Тайный брак

Глава 9 ДЕВА ПО ИМЕНИ ИОАННА

В течение нескольких недель после рождения Джаспера нас никто не тревожил. Но я знала, долго так тянуться не может: кардинал Винчестерский, он же Генри Бофорт, посетив меня здесь, в Хатфилде, дал понять, что коронации моего сына и официальному восшествию его на французский престол придается огромное значение. Мое присутствие при этом совершенно необходимо, поскольку я к тому же сестра человека, осмелившегося назвать себя королем Франции. Впрочем, чем больше я думала о создавшемся положении, тем меньше понимала, какую роль определят для меня во всем этом, и мечтала оставаться на месте с моими детьми, с Оуэном.

Однако сам он говорил мне так:

— К сожалению, не представляю, как тебе удастся избежать поездки во Францию… Да, единожды это получилось — во время коронации в Вестминстере, не вызвав подозрений, потому что кардинал сам видел, что ты нездорова. Вернее, его убедили в этом. Но если ты повторишь то же самое — объявишь о своей болезни, они, я убежден в этом, направят сюда армию врачей, чтобы узнать, какими недугами страдает королева. Согласись, это может быть опасным.

С этим я не могла спорить.

— Значит, следует ехать? — спросила я удрученно.

— Увы, любовь моя. Это намного разумнее.

— А как же ты, Оуэн?

— Думаю, в составе твоей небольшой свиты, как один из слуг, я тоже мог бы сопровождать тебя.

— Тогда я готова к путешествию. Но дети… Как же наши дети, Оуэн?

— Они должны остаться здесь.

— Как ужасно! Я не хочу… не могу расстаться с ними. Хватит того, что у меня не стало старшего сына. С другими я не расстанусь ни на день!

— Но будь благоразумна, дорогая! Их нельзя везти туда.

— Значит, и я никуда не поеду…

— Под каким предлогом?

— Плохого самочувствия.

— Дважды, боюсь, не сработает.

— Ты прав. Тогда скажу им правду! Почти всю правду. Я скажу: оставьте меня в покое. Дайте жить своей жизнью. У меня есть муж и дети. Своя семья. Делайте с этой страной все, что вам угодно. Управляйте Францией, если у вас получится. Но не пробуйте командовать мной… Я скажу им многое, кроме одного: не назову имени моего мужа. Даже под пыткой!

Оуэн взял мои руки в свои, посмотрел прямо в глаза.

— Екатерина, любовь моя, ты сама прекрасно понимаешь всю опасность и тщетность подобных слов, подобных поступков. Если ты под любым предлогом все-таки не поедешь, то вызовешь не только неудовольствие, но сильнейшие подозрения. Мы не вправе… не должны рисковать, если можно этого избежать. Необходимо поехать и показать, тебе и притворяться не надо будет, какое удовольствие и радость доставляет тебе возможность лицезреть своего сына, увенчанного короной твоей родной страны.

— Но наши с тобой дети так малы! Джаспер только-только родился… Разве не чудовищно оставить их?

— Так нужно. Бесполезно бороться с сильными мира сего. Зато потом мы вернемся к прежней спокойной жизни.

— И это говорит смелый воин!

— Я воин на поле боя, дорогая. Не в дворцовых залах.

— Да, да, знаю. Прости меня…

Я тихо плакала. Он гладил мои волосы, утешая, как маленькую девочку.

— Зато ты будешь длительное время рядом со старшим сыном. С твоим Генрихом.

— Он давно уже не мой, — говорила я сквозь слезы. — И почти не сын. Он король. Не знаю, смогу ли увидеть когда-нибудь его без мантии и короны.

— Но под этой мантией он все равно твой маленький сын. Ему захочется поговорить с тобой, прикоснуться к тебе. Ты нужна ему сейчас больше, чем этим крошкам, Эдмунду и Джасперу, с их кормилицами и няньками… А за них не волнуйся. Они останутся в хороших руках… Мужайся, дорогая. Другого выхода у нас нет…

Я понимала, он прав и мне придется расстаться с моими малютками, с Хатфилдом. Выбора у меня не было.

Я попыталась объяснить маленькому Эдмунду, как ненавистна мне мысль о том, чтобы оставить их, но я ничего не могу поделать. Он показывал всем своим видом, что хорошо понимает, о чем я говорю, и все время цеплялся за мою юбку, как бы упрашивая не покидать его.

— С тобой останется Гиймот, — говорила я, — и твой братик Джаспер.

Имя Гиймот, хорошо ему знакомое, всегда вызывало улыбку на его нежном личике.

С собой во Францию я намеревалась взять совсем небольшую свиту, в которую из близких входили бы Оуэн и одна из Джоанн. Две другие Джоанны, а также Агнесса и Гиймот оставались смотреть за детьми.

В конце февраля мой сын, король Генрих VI, после мессы в лондонском соборе Святого Павла, во время которой он испросил Божьего благословения своему путешествию, отправился в Кентербери, где должен был провести дни Пасхи.

Там я и присоединилась к нему вместе со своими приближенными.

Сначала король принял меня официально, как и полагалось, но во время этого утомительного приема я видела, что он в любую минуту готов снять с себя корону, сбросить мантию и остаться просто моим сыном, моим мальчиком.

— Я скучал без вас, — были его первые слова.

— Я тоже!..

В ту минуту я подумала о невозможном: как было бы прекрасно оказаться нам вместе — он, Генрих Ланкастер, и два его единокровных брата — Эдмунд Тюдор и Джаспер Тюдор! Одной семьей… Под одной крышей…

Я тут же горько посмеялась над собой. Что за бредовые мысли приходят в голову! И бесполезно пылать гневом в отношении графа Уорика или кардинала Винчестерского за их труды по воспитанию мальчика-короля. Они делают то, что делали их предки, соблюдая вековые традиции, — не ими установленные, которые не им нарушать или отменять. А кроме того, выполняют волю покойного короля, моего супруга. Мне стало известно: главное в этом воспитании — чтобы как можно скорее будущие монархи становились мужчинами и воинами. А это значит, детства и отрочества они почти лишены. И мне было очень жалко, что мой мальчик не наиграется вволю. Впрочем, мне бы ответили, что у меня типично женский взгляд на жизнь…

Я сказала сыну, что тоже очень скучала, но всегда думала о нем, — и это истинная правда.

— Я теперь настоящий король, да? — произнес он звонким мальчишеским голосом. — Граф Уорик говорит, что только коронация делает короля настоящим.

— Ты стал похож на своего отца, — сказала я.

— Правда? Я так хочу этого. Мне все время твердят, что я должен стать таким, как отец. «Он бы сделал так!» «Он бы не сделал так!» Только и слышу со всех сторон… Он, наверное, рос очень строгим?

— Нет, нет. Он понимал людей… старался понять… Он слыл в самом деле великим воином. И хорошим человеком.

— Как бы я хотел, чтобы он не умирал!

— Многие сожалеют, что он ушел от нас.

— Тогда мне бы сейчас не стать королем, верно?

Я печально улыбнулась. В голосе моего сына проскользнули горькие нотки. Ему так хотелось, чтобы отец был жив.

— Да, тебе пришлось бы подождать… — И я заговорила о другом. — Говорят, твоя коронация прошла восхитительно.

— Только очень долго, — ответил мой сын. — Такие длинные речи. Так много всяких обрядов.

— Но ты прекрасно справился. Я не сомневалась в тебе.

Он расцвел от удовольствия и сказал:

— Пиршество тоже продолжалось без конца, и все смотрели только на меня.

— Конечно, ты же король.

— Очень это странно быть королем. Ты понимаешь меня, матушка?

Меня глубоко тронул его доверчивый тон. Милый, далекий от меня ребенок!

— Наверное, так и должно быть, — ответила я ему.

Что могла я еще сказать?

— А почему тебя почти не видно при дворе? — спросил он. — Отчего ты совсем не выезжаешь из своего замка?

— Мне нечего делать во дворце в Лондоне, — отвечала я.

— Ты была бы ближе ко мне.

— Все равно мы почти бы не виделись, — сказала я. — Такова дворцовая жизнь.

— Но я бы…

Я прервала его:

— Скажи, Генрих, чего бы ты хотел больше всего?

Он ненадолго задумался.

— Этого все равно никто не смог бы мне дать. Хотя я и король.

— Что же именно?

— Чтобы мой отец ожил, тогда я не стал бы королем…

Славный мой, бедный мальчик! Тебя уже тяготят королевские обязанности — что же будет дальше, если корона и мантия столь тяжелы для тебя сейчас?

Мне нравилось, что в нем не окостенели человеческие чувства и он не переполнен сознанием своей королевской исключительности. Напротив, мысли о ней претили ему, так мне тогда казалось…

В Кентербери мы пробыли всю Пасхальную неделю, затем двинулись к морю, в сторону Дувра. Двадцать третьего апреля, в День святого Георгия, мы приготовились к отплытию во Францию. Готовы были к этому и десять тысяч солдат, выстроившихся на берегу в ожидании посадки на военные корабли.

Солнце стояло высоко в небе и ярко светило, дул свежий попутный ветер, когда наши суда двинулись в направлении французского порта Кале.

Таким же солнечным утром мы благополучно прибыли к берегам Франции.

Кардинал Винчестерский настоял, чтобы вначале мы отправились к собору Святого Николая, где и отслужил торжественную мессу.

Пробыв неделю в Кале, мы двинулись к Руану. Там нас должен ожидать герцог Бедфорд.

В Руане, как мне стало известно, нам предстояло задержаться на какое-то время, пока будут идти приготовления к коронации моего сына, назначенной в городе Реймсе. Мне казалось, место выбрано с умыслом, здесь недавно коронован мой брат Шарль, ставший королем Франции Карлом VII. Однако я понимала, как не права в своих подозрениях. В Реймсе издавна короновались все французские монархи. И все равно ситуация оказалась весьма напряженной и в любой момент могла развиться в достаточно неблагоприятном направлении. Тем более французы продолжали одерживать победы над англичанами — пусть небольшие, а в солдатах моего сына уже угас тот воинственный пыл, которым славились при его отце. В английском войске продолжала крепнуть неуверенность в окончательной победе; все чаще слышались разговоры о Деве Иоанне, Деве Жанне, или, как ее называли после победы французов под Орлеаном, — Орлеанской Деве.

Как могла обыкновенная женщина, совсем юная девушка, так воздействовать на людей — разрозненную враждебную толпу обратить в ярых защитников своей поруганной страны. В городах и селениях, через которые мы проезжали, нас встречали настороженные хмурые лица жителей, еще недавно таких благожелательных. Нашим солдатам приходилось все время быть начеку, чтобы не подвергнуться нападению.

Словом, земля Франции не выглядела уже такой податливой под ногами захватчиков, а жители, ее населяющие, такими безразличными или приветливыми, как раньше.

Неужели такое чудо с толпой совершила невежественная девушка? Но тогда, значит, ей несомненно помогает некая сила. Божественная сила… В чем многие убеждены.

Поверила в это и я, подобно другим суеверным людям.

Не знаю, что чувствовал кардинал Винчестерский, но я увидела, как он обеспокоен, как напряжен. И все же он, помня, что я королева-мать, относился ко мне с подчеркнутым почтением, не позволяя себе обращаться первым, пока я сама не начинала разговора.

Как-то я спросила его:

— Вы находитесь в состоянии постоянной тревоги, кардинал?

Он поднял брови, давая понять, что от него ускользнул смысл моего вопроса.

Я повторила его.

— Вам кажется, здесь произошли серьезные изменения, и это вас тревожит?

— В каком смысле изменения, миледи?

— Англичане уже не чувствуют себя триумфаторами.

Он кинул на меня молниеносный острый взгляд.

— Если вы говорите о нескольких мелких неудачах наших войск, то они большого значения не имеют.

— А падение Орлеана?

— Разумеется, лучше, если бы этого не произошло, но ведь ничего не изменилось.

— А настроение людей? Эта легенда о Деве, разлетевшаяся подобно лесному пожару по всей стране?

— Вы говорите о девице, нацепившей на себя мужскую одежду?

— Я говорю о Жанне д'Арк, монсеньор.

Снова внимательный зоркий взгляд… Зачем я разговариваю с ним об этом? Но почему нет? Я так хочу. Я ведь его королева…

— Понимаю, миледи. Народ всегда настроен на чудо. Он увидел его в этой странной девушке. И многое придумал, преувеличил…

— Но вы не станете отрицать, что она укрепила души французов и внесла смятение в сердца англичан?

— Думаю, это поправимо, миледи. Герцог Бедфорд — крепкий солдат, прекрасный военачальник. Он все вернет на свои места.

— Значит, мы можем не бояться влияния Девы на армию?

Так сказала я в конце разговора, чтобы умерить его подозрения, если ему показалось, что мои симпатии отданы французам. Тем более что, в общем, это не так… Впрочем, может быть, я ошибаюсь… Скорее всего мои симпатии — точнее, эти привязанности, даже любовь — делились между моей прежней и нынешней родинами, между Францией и Англией. Поровну ли — не знаю…

Не знаю также, какое значение на самом деле придавал кардинал облику Девы Иоанны и ее влиянию на ход военных действий и не преуменьшал ли в разговоре со мной своих опасений и тревог по этому поводу.

Во всяком случае — я уже, кажется, упоминала об этом, — когда мы проезжали через деревни, настроение жителей заметно изменилось. Никаких приветственных возгласов, хмурые настороженные взгляды — вот так встречали нас почти везде, и могу прямо сказать: на наших людей это достаточно сильно подействовало — они постоянно пребывали в подавленном состоянии… Однако, быть может, я выдаю свое собственное настроение за всеобщее.

Тем не менее приготовления к коронации моего сына шли своим ходом, и военные стычки — тоже. Между французами — сторонниками моего брата, с одной стороны, и англичанами, которых поддерживали бургундцы, — с другой.

Я мало что могла услышать о деяниях Девы Иоанны, потому что в моем окружении предпочитали как можно меньше говорить о ней, но однажды Оуэн, с кем я старалась совсем не встречаться на людях, улучив момент, рассказал мне о самых последних событиях.

— Они взяли ее в плен, — сказал он, — эту Деву.

— Они? — с удивлением переспросила я, не понимая, почему он так говорит об англичанах.

— Да, они… Бургундцы.

Из его слов я узнала, что бургундцы недавно осадили Компьен, а Дева Иоанна со своим отрядом в три-четыре сотни солдат поспешила на помощь осажденным. Она прорвалась в город и помогла многим жителям покинуть его на лодках по реке Уазе. Сама же осталась для защиты города. Но войско бургундцев под командованием графа де Люксембурга, союзника герцога Филиппа, оказалось куда многочисленнее отряда Иоанны, и Дева попала в плен. Ходили слухи, что ее предали свои же, не всем военачальникам в стане орлеанистов пришлись по душе ее победы, на фоне которых их собственные ратные дела выглядели весьма жалкими.

Как бы то ни было, Дева Иоанна (Жанна д'Арк) находилась сейчас в руках Люксембурга, и тот отправил ее в замок Болье.

— Это все равно что попасть в руки англичан? — спросила я.

— Не совсем, — ответил Оуэн. — Скорее всего граф потребует за нее выкуп. Он ведь друг бургундцев, а у тех с нами отношения разладились в последнее время.

— Бедная девушка. Что с ней теперь будет?

— Sic transit dloria mundi, как говорили древние римляне, — сказал Оуэн. — Ничего хорошего ее не ждет. Хотя она всего-навсего женщина…

— Да, так проходит слава мира, — повторила я за ним.

Кардинал Винчестерский пришел в восторг от этого известия, из чего я заключила, что он придавал куда большее значение подвигам Девы, чем старался показать.

Вскоре нам предстояло путешествие в Руан, где находился герцог Бедфорд, и я с нетерпением ждала встречи с ним.

Положение во всей Франции оставалось таким, что передвигаться нам следовало с большой осторожностью. Тем более что в нашей процессии находился сам король. Мы прибыли в Руан лишь в июле, спустя два с лишним месяца после высадки на континент.

Все это время я непрерывно думала о детях, оставшихся в Англии, тосковала по ним и была бы совсем безутешна, если бы не Оуэн, с которым мы виделись лишь тайно, урывками, но его присутствие я постоянно ощущала.

О Деве Иоанне продолжали ходить самые различные, зачастую противоречивые, слухи. Некоторые говорили, что она убежала из плена; другие добавляли, что это все так, но ее снова схватили; третьи считали и то, и другое враньем и утверждали, что она по-прежнему в руках графа Жана де Люксембурга, который требует за нее крупный выкуп… У кого? Конечно, у англичан. А что с ней будет, когда она окажется в их власти, любому понятно. Разве простят ей, что она повернула чуть не всю страну против тех, кто ее захватил да еще поставила своего короля, когда у них уже есть другой, законный?!

Но мои мысли занимали дети. Я очень волновалась за них. Не могла не думать о том, что ожидает нашу семью в ближайшем будущем. Все тайное становится со временем явным, это известно. И тогда мне, как и этой несчастной Деве, предстоит чуть ли не самое худшее. Во всяком случае, если не мне, то близким и дорогим для меня людям…

Герцог Бедфорд встретил нас в Руане. Он еще больше изменился — выглядел сильно постаревшим и изможденным. Так сказались на нем события последнего года. Но со мной он оставался так же любезен и добр, как раньше, во время наших нечастых встреч, и я не могла, по контрасту, не вспомнить о лицемерном и злобном его брате, Хамфри Глостере.

Обрадовала меня и встреча с женой Бедфорда Анной Бургундской, с которой нас связывали родственные узы. Я смутно помнила ее по годам детства и сейчас как бы заново узнавала. Это была значительная женщина — красивая, в большей степени, внутренне, что почти сразу почувствовалось. С ней я ощутила себя легко и свободно с первой же встречи; она поделилась своими тревогами. Ее крайне беспокоило состояние мужа и положение, сложившееся во Франции. И то, и другое весьма ее волновало.

— Дела тут складываются гораздо хуже, чем у нас признают, — говорила она. — То, чего добилась та, кого называют Девой, не поддается описанию. Она пробудила народ, встряхнула от спячки и вашего брата, Катрин, излечила его от безволия, заставила решиться провозгласить себя королем.

— Бедняга Шарль! Он всегда открещивался от трона.

— И другой ваш брат, Жан, помнится, тоже. Как странно — обычно за корону ведутся битвы насмерть, а тут, когда она передается по наследству, от нее отказываются подряд два брата.

— Все наше семейство странное, — сказала я печально. — Вы это знаете, Анна. И наше с вами положение тоже необычное.

— Да, — согласилась она, — мы должны быть верны и преданы новой стране… стране, которая стала злейшим врагом нашего с вами отечества. Какая несуразность! Если бы не глупая длительная ссора между Бургундским и Орлеанским домами, всего этого могло не быть. Не так ли, Катрин?

— Мой супруг Генрих все равно мечтал захватить Францию, — сказал я.

— А мой супруг, — добавила она с невеселой улыбкой, — дал клятву следовать желанию своего брата.

— Мы же с вами оказались в ловушке, Анна. Хотя ваше положение отличается от моего. Вы вышли за Джона Бедфорда по любви. Мой же брак являлся одним из пунктов договора между нашими странами.

— Но ведь вы тоже любили Генриха! Разве нет? Джон говорил мне об этом. Его любили все!

— Он из разряда тех людей, — сказала я, — кому все поклоняются. А поклонение — не всегда любовь.

Она сжала мне руку, и мне захотелось открыться ей, рассказать о том, что сама поняла, лишь встретив Оуэна. Поведать, что по-настоящему счастлива с Генрихом я никогда не была. Любовь пришла позднее, и сейчас мне ничего не надо, кроме этой моей любви… нашей любви… и чтобы нас оставили в покое…

Разумеется, я сдержала себя и не раскрыла перед Анной свою тайну.

Она, нет сомнения, умна, порядочна, участлива, но кто знает, откройся я перед ней, не ужаснет ли ее мой поступок, не посчитает ли свои долгом рассказать о моих откровениях Бедфорду, усмотрев в этом обязанность верной супруги?

И еще одно стало для меня более отчетливым в этот момент: как бы мало я ни значила в глазах людей, правящих моей новой страной, но я оставалась королевой, а из этого следовало, что мои дети от второго брака тоже обладали правами на престол. Конечно, первым и главным наследником стал Генрих, но и Эдмунд и Джаспер также; разумеется, при особых обстоятельствах… И, вполне возможно, Глостер имел в виду именно эти, особые и пока неясные ему самому, обстоятельства, когда проводил через парламент свой закон о браке, касавшийся в первую очередь меня. И руководили им при этом не столько злость или неприязнь, сколько далеко идущие собственные планы…

Анне я сказала совсем другое.

— Ваш супруг Джон и Генрих, — сказала я, — оставались не только братьями, но и большими друзьями. Так приятно бывало видеть их вместе.

— О да, они всегда защищали друг друга, — с готовностью подхватила она. — Я слышала, их отец не очень-то крепко сидел на троне, потому братья держались вместе смолоду.

— Кажется, Хамфри не совсем такой? — сказала я.

— В любой семье бывают люди, которые думают лишь о себе, — отвечала Анна. — И во всем ищут только свою выгоду.

— Да, Глостер оказался именно таким.

После недолгого молчания она сказала:

— Он доставил Джону много беспокойных часов и дней. Мой брат Филипп очень зол на Глостера. Это, к моему глубокому сожалению, отражается и на его отношении к Джону. Мне бы не хотелось, чтобы их дружба окончательно дала трещину… Ах как тяжело сейчас моему мужу! — снова помолчав, добавила она. — А тут еще эта Дева!

— Она ведь в руках Жана де Люксембурга.

— Да, и думаю, ее отдадут тому, кто больше заплатит.

— Несчастное создание!

— Она взбудоражила всю страну! Причинила столько бед.

— Англичанам, — уточнила я. — Французам она принесла надежду.

Анна посмотрела на меня с некоторым удивлением, и это окончательно убедило меня, что Англия стала для нее новой родиной. Как это, должно быть, отрадно для Бедфорда! И какая у них, видимо, гармония в отношениях. Гармония и любовь… А у меня? Конечно, тоже — но при этом им не нужно скрывать свои чувства от окружающих, жить тайной жизнью… двойной жизнью…

— Как я рада, что вы здесь, — сказала я Анне.

— Я стараюсь не расставаться с Джоном, насколько возможно, — отвечала она.

— Вам известно, — спросила я, — когда наконец состоится коронация моего Генриха?

— Насколько знаю, скоро. Джон хочет, чтобы она обязательно прошла в Реймсе. Он придает этому месту большое значение.

— Тогда отчего же мы не едем туда? Почему остаемся здесь, в Руане?

— Потому что в стране неспокойно. С каждым днем все хуже, и короля нельзя подвергать опасности.

— Но разве все настолько… я не думала.

— После того, как Дева со своим войском взяла Орлеан, обстановка весьма резко изменилась к худшему, — сказала Анна. — Французы оказывают сопротивление почти везде. Такого на моей памяти еще не бывало.

— Боже мой, как сумела простая крестьянская девушка добиться всего этого?

— Джон говорит, все дело в легенде о том, что она послана Богом. Сила не в ней самой, говорит Джон, а в мифе, которым она окружена, который создали сами люди.

— А вы, Анна, тоже так думаете? — спросила я. — Что не Бог и не она сама, а люди вылепили ее?

— Я думаю так же, как Джон, — ответила она.

Я уже поняла, что эта милая женщина смотрит на мир глазами своего мужа, говорит его словами, думает как он.

Шли дни, и я все больше жалела, что не нашла в свое время повода отказаться от поездки. Но кто же мог подумать, что она затянется так надолго? Я-то считала, мы сразу прибудем в Реймс, где пройдет коронация, и быстро возвратимся домой. Однако получилось совсем по-иному. Ох, как я досадовала на себя, что согласилась поехать!

Но могла ли я отказаться? И не навлек бы мой отказ излишние подозрения, слежку и в результате разоблачение моей тайны?.. Я содрогалась от одной мысли, что такое возможно. И не за себя больше всего я боялась, даже не за детей — что они в конце концов сделают моим малышам? — я страшилась за Оуэна. Его бы схватили первым, и пощады ему бы не было… А потому я обязана постоянно думать об опасности, вести себя спокойно, стараться ничем не возбуждать подозрений, желания вторгнуться в мою жизнь.

Насколько серьезна обстановка во Франции, я лишний раз поняла, узнав, что произошло с Джоном и Анной, выехавшими под охраной небольшого отряда солдат на охоту в ближние места. К концу того дня основная часть отряда вернулась в замок, но герцога и его жены с ними не оказалось. Воины потеряли их из виду в лесу. Поиски не дали результата: герцог Бедфорд с женой исчезли. Всех обуял ужас от предположения, что те могли попасть в плен к французам, чьи отряды теперь постоянно шныряли вблизи Руана.

К счастью, наши опасения не оправдались — Джон и Анна вскоре вернулись в замок. Но они действительно оказались отрезанными от основной группы отрядом повстанцев и не попали в плен только благодаря мужеству и смекалке Бедфорда.

Меня все это страшило и угнетало. Я боялась за юного короля, за нас всех, а кроме того, понимала, что при таком положении наше пребывание во Франции может затянуться на неопределенное время.

Оправившись от случившегося, Анна поведала мне некоторые подробности их задержки.

— … Они находились совсем близко, — говорила она. — Я слышала голоса. Хорошо, что деревья и кусты укрыли нас, а кони молчали, будто понимали опасность. Подумать только, что было, если бы они схватили Джона! Конец всему! Разве в состоянии кто-то заменить его здесь?

— Нужно предпринять все меры предосторожности, — сказала я. — Особенно на пути в Реймс.

— О, конечно! Джон это хорошо понимает. Ведь с нами маленький король. Бунтовщики наверняка нацелились захватить его.

Ее слова открыли для меня возможность того, что казалось раньше почти невероятным, и я ощутила огромное беспокойство.

— Что же они могут сделать с ним? — спросила я дрожащим голосом. — Если вправду возьмут в плен?

Анна молчала.

— Он ведь совсем ребенок, — продолжала я. — Неужели… Неужели они… если схватят… убьют его?

— Нет, — сказала Анна. — Этого сделать они не посмеют. Просто потребуют выкупа… Но не бойтесь, Катрин, им до него не добраться, Джон сделает все, чтобы не допустить этого. Он дал клятву охранять короля и верно служить ему. А словами мой муж не бросается.

— Да, знаю… Но, Боже, как я хотела бы, чтобы мы скорее оказались дома!

— Коронация должна состояться, — твердо произнесла Анна. — И только потом вы уедете.

— Еще долгая дорога до моря! — простонала я. — И когда… когда наконец произойдет коронация?

Мой вопрос остался без ответа.

Счет шел уже не на дни, а на месяцы. Мы же оставались по-прежнему в Руане. Отряды повстанцев появлялись повсюду, и Бедфорд не решался рисковать безопасностью короля. Особенно трудным представлялся путь именно в Реймс, поэтому, по словам Анны, ее супруг уже начал подумывать о том, чтобы перенести место коронации моего сына из этого города в Париж.

— В самом деле, почему не Париж? — говорила я. — Почему непременно Реймс?

— Потому, — объясняла Анна, — что там происходили коронации всех французских монархов, начиная с двенадцатого века, с короля Филиппа Августа, который отвоевал Нормандию. Вы ведь знаете это, Катрин. С тех пор народ считает, что король не может быть настоящим, если не коронован в Реймсе.

— Боюсь, — сказала я со вздохом, — моего сына он не признает своим королем, где бы тот ни был коронован.

— Со временем все уладится. Так говорит Джон…

Но пока мы все так же пребывали в Руане.

В эти дни стали известны последние новости о Деве Иоанне. Англичане наконец заплатили за нее выкуп в той сумме, которую запросил Жан де Люксембург, и Дева находилась уже в их руках.

Я полагала, они непременно захотят привезти ее в Руан — этот город для них важнее, чем Париж, хотя бы потому, что являлся столицей Нормандии, которую англичане, даже после захвата ее у короля Англии Иоанна Безземельного Филиппом Августом, продолжали считать частью Англии.

И я оказалась права. Деву поместили неподалеку от нашего замка, и теперь все говорили только о ней. Некоторые из тех, кому привелось ее увидеть, рассказывали, будто от нее исходит сияние чистоты и невинности — такое, что сразу начинаешь верить и ей, и ее «небесным голосам», которые она якобы слышит. Другие — те, кто считал ее чуть ли не главным врагом англичан, — радовались, что она в плену. В моем окружении тоже с нетерпением и волнением ожидали, как будет решена ее судьба. Судачили почти исключительно об этом, и мнения высказывались самые противоположные.

— Бедная девушка, — говорила моя наперсница Джоанна. — Продали, словно вещь, за десять тысяч ливров.

— Как мог Жан де Люксембург совершить такое?

— Он больше думает о своем кармане, чем о душе.

— Каково бедняжке в темнице! — высказалась я. — Что рассказывают об этом?

— Пожалуй, они чересчур напуганы Девой и потому не осмелятся плохо с ней обращаться, — предположила Джоанна.

— Дай Бог, чтобы так.

— Но будет суд.

— Судьи все равно приговорят ее к смерти. Она причинила нам слишком много вреда.

— Несчастная девушка, каково ей сейчас там совсем одной?

— Возможно, миледи, ваш брат Шарль вступится за нее?

— О, конечно! — вскричала я. — Шарль должен спасти Деву от смерти! Она столько сделала для него… Но вот сможет ли он?

— Он обязан попробовать… Хотя… ведь сами французы продали ее за десять тысяч ливров.

— Не французы, а бургундцы! Французы бы никогда не поступили подобным образом.

— Разве бургундцы не те же французы?

— Нам надо радоваться, что она наконец под замком.

— Такая молодая… невинная.

— Невинная девушка, которая привела целую армию к победе под Орлеаном! — Интересно бы увидеть ее, поговорить с ней… Узнать, правда ли, что она слышит голоса с самого Неба?..

Разговоры о Деве не утихали и когда наступило Рождество. Мы все еще пребывали в Руане.

Увы, Рождество не принесло нам душевного успокоения, хотя, казалось бы, все кругом должны только радоваться. Главный враг, возмутитель спокойствия в темнице и не может уже вдохновлять людей своими странными словами и мужеством в сражениях. Думаю, многие из обитателей нашего замка, как я, не могли отделаться от смутного чувства, что Дева осенена рукой Господа — рукой, которая может обратиться против нас за то, что мы заточили Избранницу Неба в темницу.

Но чаще всего мысли мои обращались к Хатфилду, где остались дети — Джасперу исполнился уже год, и он почти не видел свою мать. А Эдмунд? Вспомнит ли он меня? Как ужасно, что мы в разлуке! Сколько еще она продлится?

— …Скоро ли мы наконец уедем отсюда? — то и дело спрашивала я Анну.

И она неизменно отвечала:

— Когда дорога станет совсем безопасной…

Так проходили дни.

Мой сын Генрих и здесь находился в окружении учителей и воспитателей. Мне нечасто удавалось побыть с ним наедине.

Как всех других, его глубоко заинтересовали деяния Девы, и особенно она сама. Он часто расспрашивал о ней.

— …Матушка, вы тоже полагаете, Дева слышит голоса оттуда?

— Не знаю, милый, — честно отвечала я.

— Если так, ее нельзя за это наказывать, верно?

— Да, мой мальчик. Лучше отправить обратно к отцу, где она пасла овец, ухаживала за коровой.

— Мой дядя-герцог говорит, если так сделать, она опять возглавит армию и поведет против нас. И опять победит.

— Но, возможно, и потерпит поражение, — предположила я.

— Как же, если с ней Бог?

— Но твой дядя не верит, что Бог покровительствует ей. Он считает ее дурной женщиной… однако весьма смелой… А ты, Генрих, скажи мне, ты защищал ее перед герцогом?

Он быстро взглянул на меня, я увидела в его глазах смущение.

— Наверное, должен был, — ответил он. — Но не сделал этого.

— Почему же «должен»?

— Потому что это, скорее всего, правда.

— Что правда?

— Что с ней Бог.

— Ты действительно так думаешь?

— Иногда… когда совсем один… ночью. Я тогда молюсь и прошу Бога открыть мне всю правду. Но потом слышу, что говорят дядя, и коннетабль граф Стаффорд, и милорд Уорик, понимаю, что у меня плохие мысли, потому что нельзя ведь думать, будто наш враг заодно с Богом.

— Мой дорогой маленький король, — сказала я с печалью, — люди слишком рано возлагают столь тяжкий груз на твои детские плечи.

Но сын не обратил внимания на мою горестную фразу и продолжал:

— А сейчас она в руках у епископа Бове. Я знаю, потому как мне дали подписать бумагу, где он назначался главным судьей… Матушка, не получится, что они будут судить самого Господа?

Меня не могли не поразить глубина и серьезность раздумий этого ребенка. Я ответила в том же духе:

— Лишь в случае, если ты действительно считаешь ее святой и веришь, что к ней спускались ангелы.

— О нет, матушка!

— Тогда суд будет только над ней самой!

— Дядя говорит, она колдунья, и если так, то заслуживает смерти. Она колдунья, матушка?

— Они докажут это, если очень захотят. Так я думаю.

— Да, они докажут. Но ведь она и вправду колдунья? Разве нет? Скажите мне…

Я видела, мальчик сильно разволновался, и постаралась, как могла, успокоить его.

— Увидим, как все будет, — сказала я. — Но что бы ни произошло, помни — тебе не за что себя винить, Генрих. Ты не отвечаешь за все, что творится от твоего имени.

— Но… но я подписал бумагу!

— Только для вида. Ты не отвечаешь за их действия, — повторила я. — Не можешь отвечать.

— Но я король…

— О, как мне хотелось бы…

Я умолкла.

— Что хотелось, матушка?

Я взяла в руки его голову, смотрела ему в глаза и представляла себе, что мы находимся в Хатфилде и я вхожу с ним в детскую, где он видит своих единоутробных братьев… О, если бы я могла превратить этого испуганного, смущенного маленького короля в обыкновенного, свободного от недетских забот мальчика!..

Миновал еще один год, наступил январь следующего, а мы так никуда и не выезжали из Руана.

Я пребывала на грани отчаяния. Неужели наши дела — дела англичан — так плохи? А как там — в Англии, в Хатфилде, где мои дети?

— Я устала… устала от всего, Оуэн, — говорила я ему со слезами. — Хочу домой. К нашим детям… Когда же кончится этот кошмар?

Он обнимал меня, прижимал к своей широкой груди, пытался утешить.

— Скоро, уже скоро, — отвечал он. — На днях начинается суд над Девой. Она, несомненно, будет приговорена к смерти… И, когда умрет, у французов не останется никакой надежды на чудесное избавление. Они поймут, что Дева обманула их, и их воинственный пыл иссякнет. К ним вновь вернется прежняя неуверенность, они вновь начнут бояться и почитать герцога Бедфорда, своего лорда-протектора.

— А мой брат Шарль? — спрашивала я. — Ты забываешь, что он коронованный монарх?

— Он тоже станет таким же трусливым, как прежде. Если уже не стал… Вспомни, как ожидали французы, что он придет на помощь Деве, которая спасла Орлеан и возвела его на престол! Но он и пальцем не шевельнул!

О Шарль! Ленивый, покорный обстоятельствам Шарль… Неужели в тебе нет ни капли совести, стыда? Гордости? Ты даже не пытался помочь этой девушке — ни словом, ни делом. А ведь она превратила тебя… заставила сделаться королем — из жалкого существа, которого много лет полупрезрительно называли дофином… Ты же забыл ее, Шарль… король Франции… Предал ее…

Я запомнила его испуганным на всю жизнь мальчиком, в «Отеле де Сен-Поль», а потому знала, даже была уверена: он никому и никогда не придет на помощь.

Наступила весна. Ощущение чего-то рокового охватило меня. Чего-то, откуда нет выхода и бесполезно искать его.

Жизнь будто остановилась… Почему все они медлят? Решительно все — англичане, французы… Сам Господь Бог…

Каждый день приносил какие-то новости о Деве Иоанне. Ее дело передали из церковного суда в светский. Мне объяснили, что это такое.

Означало это то, что ей будет наконец вынесен приговор… тот, который церковь не решалась вынести тому, кому покровительствует само Небо… Я презирала их, этих трусов! Я безмерно стыдилась за своего брата, покинувшего в беде героическую девушку. Думаю, за это он будет проклят навеки.

Напряжение царило в самом воздухе. Все ожидали чего-то страшного, что должно наступить после смерти Девы, потому что ее уже обвинили в ереси и колдовстве и приговорили к сожжению.

Несчастное создание! Неужели не могли они пощадить ее, такую юную? Отправили бы обратно в родную деревню Домреми, к отцу, к ее коровам и овцам.

Они приговорили Жанну д'Арк к смерти, но как они все боятся ее! И священники, и судьи, и закаленные в битвах воины! Одна мысль, одно сомнение мучило их все время: что, если она и правда посланница Господа? Какова тогда будет их судьба? Какая расплата ждет тех, кто повинен в ее страшной смерти?..

Я втайне надеялась, что в самый последний момент какая-то неведомая сила вмешается и спасет ее, но этого не произошло.

Наступило тридцатое мая. Год 1431-й. В нашем замке и вокруг него стояла гнетущая, напряженная тишина. Казалось, решительно все думали о судьбе этой странной девушки, посланной или не посланной с Неба, но сумевшей изменить ход войны между двумя странами.

Как могла она совершить такое без содействия, без помощи свыше? Разве это возможно?

Мне никогда не забыть тот день.

Толпы заполонили улицы Руана, чтобы воочию увидеть муки Девы. Я узнала подробности казни от тех, кто наблюдал ее собственными глазами. Какое-то время все говорили только об этом, ни о чем другом.

В этот день мой сын Генрих попросил меня прийти к нему.

Мы сидели, взявшись за руки, я видела, как взволновало мальчика все свершившееся.

Он мало задавал вопросов, мало говорил. Просто сидел, сжимая мою руку, и я понимала, что он думает о ней. О Деве.

Вдруг его рука дрогнула, мне показалось, что он почувствовал, узнал тот миг, когда душа мученицы отлетела от ее тела.

В комнату вошел Трессарт, секретарь короля. Видимо, он не ожидал, что застанет нас вместе, и, пробормотав извинение, собрался уйти, но Генрих остановил его.

Судя по выражению лица Трессарта, я поняла: он находился там, на площади Старого Рынка, где состоялась казнь, он только что оттуда.

— Вы были?.. — спросил Генрих.

— Да, милорд.

— Видели?

Тот кивнул. Он не мог говорить.

— Расскажите мне, — сказал Генрих.

Трессарт закрыл лицо руками и продолжал молчать.

— Расскажите, Трессарт, — повторил юный король.

— Она… одно могу сказать… она храбро встретила смерть, милорд.

— Просила о чем-нибудь?

— Только чтобы в руки ей дали крест, с которым она войдет на эшафот в пламя костра. Какой-то англичанин соорудил его из двух палок и поднес ей.

— Я рад, что это сделал англичанин, — сказал мой сын. — Продолжайте, Трессарт.

— Кардинал Бофорт и даже епископ Бове прослезились, когда затрещал и разгорелся хворост. Кто-то из толпы взял церковный крест и держал его перед ней.

— Да упокоит Господь ее душу, — сказал Генрих.

— Один руанский священник, — продолжал Трессарт, — закричал со слезами: «О, как бы я хотел, чтобы моя душа поселилась там же, где ее!»

— Зачем они так сделали? — произнес мой сын.

В его голосе звучали замешательство, стыд, осуждение.

Трессарт замер как изваяние. Потом с трудом выговорил:

— Все кончено… Мы предали сожжению святую.

Позднее в тот же день Трессарт явился ко мне.

— Миледи, — сказал он, — король просит вас снова прийти к нему. Он в большом смятении. Я боюсь за него.

Я почти побежала к сыну и застала его бледным и взволнованным, с искаженным лицом.

Он попросил Трессарта оставить нас и бросился ко мне в объятия.

— Что с тобой, мой мальчик? — спросила я. — У тебя болит что-нибудь?

— Миледи… матушка… — отвечал он, прерывисто дыша. — Я не могу забыть… Его совершили… этот грех… от моего имени.

— Ты все еще думаешь о Деве?

— Она не выходит у меня из головы.

— Это трагично, Генрих, — сказала я, — но подобное уже происходило в разных странах. Время от времени. И продолжает происходить. Что же до твоей вины… То ее здесь нет.

— Но ведь от моего имени… моя подпись…

— Ты слишком еще мал, чтобы отвечать за то, что делают те, кто тебя окружает… Я уже объясняла тебе. Они пользуются твоим именем для совершения собственных дел. Тебе же пока не остается ничего другого, как подчиниться им. Но ответственность падет на них, только на них.

— Мне следовало остановить казнь!

— Это не в твоих силах.

— Она была святая!.. Так все говорят.

— Она стала врагом твоей страны. Повела против тебя армию… Ты не должен забывать об этом, Генрих.

Он понемногу успокаивался в моих объятиях.

— Матушка, — сказал он после долгого молчания, — я не говорил вам раньше…

— О чем, милый?

— Я видел ее.

— В темнице?

Он кивнул.

— Я не разговаривал с ней. Мне только дали заглянуть через щель в стене. Она лежала на полу, одетая в мужское платье. Волосы коротко острижены. Но она совсем непохожа на мужчину… Губы у нее шевелились. Наверное, молилась, потому что в каморке никого больше не было… Кроме Бога… О, я, наверное, никогда не смогу забыть ее!

— Ты забудешь, мой мальчик. Это пройдет… Все проходит… Твой дядя, герцог Бедфорд, говорит, что сейчас людей охватила какая-то болезнь… Истерия.

— Это не болезнь, матушка. В ней… в этой девушке… что-то особенное. Я сразу почувствовал, когда увидел… Вдруг губы у нее перестали шевелиться, она посмотрела в мою сторону… Откуда я глядел… Просто посмотрела и все… А мне показалось… Будто вокруг нее сияние… Как у святых… Понимаешь?

— Мое дорогое дитя, не следовало им водить тебя туда.

— Я сам хотел непременно увидеть ее!

— Ну хорошо, хорошо. Ты увидел, и теперь с этим покончено. Что сделано, то сделано. Ничего не изменить.

— Трессарт прав! — вскричал мой сын. — Я знаю, он прав. Мы убили святую… Сожгли ее…

— Генрих, дорогой Генрих… Ты должен забыть об этом и успокоиться. Идет война. Битва не на жизнь, а на смерть… Лишения, тяготы… Жестокость со всех сторон. Наверное, могло быть другое решение… в этом деле… Но судьба повернула так… Тут ничего не поделаешь… Ты должен помнить, что ты король. Сын великого отца.

Он закрыл лицо руками. Еще совсем детское лицо со следами совсем недетских страданий.

— Я не хочу быть королем, матушка, — глухо проговорил он. — С этим пятном на совести… Не хочу… Лучше уеду куда-нибудь. Только куда?

Я крепко обняла его, чувствуя, как он дрожит всем телом, сдерживая готовые сорваться рыдания. Его состояние испугало меня. Всеми силами я старалась его утешить.

Он отстранился, я увидела больные, показавшиеся мне безумными глаза, и страшная мысль пронзила меня: что, если он унаследовал безумие от деда? От моего несчастного отца?

Я постаралась отбросить эту мысль, забыть о ней. Просто он мальчик, на которого свалилось бремя взрослых. Вдумчивый, совестливый мальчик, чистый и глубоко верующий.

Я покачивала его в своих объятиях, как малое дитя, и он постепенно успокаивался, а мне стало радостно, что я могу утешить его.

Совсем тихо, почти беззвучно, я говорила ему, как люблю его, как тяжело мне стало, когда его забрали у меня, вверив заботам чужих людей… Говорила, что никогда не забывала и не забуду его, что бы ни произошло, и чтобы он помнил всегда, что у него есть мать, что наша связь от Бога и не может, не должна быть порвана…

Я вспоминала какие-то случаи из его раннего детства… Как он, еще совсем ребенок, ни за что не хотел уезжать из Стейнса — кричал и плакал, даже топал ногами, и люди поняли почему — ведь наступило воскресенье, день отдохновения. И они сказали, что будущий король станет глубоко верующим человеком, раз уже сейчас отказывается начинать путешествие в воскресный день.

Генрих слушал меня, и на его лице начинала появляться слабая улыбка, исчезала боль в глазах, разглаживались искаженные черты.

Но прошло немало времени, прежде чем он окончательно успокоился и стал тем мальчиком, кого я знала.

Я сделала все, что могла, в тот раз, однако судьба Девы, уверена в этом, не могла не отразиться на наших душах, не могла не коснуться, так или иначе, всех нас.

Я продолжала мечтать об одном: уехать наконец из Руана! Из города, который, как теперь считали многие, проклят, потому что на его площади Старого Рынка сожгли Жанну д'Арк, Деву Иоанну, Спасительницу Франции.

«Сыплющие проклятия сами прокляты» — так говаривали французы про англичан, из уст которых часто раздавался возглас: «Проклятие!» Отсюда и эта вроде бы кличка, которую дали английским солдатам. Но после сожжения Жанны д'Арк фраза уже перестала быть чем-то напоминающим кличку — она стала угрозой. Однако многие англичане отвечали, что и французы хороши: только и умеют что кричать да кулаками махать, а сами палец о палец не ударили, чтобы спасти свою Деву. А ведь она за них шла на бой и на смерть, а не ради англичан, верно?..

Мне хотелось знать, что обо всем этом думает, как себя чувствует мой брат Шарль, которого Дева вывела из забвения, сделала королем Карлом VII, умолила стать смелее и настойчивее, по-настоящему задуматься наконец над судьбой родины.

Считает ли он себя тоже виновным, хотя бы частично, в мученической смерти этой странной девушки?..

Но ответа у меня, разумеется, не было. Брата я увидеть не могла.

Лето близилось к концу. Я стала уже бояться думать о Хатфилде, такой несбыточной казалась мне сама возможность возвращения туда и встречи с детьми, с милыми друзьями. Что меня утешало, так это уверенность, что я нужна здесь Генриху, нужна, как никогда раньше, — он черпает в наших встречах утешение, которого до сих пор, как ни странно, не может найти его детская душа.

Если бы он не увидел ее, эту Святую Деву, если бы не глядел сквозь щель в стене! Но ему привелось лицезреть ее, и она, быть может, тоже уловила взгляд его испуганных детских глаз. О чем она думала тогда, незадолго до своей страшной смерти?

Я хорошо представляю себе юное вдохновенное лицо, глаза, в которых что-то не от мира сего, что-то потустороннее. Может быть, безумное… Святое безумие…

Лишь в конце года герцог Бедфорд решил, что юный король может теперь, ничего не опасаясь, покинуть Руан. Анна сказала мне, что ее муж напрочь оставил мысль о том, чтобы ехать для коронации в Реймс, как задумали поначалу.

— Джон окончательно выбрал Париж, — добавила Анна. — Там, как он считает, будет намного спокойней и безопасней.

Я же думала только о том, чтобы поскорее покончить со всем и вернуться в Англию. Оуэн давно разделял мое нетерпение, а теперь и радость скорого возвращения.

Представить только: почти два года я не видела детей! Я воссоздавала в своем воображении двухлетнего Джаспера, но его облик уже не рисовался мне так отчетливо. А Эдмунду уже скоро исполнится четыре. Боже, как летит время!.. Оуэн и я стали для них, наверное, совсем незнакомыми…

В дни рождественского поста мы въехали в Париж. В приветственных возгласах недостатка не было. Герцог сумел удержать контроль над столицей. Дома парижан были украшены разноцветными флагами. Зимний пронизывающий ветер не отпугнул людей, улицы заполнил народ, моего Генриха встречали с великим воодушевлением, когда тот ехал верхом на коне.

Эта картина вызвала во мне странные и противоречивые чувства, потому что я была почти убеждена, что среди тех парижан, кто оставался дома, и даже среди вышедших на улицы немало таких, кто считает моего брата Карла VII истинным королем Франции. Так отчего же они так радостно приветствуют его противника?! Кроме того, я особенно беспокоилась за безопасность сына, хотя нас и тщательно охраняли.

Он же, мой маленький король, принимал приветствия со спокойной милой улыбкой на детском лице, чем, несомненно, завоевал многие сердца, потому что люди видели в нем в первую очередь очаровательного ребенка, а не короля-завоевателя.

Рядом с Генрихом восседал на коне кардинал Бофорт, позднее он совершит обряд коронации в соборе Парижской богоматери.

Дни, проведенные в Париже, остались в моей памяти как неясный полузабытый сон. Город моей юности пробуждал томительные воспоминания — о сестрах, о братьях… двоих из них уже нет на этой земле… О добром безумном отце… о нелюбимой матери…

Она в Париже, и ей захотелось повидаться со мной. Я колебалась — мать осталась частью тех воспоминаний, которые мне хотелось бы стереть из памяти.

Жила она в «Отеле де Сен-Поль», том самом, куда в свое время мы, дети, были отправлены подальше от ее глаз и где пребывали в холоде, голоде, полунищете.

Но все же она оставалась моей матерью, и мне хотелось знать, какой она стала после стольких лет разлуки. Возможно, мы никогда больше не увидимся, наши пути не пересекутся.

Я отправилась к ней с небольшой свитой, чтобы не обращать на себя внимание на улицах Парижа.

Когда я очутилась в холодном, продуваемом ветрами зале, то прошлое встало передо мной так ясно, словно оно происходило вчера. Казалось, я слышу топоток окоченевших детских ног по гулким переходам; вижу коленнопреклоненную Мари с посиневшими от стужи руками… А вот внезапно отворяется дверь, и входит отец, всклокоченный, с безумным взором, он кричит, чтобы кто-нибудь помог ему, потому что он весь из стекла и может разбиться вдребезги.

Прошлое овладело мной…

Но вот и моя мать.

Как же она изменилась! Прожитая жизнь не могла не оставить на ней своих следов. Впрочем, ей уже за шестьдесят. Она сильно потолстела, хотя, как ни странно, что-то сладострастное по-прежнему ощущалось во всем ее облике. Волосы завиты по последней моде, лицо тщательно накрашено, однако ничто не могло укрыть морщины возле недоброго рта, мешки под холодными глазами… Увядание… Старение… Видно, она и сама жалеет себя, недовольна собой, своим видом, положением; желчна и раздражительна больше, чем когда-либо.

Она заключила меня в объятия, назвала по имени, прижала к своей пухлой, пахнущей ароматными снадобьями груди.

— Катрин, дитя мое… какой счастливый для меня день! О, какой незабвенный день! Рядом со мной моя дочь, королева Англии!.. Ах, сейчас так мало дней, которые стали бы для меня счастливыми.

— У вас не осталось друзей? — спросила я, чувствуя себя неловко, не зная, о чем говорить с этой женщиной.

— Люди так непостоянны, — ответила она. — А я… я теперь стара и одинока.

— Но друзья… у вас они были раньше. И ваш сын…

Она отмахнулась.

— Шарль никогда ко мне хорошо не относился.

— А вы к нему? — не удержалась я от вопроса и испугалась, что она обидится.

Но она даже не ответила. Она обладала способностью не слышать других. Говорила большей частью она одна. И в основном только о том, что интересно и важно для нее.

— Дети так неблагодарны, — сказала она. — Шарль сделался орудием в руках той женщины.

— Вы говорите о его жене?

— Жене! Моя дорогая, ты ничего не знаешь о том, что у нас творится. Его жена просто дурочка. Я имею в виду его тещу, Иоланду Арагонскую.

— Я кое-что слышала о ее влиянии на Шарля, — сказала я. — Считают, оно только ему на пользу. Потому что Иоланда сильная и умная женщина.

— Умная, когда дело касается ее выгоды. — И это говорила моя мать! — Что касается силы, то, ты же знаешь, она ни к чему, когда надо подчинить себе моего бесхарактерного сына. Единственное, чего добилась эта женщина, отвратила Шарля от собственной матери. И такой человек называет себя королем Франции!

— Но многие считают, что он имеет на это полное право, — сказала я.

Она с удивлением посмотрела на меня.

— Это говоришь ты?! Король Франции сейчас — наш дорогой маленький Генрих! Я не дождусь минуты, когда увижу французскую корону там, где ей надлежит быть — на его светлой головке!

— Но ведь Шарль ваш сын? — в свою очередь с удивлением и негодованием сказала я.

— Мой сын!.. — Она вульгарно прищелкнула пальцами. — Зато Генрих мой внук! А ты — его мать и моя драгоценная дочь! О, Катрин, ты всегда оставалась моей любимицей…

Не знаю, удалось ли мне скрыть отвращение, которое у меня вызвали эти лживые слова? Неужели она хотя бы на йоту верит в то, что говорит? Конечно, думает в первую очередь о себе и, несмотря на недавние успехи французских войск, не сомневается в конечной победе англичан, а потому остается на их стороне, действуя против собственного сына. Ее уверенность не поколебало появление Девы Иоанны.

Короткого разговора оказалось вполне достаточно, чтобы снова ощутить прежнюю неприязнь к матери. Впрочем, нет — к прежней прибавилась еще и новая.

— Как я мечтаю увидеть его коронацию! — повторяла она.

Надеюсь, этого не случится, подумала я, моя мать не будет приглашена на церемонию. Да и как бы отнеслись к этому парижане, появись у них на глазах женщина, которую они давно и стойко ненавидят.

В то же время, глядя на нее, слушая ее, я не могла отделаться от чувства жалости. Ей немало досталось в этой жизни. Четырнадцатилетней девочкой она попала в чужую страну к человеку, который ее обожал. Но он оказался больным — полусумасшедшим. Она рожала ему детей чуть не каждый год в течение почти одиннадцати лет. Она, безусловно, мечтала о высоком в юности — о настоящей любви, быть может, о душевном спокойствии… о сильной власти, наконец… И так ли уж справедливо обвинять ее во всех бедах, свалившихся на Францию? Не следую ли я, поступая так, за расхожим мнением большинства? А всегда ли они правы, эти многие?

— …Увидеть бы мне своего внука, пока я еще жива… — услыхала я слова матери. Тон у нее был просительный.

— Это решает герцог Бедфорд, — сказала я. — Он и кардинал Бофорт отвечают за его воспитание и распределяют время короля. К сожалению, не я.

Она покорно склонила голову.

Что это? Кажется, слеза скатилась по ее щеке. Настоящая слеза.

— Такой чудесный мальчик, — тихо произнесла она. — Я так горжусь им… Если бы только я могла…

Я повторила:

— К сожалению, не от меня зависит…

Вскоре я распрощалась со своей матерью, покинула суровый и неприглядный «Отель де Сен-Поль».

И, несмотря ни на что, почувствовала облегчение.

Я все-таки поговорила с сыном, и тот, с разрешения герцога, нанес визит бабушке.

О том, какое впечатление он вынес от знакомства с ней, я не спрашивала. Я полагала, он почти ничего не знает о ее не слишком достойном прошлом, а если и слышал что-нибудь, то в его возрасте и при нынешнем душевном состоянии эти сведения мало заинтересуют его.

Декабря десятого дня в соборе Парижской богоматери кардинал Бофорд возложил французскую корону на голову моего сына. Это действо прошло с положенной торжественностью, и, по первому впечатлению, парижане с охотой признали Генриха VI своим королем. Некоторые осложнения последовали потом, поскольку устроители церемонии не поступили по принятому обычаю — не стали раздавать подарки тем, кто присутствовал и выражал криками свое одобрение и преданность, возможно, именно в ожидании этих даров. Кроме того, никому из узников не объявили о помиловании, родственники их надеялись на это и оттого тоже пришли на церемонию.

Думаю, такая скаредность со стороны герцога Бедфорда объяснялась тем, что ему дорог каждый грош для содержания армии и он не мог выбрасывать деньги на подарки. Что касается освобождения узников, то, по его мнению, каждый преступник или противник англичан, получавший свободу, лишняя угроза спокойствию французов.

По этим ли причинам или по гораздо более серьезным, но уже через несколько дней после коронации настроение народа резко изменилось в прямо противоположную сторону. Бедфорд посчитал необходимым покинуть Париж и сопроводить нового французского монарха к берегу моря для отъезда в Англию. Чему я была несказанно рада.

Наше обратное путешествие проходило не так быстро, как мне хотелось бы, но все же еще до конца января мы прибыли в Кале. С опаской относясь к морским путешествиям, я еле могла дождаться дня, когда взойду на палубу корабля. И он наступил.

Путешествие по морю прошло благополучно. Со слезами на глазах я смотрела на приближающиеся белые скалы Дувра на английском берегу.