Тайный брак

Глава 10 ПРИЕЗД КОРОЛЯ

Как чудесно и спокойно у нас в Хатфилде! С каким наслаждением взирала я на опушенные снегом тяжелые ветви деревьев, на тонкую кромку льда на прудах, на бледное зимнее солнце! Дыхание мороза щиплет кожу лица и рук. Какое это счастье — снова оказаться дома!

Оуэн почти непрерывно находился рядом со мной, и я видела, что он испытывает те же ощущения. Мы могли подолгу молчать, но каждый из нас знал, о чем думает другой, поскольку наш прекрасный союз осенен свыше.

В своих воспоминаниях о Франции я нередко возвращалась мыслями к матери, все больше жалея толстую, печальную, старую женщину, все потерявшую, надеждам которой на всеобщее поклонение уже не суждено осуществиться. Впереди забвение, унылое доживание в холодном, мрачном «Отеле де Сен-Поль». Никто не любит ее, никого не любит она. Круг замкнулся.

Размышляя о себе, я молила судьбу об одном, чтобы моя жизнь оставалась такой, какая она есть: рядом с любимыми детьми, любимым мужем, чтобы никто в нее не вторгался. Для счастья мне больше никого и ничего не надо.

Встреча с детьми прошла радостно, но немного тревожно. Начать с того, что ни Гиймот, ни они не вышли из замка, когда мы подъехали к нему. Только по лицам двух Джоанн и Агнессы я поняла, что все в порядке, просто соблюдаются меры предосторожности, о коих мы условились заранее.

Когда же я наконец увидела моих мальчиков, то не могла не огорчиться: даже Эдмунд не сразу узнал меня. О Джаспере я уже не говорю.

Я подбежала к ним и обняла обоих, они поначалу удивились и с недоверием смотрели на меня. В глазах у Гиймот стояли слезы. Я тоже не сумела сдержать их.

Но я снова вернулась к моим детям, домой. И верила, что все будет хорошо.

Гиймот рассказала, что в мое отсутствие жизнь у них протекала спокойно, посетителей не было. А больше всего ждали нашего возвращения.

Жизнь пошла своим чередом. После моего приезда к нам в замок тоже никто не наведывался, и я вновь окунулась в стихию радостного покоя. Никогда еще весна не казалась мне такой прекрасной!

Той весной я почувствовала, что опять забеременела. И опять не хотела и не могла думать ни о чем другом, кроме как о моей семье, о муже, о родившихся детях и о том ребенке, которого я зачала. Ничего другого для меня не существовало.

Но оно — это другое — окружало нас, и от него невозможно никуда уйти.

Стало известно, что той же весной англичане оставили город Шартр.

Оуэн сказал, что военное счастье, видимо, окончательно изменило Бедфорду. У французов не стало Девы, но она сделала свое дело — вдохнула в их души утраченную гордость и мужество; а ее смерть, в которой они чувствуют себя повинными, бередит совесть и не дает сложить оружие.

Весной же мой сын Генрих впервые открыл заседание парламента. Ему уже исполнилось почти двенадцать, для своего возраста он выглядел вполне зрелым. И, как многие считали, был таким. Он начал все больше входить в дела государства и продолжал поражать окружающих своей серьезностью и рассудительностью. Члены парламента остались в восторге от его умения держать себя, и даже строгий воспитатель юного короля граф Уорик одобрял его поведение.

Разумеется, не прекращались ссоры внутри парламента, внутри Королевского совета. Враги кардинала Бофорта по-прежнему не давали ему покоя, подстегиваемые Глостером. Они порицали его за то, что присягу в верности кардинал принес первому папе римскому, а не своей стране. Чего же ждать от такого новоявленного кардинала?.. Дошло до того, что в парламенте ему пытались предъявить обвинение в измене. Это происходило на заседании, где присутствовал мой сын. Кардинал защищался с присущим ему достоинством и красноречием. Как мне рассказывали, молодой король выслушал всех и в самом конце решился выступить сам.

Его не по годам зрелая и убедительная речь в защиту Бофорта удивила и потрясла членов парламента. Обвинение с кардинала сняли.

Я гордилась сыном и жалела, что не могла стать свидетелем его успехов в парламенте. То, что я о нем слышала, успокаивало меня — я уже почти не опасалась, что в нем может пробудиться страшная болезнь моего отца. Видимо, он окончательно исцелился от потрясения, которое пережил после недавнего суда над Девой Иоанной и ее сожжения на костре.

Нет, все-таки я ошиблась, когда говорила о своем ощущении счастья! Для полного счастья мне так не хватало возможности быть со старшим сыном, видеть его членом нашей семьи. Мне хотелось, чтобы он узнал о существовании своих братьев и их отца, моего мужа…

Дни делали свое дело — они пролетали.

Кончилось лето. Близился срок моих новых родов.

Я, как всегда в эти периоды, пребывала в состоянии безмятежного, радужного спокойствия. Однако Оуэн постоянно напоминал о необходимости соблюдать предельную осторожность, помнить, что сохранение тайны становится для нас все трудней, а потому нельзя допускать ни малейшего промаха. Порой мне казалось, он чересчур сгущает краски, я даже сетовала на него за это.

О, как я ошибалась!..

Моя дочь Джесина появилась на свет, окруженная тем же покровом тайны, что и два ее брата. Мы с Оуэном хотели дочь после двух сыновей, и судьба подарила нам ее. Она родилась здоровой, чудесной, беленькой — как ее братья. Прекрасное пополнение семейства!

Гиймот радовалась чуть ли не больше всех: она вообще любила нянчить детей разного возраста, но предпочитала самых маленьких.

Не успела я прийти в себя после рождения ребенка, как издалека до меня дошло печальное известие. Первым узнал о нем Оуэн и вначале даже хотел отложить сообщение, чтобы лишний раз не волновать меня. Но мы настолько знали друг друга, что я сразу почувствовала его колебание и спросила, о чем он не решается сказать мне.

— Я знал, что ты с ней сдружилась, — начал он. — Она еще так молода. Это такой удар… И, несомненно, последствия не замедлят сказаться.

— Оуэн! О ком ты говоришь? Кто она?

— Герцогиня Бедфорд.

— Анна?

Он склонил голову.

— Она умерла.

— О, бедный Джон! Он так любил ее.

— Не забывай, она сестра герцога Бургундского, и уже этим помогала Бедфорду. Теперь наши дела пойдут еще хуже.

— Они так любили друг друга, — повторила я. — Отчего она умерла?

— Какая-то опасная болезнь.

— Она моложе меня.

Оуэн заключил меня в объятия… Я знала его мысли сейчас и разделяла их. Да, жизнь полна неожиданностей и опасностей, в числе которых и внезапные болезни. И что с каждой стороны в любой момент нам может быть нанесен удар. Сегодня ты жив, завтра тебя уже нет на этой земле…

Я сказала:

— Ей было всего двадцать восемь… А что слышно о герцоге?

— Он в страшном горе. Совершенно подавлен… Не зря говорят, что несчастье не приходит в одиночку, пришла беда — отворяй ворота. После военных неудач еще вот это…

— Как бы мне хотелось повидать его! Попытаться утешить, выразить соболезнование.

— Не думаю, что он сумеет приехать сейчас в Англию…

Позднее мне стало известно, что Анну торжественно погребли в парижской церкви Целестинцев и что парижане искренне оплакивали ее — ее любили, несмотря на то, что она была женой врага, и называли «прекрасной доброй дамой».

Еще Оуэн сказал, что, как ему сказали, герцог Бургундский после смерти сестры совсем отдалился от Бедфорда.

Мои соболезнования в адрес герцога уступили место удивлению и даже негодованию, когда стало известно, что он снова женился. Его женой опять стала француженка из того самого рода Люксембургов, один из представителей которого не так давно захватил в плен Деву Иоанну и потом продал за немалые деньги англичанам.

— Не прошло и шести месяцев со дня смерти Анны! — возмутилась я. — Как он мог?

— Он в первую очередь политик, а потом уже супруг, — отвечал мне Оуэн с улыбкой. — Некоторые мужчины вынуждены так поступать.

Слава Богу, не Оуэн, подумала я. Он никогда бы так не сделал. Но мой первый супруг был именно таким… Вот еще почему моя любовь к Оуэну несравнима с чувством к Генриху. Вот отчего потеря его оказалась для меня восполнима. Если же я лишусь Оуэна, то потеряю все и навсегда…

Оуэн попытался подробнее объяснить мне поступок Бедфорда — его столь быструю женитьбу.

— Союз с бургундцами, — говорил он, — слабеет с каждым днем. Бедфорд ищет новых союзников, потому что наше положение во Франции ухудшается. Вера в непобедимость англичан, увы, рассеивается. Начало этому положила та самая девушка, кого у нас считают безумной, святой, а также колдуньей. Бедфорд старается исправить положение, выполнить предсмертный наказ нашего великого короля… но тщетно. Насколько я могу судить, единственная причина, по которой французы не одержали до сих пор полновесной победы, это нерешительность твоего брата Карла VII. Он, как рассказывали, снова впал в привычное для него полусонное состояние, а с ним и его армия, собрать которую так помогла ему Дева. Но, боюсь, ее дух еще жив и вскоре даст о себе знать…

И еще рассуждал Оуэн:

— Люксембурги богаты и сильны. Союз с ними может восполнить ослабленные связи с Бургундским домом и быть полезным все для той же цели: разрывать Францию изнутри, сталкивать друг с другом различные знатные роды. Бедфорд не мог упустить подобной возможности. Его нельзя осуждать.

— Еще один брак по расчету, — сказала я с горечью. — Сколько их и как долго будут они заключаться.

— Пока существуют земли и люди, — с улыбкой ответил Оуэн.

— Но он так любил бедную Анну! Хотя… хотя их брак тоже можно назвать политическим.

— Конечно, дорогая. Поэтому не осуждай Бедфорда за то, что он во второй раз делает то же самое, забывая при этом о себе и ставя на первое место государственную необходимость.

— Я не осуждаю, Оуэн, а только глубоко сожалею. И не могу не думать об Анне. Как она там…

Быть может, она смотрит сейчас с небес и видит, как любимый супруг, которому она всегда оставалась так преданна, спустя всего несколько месяцев после ее ухода из жизни сочетался браком с дочерью графа из рода Люксембургов… и не по страстной любви, но лишь потому, что так требовалось для пользы дела… Впрочем, подумала я, возможно, это последнее как раз оправдывает его в глазах Анны, что взирает на него с небес.

В июне того же года Бедфорд все же приехал в Лондон со своей новой женой.

Торжественной встречи ему не устроили. Новый брак не получил одобрения в Англии, потому что, не принеся ожидаемой политической выгоды, повел за собой окончательную потерю сильного союзника в лице герцога Филиппа Бургундского, брата его покойной жены. Положение английских войск во Франции становилось все более плачевным. Враждующие стороны как бы выжидали, но это вялое противостояние оказалось выгодно в первую очередь французам — ведь они находились на своей земле; англичанам, как воздух, требовалась решительная победа, достижение которой становилось все менее вероятным. Если вообще возможным. Я хотела увидеться с Бедфордом, но не знала, осуществится ли это, и если да, смогу ли я с полной искренностью выразить ему свои соболезнования. Тем более за ними должны сразу же последовать поздравления с новым браком.

Во всяком случае, я знала одно: этот человек отнюдь не был счастлив сейчас. И вообще его можно, как это ни печально, отнести к разряду неудачников.

Вскоре после прибытия Бедфорда стало совершенно очевидным, что его младший брат Хамфри Глостер, не теряя времени зря, поторопился нанести удар по теряющему престиж родственнику, которого всегда ненавидел только за то, что тот старше, а значит, обладает большими правами. Теперь же брат Джон возвратился не в ранге героя войны, не как победитель, а скорее как побежденный — так как же не воспользоваться этим?

С легкой подачи Глостера по всей стране стали расходиться слухи о беспечности и легкомыслии Бедфорда; что он плохо справляется со своим делом, больше думая о том, как ублажить новую жену, чем о выполнении долга; что нарушил обещания, которые дал своему великому и благородному брату Генриху V… Словом, груз обвинений.

Бедфорд не безмолвствовал. Он распространил заявление, требуя созыва парламента, чтобы там в присутствии короля выслушать выдвигаемую против него клевету и дать ответ.

Это не слишком устраивало Глостера, который хотел оставаться в тени.

Все окончилось тем, что в парламенте, где Бедфорд отвечал на обвинения, его похвалили за деятельность во Франции и предложили продолжить ее.

Но Глостер не смирился с временным проигрышем. Он не думал отступать в битве за усиление своего влияния в стране.

Я же по-прежнему полагала, что его политические притязания, при всей их непривлекательности, выгодны нам, если так можно выразиться, нам с Оуэном, отвлекая моего главного — и, возможно, единственного недоброжелателя от вторжения в мою жизнь.

После провала в парламенте его замыслов Глостер в запальчивости объявил на Королевском совете, что у него есть план, как изменить в корне нынешнюю ситуацию во Франции и вернуть стране то положение, в каком она пребывала в годы правления великого короля Генриха V.

Он уверял, что его венценосный брат часто обсуждал с ним французские проблемы, даже неоднократно испрашивал советы, которым и следовал, в результате чего добивался неизменных успехов. А потому он, Глостер, чувствует в себе силы повести войско во Францию, и тогда все увидят, как быстро он победит. Пусть только ему дадут солдат и оружие.

По-видимому, он преступил дозволенное, и у членов совета хватило ума это понять. Они знали, что на смертном одре король Генрих просил Бедфорда сдерживать неосторожные порывы младшего брата и не давать ему власть, ибо это может привести к нежелательным последствиям.

В громогласном заявлении Глостера о его готовности взять на себя руководство военными действиями во Франции члены Королевского совета усмотрели проявление слабости герцога и решительно отказались поддержать его предложение и снабдить оружием и войском.

Бедфорд на том же заседании совета сообщил, что вскоре возвращается на континент.

Я виделась с ним незадолго до его отъезда, когда приехала на неделю в Вестминстер в надежде повидать своего сына. Мы решили с Оуэном, что будет лучше, если время от времени я стану появляться при дворе.

Бедфорд выглядел усталым и изнуренным, в лице его проглядывала безнадежность, чтобы не сказать — отчаяние. Со мной он держался, как и раньше, приветливо и дружелюбно, но говорил больше о пустяках, не касаясь серьезных тем. Я выразила ему соболезнование по поводу смерти Анны и распрощалась с ним.

Вскоре после этого я решила переехать из Хатфилда снова в Хэдем, более удаленный от столицы и более уединенный.

Тем более что снова была беременна.

И опять, как всегда в этот период, ощущение блаженства вошло в меня. Я чувствовала себя простой, чуть ли не деревенской женщиной, далекой от всяческой суеты, и не было мне ровно никакого дела до всевозможных дворцовых интриг, и я не опасалась ничьей злобы, никакой вредоносной молвы.

Но, конечно, такое мое состояние являлось в большей степени воображаемым. Жизнь, увы, вторгалась в наше уединение, принося различного рода вести — и хорошие, и плохие.

С удовольствием и радостью я узнавала, что мой венценосный сын благополучно растет и взрослеет, проявляя серьезное понимание своих обязанностей и не делая попыток от них уклониться, чем вызывает уважение воспитателей и всех, кто с ним соприкасается.

Однако известие о том, что Глостер начал оказывать моему сыну повышенное внимание, претендуя на роль главного и единственного наставника, вызывало у меня беспокойство. Спора нет, Глостер слыл весьма образованным человеком. Но страсть к интригам была главной чертой этого порочного, тщеславного, безжалостного, несдержанного человека. И вместе с тем в нем уживалась тяга к литературе, обожание греческих и латинских поэтов и философов; он хорошо знаком с именами Аристотеля, Данте и Петрарки. В беседе с учеными людьми это был, говорят, совершенно другой человек, от которого, казалось бы, странно и невозможно ожидать лицемерия, подлости, подвохов.

Мой сын тоже интересовался науками, любил книги больше, чем военное искусство, а потому у него могло найтись немало общего с его опасным дядей. Насколько мне стало известно, так оно и произошло, и Глостер вскоре сделался его ближайшим другом, принявшим на себя роль Ментора. Тот в течение десяти лет воспитывал сына Одиссея. Вот и Глостер решил быть таким. Думаю, не только к моему огорчению.

Сроки моей беременности подходили к концу, уже недолго оставалось до того дня, когда мне предстояло разрешиться от бремени. И вот в один из этих дней мы получили известие о приезде в Хэдем кардинала Бофорта и графа Уорика.

Это вызвало настоящую панику среди нас — носителей моей тайны, тех, кто содействовал ее длительному сохранению.

Подобная ситуация бывала и раньше, но тогда моя беременность не была столь явно заметна. Удастся ли скрыть ее на этот раз?.. Что предпринять? Сказать, что больна? Но они наверняка пожелают увидеть меня. Если я откажу, они, естественно, решат, что я нуждаюсь в помощи врачей, которых они и пришлют.

Значит, необходимо принять визитеров, но при этом притвориться больной, что поможет, дай Бог, скрыть мое действительное состояние.

— Вы ляжете в постель, — сказала взволнованная Гиймот. — Мы обложим вас подушками и попросим долго не беспокоить.

— Что, если они станут настаивать на докторах?

— Скажете, у нас есть свой, и единственное, что вам сейчас нужно, по его словам, покой и отдых…

Так-то оно так, но больше всего я боялась, что у меня могут начаться схватки еще до их приезда, или, что страшнее всего, — в то время, как знатные визитеры будут рядом со мной…

Граф Уорик и кардинал сидели у моей постели. Они выражали сочувствие по поводу свалившегося на меня недомогания, я отвечала им, что это временная слабость, мне нужно просто полежать несколько дней в постели; у меня и раньше бывали подобные приступы… Что было чистой правдой.

Причиной приезда высокородных гостей оказалось их беспокойство по поводу того, что герцог Глостер все больше подчиняет молодого короля своему тлетворному влиянию.

— Король не по годам серьезен, — говорил кардинал. — Он произвел прекрасное впечатление на членов совета и парламента, почтив их своим присутствием. Он умеет сосредоточенно слушать, когда говорят другие, и — что удивительно в его возрасте — задавать вопросы по существу и даже вносить дельные предложения. Но править единолично!… Никогда он не заговорил бы об этом в его возрасте, если бы не влияние Глостера. Только по чьей-то подсказке мог он возжелать такое!

— Править! — воскликнула я. — Но это невозможно!

— Разумеется, миледи, — вступил в разговор граф Уорик. — Король всегда был… рос вполне скромным мальчиком, сознающим, что в его возрасте, со всеми его преимуществами и недостатками, он не в состоянии еще возложить на свои плечи истинные обязанности короля вместе со всей ответственностью, вытекающей из них. Но он так изменился, подружившись с Глостером. И за весьма короткий срок…

Я ощутила толчок. Мое дитя зашевелилось в чреве… О Боже, только не сейчас! — безмолвно взмолилась я. Подожди хотя бы чуть-чуть… Совсем немного.

Гости продолжали говорить. Длинно и обстоятельно.

— Необходимо дать ему понять, — услышала я голос кардинала, — что возраст не позволяет пока еще править страной и что он должен прислушиваться к мнению других своих воспитателей и советников, а не исключительно к мнению Глостера.

— Разумеется, — произнесла я через силу, желая только одного: чтобы они как можно скорее ушли.

— То, что юный король, — продолжал кардинал, — уже неплохо знает литературу и военное искусство, не дает ему еще возможности в его годы стать единоличным правителем такого большого государства.

— Надеюсь, мой сын понимает это, — сказала я.

— Не совсем, миледи. Как мы уже говорили вам, он выражал намерение именно так себя повести.

— Нам трудно убедить его, миледи, — сказал Уорик, — потому что Глостер все время нашептывает прямо противоположное.

— А парламент? — спросила я. — Не мог бы он разъяснить юному королю?..

О Господи! Опять толчок… Неужели схватки?.. Нет, не надо!.. Повремени!..

— Члены парламента неохотно идут на это, — ответил Уорик. — Все они подданные короля и не могут или не хотят портить с ним отношения еще до того, как он окончательно вступит в свои права.

— Вас он должен послушать, миледи, — вновь заговорил кардинал. — Вы его мать и можете говорить с ним не как подданный с королем.

— Да, понимаю, — сказала я. О Господи, когда они уйдут?!

— Для этого мы и потревожили вашу милость и надеемся, вы сумеете наставить короля на истинный путь, чем принесете огромную пользу и ему, и всей стране.

Это произнес, кажется, Уорик, а кардинал добавил:

— Он обязательно послушает вас.

— Я поговорю с ним, — сказала я и не узнала своего голоса.

— Благодарим вас, миледи, и лучше, если этот разговор состоится как можно скорее.

— Как только я буду лучше себя чувствовать, — обещала я.

— Не сомневаюсь, — сказал Уорик, — что, если бы король знал о вашем самочувствии, не замедлил бы навестить вас, чтобы выразить сыновнюю озабоченность и почтение.

— Я бы предпочитала увидеться с ним, когда буду на ногах, — ответила я. — Даю вам слово, милорды, что, как только поднимусь с постели, немедленно отправлюсь к сыну…

Я думала, они никогда не уйдут. Кардинал, большой знаток этикета, считал, видимо, неприличным покинуть меня сразу после того, как закончена деловая часть разговора. Но мой измученный вид все-таки ускорил их отъезд.

Мы все вздохнули с облегчением: еще одна опасность миновала. Мои женщины стояли у окна, провожая взглядом удалявшуюся от нашего замка кавалькаду, пока та совсем не скрылась с глаз.

Снова везение осталось со мной — потому что всего через несколько часов после отъезда гостей у меня начались родовые схватки.

В тот же день появился на свет крошка Оуэн.

Слава Богу, и на этот раз все благополучно окончилось и ребенку был обеспечен нужный уход. И вновь со всей остротой встал вопрос, что же нам делать. Ведь еще некоторое время я не смогу вставать и далеко отходить от постели, а уж тем более совершать длительные переезды. Но если так, мой сын Генрих по совету кардинала и Уорика скорее всего сам явится ко мне с визитом, и, разумеется, не один, а с немалой свитой, среди которой могут найтись весьма любознательные и пронырливые личности, которые сумеют многое разузнать и разнюхать в таком небольшом месте, как Хэдем.

Мы рассматривали всевозможные варианты. Сумею я проделать путешествие, если всю дорогу меня будут нести на носилках? Однако можно ли лишить родившееся дитя его матери, да еще на столь длительное время? Но если Генрих приедет в Хэдем, куда девать трех моих детей — Эдмунда, Джаспера и Джесину, не говоря уже о новорожденном Оуэне? Куда спрятать?.. От посторонних глаз еще как-то возможно, а от болтливых языков?..

Не слишком трудным оказалось обвести вокруг пальца кардинала или графа Уорика, приезжавших с тремя-четырьмя сопровождающими, но огромная свита короля… А если с ним прибудет герцог Глостер?.. О Боже!

Гиймот быстрее всех нашла выход и подтолкнула к решению. Она отправилась в ближайшую деревню и отыскала там румянощекую кормилицу. После чего все согласились с тем, что она, две Джоанны и Агнесса со всеми детьми отправятся в замок Хатфилд, где и пробудут до окончания визита короля.

Мы не ошиблись в своих предположениях: прошло совсем немного времени, и мы узнали, что в наших краях идет королевская охота, по окончании которой Генрих пожалует ко мне, так как слышал о моем длящемся нездоровье и хочет повидать меня.

Узнав об этом, мы вздохнули с некоторым облегчением: такое большое число людей, сопровождавшее короля, не сможет разместиться в скромном Хэдеме, а значит, они не задержатся надолго и у них не будет времени что-либо разведать, даже если очень захотят.

Наибольшее беспокойство вызывало у Оуэна предположение, что кто-то из придворных может ненароком услыхать разговоры в той деревне, откуда Гиймот наняла кормилицу — молодую крестьянку, только что родившую сына, во вместительных грудях которой достаточно молока для двух, если не больше, малюток.

Итак, мои женщины с детьми покинули замок, но я почему-то не испытала облегчения. Тяготило меня какое-то дурное предчувствие.

Оуэн, сидевший у моей постели, взял меня за руку и, ощутив судорожное биение пульса, сказал:

— Ты очень взволнована, дорогая.

— Оуэн, — ответила я, — мне страшно.

— Все будет хорошо. Дети в безопасности под надзором Гиймот. Им ничего не грозит.

— Эта наша тайная жизнь… Я устала от нее. И я боюсь… Еще больше боюсь. Хотя иногда забываю о страхе. Вернее, кажется, что забываю.

— Мы ведь знали, что перед нами встанут и всегда будут трудности. Разве не так, Екатерина?

— Да, — ответила я.

— И все же пошли на риск. Решили пойти. Верно, дорогая? И никогда не сожалели об этом.

— О, конечно. Но мне хочется обычной простой жизни… как у других. Просто я немного устала, милый.

— У всех свои трудности, — сказал он. — Те, что выпали на нашу долю, мы должны встретить с открытым забралом. И, что бы ни случилось, моя любовь, следует помнить: нам вместе хорошо, мы с тобой прожили счастливые годы…

— Как ты в этом прав, мой милый! Все эти годы… что так быстро прошли… они оказались просто чудесными!

— И впереди у нас такие же, Екатерина. Не рассуждай так, будто все уже в прошлом. Мы живы, мы рядом друг с другом… с нашими детьми, которые растут у нас на глазах. И мы состаримся вместе, будем жить счастливо до самого конца. Не многим людям достается такое счастье, какое знаем мы…

— Это правда! Такое нельзя забыть.

— И не нужно бояться. Не нужно страшиться приезда твоего сына. Он никогда не причинит тебе зла. Все будет хорошо. Наши дети уехали в надежное место, откуда вскоре вернутся… Все будет хорошо, — повторил Оуэн.

Я откинулась на подушки. Спокойствие вернулось ко мне. Спокойствие и уверенность, что все будет благополучно в нашей жизни — для детей, для меня, для Оуэна.

С нетерпением ожидала я приезда моего сына-короля.

Он прибыл в один из ближайших дней, после полудня. К этому времени, я надеялась, мои маленькие дети уже спокойно достигли Хатфилда и находятся там в полной безопасности под присмотром верной Гиймот и трех других женщин.

Прибытие короля ознаменовалось торжественным звуком труб. Я представила, как все обитатели моего жилища выстроились внизу для встречи, как мой сын, сопровождаемый большой нарядной свитой, проходит перед ними.

Он сразу же поднялся ко мне в спальню. Его сопровождали двое придворных, по-видимому, постоянные стражи, к неизменному присутствию которых он уже привык.

Мое сердце дрогнуло, когда я увидела его. За время нашей разлуки он еще больше повзрослел, хотя оставался мальчиком. Ему было сейчас около четырнадцати.

Величественным жестом он отпустил сопровождавших, после чего приблизился к моей постели.

— Что с вами, матушка? — спросил он обеспокоенно.

— Мне уже значительно лучше, дорогой, — ответила я.

Он взял мои руки в свои и поцеловал.

— Как приятно снова увидеть вас.

— Я могу лишь сожалеть, что мы видимся так редко, — был мой ответ.

— Расскажите о вашей болезни, — попросил он.

— Ничего страшного. Через неделю все пройдет, так меня заверили. Просто небольшая слабость.

— Но что? Какая болезнь?

Я пожала плечами, не зная, что сказать.

— Разве врачи не говорят вам? Они сами не знают? Я пришлю своего врача.

— Нет, нет, не нужно. Из-за таких пустяков… Ни в коем случае.

Он выглядел таким обеспокоенным, что я с улыбкой добавила:

— Уж не думал ли ты застать меня на смертном одре?

— Не говорите так!

Милый маленький король! Как бы мне хотелось сказать тебе всю правду и потом повести в детскую и познакомить с твоими братьями и сестрой, с малюткой в колыбели… Которые никуда бы не уезжали, не скрывались, словно преступники, при известии о приезде их старшего брата!..

— О, Генрих! — сказала я. — Как печально, что жизнь устроена таким образом, что мы не можем быть всегда вместе! Почему в простых семьях никто не вынуждает детей расставаться с родителями?

— Я бы навещал вас чаще, если бы мог, — отвечал он.

— Знаю, мой дорогой. Знаю, ты не забудешь свою мать, которая так счастлива, когда видит тебя.

— И я счастлив, миледи, всякий раз, как могу себе позволить лицезреть вас.

— О, как любезна твоя речь! Наверное, этому учит тебя твой дядя Глостер?! — Он улыбнулся и кивнул, а я продолжала: — Тебе нравятся его уроки? И вообще проводить с ним время?

— Да, очень. Никто так не знает литературу, как он! А как умеет рассказывать про все!

— Тебя всегда больше интересовали книги, мой мальчик, нежели верховая езда, охота, стрельба из лука или обращение с другим оружием, не так ли?

— Конечно, ведь книги куда интересней.

— Но граф Уорик так не думает?

Мой сын хмыкнул. — Он полагает, что чтение — только лишняя трата времени. А сам не отличает Данте от Аристотеля.

— Однако это не мешает ему быть хорошим наставником?

— Да, матушка.

— Но ты предпочитаешь беседовать с герцогом Глостером?

— Ну конечно. Он столько всего знает о разных вещах. Не только о войнах. От них я устаю, а от книг — никогда.

— А кардинал? — спросила я. — Тоже утомляет тебя?

— Он такой же, как Уорик. Кроме войны, ни о чем другом не говорит. Мой дядя Глостер считает, что я напрасно так много времени провожу с ними и слушаю их.

— Но они желают тебе только добра.

— Дядя говорит, не следует давать им слишком много воли, не то совсем замучают меня своими советами и наставлениями. Еще он считает, они нарочно держат меня за маленького и не позволяют править, как мне полагается.

— Генрих, но ты и в самом деле еще не очень большой.

— В декабре мне исполнится четырнадцать!

— Это не тот возраст, в котором можно взять в руки все бразды правления страной.

— Дядя поможет мне.

— Он это сам предлагает?

— Конечно. Говорит, что довольно мне быть ребенком и подчиняться другим. Что я уже умею решать многие дела вполне разумно — это видно по моему выступлению в парламенте, когда я примирил его с кардиналом. А если будет что-то совсем трудное, он всегда согласен прийти мне на помощь.

— Вот он как говорит… — вырвалось у меня.

— Он очень, очень умный человек, матушка. И умеет очаровать людей. Такой веселый, остроумный. Все его любят.

— Не совсем все, — сказала я. — Кардинал и граф Уорик, наверное, не очень. И, полагаю, найдется еще немало тех, кому он не слишком нравится.

— Ну и пусть. А я король, и мне он по душе.

— Да, ты король, но у тебя большая страна, в которой разные люди с разными мыслями. И править ею нужно с большой осторожностью и немалым умением, иначе недолго до беды, мой мальчик. Бывает, короли теряют свои короны. Необходим большой жизненный опыт, Генрих, чтобы вести государственные дела. А опыт приходит с возрастом.

— Но я же говорил, матушка, Глостер вызвался помогать мне.

— Как бы его помощь не оказалась для тебя губительной, мой милый. Я говорю это только потому, что беспокоюсь в первую очередь о тебе. И хочу, чтобы ты сделался таким же великим и любимым народом правителем, как твой отец.

— Я тоже хочу этого.

— Тогда не нужно браться за то, к чему еще не готов и не можешь быть готовым по возрасту.

— Матушка, но я ведь уже говорил не один раз: дядя Глостер поможет мне! Я не буду один.

— Твой дядя хочет править страной под твоим именем, вот чего он добивается. Он очень честолюбив. — Моя неприязнь к Глостеру вырвалась из-под контроля. — Ты еще многого не понимаешь, доверяя ему.

— О нет, нет, Глостер не такой!

— Хорошо, оставим это. Но мой тебе совет — прислушивайся к мнению лордов и парламента и не порывай отношений с Уориком и кардиналом. Ни в коем случае! Это твои верные наставники! Они, ни на что не претендуя, поведут тебя в нужном направлении. Хуже всего для короля, если его взгляды и дела идут вразрез с мнением народа и парламента. С годами ты сам поймешь. А пока думай больше об учении и забавах и не поддавайся на лесть, даже если она исходит от очень близких людей.

Он смотрел на меня, не скрывая удивления.

— Генрих, — заговорила я снова, — как бы ты ни относился к моим словам, знай, что произносит их твоя любящая мать, и она хочет, чтобы в твоей судьбе и в судьбе твоей страны все всегда оставалось хорошо. Веришь ты мне?

— О да, да! — воскликнул он горячо.

— Тогда обдумай, что я тебе сказала, и постарайся последовать моим пожеланиям. Вполне возможно, парламент и Королевский совет укажут тебе, что ты еще слишком молод для самостоятельных решений. Ради Бога, не принимай это за оскорбление, будь разумным и согласись с ними. Следуй во всем их советам, а не того, кто тебе приятен, кто любезен, остроумен и весьма начитан. От него-то и может прийти беда, он и может стать причиной гражданской войны в стране.

— Войны! — вскричал он. — Я ненавижу войну! Я не хочу воевать во Франции. Не хочу быть ее королем.

— Это прекрасно, мой мальчик, — сказала я. — Прекрасно, что ты ненавидишь войну всей душой, ибо она не приносит ничего хорошего ни победителю, ни побежденному. Да и долго ли победитель остается победителем?

Он кивнул с серьезным видом, соглашаясь со мной.

— Генрих, — проговорила я, решив закончить разговор на эту тему, — то, что я советовала, диктовала мне любовь к тебе. Ты понимаешь?

— Конечно, матушка.

— Поэтому надеюсь… все сказанное останется между нами.

Он снова поцеловал мне руки.

— Неужели я стану делиться с кем-то?

— Ты последуешь моему совету и не станешь…

— Я не стану стремиться к власти, — ответил он, — для которой еще не созрел.

— Скоро, очень скоро ты вырастешь и успеешь ею воспользоваться, — сказала я с грустью.

Мы помолчали.

— Дорогая матушка, — сказал он потом. — Отчего вы все время живете в сельской местности? Я так хотел бы видеть вас при дворе.

— Меня устраивает моя жизнь, Генрих.

— Но нам бы следовало чаще встречаться.

— Конечно, мой милый.

— Значит, мы будем видеться. Верно, матушка?

Я печально улыбнулась. Если бы только это стало возможно! Если бы произошло чудо! Но его нечего ждать и не на что надеяться…

На прощание я повторила просьбу о том, чтобы он не спешил брать на себя обязанности главы государства и согласился с членами парламента, когда те предложат ему повременить.

Генрих же повторил свое предложение прислать мне своего врача, но я снова отказалась, усердно убеждая его, что мне значительно лучше. Особенно после нашей встречи. И в этом я ему не солгала.

От королевского визита у меня осталось самое приятное впечатление, и я была уверена, что ни мой сын, ни его придворные не заметили ничего предосудительного или подозрительного ни в ком и ни в чем, что окружало их в Хэдеме.