Тайна леди Одли

23 МИСТЕР ХАРКУРТ ТОЛБОЙЗ

Харкурт Толбойз проживал в чопорном квадратном особняке в миле от деревушки Грейндж-Хит, что в графстве Дорсетшир. Чопорный квадратный особняк стоял в центре чопорного квадратного участка земли, не слишком большого, чтобы называть его парком, но слишком большого, чтобы назвать его как-то по-другому, потому окрестности, не получившие иного названия, именовали просто: «Сквайр-Толбойз».

Мистеру Харкурту Толбойзу менее всего был к лицу добрый славный домашний сердечный сельский староанглийский титул сквайра. Он не занимался фермерством и охотой. Он ни разу в жизни не надел высоких сапог с отворотами. Южный ветер и облачное небо интересовали его лишь постольку, поскольку движение этих стихий могло внести сумятицу в его размеренную жизнь. Урожай его заботил только тогда, когда его размер мог пагубным образом сказаться на ренте, взимаемой с арендаторов.

Мистеру Харкурту Толбойзу было лет пятьдесят. Высокий, прямой, костлявый, угловатый, с бледным квадратным лицом, светло-серыми глазами и редкими темными волосами, которые он зачесывал от ушей на лысую макушку, что придавало ему некоторое сходство с терьером — злым, непослушным и упрямым, на которого не посягнул бы ни один вор, специализирующийся на кражах собак.

Не было случая, чтобы кто-нибудь сыграл на слабых струнах Харкурта Толбойза, ибо никому не дано было их нащупать. Он был похож на собственный дом — бесприютный, построенный в форме квадрата и обращенный фасадом на север. Не было в его характере ни единого тенистого уголка, где можно было бы укрыться от слепящего дневного света. Дневной свет, резкий и всепроникающий, составлял суть его натуры; свет этот, изливаясь широким потоком, не оставлял места для смягчающих полутонов и снисхождения ко всему, что было и есть несовершенного на грешной земле. Не знаю, сумею ли я точно выразить то, что хотелось бы, но в характере мистера Харкурта Толбойза не было кривых линий, ибо разум его, действуя прямолинейно и безжалостно, не признавал ни малейших отклонений от заданного угла. Белое для Харкурта Толбойза было только белым, черное — только черным, и множество оттенков между ними, порождаемые силою обстоятельств, он не различал и не признавал. Он отрекся от единственного сына, потому что сын не подчинился ему, и, если бы его единственная дочь вышла из повиновения, он бы и с нею поступил точно так же.

Если этому несговорчивому и упрямому человеку и была свойственна какая-то слабость, то имя ей гордыня. Он гордился своим упрямством, делавшим его присутствие совершенно невыносимым для ближних. Он гордился своей неподатливостью, убившей в нем любовь и жалость к окружающим.

Если он и сожалел о женитьбе своего сына и последовавшем за этим разрыве с ним, инициатором которого был он, Харкурт Толбойз, то гордыня, возобладав над сожалением, заставила его умолкнуть навсегда.

Если бы кто-нибудь осмелился заговорить с ним о Джордже, он бы сказал:

«Мой сын совершил непростительную глупость, женившись на дочери нищего пьяницы, потому он мне больше не сын. Я не желаю ему зла: для меня он попросту умер. Я скорблю о нем, я скорблю о его матери, что ушла из жизни девятнадцать лет назад. Если вы заговорите о нем как о покойном, я выслушаю вас. Если вы заговорите о нем как о живом, я зажму уши, чтобы не осквернять свой слух его именем».

Зная характер отца, Джордж ни разу не обратился к нему за помощью. Как ни уговаривала его молодая жена, он лишь горько усмехался и пожимал плечами, и она, бедняжка, считавшая когда-то, что все драгуны богачи, не однажды впадала в отчаяние при мысли о том, что ей теперь до конца дней придется расплачиваться за эту неосведомленность.

Роберт Одли приехал в Грейндж-Хит ранним январским утром. Окна усадьбы сверкали так, словно их только что вымыла усердная горничная. Надо сказать, что к числу суровых римских добродетелей Харкурта Толбойза относилась и его чрезмерная любовь к порядку, приводившая в трепет всех, кого недобрая судьба собрала под кровом Сквайр-Толбойз.

В конце аллеи, обсаженной редкими елями, экипаж свернул под прямым углом (в другой усадьбе дорогу здесь непременно проложили бы в виде плавной кривой) и остановился перед окнами нижнего этажа. Возница спустился на землю и позвонил в латунный колокольчик. Колокольчик отозвался сердитым металлическим звоном, словно его оскорбило прикосновение простолюдина.

На крыльцо вышел лакей — черные штаны, полосатый полотняный жакет, чистый, только что от прачки.

— Да, мистер Толбойз дома, — сказал он. — Не соизволите ли передать ему свою визитную карточку?

Роберт передал карточку и вошел в прихожую — просторный зал, обшитый полированными дубовыми панелями. На полировке — ни царапинки, ни пятнышка, как, впрочем, на всем, что находилось внутри и вне дома, сложенного из красного кирпича.

Люди легкомысленные украшают прихожие картинами и статуями. Мистер Харкурт Толбойз, человек слишком практичный, чтобы отдавать дань глупым фантазиям, ограничился тем, что украсил стену барометром, а в углу приказал поставить стойку для зонтиков.

Слуга в полотняном жакете вернулся тотчас же.

— Мистер Толбойз примет вас, сэр, несмотря на то, что сейчас он завтракает. Он велел передать, что его удивляет время, выбранное вами для визита, потому что ему казалось, что всему Дорсетширу известно, когда он завтракает.

Молодой адвокат нисколько не смутился.

— Я не из Дорсетшира. Мистер Толбойз и сам мог бы догадаться об этом, если бы распространил свою страсть к умозаключениям на мою скромную персону.

Выражение ужаса мелькнуло на лице слуги, и лишь профессиональное бесстрастие, выработанное за долгие годы службы в этом доме, не позволило чувству проявиться в полной мере.

Он открыл тяжелые створки дубовых дверей и ввел Роберта Одли в большую столовую, обставленную со строгой простотой, которая со всей очевидностью говорила о том, что данное помещение предназначено исключительно для приема пищи, но жить здесь ни в коем случае нельзя. Во главе стола — за него можно было усадить разом восемнадцать человек — Роберт увидел мистера Харкурта Толбойза.

Мистер Толбойз сидел, облаченный в серый домашний халат, подпоясанный кушаком. Его суровое одеяние более всего напоминало римскую тогу. Мистер Толбойз был облачен также в жилет из толстой буйволовой кожи; на шее — жестко накрахмаленный батистовый платок. От домашнего серого халата веяло холодом, холод излучали и серые глаза хозяина, а тускло-желтый цвет жилета ничем не отличался от цвета его лица.

Роберт Одли вовсе не предполагал, что Харкурт Толбойз окажется полным подобием Джорджа Толбойза, но он вправе был ожидать, что на их близкое родство укажет хоть какое-то фамильное сходство. Здесь не было никакого сходства. Харкурта Толбойза можно было назвать отцом кого угодно, но только не отцом Джорджа. Роберт, получивший в свое время ответ от Харкурта Толбойза, глазам своим не верил, читая жестокие строки письма. Сейчас, глядя на хозяина поместья, он воочию убедился, что такой человек иного ответа дать не мог.

В огромной столовой мистер Харкурт Толбойз был не один. В дальнем углу, у последнего из четырех больших окон, сидела девушка, занятая шитьем, и хотя ее и Роберта разделяла целая комната, молодой адвокат успел отметить и молодость девушки, и ее безусловное сходство с Джорджем Толбойзом.

«Сестра, — подумал Одли. — Он так ее любил. Неужели и ей безразлична его судьба?»

Девушка чуть приподнялась в кресле и кивнула, приветствуя Роберта. Моток ниток, выскользнув из ее рук, выкатился за край турецкого ковра.

— Садись, Клара, — раздался резкий голос Харкурта Толбойза.

Джентльмен промолвил эти слова, не повернув головы.

— Садись, Клара, — повторил он. — И убери нитки в шкатулку для рукоделий.

Девушка покраснела, почувствовав в замечании отца скрытый упрек, но Роберт Одли — в эту минуту в нем взыграл дух озорства — прошел через всю комнату, склонился над ковром, поднял оброненный клубок и вручил его владелице. Изумлению Харкурта Толбойза не было предела.

— Однако, мистер… — на мгновение он даже забыл, как зовут гостя, — …мистер Роберт Одли! Быть может, закончив ползать по ковру, вы все же соизволите сообщить мне, какая причина побудила вас оказать мне честь своим визитом?

С величественным видом он поднял холеную руку, и слуга, повинуясь хозяйскому жесту, пододвинул массивное кресло красного дерева.

Все было проделано с такой медлительной торжественностью, что Роберту вначале показалось, что сейчас последует нечто из ряда вон выходящее, но когда до него дошло, что ничего особенного здесь не происходит, он подошел к креслу и плюхнулся в него с легкомысленной поспешностью. Слуга направился к выходу.

— Останьтесь, Уилсон, — обратился к нему Харкурт Толбойз. — Возможно, мистеру Одли захочется выпить чашку кофе.

Роберт Одли, по правде сказать, ничего не ел с самого утра, но, увидев, какой величественной скукой веет от серебряного кофейного прибора, тут же отклонил это предложение.

— Мистер Одли не будет пить кофе, Уилсон, — промолвил Харкурт Толбойз. — Можете идти, Уилсон.

Слуга поклонился, отошел, затем, подойдя к дверям, открыл их и закрыл за собой с такой осторожностью, словно, проделывая все это, он каждое мгновение переступал границы дозволенного, тогда как уважение к мистеру Толбойзу требовало, чтобы он очутился по другую сторону дубовых дверей, не прикасаясь к ним, но растворившись в воздухе, подобно призраку из немецкой легенды.

Мистер Харкурт Толбойз сидел, положив локти на подлокотники и устремив на гостя суровый взгляд. В эту минуту он был похож на Юния Брута, осудившего на смерть собственных сыновей. Будь Роберт Одли из тех, кого легко сбить с толку, вид хозяина поместья сказал бы ему следующее: уж если вы, сударь, не моргнув глазом, сели на пороховую бочку с сигарой в зубах, вас не должно волновать ближайшее будущее. К счастью, Роберт Одли был не из робкого десятка, и суровость дорсетширского помещика не произвела на него никакого впечатления.

— Я писал вам, мистер Толбойз, — начал он.

Харкурт Толбойз кивнул: он знал, что разговор пойдет о его пропавшем сыне. Слава богу, его ледяной стоицизм объяснялся всего лишь самодурством тщеславного человека, а не крайним бессердечием, в котором заподозрил его Роберт.

Итак, суд начался, и Харкурт Толбойз с наслаждением перевоплотился в Юния Брута.

— Я получил письмо, мистер Одли, и ответил на него должным образом.

— Письмо касалось вашего сына.

Со стороны окна раздался чуть слышный шелест шелкового платья. Роберт Одли взглянул на девушку. Она сидела, не шевелясь, и не похоже было, чтобы упоминание о брате произвело на нее какое-нибудь впечатление.

«Она бессердечна, как отец, хотя и похожа на Джорджа», — подумал Роберт Одли.

— Ваше письмо касалось человека, который некогда был моим сыном, сэр, — сказал Харкурт Толбойз. — Прошу вас запомнить: у меня более нет сына.

— Вам нет нужды говорить об этом: я все прекрасно помню. Тем более что мне и самому кажется — сына у вас действительно больше нет. У меня есть причина полагать, что он мертв.

Харкурт Толбойз заметно побледнел.

— Не может быть, — сказал он. — Вы ошибаетесь, уверяю вас.

— Я предполагаю, что Джорджа Толбойза не стало в сентябре прошлого года.

Девушка по-прежнему сидела не шевелясь.

— Нет-нет, уверяю вас, — повторил Харкурт Толбойз, — вы впали в печальное заблуждение.

— Вы считаете, я заблуждаюсь, утверждая, что вашего сына нет в живых?

— Вот именно, — с многозначительной улыбкой отозвался Харкурт Толбойз. — Его исчезновение — всего лишь хитрая уловка, в этом нет сомнения, но не настолько хитрая, чтобы обвести меня вокруг пальца. Позвольте заметить, мистер Одли, что истинное положение вещей я знаю лучше вас. Во-первых, ваш друг вовсе не умер. Во-вторых, все это он проделал нарочно, чтобы лишний раз поволновать меня и, поиграв на моих отцовских чувствах, добиться прощения. В-третьих, не получит он никакого прощения, как бы ни старался, и лучше всего для него незамедлительно вернуться домой, к тому образу жизни, который соответствует его происхождению.

— Значит, вы всерьез полагаете, что он намеренно скрылся ото всех, кто его знает, чтобы…

— …чтобы повлиять на меня. Зная мою непреклонность, он прекрасно понимает, что обычные меры воздействия не заставят меня изменить моим принципам, и потому придумал нечто необычное. Но сколь бы долго ни просидел он в своем убежище, рано или поздно он все равно поймет, что меня этими фокусами не растрогаешь, и, когда это произойдет, он вернется, непременно вернется. И тогда… Тогда я его прощу. Да, сэр, я прощу его.

Я скажу ему: ты пытался обмануть меня, но я показал тебе, что меня не обманешь; ты пытался напугать меня, но я убедил тебя в том, что меня не напугаешь; ты не верил в мое великодушие, но я покажу тебе, что способен быть великодушным!

Выслушав торжественный монолог почтенного сквайра, Роберт Одли тяжело вздохнул.

— Дай-то бог, чтобы вам представилась возможность высказать все это вашему сыну, — печально промолвил он. — Радуюсь вашему желанию простить его, но, боюсь, вы никогда его не увидите. Мне нужно многое сказать вам на этот счет, мистер Толбойз, но я предпочел бы сделать это с глазу на глаз, — прибавил он, кивнув в сторону девушки.

— Дочери известно мое мнение на сей счет, и потому нет смысла скрывать от нее что-либо.

«Что ж, пусть узнает правду. Если она столь бесстрастна, что упоминание о брате вызывает в ней чувств не больше, чем в мраморной статуе, — пусть услышит самое худшее», — подумал Роберт Одли.

Он достал из кармана несколько бумаг, и среди них — документ, который он составил сразу после исчезновения Джорджа.

— Ваш сын был для меня самым дорогим человеком: я знал его долгие годы, и мы долгие годы шли рука об руку. Кто у него был, кроме меня? Вы его отвергли, жена — единственная женщина, которую он страстно любил, — умерла.

— Дочь нищего пьяницы, — презрительно поморщившись, обронил Харкурт Толбойз.

— Умри он в своей постели, сломленный постигшим его горем, — продолжал Роберт Одли, — я бы оплакал его и, собственными руками закрыв ему глаза, проводил бы его в последний путь. Увы, этого было не дано: чем дальше, тем больше я убеждался в том, что его убили.

— Убили!

Отец и дочь одновременно повторили это ужасное слово. Отец побледнел, как смерть, а дочь спрятала лицо в ладони и сидела, не поднимая головы, до конца разговора.

— Мистер Одли, вы с ума сошли! — воскликнул Харкурт Толбойз. — Вы либо сошли с ума, либо ваш друг прислал вас сюда играть на моих чувствах. Это заговор! Да-да, заговор! А потому я… Я беру назад свои слова о прощении — прощении того, кто когда-то был моим сыном.

— Поверьте, я не стал бы вас тревожить без нужды, сэр. Молю небо, чтобы вы оказались правы, а я — нет. Молю, не смея надеяться на это. Я приехал к вам за советом. Я изложу вам, откровенно и бесстрастно, обстоятельства, вызвавшие у меня определенные подозрения. Если вы скажете, что подозрения мои глупы и безосновательны, я готов, подчинившись вашему суду, прекратить всякие поиски; но если вы велите мне продолжить их — я продолжу.

Тщеславие мистера Харкурта Толбойза получило наконец пищу, которой алкало. Страстный монолог Роберта Одли польстил мистеру Толбойзу до крайности.

— Хорошо, — сказал он, — я готов выслушать все, что вы скажете, и помочь вам всем, что будет в моих силах.

Роберт, подвинув кресло поближе к собеседнику, подробно рассказал мистеру Толбойзу об исчезновении его сына и о том, что так или иначе имело отношение к этому трагическому событию. Харкурт Толбойз слушал Роберта Одли с подчеркнутым вниманием. Клара Толбойз сидела все в той же позе, сгорбившись и не отрывая ладони от лица.

Когда Роберт начал свой рассказ, на часах было четверть двенадцатого. Когда он его закончил, часы пробили ровно двенадцать.

Излагая свою версию событий, он постарался не упоминать о сэре Майкле и леди Одли.

— Итак, сэр, — сказал он, заканчивая беседу, — жду вашего решения. Я пришел к ужасному выводу, но на это, как видите, у меня есть свои резоны. Убеждают ли они вас?

— Нет, не убеждают, — ответил мистер Харкурт Толбойз, втайне гордясь своим упрямством. — Я считаю, как и прежде, что мой сын жив, а его исчезновение — это заговор против меня. Быть жертвой этого заговора я не желаю.

— Значит ли это, что я должен прекратить расследование?

— Я вам вот что скажу: хотите продолжить поиск — продолжайте. Но помните: будущие ваши действия — это ваше личное дело, я к ним не имею никакого касательства.

— Что ж, будь по-вашему, — воскликнул Роберт, резко поднимаясь с места. — С этого дня и часа дело, которому я хотел посвятить всего себя, без остатка, для меня не существует. До свиданья.

Роберт Одли взял шляпу и направился к выходу, мельком взглянув на Клару Толбойз. Девушка по-прежнему сидела в своем углу, закрыв лицо руками.

— Боюсь, вы еще не раз пожалеете о том, что проявили сегодня такое поразительное равнодушие, — сказал Роберт, останавливаясь на пороге.

Он поклонился Харкурту Толбойзу и снова взглянул на Клару, надеясь, что хотя бы сейчас, в последнюю минуту, она попытается задержать его. Увы, она сидела неподвижная, как изваяние.

Харкурт Толбойз позвонил в колокольчик. В дверях появился знакомый слуга. Он проводил Роберта к двери с той бесстрастной торжественностью, с какой осужденных ведут на казнь.

«Как похожа Клара Толбойз на своего отца! — подумал Роберт Одли. — Бедный Джордж, тебе нужен был в этом мире хотя бы один-единственный друг, потому что мало в нем было тех, кто любил тебя!»