Темная река

ГЛАВА II

Той ночи Зенеку не забыть до гроба. Их разбудил стук в окно. Некоторое время все лежали, затаив дыхание. Стук повторился.

— Кто там? — Голос матери слегка дрожал. Ночной визит в те времена не сулил ничего хорошего. Отец прислушивался. На всякий случай у него был заранее продуманный путь для побега.

— Откройте, Станкевичева, это я…

Они узнали голос Матеуша и с облегчением вздохнули. Старик зашаркал к двери. Щелкнул засов.

— Забирай, Людвик, своих, и прячьтесь под обрывом.

— А что произошло?

— Бандеровцы едут.

— Зачем?

— Как это зачем? Ты что, не видел тех, что плыли по Вепшу?

Зенек вышел в сени в одном белье и как зачарованный глядел на Матеуша, на его карабин и патронташ с патронами.

— Предупредите соседей, а мы идем на шоссе.

Все жители деревни лежали под высоким берегом Вепша. Не хватало человек двенадцати. Зенек понял, что они ушли с Матеушем на шоссе оборонять деревню. Чуть больше десятка… Зенек почувствовал себя чрезвычайно глупо.

За их спиной бурлил Вепш. Люди с опаской озирались, и было трудно понять, чего они боялись больше: фашистов-бандеровцев или плывших по реке трупов.

Однако бандеровцы до них не доехали: задержались в Махувце, расположенном в семи километрах от их деревни. Там застрелили двух стариков, которые не успели скрыться.

Утром, когда возвращались, Зенек увидел идущую с родителями Иренку. Она задержалась — похоже, что хотела поговорить с ним. Затем ее догнал Франчук…

После той памятной ночи Зенек постоянно думал о Матеуше. Были дни, когда хотел пойти к нему и попросить принять его к себе в отряд, дать оружие: для стрельбы ведь ноги не нужны, достаточно рук и хорошего глаза… Но когда, уже собравшись, он ковылял через избу, решимость покидала его. Снова посмотрят с жалостью на его искалеченную ногу…

Поговорить им удалось только осенью — на свадьбе у Иренки. Сначала Зенек не хотел идти, хотя пригласили их всех. Они пришли вдвоем. Франчук поцеловал руку матери, обменялся рукопожатием с отцом и Зенеком и, прокашлявшись, объявил, с чем пришел. Иренка крутила в пальцах бахрому платка и не поднимала глаз от пола.

Зенек сидел неподвижно, прислонившись к стене. Он был бледен, так и не произнес ни единого слова. Отец и мать пообещали молодым, что придут обязательно.

Потом поговорили о том о сем, как требовал обычай, и они ушли — впереди разрумянившаяся, как пион, Иренка, а за ней плечистый, коренастый, багроволицый Стах.

Дрожащими пальцами Зенек свертывал самокрутку, не слушая, о чем говорят в избе. А говорили, как обычно в таких случаях, о приданом, о свадьбе, о том, что старому Бенясу придется раскошелиться, но средств у него хватит — не бедняк.

— Пойдешь? — спросила Бронка, которая относилась к нему лучше других сестер.

Он очнулся от дум:

— Куда?

— На Иренкину свадьбу.

В избе стало тихо. Все напряженно смотрели на него, даже отец. Он оглядел обращенные к нему лица.

— Конечно, пойду. Почему же не пойти? Хотя танцор из меня неважный… — попробовал пошутить он.

И пошел. В костеле стоял прямо, слушал, как под сводами эхом отдавались слова ксендза и молодых:

— Я, Станислав, беру себе тебя, Ирена…

А потом:

— Я, Ирена…

У него потемнело в глазах, загудело в ушах.

— …и что не оставлю тебя до самой смерти…

Затем они поцеловались. До конца церемонии Зенек почти ничего не видел и не слышал. Как во сне, он поцеловал Ирене руку, прикоснулся губами к щеке Стаха.

А потом пил — пил много, как никогда раньше. Пил, и водка ударяла ему в голову… Он смотрел на беседовавших гостей, на улыбающиеся, жующие рты, наливал самогон и снова пил. Стах уже тогда гнал самогон. Для своей свадьбы приготовил его, кажется, две бочки.

В другой комнате, как тысяча чертей, ревел оркестр, и те, кто был помоложе и побойчее, пошли танцевать. Все закружилось, затопали десятки ног.

— Здравия и согласия!.. — кричали. — Горько!

Стах неловко целовал Иренку в губы. Зенек наливал себе стакан за стаканом. На минутку около него присела Галина:

— Не хлещи так. Свалишься — тогда стыда не оберешься.

Он даже не взглянул на нее и, видимо, не услышал. Галина наконец оставила его в покое и пошла танцевать с каким-то парнем. Она была старше Зенека и уже в годах. Недурна собой и работящая, а вот замуж выйти почему-то не удалось. Галина не признавалась, что мечтала выйти замуж, но каждого парня жадно провожала глазами.

Отец, захмелев, громче других кричал:

— Горько, горько!..

И снова Стах оборачивался к Иренке.

Сначала люди пробовали заговаривать с Зенеком, но он не отвечал, и его оставили в покое. Кто-то даже шепнул довольно громко: зачем это Станкевичи привели с собой своего придурка?

Зенек ничего не слышал. У него перед глазами стояла красная морда Франчука рядом с лицом Иренки. А жена Беняса вносила все новые и новые блюда.

— Ешьте, дорогие гости, ешьте, — приговаривала она. Но Зенек не ел, только пил. Рядом с ним уселся старый Балабан, мясник и торговец свиньями. Он никогда не упускал ни единой возможности напиться до потери сознания. Несмотря на большие заработки, старик ходил оборванный, как нищий. Взрослые дети стыдились его, жена бросила его и уехала в Люблин. Руки у Балабана были золотые, ему не было равных в приготовлении колбас и других мясных изделий, поэтому его всегда приглашали на свадьбы и крестины. Он сразу же, в самом начале веселья, напивался, сваливался где-нибудь в углу и спал до утра, никому не мешая.

Балабан пока был лишь наполовину пьян и говорил разумные вещи.

— Пьешь, Зенек… — не то утверждая, не то спрашивая, произнес он.

Зенек не ответил. Может быть, вовсе не слышал вопроса.

— Пей, сынок, пей, водка — это хорошая штука!

И тут же хриплым голосом старик запел о том, что водка-де лучше, чем девушка, потому что никогда не изменит.

Зенек повернулся к нему. Он долго смотрел слегка помутившимися глазами на склоненную седую голову соседа и наконец, как бы только сейчас заметив его, спросил:

— Это гости пели, Роман?

— Спеть тебе еще раз? Могу, только налей, а то у меня в горле пересохло.

Они наполнили стаканы, подняли и внимательно посмотрели мутноватую жидкость на свет. Единым духом выпили, разом крякнули.

— Могу спеть! Почему не спеть? Водка лучше…

— Перестаньте!

— Сам не знаешь, чего хочешь. То пой, то не пой… — Пьяный Балабан был настроен необычно дружелюбно и благодушно.

— Горько! Горько! — кричали гости, жадно глядя, как Стах, обнимая жену, все более страстно впивался ей в губы. Рычали от удовольствия, радостно похлопывали себя по коленям и громко гадали, сколько детей будет у этой пары.

Матеуш пил наравне со всеми. Однако голова у него была крепкая, выпитый самогон не слишком на него подействовал. Он также часто провозглашал тосты за молодых и гостей, но, когда увидел облокотившегося на стол Зенека, отодвинул стакан и долго глядел на побледневшее лицо парня. Потом придержал за рукав проходившего мимо Станкевича:

— Людвик, смотри, парень твой напьется.

— Пусть пьет. Взрослый уже! — Пьяный Станкевич становился агрессивным и не терпел возражений. До сих пор еще ходили легенды, как молодой Людвик разгонял вечеринки и свадьбы, если ему кто-нибудь наступал на ногу. Свою Розальку тоже себе завоевал, расправившись со всеми претендентами на ее руку. Ей предсказывали печальную жизнь. Однако Людвик остепенился, занялся хозяйством, был хорошим, хотя и не очень внимательным мужем. Когда он был пьян, прежние причуды иногда возвращались к нему, но никто бы не мог сказать, что он напивался слишком часто.

Сейчас он сердито смотрел на Матеуша, хотя они были приятелями и Станкевич уважал плотника как никого другого.

— Его дело! В няньках не нуждается, не ребенок! Пусть пьет!

— Видишь ли, Людвик, я о другом. — Матеуш почти силой усадил приятеля рядом с собой. — Ведь они с Иренкой были неравнодушны друг к другу.

— Старое дело!

— Старое не старое, а посмотри, как он смотрит на нее. Напьется парень и устроит скандал. Ревнивый он и… калека, понимаешь?

— Так… — Весь гонор Станкевича сразу же исчез. Старик как-то сник, руки опустились. — Так…

— Зачем ты вообще его сюда привел? Тяжело парню.

— Ведь я не волок его сюда силой. Если бы он не хотел, то мог бы не идти. Налей, Матеуш! Выпьем за мою пропащую жизнь. Один парень был у меня и тот не удался.

— Не говори глупостей! Не обязательно ведь ему работать в деревне! На свете существует столько специальностей.

— Э-э-э… А я свое кровное добро отдам какому-нибудь приблудному, да?

Матеуш медленно разливал самогон, потом задумчиво поглядел на Людвика и поднял стакан:

— Наше здоровье, Людвик. Чтобы нам дождаться свободы.

— Скорее могилы дождемся. Видишь, что эти негодяи вытворяют?..

И пошел разговор о тяжелом житье-бытье, о войсках и севе, о горящих деревнях, о телятах, о клейменых свиньях, о ценах на табак и о дочерях, о хозяевах, свадьбе и молодых.

— Горько! Горько! — громыхнуло снова из соседней комнаты, когда оркестр на минуту смолк. Оба старика поднялись и двинулись туда. Балабан, уже почти лежа на столе, выкрикивал слова очередной песенки.

Проходя мимо Зенека, старик Станкевич потрепал его по плечу:

— Не расстраивайся, сын! Все уладится.

Зенек не ответил отцу. Комната у него перед глазами уже ходила ходуном.

За стеной снова загремела музыка.

Ритмично затопали ноги. Зенек тяжело поднялся, не обращая внимания на пьяного Балабана, спотыкаясь, дошел до двери, у которой теснились пожилые женщины, наблюдая за танцующими и обмениваясь замечаниями. У каждой были здесь дочери, племянницы или просто знакомые. Он бесцеремонно растолкал увлеченную зрелищем толпу и вошел в комнату. Посреди большого, ритмично притопывавшего круга кружились четыре пары, поочередно проскальзывая друг у друга под поднятыми руками. Одной из этих пар были Стах и Иренка.

Зенек долго стоял, покачиваясь на здоровой ноге, потом двинулся к танцующим, однако не успел сделать и двух шагов, как кто-то крепко схватил его под руку:

— Зенек, иди-ка сюда, мне надо потолковать с тобой. — Он уже готов был надерзить в ответ, но, обернувшись, увидел Матеуша и позволил увести себя.

Они вышли в темную, еще теплую осеннюю ночь.

— Ты, я вижу, лучше стал ходить, — начал Матеуш.

Зенек молчал.

— Говорят, ты каждый день много, ходишь, разрабатываешь свою ногу. Это хорошо. Увидишь, парень, еще будешь танцевать!

Зенек по-прежнему молчал. Матеуш на ощупь сворачивал себе самокрутку.

— Закуришь? — спросил он, подавая парню кисет, а когда тот не ответил, сунул ему в рот самокрутку и принялся сворачивать вторую. Они прикурили, прикрывая руками огонь спички, и затягивались едким дымом.

— Жаль тебе Иренку? — неожиданно спросил Матеуш.

Цигарка Зенека замерла, не дойдя до губ. Он не отвечал, глядел в темноту.

— Жаль, да?

— Почему вы спрашиваете? — Голос Зенека был хриплым, каким-то чужим.

— Да ведь видно.

— Видно?

Они дошли до отесанного дубового кряжа, сели. Матеуш положил руку парню на колено, долго молчал, как бы обдумывая, с чего начать.

— Давно я хотел с тобою поговорить. Все случая не было. Ведь ты знаешь, что я желаю тебе добра и сочувствую твоему несчастью. Тяжело это, нет слов. И девушка твоя вышла замуж. Конечно, жаль…

— И в армию меня не взяли… — неожиданно пожаловался Зенек. Он чувствовал потребность излить перед кем-нибудь душу. Водка шумела у него в голове и толкала на откровенность. — В армию не взяли. Хозяйства я не получу. Сестры издеваются. Мать пилит. А я разве виноват? Если бы не отец, то утопился бы… Тот у всех на глазах целует Иренку, а люди надо мной смеются.

— Никто не смеется. Это тебе кажется.

— Вам хорошо так говорить! Вы никогда не были хромым. Поковыляли бы на такой ноге, увидели бы, как это приятно. Потешаться каждый дурак сумеет… Даже немцы надо мной смеялись. Все на меня: придурок да придурок… А я разве дурак? Ну скажите!

— Нет, Зенек…

— Тогда возьмите меня в организацию, — внезапно тон его стал умоляющим. — Буду служить, как пес, сделаю все, что прикажете. Возьмите меня!

— В какую организацию? — Матеуш, казалось, смутился.

— Сами говорите, что я не дурак. Думаете, что я ничего не вижу? Возьмите меня.

— Поговорим об этом при случае. Сейчас не время для таких разговоров.

— Вы такой же, как и все. — Зенек спрятал лицо в ладони и вдруг расплакался, безутешно, как ребенок.

Матеуш сидел молча, дымил своей самокруткой, потом похлопал его по спине:

— Ты многого не понимаешь. Если будет какое-нибудь дело, в котором ты сможешь помочь, мы не забудем тебя.

— Я все могу делать! Все, слышите?!

И ему стали давать разные поручения. Зенек ходил в Жулеюв, передавал знакомым и незнакомым людям какие-то тайные распоряжения, возвратившись, докладывал Матеушу либо его брату Александеру. Однажды его направили в Люблин. Он должен был явиться на Замойскую улицу, забрать там пакет и привезти в деревню. На станции в Люблине он нарвался на облаву, но немцы, оглядев его, пропустили и даже не потребовали документов. Когда он рассказал об этом Матеушу, тот глубоко задумался.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — только и сказал он и с этого времени начал все чаще давать Зенеку поручения. Зенек же мечтал о другом: о карабине с патронташем, о патрулировании по деревне. Он хотел быть таким же, как другие, те, кто по ночам нес дежурство, охраняя деревню от немцев и бандеровцев. Но на все его просьбы Матеуш неизменно отвечал: «Еще не время».

Снова в свободные минуты Зенек уходил на Вепш, как и прежде, разговаривал с ним, рассказывал, что делал и что бы хотел делать, поверял ему свои горести. Только об Иренке не вспоминал никогда. Иногда он встречался с ней на улице, кланялся издалека, но никогда не разговаривал.

О чем мог он с ней говорить? Рассказать о том, как его терзала ревность, когда на глазах всей деревни, приглашенной на свадьбу, ее целовал Стах? Или о том, что она была первой и, видимо, последней его любовью?

Не о чем им было разговаривать.

В деревне был парень, чья судьба немногим отличалась от его судьбы, — рыжий Бенек, внебрачный сын старой Валяськи. Она была податлива на мужскую ласку, а о детях своих заботилась мало, едва подросших, посылала их работать в богатые хозяйства. Вот уже несколько лет она не показывалась в деревне, но сыновья ее оставались здесь. Бенек был самым младшим. С малых лет он работал у Малевских, спал в конюшне, мылся раз в неделю, в воскресенье, и то на колодце, и вконец одичал от своей полуживотной жизни. Его тоже называли придурком. Прежде Зенек не раз издевался над рыжим — даже не по злобе, а просто так, для забавы: над ним все издевались. А Бенек смотрел тяжелым взглядом из-под рыжих нестриженых косм и никогда не отвечал на насмешки. Люди опасались, что когда-нибудь он подожжет деревню. Его можно было принять за сумасшедшего и даже за преступника.

Все это припомнилось Зенеку, когда однажды, в хмурый осенний день, Бенек без единого слова уселся рядом с ним на берегу Вепша. Он долго чесал грудь, потом закурил и угрюмо оглядел Зенека.

— Чего тебе? — первым нарушил молчание Зенек.

Бенек медленно бросал в воду кусочки глины. У него были большие, тяжелые ладони, грязные и потрескавшиеся.

— Не приняли меня в организацию.

Зенек ошеломленно глянул на него:

— Ты хотел вступить в организацию?

— А почему бы и нет? Владека Малевского приняли. Я видел, как он прятал карабин. На патрулирование ходит. А меня не взяли: думают, что я сумасшедший. А с чего они взяли, что я сумасшедший, скажи, Зенек?

— Ты не сумасшедший…

— О тебе тоже говорят, что ты сумасшедший. А ведь это неправда, я знаю. И Иренка тебя бросила.

— Оставь ее в покое. Ты чего-то хотел?

— Хотел. Но ты не подумаешь, что я сумасшедший?

— Нет.

— Давай уничтожим молокозавод.

— Молокозавод? Зачем?

— Как это зачем? Везде уничтожают молокозаводы. Либо избивают тех, кто приезжает клеймить скот. Но, это нам не по силам. Слишком мы приметны: ты хромой, я рыжий…

Зенек наблюдал за парнем с возрастающим интересом. Бенек его удивлял. Все в деревне считали его придурком, помыкали им, дразнили, унижали и оскорбляли, а он молча сносил все. Почему страдал он за чужую вину — вину своей матери? Почему не говорил людям, что он такой же, как и они, почему не заставил их замолчать, прибегнув к силе своих мощных кулаков? И тут же понял. А почему он сам не заявил людям, что он ничуть не хуже их, почему разговаривал с Вепшем, а не со своими сверстниками? Он тут же проникся симпатией к этому грязному, обросшему парню.

— Сколько тебе лет, Бенек?

— Двадцать… Послушай, если мы уничтожим молокозавод, выпустим молоко, спалим долговые обязательства, тогда нас наверняка примут в организацию.

— А если нам это не удастся?

— Почему не удастся? Я все продумал. Даже оружие имею…

— У тебя есть оружие?

— С начала войны держу. Закопал. Ну так как же? Ты согласен?

— Почему ты пришел именно ко мне?

— А к кому же еще? Чтобы меня высмеяли? Ты такой же, как и я… — И добавил тихо: — Убогий…

Зенек обнял парня за плечи. От него пахло конским навозом и давно немытым телом, но Зенек не обращал на это внимания. В эту минуту Бенек был для него самым близким на свете человеком.

— Согласен, Бенек. Только надо все хорошенько обдумать. Если попадемся, то нам конец.

— Конечно. Спешить некуда, молокозавод не убежит.

Они подошли к молокозаводу с двух противоположных сторон, хотя никто не обратил внимания на то, что они вышли из деревни. Придурками интересовались мало. Зенек редко пользовался палкой — с ней он чувствовал себя еще более убогим, — однако теперь опирался на нее: так легче было идти. В кармане он сжимал почти новый пистолет. Несколько дней потратили они с Бенеком, чтобы досконально изучить это оружие. У Бенека их было припрятано несколько штук, а кроме того — целый ящик карабинов, патронов и гранат. В сентябре 1939 года Бенек утащил его из разбитой обозной повозки и закопал.

Здание молокозавода было темным и тихим. Ночью в нем никого не было.

Без труда они сняли замок и проникли внутрь. Светили прикрытым фонарем. Основную работу делал Бенек: разбивал бочки, взламывал замки, всюду раскидывал пучки пакли. Он хорошо знал это помещение, потому что не раз привозил сюда молоко и выполнял различную тяжелую работу. Одним сильным ударом он разбил деревянный шкаф и вытащил из него контрольные книги поставок молока. Зенек светил ему, не выпуская из рук пистолета.

Когда сметана залила весь пол, они зажгли охапки пакли, затем спокойно вышли и остановились на другой стороне шоссе. Ждать пришлось довольно долго. Увидев, что окна осветились желтоватым блеском, они не спеша двинулись через поле в сторону деревни.

На следующий день в Жулеюве свирепствовала жандармерия, всюду сновали полицейские. Пытался установить участников операции и Матеуш, но никто не имел ни малейшего понятия о том, кто разгромил и поджег здание молокозавода.

Предположений высказывалась масса. Все единодушно отмечали, что диверсия была осуществлена умело, без брака.

Матеуш был зол. Что это еще за самоуправство на территории, которая находилась в его ведении? Он мобилизовал всех своих людей, чтобы разузнать, кто мог это сделать.

Если это какая-то другая организация, то целесообразно войти в контакт с ней и разграничить сферы действия. Если же кто-нибудь сделал это по своей инициативе, то его следует принять в организацию, потому что в одиночку он может наделать глупостей. Лучше, чтобы он находился под контролем.

Однако никто ничего не узнал — ни немцы, ни Матеуш.

После нападения на молокозавод Зенек заметно повеселел, стал разговорчивее, даже шутил с Бронкой. Сознание того, что в сарае спрятан пистолет, вселяло в него уверенность. Он знал, что достаточно вытащить из тайника этот кусок металла, потянуть, нажать где требуется, и любого храбреца можно отправить на тот свет.

Осень вступила в свои права. Люди спешили закончить последние работы в поле, свозили картофель и свеклу; тут и там грохотали молотилки.

По Вепшу больше не плыли трупы.

Вести доходили все более тревожные, но здесь было спокойно. Крестьяне, взбудораженные клеймением скота, теперь смирились с этим и даже нашли выход из положения: просто резали свиней, снимали бирку, прикрепляли к уху какой-нибудь падали — и делу конец. Некоторых из тех, кто клеймил скот и чересчур усердно выполнял свои обязанности, изрядно проучили, и они притихли. Из Варшавы приезжали торговцы, скупавшие табак и махорку, наиболее оборотистые развернули вполне солидный бизнес, даже установили связь с местными полицейскими, убедив их, что полякам не пристало слишком рьяно служить немцам.

На рождество ожидалось несколько свадеб и крестин. Как и прежде, парни засиживались у девушек до первых петухов. Как и прежде, наиболее горячие головы затевали драки.

Зенек снова ходил на Вепш, но не только для того, чтобы поговорить с рекой. Там он встречался с Рыжим, и они строили планы на будущее. Сведения поставлял Бенек, хозяева которого, Малевские, с самого начала включились в подпольную работу — и отец, и два его сына. Они не опасались придурковатого батрака и говорили при нем почти обо всем, читали какие-то тайные газетки, обсуждали события в мире и в стране. Бенек внимательно слушал, а потом пересказывал новости своему другу. Парни не все понимали, мало знали, но сделали правильный вывод: надо бороться. Они искали новое дело — в меру своих сил и возможностей.

Матеуш не сдавался: продолжал расследование, искал исполнителей операции на молокозаводе и, возможно, не разыскал бы их до конца войны, если бы они сами не признались. Когда они сказали, что имеют оружие, Матеуш смягчился и приказал сдать его. Парни согласились при условии, что он примет их в организацию, и он принял.

Так они стали солдатами подполья. Зенек выбрал себе кличку Брузда, а Бенек — Запас.

— Я от рождения какой-то запасной человек, — пояснял он.

Матеуш так объяснил свое решение:

— Действуя самостоятельно, парни могут наделать массу глупостей. Лучше, чтобы они были у нас на глазах — тогда от них будет польза. Могут пригодиться: никто их не заподозрит. Зенек ведь уже не раз нам помогал, и делал это неплохо. Для него это очень важно: станет заслуженным человеком, а после войны вырвется отсюда и начнет новую жизнь.

Зенек очень старался. Работал он главным образом с Бенеком. Первое задание они получили зимой: надо было проучить одного старосту, который слишком рьяно набирал людей для работы в Германии. До деревни, в которой он жил, было километров двадцать. Местные жители не могли исполнить приговор — их легко опознали бы. Они должны были только обеспечить прикрытие.

Повозка, в которую были запряжены упитанные лошади, принадлежала Франчуку, и у Зенека возникло какое-то неприятное чувство, когда он усаживался на высокое сиденье. Правил Бенек. Ехали не спеша — на место нужно было прибыть в сумерках. Там следовало договориться с местными жителями и переночевать в соседней деревне, чтобы не подвергать себя опасности ночной езды, а на следующий день вернуться.

Разговаривали о разном. Карманы их шуб оттягивали пистолеты. Удивительно, какую уверенность давал им этот маленький металлический предмет! Они чувствовали себя нужными и значительными людьми, об опасности и не думали.

Они ехали, выбирая наиболее безлюдные дороги. Переехав по мосту Вепш, направились в сторону Ольховца, затем через Друтув и Анджеюв. Обогнули деревеньку Камениски.

— Что ты будешь делать после войны? — спросил Зенек.

— Прежде всего брошу работу у Малевских.

— А потом?

— Потом высплюсь и куплю новые брюки.

— Ну а потом?

— Если бы я знал! Может, в какую-нибудь школу поступлю… А ты?

— У меня есть хозяйство.

— Не будешь же ты хромой за плугом ходить?

— Да, это верно… Там видно будет.

— А я бы хотел в армию! Стану офицером… — неожиданно начал мечтать Запас.

— Дурак! Офицер должен иметь образование. Где ты видел, чтобы крестьянин стал офицером?

— А Матеуш? Он ведь офицер.

— Звездочки ему только сейчас дали. До войны он был капралом.

— Может быть, и мне теперь дадут?

— Увидим.

Колеса телеги гулко стучали по прихваченной морозцем земле. Стук далеко разносился в прозрачном морозном воздухе. Они уже подъезжали к Каменискам, когда им навстречу выехал какой-то мужчина на велосипеде.

— Если не прицепится, едем дальше, — вполголоса проговорил Зенек.

— Хорошо. Не торчат у меня рыжие космы?

— Нет, все нормально, шапка сидит как надо.

Велосипедист быстро приближался. Парни напряженно наблюдали за ним. Оружия не было видно. Свой или чужой?

Поравнявшись с ними, мужчина соскочил с велосипеда и, ведя его за руль, подошел к телеге:

— Стойте!

Они остановили лошадей.

— Куда путь держите?

— Прямо…

— Не придуривайтесь! — Он внезапно разозлился.

— Кто вы такой, что орете на нас? — тихо спросил Зенек.

— Не ваше дело! — резко ответил тот. — Куда едете?

— В Мородыш.

— Зачем?

— Да кто вы такой? — Зенек повысил голос: — Цепляетесь к людям, не даете проехать, орете! Что за шишка на ровном месте?

— Полиция!

— Какая еще полиция?

Неизвестный полез за пазуху и вытащил какую-то бумагу, однако показать ее не успел. Оба парня мгновенно соскочили на землю. Зенек железной хваткой сдавил ему горло, а Бенек обшарил карманы и обнаружил пистолет. Они схватили полицейского за ноги и бросили на телегу. Велосипед Бенек отвел в придорожные кусты.

— А теперь ни гу-гу, а то пуля в лоб, — пригрозил Зенек и приставил к его голове пистолет.

Полицейский потирал сдавленное горло. Они стеганули по лошадям, чтобы как можно быстрее отъехать от Камениск. Невдалеке начинался лес. Мужчина молчал, продолжал держаться за горло и неуверенно, поглядывал на парней.

— Отпустите меня, ребятки… — наконец выдавил он.

— Теперь уже ребятки, да? Куда ты едешь?

— Домой. У меня жена, дети.

— Не надо приставать на дороге к людям.

Молча ехали дальше, не спуская глаз с пленного. Оба лихорадочно раздумывали, что с ним делать. Такой ситуации они не предвидели. Были готовы к борьбе, даже к смерти, а тут… Отпускать его нельзя: он видел, их и может опознать даже случайно. Тащить с собой до Мородыша тоже нельзя. Пристрелить по дороге — лишний шум. Задушить? Но как же так — ни с того ни с сего задушить человека?

Видимо, почувствовав их колебания, мужчина снова начал просить.

— Отпустите меня, пожалуйста, я никому не сделал зла. Семья у меня. И вообще никакой я не полицейский — сказал только так, чтобы припугнуть. Посмотрите этот документ.

Он вытащил бумагу и подал Зенеку. Тот долго ее рассматривал. Написано по-немецки, большая печать с черным орлом и свастикой… Не произнеся ни слова, Зенек спрятал документ в карман, искоса глянул на Бенека, который уставился на лошадиные крупы. Круглые желваки ходили у него на скулах. Видимо, они думали об одном и том же.

Матеуш не говорил, что делать в таком случае. Надо, видимо, придушить его где-нибудь в лесу. Отправить человека на тот свет собственными руками? О господи! Хоть бы Бенек что-нибудь сказал, дал знать, что думает! А он только знай хлещет по лошадиным спинам как ошалелый.

Въехали в лес, вернее, лесок, молодой лесок, остановились и приказали мужчине слезть с телеги.

Бенек сначала отводил глаза, но в конце концов в ответ на вопросительный взгляд Зенека быстро провел ребром ладони по шее. Зенеку сделалось жарко, а потом холодок пробежал по спине.

— Сколько наших загубил? — Бенек с пистолетом в руке медленно приближался к перепуганному человеку. — Говори правду!

— Ни одного, клянусь! — Тот переводил бессмысленный от страха взгляд с одного парня на другого. Внезапно он пригнулся и бросился на Бенека, пытаясь вырвать у него оружие.

Зенек изо всех сил ударил его по голове рукояткой пистолета.

Ребята посмотрели друг на друга. Оба были мертвенно бледны, с трясущимися губами и руками.

— Поднимай его. — Бенек первым пришел в себя.

Они схватили труп за руки и за ноги и, спотыкаясь, поволокли в заросли; прикрыв его сухими листьями и засыпав следы крови, вскочили в телегу и стеганули лошадей.

Ехали молча, украдкой поглядывая друг на друга. Зенек был близок к обмороку.

Когда выехали из леса, солнце уже скрылось за горизонтом. Поджидавшие остановили их условным сигналом. Парни тяжело слезли с повозки.

— Сил у вас хватит? — смеясь, спросил их молодой мужчина в шубе. — Наш староста довольно внушительных размеров.

— Прикончили одного такого… — выдавил из себя наконец Зенек…

— Кого? Где?

— Он задержал нас около Камениск, хотел проверить наши документы. Какую-то бумагу вытащил. Мы прикончили его в лесу.

— Выстрела не слышно было, — сказал мужчина, который, видимо, был старшим.

— Прикончили его без выстрела… Рукояткой пистолета…

— Рукояткой пистолета?..

— Вот его документ. — Зенек протянул бумагу.

— А-а, как же, знаем его! Доигрался наконец! Правильно сделали, давно пора было расквитаться с ним. Где он теперь?

Они объяснили, а потом медленно пошли к дому старосты. У Зенека подгибались ноги. Даже та, негнущаяся.

— Что ты так хромаешь? — спросил один из местных.

— Я всегда так хромаю, — пояснил он и стиснул зубы.

О их деятельности знали немногие — не считая Матеуша и его брата Александера, может быть, трое-четверо из руководства. Не хотели их раскрывать. Парни были удобны тем, что их считали глуповатыми. Сначала это мучило их, но потом они привыкли. Все поручения выполнялись добросовестно, и до сих пор все шло гладко. Их операция в Каменисках прошла успешно; ни жандармам, ни полиции не удалось напасть на след ее исполнителей.

В рождественские праздники Зенек не выходил из дома. Ел, пил, спал, лениво выслушивал новости, которые приносила Бронка, и снова засыпал.

На второй день рождества, когда родители и сестры ушли к родственникам на свадьбу, в хату неожиданно заглянул Александер:

— Хорошо, что ты дома, ты мне нужен. Надо сходить в Древенную и пристукнуть там одного фольксдойча.

— За что?

— Не твое дело. Это приказ.

— Хорошо. Кто он?

— Полицейский. Его фамилия Гурский.

— Польская фамилия…

— Ну и что? С тобой пойдет Скиба.

— А почему не Бенек?

— Слушай, Зенек, ты сам попросился в организацию, верно? Мы тобой довольны. Но ты слишком много спрашиваешь. В подполье не принято задавать лишние вопросы. Если решение принято, значит, для этого есть основания. Ты должен только слушать и исполнять приказы.

— Так точно.

— Подробности сообщу тебе завтра.

Не такой представлялась Зенеку эта борьба. Он всегда мечтал встретиться с немцами в скрытой схватке, чтобы драться как мужчина. А ему все время давали разные второстепенные поручения: что-то привезти, что-то обеспечить, хорошенько проучить кого-нибудь. Его посылали туда, куда он мог пробраться незамеченным.

Избивая безоружного человека, даже если он был негодяем и предателем, Зенек чувствовал отвращение. Но, несмотря на это, все такие поручения он выполнял скрупулезно, к полному удовлетворению своих руководителей.

Убийство человека возбуждало в нем омерзение и страх перед карой небесной. Несколько раз он собирался пойти к ксендзу Голашевскому и исповедаться в своих тяжелых грехах, однако не знал, как отнесется к его раскаянию пожилой ксендз. Он слышал, что тот по мере своих возможностей помогал организации, и боялся, что старик расценит его исповедь как проявление трусости, а этого Зенек боялся пуще огня. Не хватало только, чтобы его назвали трусом… Жизнь в деревне сделалась бы тогда совершенно невыносимой.

И вот опять надо убрать какого-то полицейского. Фольксдойча. Несомненно, он сволочь. Но у Зенека постоянно стоит перед глазами тот, из Камениск…

Нет, не годился он для такой деятельности, хотя и понимал, что она необходима. Следовало бы прямо сказать Александеру или Матеушу, что он не может выполнять такую работу. Но в этом мог признаться любой другой парень из организации, только не Зенек Станкевич, хромой придурок.

По ночам ему снился убитый в Каменисках, который с позеленевшим лицом и выкаченными глазами шел на него, протянув вперед руки. Весь покрытый потом, с перехваченным от страха горлом, Зенек просыпался, ладони его обхватывали шею, как бы защищая ее. После такой ночи он ковылял в костел и, упав на колени, долго молился. На это обратили внимание дома. Начались издевки: Зенек-де хочет стать святым. Он никогда прежде не отличался особой набожностью: ходил в костел, потому что все ходили, болтал там с приятелями, рассматривал девчат. Однако со времени несчастного случая его ни разу не видели в костеле — он стыдился показаться людям на глаза.

Ксендз даже остановил однажды его мать и строго отчитал ее за это, говорил, что в своих страданиях парень должен искать утешения у бога…

И вот такая внезапная перемена! Люди не переставали удивляться.

Но и молитва не помогла. Каждую ночь его преследовал зеленый труп.

А теперь этот Гурский! Зенек слышал о нем: ведь от их деревни до Древенной только двенадцать километров, а дурная слава разносится быстро. Говорили, что тот стреляет в людей и убил уже более десяти человек — торговцев и крестьян из окрестных деревень. Когда напивался, приказывал каждому встречному становиться на колени — слякоть не слякоть, снег не снег — и, снимая шапку, приветствовать его. Полицейским в Древенной он был уже более десяти лет, но никому и в голову не приходило, что он немец. Зенек знал все это и был согласен, что такой человек заслуживает пули. Но хладнокровно убить человека он не мог.

Скибу, своего напарника, Зенек знал хорошо, знал, что он отважен и не спасует ни перед чем. Может быть, он исполнит приговор?..

Остановив на шоссе телегу, Зенек попросил подвезти его. Одиноко ехавший крестьянин, взглянув на его больную ногу, подвинулся, уступив ему часть соломенной подстилки.

Закурили, поругали мороз. Затем хозяин начал осторожно выведывать у Зенека, откуда и куда он едет. Парень отделался какой-то отговоркой, и крестьянин не настаивал, а удовлетворившись полученным ответом, перешел к обычным в те времена сетованиям на жизнь.

Оказалось, что сам он из Древенной. Разговор зашел о местных полицейских. Когда прозвучала фамилия Гурского, Зенек внезапно почувствовал озноб во всем теле.

— И на такого подлеца нет божьей кары! — говорил крестьянин. — Что этот сукин сын делает с людьми! Ему выстрелить в человека — все равно что плюнуть. Забрать, что вздумается, из хаты или из хлева — это для него в порядке вещей. Две недели тому назад приказал привести к нему Ядзку, дочь Мариана Подгурского, красивую девушку. Не послушались. Девушка убежала в Люблин. Тогда он так измордовал Мариана, что тот и сейчас еще харкает кровью. Нет на него божьей кары… Или вот взять меня… Зарезал я к празднику свинью, а какая-то зараза ему донесла. Он подъехал сразу с подводой и забрал все, даже голову и ноги, да еще меня по лицу ударил и пригрозил, что заявит немцам. Что мне оставалось делать?

Выцветшие глаза крестьянина тупо уставились на мелькающие конские ноги. Для порядка он изредка взмахивал кнутом. Зенек сидел понурившись. Этого вооруженного бандита он должен убить и, кроме того, прочитать ему приговор… Господи!

Лошади бежали резво, и вдалеке уже показались первые строения Древенной. Это была не то деревня, не то поселок: почта, полицейский участок, школа, трактир… Сами жители называли Древенную городом.

— А ты, парень, в Древенную? — спросил крестьянин, когда проехал первые дома.

— Да.

— А к кому?

— По делам, — прозвучал неопределенный ответ.

Крестьянин замолчал.

Зенек слез с повозки:

— Бог заплатит. — Он подал хозяину руку и уверенно свернул на первую попавшуюся хорошую дорогу. Он прекрасно знал Древенную, помнил, где располагался полицейский участок, где трактир. По имевшимся сведениям, Гурский ежедневно с наступлением сумерек заходил в трактир, выпивал несколько рюмок водки и возвращался в участок — там он и жил. Приговор предстояло привести в исполнение именно на пути из трактира в участок. Со Скибой Зенек должен был встретиться у трактира. Там их будет ждать кто-нибудь из местной организации.

Убедившись, что крестьянин его не видит, Зенек повернул к трактиру. Скиба уже ждал его.

— Сидит там, — сказал он.

Они перешли на противоположную сторону шоссе и стали терпеливо ждать. При каждом скрипе дверей напряжение их возрастало, и они крепче сжимали рукоятки пистолетов. В дверь трактира входили и выходили разные люди. Некоторых выводили, они пошатывались и что-то напевали.

Время тянулось мучительно медленно.

Мороз пощипывал щеки и нос. Стыли ноги. То ли от напряжения, то ли от холода стучали зубы.

Когда темнота полностью скрыла все вокруг, в освещенных, распахнутых внезапным толчком дверях показалась рослая фигура в высокой шапке.

Они пошли следом, договорившись, что стрелять будет Зенек, а Скиба, как более подвижный, будет его прикрывать. Зенек ускорил шаг, стараясь опередить спокойно идущего полицейского. Скиба остался сзади. До полицейского участка оставалось около ста метров, когда Зенек, с усилием выбрасывая перед собою негнущуюся ногу, наконец обогнал Гурского. Тот не обратил на это внимания.

Парень внезапно обернулся и направил на него пистолет:

— Руки вверх!

Полицейский, не растерявшись, схватился за кобуру. В этот момент Скиба приставил ему к спине свой пистолет.

— Спокойно! И без крика!

Гурский медленно поднял руки.

— За преступления против польского народа… — начал заученный наизусть текст Зенек. Язык не слушался его, зубы выбивали дрожь. — Именем польского народа…

Полицейский молча смотрел на него, даже не делая попытки пошевелиться.

— …ты приговорен…

Этот момент они прозевали. Гурский неожиданно пригнулся и прыгнул в придорожные кусты. Они оба выстрелили ему вслед, однако его шаги продолжали гулко отдаваться по замерзшей земле. Скиба перескочил через кусты и выпускал одну пулю за другой в бежавшую фигуру. Зенек ковылял следом. Продравшись сквозь кусты, он остановился, долго водил стволом пистолета, целясь в убегавшего через поле Гурского, наконец нажал на спусковой крючок — и фигура исчезла. Он заковылял в ту сторону.

Они нашли его в поле, истекавшего кровью. Он был еще в сознании, непослушными пальцами, стоная и охая, пробовал открыть кобуру. Изо рта у него бежала струйка крови. Он умер у них на глазах.

Зенек чувствовал, что сейчас потеряет сознание. Спотыкаясь о кочки, он отошел немного в сторону, его начало рвать.

Полем они вернулись в Древенную и переночевали в одиноко стоявшей хате у дальней родственницы Скибы.

Это была самая кошмарная ночь в жизни Зенека. Во сне и наяву ему непрестанно мерещилось лицо убитого, что-то давило на горло и грудь. Он метался в постели и, не просыпаясь, стонал. Встревоженный Скиба даже разбудил его:

— Что с тобой, Брузда? Болит что-нибудь?

— Нет.

— Что же ты тогда стонешь?

— Не могу спать.

— Это бывает с непривычки. Не волнуйся, человеку в таких случаях всегда мерещится неизвестно что… Потом все наладится. Даже лица его не будешь помнить.

— У тебя тоже так было?

— Конечно. Первого я отправил на тот свет у нас в Мельни. Такая же сволочь, как и этот, здешний: людей убивал, грабил все подряд. Я тоже блевал, как после пьянки. А теперь…

— Много уже их у тебя на совести?

— На какой совести, браток?! Или ты считаешь, что застрелить такую гадину — это грех?

— Но ведь это же человек!

— Он ничем не лучше зверя. Нечего с ними церемониться. Времени жалко. Спи, а то утром рано, вставать.

— Не могу. А тебе… тебе нравится убивать? Скажи честно.

— Нет. Но если надо, значит, надо. Ведь кто-то должен это делать. Сначала я тоже не хотел, говорил, что не могу, не сумею. Когда же командир на меня прикрикнул, я сразу успокоился.

Проспать до утра им не удалось — разбудила хозяйка, сообщив, что в деревню едут немцы. Они быстро оделись и вышли в морозную ночь. Кругом стояла тишина, только кое-где лениво лаяли собаки. Не оглядываясь, двинулись они по тропинке, указанной хозяйкой. Когда они отошли от деревни на порядочное расстояние, до их слуха донесся шум автомобильных двигателей.

Расстались около шоссе: Скиба направился в сторону ближайшей железнодорожной станции, Зенек — прямо. Он не пошел по шоссе — боялся немецких автомашин, боялся пешеходов и крестьянских телег, боялся всего и всех, несмотря на то что в кармане шубы он судорожно сжимал рукоять пистолета.

Замерзшие кочки мешали идти. Зенек спотыкался на земляных пластах, отваленных плугом даже на межу. Поле вокруг лежало плоское, темное и тоскливое. Кое-где кружились вороньи стаи, их хриплое карканье только усиливало гнетущее чувство.

Не так представлял он себе борьбу. Необходимость прятаться во тьме, скрывать свою деятельность от всех, даже самых близких, временами доводила его до отчаяния. Он знал, что так надо, не жаловался, но все равно завидовал своим ровесникам, которые с наступлением сумерек парами выходили дежурить на деревенскую улицу с карабинами через плечо.

Убивали ли они? Грызла ли их по ночам совесть? Просыпались ли они, как он, видя перед собой зеленые лица? Он не знал и никого не спрашивал об этом. Зачем? Чтобы ему ответили так же, как Скиба: что самое трудное — это начать…

Он петлял по межам, по узким полевым стежкам. Иногда попадалась разъезженная и теперь замерзшая дорога. В полях по-прежнему никого не было. Работы закончились, люди трудились теперь только в усадьбах. Это и хорошо, и одновременно плохо. Хорошо, что его никто здесь не встретит. Плохо потому, что, одинокий среди серой пустоты полей, он был виден издалека.

Интересно, что сейчас делается в Древенной? Зенек осмотрелся и внезапно остановился. Над деревней поднимался столб дыма — бурого, тяжелого, прямо возносившегося в небо, не отклоняемого в сторону ни малейшим движением ветра. Он замер на месте. Не было никакого сомнения: немцы жгли деревню. Он знал, почему жгли.

И вдруг он подумал, что люди, у которых жгли дома, там, в Древенной, наверное, проклинают его и Скибу, хотя и не знают их. Зенек и Скиба принесли им беду. А вернее, не они, а Матеуш и Александер. Но с другой стороны, сколько человеческих жизней они спасли, убив того бандита! Сколько людей благодаря им останется жить на свете…

Александер приказал Зенеку убить полицейского. Ему, видимо, приказал его начальник — Матеуш, брат, с которым росли в одной люльке. А кто приказал Матеушу? Кем были те люди, которые с легким сердцем выносили смертные приговоры, хотя бы и врагам? Ведь ксендз учит, что врагов надо прощать! Но ксендз Голашевский, судя по всему, тоже помогает Матеушу. Кто же прав? Как узнать, кто говорит правду?

Клубы дыма все разрастались, возникали новые дымные султаны: видимо, немцы поджигали хату за хатой. А ведь там люди. Что будет с ними?

На мгновение у Зенека возникло желание повернуться и бежать назад в деревню, стрелять, защищать их… Потом он беспомощно взглянул на пистолет, который держал в руке, опустил голову и побрел своей дорогой.

Матеуш и Александер стояли во дворе и с тревогой наблюдали за дымом, темной тучей застлавшим горизонт.

— Может быть, это не в Древенной? — промолвил Александер.

— Если бы…

— Интересно, как там ребята?

— Да…

— Скибе не впервой, да и наш Хромой тоже не из робких… успели, наверное, скрыться.

— Если бы… — снова повторил Матеуш.

На других дворах тоже стояли крестьяне и молча смотрели в ту сторону. Красный петух — самое страшное бедствие. Они не знали, почему горит Древенная, не знали даже, что это Древенная, предполагали только.

Стоял на своем дворе и Людвик Станкевич, чадя толстой самокруткой, смотрел на дым.

— Как будто в Древенной… Не приведи, господи! Деревня большая, застроена тесно, как и у нас… От мора, голода, пожара и войны, — прошептал он с тревогой и вышел на дорогу.

Беспокоило его еще кое-что. С некоторых пор его стало тревожить, что сын куда-то уходит по ночам, а когда возвращается, бросается измученный на кровать и лежит целыми часами, не отвечая на зов, отказываясь от еды. Зенек никогда не был разговорчивым, но с отцом иногда перебрасывался парой слов. Однако после таких ночей он не замечал никого, лежал, уставив взгляд в потолок и, по-видимому, сильно страдал. Людвик не приставал к нему с расспросами. У парня какие-то свои проблемы, о которых он не хочет говорить. Пусть не говорит. Но иногда его так и подмывало кое о чем спросить сына. Сегодня его снова нет.

Станкевич немного постоял на дороге, затем махнул рукой и вернулся во двор. Как раз в это время из хлева вышла жена:

— Горит где-то…

— Не слепой, вижу, — буркнул он и направился в хату.

Жена шла за ним.

— А Зенека сегодня ночью опять не было.

— Ну и что?

— Где он таскается? Пристрелят еще.

Он не отозвался, тяжело опустился на стул возле окна, глядя на заросли лозняка на берегу Вепша. Почему всегда, видя зарево, старуха вспоминает о Зенеке?

Станкевич не спеша сворачивал узловатыми пальцами цигарку, изредка поглядывая на жену. Та суетилась на кухне, гремела ухватом, передвигая тяжелые чугуны с кормом для свиней, наконец пододвинула их к огню и украдкой взглянула на мужа. Довольно долго они смотрели друг на друга, не говоря ни слова, потом отвели глаза: она к чугунам, он на прибрежные кусты лозы.

Перед Зенеком замаячил высокий силуэт мельницы, стоявшей у шоссе. Теперь он был почти дома: еще немного через поле, потом перейти шоссе — и он в деревне. Сначала нужно зайти к Александеру и доложить ему. Зенек остановился на минуту и снова глянул в сторону Древенной. Дымные султаны вроде бы немного уменьшились. «Затухает», — подумал он и вышел на шоссе. Пройдя по нему немного, Зенек свернул, потом двинулся вдоль заборов, стараясь быть как можно дальше от любопытных людских глаз. Около дома Александера кто-то окликнул его по имени, и он оглянулся: у калитки стоял Матеуш, рядом с ним — Александер.

— Доброе утро… — проговорил Зенек.

— Заходи в хату.

Они сели у окна вокруг стола. Жена Матеуша, накинув теплый платок, вышла из дома.

— Рассказывай! — приказал Матеуш, внимательно вглядываясь в лицо парня. — Рассказывай! — нетерпеливо повторил он.

Зенек рассказал, не скрывая подробностей.

Братья сидели насупившись. По выражению их лиц трудно было понять, довольны они им или нет. Как-то машинально Зенек заговорил о том, что мучило его. Братья внимательно слушали, однако по-прежнему молчали. Это вывело Зенека из себя, он повысил голос.

Старший встал и принес из чулана полулитровую бутылку:

— Выпьешь?

— Нет!

— Выпей чуток, легче станет. Выпей и иди спать.

Матеуш разлил водку, нарезал хлеб и сало и решительно опрокинул в рот содержимое стакана. Внезапно обессилевший Зенек в нерешительности вертел свой стакан в руках.

— Выпей, выпей… Ты устал. Полегчает на душе.

Решительным движением Зенек поднес стакан к губам и залпом выпил противно пахнущий самогон. Перехватило горло, зашумело в ушах. Он откусил кусок сала и медленно стал жевать.

— Вы даже не сказали, хорошо ли мы выполнили поручение, — проговорил он как бы про себя.

— На похвалу напрашиваешься? — Александер бросил на него пытливый взгляд.

— Нет. Но мне надо знать.

— Хорошо, Зенек. Все сделано очень хорошо. И впредь не забивай себе голову размышлениями. Для этого существует командование. Солдат должен выполнять приказ.

— А командование — это вы и Матеуш, да?

— И да и нет… Как посмотреть…

От водки все сильнее шумело в голове. Зенек не привык пить. Он посмотрел на братьев затуманенным взглядом, потом поднялся со стула:

— Ну я пойду…

— Смотри только без глупостей. Ложись спать.

Зенек вышел. Оба брата смотрели в окно, как он, хромая, шел через двор.

— Упорный парень, — сказал Матеуш. — С такой ногой отмахать двенадцать километров — это тебе не шутка. Из него будет толк.

— Слишком мудрствует.

— Потому, что не дурак.

— Это Хромой-то не дурак?!

— Был бы дураком — не мудрствовал бы. Легче всего отмахнуться от человека, — убеждал брата Матеуш. — Для Зенека это единственный выход. А парень хороший, добросовестный. Ему можно верить. Каждому на первых порах тяжело. Да и как ты можешь понять его, если никогда не стрелял в человека?

— Ты, конечно, прав. Но парень слишком мудрствует. Солдат должен слушаться.

— Разве солдат не человек? Сколько мне пришлось в холодной просидеть за то, что мудрствовал! Впрочем, что ты можешь об этом знать! А Зенеку я при первом же случае снова дам задание. Парень должен перебороть себя. Потом все пойдет проще.

— Не корчи из себя спасителя, Матеуш! На войне некогда возиться с убогими и устраивать их судьбу.

— Чепуха! Для того, чтобы и ты не слишком мудрствовал, подумай лучше, как освободить ребят из лагеря под Ксендзопольцами. Когда у тебя будет готовый план, зайди ко мне. Журав об этом уже осведомлен. Покажи, как должен поступать настоящий солдат: не мудри и освободи людей из лагеря. Договорились?

— Договорились. Скажи мне только…

— Ничего не скажу. Ты начальник группы. Думай!

Зенек шел по деревенской улице. Встречая людей, он здоровался с ними, как прежде, робко и издалека, ни с кем не вступая в разговор. Он снова был хромым придурком… Во всем теле ощущалась смертельная усталость. Выпитая водка туманила голову. Внимательно глядя под ноги, Зенек шел к дому. Вдруг он резко поднял голову — перед ним стояла Иренка. Он остановился, снял шапку:

— Добрый день.

— Добрый день, — ответила она.

Зенек смотрел на нее с тоской. Ирена смутилась и опустила голову.

— Куда это вы направляетесь, пани Франчукова? — наконец прервал он молчание.

Кровь прихлынула к ее лицу. Почти бегом Ирена бросилась прочь. Он немного постоял на месте, шепча что-то себе под нос, затем заковылял дальше.

После обеда Зенек отправился на Вепш и долго стоял, вглядываясь в темную воду, в тоненькие блестящие осколки льда, прибитые волнами к берегу, сжимал в кармане рукоять пистолета. Река снова начала манить его. Снова, как когда-то, он представлял себе свое тело на дне. Как это просто: приставить ствол к виску и нажать на курок. Тело с всплеском уйдет в холодную воду, и все будет позади. Не станет полицейских, Матеуша, горящих деревень, Иренки, матери, отца… Отец!

Зенек спрятал пистолет в карман. «Надо будет почистить…» — подумал он и повернул к дому.