Темная река

ГЛАВА IV

Облаченный в белую ризу ксендз Голашевский повернулся к собравшимся в костеле прихожанам и, осенив их широким крестом, провозгласил:

— Христос воскрес из мертвых!..

Тотчас же загудел орган, ему вторил гнусавый голос органиста:

— Смертию смерть поправ…

И весь костел всколыхнулся от мощного хора. С правой стороны, где были в основном женщины, пение звучало высоко, звонко, а с левой, где стояли мужчины, звук шел глухой, как из бочки.

Зенек пел молитву так громко, что на него оглядывались. Среди женщин он заметил приодевшуюся Хельку и не менее нарядную Ирену с выпирающим животом. Как бы почувствовав на себе его взгляд, Хелька раз-другой обернулась и непроизвольно придвинулась к молодой жене Франчука.

Зенека это покоробило: он не мог видеть их вместе. Он взглянул в сторону двери и заметил, что от нее протискивается молодой Малькевич, по прозвищу Мокрый. Подойдя к Матеушу, он, вспотевший и возбужденный, громким полушепотом сказал ему на ухо:

— Матеуш! В Друче гитлеровцы! Из Травников пришли! Жгут все! Стреляют!

Лицо Матеуша на мгновение окаменело. Он стал пробираться к двери. Люди расступались перед ним. Те, кто услышал слова Малькевича, потянулись вслед за Матеушем, а в следующее мгновение случилось то, чего Матеуш больше всего опасался, — кто-то на весь костел крикнул:

— Друч горит! Швабы в Друче!

Эти слова потонули в общем крике, все ринулись к выходу. Никто уже не слушал ксендза Голашевского, тщетно призывающего к спокойствию. Напрасно пытались перекричать толпу Матеуш, Александер и другие.

Зенек вырвался из костела в числе первых. Он огляделся вокруг и, не увидев никого из знакомых, что было духу заковылял в деревню. По дороге его подсадил на свою подводу Тымек. Он ежесекундно нахлестывал коней.

Обернувшись, Зенек увидел, как от костела по всем дорогам и тропинкам растекался людской поток. А еще дальше было видно, как длинный извилистый ручеек людей тянулся к Вепшу, в направлении Друча. Там были только мужчины: кто на подводах, кто пешком.

Тымек взглянул на Зенека и, молча повернув коня, также погнал его за колонной.

Впереди ее Александер, сидя верхом на лошади, с автоматом через плечо, подавал команды:

— Быстрей! Всем на подводы, сколько кони возьмут! Пешие, за нами!

Он поскакал в хвост колонны, где вместе с другими шагал Матеуш.

— Догоняйте нас, ладно?

— Давай! Только осторожно! В случае чего ждите нас!

Вдоль реки тянулись и цепочки людей из других деревень. Все направлялись в Друч.

На одной из передних телег трясся на выбоинах Зенек. Рядом с ним молча сидел Бенек. Его рыжая, как беличий хвост, голова золотилась в лучах солнца.

— Ты бы шапку надел, а то отсвечиваешь, как медная сковородка! — добродушно посмеивались вокруг. Он улыбнулся и прикрыл голову своими огромными ручищами.

В эту минуту застрекотал пулемет. В суматохе все забыли про немцев, теперь они напоминали о себе. Первая очередь не дошла. Слышно было, как пули на взлете шлепались неподалеку. Во второй раз опять недолет, а вот третья очередь застучала по дереву телег.

— Слезть с подвод, укрыться за ними! — Александер на ходу спрыгнул с коня. Всю их цепь было видно как на ладони. Хоть бы один кустик, за которым можно было бы спрятаться! До ближайшей рощицы с полкилометра. Немцы стали поливать их длинными очередями.

— Олек, давай пулемет! Ну-ка рубани по ним!

Олек, лежа на мокром песке, устанавливал ножки пулемета. Он долго целился в белую вахтенную будку, откуда бил немецкий пулемет, затем нажал на гашетку. Кто-то, у кого был бинокль, стал корректировать огонь:

— Левее и чуть-чуть выше!

Олек снова прильнул к пулемету. Тем временем вся колонна бегом бросилась за рванувшимися вперед подводами. Зенек, стиснув зубы, старался не отставать. Кто-то хотел подхватить его под руку, но он сердито отмахнулся и ковылял дальше.

Олек дал еще очередь.

— Вот теперь хорошо! — орал наблюдатель. — В самое окошко! Аж щепки полетели! А ну еще!

Немецкий, пулемет замолк. Все снова были на подводах и, нахлестывая лошадей, мчались к уже видневшемуся Дручу, над которым черной тучей висел дым. Оттуда уже слышны были одиночные выстрелы. По мосту фабричной узкоколейки бежали жители Друча и окрестных деревень. Сзади за возами послышался конский топот. Это скакал Гусар из Братова со своей кавалерией. Кадровый военный, он задался целью во что бы то ни стало сколотить в Братове конный отряд и своего добился. Его конница и впрямь выглядела внушительно. Лихо подскакав к Александеру, неловко сидевшему в седле, он сказал ему что-то, а потом, махнув рукой своим ребятам, галопом помчался в сторону пылающей деревни.

Женщины, высыпав на высокий берег Вепша, с беспокойством глядели на колонну, тянувшуюся по противоположной стороне. Среди маленьких и одинаково серых отсюда фигурок они не могли различить своих мужей, братьев, сыновей или отцов. Жены Матеуша и Александера, по-праздничному нарядные, стояли рядом. Здесь же были и беременная Иренка, и Хелька. При звуках пулеметной стрельбы некоторые женщины упали на колени и стали креститься.

А Друч горел!

С него не сводили взгляда ни бегущие мужчины, ни женщины, столпившиеся на высоком берегу Вепша.

Первыми ворвались в деревню конники Гусара. С яростными криками они доскакали до огородов, где их встретил сильный огонь, и повернули обратно. Александер поступил гораздо рассудительнее. Он развернул своих людей в цепь, и они стали окружать деревню. Увидев, что дело принимает дурной оборот, гитлеровцы бросились наутек, но не тут-то было: бойцы Александера только того и ждали. Немцы оказались отрезанными от автомашин, ожидавших их на дороге.

Лежа в цепи, Зенек, у которого не было ни автомата, ни карабина, стрелял из пистолета по пробегавшим черным силуэтам, отлично понимая, что его выстрелы пропадают впустую.

Наконец к ним присоединился Матеуш, возглавлявший пешую колонну, затем подошли люди из других деревень. Решено было атаковать поджигателей.

С криком «ура», как на передовой, они побежали к деревне, откуда доносились людские крики и жалобный рев скотины.

Зенек ковылял вслед за другими. У самой деревни он чуть не упал, наткнувшись на труп убитой коровы. Рядом лежал мертвый старик, который, видимо, убегал из деревни, спасая свою скотину. Пуля настигла его уже за околицей.

Осажденные немцы отстреливались отчаянно. У них было то преимущество перед наступавшими, что они оставались невидимыми, только изредка в клубах дыма появлялся чей-нибудь черный силуэт, по которому тотчас же открывали огонь.

Зенек порядочно отстал. Разгоряченные боем люди не обращали на него никакого внимания. А он все брел по распаханному полю, и влажная земля комьями липла к его празднично начищенным ботинкам. Вспотевший, раскрасневшийся от усилий и возбуждения, он шел все медленнее.

Вот он, настоящий бой! Вот и довелось Зенеку сражаться вместе со всеми, на равных. Впервые все в деревне видели, как он садился на телегу с пистолетом, заткнутым за пояс. А теперь он отстал от своих и ничего не может сделать. Первые-то, вон они где — уж в деревне! Оттуда неслась все усиливающаяся стрельба, отчетливо слышны были чьи-то крики, команды, а он по-прежнему, как подстреленный заяц, ковылял по полю.

Он почувствовал, что к глазам подступают слезы. Это уж было совсем не по-мужски. Ему вдруг захотелось упасть в размытую борозду и не подниматься.

Каждый шаг отдавался в искалеченной ноге тупой болью.

Внезапно из-за ближайшего плетня выбежал человек и помчался прямо на него. Зенек смахнул с глаз слезы и, остановившись, смотрел на бегущего, который вдруг направил на него автомат. Прозвучала очередь. Зенек почувствовал, как пистолет в руке словно налился тяжестью, с трудом поднял его и выстрелил. Бегущий как бы переломился надвое и ткнулся лицом в землю. Зенек с трудом подошел к нему, из застывающих рук вырвал автомат. Немцев, бежавших на него из деревни, он встретил автоматным огнем.

Почти вся деревня собралась на мосту: каждый высматривал своих в колонне, возвращавшейся ольховецкими лугами. Навстречу гурьбой ринулись бабы с детьми. Пошел и Станкевич, рядом с ним семенила Ирена.

— Пан Людвик, а Зенек тоже с ними?

— Да.

— Он тоже в организации? — удивилась она.

— А ты что думаешь, он не мужик, что ли? Он не хуже других. С винтовкой как и все обращается. А может, и получше.

— Я не знала… — пробормотала она.

Они подошли к мосту. Первыми прискакали конники Гусара, однако его самого среди них не было: во время атаки ему прострелили ногу, и теперь он ехал вместе с другими ранеными на повозке.

Вскоре появились подводы. На первой лежал Зенек. Станкевич, побледнев, подошел к нему.

— Жив? — спросил он хрипло, чуть слышно.

— Жив, — ответили ему. — Крепкий парень твой сын, Людвик. И храбрый.

— Ну да… В хату его, в хату везите.

— Может, спрятать его где-нибудь, Людвик? Немцы ведь искать будут. Если найдут раненого — конец.

— А куда же его? Нет, что на роду написано, того не миновать. Везите в хату.

Мать Зенека — женщина есть женщина — запричитала, припала к груди сына, но, увидев кровь на своих руках, отпрянула и с каким-то недоумением глядела на испачканные сыновней кровью ладони.

Зенека, словно малого ребенка, на руках внесли в дом и уложили. Вскоре пришел то и дело кашляющий Генек, долго смотрел на изменившееся лицо друга, потом присел рядом и стал перебинтовывать его раны. По всему было видно, он знал в этом толк. Движения его были точными, ловкими.

— Все же доктора надо, — сказал он, подняв голову. — Случай тяжелый. Сам я не справлюсь.

Доктор Марциняк был настроен пессимистически. Он осмотрел раны Зенека и вызвал Станкевича в сени:

— Я ничего не могу сделать. Раны опасные, а лекарств никаких. Одна надежда, что парень молодой и здоровый. Может, и выживет.

И Зенек выжил. Две недели он метался в горячке, бредил, бормотал какие-то слова, смысл которых никто не мог понять. У его изголовья дежурили поочередно то сестры, то Генек. В сарае на всякий случай подготовили тайник, где раненого можно было бы укрыть. По ночам в деревне усилили патрули, да и днем ввели вооруженные посты. Стало известно, что немцы вели в Друче тщательное расследование: уже были схвачены несколько мужчин, которых увезли в Замок. Потом все постепенно утихло. Однако, наученные горьким опытом, жители деревни были настороже.

То, что произошло в Друче, не было неожиданностью. В прошлом году там появился немецкий отряд, собиравший обломки самолета, неизвестно почему взорвавшегося над деревней. Немцы вели себя нагло, требовали кур, уток, самогон. Когда они начали приставать к женщинам, мужики сговорились, окружили немцев в лесу и перебили. Фашисты ждали случая, чтобы отомстить, почти год и наконец выбрали подходящее время — в праздник, когда все были в костеле. Во время налета они застрелили нескольких стариков и детей, подожгли дома, и только быстро организованный отпор спас деревню от полного уничтожения.

Теперь и их деревня ждала своего часа. Но проходили недели, и ничто не нарушало спокойствия.

Зенек в первый раз пришел в себя, когда воды Вепша возвратились в свое русло. Он обвел взглядом избу, затем увидел Бронку, которая прикорнула у него в ногах, и медленно, но внятно произнес:

— Бронка, есть дай.

Она вскочила и минуту стояла в недоумении, тараща свои красивые глуповатые глаза. Потом кинулась в кухню, и тотчас же оттуда в комнату вбежали другие сестры и мать. Все наперебой галдели и плакали.

— Чего вы, чего?.. — бормотал Зенек, не понимая причины их слез.

Пришел отец, выставил женщин из комнаты и рассказал сыну, что с ним произошло.

— Я слышал, тебе орден дадут, — закончил он. — Сам Матеуш мне говорил. Но еще чуть-чуть — и ты вместо орденского креста деревянный получил бы. Одной ногой ты уже на том свете был. Да, повезло, что жив остался.

Выздоравливал Зенек трудно. Еще месяца полтора не вставал он с постели, а в хозяйстве, как обычно весной, работы было уйма. С раннего утра все уходили, в поле, а он целыми днями лежал один, передумав обо всем на свете. От того злополучного боя за Друч в памяти у него сохранился лишь момент, когда он вырывал у немца из рук автомат. После этого была полная пустота.

Частенько заглядывал Генек, и они беседовали, вернее, Генек рассказывал, а Зенек жадно ловил каждое слово. Сам он говорить много не мог — слишком уж ослабел. Потом Генек стал приносить ему разные книги. Поначалу он читал Зенеку Крашевского и Сенкевича. Зенек слушал, а когда приятель уходил, сам брал книги и пытался читать.

В конце концов чтение захватило его. Он подолгу размышлял о судьбах героев книг, переживал за них, завидовал им. Он желал бы быть вместе с ними, хотя знал, что это невозможно.

Однажды в солнечный день он услышал стук в дверь. Первым чувством был страх: немцы! Стук повторился настойчивее. Потом в сенях скрипнула дверь, послышались шаги. Ни жив ни мертв он лежал, закрыв глаза и затаив дыхание. Кто-то отворил дверь в комнату. Зенек приоткрыл глаза и увидел Хельку. Она стояла посреди комнаты и внимательно всматривалась в него.

— Не спишь? — спросила она.

— Нет.

— Не слышал, как я стучала?

— Слышал.

— А почему не отозвался?

— Да так… — Волнение ушло, и Зенек сразу почувствовал огромную слабость.

Она села на стул рядом с кроватью и, не отрываясь, неподвижными глазами изучающе глядела на его исхудавшее лицо.

Он также не отводил от нее взгляда. Зачем она пришла, что ей надо.

— Ты один?

— Да.

— Я давно собиралась к тебе. Мне обязательно нужно было тебя увидеть.

Она сказала это таким спокойным и ровным голосом, что он не знал, что ответить.

— Очень было больно?

— Не знаю. Я только недавно пришел в себя.

— А я и не знала, что ты тоже в партизанах.

— Уж давно…

Разговор не клеился. Они испытующе всматривались друг в друга, как бы желая прочесть по лицу что-то такое, чего не выразить словами.

— Что еще скажешь? — прервал он молчание.

— Да нет, ничего. Просто хотелось тебя увидеть, — повторила она.

— Глядеть-то не на что.

— Зенек… — Она комкала в руках платок.

— Что?

— Если я скажу, ты не рассердишься?

— Нет.

— Обещай.

— Обещаю.

— Зенек, я так тоскую по тебе… Не знаю, что со мной происходит, не знаю… Когда я услышала, что тебя ранило… когда говорили, что ты не выживешь… я думала, с ума сойду… жить не хотелось… Не смейся, я правду говорю… бывает, такое найдет… жизни не рада…

Зенек слушал, не прерывая, его лицо не выражало никаких чувств. Он слушал и удивлялся тому, как много общего у них в настроениях.

— Я все знаю, Зенек, знаю, как обо мне говорят. Знала и раньше, да наплевать мне было на эти разговоры до тех пор, пока я не встретила тебя. Ведь я тоже калека, как и ты, только у тебя нога покалечена, а у меня — душа. Сама ли она искривилась или люди виноваты — не знаю. А ты ее выпрямил…

Она вдруг встала. Цветастое платье было ей к лицу. Он продолжал молча смотреть на нее, машинально вертя в руках книгу.

— Да понимаешь ты, что говоришь? — сказал он наконец тихим, хрипловатым голосом. — Меня с собой сравниваешь! Что я, сам себе ногу покалечил? Я в своем увечье не виноват. А вот ты… Кто тебя заставлял так жить?

Она шагнула к нему, помедлила и сделала еще один шаг, глядя на него умоляюще.

— Зенек, ты меня не так понял. Я никого не виню и не жалуюсь. Но я хочу быть другой, хочу быть лучше. Неужели ты этого так и не понимаешь? Я же люблю тебя! — Она упала на колени перед кроватью, уткнулась лицом в одеяло, и ее плечи задрожали от рыданий.

Он лежал, боясь пошевелиться, и не знал, что делать — послать ли ее ко всем чертям или сказать, что верит ей? У него даже пот выступил на лбу.

— Встань сейчас же, а то войдет кто-нибудь…

— Ну и пусть смотрят! — всхлипнула Хелька. Вытирая глаза и нос, она медленно поднялась на ноги, но от кровати не отошла.

— Зенек, я знаю, что ты обо мне такого же мнения, как и все. Ну что ж, твоя воля. Но ты приходи. Я буду ждать тебя. Приходи.

После ее ухода он лежал неподвижно, глядя в потолок. Вечером к нему вернулась горячка. Он снова бредил.

Впервые он встал с постели, когда отец готовился к жатве. Станкевич сидел на чердаке и отбивал косу, когда увидел, как сын идет по двору, опираясь на палку. У старика сердце сжалось. Он молча смотрел, как Зенек, сделав несколько шагов, останавливался передохнуть, а затем снова ковылял, беспомощный и жалкий.

— Видите, отец, я встал. Ведь я вам говорил, что я крепкий парень, правда?

— Садись. — Отец придвинул ему табуретку. Зенек осторожно уселся, далеко отставив негнущуюся ногу.

— День-то какой! — сказал он. — Жатва будет хорошая.

— Как бог даст.

Из соседних дворов тоже доносился звук отбиваемых кос. Зенек жадно прислушивался к нему. На долгое время оторванный от каждодневных деревенских забот, он теперь как бы заново переживал свое возвращение к нормальной жизни.

— Отец, а до войны ведь давали пенсию тем, кто получил «Крест за воинскую доблесть»?

— Давали.

— А после войны будут?

— А кто его знает, что будет после войны! Может, и будут. Ведь ты его заслужил честно. А почему это тебя так интересует?

— Матеуш говорил, что после войны все учиться пойдут и можно будет выучиться хоть на врача, хоть на инженера. Да ведь кому нужны хромые-то? Вот я и подумал: если бы за крест давали пенсию или еще за ранения, то на хлеб хватило бы и можно было бы в батраки податься, да так в деревне и жить.

— Эх, парень, — вздохнул отец, — не думай сейчас об этом. Теперь тебе надо сил набираться. Неизвестно, когда эта война кончится. Говорили, весной, а вот весна пришла — и ничего. Теперь болтают — зимой. В России зимы крутые, поговаривают, что немец там не выдержит. А кто может знать?..

Снова застучал молоток по косе. Станкевич отбивал ее не спеша, аккуратно.

Зенек подставил лицо солнцу и несмело улыбнулся, потом взглянул в сторону реки. Ее заслоняли деревья, но он представлял себе, как она сейчас выглядит: ленивая, но местами образующая крутые водовороты.

С того дня он все чаще выходил из дому, опираясь на палку, обходил вокруг хаты, иногда ковылял за калитку, раскланивался с прохожими, которые теперь смотрели на него по-иному. Вся деревня знала, как он сражался в Друче. Многие подходили к нему, чтобы справиться о здоровье.

Однажды Зенек узнал, что Ирена родила сына. И странное дело: его это мало тронуло. Родила? Ну и что? Пусть теперь растит на здоровье. Все чаще он ловил себя на том, что думает о Хельке. Временами его неудержимо влекло к ней, а иногда возвращалась злость, и тогда он про себя ругал ее последними словами и клялся, что ноги его не будет у нее в доме. Потом опять накатывала тоска, и все повторялось.

Иногда он подумывал, не поделиться ли своими сомнениями с Генеком, но он не был уверен, что тот поймет его и не высмеет. Генек был хорошим парнем и настоящим другом, столько было с ним переговорено и, казалось, обо всем — но только не об этом. Зенек не решался во всем признаться другу.

Когда Зенек почувствовал, что силы возвратились к нему, он пошел к реке, уселся на своем обычном месте и долго смотрел, как у самых его ног бурлит вода. Но теперь он глядел на реку как-то иначе, чем прежде, без чувства горечи. Он думал о своем несчастье, о ранении, о награде и звании капрала. Ему даже подумалось, что вот если бы его еще раза три ранило, то, может быть, он дослужился бы и до подпоручника, как Александер. Хотя Александер уже и сейчас подпоручник. И крест ему дали. Матеушу тоже. Всего шесть человек удостоились креста, и все из их деревни. Ничего не скажешь: боевая деревня! Не только на гулянках да по праздникам…

Беседуя так, по своему обыкновению, с речными струями, он вдруг подумал, что если бы не война, так и остался бы он убогим, вызывающим, может быть, жалость, но никак не уважение, — словом, последним человеком на селе. А теперь? О-го-го! Он капрал Брузда, кавалер боевого ордена! Это вам не фунт изюму! Уж теперь ему не придется пасти сестриных коров. Да, когда кончится война… Стоп, стоп! Вот именно: а что же с ним будет, когда война кончится?

Он даже вздрогнул от этой мысли. Что же все-таки будет с ним, когда он, капрал Брузда, станет уже никому не нужным?

Что тогда?

Матеуш обещал отправить его учиться, но Зенек не верил в это: разве его, крестьянского сына, примут куда-нибудь учиться? В их деревне образованных по пальцам пересчитать можно. Генеку, говорят, сам граф помог, да и то парень от недоедания чахотку нажил. А он-то хромоногий. Чтобы все в городе смеялись над ним? Ведь там не будут знать о его военных подвигах.

Зенек побрел домой, а вечером отправился к Генеку и, не таясь, рассказал ему о своих сомнениях.

— Брось, Зенек! Сейчас самое главное — разбить немца. А после освобождения Польша будет другой. Не бойся, не забудут в той Польше тех, кто воевал.

— Только не таких, как я.

— А ты что, не такой, как все? Запомни: каждый сам кузнец своего счастья. Нужно добиваться своего.

— А как?

— Ты же понимаешь, человеку нужны не только руки и ноги…

— Что же еще?

— Ум, характер, упорство в стремлении к цели. Ты же понимаешь, как трудно тебе было ходить, а ты ходил — с трудом, с болью, а ходил… Вот так и в жизни надо. Я ведь тоже здоровье потерял, легкие по кусочкам выкашлял. Но я верю: после войны поеду в санаторий, подлечусь, а потом найду себе какое-нибудь дело. Кое-что умею, да и видел много.

— Ты, говорят, в России был?

— Был.

— И как там?

— Нелегко. Только они знают, чего хотят, и думаю, что своего добьются.

— Думаешь?

— Уверен.

— Генек, а если бы и к нам пришли большевики?

— Ну и что? Я стал бы работать. Хочу быть нужным.

— И я тоже…

Зенек ушел от друга немного успокоенный. «Да, Генек прав», — думал он, — нужно бороться. Глупо дожидаться манны небесной».

Когда кончилась жатва, пришла Ирена пригласить на крестины. Старик обещал прийти, Зенек отказался, сославшись на то, что он еще не совсем здоров. Какой уж, мол, из него гость! Он сказал ей это совсем спокойно, глядя в глаза.

Она ответила: «Жаль» — и ушла.

Крестины Стах закатил богатые, почти как свадьбу. Полдеревни сошлось. Он гордился сыном и даже стал как будто ласковее с Иреной. Его мать тоже была на седьмом небе: ведь у старшего, Казика, сыновей не было. В роду Франчуков появился наследник. А род Франчуков на селе кое-что да значил.

Крестными должны были стать сын мельника Лех Каспшак и сестра Стаха.

Старики Станкевичи принарядились и ушли. Сестры тоже отправились куда-то, но не на крестины, они считали, что крестины не для молодежи: ни потанцевать, ни похихикать с парнями, а так — сиди, самогонку пей да болтай о пустяках. Веселого мало.

Зенек, оставшись один, взял было книжку. Вообще он читал теперь много — все, что попадется, — выпрашивал книги у кого только мог, даже у Леха Каспшака, хотя после нападения на Матеуша отношения между мельником и всеми остальными жителями деревни заметно охладели.

Однако сегодня читать не хотелось. Глаза следили за буквами и словами, но мысли были далеко. Крестины у Франчуков пробудили прежние воспоминания. А ведь он думал, что с прошлым покончено, что Ирена и все связанное с ней ушли безвозвратно. Ан нет…

Строчки слились перед глазами в одно темное пятно.

Он стиснул руками голову и, как наяву, увидел Ирену тогда, в костеле, с выпяченным животом, с пятнами на лице, некрасивую и неуклюжую.

Встал, подошел к кадке с водой, зачерпнул ковш и пил долго. Полегчало. Снова сел за стол и заставил себя смотреть в книгу.

…Налитое кровью лицо Стаха рядом с бледным лицом Ирены. Он целует ее. «Горько, горько!» — ревут гости. Кричат отец и Матеуш. Рычит старый пьянчуга Балабан. Они целуются… Толстощекий маленький Франчук — их сын. И она — счастливая мать. Вдрызг пьяный Стах, целующий Ирену за сына. Своего сына… Их сына…

Он перевел взгляд на окно. За ним была ночь — темная, тихая, летняя, но пахнущая осенней свежестью ночь. Он медленно встал, проковылял в сарай, раздвинул доски и вытащил из-за обшивки взятый в Друче автомат, в карман сунул свой безотказный пистолет.

Спотыкаясь, придерживаясь за стены хаты и плетень, Зенек вышел на дорогу.

«Сейчас я вам устрою крестины!..»

Внезапно он остановился, растерянный и беспомощный. Опять примут за ненормального… Все пропало! Все ни к чему!

У него потемнело в глазах, темноту разорвал блеск ярко-красных молний. Земля закружилась все быстрее и быстрее.

Его нашел Генек, вынул автомат из его обессиленных рук и, кашляя, приволок домой, там уложил и стал растирать, а когда Зенек открыл глаза, яростно выдохнул ему в лицо:

— Болван!

К приходу сестер оружие лежало в тайнике, а Генек, по-прежнему покашливая, сидел возле спящего друга, держа его руку в своей.

В дверь заглянула Галина.

— Спит?

— Спит, — шепотом ответил Генек.

Она присела рядом.

— Хуже ему?

— Кажется, нет. Просто у него еще меньше сил, чем бы ему хотелось. Зря он перенапрягается. Ослаб. Ты не раздевай его сейчас. Жарко станет — сам разденется. Что, на крестинах была?

— Нет.

— Не приглашали?

— Приглашали, да не пошла. Не люблю крестин. Ребенок орет, все орут. Что за веселье?

— Да, правда… — кивнул он и замолчал. Потом спросил: — Галина, а почему ты не выходишь замуж?

Она метнула на него быстрый взгляд и, заметив, что он спрашивает серьезно, ответила с невеселой усмешкой:

— А кому я нужна, Генек?

Я уже старая.

— Женщины старыми не бывают.

— Болтай больше! А вот ты бы решился? — спросила она игриво.

— Решился бы, — ответил он серьезно и посмотрел ей прямо в глаза.

— Женился бы на мне? Ты? Ты же ученый, да и я тебя старше на три года. Ты думаешь, что говоришь?

— Я всегда думаю, что говорю. Но сейчас я и впрямь пошутил. Я никогда не женюсь.

— Это почему?

— А то ты не знаешь! Да ведь я такой же калека, как и он, разве что сразу не видно.

Оба опять замолчали. Генек взглянул на нее, как бы ожидая ответа. Она сидела, опустив голову и безвольно скрестив на коленях руки.

— Что же, у каждого свое несчастье, Генек, — произнесла она наконец и встала.

— Послушай, Галина! — Он задержал ее, взяв за руку. — Я и вправду женился бы на тебе, но в таком состоянии не могу. Вот кончится война, вылечусь и напомню тебе о нашем сегодняшнем разговоре. Если, конечно, ты до тех пор не выйдешь замуж, — добавил он тише.

— Да нет, наверное, не выйду. По правде говоря, мне ни один парень не нравится. Буду тебя ждать.

Он встал и, притянув ее к себе, поцеловал.

Она резко повернулась и убежала в кухню. Генек посидел еще минуту у кровати друга, а проходя через кухню, улыбнулся Галине.

Изредка его навещал Бенек. Приходил, закуривал и сидел, почти ничего не говоря. Зенек знал, что одним из его последних дел было исполнение приговора, вынесенного предателю-старосте, и его интересовали подробности, но Бенек рассказывал очень неохотно:

— Да что там, дело, обычное. Ну, шлепнул его, и все…

— А хоть раскаивался он?

— А как же? Все они каются, да мы ведь по делам судим.

Вообще Бенек очень изменился. Единственное, что осталось от него прежнего — это походка, все такая же мягкая, бесшумная. Во всем же остальном — это был совсем другой человек. Когда однажды старик Малевский набросился на него с кулаками, Бенек осадил его:

— А ну, хозяин, прочь лапы! Не те времена!

И Малевский испугался, а потом рассказывал всем, какая неблагодарная скотина этот Бенек. Малевский для него столько сделал, а он… Люди слушали и усмехались: «доброта» Малевского была хорошо известна.

Однажды Бенек зашел в палисадник перед домом Станкевичей и присел рядом с Зенеком на скамейку под черемухой:

— Слушай-ка, Зенек, а к Хельке-то — ну той, что из Силезии, — какой-то немец повадился. С фабрики.

— А мне-то что? — спросил Зенек, стараясь говорить спокойно, хотя во рту у него сразу пересохло.

— Как это «что»? Можно убрать его втихую. Знаешь, какой у него пистолет? Парабеллум. К нему патронов до черта. А к твоему, например, днем с огнем не сыщешь.

— Я бы тебе советовал не самовольничать, — отрезал Зенек. — Поговори с Александером или с Матеушем.

— Да, так они и позволят! Держи карман! Они за деревню боятся.

— И правильно!

— Так ведь не обязательно это делать в деревне. Он иногда выходит от нее под утро. Ночи сейчас темные. Дать в лоб чем-нибудь да в Вепш. А там жди, пока его выловят!

— Наверняка немцы знают, куда он ходит. Сразу на нашу деревню подумают.

— В общем-то ты прав, — Бенек озадаченно потер заросшую рыжей щетиной щеку. — Но попробовать все-таки можно.

— Мой тебе совет: брось. Только навредишь и себе, и всей деревне. А не послушаешься — Матеушу скажу.

— Ладно, договорились. Но все же жалко парабеллум терять…

Зенек все же доложил о разговоре, сказал, что к Хельке повадился немец и что Бенек на него нацелился. Матеуш долго молча крутил усы и наконец проговорил:

— Знаешь что? Сходи-ка ты к ней и потолкуй. Может, у них какие-нибудь торговые дела, тогда черт с ней, а если она с ним всерьез спуталась, то это опасно: она ведь всех и все здесь знает. А баба, сам понимаешь, своему дружку и смертный грех откроет. В общем, ступай к ней.

— Но почему же я? — Он почувствовал, как кровь запульсировала в висках. — Разве кто-нибудь другой не может?

— У тебя сейчас нет задания, да и слаб ты еще, а эта работа для тебя в самый раз. Поговори, посмотри, что и как, после обсудим.

— Ну хорошо.

И сразу же Зенек пожалел, что согласился. Только ему и говорить с Хелькой о таких вещах! А если она и впрямь с этим фрицем?.. Он даже вздрогнул от этой мысли.

С того дня он стал наблюдать за ее домом, но в течение первых нескольких дней ничего подозрительного не заметил: Хелька была все время одна.

Лишь на следующую неделю он увидел немца. Тот смело шел со стороны фабричного моста и даже насвистывал что-то. Под мышкой у него был сверток. Он прошел мимо Зенека, стоящего у изгороди, и, не обращая на него ни малейшего внимания, прямиком направился к дому Шпачинских, где жила Хелька.

Значит, Бенек говорил правду.

Зенек устроился поудобнее в саду около дома, откуда хорошо просматривались окна, и решил подождать, пока немец выйдет. От земли уже тянуло холодом.

Ждать пришлось недолго. Не прошло и часа, как тот вышел, остановившись у ворот, поправил, кобуру пистолета и, постукивая коваными башмаками, пошел к фабрике.

Зенек решил сейчас же идти к Хельке, чтобы не дать ей возможности отпереться.

На его стук никто не ответил. Он толкнул дверь, и она открылась.

— О, Зенек! — Хелька обрадованно подбежала к нему, хотела обнять.

Он мягко, но решительно отвел ее руки:

— Я по службе.

— Садись, пожалуйста. — Она посмотрела на него с удивлением. — Что это еще за служебные дела?

— К тебе немец ходит?

— Да, — подтвердила она без всякого замешательства, не спуская с него глаз. — А кому это мешает?

— Нам, — вырвалось у него. Его смутила искренность девушки. — Тебе известно, как поступают с теми, кто путается со швабами?

— Это вовсе не шваб!

— А кто же? Американец?

— Это шлензак[5].

— Не болтай! И предупреждаю: если это будет продолжаться, пожалеешь.

— Ревнуешь?

— Нет. Можешь крутить с кем хочешь, меня это не интересует, твое дело. А вот с немцем не позволим.

— А какое вы имеете право вмешиваться в мою личную жизнь?

Он посмотрел на нее растерянно. Прямота этой девушки всегда ставила его в тупик. Он не знал, что ей ответить, хотя был уверен, что женщина, вступая в связь с врагом, совершает предательство. Сейчас он соображал, как бы поубедительнее и пообиднее разъяснить ей это. Он вытащил сигарету, помял в пальцах, закурил и, затянувшись, стал говорить, тщательно подбирая слова:

— В общем-то ты права, в твою личную жизнь никто не имеет права вмешиваться. Я сам так считаю, и, наверное, все с этим согласятся. Но с немцем — это совсем другое дело. Кончится война, как людям в глаза посмотришь?

— Как-нибудь посмотрю! Это тоже не твое дело.

— Ну хорошо, делай как знаешь. Я тебя предупредил, потом пеняй на себя, мы церемониться не будем.

— Я знаю, — ответила она тихо.

Он встал. Она не шелохнулась.

— Не сердись на меня. Я сделал, что мне приказали, остальное от меня не зависит. А тебе я желаю всего самого лучшего.

Она вдруг сорвалась с места, преградила ему путь и сильно сжала его руки:

— Теперь меня послушай. Помнишь, что я говорила, когда навещала тебя?

— Помню. Ну и что?

— А то, что я слов на ветер не бросаю. Я сказала, что буду ждать тебя, и с того часа никто ко мне не прикоснулся. Верь мне!

Зенек остолбенело глядел на Хельку.

— Я же сказала тебе, что этот немец — вовсе не немец. Это шлензак и вдобавок мой двоюродный брат.

— Брат? — Зенек ничего не понимал. Она полька, а брат в немецком мундире. — Брат двоюродный, говоришь?

— Да, сын маминой сестры. Мы с ним совсем случайно встретились здесь.

— Так он поляк?

— Такой же, как и я.

Он все еще с недоверием качал головой.

— Ничего не понимаю, — признался он наконец.

— Сейчас поймешь. Присядь-ка.

Она долго рассказывала ему о Силезии, насильно включенной в свое время в состав Германии, о преследованиях поляков, их онемечивании, принудительном наборе в армию, о зверских расправах с непокоренными.

— Моего отца немцы расстреляли, как только пришли, мать сейчас, наверное, в концлагере. Кароль тоже о ней ничего не знает.

— Какой Кароль? Этот немец?

— Не смей его немцем называть! Все еще не веришь?

— Верю. Однако я — это еще не все.

На следующее утро он пошел к Матеушу и рассказал ему обо всем.

— Ну и дела… — протянул Матеуш. — Мне кажется, что она не лжет. Хорошо бы встретиться с этим Каролем. Он может пригодиться. Договорись-ка ты с ним, да и подойдем вместе.

Унтер-офицер Карл Пенкалла сидел как на иголках, то и дело поглядывая на Хельку, которая суетилась в кухне, готовя закуску.

— Придут они, Хеля? — Он в который раз взглянул на часы. До назначенного времени еще оставалось четверть часа. — Чего им от меня надо?

— Да ты не бойся! Просто хотят с тобой познакомиться. Ведь ты поляк.

— Ой-ой-ой… — пробормотал он себе под нос.

Лишь только открылась дверь, он вскочил со стула, вытянулся и привычно щелкнул каблуками.

— Добрый вечер. — Матеуш окинул быстрым оценивающим взглядом высокую фигуру унтера, затем протянул ему руку. Поздоровался и Зенек.

Мужчины сели за стол, который Хелька моментально уставила закусками.

— Что же, выпьем за наше знакомство, пан…

— Пенкалла, Карл Пенкалла…

— Пенкалла или Пенкаля?

— Раньше назывался Пенкаля, а теперь — Пенкалла, как видите.

— Ну ладно, ваше здоровье…

Унтер-офицер Карл Пенкалла вышел на улицу с противоречивым чувством. Он был рад, что познакомился с этими людьми, и одновременно испытывал страх. Ведь если такая связь откроется, то прямиком на Восточный фронт…

«Ну, была не была», — подумал он, перескочил через канаву и направился на фабрику. С Хелькой, как распорядился тот, пожилой, они теперь не будут так часто встречаться. Другому, хромому, лучше вообще на глаза не попадаться: как-то странно он на него смотрел… В общем, надо делать, что они говорят!

Осенью Зенеку стало хуже. В сырые дни его больную ногу всегда ломило, однако на этот раз боль была иной: давали себя знать недавние раны. Ночью, когда он согревался под теплым одеялом, боль становилась нестерпимой, поэтому по ночам он часто не ложился и читал. Мать ворчала, что он жжет керосин, но в таких случаях отец всегда заступался за него.

С недавнего времени Зенек заметил, что старшая сестра Галина, с которой прежде у него были довольно натянутые отношения, сильно изменилась. Зачастую она засиживалась с ним до поздней ночи, рассказывая последние деревенские новости, была ласкова и сердечна. Зенек удивлялся и не мог понять причину всего этого. Лишь когда однажды вечером он случайно перехватил взгляды Генека и Галины, ему стало все ясно. Он почувствовал обиду: Генек должен был все рассказать ему! Ведь Зенек — родной брат Галины!

Как-то раз она вбежала в хату с улицы вся промокшая, но светящаяся радостью.

— У Генека была? — спросил он, не поднимая головы.

— У какого Генека? — ответила она вопросом на вопрос, в ее голосе слышалось замешательство.

— У Щежая.

— А на что он мне?

— Ты это у меня спрашиваешь? Вы думаете, что я ничего не вижу? Ну, это ваше дело, но уж мне-то могли бы и сказать.

Она подбежала к нему и уткнулась лицом в его грудь:

— Ох, Зенек, прошу тебя, не говори об этом никому!

— А зачем мне говорить?

— Ты ведь знаешь, какой Генек хороший.

— Да, и такой же несчастный, как я.

— Я бы за него пошла хоть сегодня, да боюсь, старики не согласятся. А Генек гордый, сказал, что не женится, пока не вылечится. Значит, после войны.

— Вот и жди. Ему уже сейчас нужно лечиться.

— Тебе легко говорить!

С этого дня они часто разговаривали о Генеке.

Осень брала свое. Куда ни пойди, дороги развезло, жидкая грязь хлюпает под ногами. Дождь лил уже две недели. Зенек скучал, бесцельно слонялся по избе из угла в угол. Даже читать не хотелось. В голову лезли мысли о Хельке: то хотелось пойти к ней, то снова нападала робость. Что ей сказать? Что пообещать? Он вдруг засомневался: действительно ли она говорила искренне тогда, придя к нему? И все-таки он решился и отправился к ней.

Хелька встретила его так, словно они только что расстались, прижалась к нему, а Зенек стоял неподвижно и молчал.

— А я в Варшаву ездила и кое-что для тебя привезла. Поцелуешь?

— Если заслужишь, — буркнул он, садясь у стола.

Она открыла шкаф и вынула новенький парабеллум. Он оцепенел.

— Ну как, теперь поцелуешь?

Не говоря ни слова, он обнял ее и поцеловал в губы.

— В Варшаве достала?

— Да.

— И не боялась?

— Нет. Ради тебя я ничего не побоюсь.

Он нетерпеливо разобрал пистолет, затем собрал, взвешивая его в руке, целился, глядя в зеркало, потом опять начал разбирать, внимательно ощупывая каждую деталь.

Хелька вначале с радостью смотрела на его просветлевшее лицо, но потом его увлеченность стала вызывать у нее досаду.

— Для тебя, я вижу, пистолет важнее, чем я?

— Нет! — Он обнял ее.

Война шла к концу. В деревне поговаривали, что немцам здорово досталось в России. Большинство радовалось этому, но были и такие, кто ворчал, что англичане и американцы все тянут и тянут со вторым фронтом, а большевики тем временем подбираются к Польше.

Пошли слухи о партизанских отрядах, созданных коммунистами. Говорили, что партизаны вооружены до зубов и что среди них много русских. Однако Зенеку что-то не приходилось видеть их, а людской болтовне он уж давно не верил. Но коммунисты, несомненно, не теряли времени зря. В ряде мест партизаны взорвали эшелоны, направлявшиеся на фронт, а также несколько мостов. Люди оценили это: молодцы, не сидят сложа руки, бьют фрицев, аж клочья летят.

Однажды Каспшак пригласил к себе Матеуша и стал уговаривать его создать один общий отряд. Матеуш категорически отказался.

— У вас своя цель, — объяснил он настойчивому собеседнику, — а у нас своя. Немцев бить можно и вместе, а ребят своих тебе не отдам!

Командир пепеэровского[6] партизанского отряда тоже пытался установить связь с Матеушем и договориться о совместных действиях, но тот снова отказался. Его людям это не понравилось: одни были недовольны отказом объединиться с Каспшаком, другие — тем, что не пошли на контакт с пепеэровцами. Хотя Матеуш в который раз пытался объяснить, что их, крестьян, не поймут по-настоящему ни те ни другие, ему не особенно верили.

Однажды к Матеушу явился какой-то молоденький парнишка, который представился связным от командира отряда Армии Людовой. Людовцы перегруппировали свои силы, и путь их отряда шел как раз через деревню. Командир отряда знал, что население деревни вооружено, и без разрешения местных подпольных организаций проходить через нее не рискнул.

Посоветовавшись с Александером и несколькими другими офицерами, Матеуш дал такой ответ:

— Можете проходить, но только не задерживайтесь в деревне. На фабрике немцы.

В ту ночь в деревне никто глаз не сомкнул. Александер объявил боевую готовность; особенно тщательно окружили мост, по которому должны были пройти коммунисты. Усиленные патрули и посты охраняли деревню.

— Не провоцировать, но в случае чего и не церемониться, — инструктировал Александер своих подчиненных.

Первым появился отряд конницы. Он был невелик: около двух десятков конников. Они были вооружены какими-то странными автоматами с круглыми дисками.

— Им хорошо! Оружием-то Советы снабжают, — завистливо говорили мужики, когда отряд на рысях проскакал через мост.

Впереди всех ехал невысокий молодой парень. Увидев вооруженных крестьян, он весело обратился к ним:

— Слышь-ка, отцы, а где ваш старшой? Вопрос к нему имею.

Никто ему не ответил. Он пришпорил коня и поскакал к деревне.

Александер наблюдал за переправой, стоя у школы. Когда конники приблизились, он вышел им навстречу и жестом остановил их.

— Поручник Буря, — представился он. — Хочу поговорить с вашим командиром.

— Поручник Сук, командир отряда, — ответил парень, скакавший впереди, и спрыгнул с коня. — Большое вам спасибо, очень помогли! Если бы вы не разрешили нам проехать через деревню, то пришлось бы топать в обход — лишних семьдесят километров. А время не терпит.

— А помните уговор: не задерживаться в деревне?

— Знаем, знаем… Мы и не задерживаемся — времени жалко. Но вообще-то, как будет посвободнее, можно было бы встретиться, поговорить. Может, и пригодились бы друг другу…

По мосту уже громыхали повозки в сопровождении пеших, которых было не больше сотни. Оружие было разное: большей частью немецкие карабины, несколько автоматов, ручные пулеметы с дисками, похожими на тарелки. На нескольких повозках лежали раненые.

— Эх, горемычные! — вздохнул кто-то в темноте. — Ни дома, ни хаты… Зимовать-то в лесу придется!

Александер и Сук, попыхивая сигаретами, смотрели, как лошади с усилием тянут возы от моста в гору, к деревне.

— А поклажи-то нагрузили — еле кони идут! — заметил Александер, когда повозки, тяжело скрипя, проезжали мимо.

Люди тоже шли с усилием, еле передвигая ноги. Сук глядел на них озабоченно.

— Неделю горячего не ели, — проговорил он, повернувшись к Александеру. — Похоже, что и сегодня не поедят как следует. Далеко еще! — Он вскочил на коня. — Ну, еще раз — огромное спасибо! В случае чего дайте знать — поможем чем можем! До свидания!

— До свидания! — пробормотал в ответ Александер, и ему стало стыдно. Он охотно предложил бы этим людям отдохнуть здесь, в деревне, с удовольствием побеседовал бы с их командиром. Ведь это тоже были поляки, они тоже били немцев, и неплохо, кстати сказать, били. Но что поделаешь: приказ! А он гласит: никаких контактов! Не чинить препятствий, но в то же время и не помогать. А Александер — солдат, он не волен в своих словах и поступках. И все же этот приказ был очень ему не по душе. Он хорошо помнил, как перед войной он не раз организовывал совместные акции с ячейкой коммунистов, существовавшей на фабрике, и хоть акции те были не ахти какими по размаху, все же это была настоящая подпольная работа, шедшая на пользу общему делу, Неплохо, в общем-то, получалось.

Терзаемый такими мыслями, он направился к брату. Проходя мимо вооруженных постов, он понял по отрывкам разговоров, что и других мучают те же вопросы.

Матеуш разделял его сомнения, однако ему распоряжения начальства представлялись разумными.

— Им терять нечего, — сказал он. — Им что: взорвут мост, пустят под откос эшелон — и деру! Они сегодня здесь, а завтра там, а у нас каждый со своим домом, с землей связан…

— У них тоже есть дом.

— Правильно. Но у них в отрядах много русских, что из лагерей для военнопленных бежали.

— Постой, что-то я не пойму… Ведь это хорошо, что они в отрядах. Где же им еще быть?

— Олек, будет тебе вопросы задавать — где им быть, что им делать… Дисциплина должна быть. Вообще-то ты прав, накормить их следовало да на ночь разместить…

— Хотя бы раненых…

— Да. А с другой стороны, подумай: немцы рядом, с Каспшаком отношения натянутые, да если бы еще наверху обо всем узнали, тоже не похвалили бы.

— Черт бы побрал всю эту политику! А знаешь, этот их командир — симпатичный парнишка. И отряд большой. Хотя устали, видно, все до чертиков…

Зенек тоже находился у моста, когда по нему проходили коммунисты. Он ожидал увидеть людей в остроконечных буденовках с красными звездами — так изображали большевиков в довоенной пропаганде, — однако мимо него шли такие же парни, как и он сам, бедно одетые, плохо вооруженные, а главное — смертельно усталые. Они прошагали по деревне, не проронив ни слова. Слышно было, как их телеги прогромыхали по шоссе, а затем все стихло в темноте ночи.

Зенек тогда долго не мог уснуть. Он ворочался с боку на бок, а в голове бродили всевозможные мысли. Как же так? Почему между ними, поляками, такая вражда? И главное, сейчас, когда у них один главный враг — немцы…

Он уснул лишь под утро.

На следующий день в деревне только и разговоров было, что о ночном марше пепеэровцев. Слухи ходили самые невероятные, некоторые даже божились, что своими глазами видели пушки, которые тянули упряжки в шесть лошадей. А пулеметов у них — и не сосчитать. У каждого бойца автомат, пистолет, и все увешаны гранатами. Обоз включал якобы несколько полевых кухонь и десятки возов с провиантом.

Другие, дескать, слышали, как ночные гости бахвалились, что идут на Люблин: возьмут его, а потом уж начнут у богачей все отбирать и меж бедняков делить.

Деревня бурлила. Одни, затаив дыхание, с надеждой ожидали вестей из Люблина, а кое-кто тайком прятал все, что поценнее, в хлева и сараи.

Слухи слухами, но с той ночи пепеэровцев и след простыл.

Как раз тогда Зенек опять встретил Ирену, вернее, она сама остановила его на дороге и спросила, видел ли он, как проходили коммунисты, и правда ли, что люди о них болтают… В ответ он как-то натянуто усмехнулся. Ему снова вспомнилось: «Горько! Горько!»

— А ты что, разбогатела теперь? Боишься, чтобы у тебя с Франчуком добро не отобрали?

Она отвела глаза и ничего не ответила. А его внезапно охватило непреодолимое желание сказать ей что-то более злое, ядовитое, отомстить за все бессонные ночи, за все свои страдания и унижения.

— Да, теперь ты настоящая хозяйка, Ирена. Счастье тебе привалило…

Она не поднимала глаз.

— Эх ты! Позарилась на его деньги и землю! — Зенека охватила ярость. — Продалась, как последняя шлюха! — уже кричал он, не в силах остановиться. — Думала, что я без тебя пропаду? Жить не смогу? А я вот, видишь, — он понизил голос почти до шепота, — я вот выжил. И человеком стал, люди меня уважают. А ты век будешь со своим слюнявым Франчуком…

В глазах у нее заблестели слезы, но она не уходила. Она смотрела ему прямо в лицо — злое, искаженное гневом лицо.

— За что ты меня так, Зенек? — спросила она тихо.

— За что?! — вскрикнул он и словно захлебнулся яростью. Как он хотел бы сказать ей все: о своей неудавшейся жизни, о своих разговорах с рекой, о ее свадьбе и крестинах ребенка, о ее лице, которое он видел во сне почти каждую ночь!

Однако Зенек не произнес ни слова. Он повернулся и пошел прочь. Ирена окликнула его, но он не обернулся. Вытерев глаза краем платка, она медленно пошла домой.

В деревне ничего не скроешь от людских глаз. Кто-то видел, как они разговаривали, кто-то сказал об этом Франчуку, и тот жестоко избил жену. С неделю она лежала в постели.

— Ты, бесстыдница! — злобно шипела свекровь. — Ну-ка беги теперь к своему отцу, пусть он тебя по головке погладит! Греха не боишься! Спуталась с Хромым!

Стах, не просыхая от водки, набрасывался на нее с кулаками каждый день и по любому поводу. Жизнь молодой женщины стала невыносимой. Часами сидела она, прижав к себе ребенка и ни о чем не думая.

Пришла зима и замела снегом дорогу, тропинки и дворы. Помощник старосты Норчинский каждое утро обходил деревню и собирал народ расчищать от снега шоссе. С руганью люди неохотно брались за лопаты и скребки и убирали с дороги пушистый снег, расчищая путь для подвод и автомашин.

Норчинский числился помощником старосты вот уже более двадцати лет. Все привыкли к нему. Всегда под хмельком, шепелявящий, он к своим обязанностям подходил серьезно, стремился сохранить хорошие отношения и с односельчанами, и с властями. Он любил заглянуть к Гавликовской, у которой всегда имелся самогон, и, опрокинув стаканчик, целый день потом кружил по деревне в хорошем настроении, бросив хозяйство на попечение жены и подрастающих сыновей. За самогон с ним можно было договориться обо всем: выпить он не отказывался никогда.

Поэтому Норчинский ничуть не удивился, когда однажды, зайдя к Гавликовской, встретил там какого-то незнакомого мужчину, дожидавшегося его. Для начала они выпили.

— А я как раз к вам, староста, — приятно пощекотал его самолюбие мужчина. Норчинский очень любил, когда его так величали, и при каждом удобном случае подчеркивал, что он давно уже был бы старостой, если бы не превратности судьбы и людская недоброжелательность. Ему и сейчас захотелось развить эту мысль перед незнакомцем, но тот перебил: — Я знаю, знаю, что вас надо бы назначить старостой. Что же поделаешь — мало ли у каждого недругов на свете…

— Вот-вот, и я говорю… — подхватил вконец растрогавшийся помощник старосты и опрокинул второй стакан. — Так вы ко мне? По какому вопросу? Мы мигом… Мы ведь знакомы!

— Возможно… — уклончиво произнес мужчина. — Не могли бы мы где-нибудь спокойно поговорить?

— Можно ко мне пойти, — предложил Норчинский.

Они пошли по занесенной снегом улице. Норчинский, отрезвев на морозе, искоса поглядывал на своего спутника, пытаясь угадать, с каким вопросом тот пожаловал. Но незнакомец, засунув руки глубоко в карманы овчинного полушубка, размашисто шагал рядом, не проявляя желания поговорить. Это начинало злить Норчинского. Он предпочитал полную ясность. На своем веку он беседовал с тысячами людей, однако он всегда знал, с кем имеет дело, и соответственно вел разговор. До войны, к примеру, к нему наведывались даже чиновники из воеводского управления тайной полиции, выспрашивая у него о Матеуше или о Бронеке Боровце, о котором все знали, что он коммунист. Бронек ушел на войну и не вернулся. Говорят, сидит теперь в фашистском лагере. Так вот о нем тогда он, Войцех Норчинский, многого не сказал тем господам, и после тех разговоров у Бронека не было никаких неприятностей. Ведь они же были свояками! И теперь приходили к нему разные люди, то Матеушем, то Александером интересовались. Несколько раз даже гестаповцы приходили. И всегда ему удавалось как-то вывернуться без вреда для себя и других. Такой уж он был, и люди ему доверяли.

Этот же сразу не понравился Норчинскому. Ему следовало бы все-таки хоть что-нибудь сказать, ан нет: молчит как воды в рот набрал.

Сбив метлой снег с сапог, они вошли в хату. Жена Норчинского хлопотала на кухне, детей не было дома. Гость расстегнул кожух и поудобнее уселся на стуле. Норчинский, нервно потирая руки, смотрел на него выжидающе.

— Есть у меня к вам просьба, Войцех: я бы хотел встретиться с Матеушем, по очень срочному делу.

Войцех в задумчивости тер лысеющий затылок:

— С Матеушем? С каким таким Матеушем? У нас в деревне их несколько.

— Не прикидывайтесь! Вы отлично знаете, о ком речь, и я прошу вас связать меня с ним.

— А вы, собственно, кто будете?

— Зачем вам это знать? Во всяком случае, я не немец и не сотрудничаю с немцами. Такой же поляк, как и вы. У меня к Матеушу важное дело, но по некоторым соображениям идти к нему домой мне неудобно.

— Вот оно что… — Войцех снова почесал лысину.

Гость взглянул на него, но Норчинский не произнес больше ни слова.

— Я приду к вам в понедельник. Передайте Матеушу, что у меня к нему важное дело. Итак, в понедельник, в одиннадцать утра, не забудьте.

С этими словами он встал и протянул руку. Норчинский, сидя неподвижно, долго еще глядел ему вслед, но лишь только незнакомец скрылся из виду, он быстро встал и набросил полушубок…

Матеуш колебался долго: он не имел ни малейшего представления, кем мог быть таинственный гость. Внешность человека, описанного Норчинский, была ему совершенно незнакома. Все же он решил пойти на встречу. В назначенный час он пришел к Норчинскому. Дом, разумеется, тщательно охранялся людьми из отряда. В ожидании гостя хозяин принес бутылку самогона.

Около одиннадцати за окном захрустел снег под чьими-то шагами. Войцех, взглянув на улицу, утвердительно кивнул головой: он!

Потом он оставил их одних.

— Я секретарь здешнего комитета ППР, — начал гость. — Охрану вы можете снять. Я пришел один.

Матеуш бросил на него быстрый взгляд:

— Что вам надо от меня?

— Сейчас объясню. Мы работаем, как видите, на одной территории, и то, что мы действуем поодиночке, нам выходит боком. Я уже был у Каспшака, но с ним трудно договориться. Он считает, что единственная власть здесь — это он. Другие, по его мнению, не в счет, — разумеется, если не хотят ему подчиняться. Очень уж он властолюбив.

— Это верно, — согласился Матеуш.

— Вот я и пришел к вам, поскольку слышал, что человек вы умный и разбираетесь в обстановке. — Матеуш внимательно слушал, пожевывая хлебную корку. — Мы никого не принуждаем идти с нами. На все нужна добрая воля. Но это другой вопрос, а вот воевать нужно сообща.

Он говорил еще долго, и не всегда слова его были понятны Матеушу, — например, когда речь касалась теоретических установок партии. Он напомнил о том, как до войны они рука об руку вели борьбу за аграрную реформу, за школы. Матеуш молча кивал головой. Он и сам теперь понимал, что освобождение могут принести только советские войска и в будущем союз с коммунистами — единственно возможный путь. Но как быть с инструкциями сверху? И он решил схитрить — согласился на сотрудничество при условии, что оно будет выглядеть как случайное. Гость внимательно посмотрел на него и, видимо, все понял. Он остался доволен и тем, что местная организация по крайней мере не будет ему мешать.

А через несколько дней там, наверху, неизвестно как пронюхали о его встрече с пепеэровцем и порядком всыпали ему за нарушение инструкций. Матеуш кипел от негодования.

— Да ведь я же и создал здесь всю организацию! — возмущался он. — Тогда надо мной только посмеивались и никто не помогал. А теперь у меня боевой, хорошо вооруженный отряд, с которым все считаются. Так ведь и с коммунистами нельзя не считаться. Это реальная сила, они не болтают попусту, а делают настоящую работу, сражаются. У них большие партизанские отряды. Союз с ними принесет нам только пользу. Нужно трезво смотреть на такие вещи!

Однако он так никого и не убедил. С ним вроде бы и соглашались, но за глаза там, наверху, с той поры стали считать его красным.

В первых днях марта настала оттепель. Снег на дорогах стремительно таял, и вода ручейками стекала в Вепш. Однако в полях ничто еще не предвещало весны. Земля лежала белая, тихая, еще не пробудившаяся от зимнего сна. Если не было неотложных дел, из деревни никто не выезжал: лошади с трудом тянули даже пустые сани.

Как всегда в это время, люди вяло бродили от избы к избе. Соседи шли друг к другу, чтобы узнать последние новости о войне, посплетничать. Бабы — известное дело — судачили о родственниках, о детях.

У Зенека опять возобновились боли. Он почти не вставал с кровати, каждый шаг давался ему с трудом. Рана под лопаткой открылась. За ним терпеливо ухаживали Генек и сестры. Иногда заглядывал доктор Марциняк, делал перевязку, давал советы и, отказываясь от денег, уходил.

Лежа целыми днями дома и слушая болтовню матери и сестер, Зенек скучал и думал о Хельке, которая, как сообщил Генек, опять уехала по своим делам в Варшаву. На полях открылись первые большие проталины, и наиболее усердные хозяева уже начали вывозить навоз. Подводы вязли, лошади надрывались, но людям во что бы то ни стало хотелось опередить других. Старику Станкевичу такая спешка была не по душе. Всему свое время, считал он. Он не спеша обходил свой двор, осматривал постройки — тут поправит, там починит — и ждал, пока земля подсохнет.

В деревне поговаривали, что уж этим летом немцам наверняка придет конец, предсказывали решающее наступление русских, как только дороги станут проезжими. Кто-то принес известие, что вместе с русскими наступает и польская армия. Одни верили, другие с сомнением покачивали головой.

Если все, о чем говорили люди, было правдой, то близок конец и его боевой жизни, думал Зенек. Эта жизнь не была пустой и бесцельной. Но что потом?

Он лежал, менял бинты и думал, думал…

Наладив плуг, Станкевич выехал пахать поле под картофель. Поднялся и Зенек, бесцельно слонялся по дому, выходил на дорогу и с завистью смотрел на копошащихся в полях соседей. Он видел, как, спотыкаясь на своих кривых ногах, босой, с закатанными штанинами, шел за плугом Тымек Сорока, покрикивая на лошадей. Дойдя до края поля над рекой, он поворачивал плуг и, отерев рукавом пот со лба, снова врезал лемех в жирную, влажную землю.

Зенек тихонько побрел к нему. Они присели на опрокинутом плуге, закурили, сплевывая под ноги, обменивались скупыми фразами о земле и пахоте, о погоде, о войне, о своих стариках и Матеуше.

— Ну, Зенек, хочешь не хочешь, а работать надо! До вечера я должен здесь управиться, а завтра с утра начну пахать на Ольховце под картошку.

Оба тяжело поднялись. Зенек почувствовал, как что-то больно кольнуло в сердце: у всех дела, все куда-то спешат, только он один слоняется без дела. С ним и разговаривают-то словно одолжение делают. Да и о чем с ним говорить?

Он поковылял к реке, держась за ветви верб, склонившихся над самой водой, долго глядел на стремительно катившиеся вешние воды. Давно он здесь не был!

Зенек стоял на берегу до тех пор, пока не почувствовал, что ноги его коченеют. Тогда он вернулся домой.

В мае жители деревни впервые услышали далекие глухие удары орудий. Сомнений быть не могло: фронт приближался. Немцы сгоняли мужчин из деревень копать окопы и противотанковые рвы, поэтому все, кто помоложе, не ночевали дома и не показывались на полях. Охранники стали проверять пропуска при входе на территорию фабрики, при каждом удобном случае пускали в ход кулаки. Кое-кого забрали в гестапо.

Однажды вечером к Хелене пришел Кароль.

— Капут, Хелька!

— Кому капут?

— Как кому? Гитлеру!

— Ну и что ты теперь думаешь делать?

— Еще не решил, но думаю, время драпать.

— Правильно. Лучше всего к партизанам. К пепеэровцам. Я поговорю с Матеушем.

— А примут меня?

— Посмотрим.

Вскоре отряд, которым командовал Сук, пополнился еще одним бойцом. Вначале ему пришлось туго: товарищи дразнили его фрицем и адольфом. Потом оставили в покое. Кароль оказался боевым парнем, а поскольку он знал немецкий, то в отряде ему быстро нашлось дело.

Как-то ночью партизаны взорвали немецкий эшелон на перегоне около соседней станции. Немцы окончательно рассвирепели. По шоссе то и дело проносились автомашины и мотоциклы.

Александер установил круглосуточное наблюдение за шоссе. Деревня притихла в ожидании самого худшего. Бабы на всякий случай связывали добро в узлы и грузили на запряженные подводы, которые стояли наготове. И вот однажды немцы окружили деревню Шолаи. Местные ополченцы поднялись по тревоге. На помощь прискакал Гусар с кавалеристами. Спешно подтягивался с партизанами Сук. Гром тоже поднял своих людей.

Зенек поспешил вместе с другими на помощь деревне.

Потом все успокоилось. Жители Шолаев поодиночке возвращались домой и принимались за работу: рассаживали табак, окучивали свеклу, готовили инвентарь к сенокосу.

Гул орудий, доносившийся с востока, с каждым днем приближался. По небу проносились самолеты с красными звездами. Люди закидывали головы, смотрели им вслед, переговаривались. Все чаще они прерывали работу в поле и прислушивались к гулу фронта, надвигавшемуся со стороны темной полосы лесов.

Однажды вечером Зенек что-то мастерил в сарае, когда в дверях появился сын Шпачинских и передал ему записку от Хельки. Она умоляла во что бы то ни стало поскорее прийти к ней. Никогда еще она не звала его таким образом. Он пошел тотчас же и застал ее в слезах. Оказывается, в прошлую ночь к ней пришли несколько незнакомцев, которые угрожали ее убить за контакты с немцами. Кто были эти люди, она не знала, а сами они называли себя партизанами. Они велели приготовить к четвергу сто тысяч злотых и тысячу долларов — в противном случае пусть пеняет на себя.

Вся эта история была подозрительной. Зенек знал, что настоящие партизаны никогда так не поступали. Что-то здесь было не так. Он пошел к Матеушу, и тот выслушал его очень внимательно.

— Сдается мне, что это самые обыкновенные бандюги, — сказал он. — Ну что ж, посмотрим на этих мальчиков.

В четверг дом Шпачинских был взят под наблюдение. Вокруг него в засаде расположились самые лучшие стрелки из отряда Матеуша. Среди них были Зенек, Бенек, Стах Здобых, Тымек. Они разместились в соседнем сарае, на скотном дворе, в зарослях вокруг дома. Была уже полночь, а никто не появлялся. Когда небо на востоке уже начало светлеть, послышались тихие шаги, залаяли разбуженные собаки.

Ночных гостей было четверо. Сидевшие в засаде отчетливо видели автоматы, висевшие у каждого на груди. Двое из них притаились в кустах совсем рядом с ними, один остался у калитки. Четвертый тихонько постучал в окно Хельки.

— Партизаны, — в ответ на ее вопрос коротко бросил он.

Зенек затаил дыхание.

— Что еще за партизаны? — раздался из кустов голос Матеуша. — Не двигайся, сынок, а то пулю получишь, — добавил он спокойно, видя, как тот схватился за оружие. В следующее мгновение тишину разорвали автоматные очереди.

Сидевшие в засаде открыли огонь, и двое бандитов были убиты наповал. Двое других залегли и отстреливались короткими очередями, однако все пути отхода им были отрезаны. Кольцо сжималось.

— Бросайте оружие, иначе перестреляем вас как собак! — закричал Матеуш.

Они послушались и отбросили в сторону автоматы, с поднятыми руками подошли ближе. Все оказалось именно так, как предполагал Матеуш: к партизанам они не имели никакого отношения. Это была попросту бандитская шайка.

В таких случаях приговор был однозначен: за грабеж, за разбой — смерть.

Вскоре после этого случая Зенек с Хелькой пошли на реку. Она взяла его руку и все пыталась заглянуть ему в глаза, но он отводил взгляд.

— Что с тобой происходит, Зенек? Ты стал совсем другим. О чем ты думаешь?

— Так, ни о чем.

— Неправда, я вижу. Чем опять забита твоя голова?

— Отстань, я и так устал. — Он вытянулся на траве.

— Мне так тяжело! Ты становишься каким-то, — она задумалась, подыскивая подходящее слово, — каким-то странным. Ничего, вот кончится война — я тебя увезу отсюда. Поедем в Люблин или еще лучше — в Силезию.

Он резко поднялся:

— Что вы все заладили: вот кончится война, кончится война! А мне-то что от этого? Опять буду ходить один на реку, как Иванушка-дурачок! Опять все будут помыкать мной! Неужели ты этого не понимаешь?

Она молча смотрела на него, а потом очень тихо, почти шепотом, произнесла:

— Я все понимаю, Зенек, очень хорошо понимаю, лучше, чем тебе кажется… А вот Ирену ты должен выбросить из головы. Что прошло, того не воротишь…

Его лицо стало злым.

— А тебе какое дело до этого?

— Да пойми ты: вы с ней будете только мучить друг друга. А что дальше? Послушайся меня: уезжай отсюда и забудь о ней. Когда вы не будете видеться, ты сам поймешь: тебе только кажется, что ты ее любишь.

Он мял траву внезапно одеревеневшими пальцами и не мог поднять на нее глаза. Она продолжала тихим, мягким и спокойным голосом:

— Мы с тобой не так уж молоды, и у каждого в жизни что-то было, у каждого остались воспоминания. Но ведь жизнь идет, и нельзя жить одними воспоминаниями. Я тоже когда-то любила. Еще у нас, в Силезии…

Он искоса взглянул на нее, но она была все так же спокойна: перебирала пальцами веточку вербы, смотрела на реку и куда-то за нее, на выгоревшее под солнцем конское кладбище на Ольховце.

— Я очень его любила. Но когда пришли немцы, оказалось, что и он немец. Он даже притворялся, что по-польски не говорит. А после сам знаешь… Просто я хотела забыть обо всем, хотела отомстить ему… Ты сделал меня прежней. Я ведь знала и об Ирене, и о твоем несчастье. От людей ничего не скроешь. А теперь ты опять возвращаешься к прошлому? Зачем? Для чего бередить старые раны? Нужно думать о будущем, а не о том, что прошло. Ты мучаешь и себя, и ее… и меня… Да, жизнь у нас вкось пошла, и нелегко ее выпрямить. Но нужно попытаться. Попробуешь? — спросила она, глядя ему прямо в глаза.

— Не знаю, — ответил он искренне. — Не знаю, Хеля.

— А ты возьми себя в руки. Еще не поздно.

Они сидели на реке до вечера, слышали, как мальчишки из села пригнали на водопой лошадей. Голоса неслись над водой. Кто-то затянул песню.

— Малькевич, — сказал Зенек вполголоса.

— Что? — не поняла она.

— Малькевича парень поет, — пояснил он. — Здорово поет, сопляк.

Мелодия была им незнакома, но Малькевич и впрямь пел хорошо — задушевно и мягко. Они сидели не шелохнувшись и старались разобрать слова.

«Месяц встал над рекой…» — донеслось до них. Они невольно взглянули вверх и рассмеялись. Тонкий серп луны, едва различимый в голубоватых сумерках, стоял высоко над их головами.

— Давай посидим еще, — сказала Хелька, — здесь так хорошо.

Малькевич запел новую песню. Зенек знал ее. Это была одна из многих русских песен, ставших популярными в Польше во время войны. Он повторял про себя ее слова:

— Грустная песня, — заметила Хелька. — Что он, не знает ни одной веселой?

— Может, и не знает.

Из деревни слышался скрип колодезного ворота и чьи-то голоса; испуганно закудахтала разбуженная курица, залаяла собака. По дороге глухо застучали копыта напоенных коней.

— Хорошо здесь, — повторила она.

Зенек кивнул. Он чувствовал, как его наполняет ощущение покоя. Не хотелось ни о чем думать. Он лег навзничь, жуя стебелек травы. Из-за пояса у него выскользнул пистолет и мягко упал в траву.

— Тебе приходилось стрелять из него?

— Да. В ту ночь под твоим окном…

— Ты думал тогда обо мне?

— Думал.

— Помнишь, что я тебе сказала, когда привезла его?

— Помню.

— И веришь мне?

— Верю.

Гул орудий становился все ближе и отчетливее. По ночам жители деревни выходили из своих домов и всматривались в даль. На горизонте дрожало едва заметное зарево. На шоссе ревели моторы немецких танков и автомашин.

Все чаще в небе показывались самолеты со звездами. Иногда видно было, как какой-нибудь из них попадал в лучи прожекторов, размещенных где-то под Люблином. Люди тогда нервно сжимали кулаки, с тревогой следя за светлой точечкой, плывущей в окружении ярких вспышек разрывающихся снарядов. И когда самолету удавалось вырваться из клещей прожекторов, когда белые полосы вновь начинали суматошно шарить по темному небу, все облегченно вздыхали.

Не проходило ни одной ночи без тяжелого гула моторов десятков машин, летевших на запад.

Зенек, как и другие, выходил вечерами на улицу и, закинув голову, вслушивался в далекий рокот самолетов, в приближающиеся артиллерийские раскаты. На сердце по-прежнему было неспокойно. Что принесет ему будущее?

Почти каждую ночь взлетали на воздух немецкие эшелоны. Поговаривали, что это дело рук отряда, которым командовал Сук, того самого, что проходил через их деревню. Некоторые — правда, их было меньшинство, — утверждали, что-это работа не пепеэровцев, а людей Каспшака, но им не очень-то верили. Слишком ярко запечатлелся в памяти у всех тот молодой смеющийся парень на рослом гнедом коне.

Никто не знал, кто он и откуда, но многие из молодых стремились к нему в отряд и пошли бы, даже несмотря на запрет Матеуша. Но где найти его? Сегодня Сук пускал под откос эшелон под Рейовцем, а на следующий день освобождал целый поезд с арестованными уже у самого Люблина.

В тот день, когда артиллерийская канонада подступила совсем близко, Зенек долго не мог заснуть. Лежа в темноте, он старался представить себе тех, кто сейчас бьет врага там, на недалекой уже линии фронта. Ему представлялись буденовки с красными звездами и гимнастерки, туго стянутые ремнями. Но прежде всего ему слышалось пение. Песня была широкой и раздольной, как река. Она хватала за сердце…