Тайна леди Одли

2 ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

Он бросил в воду недокуренную сигару и, облокотившись о фальшборт, задумчиво взглянул на волны.

— Голубая, зеленая, опаловая, — сказал он. — Опаловая, голубая, зеленая… Скука смертная! Все бы ничего, но три месяца такой жизни — это слишком долго, особенно когда…

Он оборвал фразу. Похоже, на самой ее середине ему пришла в голову мысль, которая унесла его за тысячу миль отсюда.

— Бедная девочка, то-то она обрадуется! — пробормотал он, открывая ящик для сигар и с отсутствующим видом рассматривая его содержимое. — То-то обрадуется, то-то удивится! Бедная девочка! Ведь прошло три с половиной года: то-то удивится!

Это был молодой человек лет двадцати пяти. Смуглое лицо, бронзовое от загара, красивые карие глаза, в которых играла женственная улыбка, искрившаяся из-под черных ресниц, густая борода и усы, закрывавшие всю нижнюю часть лица. Он был высок, атлетического телосложения, в просторном сером пиджаке и фетровой шляпе, беззаботно нахлобученной на копну черных волос. Звали его Джордж Толбойз, и был он пассажиром из кормовой каюты «Аргуса», доброго судна, следовавшего на всех парусах из Сиднея в Ливерпуль с грузом австралийской шерсти.

Вместе с ним кормовую каюту занимали еще несколько пассажиров первого класса. Пожилой торговец шерстью, сколотивший состояние в колонии, возвращался с женой и дочерьми; тридцатипятилетняя гувернантка ехала домой, чтобы выйти замуж за того, с кем была помолвлена уже целых пятнадцать лет; сентиментальная дочь богатого австралийского виноторговца направлялась в Англию, чтобы завершить образование.

Джордж Толбойз был на судне главным заводилой и душой компании. Никто не знал, кто он, чем занимается и откуда следует, но нравился он всем и каждому. Толбойз сидел во главе обеденного стола рядом с капитаном, помогая ему воздавать должное искусству судового повара. Он открывал бутылки с шампанским и пил со всеми, кто подворачивался под руку. Он рассказывал забавные истории, и сам при этом смеялся так заразительно, что нужна была железная выдержка, чтобы не покатиться со смеху вместе с ним. Он бесподобно играл в «спекуляцию» и «двадцать одно», завладевая всеобщим вниманием настолько, что, пронесись в эти минуты ураган — никто бы и ухом не повел.

Живость мистера Толбойза создала у окружающих несколько преувеличенное представление о его учености.

Бледная гувернантка пыталась завести с ним разговор о последних новинках литературы, но Джордж лишь несколько раз дернул себя за бороду, промолвив: «О да!» и «Еще бы, конечно!».

Сентиментальная молодая леди — та, что собиралась завершить образование, — заговорила было с ним о Шелли и Байроне, но Джордж Толбойз просто рассмеялся ей в лицо.

Торговец шерстью хотел втянуть его в политическую дискуссию, но оказалось, что в вопросах политики Джордж невинен, как младенец.

Кончилось тем, что его оставили в покое, дав возможность жить так, как ему заблагорассудится: курить сигары, болтать с матросами, глазеть на воду и нравиться людям таким, каким он был на самом деле.

Но когда до Англии оставалось недели две ходу, Джордж Толбойз — это заметили все — резко изменился. Он стал беспокойным и суетливым, порою казался таким веселым, что каюта звенела от его хохота, порою был задумчивым и мрачным. Уж каким любимчиком он ни был у матросов, однако и они начали сердиться, выслушивая его бесконечные вопросы об одном и том же. Когда будем в Англии? Через десять дней? Через одиннадцать? Двенадцать? Тринадцать? Ветер попутный? Какая скорость у судна, сколько узлов? А однажды неведомая сила выгнала его на палубу, где он устроил скандал, обозвав «Аргус» старым корытом, а его владельцев — прохвостами, обманом добывающими себе клиентов, давая заведомо ложную рекламу. «Аргус» не выдерживает график! На «Аргусе» впору не людей перевозить, а скотину! Вот-вот, пусть перевозит проклятую шерсть! Пусть она сгниет по дороге, и вообще, пропади все пропадом!

Долго еще бушевал Джордж Толбойз в тот августовский вечер на палубе «Аргуса», и матросы, чтобы успокоить его, сказали, что придется подождать десять дней, прежде чем английский берег покажется на горизонте.

— Да я готов доплыть до него хоть в яичной скорлупе! — в сердцах воскликнул Толбойз.

Пассажиры кормовой каюты — все, кроме бледной гувернантки, — посмеялись над его нетерпением, а гувернантка, глядя на молодого человека, лишь сочувственно вздохнула: ей и самой в эти дни было не по себе.

Вечером она вышла из каюты на палубу и тихо подошла к Джорджу, встала рядом и, как и он, устремила взгляд на запад, на блекнущий пурпур заката.

Она была спокойна, сдержанна и немногословна, редко принимала участие в развлечениях, никогда не смеялась, но — крайности, как известно, сходятся — крепко подружилась с Джорджем Толбойзом во время путешествия.

— Вам моя сигара не мешает, мисс Морли? — спросил молодой человек, вынимая сигару изо рта.

— Нет, вовсе нет. Пожалуйста, продолжайте курить. Я вышла всего на несколько минут, только чтобы взглянуть на закат. Какой чудесный вечер!

— О да, чудесный, — отозвался Толбойз, и в его тоне снова прозвучало уже знакомое нетерпение. — Чудесный, но какой долгий! Боже, какой долгий!

— Да, — согласилась мисс Морли и вздохнула. — А вы хотели бы, чтобы время бежало быстрее?

— Еще как хотел бы! А вы разве нет?

— Я, пожалуй, нет.

— Но неужели у вас в Англии нет никого, кто бы любил вас? Неужели никто из тех, кого любите вы, не ждет вашего приезда?

— Хотелось бы надеяться на это, — печально ответила мисс Морли.

Некоторое время они молчали. Джордж курил, торопливо стряхивая пепел, и казалось, будто он и впрямь убежден, что внутреннее беспокойство, не оставлявшее его ни на минуту, может ускорить движение судна. Мисс Морли глядела вдаль покрасневшими глазами, уставшими от чтения книг с мелким шрифтом и вышивания, глазами, покрасневшими от слез, втайне пролитых одинокими ночами.

— Взгляните-ка, — нарушил молчание Джордж Толбойз, — нарождается новый месяц.

Она посмотрела на бледный лунный серп, и лицо ее в эту минуту было почти таким же тусклым и бесцветным.

— А ведь мы впервые заметили его. Жаль! — сказал Джордж.

— Стоит ли об этом жалеть?

— Да, мне жаль, что мы идем так медленно, — отозвался Джордж, и эти невпопад сказанные слова лишний раз показали, в каком он теперь состоянии.

— А мне жаль нас, — жаль при мысли о том, какое, быть может, разочарование поджидает нас в конце пути.

— Разочарование?

— Чувства того, к кому я еду, могут измениться. А если нет… Увидев мое бедное поблекшее лицо… Вы же понимаете… Что, если он меня давно разлюбил и ждет только ради денег, которые я скопила за пятнадцать лет работы? Пятнадцать лет назад, мистер Толбойз, когда я уезжала в Сидней, меня считали хорошенькой… Может быть, его давно уже нет в живых. А может быть, он жив, но за несколько дней до нашего прибытия его свалит лихорадка, и он умрет за час до того, как наше судно бросит якорь на Мерсее. Вот о чем я думаю, мистер Толбойз, по двадцать раз на день… По двадцать раз на день! — повторила она.

Джордж слушал ее, держа сигару в руке, слушал, застыв на месте, слушал с таким вниманием, что позволил себе расслабиться только тогда, когда мисс Морли произнесла последние слова. Сигара тут же полетела за борт.

— Сама себе удивляюсь, — продолжала мисс Морли, — удивляюсь тому, как моя надежда была полна, когда судно только-только покинуло порт. Тогда у меня и мыслей не было о разочаровании. Я представляла себе будущую встречу, слышала каждое слово, каждую интонацию, представляла каждый будущий взгляд… Но час за часом и день за днем мои надежды блекли, и сейчас конец путешествия страшит меня так, словно я еду в Англию, чтобы успеть к похоронам.

Молодой человек вздрогнул и тревожно взглянул на собеседницу.

— Господи, какой я глупый! — с досадой воскликнул он, ударив кулаком по фальшборту. — Зачем вы меня пугаете? Зачем будоражите мои чувства теперь, когда я еду к женщине, которую люблю, к той, от которой не жду измены, потому что душа ее чиста, как свет небесный? Зачем вы пришли, зачем забиваете мне голову мрачными фантазиями, когда я возвращаюсь домой, к моей дорогой жене?

— Ваша жена — совсем иное дело. Если она у вас такая, как вы говорите, бояться вам нечего. А я еду в Англию, чтобы соединиться с человеком, с которым была помолвлена пятнадцать лет назад. В ту пору он был слишком беден, чтобы содержать семью. Когда мне представилась возможность получить место гувернантки в богатой австралийской семье, я уговорила его позволить мне уехать. Не связанный узами брака, он остался на родине, чтобы проторить свою дорогу в жизни, а я хотела скопить немного денег, которые могли бы поддержать нас, когда мы начнем жить вместе. Я не собиралась оставаться в Австралии надолго, но здесь, в Англии, дела у моего жениха пошли неважно, так что… Вот вам и вся моя история. Теперь вам понятны мои страхи. Повлиять на вас они никак не должны. Мой случай — исключение.

— Мой тоже, — сказал Джордж Толбойз. — Хоть, впрочем, я отсутствовал дома не пятнадцать лет, а всего три с половиной года. Что может случиться за такой короткий срок?

Мисс Морли взглянула на него со скорбной улыбкой, но промолчала. Его лихорадочный пыл, свежесть и непосредственность натуры — для нее все это было так странно и так ново, что она взглянула на него с восхищением и жалостью.

— Бедная моя женушка! Кроткая, чистая, любящая женушка! Знаете, мисс Морли, когда я уходил из дома, она спала с ребенком на груди, а я — я написал ей на прощание несколько неряшливых строк, где объяснил, почему ее верный супруг покидает ее.

— Покидает! — воскликнула гувернантка.

— Да, мисс Морли. Когда я впервые встретил свою любимую, я служил корнетом в кавалерийском полку. Полк квартировал в дурацком портовом городишке. Любимая жила с престарелым отцом — отставным морским офицером на половинном окладе. Бедный, как Иов, он думал только о том, как бы не упустить главный шанс в своей жизни. У него была прелестная дочь, и он лез из кожи вон, чтобы заполучить для нее в мужья кого-нибудь из драгун. С чувством неловкости смотрел я на его неуклюжие хитрости, когда он зазывал к себе меня и моих товарищей. Жалкие званые обеды, портвейн из ближайшей пивной, выспренние разговоры о благородстве его семейства, фальшивая гордость, фальшивый независимый вид, фальшивые слезы в мутных старческих глазах, когда он говорил о своем единственном детище… Пьянчуга и лицемер, он готов был продать свою бедную девочку тому, кто даст цену подороже. К счастью для меня, такую цену мог предложить ему именно я, потому что мы с его дочерью полюбили друг друга с первого взгляда, а мой отец, мисс Морли, — богатый человек. Словом, мы решили пожениться. Увы, когда мой отец узнал, что я выбрал бесприданницу, дочь старого выпивохи, отставного флотского лейтенанта на половинном окладе, он написал мне ужасное письмо, пообещав порвать со мной все связи и после свадьбы прекратить выдачу мне ежегодного содержания. Прожить на офицерское жалованье с молоденькой женой на руках было невозможно, но я понадеялся, что, прежде чем мы истратим деньги, которые я получил, продав свой офицерский патент, я найду себе какое-нибудь место и все мало-помалу образуется. Мы поехали в Италию и чудесно жили там, пока мои две тысячи фунтов не начали подходить к концу. Когда в кармане у меня оставалась каких-нибудь пара сотен или около того, мы вернулись в Англию, и, поскольку моей славной женушке непременно хотелось поселиться где-нибудь поблизости от ее несносного родителя, обосновались в том самом портовом городишке, где я впервые ее встретил. Узнав, что у меня есть двести фунтов, тесть проявил по отношению к нам необыкновенную привязанность и настоял на том, чтобы мы переехали к нему. Мы так и сделали, и тут он начал вымогать у меня деньги, а когда я сказал об этом своей молодой жене, она лишь пожала плечами и ответила, что ей претит мысль быть нещедрой по отношению к «бедному папочке». Мне пришлось уступить. «Бедный папочка» в мгновение ока пустил на ветер то немногое, что у нас еще оставалось, и я отправился в Лондон, чтобы найти себе хоть какую-нибудь работу. Я пытался устроиться клерком в купеческой конторе, бухгалтером, счетоводом и так далее в таком же роде. Но, видимо, служба в драгунском полку оставила на мне неизгладимую печать, потому что нигде я не задерживался надолго: никто не верил, что я действительно смогу справиться с порученным делом. Мыкаясь в поисках места, я устал и пал духом, а потом вернулся к женушке, нянчившей моего сынишку, наследника моей бедности. Безрадостно было на душе у бедной девочки, а когда я, вернувшись, рассказал ей, чем закончилась моя поездка в Лондон, она и вовсе ударилась в слезы и сказала, что самую большую подлость по отношению к ней я совершил тогда, когда сделал ей предложение. О господи! Мисс Морли, ее слезы и упреки чуть не свели меня с ума. Проклиная ее, себя, свекра, белый свет со всеми, кто его населяет, я выбежал из дому, заявив, что никогда больше сюда не вернусь. Весь день я бродил по улицам, едва соображая, что делаю, и испытывал огромное желание броситься в море, чтобы освободить бедную девочку и дать ей возможность устроить свою жизнь с кем-нибудь поудачливей меня. «Если я утоплюсь, — думал я, — свекор, конечно же, не оставит ее в беде. Старый лицемер не откажет ей в крове, а между тем, пока я жив, со всякой ее просьбой о помощи он будет отсылать ее ко мне». Я набрел на старую деревянную пристань и решил, дождавшись темноты, закончить счеты с жизнью. Но пока я сидел, покуривая трубку и безучастно глядя на морских чаек, неподалеку от меня двое мужчин завели разговор об австралийских золотых приисках и о том, какие деньжища можно там заработать — если, конечно, повезет. Один из них, как я понял, отправлялся в путь через день-другой и пытался уговорить приятеля последовать за ним. Целый час я слушал их разговор, а потом заговорил с ними и узнал, что через три дня из Ливерпуля отправляется судно, на котором один из моих новых знакомцев собирался добраться до Австралии. Он ответил на все мои вопросы, а затем вдруг заметил, что такой здоровяк, как я, навряд ли вернется с золотых приисков с пустыми руками. Меня просто затрясло от его слов. Что бы ни ожидало меня на приисках, любой исход был предпочтительнее, чем смерть в морской воде. Моей женушке легче будет пережить невзгоды под отцовским кровом, а я за какой-нибудь год сколочу состояние и вернусь — вернусь прямо к ней в объятия. (В то время я был настолько горяч и непоседлив, что мне казалось, года вполне хватит.) Я поблагодарил нового знакомца за все, что он мне рассказал, и поздней ночью побрел к себе. Дул пронизывающий зимний ветер, но я был настолько захвачен идеей, что не чувствовал холода. Я шел по тихим улочкам, снег бил мне в лицо, а сердце переполняла отчаянная надежда. Когда я пришел домой, старик сидел в маленькой столовой и пил бренди, разбавляя его водой. Жена мирно спала наверху, держа ребеночка на груди. Я присел у окна и написал ей несколько коротких фраз. Я заверил ее в том, что никогда не любил ее больше, чем теперь, когда я решил покинуть ее. Там, в новом мире, я попытаюсь добиться лучшей доли. Если преуспею, то вернусь и дам ей богатство и счастье; если нет — она больше никогда меня не увидит. Оставшиеся деньги, что-то чуть более сорока фунтов, я разделил на две равные части, оставил одну часть ей, а другую положил себе в карман. Потом я преклонил колени и помолился за жену и ребенка, уткнувшись лицом в белое покрывало, под которым лежали самые дорогие для меня существа. Вообще-то я нечасто прибегаю к молитве, но Господь знает: та молитва шла из моего сердца. Я поцеловал жену, поцеловал ребенка, вышел из спальни и спустился вниз, в столовую. Старик, поминутно клюя носом, дремал над развернутой газетой. Услышав мои шаги, он поднял голову и спросил, куда я иду. «На улицу, покурить», — ответил я, и он поверил, потому что для меня не в диковинку было поступать именно так. Спустя три дня я уже был в море, ехал в Мельбурн четвертым классом, весь мой багаж составлял инструментарий золотоискателя, а в кармане было всего семь шиллингов.

— И вы добились успеха? — спросила мисс Морли.

— Да; но до той поры мне пришлось крепко подружить с нуждой. Часто, оглядываясь на свою прошлую жизнь, я просто диву давался при мысли, что тот лихой, безрассудный, сумасбродный, расточительный драгун, выпивший море шампанского, и этот человек, спящий на сырой земле и грызущий заплесневелую корку в пустынном, богом забытом краю, — одно и то же лицо. Я жил среди всякого сброда, я стал для него своим человеком, но моя любовь к жене уберегла меня от пьянства и разврата. Голодный, худой, изможденный, я взглянул однажды на себя в осколок зеркала и ужаснулся, увидев в нем собственное лицо. Но я продолжал работать, работать, работать — несмотря на разочарование, отчаяние, ревматизм, лихорадку, голод. Побывав у самых врат смерти, я работал, работал, работал, пока не прошел свой путь до конца. А в конце меня ждала победа.

— Какой же вы молодец! — с восхищением воскликнула мисс Морли.

— Молодец? — усмехнулся Джордж Толбойз. — Но разве я боролся не ради своей любимой? Разве не ее нежная рука вела меня все эти годы к счастливому будущему? Разве не она сидела рядом со мной в драной брезентовой палатке с сынишкой на руках?

Однажды туманным утром, когда жизнь моя, казалось, дошла до края, я открыл месторождение золота и в одночасье стал самым богатым человеком в нашей маленькой колонии. Я поспешил в Сидней, и за все, что мне удалось добыть, выручил 20 тысяч фунтов. Прошло еще две недели, и я взошел на борт этого судна, чтобы вернуться в Англию. Десять дней — еще десять дней! — и я увижу свою любимую!

— Но разве за все это время вы не написали ей ни строчки?

— Единственное письмо я отправил за неделю до отплытия «Аргуса». Не мог я ей писать, когда вся жизнь виделась мне в черном свете. Не мог писать, страдая от собственного отчаяния и близости смерти. Я жил, надеясь на удачу, и, когда она пришла ко мне, написал жене, сообщив, что появлюсь в Англии вскоре после того, как придет мое письмо. Я дал ей адрес лондонской кофейни, куда бы она могла написать, указав, где ее искать, хотя, думаю, навряд ли за это время она покинула отцовский дом.

Он умолк и, задымив сигарой, задумался о своем. Мисс Морли стояла рядом, не смея ни словом, ни жестом прервать ход его мыслей.

Внезапно, отбросив сигару, Толбойз резко повернулся к гувернантке и сказал:

— Мисс Морли, если, вернувшись в Англию, я узнаю, что с женой что-то случилось, — мне не жить.

— Мистер Толбойз, дорогой, к чему такие мысли? Господь добр к вам. Он не посылает нам страданий сверх тех, что мы можем вынести. То, что мир кажется мне таким печальным, вовсе не означает, что он таков на самом деле. У меня это оттого, что долгое однообразие моей жизни давало мне слишком много времени, чтобы поразмыслить о своих невзгодах.

— А моя жизнь была наполнена действием, лишениями, тяжким трудом, сменой надежды и отчаяния, отчаяния и надежды. У меня не было времени подумать о том, что с женой может что-то случиться. Какой же я глупец! За три с половиной года — ни единой строки, ни единого словечка от нее или кого-нибудь, кто знает ее. Господи, может, за это время с ней и вправду что-то стряслось?

Он заметался по безлюдной палубе, а гувернантка, следуя за ним, тщетно пыталась его успокоить.

— Клянусь вам, мисс Морли, — сказал он, — до разговора с вами у меня не было и тени страха, а сейчас, когда я вспоминаю, о чем вы говорили мне час назад, сердце мое саднит от тоски. Оставьте меня, пожалуйста. Наедине с самим собой мне легче будет избавиться от наваждения.

Она безмолвно отошла от него и, сев у борта, устремила взгляд в бескрайний морской простор.