Тайны Аральского моря

2. ПРОХОД

А где интереснее всего купаться? Что за вопрос — на Проходе, конечно. Проход для нас — это… Но сначала о нашем море.

Все предметы советской школьной программы, объясняющие мироустройство, категорически запрещают нам пытаться объяснять сотворение мира иначе, чем объясняет его отдел образования ЦК КПСС. А когда же ещё и нарушать всякие запреты, как ни в наши годы? В девяносто лет? В девяносто лет останется только постельный режим время от времени нарушать. А ведь ничто другое не хочется нарушить сильней, чем категорический запрет. Про плёвенький, малозначительный запрет быстро забывают и запрещающий, и тот, кому запрет адресован. А вот категорический запрет… Нарушить категорический запрет — одна из высших доблестей школьников. Школьников всех времён и народов.

А вдруг в ЦК КПСС ошибаются? Вдруг не одни лишь законы Ломоносова, Ньютона, Фарадея, Эйнштейна и других законодателей науки дали старт и продолжают управлять всеми событиями во Вселенной. А если это всё-таки некто Он начал вселенскую заварушку, и до сих пор единолично рулит ею? Прости, меня, Господи, если Ты есть, за мой вульгарный словарь.

Начало всех начал недоучившемуся ещё школьнику трудно себе представить. Это грандиозное зрелище (а каким же ещё зрелищем может быть зарождение Вселенной?) до сих пор не могут представить себе даже те, кто получает неплохие денежки за поиски этого начала. А вот когда дело у Него дошло уже до обустройства наших краёв… Почему бы мне не дать тут волю своему художественному воображению.

Почему бы не увидеть Его в потёртом мастеровом фартуке, с большими мозолистыми руками, с высунутым от усердия кончиком языка (прости меня, Господи, за эту вопиющую фамильярность): «… Так, а что у меня в этом месте запланировано?.. Ага, Аральск здесь будет. Эх, и славный должен получиться городок — чистенький, опрятненький, с утра всегда свеженький; с глубокими арыками, в которых весело зажурчит чистейшая вода; и побежит та вода к богатым огородам и садам аральчан; и деревья в тех садах будут гнуться под тяжестью разнообразных плодов; а домашние павлины, важно бродящие под этими деревьями, станут клевать финики прямо из рук малышни и восторгать их за это своими роскошными хвостами… Но здесь и работы предстоит, будь здоров! Одни только павлиньи хвосты, если без халтуры их расписывать, — только на них сколько сил и времени надо убухать! Вздремну-ка я чуток перед этой работой…»

Прикорнул Создатель (прости меня, Господи, и за это дерзкое предположение) — а Вельзевул тут как тут: «Арыки, фонтаны и сады, говоришь, будут украшать Аральск. Хи-хи, посмотрим-посмотрим…» Вырвал бес из своего хвоста несколько смрадных волос, дыхнул на них серным пламенем, бросил пепел вокруг себя, проревел какое-то страшное заклинание, и когда Создатель проснулся, на том месте, где должна была весело журчать в арыках вода, а деревья в садах гнуться под тяжестью яблок, слив, персиков, — на том месте дымилась горячая пустыня. «Батюшки святы! — запечалился Создатель о будущих аральчанах. — Да как же они, родненькие мои, в этом пекле жить будут? Вот удружил Сатана, так удружил!.. А скорпионов, фаланг и прочей жалящей нечисти сколько вокруг напустил!..»

По щедрой пригоршне самых жизнестойких семян бросил в эту пустыню Творец — всё сгорело в чёртовой земле. Только то тут, то там затряслись на палящем ветру редкие кустики верблюжьей колючки. Такие редкие, что даже самому поднаторевшему в этом упражнении верблюду нелегко будет доплюнуть от одного куста до другого.

И тогда Творец, чувствуя, как Он сплоховал (не вели казнить, Создатель, за совсем уж распустившийся мой язык) перед будущими жителями Аральска, крякнул, поплевал на руки и с превеликим старанием принялся творить Аральское море, приговаривая: «Будет-будет что противопоставить сатанинским проделкам!..» Он выбрал из всех своих запасов самую-самую голубую воду; обрамил эту голубизну золотистыми пляжами; щедро набросал повсюду ракушек; понапустил в ту воду тьму-тьмущую всякой рыбы; наказал всякой водоплавающей птице считать большой удачей и великой честью для себя гнездиться на Аральском море; ну, а небу, дневному и ночному, повелел быть здесь такой высоты и красоты, какими редко ещё какие небеса одаривал…

Вот так, должно быть, и получилось это чудо в пустыне — Аральское море.

Даже спущенные с самых верхов категорические запреты не могут умертвить такое вот воображение. Кстати, а кем даровано нам и это чудо — воображение? Ведь только благодаря ему человек создаёт все свои рукотворные чудеса, и только так, наверное, может отблагодарить Дарителя за его бесценный дар.

…Наверное, это лучше всего увидеть, если взлететь над морем. Нет, не туда, где суетливо мечутся пронырливые чайки, и даже не туда, где величественно парят степенные мартыны. Выше, ешё выше — туда, ещё ближе к солнцу, которое так палит, что на раскалённом песку наших пляжей дымятся даже задубевшие подошвы аральчан. И вот теперь, с этой высокой вышины посмотрим вниз. Вон какую махонькую часть от площади всего моря занимает бухта на его северо-восточной оконечности. Но вот как раз на берегу этой бухты и расположился город Аральск со всем своим хозяйством — портом, рыбкомбинатом, судоремонтным заводом, несколькими причалами торгово-снабженческих организаций, военной пристанью… Кто-то поморщится, но справедливо ли будет не добавить в этот перечень достопримечательностей ещё и забегаловку-«поплавок», где уже после третьей выпитой кружки пива или после второй стопки водки любой посетитель поплавка готов был зачать или вступить в дискуссию такой актуальности, глубины и смелости, что куда там вашим профессиональным политобозревателям. О накале таких дискуссий и говорить нечего — разве что не дымились и «поплавок», и сами оппоненты.

…А как же ещё, скажите, может называться тот естественный канал, который соединяет градообразующую (по-моему, правильно употребляю это словцо) бухту с остальным морем? Только Проходом он и может называться.

Ведь как раз здесь проходит в море и заходит обратно в бухту всё урождённое целенаправленно передвигаться по воде — от прогулочной вёсельной лодочки до «Коммуны», мастодонта, который, по нашим представлениям, замышлялся для потасовок с ураганами где-нибудь в «ревущих сороковых» и только по какому-то недоразумению оказался в Аральском море.

По Проходу «Коммуна» идёт не спеша, как бы давая возможность купающимся и загорающим наглядеться на свою исполинскую мощь, восторженно помахать капитану в белой фуражке, рулевому, столпившимся на палубе пассажирам; получить в ответ такие же приветственные взмахи, — и уже общими ликующими криками с берега и с «Коммуны» как бы подписаться под совместной декларацией: «Одним счастьем счастливы, друзья, — на берегу лучшего из морей живём!»

Правда, какой-нибудь язвительный и несдержанный на язык дока по судостроению мог бы, видя эти восторги, презрительно ухмыльнуться и заметить, что наша «Коммуна» легко уместится на баке любого супертанкера. Но это было бы просто злословием. Не уместится.

Да и кроме «Коммуны» есть на что посмотреть на Проходе. Вот портовый буксир «Равшан» по очереди выдёргивает баржи с хлопком из стоящего неподалёку, на рейде, каравана и проводит их в порт. Караван этот пришёл с противоположного берега моря, с Каракалпакии, с Муйнака, отмахав по морю почти полтыщи километров. Вот «Спартак», таща за собой плашкоут, прошёл по Проходу в обратном направлении — в море, чтобы где-нибудь на его островах загрузить этот плашкоут саксаулом для топки аральских печей. Вот быстрый «Ревизор» рванул в Кара-Терень или Бугунь — погонять там браконьеров. А вот «Лев Берг», флагман научной станции Аральска, тоже выходит в море — исследовать, не изменяется ли концентрация ракушечных рачков-остракодов в глубинных слоях воды, подталкивая этим изменением работников научной станции к написанию ещё одной диссертации.

Но праздник из праздников всем на пляже Прохода, когда кто-нибудь замечает, как от военной пристани отваливает торпедный катер. Заглушая рёвом мотора даже удары молота по железу на судоремонтном заводе; замесив за кормой высокий клокочущий бурун; он, подняв над водой всю переднюю часть корпуса, как пуля в мишень летит к Проходу.

И начинается на его берегу суета сует!

На полуслове прерывается анекдот; откидываются в сторону мячи; безжалостно отбрасывается в песок только что прикуренная сигарета; поднятый над головой в азартном замахе «король» ещё не успевает опуститься на лежащую на кону обречённую «даму», — а хозяева «короля», «дамы» и всех других карт уже в воде. Все мы в воде. Даже те, кто уже посинел от многочасового купания. Ведь только торпедный катер, это величайшее творение рук человеческих на всей акватории Аральского моря, — только он оставляет после себя волны, у которых есть имя собственное — Вот Это Волняшки! Только Вот Это Волняшки могли так плавно, но так высоко подбрасывать тебя и так же бережно опускать обратно. И так — не один раз. Катер уже умчал куда-то по своим торпедным делам, а Вот Это Волняшки всё ещё величественно гуляют по Проходу.

Увы, великое это событие происходило намного реже, чем нам бы хотелось. Командование Каспийской военной флотилии, которое почему-то наложило лапу и на Аральское море, никак не согласовывало таинственные командировки торпедного катера с нашими пожеланиями. Тут — кому как повезёт. Иной всего-то пару раз за лето придёт на Проход — и нате вам, оба раза в это время летит сюда с моря или в море торпедный катер! А другой в то же лето десятки раз будет аккуратно наведываться на Проход, но так ни разу и не доведётся ему покачаться на тех знаменитых волнах. Адмиральские козни, направленные именно против него, или Судьба, но тот ломоть счастья, который был положен каждому аральчанину по рождению, лишался изрядной своей краюхи.

… По-моему, в жизни каждого человека на планете, разменявшего второй десяток лет, наступает время тревожного ожидания. Ожидания подвига. И не какого-нибудь случайного, а подвига, от совершения которого никуда не уйти. Не совершить его, когда пришло твоё время, нельзя — если, конечно, тебе не безразлична твоя репутация.

Природные условия, образ жизни аборигенов, род их занятий, какие-то другие специфические обстоятельства определяют свою форму подвига для каждого осёдлого местоприбывания людей. Где-то это первый самостоятельный поход с отцовским ружьишком в лес, где «там на прошлой неделе ходившие по грибы хмелёвские бабы нос к носу с косолапым столкнулись»; где-то надо взобраться на самую вершину горы, желательно — «Чёртову», «Семи разбойников» или, на худой конец, — «Тёмную»; где-то необходимо вытащить из мутных вод родной реки своего первого крокодила, и тогда вечером того же дня сам вождь на торжественном построении всего племени вденет тебе в нос большую серьгу. Да, ты, конечно, долго ещё можешь не возиться с крокодилами, но кто же тогда в племени будет принимать тебя всерьёз — без серьги в носу.

В Аральске человек, который разменял второй десяток лет и которому не безразличен был его вес в обществе, должен был переплыть Проход.

До этого, плавая там-сям — на пляже Рейда или у Обрыва, тоже популярных местечек наших берегов, или вдоль берега Прохода, — он уже мог проплывать расстояния намного больше его ширины. Но это что. Плавать вдоль берега и переплывать Проход — это всё равно, что в былые времена мореплавателю, неспешно ходившему на своём корабле вдоль берегов Европы, рискнуть потом одним рывком добраться до Америки.

«Всё! — прикусив губу и решительно поблёскивая глазами, решает про себя очередник на традиционный аральский подвиг в один прекрасный день. — Пора! На тебя вот-вот начнут посматривать косо. Сегодня во что бы то ни стало надо переплыть Проход».

Запастись свидетелями подвига, оглядеться, посмотреть, не подходит ли к Проходу какое-нибудь судно, чтобы не оказаться на его пути, и — вперёд.

Сначала всё знакомо, сюда он уже не раз доплывал. Но вот где-то там, за какой-то чертой, для каждого своей, начнётся то тревожное, непознанное, что и придётся преодолеть, раз пришло твоё время. Там, за этой чертой, — неизвестность. И главная составляющая этой неизвестности — глубина. Кто её знает — настоящую глубину Прохода.

Казалось бы, ну какая для тебя разница — два метра, двести или два километра под тобой, если для гарантированного утопления и двух метров вполне хватит? Ан, нет — разница огромна! Каждый следующий метр глубины, реальный или только воображаемый, делает неизвестность всё более мрачной. Что там — внизу? Все ли обитатели Аральского моря уже выявлены, и самые невезучие их представители своим чередом солятся, вялятся и коптятся в рыбкомбинате? Что, если все эти столетия рыбодобычи мимо сетей ускользали или рвали их в клочья самые огромные, самые свирепые, самые зубастые морские твари? Ускользали — и уходили в глубочайшие провалы дна. Если где-то на середине Прохода перед тобой вдруг взбугрится что-то над поверхностью воды — только ли спинкой солитёрного подлещика это может быть?

…Вот, началось — сюда он ещё ни разу не заплывал. Под ним — глубина! Да что там глубина — бездна! Опустить лицо в воду и, открыв глаза, посмотреть вниз? А если там что-то тёмное, величиной с корову, шевельнётся? Да пусть хоть и не с корову, а хотя бы величиной с тех сомов-исполинов, что иногда попадают на рыбкомбинат. Если что-то такое хоть скользким боком тебя коснётся… А если всеми щупальцами… ядовитыми…

Нет, вниз лучше не смотреть! Лучше задрать подбородок повыше и смотреть только вперёд, на тот, такой желанный сейчас берег. Эх, чайкой бы сейчас взмыть вверх! Да хоть куликом или даже хрупкой стрекозой — только бы над водой оказаться. Чтобы не чувствовать каждый миг, как беззащитны твои ноги, да и весь ты со всеми своими потрохами.

У меня эти…как бы их поаккуратней назвать… Ну, хорошо, пусть не панические страхи, пусть только острые переживания, — эти переживания у меня уже позади. Помню, как мысленно подгонял себя: «Ничего-ничего, переплыву! Лёня Малеев ещё в прошлом году Проход переплыл…» В том, что я отстал от Лёни на целый год, не было ничего зазорного. Лёня — он такой, он всё, для чего требуется уже мужская решительность, раньше всех своих ровесников делает. Потому раньше всех взрослеет и всякими боевыми шрамами покрывается. А Игорёк переплыл Проход в один год со мной. Люда Ким об этом знает, поэтому не должна каждый раз первым с поля боя вытаскивать Игорька.

…Играем на берегу Прохода в карты. Надя, Люда, Лёня, Игорёк и я. Кто-то, может, и серьёзно играет, а у Игорька и у меня — другая забота. Мы стараемся, чтобы было не так заметно, как мы пялимся на Люду. Пялимся-пялимся — нечего тут выкручиваться и подбирать слова из высокой поэзии. Пялимся на Люду Ким в купальнике. Старания наши тщетны.

Люда Ким будет кинозвездой. И бросьте вы эти свои: «Ну, тут одной внешности может не хватить; на этом пути столько подводных камней и препятствий; тут, скорее, случайности бал правят…» Бросьте! Это Люду Ким только случайность сделает кинозвездой? Что только случайность может помешать этому — вот в это мы поверим. Люда и сейчас, в свои пятнадцать лет, могла бы блистать на сцене, да вот только нет в Аральске достойной её сцены. А пока Люда блистает на Проходе. Перед кем?

Лёня первый из нашей тройки обзавёлся той барышней, про которую с полным правом мог говорить: «Моя…» Отношения у них с Надей — давние и серьёзные. «И безумные слова без стыда тебе шепчу я…» — это у них уже было. У них уже всё — по-взрослому. И в карты здесь, на Проходе, они, в отличие от нас с Игорьком, могут играть по-серьёзному; время и места для многозначительных взглядов, вздохов и всего другого, что полагается делать парочке, — это у них уже давно определено.

Неужели я временами также пожираю взглядом тело Люды, как Игорёк? Нет, так не пойдёт.

Силком переключаю внимание на другое:

— Смотрите, вон Петька Селезнёв, мой сосед по улице, готовится переплыть Проход. Обещал сегодня это сделать.

Петя стоит на берегу, смотрит, не помешает ли ему какое-нибудь подходящее к Проходу судно. Ай да Петька! Он не только решился на этот подвиг раньше большинства своих сверстников, но и, оказывается, обзавёлся уже какой-то пассией, которая будет болеть за него в этом заплыве. Около него с видом опечаленной бабёнки, провожающей на фронт своего мужа-кормильца, стоит какая-то пигалица.

Ничто не помешало Петьке Селезнёву. Переплыл он Проход. Пигалица прыгала от восторга и хлопала в ладошки. Мы тоже приветственно помахали руками герою. Отдохнул немного Петя на том берегу и поплыл обратно. Проплыл совсем немного и вдруг поспешно повернул назад. Смотрим вокруг — что это его так напугало?

Ага, вот этого момента мы и ждали уже который день — от военной пристани отваливал торпедный катер.

Весь народ на Проходе с радостными криками попрыгал в воду. Не мешкая, прыгнули и мы трое — Лёня, Игорёк и я. Но в этот раз не для того, чтобы, как все, порезвиться на Тех Самых Волняшках недалеко от берега.

И Лёня с Игорьком, и я плаваем уже не просто неплохо. В школьных и даже в ощегородских соревнованиях не раз участвовали, и не без успеха. Пора браться за серьёзное дело. За самое серьёзное дело на Проходе.

Никто из нас ни разу не видел этого трюка. Слышали только от старших — «да, были люди в наше время!» Слышались и глухие намёки: «не все вернулись…»

Не хитрить — надо быть точно посередине фарватера Прохода.

Если рулевой торпедного не увидит нас ещё издали, то вблизи он нас уже точно не сможет заметить — поднятый нос глиссирующего катера создаёт для него мёртвую зону обзора. Тут нам самим надо будет правильно выбрать нужный момент. Как выбирает нужный момент тореадор, увёртываясь от разъярённого быка — не раньше и не позже того единственного мгновения. Если станешь увёртываться от катера намного раньше реальной опасности, то не один день после этого сам себя будешь освистывать.

Радостные крики на Проходе смолкли. Как и тореадор, мы получили своих зрителей. Они ждали развязки. И, как на арене корриды, — кто болеет за тореадора, а кто и за быка, — так и сейчас на Проходе: все ли болели за нас? Кровожадности юности, ещё не видевшей крови, не занимать.

Во вселенной остался лишь один звук — нарастающий рёв работающего на полную мощность двигателя торпедного катера. Он уже вышел на глиссирование, и нос высоко задран. Мы уже не видим переднего стекла его рубки. Значит, и рулевой катера уже не увидит в воде наших голов.

Все трое не дёргаемся, остаёмся точно по курсу катера.

Вот она финальная часть сцены, в которой каждый из актёров зарёкся хоть умереть сегодня, но сыграть свою роль так, чтобы и это поколение зрителей долго ещё восторженно шептало: «Да, были люди в наше время…»

…Сошли со сцены мы с Игорьком одновременно. Возможно, всё-таки чуть-чуть раньше, чем требовала безупречная игра. А вот Лёня, скорее, переиграл. Тут даже нельзя было точно сказать — он ли сумел увернуться в самый последний момент, или это милосердная волна его, припозднившегося, отбросила от катера.

Зрители были внимательны, ничего из увиденного не пропустили, всё оценили объективно. Поэтому на берегу большой славы мы с Игорьком не вкусили. Вот если бы не Лёня… А так почти вся она — восторженные взгляды, уважительные похлопывания по плечу и восхищённо-завистливые комментарии: «Ну, ты, Лёнька, даёшь!», — почти вся слава досталась Лёне Малееву. Он к своему растущему авторитету в Аральске уже привыкал, и вёл себя достойно.

Ясное дело, выйдя на берег, Игорёк и я первым делом посмотрели на Люду Ким — как она, главный для нас зритель, оценит наше выступление? Если недоумение — это тоже эмоция, тогда да, была на лице Люды заметна такая эмоция, или что-то очень близкое к ней: «Подумаешь, ну что тут такого особенного? Чего вы теперь от меня ждёте? Чего требуете своими взглядами? Чтобы я тут, на глазах у всех, расцеловала вас. Ну, конечно…» Или эта эмоция — её игра в этом маленьком спектакле? Ею она всё ещё прячет свой выбор?

А вот Надя…

— Дурак! — только и сказала Лёне Надя.

Эх, мне бы кто так сказал, глядя на меня вот такими сияющими глазами. В этом «Дураке!» было всё, что хочет сказать влюблённая женщина своему рыцарю, совершившему очередной безрассудный подвиг.

Как правильно оценить наш поступок — не знаю. Но сближают такие рискованные дела очень. Наверное, на всю оставшуюся жизнь. Решаю сегодня же поделиться с товарищами своей тайной.

…Сначала проводили домой Люду, потом Надю.

…Лёня с нетерпением спрашивает:

— Ну, и где это сейчас у тебя припрятано?

— В нашем сарае.

Игорёк поторапливает:

— Надо до темноты успеть посмотреть.

Идём к нашему шестиквартирному дому около клуба «Рыбник». Заходим во двор, потом в сарай. Тайна спрятана там мной в куче саксаула.

Вытаскиваю её оттуда. Нет, в темноте сарая ничего не разглядеть. Тут и фонарик не поможет. Осторожно выглядываю из его дверей во двор. Соседка, тётя Зина, вышла развешивать бельё. А уйдёт со двора она, так кто-то другой туда выйдет. И стемнеет уже вот-вот. А тайну, я это уже точно знаю, придётся рассматривать внимательно и долго.

Нет, сегодня ничего не получится. Рассмотрим это, когда следующий раз будем на Проходе. Под ярким солнцем, где-нибудь в сторонке от всей прочей публики. Там моя тайна станет нашей общей.