Темная река

ГЛАВА VII

Осенняя распутица, темные ночи благоприятствовали лесным бандам. Полыхали дома и овины, хлева и стога. Часто по горизонту разливалось зарево. А трупов вокруг было все больше.

В Мельни зверски убили всю семью учителя — жену и четверых детей.

За Вепшем, в Череневе, застрелили милиционера, который один возвращался с поста.

В Шолаях обстреляли кооперативную школу и убили ни в чем не виноватого парня.

Людей охватил страх. На ночь они запирались в хатах, старательно закрывали ставни, не впускали в дом незнакомых, хоть ты околей у порога!

Зверствовали Гусар, Лата, Кобус, Крамаш и несколько более мелких предводителей банд. Они переходили с места на место. Солдаты безуспешно преследовали их, прочесывали леса, проводили обыски в деревнях. Но через несколько дней горизонт вновь багровел от пожаров, а к сельской больнице мчались во весь опор возы с ранеными.

Люди в деревне, видя все это, озабоченно качали головами:

— Не сильна же эта власть, если с такими сопляками не может справиться!

А власть удваивала и утраивала свои силы. В деревнях создавались отряды ОРМО. Вооружили почти всех членов партии. Солдаты внезапно, приезжали в деревни, подозревавшиеся в сотрудничестве с бандами, и переворачивали все вверх дном. Работники органов госбезопасности ухватывались за самые ничтожные следы и искали.

Бронек дважды получал письма с угрозами, что если не прекратит своей деятельности, то получит пулю в лоб. Он скрыл эти письма от жены. Прочитал их вместе с Генеком и Зенеком, потом отвез в Люблин. Там беспомощно развели руками:

— А чем мы вам, товарищ, можем помочь? Людей у нас мало, все в разъездах. Вы сами должны что-то сделать. Организуйте ОРМО, не расставайтесь с оружием…

Бронек возвратился домой еще более подавленный. Если там, наверху, не сумели найти выход, то что может сделать он, секретарь гминного комитета? На сколько человек в гмине он может рассчитывать? Кроме членов партии, почти ни на кого. А в самой деревне? На Генека, нескольких других парней, может, еще на Зенека, хотя насчет него никогда ничего нельзя сказать заранее. Не доходят до него никакие политические аргументы. Он все еще живет как в партизанском отряде: ему бы только стрелять! Хуже всего то, что часть членов партии, до недавнего времени очень активных, явно капитулировала. Они просто испугались.

Впрочем, боялся и сам Бронек. Героем он никогда не был. Спал как заяц. Малейший шум срывал его с кровати. Бронек выхватывал из-под подушки пистолет и вслушивался в ночную тишину. Нервы были напряжены до предела, и любой пустяк выводил его из равновесия.

Потом предупреждение получил и Генек — «за сотрудничество с коммуной», как было написано. Он также отвез письмо в Люблин, не сказав о нем никому, кроме шурина.

Тымек по-прежнему проводил вечера у Станкевичей. Там к нему привыкли, и, если он не показывался несколько дней, им чего-то не хватало. Тымек смело возвращался ночью домой один, на предостережения людей отвечал, что ему бояться нечего: он не коммунист и не ормовец.

Однако он ошибся. Однажды вечером, когда он, пьяный, возвращался из Жулеюва, навстречу вышли трое и направили на него автоматы:

— Тымотеуш Сорока?

Он стоял на кривых, слегка подгибавшихся ногах, еще не понимая, в чем дело, и старался в темноте разглядеть хоть что-нибудь своими затуманенными глазами.

— Сорока?

— Да, — пробормотал он наконец. — Это я…

— Напился как свинья, — сказал один из тройки.

— На свои… — попытался объяснить Тымек, но получил по зубам вместе с поучением:

— Когда тебя не спрашивают, молчи!

Тымек вытер кровь с разбитой губы. Постепенно ясность мысли возвращалась к нему.

— Ходишь к Станкевичам?

— Хожу к Бронке, — произнес он.

— С Боровцем тоже видишься?

— Да… иногда…

— Выведешь его завтра вечером на дорогу.

— Но… я ведь…

Тымек снова получил по зубам и замолчал.

— Давал, сволочь, присягу польскому правительству? Настоящему польскому правительству?

— Вроде да…

— Никто тебя от нее не освобождал! Делай, что тебе говорят, а не сделаешь — получишь свое. Ты должен во что бы то ни стало вывести Боровца на дорогу завтра вечером.

— Зачем?

— Это тебя не касается! Делай, что тебе говорят!

Они исчезли так же внезапно, как и появились. С минуту Тымек стоял ошарашенный на шоссе, потом пошел домой. Однако заснуть он не мог: его мучила жажда, терзала изжога, в голове шумело. Только под утро, немного придя в себя, он осознал всю тяжесть положения.

Он должен вывести Бронека на дорогу! Его наверняка хотят прикончить или увести с собой, и он должен им в этом помогать! Присягал, говорят… Ясно, что присягал. Однако и теперешнему правительству он присягал — когда служил в запасном полку. Черт их разберет с этими присягами! Пару слов человек скажет, а потом всю жизнь к нему цепляются. Присяга присягой, но чтобы Бронека на смерть выводить… Ведь они были дальними родственниками по матери. Бронек пепеэровец, конечно, но ведь свой парень…

Тымек ворочался в кровати до утра, а на рассвете с чугунной головой и распухшей физиономией пошел к Станкевичам. По дороге он боязливо оглядывался по сторонам. Черт знает, каких они здесь имеют осведомителей, если им все так точно известно…

Зенек еще спал… Тымек разбудил его, вывел в сени и прерывистым шепотом рассказал, что с ним случилось этой ночью.

Сонный Зенек не мог понять, в чем дело, смотрел на Тымека подозрительно, полагая, что тот еще пьян — несло от него, как из винной бочки.

— Ну скажи, что мне теперь делать? Не послушаюсь — влепят пулю в лоб, и все! Послушаюсь… Но как же так — своего на смерть?

— Идем к Бронеку, — решил наконец Зенек.

— Иди сам, я тут подожду. Может, за мной кто следит? Может, они только так… чтобы увидеть, что я сделаю?

Размышляли долго. Самым разумным было бы Бронеку на какое-то время уехать в Люблин или к родным под Пулавы. Таким образом он выручит и Тымека: если Бронека не будет в деревне, бандиты не смогут обвинить Тымека в том, что он не выполнил поручения.

Вечером Зенек притаился с автоматом вблизи хаты Тымека. Он видел, как Тымек вошел внутрь и через несколько минут вышел, видел, как подошел к нему какой-то мужчина и с минуту они поговорили. Потом мужчина исчез, и Тымек остался один. На этот раз обошлось. Но ему приказали, как только вернется Боровец, сразу же сообщить им, а остальные указания ему передадут, когда придет время.

Тымек ходил задумчивый и напуганный, даже пить перестал. Он все время вертелся вокруг Зенека и наконец обратился к нему с просьбой:

— У тебя, наверное, есть какой-нибудь пугач?.. Одолжи мне. Я буду чувствовать себя спокойнее.

Но Зенек пистолета ему не дал, а посоветовал вступить в ОРМО. Там и оружие получит.

— А это совсем неплохая мысль, — согласился Сорока. — Но если те узнают, что я в ОРМО, то мне конец.

Однажды Тымек получил вызов в гминную Раду Народову. Строя всяческие догадки, он медленно шел по шоссе в сторону Жулеюва, кланялся знакомым, однако ни с кем не останавливался поболтать, как обычно. Вызов в те неспокойные времена не сулил ничего хорошего.

Сняв шапку, Тымек вошел в комнату, в которой сидел Генек:

— Вызывали меня?

— Подожди, — Генек исчез за дверью и через минуту вышел: — Входи!

Тымек с опаской прошел в комнату. За столом сидели два незнакомых ему человека.

— Тымотеуш Сорока? — спросил один из них.

— Да.

— Садитесь. Знаете, кто мы такие?

— Нет.

Человек достал удостоверение и сунул Тымеку под нос, но тот даже не взглянул. Ладони у него вспотели, и на лбу выступили капельки пота.

— Бронислава Боровца знаете? — Они смотрели на Тымека без какого-либо любопытства, официально.

— Знаю. Это мой дальний родственник. Секретарь ячейки.

— Вот как? Вы получили указание выманить его вечером из дома?

— Я ничего не знаю… пристали ко мне…

— Не выкручивайтесь. Мы знаем все. Речь идет о том, чтобы вы нам помогли.

— Да… но я… не знаю…

— Молчите и слушайте! — прервал второй. — Через несколько дней возвратится Боровец. Делайте все так, как вам тогда указали. Об остальном не беспокойтесь. Только не вздумайте рассказывать об этом кому-нибудь! Понятно?

— Понятно… Но что будет со мной? Ведь они мне этого не простят!

— Не беспокойтесь, все будет в порядке.

— Им, наверное, кто-то доносит. Откуда они знают обо всем?

— Это не ваша забота. Делайте, что вам говорят.

Тымек возвращался с тяжелой головой, кляня свою судьбу. Попал, как говорится, между молотом и наковальней: или эти, или те свернут ему голову. Задумавшись, он не заметил соседа, который внезапно оказался рядом с ним.

— Что это ты такой озабоченный? Зачем вызывали?

— Не знаешь, Феликс, зачем крестьянина в гмину вызывают? — ответил Тымек. — Какая-то у них там чепуха с налогами получается. Говорят, что укрыл полтора гектара. Как будто я их спрятал за пазуху! Велят платить задолженность. А ведь ты знаешь, около станции у меня треть гектара, возле дома гектар без нескольких аров… Ты хорошо знаешь, ведь мы соседи. Всего семь с половиной. А они — ни в какую, твердят, что девять…

Сосед взглянул на него внимательно, потом попрощался и пошел своей дорогой. Тымек облегченно вздохнул. Феликс давно ему не нравился. Что-то чересчур уж им интересуется, выспрашивает мать и сестру о нем, иногда заходит в хату и шарит взглядом по углам.

Прозрение пришло внезапно. Он остановился как вкопанный, хотел даже возвратиться и рассказать обо всем, но потом раздумал: ведь ему велели вести себя так, словно разговора в гмине и не было.

С дрожью ожидал он того дня, когда Бронек появится в деревне. Вода заливала картофель в яме — у Тымека не было сил как следует ее укрыть. Бывали дни, когда он забывал о лошадях, которые стояли у пустых яслей, и слонялся из угла в угол, мысленно прощаясь с этим светом. Однажды он даже пошел на исповедь. Ксендз Голашевский посмотрел на него удивленно, но, не спрашивая ни о чем, повел в исповедальню.

Бронек приехал дневным поездом. Он подсел на подводу, ехавшую в Жулеюв, и стал рассказывать, что был на курсах в Люблине, а теперь вот возвращается.

Тымек, увидев его, совсем приуныл. Теперь уже все! Он зашел поздороваться с родственником и стал расспрашивать, где тот так долго пропадал. Боровец повторил ему свою байку о курсах.

Поразился также и Зенек, когда увидел зятя.

— Жить тебе надоело? — спросил он, поздоровавшись. — Какого черта ты приехал?

— Так нужно… — оборвал его Бронек, и больше к этой теме они не возвращались.

Потом, когда они на минуту остались одни, Бронек быстро шепнул:

— А ты со своей пушкой лучше не показывайся. Все будет хорошо, запомни! Не суйся в это дело. Не высовывай носа из хаты, что бы ни услышал, ясно?

— Ясно, — ответил Зенек, хотя ничего не понял.

Прошло несколько дней. Люди часто видели, как Тымек заходил в хату к Боровцу и подолгу сидел там. Все удивлялись этой неожиданной дружбе.

Однажды вечером Тымек получил сигнал из леса: пора!

На негнущихся ногах он пошел к Бронеку. Посидели минутку, поговорили. Потом он попросил Бронека выйти с ним во двор: он якобы должен сказать тому кое-что. Бронек слегка ухмыльнулся, надел плащ, и они вышли.

И все завертелось, хотя не раздалось ни одного выстрела. Кто-то громко застонал. Тымек получил сильный удар в затылок, покачнулся, ткнулся головой в стену и потерял сознание.

Когда он очнулся, то почувствовал, что кто-то льет ему воду на голову. Тымек осторожно открыл глаза, постепенно осмотрелся в полутьме. За столом сидели Бронек и какой-то незнакомый мужчина. Услышав стон, они повернулись в его сторону.

— Больно? — улыбнулся незнакомец.

Сорока пощупал затылок:

— Немного…

— Это по ошибке. Ты все выполнил хорошо. Теперь держи язык за зубами. Если будут спрашивать, скажешь, что вывел Боровца на дорогу, но там никого не было, понял? Если прикажут что-нибудь еще, сообщи Боровцу.

— Знаете, — начал Тымек неуверенно, потирая ноющий затылок, — мне кажется, что этот мой сосед Феликс им обо всем доносит. Очень уж он мной интересуется…

Тымек рассказал, как встретился с Феликсом, возвращаясь из гмины. Незнакомец с минуту помолчал, а потом похлопал его по плечу:

— Не обращай на это внимания. Там видно будет.

Бронек искренне удивился, когда однажды к нему явился Александер. Они молча пожали друг другу руки. Бронек придвинул гостю стул, предложил сесть.

— Вы знаете, что я в политику не вмешиваюсь, — прямо начал Александер, — и никогда не вмешивался. При немцах делал то, что мне приказывали. Ни в чем дурном я не замешан.

Бронек молча кивнул.

— Теперь я тоже ни во что не вмешиваюсь, — продолжал Александер. — Служил в милиции, потом меня уволили, но я претензий не имею. Речь идет о брате. О Матеуше.

Бронек посмотрел на него с интересом.

— Видите ли, Бронислав… — Александер почему-то обращался к нему как к старшему по возрасту. — Видите ли, он запутался немного в теперешней политике. Ему всегда кажется, что крестьянин — это самое главное, и он готов всячески отстаивать его интересы. Но он честный человек. Вы ведь знаете его еще с довоенного времени.

— Знаю, — согласился Бронек. — Только для него самое главное — зажиточный крестьянин. О бедняке он не думает. А чего вы хотите от меня?

— Я хотел вам сказать, что с лесными бандами у него никогда не было ничего общего.

— А почему он сам ко мне не пришел?

— Как вам сказать… Вы с ним часто спорили на разных собраниях, и ему как-то неловко. Но я говорю вам: он честный человек и не пошел бы на такое… Вы мне верите?

— Пожалуй, да… Ведь я давно знаю вас и вашего брата. Скажите ему, пусть не тревожится. А лучше всего было бы, если бы он мне помог. Его здесь все знают и уважают. Пусть как-нибудь зайдет ко мне сюда или в комитет. Поговорим.

Александер вышел довольный. Он выполнил просьбу брата. Об остальном пусть сам заботится.

После всех этих событий Тымек почти совсем перестал пить: боялся, что к нему придут, а он будет пьян и даже не сможет сопротивляться. Если трезвый, это уже другое дело. Он заменил, что и Бронка стала посматривать на него более ласково. Вечерами Тымек старался не ходить в одиночку, да и днем внимательнее смотрел по сторонам.

Перед самыми праздниками бандиты вновь напомнили о себе: они обстреляли двух парней, членов Союза борьбы молодых[10] из школы в Шолаях, возвращавшихся вечерним поездом из Люблина. Председатель школьного правления Союза носил белую овечью папаху. По ней, видимо, его и узнали, и, как только он поставил ногу на ступеньку вагона, по железу простучала автоматная очередь. Ребята мгновенно отпрянули назад и проехали на одну станцию дальше — до Ксендзопольцев. Там они переночевали в отделении милиции и возвратились в интернат утром.

На следующий день в школу приехали работники органов госбезопасности. Они допрашивали учеников и учителей — видимо, подозревали, что кто-то в школе работает на лесные банды. Однако, не найдя никаких следов, они уехали. Через несколько дней членам Союза выдали оружие. В школе был создан отряд ОРМО.

Заведующий школой ворчал, что вместо учебы дети занимаются политикой и военным делом. Впрочем, какие же это были дети? Здесь учились парни из партизанских отрядов, бывшие фронтовики, были даже офицеры. Все они имели жизненный опыт, только в учебе отстали. Многие осваивали программу двух классов за один год, чтобы быстрее пополнить недостаток в кадрах.

Председатель школьного правления Союза борьбы молодых, бывший подпоручник армейской контрразведки, был боевым и настойчивым парнем. Он неустанно расширял свою ячейку и вскоре мог гордиться самой многочисленной организацией Союза в воеводстве. Он пытался даже агитировать молодежь и в деревне, однако в Шолаях его приняли с недоверием, даже враждебно, и в Союз вступили лишь двое.

В целом атмосфера в школе была нормальной. Вместе пели, устраивали танцы, причем на гармошке играл бывший боец Армии Людовой, ныне член Союза борьбы молодых; аковец[11] — на скрипке, член Вици — на гитаре.

За председателем Союза кто-то следил. Через несколько дней после инцидента на станции, когда он вечером возвращался из Жулеюва, в него несколько раз выстрелили из укрытия. К счастью, парень вовремя бросился на землю и таким образом спасся. Он сообщил обо всем Боровцу, но тот лишь беспомощно развел руками и посоветовал быть осторожнее.

Девчата из школы вообще не принимали участия в общественной жизни. Их политические взгляды менялись в зависимости от того, к кому в данный момент они питали симпатии. Председателя школьной организации Союза борьбы молодых любили почти все девчата: это был красивый умный парень, один из лучших учеников в школе. Они были потрясены, когда узнали о покушении на его жизнь, и шумно возмущались.

А скоро в одной из девичьих спален нашли напечатанную на машинке записку: «Не вмешивайтесь не в свои дела».

Легко установили, что неизвестный воспользовался школьной машинкой. Следовательно, кто-то действовал в стенах школы. Только кто?

Записку наверняка подбросила одна из девушек: парня заметили бы в спальне. Но какая? И по чьему указанию?

Союз инвалидов прислал в их школу трех солдат-калек. Они пришли прямо из госпиталя, ходили в мундирах, с наградами на груди, держались все время вместе и спали рядом. Один из них, однорукий, выразил желание вступить в Союз борьбы молодых, остальные угрюмо посматривали на своих здоровых товарищей и явно им завидовали, особенно молодой, восемнадцатилетний танкист с обожженным лицом, без ушей.

Они старательно учились, сидели ночами. Однако они опоздали на три месяца к началу учебного года, и наверстать упущенное было нелегко. Учителя, в большинстве своем воспитанники подпольных школ и университетов периода оккупации, помогали им как могли. Постепенно эти тихие, скромные ребята завоевали всеобщую симпатию — за исключением, пожалуй, однорукого. Тот был задирист и агрессивен на собраниях, в отношениях с товарищами проявлял свойственную некоторым инвалидам злость и недоброжелательность. Как и все члены Союза, он получил оружие и, удивляя товарищей, ловко управлялся с ним своей единственной рукой, в случае необходимости помогая себе зубами. На фронте он был поручником, служил в разведке, был награжден орденом Красного Знамени. Руку ему оторвало миной уже после войны, и он никак не мог с этим смириться.

Праздники прошли спокойно, хотя некоторые предсказывали, что банды вновь зашевелятся.

Приближался день выборов[12]. Уже подготавливали помещения, на стены вешали плакаты, призывы голосовать за блок демократических партий. Иногда их срывали или рядом наклеивали воззвания партии Миколайчика.

В соседней гмине разгромили избирательный участок. Тотчас же на всех остальных участках поставили посты ормовцев. В Жулеюве участок, размещенный в здании школы, охраняли члены Союза борьбы молодых. Службу несли по два человека, сменяясь через несколько часов. Стоял на посту даже однорукий инвалид, хотя никто его в охрану не назначал. И именно на него напали возле самой стены школьного парка, когда он вечером возвращался с дежурства. Его товарищ не потерял самообладания и выстрелил из винтовки в сторону нападающих. Он не особенно верил в эффективность своей обороны, хотел только дать сигнал товарищам, находившимся в школе. Однорукий также не растерялся, несмотря на то что одна из первых пуль попала ему в живот. Прислонившись к стене, он стрелял из нагана в черневшие тут и там фигуры, целился спокойно, хотя темнота постепенно застилала его глаза.

Когда пришла помощь, однорукий был уже без сознания. На школьной лошади его отвезли в больницу. Там под утро он скончался.

Все выяснилось внезапно. В один из морозных вечеров, уже после праздничных каникул, в школе арестовали Сабину Низиолек. Пришли трое, тихо, во время ужина, и ждали в кабинете заведующего школой, не объяснив, зачем пришли. Заведующий нервно потирал ладони и смотрел на гостей с ужасом и некоторой злостью. Сам он политикой не занимался. Он считал, что Польше нужно теперь лишь как можно больше образованных людей, и делал все в этом направлении, стараясь дать своим ученикам побольше знаний. Поэтому его очень сердило, что его ученики занимаются чем-то еще кроме учебы.

Заведующий сидел как на раскаленных углях, стараясь угадать, с чем пришли незваные гости. Те молчали, спокойно слушали доносившееся из столовой пение.

Когда ужин кончился и в коридорах здания зазвучали шаги, они попросили заведующего позвать Сабину Низиолек.

Она спустилась по лестнице, напевая мелодию последней песни, и у порога застыла как вкопанная. Заведующий посмотрел на нее испытующе. Один из гостей движением руки пригласил ее войти и попросил заведующего оставить их одних.

На следующий день Сабина не явилась на уроки. Не пришла она и на другой день.

Во время ужина заведующий тихим, срывающимся голосом сообщил своим подопечным, что их соученица арестована: он не знает — за что, однако просит, чтобы все сохраняли спокойствие и ради бога бросили заниматься всем, что не связано с учебой. Слишком много жертв.

Заведующий тяжело уселся за стол, подпер голову руками и задумался. Но мелодия песни вернула его к действительности.

За несколько дней до выборов выпал обильный снег. Завалило дороги, даже шоссе. Люди, как когда-то, выходили расчищать завалы, как и раньше, руководил ими неутомимый, слегка подвыпивший Норчинский.

Деятельность банд почти прекратилась. Войска, которые прежде обшаривали местность наугад, теперь действовали необычайно успешно. Лесные банды разбивались на мелкие группы и оседали по деревням, у сочувствующих им людей. Ходили слухи, что в их деревне скрываются несколько человек из банды Гусара, шепотом называли даже их фамилии, но большинство в это не верило.

Вечерами, как обычно, соседи собирались поболтать, как всегда, жаловались на высокие налоги, иногда читали «Газету людову»[13] и «Глос люду»[14] и сравнивали сообщения.

Снова начал появляться на людях Матеуш. Он очень изменился, полысел и поседел, прибавилось морщин на лице. Матеуш выслушивал жалобы, читал вместе с людьми газеты, однако в дискуссии не вступал. Но однажды у Станкевичей, прочитав в «Глосе люду», что Миколайчик стал духовным вождем лавочников, «крестьян с Маршалковской»[15] и политических спекулянтов, Матеуш печально покачал головой и сказал скорее себе, чем другим:

— Да-да, они правы…

Часто Матеуш задумывался: какую ошибку допустил он в обращении с людьми, что потерял свой авторитет и остался в одиночестве? Ведь перед войной и в период оккупации его слово много значило в деревне, а с Бронеком Боровцем никто особо не считался: он казался фантазером, мечтателем, и Матеуш не принимал его всерьез.

Теперь положение изменилось, и Матеуш вынужден был признать, что многое изменилось к лучшему.

Однако ему было жаль своего прошлого. Матеуш не мог простить себе, что все хорошее, появившееся в деревне, было принесено не такими, как он, старыми крестьянскими вожаками. Пришли другие и за несколько месяцев решили вопросы, которые столько лет казались неразрешимыми. В них стреляли, жгли их дома, убивали близких, а они держались и не думали отступать.

Поэтому Матеуш смотрел на них с восхищением и завистью. Поэтому сторонился людей. Поэтому, переламывая себя, старался установить контакт с Бронеком Боровцем, которого даже старики теперь величали Брониславом. Матеуш страдал оттого, что его бывшие бойцы ушли от него к коммунистам. Он пытался доказать самому себе, что те притягивают парней иллюзией власти, высокими постами, почестями… Однако он тотчас же опровергал собственные аргументы. Что имел Бронек, кроме ран и постоянной тревоги? Что имели другие? Матеуш все чаще приходил к выводу, что чужими для него были не только пепеэровцы, но и бандиты, стрелявшие в них из-за угла.

Несколько раз он встречался с Бронеком — вроде бы случайно. Они разговаривали вежливо, осторожно, словно прощупывая друг друга.

Враг ли Матеуш? На этот вопрос Бронек не мог найти ответа. Ведь он помнил, как активно Матеуш включился в проведение аграрной реформы — в него даже стреляли, следовательно, он не был с теми. Бронек помнил, что, будучи старостой, Матеуш делал все в соответствии с требованиями новой власти и никто не мог заподозрить его во враждебной деятельности. Лишь потом он открыто выступил против аграрной реформы и ППР, открыто присоединился к иным лозунгам. Кто же он на самом деле?

Секретарь ячейки слишком слабо разбирался в тайнах человеческой души, плохо знал движущие силы, толкающие людей на те или иные поступки. Но где и когда мог он узнать это? До войны ли, когда молодым парнем он слушал малопонятные ему речи? Или из нелегальной коммунистической печати? А может, в течение тех шести лет за колючей проволокой лагеря для военнопленных, когда он жил мечтами, что после войны будет лучше, что настанет наконец, справедливость?

Он знал, что Матеуш пользовался в деревне большим авторитетом, и рад был бы иметь в нем союзника. Однако все их беседы оканчивались безрезультатно. Бронек чувствовал, что Матеуш не до конца искренен с ним, и поэтому ждал, что принесет будущее.

Зимой в деревне ничего не происходит. Это самое скучное время года. Порой кто-нибудь выберется в лес или поедет в город, а после возвращения делится своими впечатлениями и наблюдениями. Зима в деревне — это время ухаживаний. Не имеющие никаких занятий парни просиживают у девушек целые дни и уходят поздним вечером, чтобы на следующий день возвратиться сразу после обеда. Они беседуют со стариками о политике, вспоминают, как сражались у партизан или в армии, шутят с девчатами, однако все это делается как-то вяло, медлительно, без подъема.

Тымек неизменно приходил к Станкевичам. Пить он перестал, но теперь другое беспокоило стариков — он все более сближался с Бронеком. Родители не хотели такой же тревожной жизни и для второй дочери. А Бронка все ласковее смотрела на кривоногого Сороку, особенно тогда, когда он возился с Ханей. Тымек искренне полюбил малышку, и Ханя также тянулась к нему, отдавая предпочтение только Зенеку. Между парнями началось тайное соперничество — каждый старался превзойти другого в нежности и ласке к девочке.

Бронка уже полностью пришла в себя, ее даже не очень тронуло известие о том, что Весека бросила жена. Она осталась равнодушной и тогда, когда узнала, что Весек хотел бы установить с ней контакт. Сказала об этом брату — теперь она ничего не делала, не посоветовавшись с ним.

— Делай как считаешь нужным, — ответил Зенек. — У вас ребенок, но ты вспомни, сколько натерпелась из-за него, сколько стыда пережила. Для меня он гнида! Но у вас ребенок…

Бронка выслушала брата молча, но все письма Весека оставляла без ответа. Зенек втайне был доволен этим.

Шансы Тымека возрастали.

Однажды морозным днем в деревню вновь пришли солдаты и разместились в пустом помещении кооперативного склада. Группами человек по пятнадцать они ходили в другие деревни и возвращались замерзшие, покрытые инеем. Хозяйки приглашали их в дом погреться. Они улыбались, благодарили, но в хаты не заходили.

Выборы прошли спокойно, как и референдум. Однако в эти дни все, кто имел оружие, законно или незаконно, не расставались с ним ни на минуту. Зенек тоже носил за поясом свой парабеллум, хотя при виде солдат холодная дрожь пробегала по его спине.

Бронек был недоволен результатами выборов у себя в районе: часть жителей гмины все-таки голосовала за партию Миколайчика. Но в повяте ему объяснили, что расстраиваться нечего, в его гмине и так достигнуты большие успехи.

Войска по-прежнему размещались в деревне. Солдаты установили даже кое-какие контакты с людьми. Когда в одно из воскресений молодежь устроила танцы, на них неожиданно пришли десятка полтора солдат — почти все без оружия, только двое или трое с автоматами. Они стоили у стены, наблюдали за танцующими, тоскливо поглядывали в сторону буфета.

Сначала на них смотрели недоверчиво, боязливо, но скоро перестали обращать внимание. Сорока, который вытянул на танцы Бронку и был поэтому в хорошем настроении, успел уже немного выпить, его лицо расплывалось в улыбке и выражало готовность всех осчастливить. Он подошел к стоявшему среди солдат капралу.

— Старший сержант Сорока, — представился Тымек, протягивая капралу руку и дружески улыбаясь. — Танцуйте, ребята, — стал приглашать он. — Чего-чего, а девчат у нас хватает! Танцуйте.

Солдаты выжидающе смотрели на капрала. Им явно хотелось потанцевать, да и сам капрал вряд ли от этого отказался бы. Однако им столько наговорили о бандах в этом районе, что они остерегались разбиваться на мелкие группы. Кто его знает, может, этот подвыпивший старший сержант тоже бандюга? Капрал стоял, без всякого выражения глядя перед собой.

Тымек удивленно посмотрел на солдат, глуповатой улыбкой маскируя свое смущение, и возвратился к Бронке. Она сидела за столиком вместе с Владкой, зятем и братом.

— Нелюдимые какие-то… — сказал Тымек. — Приглашаю их по-человечески, а они смотрят на меня как на стенку. Выпьем! — Он поднял стакан. Выпили. Когда заиграл оркестр, он подхватил Бронку и скрылся в толпе танцующих. Пошли танцевать и Бронек с Владкой.

Оставшись один, Зенек стал смотреть на стоявших у стены солдат, внимательно разглядывая их мундиры, ботинки. Перехватив взгляд одного из солдат, он дружески улыбнулся и жестом пригласил его к столу, но тот не отреагировал. Жалко, Зенек охотно поговорил бы с ними, расспросил о теперешней армии. Он на минуту задумался, потом встал и направился к солдатам.

— Что это вы держите ребят возле себя, пан капрал? Пустите их к людям. Пусть потанцуют, выпьют. Когда же они будут развлекаться? Когда состарятся или станут хромыми, как я? — И он показал на свою покалеченную ногу.

— С войны? — поинтересовался кто-то.

— Нет.

— В партизанах?

— Вроде того… Ну пошли, выпьем по маленькой. Одному скучно, а танцевать не могу. — Зенек взял под руку светловолосого высокого солдата и потянул к столу. Солдат взглянул на капрала.

— Иди, только не напивайся! — напутствовал его капрал.

Сели за стол.

— Выпьете? — Солдат заерзал на скамейке, косясь на капрала. Зенек засмеялся: — Начальство строгое? Не бойтесь! Я тоже был человеком военным, хотя и хромой. Знаю, что значит командир, и не буду уговаривать. Но ведь потанцевать вы можете? Думаю, что капрал не запретит…

— Конечно нет.

— Так чего же вы стенку подпираете? Выбирайте девушку и танцуйте. Они военных любят.

— Мы здесь никого не знаем.

— Меня уже знаете. Моя фамилия — Станкевич. — Сейчас кого-нибудь для вас найдем.

Оркестр перестал играть, и сестры вернулись к столу. Солдат мгновенно вскочил.

— Сидите! — Тымек схватил его за плечо и почти силой усадил на скамейку. — Мы не кусаемся! — Он взял бутылку и разлил водку по стаканам. — Выпьете с нами?

К ним подошел капрал, хотел что-то сказать, но Бронек прервал его:

— Садитесь, капрал, выпейте с нами. Рюмка вам не повредит. Моя фамилия Боровец.

— Секретарь ячейки ППР, — добавил Зенек.

Выражение лица капрала смягчилось. Он выпил. Выпил и солдат, а когда начал играть оркестр, смущенно склонился перед Бронкой. Он деликатно обнял ее за талию и начал танцевать, не глядя на партнершу и не говоря ей ни слова. С лица его не сходил яркий румянец.

Бронка украдкой разглядывала своего партнера. Он ей понравился. Высокий, со светлыми кудрявыми волосами, он краснел, как девица, а после танца, проводив ее на место, поцеловал ей руку. Сидевший за столом капрал с жаром что-то рассказывал. Среди танцующих все чаще мелькали солдатские мундиры.

Солдат украдкой смотрел на Бронку и удивлялся, видя такую красавицу рядом с кривоногим уродом.

Между тем капрал не давал Зенеку сказать ни слова, да и от водки тоже не отказывался. Через четверть часа Станкевич уже знал все о своем новом знакомом.

Солдат сидел молча, смотрел на танцующих, потом опять пригласил Бронку на танец. По-прежнему танцевали молча. Наконец Бронка не выдержала:

— А вы умеете разговаривать?

— Умею.

— Почему же молчите?

Солдат пожал плечами и покраснел:

— Мы не знакомы…

— Как это не знакомы? Танцуем уже второй раз! — И она ободряюще улыбнулась.

— Вы здесь живете?

— Нет, в соседней деревне. Там, где вы разместились.

— Да? Я никогда вас не видел.

— Я вас тоже.

— Я не бываю в деревне.

— Развлекаешься, Дануся? — крикнул в их сторону какой-то щербатый солдат.

— Как он сказал? — заинтересовалась Бронка.

— Дануся.

— Кому это?

— Мне.

— Вас зовут Дануся? — рассмеялась она.

— Нет. Хенек. Но так меня все называют…

— Почему.

— Не знаю. — Он моментально покраснел от шеи до корней волос.

— Почему этого парня, пан капрал, называют Данусей? — спросила Бронка, когда возвратилась к столу после окончания танца.

— Потому что он застенчив, как девушка, — объяснил капрал со смехом. — А женщин он боится.

— Ну что вы говорите… — пробормотал солдат.

Бронка смотрела на него с интересом.

Однажды ночью он приснился Бронке, — наверное, потому, что она часто о нем думала. Вежливый, неразговорчивый Хенек чем-то отличался от всех парней, которых она до сих пор знала. Бронке очень хотелось его увидеть. А собственно, зачем? Он побудет здесь немного и поедет дальше. Так к чему все это?

Когда она замечала на дороге солдата, то всматривалась в него: не Хенек ли это, случайно? Несколько раз Бронка встречала капрала, который кланялся ей издалека, видела и других, которые были на танцах, — всех, только не Хенека.

Встретил его Зенек. Они поздоровались за руку и с минуту стояли молча. Солдат, как всегда, покраснел.

— Зашли бы как-нибудь к нам, — предложил Зенек. — Поговорили бы.

— Времени нет. Служба!

— Другие же ходят.

— Да, это правда. Спасибо, зайду.

Вечером он пришел, поздоровался, поцеловал женщинам руки, чем покорил старуху Станкевич, и умолк, не знал, с чего начать разговор.

— Вы из города будете или из деревни? — прервал молчание отец.

— Из города… собственно, из местечка… Несколько тысяч жителей.

— Скучно в деревне, а?

— Нет, почему? — Он смущенно мял шапку в руках.

— В армии давно? — продолжал расспрашивать Станкевич.

— Осенью минул год.

— Скоро домой?

— Не знаю, — пожал плечами парень. — Когда отпустят…

— Я тоже, дорогой мой, в армии служил, еще тогда, в двадцатом году. Знаю, что это такое.

— Вам нравится наша деревня? — вступил в разговор Зенек.

— Красивая, большая.

— А девушки как? Красивые?

— Да… — Хенек бросил быстрый взгляд на хлопотавшую в кухне Бронку, увидел ее стройные ноги, а потом, когда она несла на стол яичницу, высокую грудь и смуглое лицо.

Зенек принес бутылку водки. Парень сначала отказывался, но в конце концов все же выпил и покраснел еще больше. Все чаще он стал посматривать на Бронку, напряженно размышляя. Правда, он не видел здесь того кривоногого, но не было сомнений, что маленькая девчушка, вертевшаяся под ногами, — дочка этой красивой женщины. Хенек почувствовал себя неловко, взглянул на нее, она поймала его взгляд и улыбнулась. Как это понимать? Он всегда думал, что деревенские женщины очень стыдливы, а эта поглядывает на него и улыбается…

Хенек вышел от них поздно вечером, чуть пошатываясь. Провожал его Зенек, приглашал заходить еще.

Родители хвалили парня, говорили, что симпатичный, вежливый… Мать даже всплакнула в фартук, что забрали, мол, парня из дома и неизвестно, что его еще ждет…

Бронка молчала. Когда на другой день пришел Тымек, она была с ним неприветлива, как раньше, не слушала, что он ей говорил. Но Тымек привык уже к смене ее настроений. Он разговаривал с Зенеком и отцом, играл с малышкой, ушел, однако, раньше, чем обычно. Мать накинулась на Бронку.

— Чего ты добиваешься? Мучаешь Тымека, не разговариваешь с ним… Кто тебя возьмет с ребенком?

— Не ваше дело! В советах не нуждаюсь!

— Уже один раз сама себе насоветовала!

Дочь повернулась к матери со злым лицом, с минуту смотрела на нее, словно хотела что-то сказать. Когда мать вышла, Зенек спросил сестру:

— Нравится тебе этот солдат, а, Бронка?

Она отвернулась:

— Какое тебе дело?

— Никакого. Но солдат сегодня здесь, завтра там, а Тымек всегда на месте. Впрочем, не забывай о Хане. Парень он молодой, наверное, моложе тебя. Захочет ли взять тебя с ребенком?

Слезы потекли у нее по щекам. Отвечать было нечего — Зенек был прав. Однако, когда Бронка подумала, что станет женой Тымека, что-то сдавило ей горло. Она, пожалуй, самая красивая в деревне девушка, должна выйти за кривоногого Тымека, над которым все смеются? Ее охватило жгучее чувство обиды и ненависти к Весеку, потом перед глазами возникло лицо Хенека, его робкая улыбка…

Приближение пасхи заставляло Зенека как-то странно волноваться. Когда он обещал Хельке, что женится на ней, до праздников было еще далеко и в нем теплилась подсознательная надежда, что что-нибудь случится, что-то помешает… Между тем пролетали недели, месяцы, и дело шло к тому, что придется выполнить обещание.

Хеля часто к ним заходила. Родители, кажется, полюбили ее, а Бронка — наверняка. Не раз они подолгу шептались по углам о своих женских делах.

Сбылась наконец мечта Генека — он поехал в санаторий в Закопане. Присылал оттуда длинные письма, хвалился, что дело обошлось без операции, что состояние его легких явно улучшилось, и если дальше так пойдет, то, может быть, ему даже удастся закончить прерванную войной учебу.

Галина долго плакала над этим письмом, потом в резких выражениях ответила ему, чтобы не думал ни о какой учебе, так как у него есть хозяйство и работа. Чего ему еще надо?

Галина почувствовала здесь опасность для себя. Она никак не могла представить себе Генека образованным. Сейчас она ему нужна, а что будет, когда он вылечится, закончит учиться? Зачем ему простая деревенская женщина? Не найдет, что ли, себе другую, более молодую? Ведь она старше его…

Старик Щежай, когда она прочитала ему письмо, обрадовался: его сын будет образованным человеком, будет что-то значить среди людей! Сбудется мечта его жизни…

А Генек писал, что наводил справки в Ягеллонском университете в Кракове и в Люблинском университете и ему ответили, что зачтут годы довоенной учебы. Галина читала эти письма и плакала.

Однажды у Станкевичей была Хелька, пришел и Хенек, они немного выпили и разговаривали о том о сем. Солдат уже освоился в этом доме, где все относились к нему доброжелательно и стали почти родными.

Хелька занимала его как могла, жеманилась, кокетничала. У Зенека от этого даже в сердце начало покалывать. Однако солдат держался отчужденно — он боялся таких агрессивных женщин. Тайком бросал он нежные взгляды на Бронку. Хельку это задело, она почувствовала себя обиженной. Парень, видать, неглупый, образованный, а пялит глаза на какую-то деревенскую гусыню, к тому же еще с прижитым ребенком! И чем больше она злилась, тем больше кокетничала с ним.

Все вздохнули с облегчением, когда Хенек наконец ушел.

— Ну и кривлялась же ты! Не стыдно? — сказал Зенек, подойдя к девушке. Глаза у него блестели, лицо было злое и ожесточенное.

— Я еще незамужняя, — отрезала она, — чтобы мне нельзя было слова никому сказать. Вот женишься на мне, тогда и будешь учить, как мне себя вести.

Зенек замолчал, однако почувствовал, что между ними что-то произошло. Она еще никогда не была такой. А может, притворялась? Может, только разыгрывала любовь? Может, это только комедия?

Хенек не показывался несколько дней. Все думали о нем, особенно Бронка и Зенек. Ведь оба находились в одинаковом положении — их мучала ревность.

Зенек встретил Хенека однажды на дороге. Замерзший, весь в снегу, тот возвращался с несколькими товарищами в часть.

— Почему вы не показываетесь у нас? — спросил он, когда Хенек остановился, чтобы поздороваться.

— Времени нет. Как только выберу свободную минутку, обязательно зайду. — Румяное от мороза лицо солдата покраснело еще больше. — Обязательно зайду, — повторил он.

Зенек рассказал о встрече. Бронка сделала вид, что это ее не интересует, но вечером вновь была неприветлива с Тымеком.

Хенек пришел к ним через два дня. В воротах он встретил Зенека. Поздоровались. Хенек явно хотел поговорить, он переступал с ноги на ногу, краснея при этом немилосердно.

— Пан Станкевич, — начал он наконец, — я хотел бы вас кое о чем спросить. Только не обижайтесь на меня и не подумайте ничего плохого. Я хотел бы спросить… — Он внезапно замолк, достал из кармана сигарету, закурил. Зенек продолжал молчать, выжидающе глядя на парня. — Я хотел бы спросить… ваша сестра… пани Броня… замужем или нет?

— А зачем вам это знать? — спросил Зенек нелюбезно.

— Собственно, вы правы… Однако вы можете мне ответить?

— Конечно, могу. Она не замужем. У нее внебрачный ребенок. От одного директора.

— А этот директор что, собирается на ней жениться? — Лицо парня напряглось.

— Нет, не собирается, потому что женился на другой.

— Спасибо вам. Я так и думал. А тот пан, что приходит, тот, Сорока… Я сразу понял, что он ей не муж.

— Нет. Но он хочет на ней жениться.

Расстались. Зенек пошел к Бронеку, а солдат — в хату. Он сидел, вежливо отвечал на вопросы и наблюдал за Бронкой.

Когда остались одни, он внезапно встал и подошел к ней:

— Пани Броня! Мы скоро уедем отсюда. Можно ли… Можно мне будет написать вам, когда я буду уже в казармах?

Бронка вся вспыхнула, однако ответила довольно резко:

— А зачем?

Хенек не смотрел на нее, уставился взглядом в пол. Его лицо покрывалось все более ярким румянцем, и Бронке вдруг стало как-то не по себе. Он поднял глаза — и она показалась ему еще красивее, чем обычно. С минуту он обиженно смотрел на ее смуглое лицо.

— Ну так я пойду, пани Броня… Извините. — Он натянул шапку на голову. Бронка забеспокоилась. Ни за что на свете она не отпустит его! Он не может так уйти!

— Хенек, подождите, вы меня не так поняли… Я только… только хотела вам сказать… Ведь вы знаете, что у меня ребенок… внебрачный… Поэтому я так сказала…

— Я знаю, что у вас ребенок, пани Броня.

Они стояли друг против друга в смущении.

— Можно мне написать? — спросил он почти шепотом.

— Напишите. Но какой смысл? — ответила она тоже шепотом.

— Все на свете имеет свой смысл.

— Садитесь. Сейчас придет брат.

— Я встретился с ним на дороге. Пожалуй, он не скоро вернется.

— Ну так посидите со мной…

— Спасибо. — Он присел на краешек стула.

Однако солдаты не уехали из деревни ни на той неделе, ни на следующей. Они кружили по окрестностям, то тут то там производили обыски, порой что-то находили, кого-то отвозили в Люблин.

Товарищи заметили, что Хенек ходит к Станкевичам, и не упустили случая поиздеваться над застенчивым парнем. Они то сожалели, что Дануся потеряет невинность, то восхищались, что он имеет уже готового ребенка.

Хенек стойко переносил насмешки, но в душе у него что-то надломилось. Бронка нравилась ему, и не только из-за красоты, однако один вид маленькой Хани вызывал у него спазму в горле. Может быть, поэтому он и молчал, когда товарищи насмехались над ним. Несколько раз он намеревался поговорить с Бронкой, спросить, как это произошло, любит ли она еще того, но никак не решался, боялся: Бронка — человек гордый, самолюбивый. Может, лучше возвратиться в город, в казармы? Может, когда он не будет ее видеть, все как-то уладится само собой? После недавнего разговора она больше не возвращалась к этой теме, а он ждал, чтобы она заговорила первая. Идя к ней, он каждый раз надеялся, что вот наконец сегодня что-то выяснится.

Но все оставалось по-прежнему, и он уходил еще более очарованный, но по-прежнему терзаемый противоречивыми чувствами.

Она также ждала первого слова с его стороны. Несколько раз Бронка перехватывала его недоброжелательный взгляд, направленный на Ханю, и временами сама смотрела на дочку со злостью. Ожила ненависть к Весеку. Неужели ее будущее действительно беспросветно? Неужели она должна прожить всю жизнь с кривоногим Тымеком? В такие минуты она мысленно прощалась с Хенеком и давала себе слово, что скажет ему обо всем прямо, ничего не скрывая.

Однако, когда он приходил, Бронку охватывал страх. Она отвечала улыбкой на его робкую улыбку и с волнением следила за его движениями. Ей очень хотелось, чтобы он взял малышку на руки, поговорил с ней, как Зенек, как Тымек…

Снег толстым слоем еще лежал на полях, когда Хенек пришел сообщить, что завтра уезжает. У Бронки перехватило дыхание.

— Если вы позволите, я напишу вам, пани Броня.

— Хорошо. Я ведь уже согласилась.

— Я давно хотел с вами поговорить, но все как-то не получалось…

— Можем и сейчас поговорить. — Бронка сосредоточенно смотрела на шапку, которую он вертел в руке, и ждала, что, может, хоть теперь он скажет что-то такое… что-то такое, от чего мир станет более светлым. — Ну так говорите.

— Теперь уже нет смысла. Я уезжаю. Может, уже никогда не увидимся. Вы выйдете замуж за этого Сороку…

— Вы как-то сказали, что все имеет смысл, а теперь говорите совсем другое. Я не пойду замуж за Сороку.

— Почему? Жизнь есть жизнь. Мы не всегда можем делать то, что хотели бы, порой все получается наоборот. До свидания. — Он подошел к ней, взял ее слегка дрожавшую руку, поднес к губам и поцеловал. — Всего вам доброго, пани Броня.

Он стоял задумчивый, с какой-то болезненной улыбкой, потом вынул из кармана шинели резиновую куклу.

— Отдайте это Хане. Ничего другого подарить, к сожалению, я не в состоянии. Вы знаете, каково в армии. — И он улыбнулся виновато.

Бронка, вертела куклу в руках, кукла под ее пальцами слегка попискивала. Она переводила взгляд с Хенека на куклу и обратно и вдруг схватила его за руку, притянула к себе и крепко поцеловала. Он впился в ее губы. Тело ее обмякло, дыхание стало коротким и прерывистым. Она изо всех сил прижималась к нему, гладила его по кудрявым волосам, потом расплакалась. Тихонько всхлипывая, она жаловалась ему на судьбу.

В комнате заплакала Ханя. Утирая по дороге глаза, Бронка пошла к дочери. Хенек стоял посреди кухни. Ощущение счастья целиком охватило его.

Она принесла малышку, еще заспанную, розовую. Хенек подошел, взял Ханю на руки. Он держал ее неумело, осторожно, потом прижал к себе и поцеловал.

На следующий день Бронка стояла вместе со всеми и смотрела, как солдаты грузят на автомашины ящики с боеприпасами, улыбаются людям, машут руками знакомым, поторапливаемые окриками капралов.

Увидела она и Хенека. Он нес в руках большой алюминиевый котел. Хенек улыбнулся Бронке, а она вынула из кармана резиновую куклу и показала ему. Он остановился на минуту и снова улыбнулся. На глазах людей они не осмелились заговорить друг с другом.

Потом Бронка видела сквозь слезы, как автомашины, взбивая пушистый снег, тяжело поднимались в гору, в сторону шоссе. Солдатам махали все, махала и она. Ветер донес обрывок песни:

Потом мелодия потерялась в шуме ветра, утих гул моторов. Люди медленно разошлись по домам.

Возвратившись домой, Бронка пошла в хлев и, прислонившись лбом к стене, долго плакала. Резиновая кукла в ее руках тихо попискивала.

После отъезда солдат Тымек почувствовал себя более уверенно. Снова он почти каждый день приходил к Станкевичам и просиживал у них до ночи. Однако Бронка не обращала на него ни малейшего внимания, а когда он спросил ее о чем-то, ответила весьма нелюбезно.

Зенек только качал головой.

В конце зимы вернулся Генек, немного поправившийся, порозовевший. Он показывал всей семье рентгеновские снимки. Родные ничего в них не понимали, но одобрительно кивали головами — они любили Генека и искренно радовались улучшению его здоровья. Рядом с ним Галина забыла о своих печалях, ходила веселая, щебетала, как девчонка. Об учебе не вспоминали.

Вскоре после своего возвращения Генек вступил в партию. Бронек сиял, старик Станкевич только качал головой. Впрочем, Генек не изменился — как и раньше, был приветлив и доброжелателен к людям. Только с Зенеком поговорить но душам ему не удавалось.

Зенек хмурился все больше, ко всему относился скептически. О намеченной свадьбе с Хелькой он говорил неохотно; если спрашивали, отвечал, что еще не знает, получится ли что из этого. В ответ наиболее дотошным лишь раздраженно пожимал плечами.

Генек поехал в Люблин узнать, есть ли возможность продолжить прерванную войной учебу, и вернулся сияющий: будет учиться! Галина вновь загрустила.

Хелька почти ежедневно появлялась около казарм на Липовой улице — высматривала Хенека. Она не могла сама себе объяснить, почему ее тянуло к этому парню. Видела его лишь пару раз, а думала о нем с каждым днем все больше. Ей так приглянулся застенчивый солдат с лицом херувима, что она забыла о Зенеке, забыла, что назначила свадьбу на пасху.

По воскресеньям Хелька смотрела, как выбритые, аккуратно одетые солдаты, топая подкованными ботинками, высыпали из ворот казармы. Она искала глазами Хенека в длинных колоннах, когда солдаты с песнями шли в кино, — и напрасно. А фамилии она его не знала. Несколько раз Хелька даже заговаривала с солдатами в шапках с синими ободками, но те не смогли сказать ей ничего конкретного, зато давали понять, что лучше не искать ветра в поле, а переспать с кем-нибудь из них. И Хелька решила поехать к Станкевичам. Может, Бронка получила от Хенека весточку?

Бронка приняла ее почти враждебно, на вопросы отвечала невнятно. Кончилась их былая дружба и откровенность.

— Ты знаешь, что Хелька приезжала разузнать о Хенеке? — сказала брату Бронка, едва за Хелькой закрылась дверь.

— Глупости говоришь, — ответил он внешне равнодушно, но его снова обожгла ревность. — Зачем он ей?

— Откуда я знаю?..

— А ты тоже не можешь его забыть? И что это вы все за ним бегаете? Что ты в нем нашла, Бронка? Парень как парень.

— Он не похож на других.

— Это о каждом можно сказать. Я тебе советую выкинуть его из головы. Солдаты — народ непостоянный.

— Хенек не такой.

— Много ты понимаешь! Я Хельку знаю уже столько лет, а видишь, что она выкидывает? Помоложе ей захотелось! Не буду им мешать. Поеду к ней и поговорю окончательно.

— Не надо, Зенек! Стыда не оберешься…

— Поеду!

Через несколько дней он поехал в Люблин и там на перроне столкнулся с группой солдат, сходивших с варшавского поезда. Среди них был Хенек, вместе с товарищами он тащил ящик. Заметив Зенека, он подошел к нему, улыбнулся, они пожали друг другу руки.

— Вы в Люблин или из Люблина? — спросил Хенек.

— Только что приехал.

— В город идете? Мы можем пойти вместе. — Он отошел, поговорил с молодым хорунжим и возвратился. — Хорунжий разрешил мне идти отдельно. Поговорим.

Станкевич заметил, что здесь Хенек не был таким робким и молчаливым, держал себя весьма свободно.

— Это хорошо, пан Хенек, так как я, между прочим, и к вам имею дело.

— Ко мне? — покраснел Хенек. — Может, пани Броня… получила мое письмо?..

— Не знаю. Девушки скрывают такие вещи. А вы всерьез о ней думаете, пан Хенек?

— Не знаю…

— Впрочем, это ваше дело, я просто так спросил. Я к вам по другой причине. — Он с минуту смотрел на парня, нервно подергивающего винтовку за плечом.

Отряд солдат шел посредине мостовой, разбрасывая ботинками в разные стороны снег и распевая песню о девушке, которая не хотела ждать солдата, а он потом вернется, и сердце у нее защемит…

— Я хотел бы поговорить с вами о Хеле, — сказал Зенек.

— О какой Хеле? — искренно удивился солдат и посмотрел на Зенека вопросительно. — Я не знаю никакой Хели.

— Вы встречали ее у нас, помните? Это моя невеста.

— А-а! Но ведь… поверьте мне, пан Станкевич, честное слово… я даже с ней не разговаривал! Ведь это ваша невеста.

— Вот именно потому, что она моя невеста, я и хотел с вами поговорить. К вам я не имею ни малейших претензий, речь идет о ней.

— Я слушаю.

Солдаты пели теперь, что не обидят девушку, так как она сирота.

Зенек с минуту шел молча, слушал слова песни.

— Видите, я калека. Уже двенадцать лет. Был в партизанах.

— Я знаю. О вас мне рассказывали в деревне.

— Я уже устал… постарел…

— Что вы говорите! — возразил Хенек убежденно.

— Ну, может, я еще и не стар, но, во всяком случае, старше вас… Хелька за вами бегает! — выдавил он наконец из себя.

— За мной? Пан Станкевич, это какая-то ошибка! Ведь я…

— Я уже сказал: к вам у меня нет никаких претензий. Разве вы виноваты, что нравитесь бабам? Бронка влюблена в вас по уши, а теперь и эта втрескалась…

— Бронка? Пани Бронка?

— Да. Ну с ней вы сами разбирайтесь. Речь идет о Хельке. Я хочу, пан Хенек, чтобы вы мне помогли.

— Если только смогу.

— Она делает все, чтобы с вами встретиться. Была даже у Бронки, хотела узнать вашу фамилию. Но вы мне поможете?

— Если только смогу, — повторил солдат. — Провались я на месте, пан Станкевич, если я дал хоть какой-то повод… Мне очень неприятно!

Шагавшие по мостовой солдаты изливали теперь в песне тоску по родному дому, жаловались на тяжелую и горькую солдатскую судьбу.

— Дело не в том, дали вы повод или нет… Я прошу вас встретиться с ней. Сделайте это для меня. Я хочу ее проверить, вы понимаете меня?

— Понимаю.

— Потом вы мне все расскажете — все, чего она хотела, что говорила. А если… если между вами что-то будет… ну, вы понимаете… то тоже скажете мне. Вам, может, трудно это понять, но я хочу полной ясности.

— Хорошо, пан Станкевич, я помогу вам, хотя, честное слово, ничего не понимаю. Все как-то внезапно…

— Встретимся, когда у вас будет побольше времени, я тогда все объясню. Наверняка вы меня поймете. Вы человек толковый.

Липовая улица поднималась круто вверх. Солдаты перестали петь. Временами они посматривали на товарища, шедшего свободным шагом рядом с хромым мужчиной. Некоторые знали Станкевича.

— Хенека шурин.

— Брат той, у которой ребенок…

— Окрутят нам Данусю, ей-ей…

— Получит бабу с приданым…

Зенек засопел, убавил шаг. Хенек шел рядом молча.

— Как вы собираетесь поступить? — нарушил наконец молчание солдат.

— Просто скажу ей вашу фамилию, и пусть делает что хочет.

— Договорились, у меня только одна просьба: когда будете уезжать, зайдите в казармы, я дам вам письмо для Бронки. Так она скорее получит. Хенек улыбнулся. — А может, она ко мне как-нибудь приехала бы. Я столько хотел бы ей сказать…

— Вы мне скажите, а я ей передам.

— Скажите ей, что я ее люблю.

— Будьте осторожны с этой любовью. Мне когда-то тоже казалось, что я люблю. А получилось из всего этого дерьмо.

— Хелю любили?

— Нет, другую. Вы, наверное, знаете ее. Из нашей деревни. Она вышла замуж, дети уж теперь. Ничего хорошего, брат, из любви не получается, только муки и огорчения. Скажите мне вашу фамилию, я зайду перед отъездом.

— Гаек. Хенрик Гаек. Шестая рота. Нужно только попросить у ворот. А об этом деле не беспокойтесь: все будет как вы хотите.

Они расстались у казарм, тепло попрощавшись.

Хелька посмотрела на него удивленно, однако ничего не спросила.

— Встретил по дороге Гаека.

— Какого Гаека?

— Ну того солдата, что ухаживает за Бронкой.

— А-а… Ну и как он поживает?

— Известно, как живут в армии! Поговорили немного. Он влюблен в Бронку по уши.

— По делам приехал? — сменила Хелька тему разговора.

— Да. Сейчас возвращаюсь.

— Не переночуешь?

— Пожалуй, нет.

— Куда ты так спешишь?

— Собственно, никуда, но зачем я буду тебе мешать. — Он говорил все это спокойно, внешне равнодушно, однако, хотел, очень хотел, чтобы не отпустила его Хелька, задержала, как когда-то. Смотрел на нее выжидающе.

— Оставайся! Что ты будешь по ночам таскаться? И без тебя там ничего не случится, теперь у вас спокойно.

— Какое там спокойно! Притихли, потому что снег выпал, неудобно им по снегу. Пока Гусар на свободе, никогда не известно, что он выкинет. Я ведь его хорошо знаю. Свирепый, сукин сын.

— Был с ним вместе в партизанах?

— Да. Мы сражались вместе под Дручем, оба были ранены. Смелый был мужик и неглупый. Теперь вот поглупел.

— Почему же поглупел?

— Конечно, поглупел! Против кого он идет?

— Рано или поздно схватят его.

— Да…

Лежа уже в постели, Зенек спросил ее внезапно:

— Не изменяешь мне?

— Что тебе опять взбрело в голову? — Хелька даже приподнялась на локте. — Что ты плетешь?

— Так только спросил. Одна ты в городе, а мало ли тут парней? И вообще, ты изменилась, уже не такая, какой была прежде.

— А какая? Что ты болтаешь?

— Не знаю. Так, нашло на меня что-то. Скоро наша свадьба, все как-нибудь уладится. Сначала поживем у нас в деревне. Квартиры здесь у тебя ведь еще нет?

— Нет, но к вам я не пойду. Хватит с меня деревни!

— А может, я тебе надоел?

С минуту Хелька не отвечала. Он ждал в темноте, затаив дыхание.

— Не пойму я тебя, Зенек! Сам крутил, откладывал свадьбу, а теперь другую песню запел. Что с тобой?

— Я сам не знаю. Но раньше все у нас было как-то проще, правда?

— Успокойся. Я не изменилась. И не изменяю тебе.

— Верю…

После его отъезда Хелька пошла к казармам. Она долго колебалась, прежде чем решилась подойти к часовому, выглядевшему таким грозным и неприступным.

А потом она сидела с Хенеком в клубе и не знала, о чем с ним говорить. Объяснила, что решила навестить его, как знакомого, почти родственника, ведь они с Бронкой не чужие друг другу…

Хенек слушал молча, не прерывая ее. Он видел, что Хелька плетет чепуху. Ну и пусть!

— Я живу недалеко, на улице Венявского, в нескольких шагах отсюда. — Хелька была в полузабытье и чувствовала, как кровь стучит у нее в висках… Она смотрела на его красивый, как у девушки, рот, на светлые волосы. — Когда получите увольнительную, то, пожалуйста, заходите… Ведь мы почти родные. Посидим, найдется что-нибудь выпить.

— Я не хожу в увольнение.

— Почему? Ведь Люблин красивый город. И девушки здесь красивые.

— Меня девушки не интересуют.

— Вот как? — Хелька поднялась и встала рядом с ним. Она чувствовала, что поступает глупо, но уже не владела собой. Хенек взглянул на нее удивленно. — Вас не интересуют девушки? Такой парень — и хочет жить без женщины?

— Этого я не сказал.

— Что ты, дитя, знаешь о женщинах? Что ты знаешь? Ты имел уже какую-нибудь в своей жизни? — Бессознательно Хелька гладила его по волосам, и он не отталкивал ее руку, ему было даже приятно. — Приходи ко мне… — Она снизила голос до шепота: — Приходи, не пожалеешь…

Туман застилал ей глаза, кровь в висках застучала еще сильнее. Хелька чувствовала, что еще мгновение — и она бросится к нему на шею, начнет целовать.

Хенек встал.

— Я должен идти. Сейчас начнутся занятия, — сказал он хриплым голосом, прерывисто дыша, глядя на ее высокую вздымающуюся грудь. Хелька перехватила его взгляд и напряглась еще сильнее.

— Глупышка, — прошептала она. — Что ты упрямишься? Приходи в воскресенье! — И прижалась к нему. Хенек не сдержался, сильными руками наклонил ее голову и целовал, пока хватило дыхания, потом неожиданно отстранил ее от себя. Он смотрел на нее все еще бессмысленным взглядом, весь красный, с растрепанными волосами. Хелька улыбнулась ему как-то беспомощно. — Придешь? — Она попробовала заглянуть ему в глаза, но он отвел взгляд в сторону.

— Нет.

— Почему?

— А Зенек?

Улыбка исчезла с ее лица, сменилась неприятной гримасой.

— Какое тебе до него дело?

— Ты поступаешь… мы поступили по отношению к нему нечестно.

— Не думай об этом.

— Не могу. Он несчастен.

— Глупый ты!

— Может быть… но не приходи ко мне больше. Я тоже к тебе не приду. Я люблю Бронку! — вырвалось у него совсем неожиданно.

— Глупый ты! — повторила она. — Разве Бронка лучше меня? С прижитым ребенком…

— Это тебя не касается… Ну иди, у нас сейчас занятия. — Как бы в подтверждение его слов на плацу заиграла труба. — Слышишь? Иди же! — И он подтолкнул ее к дверям. Она стояла не шевелясь, ошеломленно глядя на него.

— Я не нравлюсь тебе?

— Не будем об этом говорить. Нет смысла. — Хенек козырнул и вышел, стуча подкованными ботинками.

Какое-то время Хелька стояла посреди комнаты, разъяренная и униженная. Когда она проходила через ворота, ей казалось, что солдаты смотрят на нее насмешливо и с состраданием. Дома она бросилась на кровать и долго плакала.

Ранней весной вновь зашевелились банды. Под Хрубешувом, как рассказывали, они задержали целый поезд, ограбили пассажиров, а милиционеров, офицеров и членов ППР расстреляли под насыпью. Люди, впрочем, говорили, что это сделали оуновцы[16], а не поляки.

Зенек снова принялся чистить автомат. С Хелькой все было кончено. Получив известие от Хенека, он поехал в Люблин. Не кричал. Не ругался. Стоял поникший, постаревший на десять лет посреди комнаты и спокойно говорил ей, что о ней думает. Сказал, что не хочет ее жалости, если у нее нет любви. Сам даже удивлялся, что речь течет ровно и складно. Потом вышел не спеша, старательно прикрыв за собой дверь.

Хелька хотела побежать за ним, что-то объяснить, однако не могла оторвать от пола внезапно отяжелевшие ноги.

Она знала, в чем дело, хотя на эту тему между ними не было сказано ни одного слова, и даже была склонна признать его правоту. Но почему он сразу с ней порвал? Ведь она была так к нему добра! А как ее отблагодарил этот хромой?

Хельку охватила ярость. Она чувствовала себя обиженной и оскорбленной.

Лежа в темноте с широко открытыми глазами, она вспомнила все, что они пережили вместе — плохое и хорошее.

Несмотря ни на что, Зенек любил ее и верил, что она верна ему. А она вскружила себе голову сопляком, который посмеялся над ней, унизил и выгнал. Кто же больше виноват? Пожалуй, она.

Перед глазами стояло серое, угрюмое лицо Зенека. «Я не хочу, чтобы меня жалели», — говорил он. Жалела ли она его? Может быть… Почему она не объяснила ему всего? Почему позволила ему уйти?

Хелька вскочила, взглянула на часы: слишком поздно! Последний поезд уже ушел.

«Поеду завтра», — решила она. Однако через минуту ее вновь охватило сомнение. Зачем, собственно, ей туда ехать? Чтобы посмотреть на его упрямое лицо и встретить ироническую улыбку? Как она могла позволить ему уйти?

Хелька заснула под утро. На следующий день она встала разбитая, с головной болью, села, растрепанная, за стол и бездумно уставилась в какую-то точку за окном.

Потом вынула из буфета бутылку водки и налила полный стакан.

Зенек сообщил обо всем родителям спокойно. Мать расплакалась, а отец только пожал плечами.

Бронка смотрела на серое, осунувшееся лицо брата, на его сжатые губы, и ей было грустно, тем более что она сама чувствовала себя счастливой. Хенек слал ей длинные письма, заверял в своей любви, писал обо всем, о чем не отваживался сказать: как он тоскует, как она ему снится…

Бронка отвечала ему, писала, что счастлива, что не может дождаться их встречи. Однако поехать к нему она не хотела — боялась злых языков, боялась потерять его из-за сплетен.

Бронку очень тревожила судьба брата. Снова он остался наедине со своими мыслями — как она, когда родила Ханю. Но у нее была дочь, да и он, Зенек. Бронка вспомнила, как он защищал ее, как отплатил Весеку за ее позор, как утешал, проявляя полное понимание и чуткость. А теперь с ним случилась беда. И может быть, как раз из-за нее, Бронки? Может быть, не нужно было говорить о Хеле? Как-нибудь все бы обошлось…

Снова Зенек будет сторониться людей. Снова пойдет к реке…

Старики все больше молчали, не поднимали глаз на сына. Он и сам их избегал. В доме царила тишина, нарушаемая только щебетанием Хани.

Малышка забралась к дяде на колени и что-то лепетала. Зенек прижался щекой к ее головке, от нее пахло молоком и мылом. Он погладил темные волосы девочки, поцеловал ее.

У Бронки глаза наполнились слезами. Она выскочила из хаты, хлюпая сандалиями по размокшей земле, перебежала двор и вошла в хлев. Коровы лениво повернули головы, смотрели на нее темными влажными глазами, размеренно двигая челюстями. За загородкой кони позванивали цепями. Резко пахло снегом, навозом и молоком. Бронка прислонилась к стене. Слезы стекали по ее щекам и капали на грудь. Она слушала знакомые звуки конюшни, хлева и постепенно успокаивалась. Когда подошел брат, она вздрогнула от неожиданности.

— Что ты тут делаешь? — спросил он тихо.

— Ничего… — Бронка старалась утереть слезы. Он приблизился к ней и в полумраке посмотрел ей в лицо.

— Плачешь? Почему? — Зенек погладил ее по щеке и посмотрел на свои мокрые пальцы — С Хенеком что-нибудь?

— Нет. — Спазма сжала ей горло. — Ты… как ты будешь жить?..

Он рассмеялся хрипло, неприятно:

— Обо мне не беспокойся! Как-нибудь проживу. Куска хлеба для брата, думаю, не пожалеешь?

— Не говори так, Зенек. Ведь ты знаешь… У тебя есть я, Ханя… Она тебя любит, Зенек!

— Успокойся. Лучше подумай о себе: тебе ребенка воспитывать. Из-за меня не плачь. Так уж в жизни получается: если богом обижен, то и люди тебя обижают. Ничем тут не поможешь. Господь бог знает, что делает. К Хельке у меня тоже нет претензий. Она была добра ко мне. Но сколько можно жалеть хромого придурка!

— Не говори так! — закричала Бронка так громко, что даже кони на миг перестали жевать корм. — Не говори так! Ты не придурок! Ты ничем не хуже других, слышишь?!

— Хотелось бы верить… Ну, иди в хату, небось Ханя плачет.

— А ты?

— Сейчас приду.

— Идем вместе!

Он посмотрел на нее исподлобья, но послушно вышел из хлева.

Над разлившимся Вепшем закричала чайка.

— Слышишь, Бронка? Чайки прилетели… Помнишь, когда-то я катал тебя по реке в корыте? Искупались тогда мы оба. Ну и выдрал же меня отец! Тогда у меня была еще здоровая нога…