Тайный брак

Глава 8 ТАЙНЫЙ БРАК

Мне всегда нравился Джон, герцог Бедфорд, один из любимых братьев Генриха. «Мой самый надежный брат», — называл его Генрих. Впрочем, возможно, Кларенса, погибшего в бою, он любил больше, однако замечал в нем недостатки, которых не видел у Джона. Кларенс был ревнив. Как и самый младший — Хамфри Глостер. Оба ревновали Генриха к старшинству, к трону, чего совершенно не проявилось в характере Джона. Он был искренне предан венценосному брату, искренне восхищался им и беззаветно любил.

Встретившись с Джоном Бедфордом после значительного перерыва, я сразу заметила, как тот изменился, как постарел. Видимо, волнения во Франции, за которую он чувствовал свою ответственность, давали себя знать.

О нем говорили, что он превосходно выполняет свои обязанности наместника — суров, решителен и при этом справедлив. В последние месяцы мой брат Шарль, который по-прежнему оставался дофином, все чаще поднимал в разных провинциях Франции восстания против английских войск, и Бедфорду, почти потерявшему поддержку бургундцев, приходилось все труднее.

Тем не менее он счел возможным во время одного из своих кратких приездов в Англию нанести мне визит по моей просьбе.

Как всегда, он оставался любезен, но в отличие от галантности его младшего брата Глостера я ощущала его искренность и подлинную доброту.

Он спросил, окончательно ли я оправилась от перенесенной потери, и я так же честно ответила, что чувствую себя намного лучше, нежели раньше.

— Тем не менее, — добавила я, — мне трудно вести жизнь при дворе.

— О да, — согласился он, — столько всяких приемов и прочих торжеств. И рядом с вами нет нашего дорогого супруга и брата. Все эти церемонии только лишний раз напоминают вам о недавней утрате, не дают забыть о ней.

— Вы очень точно описали мое состояние, милорд, — сказала я, на этот раз уже не столь правдиво и искренне.

Он вздохнул. Милый честный человек — до сих пор не мог смириться со смертью старшего брата. Гибель Кларенса он перенес, как видно, намного легче.

— Огромная трагедия… страшная… — пробормотал Бедфорд. И вас она коснулась сильнее всего.

Мы недолго помолчали.

— Вы ведете весьма беспокойную жизнь, милорд, — сказала я с участием. — Вдали от родины, от близких.

— Это верно, — ответил он. — Однако я счастлив в браке.

Я видела его жену всего один-два раза и с трудом припомнила, как та выглядит. Ее звали Анна, она приходилась родной сестрой герцогу Филиппу Бургундскому, что, вероятно, несколько облегчало деятельность Бедфорда во Франции. А впрочем, кто знает? Политика — трудная и головоломная загадка, и не только для меня…

— Очень рада за вас, милорд, — сказала я в ответ на его последние слова о браке. — И не смею злоупотреблять вашей любезностью, зная, как вы заняты все это время. Хотела лишь просить у вас совета.

— К вашим услугам, миледи.

— Я уже говорила, что жизнь при дворе весьма меня тяготит. Я предпочла бы уединение. Слишком много горьких воспоминаний бередит ум… — Он кивнул, соглашаясь со мной. Я продолжала: — Мне подумалось… Если бы я могла на время уехать подальше от королевского двора… от города. Куда-нибудь в сельскую местность. Чтобы зажить простой жизнью землевладельца.

Он слегка улыбнулся, потом серьезно спросил:

— Не усугубит ли такое одиночество ваши страдания? Не погрузитесь вы в пучину отчаяния?

Мне самой стало противно за мои хитрые речи перед этим честным, прямодушным человеком, но что могла я поделать? Ведь решалась моя судьба. И не только моя — моего возлюбленного и нашего будущего ребенка.

Кляня себя за двуличие, я ответила:

— Полагаю, мне будет интересно наблюдать за сельской жизнью. Кроме того, я возьму с собой несколько самых близких мне придворных дам… И кое-кого из прислуги и стражников… Надеюсь, спокойные, уединенные дни пойдут только на пользу и я смогу вернуться к прежней жизни обновленной и поздоровевшей.

— Вы правы, миледи, — сказал он. — Что тут можно возразить? Генрих понял бы вас лучше всех и не стал бы препятствовать. В последних своих словах он завещал именно мне заботиться о вас.

— Знаю. Он был очень добр ко мне.

— Итак, — сказал Бедфорд, — это можно считать решенным. Вы уже думали о месте, куда хотели бы удалиться?

— Я думала о поместье Хэдем.

— В Хардфордшире, если не ошибаюсь? Что ж, вполне спокойные края.

— Как раз то, что мне нужно.

— Но, быть может, какой-нибудь монастырь, миледи?

— О нет. Там как раз могут одолевать всяческие горькие мысли, от которых никуда не денешься.

— Что же, значит, остановимся на Хэдеме.

— Но если я уеду туда, — спросила я нерешительно, — могу я рассчитывать, что меня на какое-то время оставят в покое?

— Об этом я позабочусь, миледи.

— Как вы добры, милорд!

Эти слова вырвались у меня совершенно искренне.

— Я только что говорил, что Генрих завещал не оставлять вас моими заботами. Я дал ему слово и буду держать его, пока жив, миледи.

Я взяла его руку и поцеловала, а он обнял меня и коснулся губами моего лба.

— Поезжайте, дитя мое, — сказал он. — Поезжайте и отдохните от всего… от всех. Я велю, чтобы вас никто не беспокоил в вашем уединении.

— Не знаю, как благодарить вас!..

После его ухода я испытала двоякое чувство: великой радости, что начала осуществляться первая из намеченных мной и Оуэном задач, и стыда за свой обман, за ложь. Хотя это и ложь во спасение.

Теперь следовало начать подготовку к переезду. Первой, кому я сообщила об этом, стала, естественно, Гиймот.

Когда она готовила меня ко сну в тот вечер, я сказала ей:

— Мы отправляемся в Хэдем.

— О! — воскликнула она. — Как хорошо! Там, верно, будет спокойно и тихо. Но, миледи, это не вызовет никакого недовольства?

— Герцог Бедфорд одобрил мое решение. Я сумела убедить его, что для меня это совершенно необходимо.

— Необходимо? Вы ему рассказали?

Я не могла не рассмеяться.

— Гиймот, ну что ты такое говоришь? — И уж без всякого смеха добавила: — У меня будет ребенок.

— Что вы делаете? Как можно? — воскликнула она в ужасе. — Как вы скроете от всех его рождение?

— Еще не знаю. Но я хочу своего ребенка.

— Но он ведь будет…

Я поняла, о чем она говорит, а потому закончила фразу вместо нее:

— Он будет совершенно законным. Мы с Оуэном поженимся.

Она только молча качала головой. Со страхом, но без тени осуждения.

— Когда… — спросила она потом. — Когда и где?

— Если ты говоришь о ребенке, Гиймот, то в Хэдеме, куда мы вскоре отправимся. Там, в тиши лесов и полей… через семь месяцев.

Она прикрыла лицо ладонями.

— О, миледи… О, моя девочка… Что с нами со всеми будет?

— Говоря честно, сама не ведаю этого, Гиймот, — ответила я. — Но знаю одно: я собираюсь стать супругой Оуэна и хочу, чтобы наш ребенок на сей раз остался только нашим… моим… Чтобы принадлежал матери, а не стране, не короне…

— Но как же… вы… королева?

— Король умер, Гиймот. И королева я сейчас только по титулу… на словах. Я не желаю быть замешана ни в чьих политических играх. Хочу жить своей жизнью… с Оуэном, с моими детьми, если они будут.

Она смотрела на меня со слезами на глазах.

— Я чуяла, — призналась она, — чуяла, что рано или поздно это случится… Когда же мы едем в Хэдем?

— Немедленно, — сказала я. — Начинай сборы.

Три Джоанны и Агнесса встретили весть о нашем отъезде с воодушевлением. Их давно уже начали беспокоить слухи, распространявшиеся вокруг нас. Особенно после того, когда во время состязания Оуэн упал мне на колени и что-то в нашем поведении насторожило особо падких на различные сплетни и слухи. Впрочем, на этот раз ни о каких домыслах не могло быть речи — все оказалось чистой правдой.

Потому мои добрые наперсницы считали самым лучшим решением уехать в дальнее поместье, подальше от любопытных глаз, от пересудов. Когда же они узнали от меня о главной цели переезда, их решимость помочь и сочувствие удвоились. Если не утроились.

Одна из Джоанн сказала, что с особой тщательностью предстоит подобрать слуг. Только самых проверенных, самых преданных.

— Лучше пусть их будет совсем мало, — предложила она, — чем если среди них найдется предатель…

Другие тоже не оставляли меня своими добрыми советами и пожеланиями.

О, как я любила их всех! Как была им благодарна, моим верным друзьям и помощницам! Ведь они прекрасно знали, что подвергают себя огромному риску, и вместе с тем, ни минуты не колеблясь, всей душой и сердцем разделяли опасный и для них путь.

С их помощью я быстро отобрала нужных и надежных людей, вскоре мы простились с Хардфордом и наш кортеж был уже на пути к Хэдему.

Мне сразу понравилась эта старая усадьба, я чувствовала себя там счастливой, как никогда. Так мне казалось, по крайней мере.

Я жаждала, чтобы как можно скорее состоялась церемония моего вступления в брак, Оуэн хотел того же самого, но меня, помимо всего, беспокоила мысль о том, как отнесется к этому мой духовный отец Джонас Бойерс, с которым я еще не делилась своими намерениями.

Однако мои колебания не могли быть долгими, и в один из дней, вскоре после прибытия в Хэдем, я набралась смелости и обратилась к нему.

— Мой дорогой Джонас, должна вам признаться, что нахожусь в большом затруднении. У меня будет ребенок.

Он посмотрел на меня в ужасе, но не сказал ни слова.

Я продолжала:

— Мне необходимо, как вы понимаете, сочетаться браком с отцом ребенка, с человеком, которого я люблю и который любит меня… Прошу вас помочь в этом, но если для вас затруднительно… Тогда что же… Хотя, по правде говоря, не знаю, кому еще могла бы сейчас довериться так, как вам…

Он побледнел еще больше и сжал губы, по-прежнему ничего не отвечая.

— Имя этого человека Оуэн Тюдор. Мы любим друг друга, и нам нужно пожениться, чтобы ребенок не стал незаконнорожденным… Кроме вас, мне просить некого… О, я знаю, это опасно… Для меня, для Оуэна, для вас… Потому не смею приказывать, а только прошу. Решение за вами. Я отдаю себя на вашу милость.

Он медленно произнес:

— Это может считаться изменой. Предательством. Вы знаете?

— Знаю. И потому мы намерены держать наш брак в строгой тайне… Я никто в этой стране, Джонас, — продолжала я. — У меня отобрали первого ребенка… Я всего лишь прошу вас… Но если вы…

— Если брак не будет заключен, — прервал он меня, — то ваше дитя… Но если он будет заключен…

Я тоже не дала ему договорить.

— Понимаю, что прошу слишком многого, и вы вправе отказаться… Прекратим этот разговор, дорогой Джонас. Мы попробуем найти другого священника… если сумеем.

— Нельзя обращаться к чужому человеку, — сказал он решительно. — Это опасно.

— Разумеется. Но я готова на любой риск ради моего будущего ребенка.

Он в отчаянии покачал головой.

— Ваша милость хорошо понимает, что делает и к чему все это может привести?

— Вполне понимаю, Джонас, мой дорогой исповедник. Понимаю и потому искренне прошу забыть о нашем разговоре и о моей просьбе, выполнение которой опасно для всех нас. Я полностью сознаю это. Но я также знаю, что не существует закона, запрещающего женщине вступить в брак. Однажды я уже сделала это по государственным соображениям. Теперь хочу сделать то же — по любви.

Он молча выслушал мою краткую горькую исповедь и некоторое время продолжал молчать. Потом сказал, что хочет остаться один и помолиться.

Я ушла, глубоко подавленная. Конечно, я понимала: моя просьба повергла его в смятение — он ведь всего-навсего человек… И если станет известно, что он скрепил и благословил наш брак, то, вероятно, осужден он будет наравне со мной и с Оуэном… Я понимала это… И все же испытывала горечь и досаду…

На следующий день он прислал за мной слугу и попросил прийти к нему.

Я ожидала услышать подтверждение отказа, сопровождаемое объяснением, суть которого мне уже заранее известна.

Джонас Бойерс встретил меня такими словами:

— Миледи, я много думал о вашей просьбе. Я много молился. И, мне кажется, Бог указал на мои обязанности.

— Что ж, — сказала я, — поступайте, как подсказывает вам совесть. Поверьте, мое отношение к вам нисколько не изменится.

— Миледи, — продолжал он, — вы доверили мне заботиться о вашей душе, и я делал это в меру своих слабых сил. Но я не могу теперь, когда ваша душа так страждет, оставить ее без совета и помощи. А потому готов вместе с вами разделить опасность и совершить то, что полагается совершать в подобных случаях священнику.

— О, Джонас! — вскричала я, разражаясь слезами. — Спасибо… спасибо… Но вы хорошо подумали?

— Господь благословил меня. Ради ребенка… — Он положил чуть дрожащую руку мне на плечо. — И ради вас, дитя мое.

— Смогу ли я забыть то, что вы решили сделать для нас? — сказала я. — Несмотря на опасность, которой подвергаетесь?.. О, меня уже гложет совесть!

— Миледи, — отвечал он сухо, — вы должны сочетаться браком, а я обязан провести эту церемонию. Мы все будем молить Господа защитить нас, ибо в Его глазах, я убежден в этом, мы не совершили никакого греха. Напротив, грешно не поступить так, как мы собираемся… Итак, с точки зрения Неба, мы безгрешны. Однако государство может посчитать иначе. Что же, значит, наши глаза и души должны быть устремлены к Небу, а не к земле. Истинный грех — только тот, что против Бога.

Меня переполняли радость и благодарность.

— Да! — воскликнула я. — Будем молиться, чтобы Господь охранил нас, чтоб на то стала Его воля!..

И наступил тот незабываемый день, когда мы с Оуэном были объявлены мужем и женой, и произошло это в усадьбе Хэдем, в ее верхней комнате, превращенной ради этого события в часовню.

Свидетелями брачной церемонии были только самые близкие друзья, что, как и мы, хорошо понимали рискованность происходившего на их глазах, знали, во что вовлечены вместе с нами. И мы дали обет молчания — хранить все в глубочайшей тайне. В тайне, в секрете от всех — близких, дальних, хороших, плохих… От всех.

Что касается меня, я чувствовала себя слишком счастливой для того, чтобы размышлять о подстерегавших нас опасностях, и мечтала о своем еще не рожденном ребенке.

Все последующие месяцы, ожидая мое дитя, я пребывала в умиротворенном состоянии духа — мыслями только с ним. А также — с Оуэном.

Я пришла к убеждению, что нынешним своим счастьем обязана тому, что было в моей судьбе раньше, а потому ни о чем случившемся в прошлом не жалела.

Что касается настоящего или ближайшего будущего, я не могла и не хотела размышлять ни о чем плохом или страшном, отбросила я и думы об осторожности, и все мои мысли сосредоточились на нашей любви, на ребенке.

К его рождению уже вовсю шли приготовления. Гиймот, Агнесса и все три Джоанны сидели рядышком целыми днями. Беседуя о детях, они снова, как шесть с лишним лет назад, готовили крошечные одеяния, подушечки и одеяльца.

Милое мое дитя, говорила я себе, глядя на эту мирную картину, кто бы ты ни был, мальчик или девочка, я никому не отдам тебя; с тобой будут и мать, и отец, любящие, верные…

Я невольно обращалась мыслями к своему детству, вспоминала несчастного отца, тоже любящего, но бессильного воплотить свою любовь в действие… Мелькала мысль о матери… Как она сейчас? На чьей стороне? Какие плетет интриги? Или уже успокоилась и занимается только своими собачками и туалетами? А мой слабовольный брат? Продолжает мечтать о восшествии на престол? О победе над англичанами? Безнадежные мечтания… Хотя… кто знает…

Однако воспоминания о родных теперь не бередили душу, их не окрашивали никакие чувства, а потому они легко и бесследно исчезали. Я с волнением думала — нет, не о грядущих опасностях и бедах, а о том чуде, что вот-вот должно со мной произойти. А что может быть божественнее для женщины, чем рождение крошечного создания, плода ее любви, ее собственного продолжения?.. Дай Бог, чтобы все прошло благополучно…

Быстро и радостно шли и проходили блаженные, спокойные дни моего ожидания. И наконец подошла пора. Я уже знала, как это бывает, как должно быть, а потому встретила наступление родов спокойно. Знала о боли, которую испытаю, но также и о чувстве бесконечного облегчения, когда родившееся дитя прильнет к моей груди.

Верные мои друзья… Они находились все время со мной рядом… Они отыскали надежную повитуху, на молчание которой можно было положиться. Да она и не знала толком, у кого принимает роды, чей сын оказался у нее на руках.

Да, это был сын! Еще один сын. Прелестный здоровый ребенок, как две капли воды похожий на Оуэна. Так мне показалось с самого начала, с первого взгляда, и все улыбались и соглашались со мной.

Помню, я прошептала тогда, обращаясь к Гиймот:

— Мой муж рядом, ребенок у меня на руках… Ты видишь сейчас перед собой самую счастливую женщину во всей Англии.

Решено было назвать его Эдмундом. Крестил его здесь же, в Хэдеме, Джонас Бойерс. Первой его няней стала, разумеется, Гиймот, но и меня никто не отстранял от материнских обязанностей, как то случилось, когда родился мой первенец.

Маленький Эдмунд всецело мой, я никому не позволю забрать его. Во многом новые, но какие прекрасные ощущения!

Несколько недель мы пребывали в полном блаженстве — я и все окружавшие меня, — почти позабыв о мире вокруг, о том, что его треволнения и заботы неизбежно коснутся и нас. Причинят боль…

О происходившем в мире мы узнавали только из разговоров с жителями ближней деревни, куда время от времени выезжал Оуэн. Сначала они неохотно вступали с ним в беседу, но вскоре приняли почти за своего и стали достаточно откровенны.

Я же не выезжала никуда ни до родов — чтобы не была заметна беременность, ни после них, и все мои прогулки ограничивались садом, окружавшим дом.

Мы думали, как объяснить появление ребенка, и решили, что самое простое — говорить, будто он принадлежит одной из моих приближенных, которая, если до того дойдет, должна будет признать его своим. Правда, мы горячо надеялись, что такого не потребуется, но Оуэн настаивал, чтобы мы продумали и предусмотрели все мелочи, от которых зачастую может зависеть наше благополучие.

Наступил день, когда он принес нам из своей поездки за стены усадьбы весьма тревожную новость.

Стало известно, что Глостер, вновь принявший на себя после отъезда Бедфорда во Франции обязанности наместника, решил провести через парламент ряд законов, в том числе о браке.

— Такое впечатление, — сказал мне Оуэн, — словно герцог что-то подозревает, потому что в одном из этих законов упоминается твое имя. Вернее, твой титул. Хотя, конечно…

— Говори же, — взволнованно воскликнула я.

— Закон грозит ужасным наказанием тому, кто посмеет без согласия короля или Королевского совета жениться на вдовствующей королеве или любой другой высокородной женщине, владеющей землями от английской короны.

— И что это означает?

— Что никто не должен узнать о нашей тайне, дорогая, о тайной жизни королевы.

— Но если Глостер уж…

— Он не может знать о нашем браке, — перебил меня Оуэн. — В крайнем случае ему успели доложить о моем падении к тебе на колени.

— Неужели этого могло быть достаточно?..

— Для слухов и сплетен нет правил, границ и норм.

— Оуэн… Когда вот так… когда я думаю об этом, становится немыслимо страшно… особенно за тебя… Что могут сделать тебе, любимый?

— Сначала они должны меня поймать, — ответил он с легкой улыбкой.

— О, мой дорогой! Давай возьмем Эдмунда и уедем отсюда! К тебе в Уэльс… куда угодно!

— Это сразу возбудит или подтвердит их подозрения. Да и никто не позволит королеве сделать это.

— Уедем как обыкновенные люди!

Он покачал головой.

— Невозможно.

— Что же ты предлагаешь? — спросила я в отчаянии.

— Успокоиться, оставаться на месте и быть настороже. Другого выхода у нас нет сейчас, дорогая Екатерина.

После этого короткого разговора беспокойство вновь поселилось в моей душе и уже не уходило оттуда.

На несколько недель темная туча несчастья нависла над нами. Мы со дня на день ожидали громового удара, поскольку приходили к мысли, что Глостеру известно о нас, иначе он не стал бы проводить в парламенте подобный закон.

Но время шло, ничего плохого не происходило, и я постепенно успокоилась. Дни стали казаться светлее, голоса приятнее и радостнее. Я по-прежнему почти не покидала моего малыша, но находила время для шитья вместе с моими дамами и для долгих дневных бесед с Оуэном, который, как и раньше, радовал меня светлым умом, музыкальным голосом и полнотой чувств. Я стала выезжать со своими приближенными на короткие прогулки за стены усадьбы, однако помнила об осторожности и потому всегда держала Оуэна, если он бывал с нами, только на расстоянии.

Что касается Глостера, то ему, видимо, хватало своих дел и забот — так считал Оуэн. Перечислить их я могла не задумываясь: вражда с Уориком; скандальный роман с леди Элинор Кобэм; корыстный брак с Жаклин и поражение, которое он потерпел, так и не сумев завоевать принадлежащие ей земли. К этим проблемам прибавилось и то, что Жаклин окончательно развенчала его, во всеуслышание заявив, что никогда не состояла с ним в законном браке, а все свои земли считала и считает собственностью герцога Бургундского, во владение которого они могут перейти в любой момент. Словом, она смирилась и сдалась на милость сильнейшего.

Все это не усиливало обаяние распутного герцога, да и само его беспутство уже основательно поднадоело людям, и они наконец начали усматривать в нем дурной пример для подражания. Он терял былую популярность.

— Будем надеяться, — говорил мне Оуэн, — что ему по-прежнему не до нас, у него более серьезные неприятности, чем те, которые доставляем мы.

— Но верить ему все равно нельзя, — отвечала я. — Как было бы хорошо, если б он вместо Бедфорда отправился во Францию. А Джон вернулся бы сюда.

— Этого не будет, — объяснял мне Оуэн. — Глостер и так достаточно подорвал положение англичан. Никогда его не пошлют туда наместником.

— Куда угодно, лишь бы он не угрожал нам!

— Наша задача перехитрить его, дорогая. А для этого в первую очередь следует соблюдать осторожность и еще раз осторожность. О чем я не устаю напоминать.

— А я не устаю соблюдать ее, — улыбнулась я. — Но от Глостера можно ожидать всего, чего угодно.

— Я тоже, — ответил Оуэн без улыбки.

Шли дни, недели, месяцы, но ничего дурного, слава Богу, не происходило. Мы решили, что Глостер, издав закон о страшном наказании за брачный союз с особами королевского рода, успокоился, решив, что запугал уже всех осмелившихся посягнуть на мою руку, и что теперь может заняться более важными государственными делами.

Усадьба Хэдем оказалась для нас прекрасным убежищем. Сам дом был слишком мал для того, чтобы устраивать в нем балы или приемы, что тоже хорошо. Никто не тревожил нас своими визитами, и люди, как я надеялась, постепенно забывали о существовании королевы-матери, то есть о моем. Если же у кого-то и появлялись поползновения навестить меня в моем уединении, я всеми силами и под разными предлогами старалась не допускать этого.

Даже Оуэн, более осторожный и подозрительный, чем я, почти совсем успокоился.

— Глостер с головой погрузился в свару с Бофортом, — говорил он. — Теперь, когда тот принял из рук папы кардинальскую шапку, герцог не успокоится, пока не найдет способ чем-нибудь уязвить его. А Бофорт в свою очередь не останется в долгу.

— Думаю, еще больше времени и сил, — отвечала я, — займет у него новая жена. Не могу понять, зачем он женился на Элинор Кобэм? И вообще почему до сих пор ему разрешают занимать первое положение в стране?

— Меня тоже это немного удивляет, дорогая, — сказал Оуэн. — Но не забывай, он брат короля.

— Бедфорд тоже брат Генриха. О, если бы Бедфорд находился сейчас здесь!

— Ему нельзя покидать Францию, на нем держится весь хрупкий союз с ней. Если бы не его связь с Бургундским домом через брак с Анной, сестрой герцога Филиппа, нам бы не удержать твою страну в своих дружеских объятиях.

Я не без удивления услышала иронию в ответе Оуэна, чего раньше за ним не замечала; но ведь все люди меняются — мудреют или глупеют с возрастом. Однако меня мало интересовала политическая подоплека его слов.

— У них счастливый брак, — сказала я. — Они по-настоящему любят друг друга. Я рада за них. Это важнее, чем союзы со странами!

— У тебя доброе сердце, и ты великодушна, дорогая.

— Наверное, оттого, что сама счастлива… О, как прекрасно, Оуэн, что у нас хватило смелости и решимости совершить то, что мы совершили! — воскликнула я. — Подумать только: мы могли отвернуться от своего счастья! Убояться его!

— Но мы не сделали этого. И никогда не пожалеем, — сказал он.

— Никогда! Что бы ни случилось в будущем, я не променяю минуты и часы нашего счастья ни на какое спокойствие, — отвечала я.

…Шли дни, по-прежнему наполненные чувством счастья. Нет, не счастья — блаженства! Возможно, наше ощущение не оказалось бы столь острым, если подспудно, не всегда осознанно, в наших головах не жила бы мысль, что этот покой вдвоем недолговечен…

Сколько вообще времени втайне может проходить жизнь целой семьи?..

Из Франции до нашей тихой уединенной усадьбы докатилась странная весть. Все вокруг только и говорили об этом… Просто чудо какое-то! — считали многие. Другие — более трезвые головы — не верили слухам, утверждая, что их распространяют сами французы для своей же собственной выгоды.

Оуэн, как всегда, постарался узнать как можно больше и только тогда рассказал мне.

— Там появилась совсем юная крестьянская девушка, — говорил он, — которая уверяет, что слышит голоса, призывающие ее к подвигу. Эти голоса будто бы говорят ей, что Франция снова станет сильной и англичане будут изгнаны с каждого клочка ее земли. И это должна сделать она.

— А французы верят ей? — спросила я.

— Сначала вроде бы не слишком. Посуди сама: простая невежественная крестьянка из какой-то деревеньки. Домреми, кажется… Работала на поле с отцом, пряла, ткала, шила, стирала и ухаживала за коровой, пасла овец. Ей всего пятнадцать лет… И собирается возглавить французскую армию и вести против англичан! Разве не безумные мысли?

— И что же дальше?

— Чем дальше, тем все более странно. Все, что она задумывает, у нее пока что получается.

— Что, например?

— Она сумела добиться встречи с дофином Франции.

— Мой брат виделся с ней?

— Да… Но перед этим, как рассказывают, его придворные решили подвергнуть ее испытанию. Пусть эта мнимая «святая» сама отыщет короля в толпе придворных и подойдет прямо к нему. Привели ее в зал замка Шинон и предложили самой подойти к королю и изложить свою просьбу. И она непонятно как, переходя от одной группы людей к другой, подошла прямо к дофину и сказала, что должна говорить только с ним…

Я попыталась представить себе своего брата. Как давно я не видела его! Для меня он так и остался самым младшим из всех нас… ковыляющим вслед за нами по мрачным переходам и лестницам «Отеля де Сен-Поль» с выражением постоянного испуга на маленьком личике. Такой несчастный и жалкий.

Он никогда не желал быть наследником престола. Как и его старший брат Жан, умерший такой странной смертью… Какой же он сейчас, мой маленький Шарль? Как чувствует себя в роли дофина, отстраненного от трона, дофина, чья корона принадлежит не ему, а его племяннику и моему сыну Генриху VI Английскому? И как относится ко мне? Что думает о своей сестре, живущей в самом сердце вражеского лагеря? Своей матери, смирившейся с недругами и отдавшей им принадлежащий сыну престол? Не чувствует ли он себя изгнанником в собственной стране?.. Хотя ведь он не хотел править ею…

Конечно, подобные мысли приходили мне и раньше — не скажу, чтобы часто, — но сейчас рассказ Оуэна с новой силой всколыхнул воспоминания о семье, о родине…

— Ну и что же?.. — спросила я. — Выслушал ее мой брат?

— Говорят, как и многих других, она быстро сумела убедить его. У нее какой-то особый дар убеждения.

— У простой крестьянки? Может быть, она в самом деле послана с Небес?

— Не знаю, — ответил Оуэн. — Но одно несомненно: в ней есть какая-то особая сила. Странная сила. Видевшие ее говорят, что она бесстрашна и совершенно нечувствительна к насмешкам, к недоверию, даже к издевательствам, каким ей приходится подвергаться. Переносить все это ей помогает вера, она прямо-таки светится в ее лице… Так рассказывают.

— И что же эта девушка сказала моему брату?

— Сказала, что избрана свыше стать спасительницей Франции, что Господь повелевает ей возглавить армию.

— Думаю, он не поверил ей.

Мне уже немного наскучил этот разговор. Я хотела рассказать о нашем ребенке, об успехах, которые тот делает. И еще о том, что пора уже сменить место пребывания. Не показалось бы чересчур подозрительным, что я так долго и безвыездно нахожусь в столь отдаленном от столицы, не слишком благоустроенном месте.

— Полагаю, можно переехать в Хатфилд. Что ты скажешь по этому поводу? — спросила я.

— Я не знаю королевских замков, дорогая, — ответил Оуэн. — Мне вполне хорошо здесь, в маленьком уютном Хэдеме.

Мы все же решили готовиться к переезду в Хатфилд.

Не без некоторого удивления я заметила, что моя Гиймот приняла рассказ о странной крестьянской девушке гораздо ближе к сердцу, нежели я, и то и дело возвращалась к разговору о ней. Разумеется, она не забывала нашу Францию, нередко говорила о ней, чем скрашивала мою тоску по родной стране, но в то же время с присущим многим простым людям тактом давала почувствовать, что понимает мое двойственное положение и не хочет усугублять его слишком частым упоминанием о потерянной родине и о ее судьбе. Ни разу не заводила она разговора о том, какая из стран стала теперь для меня ближе, но сама я уже давно заставила себя считать, что эта страна — Англия. Что же касается Гиймот, я была совершенно уверена: она никогда не захочет и не сможет так думать.

От нее я узнала, что имя этой крестьянки Жанна д'Арк, но люди зовут ее просто «Дева», и что чуть ли не вся Франция денно и нощно говорит о ней и молится за нее. За то, чтобы силой, данной ей Небом, она изгнала захватчиков из несчастной опозоренной страны.

Слушая Гиймот, глядя на ее раскрасневшееся милое лицо, в сверкающие глаза, я понимала, что никогда еще моя верная служанка и подруга не отдалялась от меня так, как в эти дни. Я знала, позови ее кто-нибудь, и она, не задумываясь, тотчас же встанет рядом с Девой, чтобы воевать против английской армии.

— …Существует старое предсказание, — сказала она мне как-то, — что Францию доведет до позора и погубит плохая женщина, а спасет от позора девственница. Она придет откуда-то из Лотарингии, из седого леса Шеню…

Я не стала спрашивать Гиймот, кто эта плохая женщина, но для себя решила, что речь идет о моей матери. Что касается девственницы — она появилась.

Существовала на самом деле такая легенда или нет — я не знала. Вполне возможно, она появилась, как нередко бывает, уже после того, как что-то сбылось.

Впрочем, пока еще ничего не свершилось. Куда уж слабой полубезумной девушке, а в ее здравый ум я сразу отказалась верить, тягаться с победоносным английским войском, прошедшим славный путь со своим великим полководцем, моим мужем Генрихом! Жалко ее, жалко моего брата, если он хоть в чем-то доверится ей, жалко французский народ, готовый от позора и бессилия поверить в любое чудо, даже самое несбыточное…

Я не часто возвращалась мыслями к этим событиям, а вскоре совсем перестала думать о них. Произошло нечто, заставившее меня напрочь забыть обо всем, кроме… Кроме того, что я снова была беременна!

Какое счастье! У меня будет еще один ребенок! Мой и Оуэна!.. Уж на сей раз его рождение не станет сопровождаться таким беспокойством и волнением, как перед появлением Эдмунда. Сейчас у нас уже есть некоторый опыт, мы знаем, как себя вести, чтобы все оставалось в глубокой тайне.

Оуэн тоже не мог скрыть своей радости, когда я сказала ему. Правда, Гиймот поджала губы и неодобрительно качала головой, спрашивая меня, в достаточной ли степени я оправилась после предыдущих родов, но я прекрасно видела, что и она тоже довольна.

Мне бы следовало, наверное, больше интересоваться тем, что происходит вокруг, потому что события назревали весьма серьезные, но что я могла поделать, если все мои мысли сосредоточились на ожидаемом ребенке. Разве это не естественно для матери?

По слухам, французское войско, вдохновленное Девой, уже осадило Орлеан, удерживаемый англичанами… Доходили слухи, что с Небес Жанна д'Арк получила благословение и что она освободит город. Я не следила за всеми этими событиями, больше всего меня интересовало, кто же родится на этот раз — опять мальчик или девочка?..

В эти же дни мы переезжали из Хэдема в Хатфилд. Дорога оказалась для меня довольно утомительной, потому что, дабы не возбуждать излишних разговоров о самочувствии, я проделала ее верхом. Однако порой все-таки приходилось пересаживаться в носилки.

Я несказанно обрадовалась, когда наконец завидела стены замка и въехала в его ворота. Гиймот заставила меня немедленно лечь в постель, и я подчинилась с большим облегчением и удовольствием.

Конечно, сам переезд таил в себе некоторую опасность. Неминуемы новые слуги, а значит, пересуды и сплетни. Но я верила, что мои верные друзья и помощницы, и Оуэн как главный распорядитель моего небольшого двора, сумеют обеспечить нам всем спокойное существование. Такое, как в Хэдеме.

— Лучше бы оставались на старом месте, — ворчала Гиймот. — Новые стены — новые заботы.

— Мы прожили там слишком долго, — не уставала я объяснять ей. — Это могло вызвать подозрения, будто я больна или, что куда хуже, что-то замышляю в отдалении и тиши…

Дворец Хатфилд выглядел впечатляюще — он был намного больше, красивее и удобнее для жизни, чем скромный Хэдем, и находился в девятнадцати милях от Лондона, что не настолько близко, чтобы можно опасаться бесконечных визитов, и не настолько далеко, чтобы меня могли заподозрить в желании стать отшельницей. Здесь простирались длинные крытые галереи, располагалась часовня с витражами необыкновенной красоты и темным дубовым полом. Я подолгу сидела там, вознося молитвы и глядя, как лучи света играют в цветных стеклах. Я благодарила Бога за то, что послал мне в мужья хорошего человека, за то, что дал сына Эдмунда, и просила не забывать меня, когда придет пора дать жизнь третьему ребенку.

Мне так хорошо и спокойно жилось. Я молилась, чтобы так оставалось и впредь — для меня и всей моей семьи; чтобы всегда мой дом оставался тихим, бестревожным, с мужем, детьми… Чтобы все мы никогда не испытывали страха…

Поэтому, как я уже говорила, меня мало волновали вести, проникавшие в мой маленький семейный мир из-за стен дворца. Однако совсем отгородиться от всего не связанного с моей семьей не представлялось возможным. Хотя бы оттого, что Гиймот все больше интересовалась происходящим во Франции и не умела, да и не хотела об этом молчать.

— …Уверена, это чистая правда, — сказала она однажды.

— Что правда, Гиймот? — спросила я, не поднимая головы от шитья.

— Что Дева послана Господом.

— Опять ты об этом, милая?

— Мадам… дорогая мадам, не только я, все говорят об этом!

— Считают ее святой?

— Да нет… она Божья посланница.

— Разве это не значит, что она святая? — спросила я, хотя не испытывала большого желания продолжать разговор.

— Сама она говорит, что простая деревенская девушка, которая услышала голоса с Неба, повелевающие ей взять в руки оружие и повести солдат к победе.

Я слегка зевнула и продолжала работать иглой, заканчивая вышивку на детской простынке.

Не дождавшись от меня ответа, Гиймот продолжала:

— Идут разговоры, что Орлеан вот-вот перейдет в руки французов. Вы ведь знаете, они осадили город.

— Да, слышала. Но англичане все равно очень сильны.

— Если мы его возьмем, — Гиймот так и сказала — «мы»… — то следующим будет Париж!

— Гиймот, — сказала я, — то, что ты говоришь, здесь могут счесть предательством.

— Но ведь никто не слышит!

Меня она, видимо, в расчет не брала.

— Что же еще тебе известно? — спросила я с улыбкой.

— Говорят, Дева бросается на штурм впереди всех и ведет за собой солдат. Они близки к победе.

Она повторяла уже сказанное только что и чувствовалось, какое удовольствие это ей доставляет.

— Но как она может… женщина? — искренне изумилась я.

— С Божьей помощью, — не замедлила ответить Гиймот.

— Неужели ты сама веришь, что такое возможно?

— Верю, — твердо ответила она.

— Герцог Бедфорд не допустит поражения. Он опытный воин.

Но и на это Гиймот не задержалась с ответом. По-видимому, заботы о ребенке и прочие хлопоты не мешали моей милой няне глубоко задумываться над судьбой Франции.

— Герцог Бедфорд, — сказала она, — связан с бургундцами только через свою жену, леди Анну. Не такая уж крепкая ниточка. Если Орлеан падет, вся Франция встанет под знамена Девы.

— Откуда ты берешь такие слова? — не могла не удивиться я. — Эта Дева просто заворожила тебя.

— Она одурманила всех во Франции.

Я не принимала тогда всерьез эти рассказы, но поняла вскоре, что ошибалась.

Прошло еще немного времени — и Орлеан пал. Франция торжествовала первую крупную победу.

Я не могла не думать в тот момент о Бедфорде, о его душевном состоянии. Ведь он считал своим священным долгом — дал клятвенное обещание умирающему Генриху — сохранить все его завоевания во Франции и прибавить к ним новые. И вот один из главных, ключевых городов страны утерян. Дело даже не столько в самой потере города, сколько в моральном самочувствии солдат, как это поражение скажется на английской армии, уже привыкшей к победам.

В отличие от Гиймот Оуэна страшно угнетала эта первая победа французов. Он не уставал повторять, что, будь жив король Генрих, такое оказалось бы невозможным.

— Трудно представить, что может произойти дальше, — в тревоге говорил он. — Не хочется думать, что наступает перелом в ходе войны. Однако ясно: Дева, или кто там ею управляет, на этом не остановится.

— Ты веришь разговорам о том, что она послана Богом? — спросила я.

— На свете много странного и необъяснимого, — отвечал он. — Главное, появление Девы всколыхнуло всю страну. Даже нерешительный дофин стал проявлять, как говорят, больше напористости…

— Мой брат, насколько я знала его, никогда не стремился к трону.

— Боюсь, Дева изменила его намерения, — сказал Оуэн. — Вдохнула желание властвовать…

В этот период множество посланцев беспрерывно прибывали в Англию с континента или отправлялись туда. Герцог Бедфорд вел постоянную переписку с Королевским советом, что было вполне естественно.

Однажды посланец прибыл к нам, в Хатфилд.

Я напугалась. Неужели в дворцовых кругах стало что-то известно обо мне? Я-то полагала, что даже на мой переезд никто не обратил особого внимания.

Но прибывший оказался французом, и, мало того, в прошлом служил моему отцу. Поэтому, по его словам, и решился на подобное весьма опасное путешествие, дабы повидать меня с глазу на глаз и рассказать о том, что происходит в стране. Ведь хотя я и английская королева, добавил он, но не перестала от этого быть французской принцессой, дочерью короля Франции.

Судя по его тону и поведению, он не сомневался, что вести, принесенные им, должны меня только обрадовать.

Я приветливо приняла его, радуясь больше всего тому, что моя беременность еще незаметна. С вниманием и интересом я выслушала его рассказ.

Главной новостью для меня стало известие о том, что мой брат Шарль недавно коронован в Реймсе, церковной столице Франции, и вся страна ликует по этому поводу…

«Но как же так? — думала я в то время, как француз продолжал говорить. — Как же так?.. Ведь мой первенец, мой маленький Генрих, признан уже королем Франции? Это входило в условия договора, подписанного между моими родителями и супругом, Генрихом V, и пункт этот должен был вступить в силу сразу после смерти отца. Которая уже произошла, увы… Если бы мой супруг не скончался столь внезапно, он бы сейчас считался королем Франции, и тогда… О, тогда вряд ли кто-нибудь осмелился отобрать у него французскую корону!… А вот у моего маленького сына…»

Такие мысли бродили у меня в голове, а посланец тем временем продолжал:

— …Дева находилась рядом с ним в Реймском соборе… с вашим братом. О, это было великолепное зрелище! В правой руке она держала меч острием вниз, в левой — французское знамя… И на нем слова: «Иисус, Мария». А как сияло ее лицо, мадам! Никто не сомневался… не мог усомниться, что она послана самим Господом!..

— А мой брат? — спросила я. — Дофин… как он?

— Он больше не дофин, мадам. Не дофин Шарль, а король Франции Карл VII!

Мне хотелось воскликнуть: этого не может быть!.. Я словно воочию увидела перед собой вдохновленное светом победы лицо Генриха. О, если бы он был жив, жизнь моя пошла бы по-иному. Оуэн не стал бы моим мужем. Не родился бы Эдмунд. И второе дитя его не покоилось бы в моем чреве…

Да, если бы Генрих был жив, история могла бы пойти другим путем.

Откуда-то издали до меня доносились слова посланца, французские слова.

— …Надежда возродилась в душе у Франции, мадам. Просто не верится, что такое могло произойти. Вы бы не узнали людей. Совсем другая страна… И это все она… Дева… совершила такое чудо! О, если бы вы только увидели ее! Лицо, повадку… Вас бы не удивило, что она могла такое совершить. Все в восторге… в упоении…

Я молча наклонила голову, и он, видимо, понял наконец что, хотя я французская принцесса по рождению, но уже десять лет как английская королева и что, говоря о поражении Англии, он говорит о поражении страны, которая стала моей.

Оборвав себя, он замолчал.

— Очень благородно с вашей стороны, месье, что вы прибыли ко мне сообщить обо всем происходящем во Франции. Благодарю вас. Тем более что путешествие сопряжено для вас с опасностями, не правда ли?

— Я преданно служил вашему отцу, мадам, — пробормотал он, — и знал, как он вас любит. Но я вижу… понимаю…

— Нет, нет… Вы поступили правильно, — заверила я его. — Я действительно благодарна вам… Отдохните у нас как следует перед тем, как пуститься в обратный путь. И желаю, чтобы он не таил для вас опасностей…

Он ушел в подавленном настроении.

Минуло еще несколько недель.

Моя беременность стала заметной. Подходил к концу сентябрь; туман по утрам окутывал землю. Золотистой листвой одетые стояли деревья. Чуткая тишина пронизывала воздух.

Мой ребенок должен был появиться на свет до конца этого года — 1429-го от Рождества Христова.

Один из дней сентября я запомнила особенно хорошо. В этот день, утром, к воротам моего дворца подъехали несколько всадников, посланцев из Лондона. Их появление напугало меня. Неужели все-таки случилось худшее: Глостер, а с ним и другие узнали, что мы с Оуэном нарушили закон страны? О том, что могло за этим последовать, я не решалась и думать. Впрочем, меня они скорее всего тронуть не посмеют. Мать их короля, еще сестра дофина, провозгласившего себя королем Франции, — тут им придется действовать с осторожностью. Но Оуэн… вот за кого я боялась до дрожи. Они тут же объявят его предателем интересов страны, и тогда…

Ко мне в комнату вбежала Гиймот.

— Они хотят видеть вас!

— Ты сказала, что я нездорова?

Она покачала головой.

— Они от самого епископа.

— Винчестерского?

— Да.

— Он теперь кардинал.

— Значит, они от кардинала.

— Что они хотят?

— Какое-то важное сообщение… Поднимитесь… дайте мне взглянуть на вас… Когда сидите, то ничего не видно. А вот так еще лучше…

Она набросила мне на колени плед, обернула им талию.

— Скажем, у вас простуда, не разрешено вставать. И вы сами не забудьте об этом!

Раздался стук в отдаленную дверь. Гиймот пошла открывать — на пороге стояли двое мужчин.

— От его преосвященства кардинала, — сказал один из них.

— У королевы простуда, — хмуро ответила Гиймот. — Ее нельзя беспокоить.

— Мы только передадим ей несколько слов.

— Хорошо. Проходите.

Она провела их ко мне, мужчины преклонили колени.

Я попросила их встать и говорить, голос у меня немного дрожал, я охрипла от волнения, так что было нетрудно, если других подозрений не имелось, принять меня за больную.

— Ваша милость, — услышала я. — Его преосвященство кардинал уже на пути к вам. Он должен лично сообщить нечто важное, о чем велел предупредить вас.

Еще большее беспокойство овладело мной. Тем же охрипшим голосом я произнесла:

— Где же он?

— Вскоре прибудет, — повторили они. — Мы опередили его на несколько часов…

Волна страха окатила меня. Что делать? Удастся ли так же легко провести умного и проницательного кардинала? Уж он-то непременно заметит изменения, происшедшие с моим телом и лицом.

Я отпустила посланцев, велев накормить их перед тем, как они отправятся в обратный путь, и позвала своих приближенных дам. Те прибежали вместе с Гиймот, и мы сразу принялись обсуждать, как нам действовать дальше.

— Вы можете лечь в постель, мадам, — предложила Гиймот.

Поразмыслив, я отвергла эту уловку. Слишком уж часто люди прибегают к подобным трюкам, и как бы это, напротив, не вызвало лишних подозрений у такого человека, как кардинал.

— Я придумала! — воскликнула одна из Джоанн. — Мы все наденем самые широкие юбки, какие только у нас есть! И побольше нижних юбок. Тогда все будем выглядеть одинаково. У нас здесь такая мода…

— Он решит, в этом дворце все женщины беременны, — сказала Гиймот, и мы расхохотались, но смех наш прозвучал слегка истерично.

— Пускай думает, что хочет, — сказала Агнесса. — Скорей всего ему покажется, что все мы похожи друг на друга.

— Что ж, это хорошо, — заметила я. — Глядя на нас, ему не должно прийти в голову, что кто-то может чем-то отличаться от остальных. Например, размером живота… Что же, займемся приготовлениями к визиту.

Мы смеялись, шутили, однако не слишком весело.

К прибытию кардинала я снова уселась в кресле, накинув плед на ноги, как во время появления его посланцев. Мои дамы сгруппировались возле меня, одна из них держала в руках раскрытую книгу, прочие, и я в том числе, занимались рукоделием. Вся сцена изображала мирную, идиллическую жизнь вдали от городского блеска и шума. Жизнь, к которой я, по моим словам, давно стремилась.

Моего дорогого младенца Эдмунда поместили как можно дальше от покоев, где я принимала его преосвященство.

Появление кардинала почти не внесло видимых изменений в разыгрываемый нами спектакль.

Он приблизился и поцеловал мне руку.

— Вы должны извинить, кардинал, — сказала я, — что не поднимаюсь вам навстречу. Меня мучает простуда, и от лекарств, которые принимаю, небольшая слабость и все время клонит в сон.

— Оставайтесь в тепле, миледи, — произнес он сочувственным тоном. — Это лучше всего при простуде.

— Так мне и посоветовали… Как я рада, что вы навестили меня!

— Мне это доставляет безмерное удовольствие, миледи.

Он взглянул на женщин, окруживших меня. Я подала им знак рукой, и они поднялись, немного неуклюже в своих широченных подложенных юбках, но кардинала мало заинтересовала их манера одеваться, что принесло мне некоторое облегчение. Теперь осталось узнать о действительной цели его визита.

Он изменился с тех пор, как я видела его в последний раз. Я бы сказала — тоже постарел, как и Глостер. Под глазами обозначились мешки, некогда привлекательное лицо обрюзгло — годы уже оказывали свое разрушительное действие; сказалась, вероятно, и жизнь в постоянном напряжении, вызванном и непрекращающейся враждой с Глостером.

— Надеюсь, ваша милость, — сказал он, — болезнь не надолго задержит вас в стенах дворца.

— Благодарю вас, милорд, — ответила я, — разумеется, скоро я уже буду на ногах.

— Я бы не стал беспокоить вас в вашем уединении, — продолжал он, — если бы не весьма важное дело, касающееся нашего короля.

Я вздрогнула от испуга.

— Он болен?

— О нет. Король в полном здравии.

У меня отлегло от сердца.

— Вам не следует беспокоиться о его здоровье, — продолжал кардинал. — За королем внимательно и заботливо следят проверенные люди, и граф Уорик регулярно сообщает нам обо всем, что происходит в его окружении и с ним самим.

— Как я рада это слышать!

— Если бы ваша милость соблаговолила бывать при дворе, вы могли бы чаще видеть короля.

— Я слышу о нем достаточно часто, милорд, и молюсь о его благополучии… Но что вы хотели сообщить нового о моем сыне?

Я ожидала прямого ответа, но услышала вместо него вопрос:

— Миледи, вы, без сомнения, знаете о том, что происходит во Франции?

Да, благодаря Оуэну и Гиймот, а также французу, служившему у моего отца, посетившему меня недавно, я уже многое знала.

— До меня доходят кое-какие вести, — осторожно ответила я.

— Плохие новости путешествуют быстро, миледи. Эта женщина, которая появилась там…

— Вы говорите о Деве по имени Жанна д'Арк?

— Да, так ее называют в народе. Она уже причинила нам немало неприятностей.

— Такая юная девица! Не могу в это поверить. Невинное создание…

— Из своей невинности она тоже устроила целое представление, адресуясь к Богу. Я сомневаюсь в ее чистоте… Она пребывает среди грубых солдат.

— Тем не менее о ней говорят, что она творит чудеса… По велению свыше.

— Следует признать, миледи, французам с ее помощью сопутствует некоторый успех. Что верно, то верно.

— Вы думаете, в самом деле благодаря ей?

— Вполне возможно. Она заражает всех своим нервным возбуждением, похожим на кликушество.

— Я слышала также, что она подвигла моего брата Шарля на коронацию. И теперь он король Франции Карл VII. Это правда, кардинал?

— Да. Он объявил себя королем Франции. Конечно, это одна лишь профанация, миледи.

— А французы? Как они отнеслись ко всему этому?

— Нужно честно признать, их настроение несколько изменилось. Они вышли из состояния междуусобной распри, расслабленности и равнодушия, в коем пребывали столь длительное время. Сейчас многие считают, что сам Бог послал им эту Деву Иоанну.

— Вы сильно обеспокоены, милорд?

— Ну… с одной стороны, это нелепица и чушь, хотя оказывает серьезное влияние на французов…

— Правда, что они вернули себе Орлеан? И она шла впереди армии?

— Да… Она помогла также выиграть несколько незначительных сражений. Но все они воодушевили народ…

— И повергли в уныние английских солдат?

— К сожалению, именно так. Люди повсюду суеверны. Они верят в различные знаки и предзнаменования. Французы сейчас убеждены, что Господь на их стороне. Что он явил им поддержку в лице этой юной девицы… Все это не так, но они утвердились в этом и потому осмелились объявить дофина Шарля королем.

— Вы с такой горечью говорите об этом, милорд. Если вы действительно не считаете происшедшее серьезным…

— Нам не может нравиться то, что происходит, миледи. Это, собственно, и явилось причиной моего визита к вам.

Снова мое сердце бешено заколотилось. О чем идет речь? Может, они прознали о приезде ко мне старого француза и теперь собираются обвинить меня в связях с противником? В измене?..

— Создавшееся положение, миледи, — продолжал кардинал, — требует от нас решительных действий, поэтому нам необходимо повезти нашего короля во Францию и там короновать его. Он ведь законный монарх, которому ваш покойный отец добровольно завещал свой трон. Разве не так?.. О, как печально, что ваш супруг сам не сделал этого раньше, когда одержал ряд своих блистательных побед! Тогда сейчас не возник бы спор о том, кто является истинным королем Франции.

— Мой муж не захотел лишать моего отца короны при его жизни, — сказала я.

— Поступок, вне всякого сомнения, благородный, — откликнулся кардинал, — но, как многие такие поступки, ведущий к печальным результатам… Однако мы намерены сейчас исправить его оплошность, а потому наш король Генрих, как ни молод, должен будет отправиться во Францию, где на его юную голову мы возложим французскую корону. Но до этого необходимо совершить то же действо у нас, в Англии. Ведь он еще не коронован. Мы предполагаем сделать это как можно скорее, и, конечно же, мать короля не может не почтить своим присутствием эту великую церемонию.

— Вы говорите о коронации в Лондоне? — спросила я, стараясь не выдать своей растерянности.

— Я говорю о том и другом торжестве, миледи. Нам очень хотелось бы видеть вас на коронации в Вестминстере, и мы считаем совершенно необходимым ваше присутствие во Франции.

Я почувствовала, как из-под меня уходит земля. Как справиться со всем этим? Что делать? Даже если поездка во Францию состоится после родов, то в каком состоянии я буду тогда? Как покину своих детей, Оуэна?

Кардинал продолжал говорить:

— Первая коронация состоится в начале следующего месяца. Надеюсь, ваша милость успеет подготовиться к ней без лишней спешки.

В следующем месяце! Да это как раз самые последние недели беременности. Как я смогу появиться на людях?.. А потом еще Франция…

Я готова была плакать от бессилия, готова закричать: нет, оставьте меня в покое! Мне сейчас не до ваших церемоний.

Может, проще всего для меня сейчас подняться с кресла, и пусть этот человек увидит, в каком я состоянии, пусть узнает все…

Я сделала над собой усилие и отбросила эти нелепые мысли, вызванные внезапной слабостью.

— …Потому я и осмелился беспокоить вас, — услышала я слова кардинала. — Король еще так молод, ему необходимо, чтобы мать находилась с ним в подобные моменты жизни…

Мне хотелось бросить ему в лицо: однако вы отобрали его у матери! Моего ребенка… Отдали другим женщинам… А теперь вам понадобилась его мать…

Кардинал все говорил и говорил.

— Что касается вашего присутствия во Франции, миледи, оно не только желательно, но просто необходимо. В особенности теперь, когда усилилось сопротивление. Французам должно напомнить, что мать нашего короля — любимая дочь короля французского, добровольно перед смертью передавшего свой трон ее супругу… Итак, миледи, — закончил он, — мы ожидаем вас ко двору через неделю…

Для меня было совершенно ясно, что я не могу ехать в Лондон. Но какую найти отговорку? Какую причину, чтобы отказаться?

Должно быть, я сильно побледнела, потому что кардинал произнес участливо:

— Надеюсь, я не чересчур утомил вас? Ваш вид говорит о нездоровье.

— Я… я действительно не очень хорошо себя чувствую, — отвечала я.

— Тем большую вы проявили любезность, что соизволили принять меня, миледи.

— Прощайте, кардинал. Благодарю за ваш визит… Пускай мои дамы придут немедленно…

Он поклонился и вышел. И тотчас же в комнаты ворвались три Джоанны, Агнесса и Гиймот.

— У вас совсем больной вид! — воскликнула одна из Джоанн.

— Неудивительно, — отвечала я, — если узнаете, зачем он пожаловал.

— Не томите нас, рассказывайте! — вскричала Агнесса.

Мой рассказ привел их в еще большее волнение.

— Вы не можете никуда ехать! — заявила Агнесса.

— Это вполне очевидно, — согласилась я. — Но что делать?

— Все очень просто, — спокойно сказала Гиймот. — Вы как следует заболеете… Не дай Бог, конечно, — добавила она с улыбкой. — Сегодня кардинал уже видел, что вы нездоровы. Прямо сейчас, еще до его отъезда, мы уложим вас в постель, и ему станет об этом известно. Мы добавим, что вы встретились с ним, превозмогая плохое самочувствие. Ко дню коронации в Лондоне вы разболеетесь окончательно… Не дай Господь! — снова прибавила она. — Так что скорее в постель, миледи. Вы и правда немного бледны…

Мой сын Генрих был коронован в Вестминстере в шестой день ноября того же 1429 года в присутствии членов парламента. Его мать на коронации не присутствовала. Она была не столько больна в те дни, сколько неуклюжа и малоповоротлива, ибо находилась на последнем месяце беременности и не покидала своих покоев, где с ней оставались только самые верные, надежные люди.

Как мне хотелось быть рядом со своим мальчиком во время коронации. Бедняжка! Для восьмилетнего ребенка это торжество явилось немалым испытанием. Но, насколько я помнила, мой малыш по натуре рос достаточно спокойным и разумным, и я надеялась, что воспитание, которое он получил сейчас, не сделало его хуже.

Мне осталось знать, ощущал ли он потребность в матери. И во время торжества, и вообще в жизни. Думал ли обо мне? Не превратилась ли я для него в какое-то далекое, зыбкое воспоминание о раннем детстве?

Оуэн считал, что поспешность коронации объяснялась не только положением во Франции, но и желанием многих лордов принизить значение Глостера в стране, ибо теперь тот уже не мог законно занимать роль протектора при короле.

— Но они ведь не думают, что мой сын в состоянии править страной в восьмилетнем возрасте? — спрашивала я.

— Разумеется, нет, — отвечал Оуэн. — Однако это дает им повод избавиться от Глостера. Не ты одна, моя любовь, считаешь его камнем преткновения.

— Да, и кардинал больше всех.

— О, не только он…

Нам рассказали, что и как происходило шестого ноября в Вестминстерском аббатстве. Граф Уорик ввел моего сына; тот прелестно выглядел в королевской мантии, лицо его было важным и серьезным, но немного печальным. Возможно, он просто устал от всех приготовлений, а быть может, понимал уже, какой тяжкий груз ложится на его детские плечи, и прозревал ожидавшие его тяготы и беды.

В тот день мысленно я оставалась с ним. Незадолго до коронации я написала ему, как огорчена и в какой пребываю тоске из-за того, что не могу быть рядом с ним в столь торжественный момент. Что на деле оказывалось не совсем так, потому что огорчение мое окупалось счастливыми мыслями о ребенке, ждать которого оставалось совсем недолго.

Ложь угнетала меня. Ложь, которой я вынуждена обволакивать моего старшего сына. Обманывать Глостера или кардинала для меня не было столь мучительным.

От Генриха я получила письменный ответ. Он выражал сочувствие по поводу моей затянувшейся болезни и сожалел, что я не присутствовала на его коронации, не видела его в королевском облачении.

На состоявшемся после церемонии торжественном обеде было заявлено, что в новом году король покинет Англию и отправится с визитом в свои французские владения.

В Вестминстерском аббатстве уже прошла коронация моего старшего сына, а я готовилась к предстоящим родам. Все шло, не боюсь теперь это сказать, как мы и задумали: мы сумели соблюсти тайну. Как и прежде, меня окружали верные люди. Зная, чем рискуют, они все же продолжали помогать, стараясь не думать о возможных последствиях.

Дни стали намного короче, темень вползала во дворец уже к четырем часам пополудни, зачастили снегопады.

— Это к лучшему, — говорила одна из Джоанн. — Меньше неожиданных визитеров…

И вот настала пора. Мои подруги находились все время рядом, я чувствовала себя защищенной от всех напастей.

Роды прошли еще легче, чем в прошлый раз, когда появился на свет Эдмунд. Услышав первый крик ребенка, я напрочь забыла о противозаконности своего поведения, обо всех страхах и опасностях и отдалась во власть одному лишь чувству — счастью материнства.

— Опять мальчик, — прошептала Гиймот. — Такой красавец… Здоровенький и тяжелый… Братец для маленького Эдмунда…

Потом я увидела у своей постели Оуэна с новорожденным на руках.

— Вот он каков! — сказал мне Оуэн. — Только посмотри на него. Разве не прекрасен? Ты должна гордиться, что родила такого ребенка.

— Он твой тоже, — с трудом проговорила я.

Все, все у нас не напрасно, думала я, и можно все отдать за счастье этого мига!..

Мы назвали его Джаспер.

— Джаспер из Хатфилда, — сказала я. — Брат Эдмунда из Хэдема…

Эдмунду вскоре показали нового братика, на колыбель которого он с удивлением воззрился.

— Это твой собственный брат, — объяснила я ему. — Младший. Ты будешь его опекать, хорошо? Скажи «да»…

Эдмунд серьезно кивал головкой.

— Вы будете друзьями, обещай мне. В этом трудном мире станете держаться друг друга. Хорошо, Эдмунд? Скажи «да»… Ну скажи «да»…

— Да, — лепетал он. — Да…

И весело улыбался, словно нет на свете ничего более забавного, чем заиметь собственного брата.