Темная река

ГЛАВА III

Александер со своими ребятами освободил молодежь из лагеря под Ксендзопольцами. Операция прошла легче, чем предполагалось. Они ошеломили внезапностью немецкую охрану, связали караульных и отперли бараки. Насильно мобилизованная в баудинст молодежь разбежалась кто куда. Вышвырнув связанных перепуганных охранников на снег, подожгли бараки. Они горели высоким, почти бездымным пламенем, которое освещало заснеженные поля далеко вокруг. Отходили торопливо, унося с собой добытое оружие и боеприпасы. Недалеко от шоссе группу Александера настиг внезапный окрик:

— Стой! Кто идет?

Все моментально бросились на землю.

— Свои! Поляки! — ответил слегка дрожавшим голосом Александер, хотя уверенности в том, что остановили их тоже поляки, у него не было.

— Что за поляки? — допытывался голос.

— А с кем я разговариваю?

— Поручник Гром!

— Поручник Вихура, — облегченно представился Александер, поднимаясь.

Он не был знаком с поручником Громом лично, но знал, что это один из руководителей соседней подпольной организации. Обе группы встретились на шоссе, в темноте поприветствовали друг друга.

— Это вы разнесли бараки? — строго спросил Гром.

— Мы.

— А за каким чертом? Кто вам позволил? — Голос говорившего становился все более суровым.

— Было согласовано…

— С кем согласовано? — почти зарычал Гром. Бойцы из группы Александера, не вынимая свои пистолеты из карманов, на всякий случай взвели курки.

— Не моя задача, поручник, выяснять, кто с кем согласовывал. Я солдат и выполняю приказ!

— А я кто, черт подери? Не солдат?

— Успокойтесь! Ведь мы разгромили лагерь…

— Это меня не касается!

— Если у вас, поручник, есть какие-то претензии, прошу связаться с моим командованием. Я выполнял приказ.

— Обязательно свяжусь. Это вам будет дорого стоить!

— Не угрожайте, поручник!

— Пан поручник, черт возьми!

— Я тоже не из-под вороньего хвоста вывалился! Не кричите, вы ведь не в казарме. Да и вообще, какое вам дело?

— Я не хочу с вами разговаривать!

— И правильно. Спокойной ночи, пан поручник!

Рассказ об этом происшествии обеспокоил Матеуша. Это было нечто новое. До сих пор обе организации не переходили дорогу друг другу, а, напротив, действовали совместно в некоторых операциях, обменивались добытыми сведениями. Матеуш решил обратиться за разъяснениями к руководству округа. Но сначала он отправился к мельнику Каспшаку, который был комендантом партизанского района, по территории равного району Матеуша.

Они давно знали друг друга, хотя отношения их никогда не были дружескими. Каспшак, сын мельника, до войны окончил гимназию и даже учился около двух лет в политехническом институте. Однако потом старый мельник привез сына обратно в деревню и заставил работать на своей мельнице. Справедливости ради надо признать, что у молодого Каспшака была хорошая голова. Он усовершенствовал что-то на мельнице, снизил плату за помол зерна и так переманил к себе окрестных крестьян. Мельник Маркевич из Жулеюва даже приходил к Каспшаку с просьбой не отбивать у него клиентов.

Старый Каспшак умер года за два до начала войны, и Тадеуш начал вести хозяйство самостоятельно. Он сразу же построил крупорушку, чем окончательно забил Маркевича, и стал одним из самых богатых людей не только в деревне, но и в округе.

Они с Матеушем старались не мешать друг другу. Когда перед войной Матеуш организовывал в деревне потребительский кооператив, Каспшак усмехался в усы, но не противодействовал этому начинанию.

И вот теперь он гостеприимно встретил Матеуша, усадил за стол и поставил бутылку водки:

— Садитесь, Матеуш, выпьем по одной, а затем вы расскажете, с чем пришли. Ведь у вас ко мне какое-то дело?

— Да. — Матеуш выпил, закусил и, теперь покручивая в задумчивости ус, присматривался к Тадеушу: красивый был мужик, крепкий; хорошо одевался, носил наручные часы каждый день, что было редкостью, пожалуй, даже среди самых богатых. — Да, — повторил Матеуш. — Вам известно, что мы разгромили лагерь под Ксендзопольцами?

— Известно.

— Когда наши ребята возвращались с операции, на дороге их остановил Гром и заявил, что мы якобы не в свои дела лезем, что он нам покажет и еще что-то в таком духе.

— Гром?

— Так мне сказали. По крайней мере он назвался Громом. С ним было несколько человек…

— Да, это мог быть Гром. Ксендзопольцы — его район.

— Наш тоже.

— Давайте выпьем, а потом все обсудим… Может быть, он был пьян?

— Кажется, нет.

Выпили, и Каспшак глубоко задумался. Долго смотрел на Матеуша, катал из хлебного мякиша шарики.

— Послушайте, Матеуш, ведь мы знаем друг друга давно, выросли в одной деревне…

— Почти.

— Ну вот. Жизнь у нас сложилась по-разному. Но, так или иначе, мы земляки и должны уважать друг друга. Поэтому давайте говорить откровенно. Прошло то время, когда мы могли воевать в одиночку, каждый сам по себе.

— Вполне с вами согласен.

— Надо перейти под единое руководство.

— Но ведь существует единое правительство.

— Правительство далеко. Мы здесь, внутри страны, должны иметь единое командование. Иначе коммуна нас сожрет.

— Я коммуны не боюсь.

— Это для меня не новость, вы сами почти коммунист. Но подумайте о других.

— О ком? О вас, богатеях?

— Ой-ой-ой! Так мы ни о чем не договоримся.

— Я пришел к вам с конкретным вопросом. Гром подчиняется вам. А какое будет командование, решать не мне. Для этого есть начальство.

— Но инициатива может идти и снизу. Вы слышали, что уже появились партизанские отряды коммунистов?

— Ну и что? Если они будут бить немцев — на здоровье.

— А потом заберут ваши дома и землю…

— Не будем гадать. Теперь не время: у нас на шее немец сидит.

— Как хотите.

— Так как же все-таки с Громом, Тадеуш? Был такой приказ, чтобы по ночам задерживать моих людей и угрожать им?

— Чтобы угрожать — не было такого приказа! Это он горячку порет.

— Спокойной ночи! Теперь буду знать, что к чему.

— Советую, однако, не предпринимать никаких действий по собственной инициативе. Спокойной ночи.

Толстощекий Франчук, которого в деревне считали порядочным и хорошим парнем, в последнее время очень изменился. Он совсем забросил хозяйство, переложив всю его тяжесть на плечи жены и матери, а сам занялся, как он это называл, делом. Торговал чем попало, где попало и с кем попало. Ходили даже слухи, что он впутался в какие-то торговые махинации с немецкой обслугой фабрики. Зачастил зачем-то к спекулянтке Хельке, но его метлой урезонила старая Франчукова, приказав больше заниматься собственной женой. Ее мало беспокоили чувства невестки, но ведь это была законная жена сына! Стах перестал ходить к Хельке, но вместо этого связался с теми, кто приезжал из города клеймить скот. Кончилось тем, что Матеуш однажды сказал ему:

— Слушай, Стах! Это, конечно, дело твое, но смотри, как бы на себя беду не накликать.

И Франчук немного угомонился. Но домой он приходил почти всегда пьяный, валился на лавку в кухне и приказывал жене раздевать его. Глотая слезы, она молча стягивала с него сапоги. Но однажды, когда он ударил Ирену ногой, она убежала к отцу. Беняс долго почесывал лысину и наконец, надев шапку, отправился к зятю. Стах лежал развалившись и храпел. Пришлось говорить с его матерью. Беняс был человеком спокойным, но все знали, что он слов на ветер не бросает. Поглаживая лысину, он медленно говорил, обращаясь к Франчуковой:

— Я не хочу вмешиваться в их жизнь и вам не советую. Молодые сами решат, как им жить. Но если он будет бить мою дочь, то, бог тому свидетель, шкворнем лоб ему раскрою, и сам дьявол не поможет.

— Что вы, что вы! Это он случайно, под пьяную руку, ведь никто ее не бьет, зачем же сразу бежать к отцу жаловаться?

— А к кому же ей бежать? — строго спросил старик.

— Не принимайте это близко к сердцу, Беняс.

— Хорошо, но передайте Стаху, как протрезвится, что, если Иренка еще раз пожалуется, ему будет худо.

С этим и ушел. Стах больше не трогал Иренку даже пальцем, но для нее наступили тяжелые дни. Ее изводили сразу двое — и мать, и сын. Старуха была как комар: могла всю кровь выпить, а раны не оставить. Молодая женщина плакала по углам, к отцу идти не смела — стыдилась людской молвы. Ведь все знали, что она любила Зенека, что бросила его, когда он стал калекой… Но бросила ли?.. Ведь и сегодня она не могла смотреть на него равнодушно, и сегодня острая боль пронзала ее, если кто-нибудь обзывал его придурком… Не раз и не два вспоминала Ирена их встречу и после этого еще больше ненавидела своего толстого, вечно пьяного мужа. Она сопротивлялась, ругалась с ним и даже била, но в конце сдавалась — что ей оставалось делать? Если бы Стах заподозрил ее в измене, никто за нее не заступился бы.

В конце зимы в деревню вернулся школьный приятель Зенека Генек Щежай. Они не виделись с тридцать седьмого года. Генек уехал учиться, а позднее след его пропал. Теперь же он вернулся — истощенный, худой, как палка, покашливающий. Он почти не показывался на улице, целыми днями ходил по двору своего отца, что-то там делал, что-то мастерил. Старик Щежай земли имел немного. Почти всю жизнь он проработал на сахарном заводе, который позднее превратился в завод по переработке овощей и фруктов. Теперь он был уже стар и болел. Всю жизнь мечтая дать образование своему единственному сыну, он экономил на всем и посылал деньги сначала в Люблин, а потом во Львов, где Генек учился в университете.

И вот Генек вернулся. Никто не знал, откуда и зачем. Люди посудили, порядили и успокоились.

Однажды вечером Генек зашел к Станкевичам. С Зенеком у него еще со школьных лет была особая дружба. Физически слабый Генек искал поддержки у крепкого Зенека, с которым никто не мог справиться. Под его защитой Генек, всегда боявшийся сверстников, тихо переходил из класса в класс с одними пятерками. Он был самым способным учеником в школе.

Теперь они сидели на лавке и внимательно приглядывались друг к другу. Разговор не клеился. Потом пришли старики, заговорили о том о сем, но после односложных ответов гостя оставили его в покое.

Зенек проводил школьного приятеля до калитки. Некоторое время они постояли молча, попыхивая сигаретами.

— Что с тобой происходит, а?.. — прервал молчание Генек.

— Сам видишь: еще жить не начинал, а уже конец.

— Неправда!

— Правда, Генек, правда! Мало того, что покалечили, но еще и придурком меня считают.

— Кто считает?

— Как кто? Люди! Не знаешь разве, какой у нас народ!

— Да, сломалась у нас жизнь, дружище. Да ты бы зашел ко мне. Поболтаем.

— О чем говорить-то?..

— Там видно будет.

— Зайду.

Так они и подружились. Первое время подолгу молчали, окуривая друг друга табачным дымом. Постепенно Зенек разговорился, рассказал о своей неудавшейся жизни. Он не скрывал ничего, не упоминал только о своем участии в организации.

А работал он там все активнее. Ему поручали трудные задания, которые он выполнял с каким-то особым рвением. За это его даже произвели в капралы. Матеуш сам сообщил ему об этом и с тех пор не обращался к нему иначе, как «капрал Брузда». Как-то Матеуш намекнул, что если и дальше он будет так стараться, то и до офицерского звания недалеко. Зенека так и распирало от гордости.

И тут неожиданное происшествие всколыхнуло всю деревню: ночью в Матеуша кто-то стрелял.

Фигура Матеуша была приметна: высокий, широкоплечий, слегка сутулый, он ходил широким шагом, по-военному делая отмашку руками. Все знали, что он частенько возвращается домой поздно. Застать его дома было очень трудно, особенно зимой, когда работы было немного. Жена его уже привыкла к такой жизни и, ложась спать, оставляла мужу ужин в духовке, а тот, приходя домой, каждый раз аккуратно снимал обувь в сенях, чтобы не будить жену и дочерей.

В тот вечер он был на собрании в соседней деревне: обсуждали события на Восточном фронте. Потом еще разговорились с командиром местного отряда, выпили. Ночь была темной, однако Матеуш, возвращаясь домой, и думать не думал об опасности. Да и чего ему было бояться в деревне, куда даже немцы приезжали с опаской и где почти все взрослые мужчины состояли в организации? Каждую ночь по улицам ходили патрули. Подойдя к своему дому, Матеуш открыл калитку, которая душераздирающе заскрипела. «Нужно бы подмазать», — подумал он, и в тот же момент где-то совсем рядом просвистела пуля, а уж затем он услышал выстрел. Матеуш упал на землю, и снова со стороны колодца блеснула вспышка. Второпях он никак не мог выхватить из кармана, где лежал еще и кисет, свой вальтер. Третий выстрел раздался от сарая. Стреляли, видимо, люди опытные: его спасло только то, что он находился под прикрытием крыльца. Вытащив наконец пистолет, Матеуш несколько раз выстрелил в сторону колодца, но оттуда никто не ответил, а вот слева, из-за стога сена на соседском дворе, застрочил автомат, и пули прошили деревянную стену дома. Он попятился было к дверям, но раздумал: ведь если дом окружен, внутри его он окажется в ловушке. Он еще пару раз выстрелил в направлении стога, и тут на дороге появился патруль. Стрельба прекратилась, и Матеуш увидел, как какие-то пригнувшиеся фигуры метнулись прочь между хатами. Что за люди, разглядеть не удалось.

Утром деревня гудела, как потревоженный улей. Догадкам не было конца. Жена Матеуша ходила бледная как смерть, а сам он созвал своих ребят, чтобы обсудить обстановку. Однако они так ни к чему и не пришли. Было ясно, что ночное происшествие было тщательно спланировано, о чем говорило уже то, что дом был полностью окружен. Но кто был заинтересован в том, чтобы убить всем известного и всеми уважаемого вожака местных людовцев[4].

Сам Матеуш кое-что подозревал, но ни с кем не делился своими мыслями: слишком уж неправдоподобными они казались. С той ночи он стал осторожнее, старался возвращаться домой не слишком поздно, а если уж приходилось задержаться, его всегда кто-нибудь сопровождал, а иногда даже двое или трое.

Больше всех был потрясен случившимся Зенек. Он никак не мог решиться пойти к Матеушу днем, на глазах у всех. Дождался вечера, бесцельно слоняясь по дому, и только тогда направился к Генеку. Вдвоем они подробнейшим образом обсудили происшествие, теряясь в-догадках, и, само собой разумеется, так ничего и не придумали. Зенек внимательно слушал соображения приятеля о политической ситуации в стране, кое-что о санации и ее последствиях, о коммунистах, людовцах. Все это было для него ново и интересно.

— Ну а ты-то, Генек, кто?

— Я? — удивился тот. — Я никто. Я чахоточный…

— А откуда же ты все это знаешь?

— Да приходилось кое-где слышать. Ну и читал.

— Разве об этом пишут?

— Конечно. Хочешь почитать?

— Сам не знаю. Давно уж ничего не читал, может, и разучился.

— Глупости! На, возьми. — И он дал Зенеку какую-то книжку.

Расставшись с приятелем, Зенек пошел не домой, а к Матеушу. Проходя мимо хаты Хельки, он не удержался и сквозь щель в занавесках заглянул в дом. Хелька сидела за столом. Он видел лишь ее голову и часть плеча. Как бы почувствовав его взгляд, Хелька подняла голову и посмотрела в окно. Зенек испуганно отпрянул.

Дома Матеуша он не застал. Его жена даже не впустила Зенека в хату: сказав, что мужа нет, она поспешно захлопнула дверь у него перед носом.

Идя обратно, он Опять задержался у окон Хелькиного дома. Она сидела в той же позе. Ему вдруг захотелось зайти к ней. И тут за его спиной послышались чьи-то шаги. Он отскочил в темноту.

— Подглядываешь?

Это был Матеуш.

— Нет… Я шел к вам… Дай, думаю, передохну.

— Да я не осуждаю. Баба как баба, да и не прочь, кажется… А ты зачем ко мне-то?

— Хотел узнать, что вчера произошло.

— Ничего особенного. Какой-то сукин сын стрельнул в меня пару раз.

— Кто же это?

— Если бы знать!

— А ребята Каспшака не могли это сделать?

— Да ты что? С чего ты так решил?

— А что, мало он вам грозил еще до войны? Сколько раз говорил, что вам, дескать, крестьянским королем захотелось быть?

— Кто? Каспшак?

— А разве нет? А не так давно вас Стах Полевяк крыл на чем свет стоит. Тоже дружок Каспшака.

— За что это?

— Да говорил, что вы больно о себе возомнили, ну а они, дескать, руки вам укоротят. Правда, он пьяный был…

— Спасибо тебе, Зенек. Но, по-моему, это не их работа. Ты лучше скажи: нравится тебе Хелька? Да ты смелее с ней. Говорят, она никому не отказывает.

— А вы что, были у нее?

— Ну-ну, перестань! Да, вот что, загляни-ка ко мне в четверг в первой половине дня и Бенека прихвати. Дело есть.

— Какое дело?

— Придешь — поговорим. Только обязательно приходи.

— Приду и Рыжего приведу.

Матеуш ушел, а Зенек еще раз заглянул в окно Хельки. За столом ее уже не было. Он повернул было домой, но кто-то схватил его за рукав. От неожиданности он вздрогнул и машинально сунул руку в карман.

— Ого, какой партизан! — услышал он голос Хельки. — А хорошо ли в окна подглядывать?

— Я не подглядывал…

— Ладно уж! Может, зайдешь?

— Зачем?

— Да заходи, заходи. — Она взяла его под руку и почти силой повела за собой. — Не бойся.

— А я и не боюсь.

Он нерешительно уселся на краешек стула. Хелька зачем-то крутилась по комнате, наконец остановилась перед ним:

— Да сними с себя свой балахон. Жарко! — Она помогла ему стащить полушубок. — Хочешь выпить? Нет? Ты все такой же трезвенник? Да выпей же, Зенек! Что с тобой?

Он сидел побледневший, на лбу у него выступил пот. Сквозь стиснутые зубы вырывалось тяжелое дыхание.

— Тебе что, плохо?

— Нет. Все очень хорошо.

— Так выпьешь?

— Да.

Они выпили, потом Хелька налила еще, а перед глазами Зенека вдруг необыкновенно отчетливо встала сцена свадьбы Ирены. Слышались, заглушая слова Хельки, крики: «Горько! Горько!» — а он видел Франчука, как тот целует в губы Ирену. Его Ирену…

Они смешались с толпой, ожидающей поезда, нарочито равнодушным взглядом осматривали сидящих и стоящих людей в помещении вокзала. Однако тех, кого они ждали, видимо, еще не было. Зенек отправился в буфет, чтобы купить сигареты. Курить не хотелось, но надо было как-то убить время. Он закурил и снова осмотрелся. Из деревенских подвод на перрон выгружали большие мешки. Там табак или свинина. Среди закутанных по самый нос в домотканые платки деревенских баб шныряли какие-то одетые по-городскому дамочки, а усатые мужики в бараньих тулупах подозрительно оглядывали деловитых субъектов в светлых демисезонных пальто. Те группками собирались в буфете, пропускали по паре рюмок, шелестели пачками денег, о чем-то перешептывались, нервно озираясь и то и дело выбегая на перрон проверить, не идет ли поезд. А вот и они. Бронек глазами указал на представительную даму с портфелем. Ее сопровождал маленький худой человечек в потертой шапке. Бенек, стоя в дверях, понимающе кивнул головой… Пара и впрямь была необычна, и они не спускали с нее глаз.

Когда окутанный клубами дыма варшавский поезд подошел к перрону, они приблизились вплотную к этим людям. Бронек с перрона наблюдал за ними. Убедившись, что та пара, как и его товарищи, вошла в вагон, он спокойно повернулся, пошел в буфет и попросил стопку водки. Когда мимо окна проплыл последний вагон поезда, он вышел на улицу.

Все места в вагоне, разумеется, были заняты, и они остановились в тамбуре. Низенький человечек оказался между ними, а солидная дама — справа. Поезд уже миновал разъезд Радзиминув и подъезжал к Винковицам. Рыжие брови Бенека вопрошающе поднялись, в ответ Зенек опустил веки. В Винковицах он вышел и остановился рядом с вагоном, как бы ожидая кого-то. Раздалось обычное «Просим занять места-а!», лязгнули буфера, и состав, вздрогнув, тронулся. В это мгновение из окна вылетел портфель, послышались крики и какая-то возня, а потом с подножки спрыгнул Бенек.

Они выбежали на пристанционную площадь и без единого слова вскочили в двуколку, запряженную парой вороных. Кони рванули галопом. Через несколько минут двуколка скрылась в лесу.

Вдоль остановившегося поезда бегали немцы, галдя как сумасшедшие. Толпа спекулянтов была в панике.

— Ну и как, Брузда?

— Лучше, чем ожидал.

— Тогда все в порядке. Можно и по домам. — Кос, сидевший на облучке, натянул вожжи, причмокнул, и лошади резво помчали двуколку в сторону видневшейся вдалеке трубы жулеювской фабрики.

— Ты хоть знаешь, что здесь? — спросил Александер, когда Зенек передал ему портфель.

— А меня это не интересует. Я солдат, мое дело — приказ выполнять, а не раздумывать, — отчеканил Зенек с серьезным выражением лица.

— Так-то оно так… Ну да ладно, скажу. В этом портфеле деньги. Та баба — кассир с фабрики, а тот плюгавенький, что с ней ехал, — охрана. Машиной по шоссе деньги возить они боятся, рассчитывали, что поездом не-так опасно будет. А ты молодец. Я о тебе рапорт подам.

— Не надо. Что мне с того? Лучше еще какое-нибудь задание поручите.

Вскоре после этого потребовалось убрать Крамера. И вот тогда отец заподозрил что-то.

— Если не хочешь говорить, не говори, но послушай, парень, лбом стенку все равно не прошибешь, а топором на солнце замахиваться — дело пустое. Война без тебя обойдется, а вот на себя беду накличешь — это факт. Не хотелось тебе напоминать, тяжело, но ты сам-то должен помнить, что ты увечный.

— Отец, перестаньте.

— Я понимаю, что тебе неприятно это слушать, но подумай о себе.

— Не хочу я думать, понимаете? Не хочу об этом помнить! И зарубите это себе на носу, отец: мне наплевать, что я калека! И я еще докажу, что не хуже других! А вы не хотите этого понять! Вы на мне крест поставили до конца жизни!

— Молчи! Ты это отцу?!

— А что? Может, ударите? Попробуйте!

— Да я и не собираюсь бить тебя. Ведь я добра тебе желаю… Сынок, — добавил он.

Зенек с удивлением поднял глаза: никогда еще отец не говорил так. Минуту он смотрел на отца и вдруг припал к его руке.

— Да что ты, Зенек! Что с тобой? С ума сошел? — Старик Станкевич неловко пытался вырвать свои руки из рук сына. — Успокойся! Ведь ты уже взрослый.

Они присели на порог и долго беседовали.

— Видите: капралом сделали, — говорил Зенек. — А перед войной в армию вообще не брали: куда тебе, говорили, с такой ногой! Теперь же меня уважают. Храбрый, говорят. Сначала-то я побаивался, но теперь уж — нет.

— Ты, Зенек, береги себя. Ты ведь у меня один. Не дай бог, что…

— Да я, отец, и так остерегаюсь. Не ребенок ведь.

За ужином мать поглядывала на них подозрительно, а они улыбались друг другу и заговорщицки подмигивали. Старуху разбирало любопытство, но на все ее вопросы Станкевич отвечал, как обычно:

— Не твое дело.

С этого дня Зенек стал полноправным членом семьи. Он рубил сечку, ходил за скотиной, помогал отцу приводить в порядок инструмент для летних работ и лишь временами тоскливо поглядывал в сторону реки.

А река этой весной тронулась поздно, только на пасху, но зато споро и весело. В один день она вскрылась, а на третий день в быстрой воде лишь кое-где поблескивали едва заметные льдинки. И снова, как и каждой весной, вода подступила почти к самой хате Станкевичей. И как всегда, кричали чайки.