Тайны волхвов. В поисках предания веков

В мае 1973, после моего возвращения из Израиля, я оказался на поезде, идущем из Лондона в известный британский курортный город Челтнем. Ехал я на встречу с Джоном Годолфином Беннеттом — замечательным человеком, чью биографию я прочел в предшествовавшем году. Разменяв уже восьмой десяток, Беннетт в то время руководил экспериментальной школой для избранных в «Шерборн-Хаусе» — большом поместье, до которого можно было добраться из Челтнема на автобусе. Реклама утверждала, что в этом учебном заведении студентов обучали духовным танцам, медитации и другим способам совершенствования личности. Я жаждал узнать, что это за способы такие. Мое любопытство возбуждал и сам Беннетт, поскольку из того, что я читал о нем, выходило, что речь идет об английском джентльмене-философе, а вовсе не об одном из модных в то время индийских «гуру». В самом деле, он должен был принадлежать к совершенно иной эпохе.

Я прибыл поздно утром в солнечную субботу и был любезно встречен его женой Элизабет, выглядевшей типичной заведующей хозяйством школы. Огромное старое здание наводило на мысль о сельских вечеринках, которые наверняка бывали в нем когда-то. Все здесь вызывало ощущение нереальности, как если бы, пройдя через ворота, ты перемещался во времени назад в 20-е годы. Хотя интерьер выглядел запущенным, участок поражал великолепием ухоженных газонов и прекрасных клумб вокруг построек. Одна из них, как я отметил про себя, имела форму девятиугольника — этого символа, который пространно рассматривает Успенский в своей последней книге «В поисках чудесного». Это не удивило меня, так как я знал, что одно время Беннетт был учеником Успенского. Вскоре к нам присоединился и сам Беннетт — высокий мужчина с довольно неуклюжей фигурой, с огромными кистями рук и взлохмаченной седой шевелюрой. В своих высоких сапогах и зазелененной старой одежде он походил скорее на садовника, нежели на философа. Объяснив мне, что ему необходимо заняться неотложными делами, Беннетт вытолкал меня наружу и прихватил с собой лейку. Поблизости оказался сад камней, укрытый деревьями от нескромных взглядов. Перед ним находился небольшой прудик, к которому он меня и подвел со словами: «Эдриен, будьте так добры, полейте садик. Я долго не задержусь, самое большее на полчаса, потом у нас будет двадцать минут для обсуждения со мной всего, чего ни пожелаете». С этим он сунул мне в руки лейку и вернулся в дом, оставив меня наедине с окружающей тишиной. Испытывая легкое раздражение и немалое нетерпение, я зачерпнул лейкой воду из прудика и оглядел сомкнутые ряды анютиных глазок и петуний. Это было не совсем то, чего я ожидал. Я ведь проехал более сотни миль, дабы побеседовать с великим человеком о дервишах, и ожидал если и не самого радушного приема, то хотя бы приглашения на чашку чая с дороги. Вместо этого я оказался в одиночестве в странном садике, поливающим какие-то там растения. Не ради этого я приехал сюда, поэтому, зачерпнув несколько раз воду и полив цветы с краю клумбы, я присел и принялся размышлять над вопросами, которые следовало задать в обещанные двадцать минут. Прошла, казалось, целая вечность, когда он вернулся и стал осматривать результаты моей работы. Заглянув за передние ряды цветов на клумбах, Беннетт, естественно, заметил сухую землю в их глубине. Я покраснел от смущения, вдруг сообразив, что то, что я принял за пустяковое задание, было на самом деле своеобразным экзаменом, который я с блеском провалил.

Мы покинули садик и вернулись в дом, где нас ждали чай и обещанная беседа. Происходило это в кабинете Беннетта, оказавшемся, как мне помнится, крошечной комнатенкой на первом этаже. Пригласив меня внутрь, он предложил мне стул у простого деревянного стола: «Сейчас вы сидите на стуле, на котором сидел и Успенский, когда писал «В поисках чудесного». Мы, вероятно, никогда больше не увидимся, так что я в вашем распоряжении на целых двадцать минут для обсуждения всего, чего ни пожелаете. У вас есть вопросы, на которые вы хотели бы получить ответы?» Я прочитал «В поисках чудесного» несколькими годами ранее, когда путешествовал по Швеции, и сильно заинтересовался содержанием этой книги, в частности, изложенным в ней предположением о том, что на Востоке все еще живут «наставники мудрости», подобные библейским волхвам. И вот сейчас я не только сидел на стуле ее автора, но и видел перед собой одного из немногих оставшихся в живых учеников Успенского, способного просветить меня относительно столь необычной книги. Откуда изначально взялись содержащиеся в ней идеи? Знал ли Успенский больше, чем описал? Сохранилось ли еще на Ближнем Востоке — как он намекал — тайное братство посвященных? Все эти и многие другие вопросы я давным-давно жаждал задать Беннетту. И вот я сижу перед ним, и испытываю полный провалов памяти, прежде заполненной множеством мыслей. Я нервно ерзаю на стуле, не в состоянии вспомнить хоть что-нибудь, как если бы вдруг потерял интерес ко всему на свете. Атмосфера, похоже, накаляется, и я вместо того, чтобы задавать умные, философские вопросы, внезапно разражаюсь смехом. И смеюсь я не над ним или над чем-то внешним, а лишь над собой. Я оказываюсь в состоянии того человека из сказки, которому предлагают исполнить три его желания, а он не находит ничего лучше, как попросить сосиску. Жизненно важные минуты утекают безвозвратно, и я наконец беру себя в руки, и мы начинаем разговор о судьбе. В то время я еще не понимаю, что он подразумевает под этим Словом. Лишь много позже, по прочтении некоторых его книг, которые не были опубликованы при его жизни, смог я ухватить истинное значение того, что мы с ним обсуждали тогда.

На языке Беннетта слова «судьба» и «предназначение» имеют совершенно разное значение. Судьба, по его мнению, включает все, что находится вне нашего контроля и задает рамки, в которых протекает наша жизнь. Таким образом, цвет наших глаз, раса, нация и семья, в которых мы увидели свет, наш астрологический гороскоп, наши способности и таланты — все это является частью и содержанием нашей судьбы. Все эти мысли сжато изложены в его книге «Непостижимый человек», изданной посмертно на основе его записок:

«Существует не только решимость родиться, но и выбор: где родиться, у каких родителей и с какой наследственностью… Новая жизнь несет в себе определенную схему: ей присущи образ и форма, служащие неизбежными ограничениями. Самой очевидной является генетическая структура, в соответствии с которой ребенок наследует свои дарования — половину из них от отца и половину от матери. В тот момент, когда семя отца проникает в яйцеклетку матери, закладывается модель физической жизни. Затем есть и рисунок судьбы, который не берет начало от отца и матери, а — как говорят — определяется сочетанием планетарных воздействий в момент зачатия. И «физическая наследственность», и «космическая наследственность», или судьба, закладываются в момент зачатия и становятся законами, управляющими новой жизнью».

Судьба, которую иногда путают с предназначением, проявляется на протяжении всей жизни, предоставляя нам благоприятные возможности, знакомя нас с такими людьми, как наши будущие жены или мужья и выстраивая в целом ход событий. Предназначение же — это нечто совершенно иное: это обязанность нашей души и цель нашего прихода в жизнь.

«Кроме генетически передаваемой физической структуры и «духовной модели», или судьбы, имеется и более высокий уровень порядка, который можно назвать «предназначением».

…Предназначение ребенка уникально, дано ему независимо от того, кто его родители. Оно приходит не от них и не от кого-либо еще «вне» ребенка. Мы можем утверждать, что оно от Бога. Оно связано с тем, что ему предстоит свершить самим фактом своего рождения, и через это он получает право выбора соответствующих условий жизни. Однако его право не является неограниченным. Иной раз схема предназначения и условия жизни не подходят друг к другу. Тогда зачатие разладится: либо оно вообще не происходит, либо возникают физические трудности, либо случается выкидыш — одним словом, что-то мешает предназначению воплотиться в жизнь. Либо ребенок родится, и оказывается, что судьба или условия жизни не позволяют предназначению реализоваться. В мире редко встречаются дети с очень богатой судьбой, и следует подготовить особые обстоятельства ради обеспечения условий для их зачатия и рождения».

Успех и неудача в жизни зависят от степени реализации нами нашего предназначения, которое может войти или не войти в гармонию с нашей судьбой. Предназначение было чем-то активным в то время, когда судьба была до известной степени пассивной. Оно связывалось с понятием личной «воли» в качестве источника цели и проявлялось в человеке как честолюбие. Одна из главных функций школы Беннетта для избранных состояла поэтому в том, чтобы пробудить в его студентах волю их души, ибо, лишь реализуя свое предназначение, может человек испытать устойчивое удовлетворение жизнью.

Сам Беннетт, несомненно, был отмечен особым предназначением. Молодым человеком он сражался в траншеях первой мировой войны, но в 1918 году был ранен и отправлен в Англию на поправку. Находясь на излечении, он выучил турецкий язык[2] и подал рапорт о переводе на работу младшим офицером разведки в Константинополь. С тех пор его жизнь сделала новый поворот, поскольку тесное соприкосновение со смертью изменило его восприятия. Первая мировая война привела ко многим переменам не только в Европе, но и на Ближнем Востоке. На протяжении почти всего XIX века Оттоманская империя представляла собой «больного человека Европы». Ряд войн и революций освободили от ее господства Грецию, Сербию и несколько других Балканских государств, и теперь, после того, как султан совершил чудовищную ошибку, встав на сторону Германии и Австрии, империя утратила также ближневосточные страны Аравийского полуострова, Месопотамию, Сирию и Палестину. Эти бывшие провинции стали британскими и французскими протекторатами, напоминавшими старые государства крестоносцев восьмисотлетней давности. Хуже того, вслед за великой войной самой Турции грозило расчленение, когда в 1920 году греческая армия, при поддержке французского и британского флотов, высадилась в Смирне. Греки уже заняли Восточную Фракию вплоть до Чаталийских линий[3] и оказывали нажим на союзников с тем, чтобы они позволили им захватить Константинополь. Под давлением Франции и Италии султан подписал в августе указанного года Севрский договор, по которому остальные части Анатолии подлежали разделу на «сферы влияния» Франции, Британии и Италии. Это привело бы к ликвидации Турции как независимого государства и, естественно, спровоцировало бы насильственные действия со стороны ее народа. В результате набрало силу националистическое движение, возглавленное Мустафой Кемалем (Ататюрком). Началась национально-освободительная война, которая вынудила Францию и Британию вывести свои войска и которая закончилась поражением Греции. 17 ноября 1922 года последний турецкий султан Мохаммед VI бежал на британском корабле «Малайя» на остров Мальту, а 29 октября 1923 года Турция стала республикой.

Дабы подчеркнуть разрыв с прошлым, первый президент Турции Ататюрк перенес столицу из Константинополя (ныне Стамбул) в Анкару. Он также секуляризовал страну, отделив мечеть от государства, что и сохраняется до нынешнего дня. Арабский алфавит был заменен латинским, были проведены и другие реформы, включая запрещение фески и подавление таких религиозных движений, как «кружащиеся дервиши»[4]. Чуть ли не за одну ночь средневековая Турция превратилась в современное государство, показав спину собственным традициям.

Именно в такой «свалке» оказался Беннетт после того, как едва избежал смерти в 1918 году. Он быстро сделал карьеру разведчика и в конце 1920 года, когда британские войска оставили Турцию, стал резидентом британской разведки, отвечавшим за огромную территорию, простиравшуюся от берегов Далмации до границ Персии, Египта и России. Он в самом деле был «нашим человеком в Константинополе» и, несмотря на молодость (всего 22 года), получил чин подполковника.

В роли резидента Британской империи — а он был влюблен в свою работу — Беннетт подружился с одним из оттоманских принцев по имени Сабахедцин. Его отцом был известный Турецкий реформатор и визирь Дамад Махмуд-паша, отправленный в ссылку деспотичным Абдул-Гамидом II. Его дядей был царствующий султан Мохаммед VI. Принц Сабахедцин был высокообразованным человеком, предпочитавшим говорить на французском, а не на турецком, и унаследовавшим от отца либеральные политические идеи. Он также весьма глубоко интересовался мистикой, изучал теософию[5] мадам Блаватской и был близким другом Рудольфа Штейна — основателя боковой ветви антропософии. В каком-то смысле Сабахедцин представлял поколение, которому суждено было вскоре полностью исчезнуть. Он был живым связующим звеном с прошлым, восходящим к веку Византии, с миром, который практически перестал существовать уже в 1920 ГОДУ- Высокий, немного неуклюжий молодой шпион был заинтригован Этим маленьким, хрупким человеком с изысканными манерами, отвечавшим ему искренним расположением. Обычно раз в неделю они обедали вместе — когда одни, когда в компании с возлюбленной и будущей супругой Беннетта миссис Винфред Бьюмон. Обеды проходили всегда во дворце Куру-Чезме, поскольку Сабахедцин никогда не выходил из него по ночам из опасения покушения, и были поистине судьбоносными. Во дворце до поздней ночи велись дискуссии по философии и мистике, чему в немалой степени способствовало барочное великолепие Куру-Чезме. Под влиянием Сабахеддина и Беннетт заинтересовался гипнотизмом и другими необъяснимыми явлениями. Эта заинтересованность изменит всю его жизнь и в конце концов, пятьдесят лет спустя, приведет его к основанию Международной академии непрерывного обучения в «Шерборн-Хаузе», которую мне предстояло посетить в 1972 году.

В ПОИСКАХ ЧУДЕС

В 1920 году Константинополь — или Стамбул, как его вскоре стали называть — заполнили беженцы со всех сторон. Последствия первой мировой войны, революции в России, погромов и резни в Армении и греческого вторжения в Турцию привели к огромным перемещениям населения. Многие из них — русские, греки, турки, армяне, и другие — оказались в Константинополе как в последнем убежище или — чаще всего — на пути куда-либо еще. Будучи шпионом-резидентом Британской империи и другом оттоманских принцев, Беннетт вступал в контакт со многими яркими личностями, в том числе и с недавно бежавшим из России Петром Демьяновичем Успенским. Последний — даже еще больше, чем Сабахеддин — оказал глубокое влияние на всю последующую жизнь Беннетта.

Петербургский журналист и ярый антибольшевик Успенский обладал необычайным интеллектом и редкой способностью сообщать кажущуюся простоту сложным идеям и глубину — простым. Кто мы? Откуда мы? Каково наше предназначение? Вот какие вопросы терзали и озадачивали его куда больше, нежели других людей. Он отдавал себе отчет в том, что мы живем в мире, полном сложностей и противоречий, и одновременно верил в существование Учителей. На протяжении всей истории существовало поверье, что где-то имеется высший и тем не менее человеческий авторитет, более высокий, нежели профессора и политики, живущие среди нас: некая тайная школа или общество просвещенных, которые, если и не контролируют на деле судьбы человечества, все же знают ответы на эти самые неотложные вопросы. Вера в «Мудрецов» — а именно так следует величать их — представляет важную, если даже и недопонимаемую, часть любой крупной религий. И все же, что это за люди? Откуда они взялись? Какие есть доказательства их существования? Согласно теософии, они были орудиями Господними, тайным обществом посвященных, толкающих и движущих мир к высшей судьбе. Поскольку же, в отличие от папы римского и далай-ламы, эти люди не афишировали себя, Успенскому не удалось идентифицировать их. Подобно ученому юристу, он мог узнать об их действиях лишь задним числом — по оставленным ими следам. Он мог увидеть, где они были, но не где они находятся в настоящем или будут в будущем.

Еще до первой мировой войны он решил предпринять поиск Мудрецов. Он совершил длительное путешествие по Индии, Цейлону и Египту в поисках необычных знаний, которые могли еще храниться в тайне в этих экзотических странах. Подобно Сабахедцину и многим другим людям того времени, он находился под большим влиянием произведений Е. П. Блаватской — матери теософии — и надеялся, что, попади он в нужные места, вполне может столкнуться с ее учителями или познакомиться с кем-то, кто укажет ему, где их искать. Незачем и говорить, что оказавшись в Индии, он был страшно разочарован тем, что он там обнаружил. Он понял, что почти все, кто занимался так называемой «работой для посвященных», которую с данного момента мы будем называть «Новый век», обманывали себя и остальных. Ибо на каждого сколь-нибудь полуистинного учителя эзотерических идей приходилась сотня, а то и тысяча шарлатанов, паразитирующих на слабостях ближнего. Это одинаково верно, обнаружил он, как для Востока, так и для Запада.

Однако Успенский был не просто «протохиппи», но и математиком и философом, успевшим написать уже книгу по малоизвестной тогда теме времени и пространства. Эта книга, смело названная «Терпиум Органум»[6], выдвинула необычные и непривычные идей касательно сознания, реальности Высших миров и того, что она может означать в терминах физики времени и пространства. Эта поистине оригинальная книга охватывала обширнейший материал — все, от геометрии четвертого измерения до трактата Лао-Цзы. Хотя Мудрецы Блаватской оказались неуловимыми, его книга получила признание в России, а позже открыла ему доступ в лондонское общество.

Чудом переживший большевистскую революцию и ее последствия, в начале 1920 года Успенский прибыл в Константинополь в сопровождении немногих последователей. Здесь он познакомился с Беннеттом и благодаря влиянию последнего смог получить разрешение на въезд в Англию. В августе 1921 года Успенский добрался до Лондона и с помощью леди Ротермир, супруги газетного магната и почитательницы «Терпиум Органум», почти сразу собрал небольшой кружок последователей. Последние были в основном читателями журналов «Новый век» и «Поиск». В 1931 году Успенский опубликовал вторую книгу, «Новая модель Вселенной», основанную главным образом на очерках, написанных во времена его исследований еще до первой мировой войны. В «Предисловии» ко второму изданию этой книги в 1934 году он подтвердил свою веру в существование в прошлом (и, возможно, в настоящем) людей с «высшим разумом». Последний — то есть Высший Разум — отвечает; по его словам, за все шедевры искусства в мире вроде Евангелия, Упанишад, Великого Сфинкса и иных памятников[7]. В первой же главе — «Эзотеризм и современная мысль» — Успенский достаточно глубоко разбирает тему, увязывая эзотерическое знание с работой школ под руководством Мастеров, для которых Высший разум был не просто концепцией, но и реальностью. Черпая из собственного опыта, он дает ясно понять, как нелегко прийти к эзотерическому знанию:

«Эзотеризм далек и недоступен, но любой человек, узнающий или догадывающийся о существовании эзотеризма, получает шанс близко подойти к некой школе или надеяться на встречу с людьми, которые помогут ему и укажут путь…

…Ибо врата в мир чудесного могут открыться только перед тем, кто ищет».

Успенский считал само собой разумеющимся, что цивилизация не только была создана трудом эзотерических школ, но и сможет выжить только пока ее поддерживает постоянная помощь из этих скрытых источников. Так, упадок религии, то есть уменьшение числа людей, ищущих посвящения в таинства, неизбежно должен был привести к загниванию цивилизации. Научное или техническое знание не могли служить заменой эволюции человека, ибо только через последнюю можно сохранить контакт с Высшим Разумом, а без оного человеческая раса останется без руководства и обречена на вырождение.

В заключительном очерке в той же книге Успенский расширяет рамки теории о связи эзотеризма и нашего знания того, что в действительности составляет историю. Его мало интересовала «история преступления», содержащаяся в старой кинохронике и ежевечерне разворачивающаяся в выпусках новостей, на экранах наших телевизоров. Его больше занимала секретная передача идей, то, как эзотерическое знание передается в одном поколении от одной группы людей другой, от одного общества, религии или даже цивилизации — другим. Это-то — следы деятельности его любимых Мудрецов — и было, по его разумению, реальной историей мира.

Между двумя войнами Успенский обрел большую известность в кругах формально посвященных Лондона. Однако прочитанные им частные лекции — а на них порой присутствовали такие люди, как Олдос Хаксли и А. Е. Уэйт, а также издатель «Нового Века». А. Р. Орейдж — имели мало общего с его собственными поисками, но основывались на идеях, воспринятых им от другого россиянина — Георгия Ивановича Гурджиева. Этот полуармянин-полугрек вырос в беспокойной области на российско-турецкой границе в конце XIX века. Будучи великим путешественником и охотником за истиной, Гурджиев исходил пешком Ближний, Средний и Дальний Восток в поисках утраченного знания. Во время своих путешествий он набредал, по его собственным утверждениям, на многие странные и неизвестные монастыри и храмы, хранящие не только теоретическое знание, но и практическую технику метаморфозы человека. Как и мадам Блаватская на поколение раньше, Гурджиев привез эти идеи в Россию и дал понять, что его «труд» соответствует истине.

УЧИТЕЛЬ ИЗ АРМЕНИИ

Георгий Иванович Гурджиев был несомненно одним из необычайнейших людей нашего столетия. Родился он в Армении — суровой горной стране, втиснутой между Ираном, Турцией, Грузией и Азербайджаном. Город Карс, в котором он вырос, ныне находится на турецкой стороне границы, а во времена его детства принадлежал Российской империи. Таким образом, в то время Карс был более благоприятным местом для христиан, нежели сегодня, и Гурджиев имел возможность получить начальное образование в российской приходской школе. Этого было явно мало для жаждавшего знаний мальчика. Подобно Успенскому, он уже в юношеском возрасте пришел к убеждению, что древний мир обладал знанием, которое мы утратили в нашей суматошной погоне за материальными ценностями, и поэтому пустился в длившийся всю жизнь поиск мудрости древних. На протяжении долгих лет он предпринимает длительные путешествия вплоть до Тибета и Индии на Востоке и до Египта и Абиссинии на Юге. Однако большая часть его путешествий пришлась на Туркестан и Месопотамию, находящихся в центре этой огромной территории.

Гурджиев был убежден в том, что древние люди были — по крайней мере в некоторых отношениях — лучше развиты, чем мы сегодня. Тогда как мы добились великого технического прогресса за последние несколько столетий и научились впрягать энергию для повышения качества нашей жизни, мы одновременно утратили их знания. Эти знания, связанные с нашим духовным, психологическим и моральным благополучием, всегда были сферой религий. Гурджиев не сомневался, что даже умные и прекрасно Образованные люди, живущие в XX веке, удручающе невежественны Б таких вещах в сравнении со своими далекими предками, что в определенном смысле все мы живем в «век обскурантизма», а не в эпоху просветления, как мы имеем обыкновение думать. Хотя наша наука и освобождает нас от наиболее неприятных сторон природы, но она же все крепче привязывает нас к материальному миру и все больше осложняет нам поиск нашей истинной цели и предназначения. Таким образом, наш мир и наше место в нем не такие, какими мы их себе представляем.

Наши ценности перевернуты с ног на голову, и мы дошли до того, что перестали даже спрашивать, для чего живем, не говоря уже о поиске ответа.

Однако не все потеряно. Гурджиев верил, что мудрые и знающие люди из прошлых времен предугадали, что такое может случиться. Они ожидали, что их собственные цивилизации со временем будут сметены и на Земле воцарится страшное невежество. Соответственно они закодировали самые важные области своего знания и системы веры в — как назвал их Гурджиев — «легоминизмах». Часто это были материальные структуры вроде храмов или пирамид, которые призваны были простоять тысячелетия. В других случаях — это были письменные памятники и даже передаваемые из поколения в поколение песни и танцы. Были и такие легоминизмы, как колода игральных карт, где в четырех мастях по тринадцать карт воплощен — зашифрован — ряд эзотерических идей. Всеми этими средствами, полагал Гурджиев, упомянутые знания были сохранены и переданы будущим поколениям. И он отправляется в долгие путешествия на поиски утраченного знания.

Согласно Беннетту, поиски Гурджиева заняли примерно шестнадцать лет — с 1901 по 1907 год и достигли своей кульминации, когда его пустили в секретный храм, принадлежавший тайному обществу под названием «Сармунгское», или «Сарманское», братство. Большая часть Главы 5 полуавтобиографическсй книги Гурджиева «Встречи с удивительными людьми» посвящена поиску этого таинственного братства, основанного, как он предполагал, в Вавилоне примерно в 2500 году до н. э.[8] Приблизительно в то время египтяне занимались строительством Великой пирамиды. В более позднее время, считал Беннетт, потомки того же секретного братства осведомленных посвятили в свои знания Пифагора — отца западной философии, пока он пленником пребывал в Вавилоне. Гурджиев отмечает существование старого предания, будто в поисках знания Пифагор путешествовал по свету. Пока он находился в Египте, персидский царь Камбисес заставил всех мудрецов этой страны, в том числе и Пифагора, прибыть в Вавилон. Этот эпизод отображен в «Жизни Пифагора» Ямбликуса (греческого философа-неоплатоника, жившего приблизительно в 260–330 годах н. э.).

«…Пифагор посетил всех египетских жрецов, обретя всю мудрость каждого из них. Таким образом он провел двадцать два года в храмах, изучая астрономию и геометрию, отнюдь не поверхностно знакомясь со всеми тайнами богов. Позже он был пленен воинами Камбиусеса и уведен в Вавилон. Там он получил огромное удовольствие от общения с волхвами, посвятившими его в свое древнее знание и в самое идеальное служение Богам. С их же помощью он завершил изучение арифметики, музыки и других наук. Через двенадцать лет, примерно в возрасте пятидесяти шести лет, он вернулся на остров Самос».

Беннетт ссылается и на другую легенду: будто, находясь в Вавилоне, Пифагор мог даже встречаться с Зороастром (Заратустрой), основателем персидской религии, носящей его имя, традиционно считавшимся наставником отца Камбисеса — Цируса. Эта история содержится в другой «Жизни Пифагора», на этот раз написанной учителем Ямбликуса Порфирием:

«В Египте Пифагор жил со жрецами, выучил язык и познал мудрость египтян, как и три типа их письма — демотический, иероглифический и символический, первый из которых имитирует обычную манеру речи, а два других выражают смысл аллегории и иносказания. В Аравии он совещался с царем. В Вавилоне общался с другими халдеями, особенно сблизившись с Заратустрой (Зороастром), благодаря которому он очистился от скверны своей прошлой жизни и узнал о вещах, от которых должен быть свободен добродетельный человек».

Чуть раньше Порфирий объясняет, как разные древние культуры выделяются в той или иной области науки и как Пифагор изучил их все:

«Что же касается его знаний, то, как говорят, он научился математическим наукам у египтян, халдеев и финикийцев, ибо издревле египтяне были хороши в геометрии, финикийцы — в числах и пропорциях, а халдеи в астрономических теоремах, божественных ритуалах и поклонении Богам. Другие тайны, касающиеся течения жизни, он узнал от волхвов».

Не входя в детали его путешествий, скажем лишь, что Гурджиев взял себе в пример жизнь Пифагора. Он, должно быть, держал в голове легенду о просвещении отца греческой философии вавилонскими волхвами, когда отправился в свой первый поиск. Согласно Беннетту, «в какой-то степени» Гурджиев определенно скопировал свою, созданную им позже академию со школы Пифагора.

Во время своих путешествий Гурджиев познакомился с рядом единомышленников, также жаждавших найти утраченное знание. Дабы облегчить бремя каждого, они образовали полуофициальное общество, получившее название «Ищущие правды», и договорились свести воедино результаты своих исследований. В состав этой группы вошел его друг-армянин по фамилии Погосян. Подобно Гурджиеву, этот молодой человек располагал свободным временем и разделял его интерес к тайнам. Потакая своему интересу и стремясь познать древнюю мудрость, они осуществили несколько совместных путешествий, в том числе они прожили некоторое время среди развалин древней армянской столицы Ани и провели собственные скромные археологические раскопки[9]. Сегодня представляется невероятным, как двое армянских юношей развлекались тем, что копались в руинах, но в 90-х годах прошлого века археология переживала свое детство и являлась как бы любительским спортом. Тогда два решительных молодых человека вполне могли разбить лагерь среди развалин храмов и дворцов своих предков и делать то, что им заблагорассудится.

Ведя свои раскопки, они обнаружили подземный ход и, взломав стену в конце его, проникли в небольшое помещение со сводчатым потолком, которое явно было когда-то монашеской кельей. Как оказалось, в ней находились лишь осколки горшков и сгнившие обломки того, что однажды было мебелью. Но в одном углу комнаты они нашли несколько листов древнего пергамента. Поскольку Ани был разрушен турками в 1064 году, пергаменты должны были датироваться, по крайней мере, XI веком, а могли быть и гораздо древнее. Под воздействием воздуха несколько документов сразу же рассыпались в пыль, но большинство из них остались целыми. В лихорадочном возбуждении юноши осторожно собрали эти пергаменты и вернулись домой в Александрополь. Там, в относительно спокойной обстановке, они могли изучить свое сокровище и при необходимости прибегнуть к помощи специалистов в расшифровке.

Пергаменты оказались перепиской двух монахов, одного из которых звали Арем, на весьма древней разновидности армянского языка. Эта переписка, в основном касавшаяся обычных церковных дел, включала одно письмо, вызвавшее у них наибольший интерес. В нем упоминалось таинственное «Сармунгское братство», на название которого Гурджиев наткнулся раньше в армянской книге «Мерхарват», и указывалось, что во время написания письма центральный монастырь братства находился «в долине Изрумин, в трех днях пути от Нивсси». Погосян и Гурджиев быстро выяснили, что Нивсси было древним названием города Мосул на севере Ирака. Он находится недалеко от развалин города Ниневии и во время написания письма был столицей провинции Ньеви. Найденные в письме ключи позволили друзьям поверить, что они без труда найдут долину Изрумин и — если только он еще существовал — таинственный монастырь «Сармунгского братства». И как только им представился благоприятный случай, друзья собрали свои мешки и отправились на поиски.

Их путешествие оказалось труднее, чем они ожидали. Из-за постоянных политических трений между турками, армянами и курдами им пришлось пробираться к цели через Эгрисский хребет, нарядившись кавказскими татарами, дабы избежать втягивания в местные этнические конфликты. У них ушло ровно два месяца со времени пересечения реки Араке, по которой и сегодня проходит граница между Арменией и Турцией, чтобы добраться до города, загадочно названного Гурджиевым «Z». Все шло хорошо, и они уже приближались к цели своего путешествия, когда случилось несчастье.

«Ровно через два месяца после пересечения реки Араке мы наконец прибыли в город «Z», после которого собирались пройти через перевал в направлении Сирии. На этом перевале, не доходя до знаменитого водопада «К», мы собирались повернуть в сторону Курдистана и именно на этом пути надеялись найти место, являвшееся главной целью нашего путешествия.

В наших последующих странствованиях все шло довольно гладко, поскольку мы уже в достаточной степени приспособились к окружающим условиям, пока все наши намерения и планы не изменил несчастный случай».

Упомянутый несчастный случай произошел с Погосяном — его укусил ядовитый паук. И вот, вместо продолжения путешествия к предполагаемому месту нахождения долины Изрумин, они поспешили в город «N». Там один армянский священник с сочувствием отнесся к их беде и предоставил им кров, пока Погосян не поправился после срочной операции, которую сделал ему Гурджиев ради его спасения от паучьего яда. У священника друзья прожили почти месяц и за это время очень подружились с ним. Священник доверился им, сообщив, что в его распоряжении находится древняя карта. Она была начертана не на бумаге, а на тонком пергаменте, и, по словам хозяина, хранилась в его семье на протяжении нескольких поколений. Увидев ее в первый раз, Гурджиев был потрясен:

«Меня охватила дрожь, которая становилась тем сильнее, чем больше я старался сдержать себя и скрыть свое волнение. Ведь я увидел именно то, о чем я думал бессонными ночами долгие месяцы!

Это была карта «допесочного» Египта».

Как только Погосян поправился, друзья оставили пока поиск Сармунгского. монастыря и отправились в Египет, прихватив с собой копию карты, которую Гурджиев сделал украдкой в отсутствие священника. После ряда приключений Гурджиев оказался в Каире — уже без Погосяна — в качестве гида туристов, посещавших пирамиды Гизы. Пользуясь таинственной картой, он тщательно изучил регион, сосредоточив на нем свои поиски.

«Нужно сказать, что все свободное время я как одержимый бродил по этим местам, надеясь найти с помощью моей карты допесочного Египта объяснение появления Сфинкса и ряда других памятников древности».

Гурджиев не объясняет, почему он оставил свой прежний поиск Сармунгского братства и проявил столь большой интерес к Древнему Египту. Как нигде пока прямо не говорит, что оба поиска связаны между собой. Позже, судя по его книге, он возвращается в Азию. Во время его нахождения в Бухаре в контакт с ним вступает посланец разыскиваемого им братства. С завязанными глазами его доставили в их тайную обитель, упрятанную где-то в почти недоступном ущелье, и пока он там находился, посвятили в кое-какие секретные сведения и дела. Для него это было равнозначно находке Чаши Грааля.

С 1907 по 1914 год Гурджиев занят главным образом сведением всех собранных им к тому времени отрывочных знаний в одну всеобъемлющую «систему». Она охватывала философию, психологию и космологию, которая — хоть и походила кое в чем на теософию Блаватской — оказалась гораздо подробнее и практичнее в своей применимости. Он увязал теоретическую сторону своего труда с программой музыки и танцевальных движений, многие из которых он изучил в разных тайных монастырях, в которых побывал во время своих путешествий. Именно с этой всеобъемлющей программой познакомился Успенский в 1916 году в Москве, и именно ее вывез Гурджиев сначала в Константинополь, а затем в Западную Европу и Америку.

Успенский познакомился с Гурджиевым в Москве лишь через несколько недель после собственного бесплодного путешествия на Восток и почти сразу подпал под его чары. На протяжении четырех лет «Г», как его называли, будет его наставником, преподаст ему много новых и необычных идей. Казалось, он наконец нашел настоящего учителя, Мастера Мудрости. В 1920 году Гурджиев открывает свой институт во Франции — в замке деревни Авон вблизи от Фонтенбло. Там он преподавал танец и драматургию, а также некоторые понятные немногим вещи из тех, которые очаровали Успенского во время их общения в России.

В следующие два года Гурджиев набрал много учеников, главным образом из Америки. В 1924 году после серьезного дорожно-транспортного происшествия, в котором он едва не погиб, Гурджиев закрывает свой институт и сосредоточивается на написании собственных «легоминизмов». В течение нескольких лет он записывает три «серии» под общим названием «Все и все». Первая из них явилась приступом к труду из трех книг, озаглавленному «Рассказы Вельзевула для внучонка». Этот необычный труд, написанный в занудном и трудном для чтения стиле, имеет форму научной фантастики. Написанная от имени падшего, но уже раскаивающегося ангела (постаревшего Вельзевула, осужденного за грехи своей юности на жизнь в ссылке на краю Вселенной в Солнечной системе), книга описывает его путешествие на родную, лучше расположенную планету Каратас. Чтобы убить время в этом долгом космическом полете, Вельзевул развлекает путешествующего с ним юного внука рассказами о своей жизни. В частности, излагает ему историю планеты Земля, объясняет, почему населяющие ее странные люди так сильно отличаются от равноценных разумных форм жизни на других планетах Вселенной. Остроумные и насмешливые «Рассказы Вельзевула» удачно сочетают обучение с сатирой, которую в состоянии. разгадать только самый упорный читатель. И это не случайно. Беннетт вспоминает, что Гурджиев предумышленно затемнял смысл «Рассказов Вельзевула», чтобы лишь самые настойчивые из читателей поняли, что, собственно, он собирался сказать.

«Он (Гурджиев) сам выслушивал зачитываемые вслух главы в случае, если обнаруживал, что ключевые места воспринимаются слишком легко, а значит, почти неизбежно слишком поверхностно, переписывал их заново, дабы, по его собственным словам, «зарыть собаку поглубже». Когда его поправляли и намекали, что он, конечно же, имел в виду: «зарыть кость поглубже», он огрызался и уверял, что читатель должен найти не «кость», а именно собаку. Собака — это Сириус, собачья звезда, олицетворяющая дух мудрости в учении Заратустры».

Вторая книга Гурджиева «Встречи с замечательными людьми», рассказывающая историю его поисков Сармунгского братства, на первый взгляд представляется в общем откровеннее. Внешне это автобиография, но на самом деле означает гораздо больше. В повествование вплетены нравоучительные рассказы и наглядные уроки того, как разного типа люди могут наилучшим способом использовать свои способности. В ней также даются нечетко выраженные ключи к поиску кладезя мудрости. От «Рассказов Вельзевула» эту книгу отличают гладкий стиль и большая читабельность, и все же во многих отношениях она понятна еще меньше. Его третья книга «Жизнь реальная только тогда, когда есть я» сохранилась лишь в отрывках: похоже, он сам уничтожил несколько глав перед публикацией, потому что решил, будто в них сказано чересчур много. Осталось только описание его дидактической методики, опять-таки автобиографичное, отчасти объясняющее его странное и подчас оскорбительное отношение к собственным ученикам. Этот краткий труд гораздо менее интересен для непредвзятого читателя, чем более ранние книги. Он даже не был опубликован до конца 70-х годов.

В 1924 году Успенский окончательно порывает с Гурджиевым, но не сомневается в ценности полученных от него уроков, как и в том, что его бывший учитель был послан ему как эмиссар некой школы мудрости, которую он сам так и не смог найти ни в Египте, ни в Индии. Вплоть до своей смерти в 1048 году Успенский продолжает читать лекции о «Системе» — под таким названием была известна гурджиевская довольно-таки эклектичная компиляция идей и методик. После второй мировой войны Успенский составляет из своих лекций с вкраплениями воспоминаний об общении с Гурджиевым книгу, которая в конце концов публикуется посмертно в 1950 году под названием «В поисках чудесного».

В оригинале книга имела рабочее название «Фрагменты неведомого учения», оставленное в опубликованном издании в качестве подзаголовка. Оно походило на косвенную ссылку на другой основополагающий труд: «Фрагменты забытой веры», принадлежавший перу ведущего британского теософа того времени Дж. Р. С. Мида. Последний был издателем журнала «Поиск». Его монографии «Трижды величайший Гермес» и «Фрагменты забытой веры» были и все еще остаются основополагающими трудами по темам гностицизма и алхимии. Многие из ранних собраний группы Успенского проходили в офисах журнала «Поиск», так как Успенский и Мид были очень близки. Не записывалось то, что они обсуждали между собой, но Мид — уже довольно старый в то время — явно оказывал поддержку русскому эмигранту. Назвав свой труд «Фрагменты неведомого учения», Успенский, должно быть, хотел показать «тем, у кого есть глаза», связь между изложенными им идеями и работой Мида по гностическому христианству.

Лондонские последователи Успенского успешно продолжили его дело, создав после его смерти целый ряд обществ и отколовшихся групп. Вернувшись из Турции, Беннетт стал одним из первых учеников Успенского и именно поэтому буквально унаследовал кресло своего учителя — то самое, в которое, спустя почти двадцать пять лет, предстояло сесть и мне. Присутствуя при смерти Гурджиева в 1949 году, Беннетт не сомневался, что и мантия этого мастера также перешла к нему. Он считал своим предназначением продолжение их дела и организовал с этой целью собственные школы сначала в лондонском пригороде Кингстон, а затем и в Шерборне.

После смерти Гурджиева в 1949 году было опубликовано множество книг о его «труде», но во всех незримо присутствовал знак вопроса: выдвигал ли он культ, изобретенный им самим, или он действительно вступил в контакт с тайным источником знания? Был ли он, как сам намекал, эмиссаром тайного братства наставников мудрости, о которых говорила Блаватская и которых безуспешно искал Успенский, или всего лишь очередным шарлатаном? Эти вопросы, могущие на первый взгляд интересовать только его последователей, на самом деле имеют гораздо большее значение. Если он действительно нашел наставников, преемников волхвов, просветивших Пифагора, тогда это не только делает его собственный труд гораздо интереснее для объективного изучения, но и имеет огромное значение для всех нас.

ГУРДЖИЕВ И ГНОСТИЧЕСКИЙ ЗАКОН

Самая известная книга Успенского «В поисках чудесного» сих пор служит библией для многих школ и групп, восходящих к учению Гурджиева. Обманчиво простенькая книга является подлинной сокровищницей сведений, не только дающей полный перечень необычных верований, но и описывающей их изначальное появление. Я познакомился с этими «фрагментами неведомого учения», путешествуя в 1971 году по Швеции. Несколькими месяцами ранее в университете я уже прочитал «Терциум Органум», но эта книга явно была гораздо более эзотерической. Нелегко было читать эту книгу, ибо она содержала незнакомые идеи. Она несла в себе странную энергию, а своей манерой изложения одновременно и интриговала и просвещала. Откуда взялись эти идеи? В самом ли деле Гурджиев, как полагал Успенский, вступил в контакт с тайной школой? Эти вопросы все еще вертелись в моей голове, когда два года спустя я крутил педали велосипеда в Израиле, так что у меня было достаточно времени обдумать их довольно основательно.

Согласно Успенскому, Гурджиев утверждал, что его труд был действительно «эзотерической христианской верой», то есть производной от тайных обычаев, которые больше не понимает открытая христианская церковь. Эти обычаи, уверял он, изначально пришли из Древнего Египта.

«Христианское вероисповедание, христианская форма культа не были изобретены отцами церкви. Все это было взято готовым из Египта, только не из известного нам Египта, а из Египта, который мы не знаем. Этот Египет находился в том же месте, что и нынешний, но существовал он гораздо раньше. Лишь небольшие осколки его выжили в наше историческое время, и эти осколки сохранялись в тайне настолько успешно, что мы даже никогда не знали о их существовании».

Концепция эзотеризма в христианской религии заставляет сегодня клерикальные круги поднимать в удивлении брови. Однако и сам Иисус не был так уж открыт. Он проповедовал иносказательно, в форме притч, допускавших толкование на многих уровнях, и иной раз отводил своих учеников в сторону, чтобы разъяснить реальное значение того, что он говорил. И все же, как явствует из Евангелий, Иисус далеко не все из того, что делал, объяснял даже своим ученикам. Многие его поступки и многое из того, чему он учил, не были поняты его современниками, ибо у них не было «глаз, чтобы видеть, или ушей, чтобы услышать». Идеи, которые пропагандировал Гурджиев и которые Успенский кодифицировал в одну систему, представляют собой горячий материал, весьма далекий от консервативного христианского вероисповедания. Они обладают собственной логикой и авторитетом, которые многие, в том числе и я, находят интригующими. Однако остается вопрос: были ли они сплавом идей, вычитанных Гурджиевым из книг, с собственными озарениями и умствованиями, или он-таки нашел одну или несколько тайных школ во время своих длительных путешествий? Пока Гурджиев был жив, его ученики имели мало причин, чтобы глубоко влезать в подобные вопросы. Выросший вокруг него культ был во всяком случае самостоятельным, и немногие из его учеников имели время или лингвистические способности, необходимые для серьезного собственного исследования «по пятам» своего учителя. Даже после его смерти большинство довольствовались тем, что продолжали читать, изучать и комментировать его сочинения и создавали собственные кружки. Беннетта же не удовлетворял такой подход. В 50-е годы он проводит собственное исследование источников знаний Гурджиева. Он, безусловно, верил в существование Наставников Мудрости и даже назвал так свою последнюю книгу, над которой он работал, когда я познакомился с ним в 1973 году, и которая была опубликована посмертно в 1975 году, — «Наставники Мудрости». Беннетт верил, что Наставники существуют и что они связаны с гурджиевским Сармунгским (или Сарманским) обществом. Будучи полиглотом, он смог пролить свет на этимологию названия и определить — по крайней мере теоретически, — что может представлять собой эта группа:

«Одним из таких ключей служит упоминание Гурджиевым в разных отрывках Сармунского (именно так!), или Сарманского, общества… Происхождение этого названия можно проследить до одного слова древнеперсидского языка. Его и в самом деле можно найти в некоторых текстах на пехлеви (литературном персидском языке) — им называют тех, кто хранит учение Заратустры. Это слово может иметь три толкования. Так называют пчелу, которая всегда была символом тех, кто собирает бесценный «мед» мудрости и сохраняет его для грядущих поколений. Собрание легенд, хорошо известное в армянских и сирийских кругах под названием «Пчелы», было ревизовано в XIII веке архимандритом-несторианцем Маром Саломоном… В «Пчелах» упоминается таинственная энергия, переданная из времени Заратустры и проявившаяся во времена Христа.

Более очевидным представляется вариант перевода персидского слова «ман» в смысле качества, передаваемого по наследству в известной семье или расе. Оно как бы служит хранилищем фамильной ценности или традиции. Слово «сар» означает «голова» в буквальном смысле и в значении «главный» или «шеф». Сочетание «сарман», таким образом, призвано означать «главное хранилище» традиции, которая была названа «вечной философией», передаваемой из поколения в поколение «посвященными существами», если воспользоваться определением Гурджиева.

Есть еще одно возможное значение слова «сарман»: «Те, кто был просветлен», или буквально «те, чьи головы были очищены».

Когда я покинул Шерборн, в моей голове крутилась масса мыслей. Во время уик-энда я принимал участие в таких вещах, как «священный танец» и медитация, слушал лекции, но не чувствовал себя в согласии с этим^е-лом. Не привлекали меня ни социальные идеалы, ни жизнь в общине, которая составляла часть шерборнского опыта. Хоть я и не сомневался, что школа могла много дать, но не этого я искал. Я хотел узнать побольше о Наставниках и не был убежден, что пребывание в школе Беннетта даст мне достаточно широкое видение предмета. С сожалением я упаковал свои чемоданы, сердцем чувствуя, что мне не найти здесь то, что уготовила мне судьба. Шагая по подъездной дорожке в направлении автобусной остановки, я увидел Беннетта, сидящим на газонокосилке. Поскольку вся община соблюдала «день молчания», он ничего не сказал мне на прощание, но я не чувствовал себя связанным этим обязательством. Пока я пожимал его руку и объяснял, почему я покидаю его школу, он смотрел на меня рассеянно, как если бы его мысли были заняты чем-то другим. Хотя мне еще предстояло встретиться с ним несколько раз до его кончины примерно через восемнадцать месяцев и даже побывать на его публичных лекциях в Лондоне, я уже был уверен в том, что принял правильное решение. Все же я не сомневался в том, что «Сарманское братство» Гурджиева и далекие восточные края с горами и реками, откуда оно вело свое происхождение, каким-то образом связаны с волхвами из Евангелия от Матфея. Пройдут еще два десятилетия, прежде чем я смогу сам пойти по следу, ибо какое бы предназначение меня ни манило, мне еще нужно было разобраться со своей судьбой.