Тайный брак

Глава 5 КОРОЛЕВА АНГЛИИ

Архиепископ Санса благословил брачную постель и вознес молитву Богу, чтобы она была плодоносящей. Наступил момент, о котором я много думала. Никто и никогда не рассказывал мне о том, что меня ожидает и что ожидается от меня в первую ночь. Отношения моей сестры Изабеллы с королем Англии Ричардом не успели превратиться в истинно супружеские. А когда позднее она вышла замуж за сына герцога Орлеанского, то ничего не рассказывала мне об интимной стороне брака. От матери я тоже ничего не слышала. Мать относилась к той редкой породе женщин, которая, наверное, с родительским молоком впитала все греховные соблазны и уже в колыбели знала все тайное об отношениях мужчины и женщины. Мне же, совершенно не подготовленной, мерещилось насилие. И как мне вести себя в этом случае, ведь я стала женой?

Все произошло так, как мне и не снилось. Генрих оказался нежным, чутким и все понимающим. Моя невинность и неопытность не только не раздражали его, но, напротив, распаляли и вызывали чуть насмешливое удовольствие.

В середине ночи к нам в спальню заявилась депутация придворных — они принесли вино и суп, дабы поддержать наши угасающие силы на остальную часть ночи.

Когда они наконец ушли, Генрих снова заключил меня в объятия.

— Как они нас не вовремя прервали, — сказал он со смехом. — Извини, Кейт, я не стал им противиться. Ведь эта черная страна внезапно сделалась моей, и я не могу не считаться с ее обычаями. Я знаю, у меня много врагов, и я не хочу заводить новых. Однако те, кто только что приходили, непохожи на недругов. Не правда ли? Они казались вполне дружелюбными. — Я рассмеялась вместе с ним, а он продолжал: — Впрочем, не знаю, кто из этих улыбавшихся придворных уже составляет против меня заговор и крепко держится за рукоятку кинжала, желая вонзить его мне в спину.

Я вздрогнула и еще крепче прижалась к нему.

— Не бойся, милая Кейт, — он нежно поцеловал меня в губы. — Знай, я из тех людей, которые умеют позаботиться и о себе, и о тех, кто им дорог. Со мной ты будешь в безопасности. Так что ничего не страшись… — Он снова рассмеялся. — Я уважаю обычаи другой страны, но скажи, зачем нам сейчас вино и суп? Разве у нас нет более важных дел, чем скучная еда и питье?

Я тоже не могла не рассмеяться. Я чувствовала себя самой счастливой принцессой на свете и, хотя хорошо понимала, в каком положении моя страна, не могла ни на мгновение забыть, что именно ее поражение стало причиной моего счастья. Теперь я уже не только французская принцесса, но и королева Англии.

Наступило утро. Мы прервали наш недолгий ошеломивший меня неизведанными ощущениями пост и обратили внимание на суп и вино. Как же мы проголодались! Однако Генрих то и дело наклонялся, чтобы вновь и вновь целовать меня. Тело мое горело от прикосновения его требовательных губ. Я была вся зацелована, и мне хотелось, чтобы это продолжалось всегда.

— Как ты? — лаская меня, спрашивал он с легкой улыбкой. — Как чувствуешь себя, став моей женой? Я тебе не сделал больно? Должен сказать, ты на лету схватываешь уроки страсти.

— Милорд, — отвечала я, пряча пылающее лицо у него на груди — я безмерно счастлива.

— Вот это я и хочу слышать всю нашу жизнь, — говорил он. — Если, конечно, ты говоришь правду.

— Это истинная правда, милорд.

— Тогда я тоже счастливейший из смертных… Сегодня, Кейт, мы устроим празднество. Так полагается. Хотя, по правде сказать, я считаю все эти торжества пустой тратой времени. Лучше оставаться нам с тобой в постели и заниматься постижением неба…

Я, смеясь, согласилась.

О, как чудесно быть рядом с ним! Я чувствовала, что многое уже знаю о нем, и, главное, самое самое сокровенное, но еще больше мне предстоит узнать — и это безмерно радовало, и очень хотелось жить.

В то утро я встретилась с двумя его братьями и сразу прониклась к ним теплыми чувствами, потому что увидела, как оба они обожают Генриха.

Старшего из них звали Томас, герцог Кларенс, того, кто помоложе, Хамфри, герцог Глостер. И тот, и другой — молодые и привлекательные, но мой Генрих оказался несравненно лучше! Томас выглядел хрупким, не совсем здоровым. Зато Хамфри — полон жизненных сил. И очень красив — в этом он был совершенно убежден сам и не считал нужным скрывать свою уверенность.

Впоследствии Генрих немного рассказывал мне о своих братьях.

— Надеюсь, со временем ты узнаешь их получше, — говорил он. — Но они еще и мои хорошие друзья. По крайней мере, в настоящее время.

Я заверила его, что это сразу видно по тому, как они относятся к нему, как гордятся им.

Он радостно улыбнулся, услыхав мои слова. Ему стало приятно, что я заметила отношение братьев к нему, а те не считают нужным таить свои чувства.

— Еще у меня третий брат, — сказал он, — Джон, герцог Бедфорд. Он моложе Томаса, но старше Хамфри, нашего юного красавца.

Уловив скрытую иронию и горечь в его тоне, я поняла, что изящный, очаровательный младший брат вызывает некоторое беспокойство у Генриха, и подумала, что должна быть осторожна с этим человеком. Какое-то горькое предчувствие кольнуло сердце, но тревога была мимолетной.

Но вообще-то у меня не оставалось ни времени, ни желания думать о чем-либо неприятном, сомнительном или беспокойном. Мое замужество длилось всего один день, и я надеялась, что впереди меня ждет радостная безоблачная жизнь, полная впечатлений и наслаждений, и что пройдет еще очень много времени, прежде чем я смогу сказать, что знаю Генриха, а до того каждый день и каждую ночь мне предстоит познавать и открывать все новые возможности наших душ и тел. Все больше влюбляться в моего мужа, такого удивительного.

Мои радужные мечты померкли уже во время пиршества, которое началось в середине дня.

Мы сидели с Генрихом в главном зале на помосте, наслаждаясь музыкой. Меня радовало, что он, как и я, любил ее слушать. Он даже умел играть на арфе и обещал показать мне свое умение. Я тоже училась игре на музыкальных инструментах и предвкушала, как мы будем играть и петь дуэтом.

Один из его придворных, приблизившись к нам, заметил, как хорош сегодняшний праздник и главным образом его повод, с чем Генрих охотно согласился.

— Нужно так отметить это событие, милорд, — предложил придворный, — чтобы французы не скоро забыли о нем.

— Для меня оно в любом случае незабываемо, — ответил Генрих.

— Но хорошо бы сделать его еще более запоминающимся, — настаивал придворный.

— Что вы предлагаете? — спросил мой муж.

— В первую очередь устроить турнир. Чтобы мы смогли показать французам наше умение.

Генрих некоторое время молчал. Потом произнес спокойно:

— Завтра нам предстоит осада Санса.

— Милорд! — воскликнул придворный. — Так скоро!

— Это не скоро. Это поздно. И там вы сможете не в игре, а в сражении проявить все свое умение… Не думаю, что сопротивление будет серьезным, — добавил он. — Но все равно не могу предаваться утехам, даже связанным с моей женитьбой, в ущерб главному делу.

Придворный поклонился и ушел, пораженный словами короля.

— Это действительно так? — спросила я у Генриха. — Вы собираетесь завтра же отправиться воевать?

— Да, — ответил он. — Я решил начать битву за Санс.

— Но… — робко возразила я, — это так быстро после…

— Война не ждет, Кейт, — сказал он. — Но и там ты все равно будешь со мной. В моих мыслях. Мы будем вместе. И ничего не бойся. Я не оставлю тебя и при первой возможности окажусь рядом, чтобы любить и утешать…

Он с чувственной нежностью глядел на меня, и все протесты и возражения застряли в горле, потому что я понимала: ничто не в силах заставить его изменить принятое решение.

Итак, через два дня после нашей свадьбы мой супруг был готов продолжить военные действия, чтобы подавить остатки сопротивления в стране, которую победил.

Что ж, я вышла замуж за воина, за того, кто привык побеждать. И нужно понять и принять то, что для него также важно. Конечно, он любит меня… по-своему. Но ничто на свете не помешает ему воевать, когда он сочтет это необходимым. Военные победы… жена… В какой последовательности существуют в его душе эти понятия?

И еще мне хотелось бы знать: кого он полюбил во мне — просто девушку Кейт или французскую принцессу?.. И полюбил ли?

Отчего уже на второй день после брачной ночи мысли его обратились к войне?

Таким образом, вскоре я, еще не опомнившись от бурных ночей, оказалась одна. Мой Генрих надел доспехи, сел на коня и отбыл. Правда, не очень далеко.

Перед самым отъездом он сказал:

— Я пробуду там недолго. Битва за Санс займет совсем немного времени. Вскоре вернусь к тебе.

— А потом? — спросила я. Он молчал, вопросительно подняв брови. — А потом, — повторила я, — будет опять война?

Он крепко сжал меня в объятиях, затем поцеловал долгим поцелуем.

— Ты жена воина, Кейт. А воин следует по дорогам войны и военной судьбы…

Не оглядываясь, он вышел вместе с братом, герцогом Бедфордом.

Я находилась с матерью неподалеку от Санса.

Признаюсь, меня не слишком радовало ее присутствие, хотя теперь она относилась ко мне не так небрежно, как прежде. Изменилась и ее манера общения со мной. Она перестала мне приказывать. Видимо, королева Англии значила для нее несколько больше, чем просто дочь и французская принцесса. Хорошо это или нет, но я чувствовала некоторое удовлетворение от мысли, что стала сейчас выше по рангу. Мать осталась женой почти уже отстраненного от власти монарха, я — женой победителя.

Мать по-прежнему много времени проводила, возлежа на софе со своими собачками и неумеренно поедая сладости, что уже сказывалось на ее фигуре — она полнела. Интересно, есть ли у нее сейчас любовники и сколько их в одно время? Этого я не знала, но в одном была уверена: страсть к интригам у нее не угасла.

Мне показалось, прошла целая вечность, прежде чем город Санс сдался на милость победителя, на самом же деле война длилась всего шесть дней. Потом Генрих приехал и мы снова любили друг друга. Я думала, он вернется утомленный ратными подвигами, однако он был полон страсти и сил.

Мы провели бурную, но короткую ночь, и я поняла, что все его мысли уже на новом поле битвы, планы которой он сразу же с утра начал разрабатывать со своими военачальниками. Он сказал, что на очереди у них следующий город — Монтюро, недалеко от Парижа. Они должны окружить Париж, прежде чем начать его штурм.

— …Монтюро сейчас в руках арманьяков, — говорил Генрих. — И молодой герцог Бургундский, Филипп, горит желанием принять участие в битве за этот город. Он все еще носит траур по своему убиенному отцу и полон решимости отомстить убийцам. Готов поклясться, при жизни родителя он вряд ли проявлял к нему такое внимание. Но Бог с ним. Молодому человеку не терпится выхватить города из-под власти арманьяков… Дадим ему это сделать… Я же хочу, дорогая, чтобы ты вместе с твоей матерью переехала в Брей-сюр-Сен. Там я смогу чаще навещать тебя.

— Мне бы очень хотелось этого, — сказала я.

— И я желаю того же. Так что начинай готовиться. Но до этого состоится наше триумфальное вступление в Санс.

— Я должна присутствовать?

— Конечно. Разве ты не королева Англии?..

Я часто думала, и тогда и потом, и теперь, когда пишу эти строки, как нелепо, как страшно, что я, принадлежа к побежденному королевскому роду Валуа, въеду в сдавшийся противнику город в роли победительницы. Но Генрих дал мне понять, что теперь я должна быть с ним, а не со своей семьей. Он убедил меня, приучил к этой мысли, не сказав почти ни одного слова по этому поводу.

Архиепископ Санса, тот самый, что освящал наше бракосочетание, ввел нас в город. Он радовался победе английского короля, потому что арманьяки изгнали его ранее из города, а король Генрих восстановил во всех правах.

Под звуки величественного гимна мы вошли в огромный кафедральный собор, где Генрих обратился к архиепископу:

«Недавно, милорд архиепископ, вы вручили мне супругу. Сейчас я возвращаю вам ваш сан и ваше достояние — этот собор».

Несмотря ни на что, день оказался для меня счастливым. Если бы только не продолжалась война, с которой связаны все помыслы Генриха! Я видела, как погружен он в разработку военных планов, как после каждой победы думает о новой, после каждого взятого города — о следующем.

Мы с матерью переехали в Брей-сюр-Сен, где ожидали исхода битвы за город Монтюро, в результатах которого никто не сомневался. Мой отец, в последние дни он чувствовал себя немного лучше, присоединился к нам.

Как приятно и в то же время грустно видеть его — короля и уже не короля, чей титул любезно разрешил ему сохранить мой муж, король Англии, но чьи права на корону уже, в сущности, безвозвратно утеряны. Он лишился и власти, и чести своей. Все решения принимал мой супруг, и после смерти отца он становился полноправным властителем Франции.

Но как же мой брат Шарль, наследник престола? О, ему, бедняге, приходилось хуже всех из нашей семьи — ведь он уже приготовился стать королем. И, лишь слегка отведав вкуса власти, вынужден лишиться ее, да еще так унизительно.

Самое неприятное для меня то, что сейчас он находился среди наших врагов. Помимо того, дурной совет убить герцога Бургундского, которому Шарль последовал, сделал его имя ненавистным для большинства людей Франции…

Мой отец пребывал в крайне упадническом состоянии духа, что явилось следствием недавнего приступа безумия, а также всего происходящего в стране, зато мать была готова к новым интригам. Она почти все время находилась со мной, считая своим долгом, но уже не командирским тоном, а мягко поучать меня, следить за каждым шагом. Однако у меня не возникало ни малейшего желания следовать ее советам, ибо, как уже признавалась раньше, не испытывала к ней ни любви, ни доверия, да и весь опыт ее жизни недостоин ни подражания, ни тем более зависти. Я вежливо выслушивала ее — и только. Поступать же впредь я решила так, как посоветует мой Генрих, как подскажет мне собственное сердце.

Какими долгими казались мне дни в его отсутствие! Их однообразие скрашивали английские придворные, пожелавшие выразить чувство почтения своей новой королеве. Но эти визиты больше радовали мать, нежели меня. Она по-прежнему держала себя как могущественная правительница, от воли которой зависят судьбы страны и подданных, забывая, что у нее не осталось уже ни того, ни другого и что потери произошли не без ее участия. Я же не могла не испытывать чувства жалости и сожаления, что все так произошло.

О, если бы в свое время сторонники бургундцев и арманьяков не оказались столь упрямы, столь мстительны и коварны! Тогда Франция не погрязла бы в гражданской войне, не стала бы похожей на английскую провинцию. Поэтому чувство жалости к матери меркло у меня по сравнению с состраданием к моей стране…

И все же я была тогда счастливой. А такой человек, на мой взгляд, зачастую более остро сочувствует тем, кто несчастлив или только воображает себя таким…

Вместе с английскими придворными к нам прибыла моя новая родственница, герцогиня Маргарет Кларенс, жена родного брата Генриха, оказавшаяся приятной доброжелательной женщиной, поведавшей мне многое об английском королевском дворе, о том, как менялся он с приходом каждого нового повелителя.

— При короле Ричарде II, — рассказывала она, — двор был более утонченным и изысканным. Так мне передавали. Но он становился все проще и скромнее с каждой сменой монарха… Отец нынешнего короля, — продолжала Маргарет, — страдал от угрызений совести: он ведь сверг с престола Ричарда II, а потом по его наущению короля умертвили в темнице. Генриха IV преследовали кошмары.

— От моей сестры Изабеллы, — сказала я, — мне кое-что известно о том, что тогда произошло.

— А, наша маленькая королева. Я слышала, она была прелестным ребенком.

— И очень любила Ричарда. Дети тоже умеют любить.

— Конечно…

— Как вы думаете, Маргарет, — спросила я, желая продолжить разговор о любви, — англичане смогут почувствовать ко мне любовь?

— Не сомневаюсь в этом, миледи.

— Но я же француженка. Из враждебной страны.

— Люди не станут так думать, — отвечала леди Кларенс. — Вы жена короля, а король у нас — идол. Особенно когда возвращается победителем. Увидите, как они будут встречать его, как приветствовать и одобрять все, что он делает. В том числе его женитьбу.

— Хорошо бы, если так, — сказала я.

Она с милой улыбкой взглянула на меня.

— У вас будет много друзей в нашей стране. И я первая.

Я схватила ее руку и молча сжала в своей.

А как-то раз она рассказала мне о своем детстве. В ее семье тоже не обошлось без трагедии, и мы могли посочувствовать друг другу.

Через три года после смерти их отца ее старший брат, ему исполнилось двадцать пять лет, был обезглавлен по обвинению в предательстве; его голову выставили на Лондонском мосту для всеобщего обозрения.

— Но почему? — спросила я, вспомнив о судьбе Луи Босредона, одного из многочисленных любовников матери. — Что он такого сделал?

— Ах, это все из-за отца вашего Генриха, нашего свекра. Когда тот взошел на престол, мой брат остался верным королю Ричарду. — Она глубоко вздохнула. — Если бы победил Ричард, то Генрих IV остался бы без головы. А так… Мой брат встал во главе отряда и отдал себя в распоряжение маленькой королевы.

— О, я вспомнила! — воскликнула я. — Сестра рассказывала об этом. Ее тогда обманули. Заверили, что Ричард жив и на свободе.

— Брат тоже поверил этому, — сказала Маргарет. — Потому что ему показали, правда, издали, человека, похожего на короля Ричарда. Но его нагло обманули. А потом брата схватили, когда он даже не мог оказать сопротивления, и обезглавили…

Наша беседа с Маргарет всколыхнула во мне воспоминания о сестре Изабелле, о ее трогательной исповеди о любви к Ричарду.

Позднее я тоже рассказала леди Кларенс о моем собственном детстве, о сестре Мишель, ныне супруге юного герцога Филиппа Бургундского, союзника Англии; о другой сестре — Мари, посвятившей свою жизнь Богу и оставшейся в монастыре.

Как хорошо, что у меня появилась подруга, кому я могу поверять свои мысли. С ней легче коротать дни в ожидании моего Генриха, она давала мне возможность реже видеться с матерью.

Осада Монтюро продолжалась. Жители города оказывали ожесточенное сопротивление. Возможно, отчасти оттого, что именно в их городе произошло недавнее убийство герцога Бургундского и они знали: вместе с англичанами осаду города ведут сторонники бургундцев, ведомые молодым герцогом, сыном убиенного, и, значит, пощады ждать не приходится.

Битва затянулась, хотя никто не сомневался в ее исходе: Монтюро неминуемо должен пасть к ногам короля Генриха, как и прочие города, как вся Франция.

Будучи прирожденным солдатом, мой супруг не отличался ни жестокостью, ни мстительностью. Он желал победы, но не отмщения; убивал лишь при крайней необходимости, а не всех, кто попадал под руку или в плен. Он умел быть милостивым и великодушным к врагам, а со своими собственными воинами он делил все тяготы и невзгоды, выпадавшие на их долю. Это ставило его в ряды величайших полководцев своего времени и вызывало беззаветную любовь всех солдат, готовность следовать за ним, куда бы он ни позвал.

Благодаря мужеству и благородству короля Генриха побежденный город избежал резни и мародерства, хотя сторонники герцога Бургундского горели беспощадностью мщения.

Генрих мне потом рассказывал, что молодой герцог Филипп разыграл в Монтюро спектакль. Облачившись в траурные одежды, он посетил место захоронения своего отца, того закопали, как простого нищего. Филипп велел покрыть этот клочок земли огромным саваном и зажечь повсюду свечи. В их свете он дал торжественную клятву найти убийц отца и отдать под суд, и этому обещал посвятить свою жизнь и все свое достояние.

— Все выглядело довольно выразительно, впечатляюще, ничего не скажешь, — говорил Генрих, — но, насколько я наслышан, при жизни отца этот юноша не оказывал ему достаточного внимания. Кроме того, зачем забывать, что его родитель тоже повинен в заговоре и подстрекательстве к убийству беззащитного человека — своего родственника, герцога Орлеанского…

Я поведала супругу, как счастлива, что обрела добрую наперсницу в лице жены его брата, и он порадовался за меня.

— Она хорошая женщина, — согласился он со мной, — а Кларенс хороший брат и друг. Я не скрываю, что люблю его больше всех своих родных, хотя многие, возможно, считают Бедфорда более достойным человеком. Но ведь мы не всегда любим других за их достоинства. Сердцу не прикажешь. Наш мир, как и наши чувства, весьма странно устроен.

— Мне кажется, — сказала я, — Маргарет очень страдает, что так редко видит мужа.

— Он солдат, — коротко ответил Генрих. — Как и остальные из нас.

— Как стало бы жить чудесно на земле, если бы все войны сразу окончились! — воскликнула я.

Он добродушно рассмеялся, но я видела, что согласиться со мной он не может. В его глазах вспыхивали мысли о новых сражениях, его взор горел пламенем недавней победы. Я снова с печалью ощутила, что, невзирая на нежность и любовь, которые он испытывал ко мне, его наивысшей страстью всегда оставалась возможность помериться силой с противником и добиться во что бы то ни стало победы над ним. Любопытно посмотреть, подумалось мне, что делал бы он в мире, где нет войн. Каким бы он тогда стал?

Но такого мира, я понимала это уже тогда, быть на земле не могло.

Сразу после взятия Монтюро король Генрих двинул свою армию на Мелун. Он все ближе подбирался к Парижу.

Меня с отцом и матерью и с небольшим количеством прислуги он разместил неподалеку от своего военного лагеря.

Я не могла не удивляться тому, с какой заботой и добротой он относился к моим родителям. Это трогало меня до глубины души. Со стороны никому бы и в голову не могло прийти, что мой отец — король, потерпевший поражение, а Генрих — победитель. Отцу он уделял самое нежное внимание, следил, чтобы тот ни в чем не нуждался.

Выбрав для нас помещение, он сказал мне:

— Жилище расположено так, что твой отец не будет слышать шум битвы. Не хочу, чтобы эти звуки лишний раз расстраивали его. Зато я смогу чаще наведываться к тебе, потому что Мелун не так далеко отсюда. Еще он сказал: — Я знаю, твоего отца успокаивает музыка, а потому велел привезти сюда музыкантов…

Мне оставалось лишь восхищаться вниманием и добросердечностью этого прошедшего воду, огонь и медные трубы воина.

Мелун пал, и осталась следующая цель короля Генриха — Париж, сдавшийся победителю без сопротивления.

Не без душевного содрогания думала я о том, как войду в нашу столицу бок о бок с ее завоевателем.

Генрих, видимо, тоже ощущал некоторое беспокойство, ожидая проявлений враждебности в этом огромном городе, а потому решил войти туда первым, чтобы принять на себя возможные всплески недовольства и погасить их к нашему появлению.

И вот мы с матерью въехали в Париж. Мое сердце клокотало в горле, так боялась я встречи со своим побежденным народом. Однако вино рекой текло по улицам из бочек и водосточных труб, а от приветственных восторженных криков хотелось прикрыть уши.

Какое облегчение я почувствовала! Народ не испытывал ко мне ни капли ненависти за то, что я оказалась в стане завоевателя. Напротив, выказывал любовь, и вполне искреннюю, а не выросшую из страха и опасений, я видела это.

В Париже мы встретили и провели счастливое Рождество. Теперь, я надеялась, наконец-то наступил конец вражде, как внутренней, так и внешней. А что еще можно желать для обеих наших стран?

Набравшись смелости, я заговорила об этом с Генрихом и поняла, как несбыточны мои надежды.

— Франция принадлежит теперь мне, — сказал он. — И, что для меня не менее радостно, ты, французская принцесса, стала королевой Англии. Однако пойми, моя маленькая Кейт: удержать завоеванное тяжело. Потребуются для этого еще большие усилия. Завоевать — это важно, но еще важней — не отдать…

И все же дни Рождества прошли весело, беззаботно. Мы веселились, пели, танцевали и вместе с Генрихом, дуэтом, играли на арфе.

О, если б подобные дни могли длиться дольше!

Но так, увы, не бывает…

Моя новая подруга Маргарет сообщила мне, что, как ей стало известно, жители Англии проявляют беспокойство: им не нравится, что король надолго забросил их и проводит время вдалеке от родной земли. Победа — это, конечно, неплохо, говорили они, и, когда победители вернутся, их встретят с должным почетом, но все-таки Генрих в первую очередь король Англии, об этом не нужно забывать…

— Все эти вести пришли прямо из Лондона, — говорила Маргарет. — Там сейчас Хамфри Глостер, ему Генрих поручил править страной. Мой Кларенс, а также герцог Бедфорд, как ты знаешь, находятся здесь, с королем. — Она помолчала, потом продолжила не очень уверенно: — Хамфри… Он непохож на остальных братьев. Главное для него — кутежи и женщины. Хотя он ученый человек, — добавила она поспешно. — И весьма привлекателен. Но слишком, пожалуй, тщеславен и непомерно высокого о себе мнения. По-моему, он немного завидует Генриху, хотя и не отрицает его достоинств. В общем, он всю жизнь страдает от того, что родился не старшим, а младшим сыном, и…

Она прервала себя. Я закончила ее невысказанную мысль:

— Это звучит несколько угрожающе.

Маргарет пожала плечами.

— Ну что ты, — она старалась говорить небрежным тоном, — просто нужно за ним хорошенько наблюдать… И останавливать, когда он чересчур забывается.

Из Англии все чаще приходили различные сообщения. Генрих запирался у себя в кабинете и внимательно читал их, призывая к себе ближайших советников.

Прошло немного времени, и в один из вечеров, когда мы были совершенно одни, он обнял меня и спросил:

— Тебе нравится путешествовать по морю? Не боишься? — Я с удивлением воззрилась на него, а он продолжал: — Сейчас, зимой, Пролив бывает не очень-то гостеприимен, но необходимо его пересечь во что бы то ни стало.

— Вы хотите сказать… — пробормотала я, — в Англию?

Он кивнул.

— Да. И весьма скоро.

Все у него происходило «скоро»: он терпеть не мог откладывать что-то на потом. Если решил что-либо, то сразу приступал к осуществлению.

— Я должен вернуться на остров, — сказал он. — Мое отсутствие оказалось чересчур долгим. Здесь я сделал все, что мог и хотел. Все-таки главная моя забота и ответственность — Англия…

— А Франция?

— Я назначу твою мать временным правителем.

— Мою мать?! — воскликнула я.

— Думаю, она сможет защитить наши интересы.

Я снова не смогла сдержать удивления, и он стал объяснять мне:

— Дело в том, что наши и ее интересы сейчас совпадают. А кроме всего, она будет править номинально. Я оставлю здесь своего брата Джона. Он станет наблюдать за всем.

— Но ведь моя мать… — пробормотала я, не осмеливаясь продолжить, иначе мне пришлось бы плохо о ней отозваться.

Я все-таки не могла понять решения Генриха. Он ведь знал, как любит моя мать всяческие интриги и как легко умеет переходить из одного лагеря в другой. Она по натуре предательница.

— Милая Кейт, — сказал он спокойно и серьезно, — ты должна понимать, что завоеватели никогда еще не пользовались любовью у тех, кого завоевали. С ними считаются, их терпят лишь постольку, поскольку боятся, как бы они не причинили еще большего несчастья. Поэтому с побежденным народом нужно себя вести осторожно. Его унижает уже сама победа над ним. Мудрый завоеватель должен облегчить, а не усугублять участь побежденного народа. Следуя этому правилу, я и решил назначить твою мать регентом, а Джона — тем, кто будет негласно руководить регентом и, значит, осуществлять власть.

— Вы доверяете Джону?

Он неодобрительно взглянул на меня.

— Вполне. Мне повезло с моими братьями. Томас… дорогой Томас… Я люблю его. И Джона тоже… И Хамфри…

— Который остался вместо вас в Англии?

— Да… Он самый молодой… — Генрих широко улыбнулся. — Бывает порой вспыльчив, не очень управляем… Любит предаваться забавам.

— Как вы сами когда-то?

— Я прошел через это в юности и потому, возможно, могу понять моего милого Хамфри. Он тоже повзрослеет, как и я.

— Но для этого ему нужно, как и вам, стать королем, — сказала я, удивляясь смелости, с которой уже позволяла себе говорить со своим супругом.

— Думаю, я изменился бы в любом случае, — задумчиво ответил он. — Надеюсь, и с Хамфри произойдет то же самое.

Мне показалось, что Генрих взглянул на меня с явным одобрением. Правда, смешанным с удивлением. Видимо, ему нравилось, что я стараюсь проникнуть в то, что происходит вокруг меня, разобраться в этом, что-то ему посоветовать.

— Итак, — заключил он наш разговор, — мы едем в Англию. Но вскоре опять вернемся сюда, ты не успеешь соскучиться…

Меня взволновала предстоящая поездка в новую для меня страну. Ведь до этих пор я никогда не покидала Францию. Помимо всего прочего, меня радовала возможность уехать от матери, опеку которой я ощущала над собой и сейчас. Расставание с отцом огорчало, но в молодости печаль подобна утренней росе, а мне хотелось новых впечатлений.

Я с каждым днем все сильнее попадала под обаяние своего супруга. Любовь к нему поглощала меня, а новая жизнь, открываемая им ежедневно, влекла меня неудержимо. Я жаждала веселья и удовольствий, коих почти лишилась в родной стране, где вольно или невольно разделяла постоянную скорбь больного отца и выполняла роль марионетки, которую дергала за ниточки мать.

Наши сборы были скорыми; как я уже говорила, Генрих не любил ничего оставлять на потом. Может, следовало бы отложить отъезд до весны, что казалось разумнее, но решение пришло к нему зимой — значит, оно тут же и должно быть выполнено.

Джон, герцог Бедфорд, прибыл во главе отряда в шесть тысяч человек, чтобы сопровождать короля с супругой до порта Кале, где нам предстояло пересесть на корабль.

Мой шурин Джон понравился мне с первой же встречи. Он по характеру походил на Генриха, также умен, смел, проницателен, с тем же ясным и решительным взглядом, только темных, глаз. Как мне казалось, он понимал, что нет в нем величия натуры, как у брата, однако это его не угнетало, он не старался прыгнуть выше головы, держался естественно и просто, что только вызывало уважение.

Другой мой шурин, Хамфри, герцог Глостер, наверняка достаточно умен, но в отличие от Джона не мог пересилить себя и примириться с тем, что один из его братьев — король. Он считал себя несправедливо обойденным судьбой и не прощал этого ни судьбе, ни себе, ни коронованному брату.

Таким я представляла Хамфри по рассказам Маргарет и с сожалением могу сказать, забегая несколько вперед, — таким он оказался на самом деле.

На пути к морскому берегу мы остановились в Амьене, где меня встречала толпа местных жителей. Они принесли подарки, пожелали счастливого пути. Не могу выразить, как приятно было сознавать, что обо мне не думают плохо, а, напротив, считают, что в какой-то мере я помогла приходу мира на нашу истерзанную землю, и за это благодарят… Ничего не может быть безобразнее и страшнее войны, как бы ее ни боготворили такие мужественные и беззаветные воины, как мой Генрих!

В Кале мы сели на корабль. Не стану описывать наше плавание: мне оно показалось ужасным. Особенно в первые часы. Лучше обо всем этом быстрее забыть. Впрочем, Генрих совершенно не страдал от морской болезни, но это не означало, что он не сочувствовал мне и не переживал за меня.

В общем, я испытала непередаваемое облегчение, увидев белые скалы моей новой страны.

Как только мы сошли на берег, нас окружила огромная ликующая толпа, и во время всего пути до Лондона мы постоянно видели радостных людей, слышали их приветствия.

— Одно из первых дел, которые нам предстоят, — сказал мне Генрих, — твоя коронация. Только тогда ты станешь для всех истинной королевой…

Вскоре в Вестминстерском аббатстве это действо состоялось и, как всегда у Генриха, довольно поспешно, но тем не менее с большой торжественностью. Представляю, как ликовала бы обуреваемая тщеславием моя мать, если бы ей довелось увидеть эту церемонию. Обо мне и говорить нечего. Я была так взволнована и потрясена происходящим, что почти ничего не запомнила и не могла бы толком рассказать, как все происходило и кто там присутствовал. Кроме, конечно, архиепископа, возложившего на мою голову корону, и членов королевской семьи.

Пиршество, последовавшее за коронацией, я запомнила значительно лучше. На нем я впервые как следует рассмотрела моего третьего шурина, Хамфри, герцога Глостера, которого ранее видела лишь мельком. С непокрытой головой он стоял рядом и тоже не без интереса смотрел на меня.

Он действительно оказался хорош собой, лицо его выражало ум и решительность. Я прочитала в нем явный интерес ко мне и застывший в глазах вопрос: может ли он подчинить меня своему влиянию, и если да, то в какой степени; иначе, смогу ли я быть ему в чем-либо полезна в будущем.

Мелькнувшая прежде мысль, что с этим человеком нужно держать ухо востро и быть осмотрительной — от него можно ожидать весьма непредвиденных поступков, утвердилась. Впрочем, чего только не придет в голову, когда человек совсем молод, счастлив, да еще в таком возбужденном состоянии, как я…

Заинтересовал меня и Генри Бофорт, епископ Винчестерский. О нем я тоже слышала от Маргарет и знала, что он связан с королевской семьей через своего знаменитого отца, Джона Гонта, сына английского короля Эдуарда III. А матерью нынешнего епископа была некая Екатерина Суинфорд, с которой Джон Гонт состоял во внебрачной связи семь лет. Их дети были признаны законными только после его женитьбы, но все равно некоторые продолжали смотреть на них свысока, не забывая, что те рождены вне брака.

Таким непримиримым оставался Хамфри Глостер, что отнюдь не способствовало дружеским отношениям между ним и епископом Винчестерским.

Еще об одном из гостей на пиршестве мне хотелось узнать побольше: о короле Шотландии Джеймсе I [1], считавшемся пленником английской короны уже в течение семнадцати лет. С ним обходились уважительно, не забывая о титуле, но тем не менее он чувствовал себя пленником. Красивый, с хорошими манерами, он внешне ничем не отличался от других родовитых и свободных людей. Однако он оставался лишенным свободы.

Стол ломился от блюд, в основном рыбных, ибо коронация проходила в дни Великого поста. Омары, морские языки, вобла, угри, миноги, раки — вот что меняло друг друга, и единственным мясным отступлением от традиций был роскошный студень из свиных голов и говяжьих ножек, обильно политый горчицей. Глядя на это изобилие, к которому я еще не привыкла, я вспоминала голодное детство в «Отеле де Сен-Поль», когда на столе у нас часто не было обыкновенного хлеба.

Помимо яств стол украшали картины и статуэтки, доставленные специально к нашему прибытию. Так, одна из них запечатлела мою заступницу святую Екатерину, окруженную отцами церкви, в правой руке она держала свиток, на котором золотыми буквами значилось: «Госпожа королева». Другие картины и статуэтки изображали Генриха, завоевателя Франции.

И снова я чувствовала себя взволнованной и счастливой. Меня, к стыду, радовало, что я навсегда покинула свою неспокойную страну и теперь вкушаю мир и блаженство здесь, на земле Англии. Моя дорога к замужеству, начавшаяся в пламени войны, закончилась, так я считала, в мирной, благожелательной стране, где я безмятежно и счастливо проживу долгие годы рядом с любимым… Неужели все эти люди — на улицах Лондона и здесь, за пиршественным столом, — славят сейчас меня, дочь короля, утратившего корону! Неужели слагаемые трубадурами славословия и хвалебные речи, льющиеся дождем над головой моего супруга, касаются каким-то краем и меня, юной принцессы из многострадальной опозоренной страны!..

Но еще во много крат счастливей почувствовала я себя, когда осталась наконец поздно ночью наедине с моим Генрихом. Он был доволен прошедшим днем и тем, в каком настроении я пребывала и какой почет мне оказали англичане.

Мне хотелось без конца говорить с ним обо всем пережитом — снова о моем детстве, о несчастном отце, о властолюбивой матери, о том, как мне хорошо сейчас, как благодарна ему за все, за все…

Но он обнял меня, и нам стало не до разговоров.

Потом мы лежали, нежно прижавшись друг к другу, обессиленные любовью, однако мне совсем не хотелось спать. По-моему, и к нему не шел сон. Я легко притронулась к его руке.

— Ты счастлива, Кейт? — тихо спросил он.

— До безумия, — выдохнула я.

— Тогда я тоже, — сказал он.

— Как чудесно и странно, что ты вошел в мою жизнь, — проговорила я после непродолжительного молчания. — Вошел и унес меня, как на крыльях, от всего плохого и тяжелого.

— Мне захотелось так сделать, как только я увидел тебя, — сказал он. — Но сможешь ли ты быть здесь счастливой?

— Если ты будешь рядом.

Он сжал мне руку, и снова наступило молчание.

Потом я попросила:

— Расскажи мне о короле Шотландии.

— О Джеймсе? Он хороший человек.

— Мне тоже так показалось. Он пленник?

— Да, уже много лет.

— Но почему?

— Здесь ему лучше и безопасней, чем у себя на родине. Захватив Джеймса, мы спасли его от смерти. Он бы не остался в живых, отправь мы его обратно.

— Почему? — опять спросила я.

— Непримиримые родственники… Дядья, все время дравшиеся из-за трона между собой. Тебе это должно быть понятно.

— Да… мне понятно, — сказала я с печалью.

— Он тогда был совсем ребенком, — продолжал Генрих, — но его решили сделать королем. Ничего не может быть хуже для страны, чем такое решение. И вот… начались распри, смуты… Опять войны с Англией. Во время одного из сражений на море мальчика захватили в плен… Слава Богу, в моей стране король уже далеко не отрок, — снова заговорил Генрих. — И королева не в том возрасте, в каком находилась твоя милая сестра, когда приехала сюда… У нас будут дети, Кейт. Много сыновей. Как у моего отца. Ты видишь, как хорошо для страны и для короля, когда у него много братьев… Как у меня. Добрых верных братьев… Которые не восстают против своего монарха, не создают своих непримиримых партий, как ваши бургундцы и арманьяки… С нами такого не произойдет, Кейт… Не должно произойти. Наш сын станет королем Англии в спокойное время и в положенный срок… У нас он будет, Кейт, наш наследник, и совсем скоро… Верно, дорогая?

Какой волшебной была наша короткая ночь, но уже утром Генрих сказал:

— Я должен отправляться на север. Там не все спокойно. Сказывается мое долгое отсутствие в стране.

— Когда мы едем? — спросила я, понимая, что у моего любимого скоро и на сборы не останется времени.

— Сегодня же. Но ты побудешь здесь, Кейт. Так будет лучше для тебя.

— Одна? — воскликнула я.

— Это ненадолго. Поездка не займет много времени. Вскоре я снова собираюсь во Францию, необходимо пополнить ряды моей армии. А для этого нужны деньги. Много денег, Кейт. Но людей, которые их дают, надо убедить в том, что я не расходую деньги понапрасну. Следует успокоить и жителей, среди которых, как мне сообщают, начались волнения. Я встречусь с ними. Они увидят своими глазами завоевателя Франции. Люди любят тех, кто одерживает победы. Они им внимают, обожествляют и выполняют их приказы. Я потребую еще денег и еще солдат. Сам я, как ты теперь знаешь, тоже солдат…

— Но ты еще и муж, — сказала я.

Он хлопнул себя по бедру и расхохотался.

— Черт возьми, ты права! И не так давно ты убедилась в этом. И будешь убеждаться еще и еще! Каждую ночь, когда я не на войне.

Но я очень расстроилась. Все радости прошедшей ночи куда-то улетучились. Стало ясно, что Генрих не будет всегда со мной. Он солдат и бог войны, мне следует привыкнуть к мысли о долгих его отлучках и смириться с ними.

Перед тем как отправиться в путь, он пообещал мне:

— Я вернусь к празднику Пасхи. Мы проведем его вместе, Кейт…

Генрих уехал, без него мне было бы совсем одиноко, если бы не верная служанка Гиймот, а также некоторые из новообретенных друзей.

Боже, как томительно долго тянулось время до Пасхи, а она никак не наступала!..

И вот пришло Вербное воскресенье, в этот день меня повезли из Вестминстерского дворца в Виндзор.

Этот дворец мне полюбился с первого взгляда и навсегда. Меня очаровал парк вблизи него, где мы совершали долгие прогулки под сенью огромных тенистых вязов. Но меня неотступно преследовала мысль, тревожа душу: сколько времени нам с Генрихом отпущено Господом, чтобы наслаждаться всем этим благолепием? Не наступил ли скорый конец счастью?..

Пока же я ждала каждый час своего супруга, считая минуты, но он все не приезжал. Неужели там, на Севере, что-то случилось? Успокоил ли он своих подданных, убедил ли их дать ему больше денег на армию, на войну? Зачем ему новые сражения? Разве он не покорил уже всю Францию? Не посадил там Бедфорда в качестве своего наместника? Что он еще хочет? Почему не останется в Англии вместе со своим войском, со мной? Все эти вопросы без ответов приводили меня в отчаяние.

Я часами бродила по величественным залам Виндзора, а также вокруг замка, касаясь рукой серых шероховатых стен. Я знала, что король Эдуард III перестраивал его, а при короле Ричарде работы закончились; мне порой казалось, что я притрагиваюсь к тем самым камням, которых касались руки моей сестры Изабеллы, и по следам от ее ног я вхожу в конюшни или во дворы с клетками охотничьих соколов.

Наступила Великая Страстная Пятница. Этот день проводят в молитвах и сосредоточенных раздумьях. День прошел, но Генриха не было. Не приехал он и на Пасху.

— Скоро… уже скоро он будет, — утешала меня Маргарет, и я говорила за ней эти магические, повторяемые им часто слова, постепенно теряя веру и в супруга, и в его любовь ко мне.

— Почему он не едет? — твердила я с горечью. — Почему не хочет меня увидеть?

— Ты вышла замуж за солдата, — отвечала Маргарет. — Не печалься так. Отправимся лучше на прогулку…

В Виндзоре я познакомилась с дочерью Маргарет, юной красивой девушкой по имени Джейн. Я знала, что Маргарет и Кларенс женаты не так давно, и удивилась, откуда у них такая большая дочь.

— Ее отец, — объяснила мне Маргарет, — Джон Бофорт, граф Сомерсет, мой первый муж. Еще у меня три сына, но, по правде сказать, больше всего я люблю дочь. К тому же сыновья не живут со мной. Не знаю, как у вас во Франции, а у нас мальчиков из благородных семей рано забирают от матери, чтобы учить рыцарским наукам и искусствам.

Я ответила, что у нас делают то же самое, это очень грустно, и, наверное, куда более счастливы те, кто родился не в знатных или королевских семьях.

Интересовала меня и жизнь Маргарет с Кларенсом, который показался мне хорошим человеком. Хотелось знать, счастлива ли она с ним, но я стеснялась расспрашивать. Я благословляла судьбу, что послала мне в подруги такую милую женщину, как Маргарет.

Прошла Пасха, и только тогда я получила известие от Генриха. Он сообщал, что не смог приехать в Виндзор, но будет ждать меня в Лестере, куда я должна отправиться немедленно.

Я очень обрадовалась и спешно принялась готовиться к отъезду.

Снова с ним, с моим Генрихом, я забыла все свои страхи и обиды и то, что он так и не выполнил обещания, не приехал в Виндзор. Боже, как же мне было с ним хорошо!

Еще больше обрадовалась я, когда он сказал, что мне предстоит сопровождать его в поездке по стране, откровенно объяснив, зачем я нужна.

— Ты должна понять, Кейт, — говорил он, — что нам необходимы деньги. Да, опять деньги… Держать армию во Франции обходится недешево, в чем мне пришлось убедиться, к сожалению. Но это нужно, если я собираюсь надеть себе на голову французскую корону… Когда придет время, конечно. Хотелось бы, чтобы поскорей…

Он замолчал и в некотором смущении посмотрел на меня, поняв то же самое, что и я: он говорил, в сущности, о смерти моего отца.

— Извини, — взял он меня за руки. — У меня грубые солдатские манеры. Я не умею кривить душой. Я не должен так говорить, тем более что твой отец мне симпатичен.

Это прозвучало у него так искренне и подкупающе простодушно, что я не обиделась. Я уже знала, что в его характере, не стыдясь, уметь признавать свои ошибки. Если он считал себя неправым, то не отстаивал упрямо, как многие, свою позицию, а сразу же говорил о своей вине. Это располагало к нему придворных, а также солдат, отвечавших искренней преданностью.

Он притянул меня к себе, и я прильнула к его плечу.

— Пойми и ты меня, Кейт, — продолжал он. — Я знаю, ты горячо любишь отца, жалеешь его. Поверь, я тоже испытываю к нему сострадание. Он тяжело, неизлечимо болен, и сам знает это. Думаю, он не слишком цепляется за жизнь.

— Верно, — согласилась я. — Часто даже просит… требует, чтобы его убили. Это ужасно!

— Твоей стране нужны мир и успокоение, — сказал Генрих. — Но те, кто сейчас у власти, не могут этого дать. Напротив, ведут ее к полной гибели. Франция нуждается в твердой руке и трезвой голове. Я обеспечу ей и то, и другое. Однако для этого нужно, чтобы люди чувствовали силу, которая их спасет. Мою силу. Силу моего войска, которое находится сейчас на их земле. Иначе они никогда не прекратят раздоры и разорвут страну на нищие куски, а добычу, отобранную друг у друга, проедят и растранжирят.

— Поэтому ты часть добычи поторопился увезти с собой? — спросила я со смехом, указывая на себя.

Он тоже рассмеялся и еще крепче обнял меня.

— О лучшей поживе я и мечтать не мог, — признался он.

Мы отправились по стране, и я все время старалась быть с ним — слушать, как он беседует с самыми разными людьми, убеждает помочь государственной казне, объясняет, почему теперешние военные расходы так необходимы, обещает, что вскоре станет легче… Потом, когда с присоединением Франции страна станет вдвое сильнее, богаче и значительней для всего мира.

И ему верили, его понимали.

Генрих был глубоко верующим человеком. На нашем пути он возносил хвалу Господу, в каждой церкви прося у него помощи и защиты в настоящем и в будущем.

Он стоял не только за веру, но и за ее чистоту. А потому осуждал всяческие секты, различные ереси. Он рассказал об одной такой секте, члены которой называли себя лоллардами.

— Лолларды? — переспросила я. — Какое странное слово.

— Слово английское lollards. Изначально так называлась религиозная община по уходу за больными и погребению бедных. Возникла она в Нидерландах и особенно распространилась у нас в Англии. И тут запахло ересью, и пошла она от Джона Уиклифа. Этот еретик выступал против папы римского, против наших обрядов, отвергал церковь, поклонение святым мощам. Это началось еще до моего рождения, но продолжается уже при мне. Последователей его истребляют огнем и мечом. — Его черные брови сошлись на переносице: не то он просто что-то вспоминал, не то размышлял о чем-то очень горьком и безотрадном. — Одного из этой секты я знал, — снова заговорил он. — Мы были друзьями в годы моей юности… Джон Олдкасл его имя. Он стал во главе лоллардов. Меньше всего я ожидал от него такого вероотступничества. Но людям свойственно с годами меняться. Я тоже изменился, когда вступил на престол. Стал таким, как сейчас. А раньше… Ты бы не поверила, если бы знала меня раньше, что я нынешний и я прежний — один и тот же человек… Джон Олдкасл тоже стал другим. И за это его подвесили и сожгли живым.

Я в ужасе затаила дыхание, хотя слышала и раньше о подобных казнях. Но сейчас о них говорил человек, который, я понимала это, имел самое непосредственное отношение к происходившему.

— И ты?.. — пробормотала я. — Ничего… Не вступился? Генрих мрачно кивнул и опустился в кресло, устремив неподвижный взгляд в пространство. Потом встал, прошелся по комнате и только после этого вновь заговорил:

— Да, он мой самый близкий друг. Вместе мы участвовали в пирушках, в играх. Беседовали часами и обо всем поверяли один другому самое сокровенное. И не заглядывали в будущее. А оно подстерегало нас… Мог ли я подумать, что старина Джон станет еретиком, предаст истинную веру?! Сделается врагом государства…

Опять наступило молчание. Я не сводила глаз с Генриха, мне была страшновата и в то же время отрадна его исповедь. Именно отрадна, так как раскрывала еще одну черту характера моего мужа — он испытывал угрызения совести, его мучило раскаяние.

— …Но что делать… — услыхала я. — Жизнь идет своим чередом. Она продолжается. Я часто молюсь за упокоение его души. Помолись и ты со мной, Кейт.

Я ответила, что охотно сделаю это. В тот вечер я все время вспоминала наш разговор и видела, что у Генриха он тоже не выходит из головы. И еще думала вот о чем: конечно, тот человек предал веру, это ужасно, но все-таки почему такое страшное наказание? Как мог мой Генрих допустить это? Почему не остановил? Значит, он жесток и беспощаден? Да, несомненно… Но, возможно, ему и следует быть таким, иначе он не стал бы победителем, солдатским кумиром…

В ту ночь моей любви к нему, в моей страсти свил себе гнездо страх. Я лежала в темноте с открытыми глазами, и тревожные мысли роились в голове… Знаю ли я по-настоящему Генриха? И чего вообще можно ожидать от человека, способного отдать своего ближайшего друга на позорную и мучительную смерть?..

Ответов я не находила.

Я понимала, вскоре мы опять должны расстаться. Надолго ли — кто знает? Разлуки станут главной приметой нашей жизни. А потому нужно дорожить каждой минутой, проведенной с ним, и не растравлять себя понапрасну, а просто радоваться, что мы вместе, что нам хорошо и мы счастливы любить друг друга.

Примерно в эти дни я сделала для себя необыкновенное открытие, которое вытеснило все мои страхи, опасения и сомнения: во мне зарождалась новая жизнь!

Не сразу я сообщила об этом Генриху — хотела, чтобы предположения полностью подтвердились, а когда наконец сказала ему, то мы оба уже потеряли голову от радости.

— Надеюсь, — сказала я ему, отстранясь от его бурных объятий, теперь для тебя появится нечто более значительное, чем победа в сражении.

Не ответив прямо на мой выпад, он сказал так:

— Битву можно выиграть или проиграть. Тут всегда два выхода. Но для этого ребенка существует лишь одна возможность — он должен появиться на свет! И принадлежать тебе, мне… и Англии. Наш крошечный король… Мы назовем его Генрихом — по имени отца и деда. Он станет королем Англии, Генрихом VI.

— Но, пожалуйста, Генрих… — запротестовала я, улыбаясь. — Разве ты так уверен, что будет мальчик?

— Разумеется! Как же иначе? Неужели мой первый ребенок может быть кем-то еще?

— Мне кажется, он немного и мой тоже, — сказала я.

Он громко и весело рассмеялся.

— Хотелось бы, чтобы ты рожала побольше сыновей. Но если первой родится девочка… что ж, не большая беда. Зато следующим будет обязательно мальчик. И потом еще… И снова мальчик…

— Хорошо, — сказала я, — однако не все сразу. Начнем с одного.

Он подхватил меня и закружил по комнате. Потом неожиданно остановился, вспомнив о драгоценном бремени, которое я уже носила в себе, и осторожно поставил меня на пол.

— Нужно заботливо относиться к нашему сыну, — сказал он. — Никаких неосторожных движений. Ты слышишь, Кейт?..

С той поры я стала чаще замечать, что он смотрит на меня с нежной улыбкой на суровом лице, и чувствовала, как он радуется состоявшемуся браку, тому, как быстро после замужества я зачала. Я понимала: мысли его связаны с Францией, для планов рождение наследника могло бы стать немалым подспорьем. Впрочем, возможно, я ошибалась.

Он выглядел совершенно счастливым, и это его ощущение передавалось мне и заставляло забывать о всех тревогах.

Мы находились уже в Йоркшире, и Генрих собирался двинуться дальше на север. Путешествие оказалось довольно изнурительным, Генрих неоднократно взглядывал на меня с беспокойством.

Как-то ночью он сказал мне:

— Ты выглядишь утомленной. Так нельзя.

— Не больше, чем обычно, — возразила я.

— Мы должны думать о ребенке, — не согласился он. — Поэтому дальше к северу я поеду без тебя, Кейт. Мы найдем подходящее пристанище, ты останешься там и как следует отдохнешь.

— Но я хочу быть с тобой, Генрих!

— Боже благослови тебя, Кейт. Разве я не хочу того же самого? Но отдых тебе необходим. Спокойно жди меня. Я вернусь через неделю, а потом вместе поедем обратно в Лондон.

Меня огорчило его решение, но что я могла сделать? Кроме того, я узнала, что он скорее всего задержится больше, чем на неделю. Придется привыкать к его постоянным отъездам, в который раз пыталась я уговорить себя.

И все же я протестовала, зная заранее, что это ни к чему, конечно же, не приведет. Генрих не привык, чтобы его повеления оспаривались, а уж тем более не выполнялись.

Наутро мы двинулись в путь — для меня короткий, для него долгий. Меня он оставил в замке Понтифракт, том самом, о котором мне с содроганием рассказывала моя Изабелла. Это здесь ее любимый Ричард провел последние дни и встретил свою смерть, оставшуюся для всех тайной.

Когда я увидела замок, он мне показался знакомым, именно таким я и представляла его со слов сестры. Неприступная крепость на скале, окруженная высокими стенами с семью зубчатыми башнями. Висячий мост через глубокий ров был опущен. Как только мы приблизились, навстречу нам вышел смотритель замка, почтительно приветствовал и проводил в огромный зал, где все уже подготовили для приема высоких гостей.

Генрих сказал смотрителю и его жене, что я останусь в замке для отдыха, так как нахожусь «с прибылью», и он надеется, я ни в чем не буду нуждаться.

Мне нравилось, как умел он разговаривать с людьми — без всякого высокомерия, столь свойственного тем, кто много ниже его, — и по титулу, и по рождению.

Этот замок вызвал у меня гнетущее чувство. Я представляла скорбное лицо Изабеллы, последние дни ее супруга, слышала ее печальный голос. Ей так не хотелось верить в его смерть! И повинен в ней не кто иной, как отец моего Генриха… А теперь я тоже здесь, окруженная роскошью и почестями… Боже, как непредсказуема жизнь и как она непроста!.. Я не могла отрешиться от горьких мыслей.

Лежа в отведенной мне комнате, в полутьме, я, казалось, слышала сдавленные вопли о помощи тех, кто подвергался мучениям и умирал в этой мрачной крепости. В их числе и тот, кого так любила моя сестра. Мне хотелось встать и бежать отсюда куда глаза глядят… Но я лежала и старалась думать о будущем ребенке, о моей любви к Генриху, о том, что сестры уже нет в живых, а короля Ричарда если и убили здесь, то минуло с тех пор уже более двадцати лет. Как летит время!..

Я гнала от себя печальные мысли, Генрих мне наказывал: думай только о ребенке. Значит, Кейт, поменьше волнуйся и гони прочь горестные размышления.

Увы, куда легче сказать, чем выполнить. Но я старалась, видит Бог, старалась. Однако мысли мои крутились вокруг Ричарда и Изабеллы.

На второй день моего пребывания в замке я узнала, что здесь содержится герцог Шарль Орлеанский, получивший свой титул после того, как его отца убили наемники герцога Бургундского. Тот самый юный Шарль, что стал вторым мужем моей сестры Изабеллы. Нет, он здесь не гость, а узник. Я знала, что герцог попал в плен еще во время битвы при Азенкуре. Почему Генрих не посчитал нужным сказать мне об этом? Разве я лишена права знать о судьбе моих близких?..

И какое ужасное совпадение! Мороз пробежал у меня по коже. Оба мужа Изабеллы в разное время томились именно в этом замке. Один из них убит, а второй… В каком положении второй? Почему его не отпускают? Почему моя мать не просит об этом моего мужа? Неужели ей безразлична судьба своего родственника, сына ее деверя и долголетнего любовника?

Мне стало страшно. Казалось, я слышала их шаги — Ричарда, тайно убитого много лет назад, и молодого… уже не такого молодого Шарля, пребывавшего в заточении почти пять лет. Я слышала голоса… Голос Изабеллы говорил мне: «Я так и не знаю, как погиб Ричард… что они сделали с ним… Но я хочу знать…» И еще признавался этот голос: «Катрин, скажу откровенно, я счастлива сейчас с Шарлем. Он принес мне покой. Только бы не повторилась трагедия, которую я пережила!.. Только бы родился у меня здоровый ребенок…»

Днем меня не оставляла моя Гиймот, а также Маргарет Кларенс. Но одинокие ночи превратились в кошмар. Я беседовала с умершей сестрой, с уехавшим Генрихом, с самой собой. Часто вспоминала почему-то Джона Олдкасла, давнего друга Генриха, о ком он мне недавно рассказал… кого велел подвесить над костром. Старого друга, с которым вместе гуляли, грешили и, наверное, тоже, так или иначе, нарушали закон… Но одного из них сожгли, а другой…

Я спрашивала себя — в десятый, в сотый раз: открылся ли для меня Генрих? Каков он на самом деле? Да, он любит меня, я это ощущаю. Я ношу в себе его ребенка. Судя по всему, он хороший король. Удачливый воин. Но какой он человек? Без короны, без оружия… Какой?.. Этого я до конца не знала… Впрочем, можно ли вообще узнать другого человека до конца? А самого себя?.. Я часто не могла понять, кто я и что ношу в душе. Меня раздирают противоречивые чувства.

Тягостные дни, вернее, ночи, в замке Понтифракт стали для меня местом серьезных размышлений, временем взросления, попыток более глубокого познания и осмысления того, что происходило и происходит вокруг.

Мне нравилось бродить по замку, беседовать с людьми — с прислугой и воинами. Все они были почтительны и дружелюбны. Впрочем, какими еще они могли быть с супругой их обожаемого короля?.. Но всеми ли? Я подумала о тех людях на Севере, усмирять которых отправился сейчас Генрих. Усмирить и заставить платить еще большие поборы для новых военных походов…

Как-то я разговорилась с одним немолодым солдатом из охраны замка. Его печальные глаза подтолкнули меня к нему. Я спросила, давно ли он служит здесь.

— Э, миледи, — ответил он, — я и родился тут. А до меня служил мой отец. У нас это дело семейное.

— Значит, вы… — вырвалось у меня, — вы находились в замке, когда король Ричард…

Он настороженно взглянул на меня, однако кивнул утвердительно.

— Давненько это случилось, — сказал он. — Я тогда совсем мальчиком был.

— Вы не покажете мне комнаты, где находился король Ричард? — попросила я.

Он колебался, и я поторопилась прибавить:

— Моя сестра была его женой. — И уже более повелительным тоном: — Я хочу увидеть эти комнаты.

— Хорошо, миледи… — сказал он и, немного помолчав, договорил: — Вашу сестру звали у нас «наша маленькая королева». Я слышал, она очень красивая девочка.

— Да, была. Она умерла несколько лет назад.

Солдат перекрестился и пробормотал:

— Бог спаси ее душу.

— Так вы мне покажете его покои? — снова спросила я.

— Вообще-то туда не очень ходят…

— Но я должна, я хочу!

Наверняка это не разрешалось, но перед ним стояла его королева, и старый воин не осмелился ослушаться.

Мы двинулись по длинным гулким переходам и вошли наконец в маленькую мрачную комнату. Я содрогнулась.

— Значит, здесь он жил и… умер, — произнесла я чуть слышно.

— Я был молод, миледи, — повторил он. — В замке про это почти не говорят. Но кое-что довелось мне услышать… Видите эту колонну? От потолка до пола. А на ней… вот, вот они… рубцы? Я слышал, будто это следы от топоров тех, кто убивал… А он пытался бороться с ними… Но сам я ничего не знаю.

— Вы верите этим разговорам? — спросила я.

Он явно не хотел отвечать. Ведь я жена того, чей отец отдал приказ об убийстве своего короля — с тем, чтобы самому завладеть его троном.

— Другие говорят, — промолвил он наконец уклончиво, — что король сам уморил себя голодом… Или его уморили… Кто знает?.. Еще я слышал, он сбежал из этого замка.

— Сбежал? — воскликнула я.

— Да, и добрался до Шотландии, где его славно приняли. Там он и живет, может, до сей поры.

— А сами вы верите? — спросила я.

— Нет, миледи… Потому что он умер вот в этой комнате, где мы с вами стоим.

— Его убили?

— Да, топорами. Или уморили голодом… Настоящее убийство, это уж точно, если правду говорить…

Старый честный вояка не выдержал и открыл душу. Я почувствовала к нему благодарность.

Мы молча постояли. Потом я сказала:

— Здесь сам воздух насыщен убийством. Не так ли?

Я пожалела, что произнесла эту несколько витиеватую фразу, но мой собеседник сразу откликнулся.

— Это так, миледи, — сказал он.

Еще одно запомнившееся мне событие произошло в замке Понтифракт: я все-таки повидалась с Шарлем, герцогом Орлеанским, за кем так недолго была замужем моя бедная сестра Изабелла.

Стражи замка не сразу выполнили мое желание, но я настаивала, и они уступили, понимая, что королеве не отказывают. Тем более запрета на мое свидание с Шарлем никто не накладывал, и сам король Генрих, уезжая отсюда, ни о чем таком их не предупреждал.

Меня провели в покои к Шарлю, и я увидела его — второе печальное напоминание о моей сестре.

Шарль Орлеанский выглядел намного старше, чем в нашу последнюю встречу. Но, в общем, плен не стал для него таким уж страшным, унизительным или изнуряющим, как для многих других — ведь по духу он не воин, а поэт и всегда предпочитал, как я полагала, уединение, пускай даже не вполне добровольное, блеску и роскоши придворной жизни или бряцанию оружия на поле битвы.

Содержали его соответственно рангу, и он ни в чем не знал лишений, кроме личной свободы, которая ограничивалась пределами замка. За его стены ему разрешалось выезжать лишь в сопровождении стражи.

Мы радостно обнялись.

— Я слежу за тем, что происходит снаружи, — сказал он мне почти сразу. — Бедная наша страна. Мы потерпели постыдное поражение… заслуженное поражение… И вот я здесь, в плену… И ты тоже, — добавил он с лукавой улыбкой.

Я не стала вдаваться в объяснения, не стала пояснять, что, отданная замуж почти что в качестве трофея или как залог мира с Францией, я полюбила нашего победителя всей душой и потому не могу считать себя пленницей. Да и вообще — королева-пленница… Разве может быть такое?..

Ах, если бы я знала тогда, что в жизни случается всякое… Впрочем, что я могла бы сделать? Чему воспротивиться?

— Да, Шарль, — отвечала я ему, — война вмешалась во все наши судьбы. Но что об этом говорить?.. Расскажи, как тут с тобой обращаются?

— Мне не на что жаловаться.

— Чем ты занимаешься?

— Много брожу. Совершаю верховые прогулки за пределами замка. Под охраной, разумеется… Пишу…

— По-прежнему стихи?

— Это приносит мне утешение. Ты веришь, Катрин?

— Да, верю. Мне нравились твои стихи.

— Кроме того, много размышляю о прошлом. Молюсь о прощении. Моем и моей страны.

— За смерть герцога Бургундского?

— Я никогда не желал этого, Катрин. Я непричастен к ней.

— Я знаю, Шарль.

— Ах, Катрин, какой ужас эти раздоры! Как могли мы их допустить? Другого исхода и быть не могло… Я все время вспоминаю чудесные дни с Изабеллой.

— Она тоже была счастлива с тобой, Шарль.

— Я знаю. Тем печальней все, что произошло. Если бы она осталась жива…

— Но ты снова женат.

— Я не хотел, видит Бог! — воскликнул он. — Но граф Арманьяк решил за меня, и он добился своего… Я так и не смог полюбить его дочь, — добавил Шарль после непродолжительного молчания. — Я мучился, а не жил. От нее меня избавило пленение при Азенкуре. Иногда я сожалею, что не погиб там, как десятки тысяч других.

— Ты не должен так говорить, Шарль!

— Но я не хочу жить… без Изабеллы.

— Она сейчас бы страшно горевала, — сказала я. — Если бы знала, что ты в плену. По крайней мере она избавлена от этих страданий…

Мы много говорили об Изабелле. Он читал мне свои стихи, и лицо его при этом дышало таким вдохновением и удовлетворением, что давало повод думать: он чувствует себя куда более счастливым в плену, чем если бы пришлось быть невольным орудием в руках тщеславных арманьяков.

Уже немало лет прошло с тех пор, как умерла Изабелла, но в эти дни в замке Понтифракт я ощутила ее рядом с собой…

Радость и одновременно облегчение обуяли меня, когда наконец увидела, как в ворота замка въезжает на коне мой супруг Генрих.

Он горячо расцеловал меня, я шепнула ему, что теперь-то уже не приходится сомневаться в моей беременности. Это заставило его снова и снова осыпать меня поцелуями.

— Удалось тебе успокоить людей и заставить расстаться с частью их денег? — спросила я.

— Вполне, — ответил он.

— Значит, ты уже скоро отбудешь из Англии?

— Нет! — вскричал он. — Я дождусь, пока у меня родится сын!..

Я была так счастлива, что на время забыла о всех своих печалях и перестала задавать самой себе вопросы, на которые не могла ответить или ответ на которые мог бы неблагоприятно отразиться на моем настроении.

Я любила Генриха все сильнее, и он, без сомнения, любил меня. Для себя я открыла великую истину — люди таковы, каковы они есть, и нужно принимать их такими. А любые попытки изменить или исправить их ведут лишь к ухудшению взаимоотношений и легко могут привести к полному краху.

Шли дни, недели и месяцы. Уже наступил июнь, прекрасный месяц июнь. Рождение ребенка ожидалось в декабре, и я не торопила время, потому что Генрих вновь был со мной, и мне хотелось, чтобы это длилось вечно.

Генрих с нетерпением ждал, когда я разрешусь от бремени. Он часто размышлял о том, что если родится девочка, то, разумеется, полюбит ее, как положено отцу, однако все же будет куда лучше, если родится мальчик. Первый ребенок — и уже мальчик. Что может быть прекраснее? А уж потом пускай в мир ворвутся и мальчики, и девочки, и побольше. У нас будет огромная семья…

Он всегда хотел, чтобы все происходило хорошо и быстро. Лучше и быстрее, чем у всех!..

А я просто счастливо улыбалась, слушая его или угадывая его мысли.

Но ведь на свете так не бывает, когда все и всегда хорошо и радостно. Мне следовало бы раньше знать об этом…

Помню очень хорошо тот жаркий июньский день. Я проснулась с ощущением полного счастья. Я прекрасно себя чувствовала, давно прошли все недомогания, какие бывают у женщин в раннем периоде беременности. Ничто не омрачало моих дней. Меня переполняла любовь к Генриху. Близость с ним доставляла мне все большее наслаждение; мы с супругом живем точно так, как играем на арфе, — в полной гармонии.

У нас появились общие заботы — о будущем ребенке. Мы много говорили об этом событии, вместе ожидали, с тревогой и нетерпением, его рождения.

Ранним утром того июньского дня к Вестминстерскому дворцу подскакали несколько всадников. По их поведению я сразу поняла, что случилось нечто страшное. Генрих принял их. Преклонив перед ним колени, они некоторое время молчали, не решаясь довести до его ушей известие, с которым, по всей видимости, прибыли.

— Что? — коротко спросил король.

— Это случилось под Бюже, — сказал один из прибывших.

— Ну же! — нетерпеливо вскричал Генрих. — Я готов выслушать худшее. Наша армия потерпела поражение?

Посланцы молчали.

— Говорите! Заклинаю вас именем Господа!

— Герцог… — пробормотали они, не поднимаясь с колен. — Герцог Кларенс.

— Его захватили в плен?.. Отвечайте же!

Снова тягостное безмолвие, потом я услышала:

— Он убит, сир.

Я неотрывно смотрела на Генриха. Речь шла о его родном брате. Любимом брате… Его убили!.. Я сразу подумала о Маргарет, о его жене… Снова вдова… Во второй раз… Боже мой! Что делают эти войны! Зачем только люди выдумали их? Почему никак не успокоятся? Насколько лучше жилось бы в этом мире без них!

Генрих начал расспрашивать прибывших. Заикаясь от волнения, они поведали о случившемся.

Лицо Генриха исказилось от боли. Он так любил всех своих братьев, но Кларенса особенно. Однако в его скорбном взгляде я читала и другое. Наверное, он думал сейчас о том, что полоса побед английского оружия миновала… во всяком случае, прервалась. Первое поражение, за которым вполне могли последовать другие… А все почему? Потому что его, Генриха, не оказалось на поле сражения.

Да, эти мысли я читала на его лице, они гнездились в его душе, которую я уже так хорошо изучила.

И еще он, несомненно, думал о том — осуждая себя, — что слишком много времени уделял своей жене, а в это самое время французы одержали победу при Бюже над англичанами и убили его любимого брата.

Посланцы опасались гнева своего короля, что зачастую обрушивался на вестников печальных событий, но Генрих никогда не вымещал свою скорбь и гнев на других. Он умел себя сдерживать.

Он забросал прибывших множеством вопросов, ибо хотел знать все новости до мельчайших подробностей, как бы горьки те ни были…

А дело, насколько мне удалось запомнить, обстояло так. Когда мы с Генрихом отплыли из Франции в Англию в сопровождении его брата Джона, герцога Бедфорда, то другой брат короля, Кларенс, остался на континенте, выполнять двойные обязанности — губернатора захваченной Нормандии и негласного наместника всей Франции. Однако мой брат и наследник престола дофин Шарль (впоследствии король Карл VII) не смирился с условиями перемирия, подписанными нашими с ним родителями. Он не намеревался отдавать свою корону английским королям, не хотел считать поражение Франции окончательным. И у него оказались сторонники не только во Франции, но и за ее пределами. К нему присоединились вечно враждующие с Англией шотландцы. Ослабляла его лишь позиция бургундцев, по-прежнему поддерживающих англичан. Впрочем, как всегда, они шли не столько за англичан, сколько против арманьяков (орлеанистов).

В ту пору я, конечно, плохо разбиралась в расстановке сил, но позднее многое поняла, а потому могу сейчас, вспоминая прошлое, рассказывать о нем в какой-то степени достоверно.

Братья к Генриху относились по-разному, однако все трое не могли не признавать его государственного ума, его способностей блестящего воина. Однако лишь Джон Бедфорд считал, что ему не дотянуться до старшего брата. Томас Кларенс, его самый любимый брат, искренне полагал, что вполне равен ему по военному таланту, а Хамфри Глостер обманывался настолько, считая, что при некотором усилии легко превзойдет Генриха.

Думаю, предпринятое Кларенсом наступление на город Бюже скорее всего продиктовано желанием прославить и его, и, разумеется, себя еще одной победой, равной по значению победе при Азенкуре. Но теперь уже не Генрих, а Кларенс должен был стать ее героем…

Поэтому, услыхав, что дофин Шарль направляется к городу Бюже с большим войском, герцог Кларенс решил немедленно вступить с ним в бой. И хотя главные силы англичан могли присоединиться к его отряду лишь через день или два, он, не дождавшись их, отдал приказ атаковать французов. Смелое, но безрассудное решение. Видимо, лавры победителя старшего брата не давали покоя.

Я видела, как, слушая посланца, Генрих стиснул зубы, глаза его сузились.

— …Небольшой отряд отважных воинов, — закончил свое повествование посланец, — оказался вскоре разбит, погибли многие славные рыцари. И герцог Кларенс…

Скорбный рассказ закончился. Генрих долго не произносил ни слова. Он как будто окаменел. К скорби о погибшем брате добавлялось сознание того, что это поражение уничтожило появившуюся в последнее время у французов веру в непобедимость английской армии — веру, которую Генрих старался всеми силами укрепить в них.

О, неразумный Кларенс! Что ты наделал?! Он, Генрих, никогда бы не поступил так опрометчиво, так глупо. Зачем ввязываться было в бой, если не уверен в победе? Для чего? Умные полководцы никогда не рискуют без необходимости, не бросаются в атаку без полной уверенности в победе. «Зачем, зачем ты сделал это, мой брат?!»

— Милорд, — прервал тишину комнаты один из посланцев, — тело герцога уже отправлено в Англию. Граф Салисбери просил передать вам это.

Генрих молча кивнул. Потом сразу отпустил их, сказав, что они нуждаются в пище и отдыхе после столь долгого пути.

Я не спускала с него глаз, прекрасно понимая с болью в душе, что мои мирные счастливые дни окончились. Он уже мысленно отрешился от роли мужа, любовника, будущего отца и стал лишь королем. Воином и полководцем.

— Я должен ехать во Францию, — произнес он спокойно. — Как можно быстрее.

Что ж, мои предчувствия и опасения сбылись. Следующие несколько дней он посвятил лихорадочным сборам. Я почти не видела его и уже не знала, когда увижу вновь.

И вот наступил день расставания. Генрих очень печалился, что вынужден покинуть меня в таком положении, но я сердцем чувствовала, мыслями он уже на земле Франции.

В последнюю ночь мы говорили о нашем будущем ребенке.

— Надеюсь, ты вернешься к декабрю, — сказала я. — К тому времени, когда я должна буду рожать.

— Постараюсь все сделать для этого, — так он ответил мне. — Но кто что может знать заранее? Я ведь вообще не думал уезжать до его рождения. Однако… — Помолчав, он добавил: — Мальчика ты не должна родить в Виндзоре.

Сначала я подумала, что ослышалась. Не в Виндзоре? Но отчего?

Мне это место понравилось больше всех других замков и дворцов, какие я уже знала в Англии. И я дала себе обещание, что именно там буду рожать свое дитя. А теперь мне запрещают. Почему?

— Почему? — повторила я вслух.

Он стоял на своем:

— Я не хочу, чтобы роды прошли в Виндзоре.

— Но я не могу понять причины. Там красиво, мне было так хорошо в этом замке. Так спокойно, как нигде больше.

— Виндзор очень хорош, — сказал он. — Согласен с тобой. Красивый замок, изумительный парк, величественный лес… Но существуют и, кроме него, неплохие места… Запомни, Кейт, я не хочу, чтобы мой сын был рожден в Виндзоре. Ты поняла меня?

— Да, — ответила я, ничего не поняв.

— Вот и хорошо, дорогая. Тогда не будем больше об этом говорить…

В ту ночь, лежа рядом с ним в постели, я думала только о том, когда же вновь увижу его. И увижу ли? Не знаю. Единственное, в чем я не сомневалась: у меня вскоре должен родиться сын… или дочь…

На следующий день Генрих уехал.

После его отъезда я отправилась в Виндзор, и там на меня, как ни странно, снизошло ощущение безмятежного спокойствия. Я испытывала облегчение от того, что не надо уже мучить себя мыслями о том, каковы будут у моего супруга намерения завтра, через день, через час. Он уехал — это прискорбно, но это свершилось, и значит, можно по крайней мере думать о чем-то другом. Хотя бы о том, что через несколько месяцев он вернется… И о будущем ребенке, который появится через полгода… Постепенно мысли о ребенке почти вытеснили все остальные.

Моя служанка Гиймот по-прежнему оставалась моим утешением. Ее присутствие как добрый привет с моей родины. Она так любила детей и столько о них знала и говорила, что иногда казалось — будто не мне, а ей предстояло рожать.

Четыре придворные дамы, приехавшие со мной из Франции — Агнесса и три Жанны (Джоанны), — тоже весьма скрашивали мое существование, помогая забыть, что я вдали от своей страны.

Как чудесно я чувствовала себя в Виндзоре в эти летние месяцы. Просыпаясь, я каждое утро напоминала себе, что еще на один день меньше осталось до того великого события, которое должно свершиться в декабре, когда рядом со мной появится новое существо. Мой ребенок! Сейчас я желала этого больше всего на свете!

С предстоящих родов начинались, ими заканчивались все наши разговоры. Гиймот уже принялась шить крохотные одежды и одеяльца. При этом утверждала, что и на мне видела такие же, потому что помнит, как я родилась, в чем я весьма сомневалась. Она появилась у нас в «Отеле», когда я уже ходила. Мы часто вспоминали ледяной и мрачный «Отель де Сен-Поль» и при этом с трудом удерживались, чтобы не ежиться от холода от одного только упоминания о нем.

Спустя три недели после отъезда Генриха мир и спокойствие Виндзора несколько нарушила приехавшая туда моя родственница Жаклин Баварская. Ненависть и зависть ко всему окружающему так и переполняли ее.

Я смутно помнила Жаклин по прошлым годам, когда видела ее у нас во дворце всего два или три раза. Она очень недолго была замужем за моим братом Жаном, рано умершим, как вы, наверное, припоминаете, от внезапной странной болезни и при невыясненных обстоятельствах.

После смерти мужа Жаклин отправилась к себе на родину, в Баварию. Она была дочерью графа Эно, Голландии и Зеландии, а ее матерью была Маргарет Бургундская, сестра злодейски убитого герцога Бургундского, так что Жаклин приходилась ему племянницей.

После смерти отца Жаклин наследовала все его владения, а когда умер мой брат, стала женой герцога Брабантского, своего кузена. Однако ее дядя, в свое время епископ Льежа, известный как Джон Безжалостный, сумел завладеть их землями, обманным путем склонив ее слабохарактерного мужа подписать какие-то дарственные бумаги.

Жаклин, не смирившись, в отличие от своего мужа, с потерей земель, оказалась изгнанницей и нашла прибежище в Англии, где к ней неплохо отнеслись отчасти потому, что она связана родством со мной, английской королевой.

Я просила Гиймот и других моих четырех придворных дам быть дружелюбными и снисходительными по отношению к изгнаннице, не избегать ее, а, набравшись терпения, выслушивать ее стенания по поводу всего случившегося. Ведь она так настрадалась — лишилась всего, что ей принадлежало, и к тому же оказалась на чужбине.

Жаклин была всего на три месяца старше меня, но выглядела, как уверяла моя Гиймот, старше на несколько лет.

— Еще бы, — ядовито поддакнула одна из Джоанн, — после двух-то замужеств.

— И потери владений, — вставила вторая Джоанна.

— Кроме того, она рассчитывала стать королевой Франции, — добавила третья Джоанна, — пока была замужем за вашим бедным братом, миледи.

— Два ваших брата дофина… — задумчиво проговорила Агнесса. — Умерли один за другим. Как все-таки печально… и как странно…

Наступила тишина. Мои подруги молчали. Я знала, они думают, что правильнее надо бы сказать «подозрительно». Все знали, что моя мать не любила своих сыновей. Особенно тех, которые потом так неожиданно скончались… Но и последний сын, Шарль, не очень-то ей мил.

На какое-то время мысленно я вновь очутилась в Париже, в своем несчастливом прошлом — там, где больной отец, погружавшийся то и дело в свое безумие, как в темную пустоту; где властная лицемерная мать, погрязшая в интригах и сладострастии. Моя милая сестра Мишель… Замужем за молодым герцогом Филиппом Бургундским, она, насколько я знаю, вполне счастлива, но как ее семейное благополучие соседствует с мыслью, что ее родной брат, наследник Шарль, замешан в убийстве ее свекра?.. Сестра Мари — вот кто, наверное, в полной мере нашел мир и успокоение в стенах своего монастыря… А сам Шарль… мой милый брат, деливший со мной безрадостные годы и месяцы своего детства… потерявший право на трон и отчаянно пытавшийся его получить обратно… Из-за этого погиб Кларенс, любимый брат Генриха…

Но я сейчас, слава Богу, вдали от всего и от всех. Мне, наверное, повезло — так можно считать. И мне хорошо, несмотря ни на что, здесь, в Виндзоре; я вся в ожидании главного события моей жизни… А печальное прошлое… Что ж, нужно, по-видимому, скорее от него отрешиться. Мне это почти уже удалось; правда, с появлением Жаклин снова нахлынули воспоминания.

Она упорно стремилась следовать все время за мной и, как мне кажется, считала, что отдаленные родственные отношения, когда-то связывавшие нас, дают ей на это полное право. Она постоянно твердила об одном и том же — о своих бедах, и я научилась молча, с сострадательным видом выслушивать ее, думая в то же самое время о чем-то своем… Кто же все-таки родится у меня в декабре? Мальчик или девочка? Девочка — как это замечательно, но, наверное, лучше, если мальчик, как того хочет Генрих. И не только Генрих — вся Англия. Тогда по всей стране зазвонят колокола и обретет иной смысл мое существование; мое пребывание в Англии будет иметь для людей большее значение: я стану женщиной, оправдавшей надежды государства…

Жаклин тем временем продолжала говорить:

— …О, конечно, главное, чего они хотели, эти мерзкие людишки, так заполучить мои земли. Голландию, Фрисландию… Но они мои и только мои! Были и будут!

Я взглянула на нее. Внешне вполне привлекательная женщина, и в то же время в ней что-то отталкивало. Неужели она вызывает неприязнь из-за того, что страдает? Разве беда одного отталкивает от него благополучных людей? Как странно и несправедливо.

Она продолжала:

— В детстве я чувствовала, что отец и мать недовольны мной. Как бы стыдятся меня. Все оттого, что я родилась девочкой. Как все-таки мужчины привыкли гордиться тем, что они не женщины!

Я согласилась с ней.

— Наверное, потому, — сказала я, — что они признанные воины, сражаются и ведут за собою других, где или гибнут… Или побеждают. Как мой Генрих… Если бы не война, он сейчас находился бы здесь, с нами, Жаклин. Наш брак, как ты, наверное, знаешь, совершился ради восстановления мира между нашими странами. Но пока из этого, увы, ничего не получается… Ах, если бы не эти проклятые распри, отец остался бы настоящим королем, а Шарль наследовал бы его престол. А теперь… Не знаю, что будет… Шарль не хочет смириться…

— Если бы мой Жан остался жив… — начала Жаклин, но я перебила ее:

— Тогда что он мог бы поделать с нашими воюющими домами? С нашей растащенной по частям Францией? Ему тоже пришлось бы присоединиться к одному из них, и продолжалась бы междуусобица. Кроме того, Жан совсем не хотел становиться королем и брать на себя заботы о государстве.

Она вздохнула.

— После его внезапной смерти мне не позволили долго оставаться вдовой.

— Ты была счастлива во втором браке? — спросила я для продолжения разговора, потому что заранее знала ответ.

Он не замедлил последовать.

— Как смели они выдать меня замуж за такого слабовольного человека? За тряпку!

— Он же все-таки двоюродный брат Филиппа Бургундского, — сказала я примиряюще.

— Он глупец! Благодаря ему мой мерзкий дядя сумел ограбить нас!

— Ах, деньги, власть… — совершенно искренне вздохнула я. — Из-за них все беды на свете. Скажи, Жаклин, ты никогда не думала, что для нас значительно лучше было бы родиться не в таких родовитых семьях?

Она воззрилась на меня в крайнем удивлении.

— О нет, нет! Я бы не хотела происходить из низов. Ни за что! Нам предназначено быть сильными, иметь власть.

— До той поры, пока не лишишься ее, — сказала я с горечью. — Посмотри вокруг… Что произошло с тобой? Что случилось в моей семье?

— Это из-за войны, — ответила она. — И потом, у тебя сейчас все как нельзя лучше. Ты на стороне победителя. У меня тоже обстояло бы все неплохо, если бы не брак с этим болваном Брабантом и если бы мой гнусный дядя…

Снова, не знаю, в который уже раз, слышала я историю о том, как ее лишили принадлежавших ей земель.

— Брабант обязан был встать на защиту моих прав! — восклицала она. — А вместо этого отдал все, что я имела! Наш брак необходимо расторгнуть, вот что! Да, я должна избавиться от этого идиота!.. Я слыла одной из самых богатых наследниц в Европе, а кто я сейчас?! Что у меня осталось?..

Я сочувствовала ей. Мы все старались помочь Жаклин в чем могли, но ее непрекращающиеся жалобы и вопли надоедали, утомляли нас.

— …Все же я надеюсь, — как-то сказала она, — что со временем найдется такой человек, кто поможет вернуть то, что принадлежало мне, но украдено. Пусть хитростью, пусть силой, как угодно — лишь бы вернуть!

— Буду рада за тебя, Жаклин, — отвечала я.

И действительно я очень хотела этого. Кроме всего прочего, ведь тогда она уехала бы из Англии и оставила нас всех в покое.

Но больше всего мысли мои занимал будущий ребенок.

Мелькали дни и месяцы… Июль, август, сентябрь.

Увядали цветы, желтели и опадали листья на деревьях. Шло время, а Генрих все не возвращался.

Я думала, заранее настраивая себя на обиду: неужели он не вернется к рождению ребенка? Выходит, для него сын ничего не значит?

Выполняя его наказ, я покинула Виндзор и переехала снова в Вестминстер. Наступил октябрь.

Я жаловалась Гиймот, что мне плохо в Вестминстере, неуютно, как жалко уезжать из Виндзора, на что она отвечала, что можно ведь туда вернуться и лишь незадолго до родов снова покинуть его.

Так мы и сделали — спасибо моей мудрой Гиймот!

Жаклин осталась в Вестминстере. Ей к этому времени уже определили неплохое денежное пособие от королевской казны, что в значительной мере ее утешило и чему я тоже радовалась.

Наступил ноябрь. Мы все еще находились в Виндзоре.

— Пора уезжать, миледи, — не раз напоминала мне Гиймот, но я почему-то откладывала отъезд.

— Вы говорили, король настаивал, чтобы роды проходили именно в Вестминстере, — твердила рассудительная служанка. — Смотрите, мы можем не успеть добраться туда.

— Не понимаю, — отвечала я ей, — почему у такого разумного мужчины, как мой супруг, появились какие-то непонятные предрассудки в отношении Виндзора. Здесь я чувствую себя так легко и спокойно. И Жаклин не утомляет своими непрерывными жалобами. Побудем тут еще.

— Совсем немного, — согласилась Гиймот. — Не больше недели.

Но прошла неделя, прошла вторая, а я никак не могла заставить себя сдвинуться с места.

— Все говорят, что к капризам беременной женщины необходимо прислушиваться. — Такими словами отвечала я на упреки и воркотню Гиймот.

— Но больше нельзя откладывать! — возражала она. — Мы дождемся, что вам уже нельзя будет ехать…

Я не могла объяснить, что удерживало меня в Виндзоре. Это походило на какое-то наваждение. Чуть не каждый день я начинала собираться в дорогу и не двигалась с места. Мне уже стало казаться, я почти убедила себя, что Генрих ничего такого не говорил про Виндзор, не мог сказать… Это же какая-то странная фантазия, а он человек мудрого рассудка. Скорее всего если и сказал, то под влиянием минутного настроения и потом сразу забыл о своих словах… Так уговаривала я себя и уже начинала верить, что так и есть. Так зачем же ехать отсюда, где мне так хорошо и вольготно?

Пришел декабрь, а я по-прежнему жила в моем любимом Виндзоре. Погода резко изменилась — стало очень холодно. Ветер гулял по парку, клонил деревья, в воздухе закружились снежные звездочки.

И вот я почувствовала…

— Теперь вам уже нельзя никуда ехать, — решительно сказала Гиймот. — Король первый запротестовал бы, да и я не отпущу вас.

— Да, — легко согласилась я, — теперь поздно. Ты, как всегда, права…

И вот наступил тот великий день, когда у меня родился ребенок.

Обессилев, лежала я в постели, кто-то вошел и положил мне на руки новорожденного. Из-за отсутствия Генриха в стране никто не озаботился, чтобы, как это заведено в королевских семьях, сразу забрать у меня ребенка и передать в распоряжение королевской кормилицы. Он оставался со мной, как если бы родился в обыкновенной простой семье.

Головокружительная радость охватила меня. Мой ребенок благополучно появился на свет и оказался прекрасен во всех отношениях!

— Чудесный мальчик, — сказали мне.

Я подумала, как обрадуется Генрих, когда это известие дойдет до него. Хотя я нарушила его запрет и родила ребенка в Виндзоре, но это мальчик.

Да и какое значение имеет место его появления на свет, если он жив, здоров и так прекрасен?!

Я смотрела на крошечное красное личико, миниатюрный носик, аккуратные ноготки на ручках… Я уже видела корону на его головке.

Родился Генрих VI, сказала я себе. Оказывается, можно быть счастливой по-разному, я сейчас стала самой счастливой женщиной на земле! Господи, благослови меня!

Мы с Гиймот говорили только о нем. Если он начинал плакать, мы наперегонки мчались к его колыбели и, чуть ли не отталкивая друг друга, пытались ему как-то помочь.

Но и в эти радостные дни гнетущее чувство грядущей беды не покидало меня. Чувство, что долгим такое счастье быть не может…

Весть о рождении маленького Генриха сразу же была послана через Пролив его отцу… Я гордилась, что на свет появился сын, как того и желал мой супруг.

С нетерпением ждала я возвращения посланцев, и как только они прибыли, сразу же позвала к себе и спросила, как принял король известие, которое они ему доставили. Я хотела знать все до мельчайших подробностей.

— Радость его не поддавалась описанию, миледи, — отвечали они мне. — Король долго расспрашивал о сыне и весьма опечалился, что не мог быть рядом при его рождении. Потом он спросил, где проходили роды…

Я почувствовала укол страха и снова вспомнила слова Генриха, услышала его настойчивый, напряженный голос, которым он говорил мне: «Ребенок не должен родиться в Виндзоре»…

— Ну и что дальше? — обратилась я с дрожью в голосе к посланцам.

— Мы сказали королю, что миледи находилась в это время в Виндзоре, — отвечал один из них, — где и родился принц.

— И что он?

Посланцы переглянулись и некоторое время молчали.

— Ну! — поторопила я с нетерпением.

— Сначала ничего, — произнес наконец второй мужчина. — Потом медленно так переспросил: «Вы уверены, что это произошло в Виндзоре?» — «Не сомневаемся в этом, сир», — отвечали мы.

— Ну а потом?

— Нам показалось, миледи, что лицо короля омрачилось. Он что-то проговорил про себя, потом прямо поглядел на нас и сказал такие слова: «Я, Генрих, рожденный в Монмуте, буду царствовать мало, но сделаю много; Генрих же, рожденный в Виндзоре, будет править долго, но потеряет все…»

— Странные слова, миледи, — добавил другой. — Казалось, король произносит их не сам, а кто-то управляет его устами… Но они звучали так ясно, так отчетливо, что запомнились сразу такими, как вы сейчас услышали. Слово в слово… Потом король прикрыл глаза и добавил совсем тихо: «Но что ж, если это Божья воля, так тому и быть…»

Страх еще сильнее охватил меня от всего, что я услыхала. Страх и ощущение большой вины. Моей вины.

После ухода посланцев я не переставала вопрошать себя: что все это могло означать? О почему, почему я осмелилась ослушаться Генриха? Почему не выполнила его волю? Что заставило меня проявить ничем не объяснимое упрямство?

Единственный утешительный ответ, какой я могла для себя придумать: все дело в погоде. Но ведь можно было уехать из Виндзора много раньше. Гиймот так и предлагала сделать. Что же толкнуло меня поступить по-своему? Вопреки желанию Генриха? Никогда до этого во мне не зрело столь странное чувство противоречия.

Я всячески пыталась успокоить себя: все это ерунда, не стоящая серьезных размышлений. У Генриха проявился непонятный каприз, который натолкнулся на мое глупое упрямство. Вот и получилась вся эта неприятная история. Что же касается непонятных слов, якобы произнесенных им, то мало ли что могло почудиться этим мужчинам, когда они стояли перед королем, тем более после утомительного путешествия.

Однако все попытки уговорить и успокоить себя оказались напрасны. Чувство вины корежило мою душу, я не знала, куда деться от тревожных мыслей; они гасили мою радость, мою гордость матери, родившей сына и наследника престола.

Живи этой минутой, твердила я себе. У тебя появился маленький сын. Будущий король Генрих VI. Думай только о нем… Но тогда меня начинала терзать мысль, что это ненадолго. Вскоре моего мальчика заберут от меня, чтобы воспитывать в другом месте и в другом окружении, как положено принцам, особенно если им предстоит взойти на королевский престол. Ему постараются дать все, что только возможно… Все, кроме материнской любви… Значит, не нужно, убеждала я себя, омрачать недолгие дни пребывания с ним пустыми терзаниями. Из-за странных мелочей, не стоивших выеденного яйца.

Одним из моих преданных друзей стал в это время Джонас Бойерс, магистр философии, исполнявший должность моего духовника. Я верила ему, он располагал к себе настолько, что я могла свободно говорить с ним обо всем.

Однажды я решилась:

— У меня тяжкий груз на душе, Джонас. Может, все это чепуха, но он давит и беспокоит, и это выше моих сил.

— Тогда расскажите обо всем, — предложил он.

И я начала так:

— До того, как отправиться во Францию, король озабоченно говорил со мной о нашем будущем ребенке…

Джонас согласно кивнул.

— Знаю. Его это весьма беспокоило. Я слышал от него, как он ждет мальчика. Именно мальчика. Наследника. И я рад, что Бог услышал его молитвы.

— Но перед самым отъездом, — продолжала я, — король сказал мне, чтобы ни в коем случае ребенок не появился на свет в Виндзоре. Однако…

— Однако вы не послушали его, не так ли? — сказал Джонас.

— Я… просто не понимаю, — пролепетала я. — Вовсе не хотела делать наперекор. Но Виндзор так полюбился мне. Здесь мне так хорошо и спокойно. И я отправилась сюда, как только король уехал… И очень скучала без него… думала все время о нем, о ребенке. О будущем ребенке.

— Это естественно, миледи.

— И я… я не уехала из Виндзора, когда пришла пора родить… Намеревалась уехать, клянусь вам, но не смогла… Что-то задерживало меня.

— Но ведь вы сами хотели там быть? Вам нравилось?

— Да… да, конечно. Однако я ни на минуту не забывала о воле Генриха… Говорила себе, что вот-вот уеду… И оставалась на месте.

— Вас что-то удерживало? — спросил он.

Я задумалась.

— Да, — потом согласилась я. — Пожалуй, так.

— Король уже знает об этом?

— Один из первых вопросов, который он задал посланным к нему людям, — это где родился ребенок.

— И что произошло, когда ему сказали?

— Он произнес странные слова… Если верить тому, что мне передали… Сказал, что он, Генрих, рожденный в Монмуте, будет царствовать мало, но сделает много, Генрих же, рожденный в Виндзоре, будет править долго, но потеряет все. Отчего он так сказал?

— Вероятно, произнес какое-нибудь старинное предсказание, — ответил Джонас Бойерс после некоторого раздумья. — Быть может, до отъезда его посетили некие предчувствия, из-за чего он и не хотел, чтобы ребенок родился в Виндзоре.

— Все это загадочно, — сказала я. — И тревожно.

— Но что он имел в виду, когда говорил о своем недолгом правлении? — продолжал размышлять вслух Джонас. — Он король больших дел. Его любит народ. Он вполне здоров и должен царствовать многие годы, а уж потом… в положенное время… другой Генрих наследует его трон.

— Но все же почему… — Меня продолжала занимать и пугать эта мысль. — Почему я осталась в Виндзоре? Словно какая-то сила удерживала меня и помешала уехать, выполнить наказ моего супруга? Если б я только знала о предсказаниях… О, тогда бы ни на минуту не задержалась!

Снова Джонас ненадолго задумался и потом произнес:

— Если предположить, что оно было… это предсказание… тогда мы должны прийти к мысли и согласиться с ней, что сам Господь распорядился, чтобы все произошло именно так, а не иначе. И что вы, миледи, ничего не смогли бы сделать, даже если очень пытались, чтобы изменить то, что предначертано самим Богом.

Но я не могла принять то, о чем говорил мой друг и духовник.

— О, мне все равно необходимо было уехать из Виндзора! — продолжала я в отчаянии. — Как я могла допустить, чтобы мой сын родился там?! Чтобы он назывался Генрих Виндзорский!

В свою очередь Джонас повторил уже сказанное им.

— Чему суждено быть, того не миновать, — пытался он утешить меня. — Конечно, если бы вы заранее знали о предсказании, то поступили бы, вероятно, иначе. И Провидение, видимо, не желало, чтобы вы знали об этом… Так что постарайтесь забыть обо всех неприятностях. Быть может, все не так серьезно. Просто одна из фантазий короля.

— Он вовсе не склонен к фантазиям, — возразила я.

— У всех у нас они временами появляются, — мягко сказал он.

— Как я хотела бы понять, что все это означает! — простонала я.

— Пути Господни неисповедимы и загадочны, — отвечал Джонас. — А поступки людей подчас странны и необъяснимы. Нам же остается молиться о благополучии короля и его сына.

К этому я была готова со всем рвением, на какое способна.

Прошло некоторое время, и я успокоилась на мысли, что и в самом деле моим Генрихом обуревали какие-то мимолетные фантазии, которым не суждено сбыться, ибо все, что сейчас происходит в моей жизни, прямо противоположно любым нелепым предсказаниям. У меня сильный, отважный, любящий супруг, замечательный здоровый ребенок…

И я должна не терзаться попусту, а радоваться, что все обстоит именно так.

Крещение моего сына проходило, как подобает в королевских семьях, когда рождается наследник трона. Мне казалось странным, что награждают титулами такое крошечное создание, и я сказала об этом Гиймот, но она ничего другого и не ожидала.

Генрих еще ранее избрал в крестные отцы ребенка своего брата Джона, герцога Бедфорда, а для свершения обряда — епископа Винчестерского, Генри Бофорта. Высокая честь стать крестной матерью была оказана Жаклин Баварской, которая очень этим гордилась. Она полагала: такой выбор должен, несомненно, означать, что король Генрих благоволит к ней, а значит, она сможет рассчитывать в ближайшем будущем на его помощь в возвращении утраченных земель.

Что касается маленького Генриха, то с гордостью могу отметить, что он вел себя в течение всей церемонии на удивление спокойно, даже с немалым достоинством, и все им восхищались.

Прошло несколько месяцев, довольно безмятежных, а затем в моей жизни наметились приятные изменения, о которых я втайне мечтала: мой Генрих прислал мне повеление присоединиться к нему во Франции.

Сначала я хотела ехать туда с ребенком. Стоял уже май, и море, надеялась я, будет на этот раз спокойным, не таким, как в том феврале, когда мы с Генрихом отплыли из Франции. Но потом подумала о путешествии по суше, долгом и утомительном, и поняла, что ребенок может не выдержать долгого пути. Итак, следует оставить его в Англии.

Впрочем, напрасно я ломала голову, мучаясь, как поступить. Как я узнала позднее, Государственный совет все равно не позволил бы мне увезти сына из Англии.

Этот же совет решил, что на время нашего с Генрихом отсутствия ребенок будет находиться на попечении своего дяди Хамфри, герцога Глостера.

— Вы расстаетесь с малышкой, — утешала меня Гиймот, — зато будете рядом с вашим супругом-королем.

Я не стала говорить ей, что хотя очень соскучилась по мужу и по его ласкам, но ничто и никто не заменит мне моего ребенка. Кроме всего, я знала, что для Генриха главная забота — его армия, его военные дела, и видеть мужа мне суждено лишь урывками и не часто.

Перед самым моим отъездом ко мне пожаловал герцог Хамфри Глостер.

Чрезвычайно любезно он заверил меня, что нет причин беспокоиться о сыне — все, что необходимо, будет для него сделано. Разумеется, сам он мало что понимает в уходе за младенцами, заметил он с улыбкой, но уже назначены опытные служанки и няньки, не говоря о кормилице.

Я сказала ему, что оставлю при сыне свою верную Гиймот, и он не возражал.

Жаклин последние дни тоже стала проявлять повышенный интерес к своему крестнику, хотя я сомневалась в глубине души в искренности ее чувств. Что-то в этой женщине настораживало меня.

Кажется, впервые Жаклин и Хамфри встретились именно возле колыбели моего сына — что вполне естественно: ведь они оставались его попечителями, и кто знает, как долго придется им выполнять эти обязанности.

Мне бросилось в глаза, что они довольны знакомством. Хамфри терпеливо выслушивал жалобы Жаклин на судьбу, которые та почти сразу обрушила на него, и даже успокаивал ее.

— Моя дорогая леди, — говорил он, — понимаю, как вы страдаете, и вполне сочувствую. Ваш дядя настоящий негодяй. А ваш муж… Как он мог допустить все это?!

— Он больше мне не муж! — отвечала Жаклин. — Мы разведены. Папа римский признал наш брак недействительным.

— Папа согласился на это?

— Дал благословение.

— Тот, кого называют «антипапа»?

— Так или иначе, он оказался хорошим другом, — ответила Жаклин.

— Что ж, если так, не стану применять к нему этот титул.

Они оба рассмеялись. Прежде мне не случалось видеть Жаклин в таком веселом настроении.

Снова и снова возвращалась она к разговору об утерянных провинциях, но в голосе уже не слышалось прежнего уныния и злости. В нем появились проблески надежды.

— Я стараюсь не приходить в отчаяние, — говорила она. — Быть может, найдется еще славный и благородный рыцарь, который встанет на мою сторону.

— Что ж, — с улыбкой отвечал Хамфри, — дай Бог, чтобы этот день наступил как можно скорее…

Когда он ушел и Жаклин тоже покинула нас, я заметила в разговоре с моими дамами, что герцог говорил почти исключительно с герцогиней Баварской, совсем забыв обо мне.

— Она ему, видно, понравилась, — сказала на это Агнесса.

— Еще больше ему приглянулись ее провинции — Эно, Голландия, Зеландия и Фрисландия. Все четыре.

Это сказала одна из трех Джоанн, и мы не могли сдержать веселого смеха, после чего я продолжила сборы в далекий путь.

В середине мая я попрощалась со своим дорогим ребенком, наказав Гиймот не спускать с него глаз, и со всеми остальными служанками и наперсницами, и все уверили меня, что не надо беспокоиться: они сделают все, что в их силах, чтобы ребенку было хорошо, чтобы он оставался таким же здоровым и веселым, как при нашем расставании. То же самое обещал мне герцог Глостер.

Уезжала я с легким сердцем. Сопровождал меня Джон, герцог Бедфорд. Переезд через Пролив прошел благополучно, море не волновалось, и вскоре я уже высадилась на французском берегу, откуда вместе с Бедфордом и с войском чуть ли не в двадцать тысяч человек направилась в Венсенн под Парижем.

В лесу, неподалеку от дворца, меня встречал Генрих вместе с моими родителями.

О, какая это оказалась радостная встреча! Особенно для меня, потому что, когда он раскрыл объятия, я поняла: того, чего я так боялась, не произошло: он не сердится, что я нарушила его наказ и не уехала на время родов из Виндзора. Казалось, он вообще забыл об этом неприятном происшествии.

По щекам моего отца текли слезы, он обнимал меня, а я боялась, как бы волнение не вызвало очередного приступа неумолимо преследовавшей его болезни.

— Дочь моя… — бормотал он, давясь от рыданий. — Моя Катрин… Я так рад за тебя…

Мать, еще больше располневшая, но, как прежде, блиставшая красотой и нарядами и распространявшая вокруг одуряющие ароматы, бросилась ко мне, громко восклицая:

— О, дорогая дочь! Наконец-то мы снова вместе! Какой долгой мне показалась разлука!.. Теперь у тебя сын — как восхитительно! И как жаль, что я не могу его прижать к груди!

Никогда, злорадно подумала я, никогда я не допущу вас к своему ребенку. Вы не прижимали к груди собственных детей… Уж не говоря о том… — я внутренне содрогнулась — не говоря о том, что двух из них с вашей помощью постигла такая странная преждевременная смерть…

Тем не менее я любезно улыбалась матери в ответ на ее излияния.

Потом я ехала к месту нашего пребывания рядом с Генрихом; мы наконец остались одни, я вглядывалась в любимое лицо, оно показалось мне чересчур напряженным и нездоровым.

Я спросила, как он себя чувствует, и он ответил так:

— Со мной все в порядке, Кейт. Но солдатская жизнь нелегка, ты должна понимать. Все это время мы находились в походах и боях, и последний город Лю, который взяли, оказался крепким орешком. Не думал, что нам окажут такое сопротивление.

— Я надеялась, — сказала я со вздохом, — что война уже окончилась и наступил мир.

— Сомневаюсь, что он когда-нибудь здесь наступит, — ответил Генрих. — Эти люди… этот народ не хочет сдаваться.

— Наверное, так и должно быть, — сказала я. — Люди не хотят, чтобы их завоевывали.

— Ты права. Я продолжал бы думать о них плохо, веди они себя иначе. Но нам-то от этого не легче.

— Сопротивление не прекратится, — с тайной гордостью сказала я. — Оно будет всегда.

Генрих утвердительно кивнул. Вид у него был невеселый.

— Опять ты права. Но когда их действия направлены против меня, а не друг против друга, я должен подавлять их. И буду это делать… Однако довольно об этом. Расскажи мне о нашем сыне.

— Он чудесный! Все так полюбили его! Он уже начинает узнавать людей.

— Он крепкий… здоровый?

— Разве он не сын своего отца?

Наверное, мне не следовало так говорить — я заметила, как при этих словах лицо Генриха омрачилось. Неужели, подумала я со страхом, он не так хорошо себя чувствует, как пытается меня уверить?..

Я знала, что рано или поздно, а разговора, что я ослушалась его и не там родила нашего ребенка, не избежать. И я решилась первой:

— Прошу у тебя прощения, — сказала я, — за то, что не поступила так, как ты велел, и не уехала из Виндзора, когда подошло время родить.

— Что же тебя удержало? — спросил он, не глядя на меня.

— О, это из-за погоды, — произнесла я по возможности небрежно, подавляя желание признаться, что какое-то внутреннее чувство удерживало меня там, в Виндзорском замке.

— Ты дождалась, пока стало уже поздно! — сказал он мягко.

Я потупилась. И потом угрызения совести взяли верх, я бросилась в его объятия и зарыдала.

— Прости меня, Генрих, прости меня, — говорила я, захлебываясь от слез. — Я виновата перед тобой. Так виновата… Мне следовало уехать раньше, но я не сделала этого. Я хотела… клянусь… Но что-то мешало мне, не давало сделать.

Он гладил мои волосы, ласково целовал в лоб, глаза, мокрые от слез щеки.

— Не волнуйся, моя Кейт, — говорил он. — Я понимаю. Ты не смогла пойти против того, что сильнее тебя… Что сидело в тебе.

— Но я должна была, Генрих, — всхлипывала я. — Должна…

— Давай забудем об этом, — сказал он все так же ласково.

— Но ты запрещал мне… Ты настаивал… А я… Это испортило тебе всю радость от рождения сына. Я чувствую.

— Ты ошибаешься, Кейт… Мне не следовало быть таким прихотливым. Придавать столько значения своим капризам или… ночным кошмарам… Все будет хорошо, вот увидишь. И со мной, и с нашим сыном.

— Да, ты сделаешь так, чтобы все и всегда было хорошо. — Я уже начинала успокаиваться. — Ты смелый и сильный, и ничто и никто не совладает с тобой.

— Кроме воли Господа, — сказал он. И добавил: — Давай никогда больше не станем говорить об этом, мы теперь ничего не изменим. Лучше забыть — и будь что будет… Мы так давно не видели друг друга… Я постоянно думал о тебе, и вот ты здесь… рядом…

Я почувствовала огромное облегчение — тяжкий груз свалился с моей души. Он простил меня! Не затаил ни злости, ни обиды. И он прав: что толку в моем раскаянии. Если ему было видение или предсказание и он поверил в него, то остается лишь ожидать, как решит судьба, куда повернет. Делать же или пытаться изменить что-то — совершенно бесполезно… Если же… ему просто показалось… привиделось… тогда тем более не о чем беспокоиться.

Итак решено: забудем обо всем этом! Ничто нам не грозит… не висит над нами, пока Генрих здоров, пока он в силах оградить нас от всех бед.

Я полностью предалась радости от нашей близости с ним, которая оказалась настолько желанной, что я совсем потеряла голову. Мы наслаждались друг другом, изнемогая от страсти и накатывавшего без конца вожделения. Мы ведь так долго не виделись!

Был канун Троицы, когда верхом на лошади я въехала в Париж, следуя за Генрихом.

Как приятно и в то же время тревожно вновь вернуться и ехать по улицам моего родного города. Мысли мои унеслись к тем временам, когда я дрожала от холода в огромных пустынных комнатах «Отеля де Сен-Поль». Могла ли я тогда вообразить, что когда-нибудь буду проезжать по Парижу королевой Англии рука об руку с его завоевателем?

Я смотрела на толпы людей, приветствующих меня, и мне хотелось понять, что думают они на самом деле. Каково их истинное отношение ко мне, к Генриху. К тому, что произошло… происходит с Парижем, со всей Францией.

На мне роскошный наряд, на голове корона — как бы напоминание о том, что я стану не только английской, но и их королевой.

А законный король Франции, который в это самое время не страдал от очередного приступа безумия, тем не менее находился за мрачными стенами «Отеля де Сен-Поль» с моей матерью. Так решили, чтобы уберечь родителей от унизительной поездки по их столице рядом с победителем.

Мы с Генрихом собирались провести ночь в королевском дворце. Он видел мое подавленное состояние и старался быть внимательным и участливым.

Как только мы остались одни, он обеими руками приподнял мою голову, пристально посмотрел в глаза.

— Нынешний день для тебя очень странный, не правда ли, Кейт? — сказал он тихо.

— Да, — ответила я, — эти толпы на улицах… Я спрашивала себя: чему они радуются?… А мои родители? Кто они теперь? И кто я?

— Не нужно задавать самой себе такие вопросы, — сказал Генрих, — на них трудно или невозможно дать ответ. Ты должна знать одно: твое прошлое осталось позади. Перед тобой совсем новая жизнь. И не печалься, Кейт, за свою страну. Я сделаю для Франции больше, чем мог сделать твой отец.

— Если бы не эти его приступы… И если бы не проклятая война бургундцев с арманьяками…

— Довольно этих «если», Кейт!.. Впрочем, жизнь состоит в большей степени именно из них. Но для тебя сейчас их не должно быть… Иди ко мне… Мы вместе… Ты спрашивала о жителях Парижа? Они приветствовали мир. Радовались ему. Надеялись на него. И славили тебя, их принцессу, а теперь королеву. Они примут и меня, потому что я твой супруг.

— Что же, пускай воцарятся мир и покой, — с горечью сказала я. — Тогда я, наверное, смогу быть счастлива. И тогда мы вернемся домой, в Англию. Верно, дорогой?

— Да, к нашему сыну… Ты сказала «домой», Кейт. Значит, Англия стала тебе родной?

— Мой дом там, где мой ребенок. Там, где ты.

— Тогда сейчас у тебя целых два дома, дорогая.

— Я хотела бы соединить их в один.

— Это скоро произойдет, Кейт. Обещаю тебе…

— Обними меня еще крепче…

На следующий день, в Троицу, во дворце, в Лувре, должны были состояться большие торжества.

Генрих сказал, что нам следовало бы в такой день показаться перед народом.

— Обычно в тот праздник, — подсказала я ему, — жителям позволяли заходить во дворец, чтобы увидеть короля и всю его семью за обеденным столом.

— Значит, так и сделаем, — решил Генрих.

Во время пиршества мы с Генрихом сидели на помосте под балдахином, рядом с нами находились самые знатные люди Франции и Англии. В зал впустили жителей Парижа, они с интересом взирали на то место, где в прошлые годы находились мои отец и мать, а теперь я, увенчанная королевской короной, и подле меня незнакомый им мужчина.

О, как хотелось мне крикнуть всем: «Я не забыла вас! Мое сердце по-прежнему во Франции! Да, я вышла замуж за короля Англии, он скоро станет и вашим королем, но все это ради мира на нашей земле… Верьте мне!»

Я жаждала все это сказать, но не знала, поверят ли моим словам парижане…

А в это самое время мои родители пребывали в томительном одиночестве в «Отеле де Сен-Поль». Я представляла, каково им там — знающим, что в Лувре народ приветствует тех, кто после их смерти станет королем и королевой страны. Получалось так, что их собственная дочь только и ждет, когда они скончаются, чтобы втащить своего мужа на трон и вскочить туда самой… Как ужасно!.. И что думает обо всем этом мой брат Шарль?

Я безумно тосковала по спокойствию и тишине детской спальни, в которой все тревоги нынешнего мира видятся такими незначительными по сравнению с нежным воркованием моего ребенка.

Генрих сидел рядом, его лицо и вся фигура выражали сдержанность и достоинство, но я ощущала — или мне казалось? — как он устал, как изнурен. И крайнее беспокойство, дурные предчувствия вползали в душу, холодя сердце, и оставались там, несмотря на веселье, царившее вокруг.

Мне хотелось скорейшего окончания пиршества. Я тоже устала и мечтала о той минуте, когда мы уйдем отсюда, а оставшаяся еда будет роздана беднякам.

Этот момент в конце концов наступил.

Позднее я с удивлением узнала, что никакой раздачи пищи после нашего ухода не было. Людей просто удалили из дворца, а к недовольным подобным отступлением от давней традиции применяли силу, и дело чуть не дошло до свалки, грозящей перейти в бунт.

«Где еда? — кричали люди. — Где наша еда, которую мы всегда получали? Мало того, что у нас украли нашего короля и королеву, нас лишили даже жалких остатков пищи с королевского стола!..»

Я все не могла понять, почему так получилось, пока одна из придворных дам не сказала мне, что, насколько она слышала, это сделано по распоряжению короля Генриха.

Это меня удивило еще больше, и, улучив момент, я обратилась к супругу.

— У нас раздача еды вошла в традицию, — сказала я ему. — Что и побуждало парижан приходить во дворец по праздничным дням.

— Но у меня нет такого обычая, — сухо ответил Генрих, — и он кажется мне унизительным.

— Но здесь… — продолжала я, — все привыкли…

Он пожал плечами.

— Пускай отвыкают. Я не давал клятвы следовать любым их привычкам и потакать им.

Меня страшно удивило, почему такая странная неприязнь, граничащая со злобой? И по такому незначительному поводу?..

Все же я осмелилась возразить.

— Но люди… — сказала я. — Они не виноваты. Многие надеялись… Среди них были голодные, нищие…

Он ничего не ответил. Он сидел на постели, бледный, несмотря на загар, изможденный. Таким я его никогда раньше не видела.

Неужели он решил таким способом показать людям, кто здесь хозяин? Ведь это недостойно его! Кроме того, этим он лишний раз унизил моего отца.

Мне бы следовало прекратить разговор, но что-то подтолкнуло меня сказать:

— Такие простые, незначительные отклонения от привычного могут вызвать волнения, бунт. И потом…

— Довольно! — ответил он мне почти грубо. — Люди должны привыкать к моим правилам. Если я что-то говорю, то оно так и будет… И закончим с этим!

Так резко со мной он еще не говорил. Я не могла скрыть обиды и удивления.

В то же время я видела: с ним происходит что-то неладное. Он пугал меня, и мне еще больше захотелось очутиться сейчас рядом со своим дорогим ребенком, в милом сердцу Виндзоре.

В ту ночь сон у Генриха был тяжелым: он не открывал глаз, даже когда я уже встала, чего с ним никогда не случалось. Обычно, проснувшись, я уже не находила его в спальне.

Он по-прежнему выглядел нездоровым, я смотрела на него с нежностью: спящий, чертами лица он напоминал нашего сына. В нем проглядывала какая-то незащищенность, ранимость, чего я раньше не замечала.

Ох, Генрих, вздохнула я, зачем ты так поступаешь? Зачем ведешь такую жизнь? Эти постоянные изнуряющие битвы…

Открыв глаза, он увидел, как внимательно я смотрю на него.

— Ну и что? — попытался он изобразить улыбку. — Довольна ты тем, что видишь перед собой?

— Нет, — решительно ответила я. — По-моему, ты серьезно болен.

— Перестань. — Тень раздражения исказила его лицо. — Я чувствую себя так же, как всегда. Уже поздно, не так ли?

— Ты спал дольше, чем обычно.

Он вскочил с постели.

— Почему ты не разбудила меня?

— Я сама только-только встала.

— И занимаешься тем, что рассматриваешь меня, дабы окончательно убедиться, что мой вид тебя не устраивает.

— Тебе необходим отдых, — сказала я.

— Он нужен мне не больше, чем нож убийцы в спину! Я не могу отдыхать, Кейт, пока на этой земле не наступит мир.

— При том, как развиваются события, — сказала я с горечью, — вряд ли он когда-нибудь наступит. Ты сам говорил…

— Он придет в свое время, уверен в этом. Потому я решил…

— Новые военные планы?

— Да, но не в отношении Франции. Я решил отправиться в крестовый поход. Как мои предки.

Я воззрилась на него в крайнем удивлении. Не ослышалась ли я? О чем он толкует?

— Ты отправишься со мной, — добавил он.

Что я могла ответить? Мой ненаглядный супруг не чувствовал себя спокойно, если в руках не держал меча.

О Боже! Он никогда не станет другим…

В тот же день до меня дошли ошеломляющие вести. Мой брат Шарль движется во главе немалого войска, чтобы атаковать и разгромить армию молодого герцога Филиппа Бургундского.

Герцог продолжал оставаться союзником Генриха, поэтому тот сказал:

— Что ж, придется прийти ему на помощь. Если твой брат разгромит Филиппа, ничего хорошего не будет.

— Так уж необходимо вмешиваться? — спросила я с тревогой.

Он неодобрительно взглянул на меня и нехотя сказал:

— Я только что говорил тебе… Дофин уже одержал одну, правда, не очень значительную, победу при Бюже, когда убили моего дорогого брата Кларенса. Это вселило в наших противников надежду, чего нельзя допустить. Ее нужно загасить. Непременно. Поэтому я вынужден тотчас отправиться в поход.

— Разве ты не мог бы послать войско, а сам остаться ненадолго? — спросила я без всякой надежды.

— Остаться, когда солдаты будут сражаться! — воскликнул он. — Только женщине могло такое прийти в голову!

— Но тебе в самом деле необходимо отдохнуть! — в полном отчаянии сказала я.

— Мне? Вместо того чтобы встать во главе армии?

— Генрих… Не уезжай так поспешно. Тебе нельзя… Ты болен.

— Кейт, порой ты без умолку готова повторять одни и те же глупости.

— Да, если ты не понимаешь… не хочешь понять.

Он нетерпеливо отмахнулся, но через мгновение снова повернулся ко мне и подхватил в объятия.

— Не бойся, — сказал он с нежностью. — Я скоро вернусь, и мы будем вместе.

— Буду молиться об этом, — печально произнесла я, сердце у меня горестно защемило.

Он разрешил мне сопроводить его до Санлиса.

Однако, когда мы прибыли туда, ему показалось, что это место слишком близко к полю битвы.

— Будет лучше, — сказал он, — если ты отправишься снова в Венсенн.

— Но здесь я ближе к тебе, — возразила я.

На его лице появилось нетерпение. Последнее время он ни в чем не разрешал противоречить себе.

— Ты отправишься в Венсенн немедленно, — услышала я.

Итак, я отправилась в замок посреди Венсеннского леса, а он — в сторону Санлиса.

Спустя несколько дней из окон своих покоев я услышала шум голосов. Посмотрев вниз, я едва могла поверить глазам: несколько человек несли носилки, и на них лежал… мой Генрих!

Я поспешила во двор. То, что я увидела, повергло меня в ужас: Генрих, страшно бледный, без чувств. Я ведь чувствовала, что болезнь высасывает из него силы.

Один из тех, кто сопровождал короля, обратился ко мне. Это был высокий красивый мужчина, говоривший по-английски с легким акцентом, природу которого я не могла понять.

Он сказал:

— Королю пришлось покинуть армию. Он больше не мог находиться на поле боя.

— Да, вижу. Но что с ним? Можете вы отнести его в спальню?

— Конечно, миледи.

Генриха перенесли на кровать. Он лежал, не приходя в сознание, тяжело дыша.

Высокий мужчина сказал мне:

— Миледи, полагаю, следует послать за священником.

— О Боже! Неужели…

— Да, миледи. Король уже давно нездоров, но отказывался лечиться и покинуть войско.

Я с ужасом поняла, что предчувствие не обмануло меня: Генрих болен, тяжело болен…

Вернее сказать, он при смерти, но я не хотела, не могла произнести эти слова даже в глубине души.

Казалось немыслимым, чтобы такой сильный, такой мужественный и непобедимый человек лежал сейчас распростертый на постели, беспомощный, онемевший, с закрытыми глазами.

Я сказала чужим голосом, обращаясь все к тому же высокому мужчине:

— Этого не может быть… Мы должны вернуть его к жизни.

Он ничего не ответил, только посмотрел на меня с таким участием и печалью, что глубоко тронуло меня.

Немедленно вызвали врачей, они что-то делали, суетились, и прошло еще несколько томительных, страшных часов, прежде чем я окончательно поняла, что надежды не осталось: мой Генрих умирает.

Оказалось, Генрих какое-то время страдал от дизентерии, самой распространенной среди солдат болезни, но сейчас что-то неладное случилось у него в груди: он сильно кашлял, дышал с большим трудом, лицо его посинело от удушья.

Врачи мрачно качали головами и с безнадежностью разводили руками, показывая, что ничего не могут поделать.

Оставив армию, прискакал герцог Бедфорд. Он вместе со мной стоял в изголовье кровати, на которой лежал Генрих, и его присутствие приносило мне некоторое облегчение. Я чувствовала его искренность и знала, что этому брату Генриха могу всецело доверять.

Милый Бедфорд, он попытался утешать меня, хотя знал, как и все остальные, что состояние Генриха безнадежно.

Я находила в себе силы слегка улыбаться в ответ на его уговоры, даже сказала, что на этот раз бедный Генрих сражается с более могущественным врагом, чем обессиленные внутренними раздорами французы.

Священник не отходил от постели короля, и тот, в перерывах между приступами удушья, пытался просить прощения за совершенные грехи… Какие грехи? Может быть, за бурно проведенную юность? Или за кровь, пролитую с обеих сторон на полях сражений во Франции?… До моего слуха не доходили слова, но мне хотелось, чтобы они оказались такими.

Священник читал семь псалмов. Когда он дошел до слов: «Щит мой в Боге, спасающем правых сердцем…», Генрих слегка шевельнул рукой, показывая, чтобы тот прервался.

С великим трудом, задыхаясь, он произнес громким шепотом:

— Я намеревался… когда закончу завоевание Франции… Крестовый поход в Святую Землю…

Я услышала, что он сказал, и у меня мелькнуло не ко времени: наверное, он хотел походом в Святую Землю замолить свои грехи, содеянные на земле Франции. Кровопролитие… слезы жертв…

Мучительная агония умирающего длилась, казалось мне, бесконечно. Я чувствовала, из меня тоже уходят последние силы.

Шепотом я спросила одного из врачей:

— Появилась надежда?

Он только посмотрел на меня, и в его глазах я прочитала просьбу не требовать ответа.

— Скажите мне правду, — настаивала я.

— Миледи… — проговорил он, — будет чудом, если король проживет еще час или два…

— Брат… где мой брат? — услыхала я его слова.

Герцог Бедфорд, который тоже не отходил ни на шаг от постели, наклонился, взял бессильную руку Генриха.

— Я здесь, — произнес он.

— Джон, — еле слышно сказал Генрих, — ты всегда оставался хорошим братом.

— Да, мой король… Да, мой любимый брат. Я всегда верно служил Англии и тебе.

— Я знаю это, Джон… Ты единственный верный… бескорыстный. Я доверял тебе. Сейчас на тебя ложится честь удержать то, что я завоевал… И еще… Мой сын… мое дитя… Моя Кейт… Охрани их от всего худого, Джон… Она так еще молода… И мой ребенок… Мой Генрих…

Его голос прервался.

— Я сделаю все, о чем ты просишь, Генрих. Положись на меня.

Король еле заметно кивнул и прикрыл глаза. Он выглядел умиротворенным.

В молчании стояли мы около постели, и мне вспомнилось странное предсказание, которое не так давно передали с его слов: «Генрих, рожденный в Монмуте, будет царствовать мало, но сделает много…» Первая половина пророчества уже сбывалась.

Ощущение страха и глубокой потери охватили меня. Одна мысль билась во мне: скорее домой, скорее к моему сыну! К ребенку, потерявшему отца и ставшему, не достигнув еще годовалого возраста, королем Англии…

Я не пыталась уже заглядывать в будущее. Оно и так виделось туманным, таинственным, не предвещавшим ничего хорошего.

Когда я вспоминаю сейчас те дни в Венсеннском замке, меня не покидает ощущение, что я пережила какой-то длительный кошмарный сон. И я страшилась предчувствий, предсказания, так чудовищно сбывшегося.

Я не могла смириться с тем, что Генрих мертв. Ведь он казался таким жизнеспособным, жизнестойким, живучим. Для меня понятней было бы… естественней… если бы он погиб в бою. Но умереть так… почти внезапно… в постели… Трудно в это поверить…

Многое предстояло сделать английской стороне после его смерти… Устроить достойные похороны. Кроме того, следовало дать понять народу Франции, что со смертью великого завоевателя не будет ослаблено английское влияние в стране; что его братья продолжат дела короля Генриха и доведут до окончательной победы.

Интересно, как отнеслись мои родители к тому, что произошло? Без сомнения, в голове матери уже роились всевозможные замысли, один другого изощренней. Что касается моего несчастного отца, то он давно уже оставил надежду на восстановление своей королевской власти и, думаю, не согласился бы нести бремя царствования, даже если ему бы сейчас предложили. Единственное, чего он хотел, — это находиться подальше от всех воюющих и спорящих сторон. Но мой брат Шарль — вот кто, без сомнения, воспрянет духом…

Джон Бедфорд, несмотря на глубокую искреннюю скорбь по умершему брату, взял на себя все хлопоты по устройству похорон. Главным его помощником в этом оказался тот высокий рыцарь, которого я видела возле носилок с умирающим Генрихом и кто неоднократно выражал мне свое сочувствие в дни, последовавшие за кончиной моего супруга.

Я как-то сразу выделила этого человека из остальных придворных. Возможно, потому, что в его умном, открытом и привлекательном лице читались сила характера и честность. А еще мне нравилась его странноватая напевная мелодия речи. Мой собственный английский оставался весьма далек от совершенства; кроме того, я еще с трудом понимала тех, кто говорил не совсем так, как Генрих или другие, с кем я достаточно часто общалась. Оказалось, что этот мужчина родом из Уэльса; его валлийский акцент и музыкальная речь ласкали мой слух, хотя я не всегда разбирала, что именно он говорит. Тем не менее беседовать с ним, расспрашивать о том, что хотелось мне знать, для меня оказалось почему-то легче и приятней, чем с Бедфордом.

Больше всего я стремилась узнать, что происходило под Санлисом перед тем, как Генрих позволил увезти себя с поля сражения, и завела об этом разговор.

— Король, видимо, с трудом принял решение покинуть поле боя? — спросила я.

— Он с огромной неохотой пошел на это, миледи, — ответил человек из Уэльса. — До этого он всеми силами пытался бороться со своей болезнью.

— Вы хорошо знали его? — спросила я.

— Да. Вместе сражались еще при Азенкуре, но и после он не отпускал меня.

— Наверное, был о вас достаточно высокого мнения?

— Я удостоился чести быть ему полезным.

— Расскажите о нем, — попросила я. — Его любили люди… его воины, не правда ли?

— Мне кажется, миледи, ни один король до него не оказывался в таком почете у своих солдат. Думаю, никто не будет и после него. Уверен!

— Вы сами тоже питали к нему любовь?

— Как и все прочие, миледи. Таких людей я еще не знал. По-моему, это величайший воин, который когда-либо жил на земле. Все, кто имел счастье знать его, должны всю жизнь этим гордиться.

— Он был дружелюбен? Строг? Придирчив?

— Всегда добр и великодушен. Люди знали, чего ожидать от него каждую минуту… Быстрых и верных решений… доблести и абсолютной преданности общему делу. Он никогда не ставил невыполнимых задач. «Это сделать сейчас невозможно», — обычно говорил он в таких случаях. Или наоборот: «Это должно быть сделано». И тогда все знали, что и как нужно делать, заранее знали, что победа обеспечена.

— Судя по вашим словам, он само совершенство.

— Он оказался близок к совершенству, миледи, насколько к нему может быть близок смертный человек… и справедливый воин. Некоторые могут сказать, он суров. Да, это правда. Он требовал полного подчинения приказам. Так и должен поступать великий полководец, великий государь.

— Но порой я думаю… — начала я. — Порой мне слышатся вопли детей и женщин, потерявших на войне своих близких… свои очаги… Их стоны преследуют меня временами.

Он с интересом взглянул на меня и ответил:

— Да, понимаю. Вы тоже правы в этом…

— И я не могу не спрашивать себя, — продолжала я, — зачем люди ведут войны? Для чего убивают друг друга?

Его взгляд задержался на моем лице, когда он сказал:

— Король свято верил, что Франция принадлежит ему по праву. Он хотел установить в этой стране лучшее правление, чем прежде.

Он замолчал, видимо поняв, что его слова звучат, мягко говоря, не слишком лестно для моей семьи, если не прямо враждебно.

Я слегка улыбнулась ему, давая понять, что не осуждаю его горячность, и подумала с некоторым удивлением, что, как ни странно, мне хочется еще и еще расспрашивать этого человека, выслушивать его прямые и честные ответы, видеть открытое привлекательное лицо.

А еще мне хотелось услышать из его уст оправдание поступков и действий покойного Генриха — определений, которых тот сам не произнес на смертном ложе, которые не пришли ему в голову. Он ведь и не думал просить прощения у Бога за все те страдания, что по его вине испытали многие люди…

Течение моих мыслей прервалось — я услышала, как собеседник вновь заговорил:

— Миледи, король относился ко всем людям так же строго, как и к самому себе. Но ему несвойственны мстительность или злобность. Он оставался всегда милосердным. Он не разрешал своим воинам неуважительно относиться к женщинам, наказывал за воровство. Он разделял с солдатами все невзгоды их жизни и был примером бесстрашия и доблести в бою.

— Вы делаете из него настоящего героя, — сказала я.

— Он и есть герой, миледи…

Я испытала облегчение. То, что рассказывал этот человек, поддерживало во мне любовь к Генриху, несмотря на все сомнения, которые постепенно поселялись у меня в душе.

С чувством подлинной благодарности я улыбнулась ему и сказала:

— Мы разговариваем не первый раз, но я даже не знаю вашего имени.

Он поклонился.

— Меня зовут Оуэн Тюдор, миледи.

К похоронному обряду изготовили из вываренной кожи фигуру, изображавшую короля Генриха в полный рост и раскрашенную в цвета его одежд. Голову статуи украсили короной, в правой руке она держала скипетр, в левой — державу: золотой шар с крестом наверху.

Изображение поместили в карету, запряженную четверкой лошадей, и процессия тронулась в далекий путь.

Зрелище выглядело внушительным. Впереди ехали представители родовитой знати — такие, как герцог Эксетерский и граф Марч — со знаменами, на которых изображены святые. Следом — четыре сотни вооруженных людей в черных доспехах. В середине отряда находился гроб с телом Генриха. Я следовала немного позади.

Первую остановку мы сделали в Аббевиле, здесь мы отдыхали целый день и еще ночь, и все это время в храме Сент-Ивиан не прекращалась месса за спасение души усопшего.

В конце концов мы прибыли в Кале.

Со дня смерти Генриха прошло уже тогда немало времени, потому что наступило двенадцатое октября, а он умер в последние дни августа.

Затем последовало неспокойное плавание через Пролив; и как я обрадовалась, увидев перед собой белые скалы Дувра! Все это время я думала о своем ребенке. Прошло уже пять месяцев с тех пор, как я видела его в последний раз. Узнает ли он меня?.. Я тут же одернула себя, поняв всю неразумность своей мысли. Конечно же, нет. Я его оставила совсем крошкой, когда мы расстались. Надеюсь, Гиймот хорошо ухаживала за ним и он совершенно здоров… Но что ожидает ребенка теперь, когда он уже стал королем? Что надумают все эти высокородные люди, стоящие близко к власти?

Никогда раньше я с такой силой не мечтала родиться в обыкновенной простой семье. Тогда я возвращалась бы к своему сыну после долгого отсутствия с куда более спокойным сердцем. Почему люди так жаждут власти, не говоря уже о короне? Ведь и то, и другое приносит столько несчастий…

Как только мы ступили на сушу, снова начались траурные церемонии.

Нас уже ожидали пятнадцать епископов и множество священников в полном облачении. Похоронная процессия двинулась к Лондону.

Пасмурным ноябрьским днем мой муж, английский король Генрих V Ланкастер, был похоронен в часовне короля Эдуарда Исповедника в Вестминстерском аббатстве.

Почти три месяца прошло со дня его смерти, но я все еще не могла привыкнуть к мысли, что Генриха больше нет со мной, что я его никогда не увижу.

Я заказала его статую. Ее изготовили из серебряных пластин, а голову из чистого серебра. Фигуру поставили на гробницу, и надпись на ней свидетельствовала о том, что этот дар от меня.

Когда похоронные торжества окончились, я сделала то, о чем мечтала все время — отправилась в Виндзор к малютке, к новому королю Англии, которому в ту пору еще не исполнилось и года.