Темная река

ГЛАВА VI

Проснувшись, Зенек минуту лежал неподвижно, с открытыми глазами. Комнату заливал бледный свет луны. На полу отчетливо виднелась человеческая тень. Стук повторился. Снова задребезжало оконное стекло.

— Кто там? — Он приподнялся на кровати и уставился в окно. Поднялся со своей постели и отец.

— Зенек, вставай! Дядю Юзву грабят! — Зенек узнал голос двоюродной сестры. Он спустил ноги на пол, нашел брюки. Отец, тоже встал, вышел в сени и впустил девушку.

— Кто грабит?

— А я знаю? Прибежал к нам Казик и говорит, что запрягли лошадей и грузят добро на подводу.

— Много их?

— А я знаю? Я же там не была! Прибежал Казик…

Зенек торопливо одевался.

— Только будь осторожен, — предостерег его отец.

Но Зенек не слушал. Накинув пиджак, он доковылял до сарая, сунул за пояс пистолет, перебросил через плечо автомат. Отец стоял на пороге. Из-за его спины выглядывала мать. Проснулись сестры.

— Зенек, не ходи туда! Черт знает, кто они. Еще накличешь на себя беду.

Но он был уже за воротами. Рядом семенила Крыська и без устали тараторила.

— Да уймись же ты! — не выдержал Зенек. — Перестань чесать языком. Марш домой и — никому ни слова.

Он постучал в окно Генека:

— Дядю Юзву грабят! Я иду туда! — И, не дожидаясь ответа, повернулся и пошел. Генек поспешно одевался.

По двору метался луч электрического фонарика, слышны были приглушенные голоса. Зенек, держа палец на гашетке автомата и не спуская глаз со двора, пробирался вдоль изгороди. Тем временем Генек помчался к Матеушу, забарабанил в окно, повторил то, что ему сказал Зенек, и побежал к дому Александера.

Зенек уже отчетливо слышал бас дяди и причитания тетушки. Им отвечали незнакомые грубые голоса. Слов он пока не мог разобрать. Подойдя к самым воротам, он в слабом свете луны увидел стоявшего в дверях дома дядю, а рядом с ним всплескивающую руками тетушку. Чужие люди выносили вещи из дома и бросали на подводу, запряженную дядиными лошадьми.

— Не реви, баба, — прикрикнул один из них. — Все равно большевики отберут, лучше уж пусть своим достанется…

— О боже мой, боже мой! — причитала тетушка.

Потом они вывели из хлева телку и привязали к подводе. Бросившуюся к ней тетушку кто-то ударил ногой в живот так, что она закричала от боли. Открыли ворота и выехали на дорогу. Теперь на открытом пространстве Зенек в лунном свете отчетливо видел грабителей. Их было шестеро. Один шел рядом с подводой и правил лошадьми, другой подгонял телку, а четверо остальных шагали позади. У всех было оружие — Зенек только не мог разобрать, винтовки или автоматы.

Его удивило, что они прихватили с собой телку. Видимо, идти им было недалеко.

Стиснув зубы, он выставил вперед ствол автомата и нажал на гашетку, срезав очередью четверых, шедших сзади. Двое оставшихся кинулись в кусты. Оттуда загремели выстрелы. Перепуганные лошади взвились на дыбы, но Зенек успел схватить вожжи и уперся ногой в размякшую землю, с трудом удерживая лошадей. Вскоре выстрелы утихли. Возле лошадей будто из-под земли вырос дядя, и Зенек отдал ему вожжи.

Вдруг раздался винтовочный выстрел где-то в центре деревни, в ответ донеслись треск пистолета и грохот автомата.

Спустя некоторое время над четырьмя трупами склонились Матеуш и Александер.

— Что ты, парень, наделал? Придется арестовать тебя за нелегальное хранение оружия.

— Попробуйте! — Зенек отступил на шаг от Александера и выставил вперед ствол автомата.

— Не валяй дурака! Спрячь свою хлопушку. Надо что-то делать с этими трупами.

— А чего тут думать-то? За ноги — и в Вепш!

И Вепш поглотил еще одну тайну. Круги расходились все дальше и дальше, пока не исчезли совсем, и река снова потекла спокойно, как ни в чем не бывало.

— В следующий раз не валяй дурака! Я теперь даже рапорта не могу послать, а то придут и возьмут тебя за шиворот.

— А что я должен был делать? Вы же сами, Матеуш, когда-то за бандитизм ставили к стенке. Не помните?

— Помню. Но теперь другие времена: есть власть, есть милиция. Надо вначале доложить.

— Пока я докладывал бы, их бы и след простыл… Сами учили меня, что внезапность — это половина победы.

— Учил. Но пойми, парень, время партизанщины кончилось. И вообще, пора тебе наконец сдать оружие. — Зенек весь как-то ощетинился и инстинктивно выставил вперед ствол автомата. Матеуш махнул рукой: — А впрочем, делай что хочешь, только как бы не пришлось тебе потом пожалеть…

— Пугаете?

— Зачем мне тебя пугать? Но смотри, станешь в конце концов таким же бандитом, как Бенек.

— Откуда вы знаете о Бенеке?

— Я много чего знаю! Не путайся с ним. Спокойной ночи! — Матеуш и Александер направились в одну сторону, Зенек и Генек — в другую. Шли молча, не проронив ни слова. В некоторых окнах еще горел свет: испуганные выстрелами люди, видимо, не могли уснуть. Перед домом Генека остановились.

— Спокойной ночи, Зенек. При случае стоит обо всем этом поговорить. Ты, наверно, слышал, что солдаты ищут оружие по деревням? У кого найдут, того арестовывают. Пожалел бы отца!

— У меня не найдут.

— Ты очень самоуверен. Они умеют искать.

— А я — прятать. Спокойной ночи!

Зенек впервые поехал к Хельке в Люблин. Она снимала комнату на улице Венявского. Комната была уютная. Зенек робко сидел на краешке стула и смотрел на хлопочущую Хельку. Она казалась ему не такой, как в деревне, лучше. Хелька доставала из буфета всякую снедь, расставляла ее на столе, и по ее лицу было видно, что она рада приезду его и даже взволнована. Она выбежала из дома и вернулась с бутылкой водки.

— Не уедешь сегодня? Ладно? — спросила она.

— Если не выгонишь меня…

— Глупый!

Они ели и пили. Зенек впервые в жизни слушал радио. Внимательно прослушали фронтовую сводку, поговорили немного об этом. Потом зазвучала музыка. На Зенека напала какая-то странная грусть, и он почувствовал необходимость поделиться с Хелькой своими сомнениями. Он рассказал, что не явился в милицию, что прячет в доме оружие, что к нему приходил Бенек, предлагал вступить в лесной отряд… Жаловался, что не может понять многое происходящее вокруг.

— Что же это получается, Хеля? До войны Матеуш и многие другие требовали земельной реформы. Теперь пепеэровцы проводят реформу, а в них стреляют… Как же так? Ничего не понимаю! При немцах, когда Сук проходил через деревню, мы не разрешили его людям даже задержаться в ней — таков был приказ свыше. А теперь Сук занимает высокий пост, а Матеуш стал старостой, — выходит, тоже власть? Нет, что-то здесь не так! Либо я сошел с ума, либо мир перевернулся вверх тормашками! Ты что-нибудь понимаешь в этом, Хеля?

— Понимаю.

— Понимаешь? — Он присел на кровать, рассматривая в полумраке девушку. — Тогда скажи, что происходит.

— Скажу. — Она лениво потянулась, обняла его за шею. — Лучше не принимать все это близко к сердцу. Политика как баба — никогда не знаешь, с кем она пойдет в кровать, никогда не знаешь, что ей нужно. Перестань об этом думать, живи так, чтобы тебе себя не в чем было упрекнуть, а на остальное плюй. Понятно?

— Не очень, — честно признался он. Он не знал, говорит ли Хелька серьезно или подтрунивает над ним.

— Поменьше думай, Зенек! Все равно ничего не изменишь.

Когда утром он проснулся, Хельки рядом уже не было. Он прождал ее около часа.

— Где ты была?

— В городе. Были кое-какие дела.

— Какие же? Чем ты, собственно говоря, занимаешься?

— Тем, чем и раньше, торгую. Пока ничему другому не научилась. Когда все немного успокоится, закончится война, открою свой магазин, может быть, здесь, а может быть, у нас в Силезии. Тогда я приглашу тебя к себе.

— Не знаю, поеду ли я.

— Почему?

— А что я там буду делать? Ведь я же всю жизнь прожил в деревне. Здесь мне все знакомо, я знаю всех, и все меня знают. А там… — Зенек задумался, наморщил лоб, словно подыскивал самые убедительные слова. Хелька с беспокойством смотрела на него, но ничего не говорила. — Видишь ли, Хеля, я не могу тебе этого объяснить. Я здесь вырос, здесь потерял ногу, здесь сражался… сражался как мог, понимаешь?

— Понимаю, Зенек. Но почему ты не говоришь о том, сколько тебе довелось здесь страдать? Почему не вспоминаешь о тех годах, когда ты был в стороне от деревни, от людей? Забыл?

— Не забыл. К счастью, то время прошло. Теперь все иначе. Впрочем, я и сам не знаю. Мне это трудно объяснить.

— Ну и не объясняй! Я знаю, что тебя волнует. Подождем. Все как-нибудь уладится. А пока еще идет война.

Они вышли на улицу и отправились бродить по городу. Хелька заботливо вела Зенека под руку, прижималась к нему, а он с интересом приглядывался к жизни города. То и дело им попадались польские и советские патрули. Проверяли автомашины. Рестораны и кафе были забиты людьми, как будто бы те хотели наверстать упущенное за войну время: пили, пели. С песнями проходили войска. Зенек с завистью смотрел на солдат. Их жизнь была ясна. Они обучались, маршировали, пели, а затем отправлялись на фронт.

— О чем ты задумался? — с беспокойством взглянула на него Хелька. Она вдруг вспомнила, какое мрачное лицо у него было, когда он пришел предостеречь ее насчет Кароля. — О чем?

— Собственно говоря, ни о чем.

— Меня не обманешь.

— Понимаешь, смотрю на этих солдат и завидую им — даже не тому, что у них целы ноги, а тому, что они знают, что им делать. А я…

— Выдумываешь себе проблемы! Думаешь, этим солдатам все ясно? Они тоже наверняка многого не понимают. Тебе пора начать жить по-настоящему, а не дожидаться чего-то.

— Тебе легко говорить.

Он вернулся домой с еще более растревоженной душой. Разговор с Хелькой не помог.

Перед самой весной Иренка родила второго сына. Девятого мая деревня задрожала от выстрелов. Зенек выскочил из хаты и побежал к сараю. Его остановил отец.

— Куда ты? Война кончилась, не видишь?

Стреляли Александер и его милиционеры. Стреляли Матеуш и Генек.

А в конце мая ночью к нему пришли. Постучали тихонько в окно. На вопрос матери ответили: свои. Она медлила открывать дверь, тогда они забарабанили сильнее. Зенек замер в своей постели. Он чувствовал себя беззащитным: оружие лежало в сарае.

— Не открывайте, мама! — лихорадочно прошептал он. Теперь стучали уже прикладами. Он знал, что пришли за ним. Он помнил ту лунную ночь и четыре лежащих на дороге трупа.

Так нелепо кончить?

А те продолжали ломиться в дверь и ругаться. Он слез с кровати, нащупал топор под лавкой. Отец стоял рядом. Оба молчали.

— Откройте, — шепнул Зенек отцу.

Мать, стоя на коленях в кровати, бормотала молитву.

Щелкнула задвижка, и дверь медленно заскрипела. За ней никого не оказалось.

— Кто там? — тревожно бросил в темноту старик. — Кто там?

— Сын дома?

— Нет его. Уехал в Люблин.

— К своей девке?

— Не знаю. Он уже взрослый.

— Ну что ж, проверим! — Дверь неожиданно распахнулась, отшвырнув старика в сторону. На мгновение Зенек увидел ствол автомата и светлое пятно лица. Грянула очередь, ослепляя вырывающимся из ствола огнем. Зенек с силой опустил топор на голову нападающего и подхватил упавший автомат. Он прижался к косяку двери, дергал в темноте замок неизвестного ему оружия. Наконец автомат заговорил. В ответ последовали выстрелы со двора. Зенек переполз через порог, минуту лежал, тяжело дыша. На фоне скотного двора мелькнули чьи-то тени, и он тотчас же дал по ним очередь.

— Не валяй дурака, Станкевич! — крикнул кто-то. — Живым все равно не уйдешь!

Зенек стиснул зубы и послал в ту сторону еще одну очередь. Наверное, снова попал. Он смотрел на сарай. Если бы удалось каким-то образом пробраться туда… Однако со стороны сарая стреляли. Впрочем, стреляли отовсюду. Звенели разбитые оконные стекла, и глухо кряхтели от пуль деревянные стены хаты.

— Сдавайся, Станкевич!

Сколько осталось в диске пуль? Надолго ли их хватит? Стрелял он экономно, только наверняка, короткими очередями…

Зенек все же дождался подмоги: прибежали Генек, Матеуш и Александер и его милиционеры. Налетчики скрылись в направлении реки.

— Вот, возьмите, Александер. Трофейный… — Зенек протянул ему автомат.

Воцарилось молчание. Старик Станкевич тяжело вздохнул и сказал тихо, глухим голосом, будто бы обращаясь к самому себе:

— И это называется конец войны?

Мать дрожащими губами продолжала твердить молитву. Сестры сидели бледные, испуганно глядя на необычное оживление в хате. Зенек тяжело опустился на лавку. Только теперь руки его начали трястись. Он обхватил голову руками и не слушал, о чем шел разговор.

Утром к нему зашел Генек:

— Придется тебе на какое-то время исчезнуть отсюда, Зенек.

— А куда мне деваться? Под землю, что ли, провалиться?

— Поезжай хотя бы в Люблин. К Хеле.

— Если захотят, то и там найдут меня. Нет, останусь здесь.

— Они от тебя не отвяжутся. Нагрянут снова.

— Теперь буду умнее. Безоружным больше меня не застанут.

— А за что ты, собственно говоря, борешься? И вместе с кем? Против всех хочешь сражаться?

— А почему бы и нет?

— Не сможешь, парень! Все равно рано или поздно они тебя подкараулят — если не эти, то другие. Ступай в милицию, сдай оружие и уезжай куда-нибудь.

— Куда?

— Не знаю. Надо подумать.

— А ты заберешь мое хозяйство? Неплохо придумал.

Генек даже подскочил на стуле. Его бледное лицо покрылось кирпичного цвета пятнами.

— Ты что, с ума сошел? Зачем мне твое хозяйство? Я за тебя беспокоюсь. За тебя! Получишь пулю в лоб и даже не будешь знать за что!

— Буду. А обо мне не беспокойся. Я все равно никуда отсюда не уеду. Мое место здесь. И вообще оставь меня в покое! — Он бросил тяжелый взгляд на Генека. Лицо его стало серым, лоб покрылся морщинами, брови сдвинулись. — Если уж подыхать, то у себя дома. Я не собираюсь таскать свои кости по белому свету, понимаешь?

Генек кивнул, поднялся и, не попрощавшись, вышел.

Дома воцарилась гнетущая атмосфера. Отец, работая во дворе, вдруг неожиданно останавливался и, потирая щеку, грустно и задумчиво смотрел в сторону дома. Сестры поглядывали на Зенека исподлобья, настороженно. Мать плакала по углам и все время молилась.

Однажды в полдень Зенек оделся и направился в гмину к Матеушу. Пришлось довольно долго ждать в коридоре. Старосте было некогда: прошли уже те времена, когда он не знал, чем заняться. Генек делал вид, что не замечает Зенека.

Когда его наконец впустили, он вошел в комнату и, протянув старосте руку, тяжело опустился на стул:

— Я хотел поговорить с вами, Матеуш.

— Очень хорошо. — Староста вынул из кармана кисет и начал задумчиво скручивать из газеты козью ножку, затем протянул кисет Зенеку: — Ну, что тебя терзает? Рассказывай!

— Вы же знаете! — Зенек тоже свернул козью ножку, прикурил и отдал кисет Матеушу. Повторил: — Вы же знаете.

— Я же говорил тебе, парень, что рано или поздно этим кончится. Если бы ты вовремя сдал оружие, то ты бы во все это не впутался… А чем я теперь могу тебе помочь?

— Теперь-то я не могу отдать оружие. Наверняка нагрянут снова. С безоружным легче расправиться.

— Да, теперь ты не можешь отдать оружие… — повторил Матеуш. — Но как долго ты сможешь вести такую жизнь? Не выдержишь, сдашься. Власти уже начали разыскивать тех, кто нелегально хранит оружие. Ну и влез же ты в дерьмо, парень!

Зенек молча вертел в руках цигарку и старался не смотреть на своего командира. Ему нужен совет и помощь, а Матеуш объясняет ему, что он влез в дерьмо… Не за этим Зенек пришел сюда. Он поднял голову и взглянул в лицо Матеушу — знакомое, близкое, изборожденное морщинами, будто грубо вытесанное плотницким топором.

— Я думал, Матеуш… — начал он и вдруг умолк.

— Ну и что же ты думал?

— Думал, что вы мне что-нибудь посоветуете…

— А что я теперь могу тебе посоветовать? То же самое, что и Генек: сдай оружие и уезжай отсюда, подожди пока все успокоится.

— А куда я уеду?

— Ну хотя, бы к своей Хельке в Люблин. Город — как лес: в нем легко укрыться.

— Они меня и там найдут. У них всюду есть связи.

— Боишься? — Матеуш слегка согнулся над письменным столом и выжидающе смотрел на парня. Тот покачал головой:

— Что вы! Разве я когда-нибудь боялся? Вы что, не знаете меня? Просто все как-то глупо выходит. Если уж получать пулю, то надо хотя бы знать за что. А тут… — Он пожал плечами. — Сам черт не разберет… Говорите, в Люблин? И что же я там буду делать? Не воровать же?

— Школы уже открываются. Ты мог бы учиться.

— Скромненько сидеть за партой и поднимать руку: спросите меня, я выучил, да? Неужели ради этого я столько лет по ночам не знал покоя? Неужели ради этого воевал? Неужели? — Он повысил голос, лицо его вдруг покраснело: — Вы всегда говорили: кончится война — и все будет иначе. А что изменилось? Как был я хромым придурком, так и остался! Кому я такой нужен? Может, вам? Александеру? Отцу? Матери? Или Хельке?

Матеуш не прерывал его, опустил тяжелые веки и слушал. И лишь когда Зенек умолк, он встал со стула и подошел к нему, положил руку ему на плечо:

— Так, значит, ты считаешь, что я тебя обманул, да?

Зенек молчал, тяжело дыша.

— Обманул? Ну говори! Ведь ты же хотел со мной откровенно обо всем поговорить?

Зенек кивнул головой.

— Тогда говори! — повысил голос Матеуш.

— Вы говорили, после войны… после войны будет то, будет другое…

— Разве я обещал тебе, что после войны ты станешь старостой? Или воеводой?

— Нет.

— А что я тебе обещал? Что в школу пойдешь! В школу, дурак! И теперь повторяю тебе то же самое: в Люблине открывают школы, запишись. Мы поможем тебе: и я, и Александер, и Сук. А ты отказываешься. Чего ты, собственно говоря, хочешь?

— Сам не знаю…

— Так и надо было сразу говорить! Запутался, парень, и теперь не можешь разобраться. Думаешь, тебе кто-нибудь поможет? Нет, самому придется выбираться. Помнишь, как я заставлял тебя ходить? Помнишь? Ты мне поверил и теперь ходишь, конечно, не так как другие, но ходишь. И сейчас мне поверь: твое место не в деревне. Здесь ты дармоед. Вот когда выучишься, тогда станешь человеком и тебя будут уважать. Ты же неглупый парень. Не смотри на меня косо: ты сам хотел поговорить откровенно.

— Так что же вы мне посоветуете?

— Сдать оружие, идти в школу и забыть раз и навсегда о партизанских временах. Они прошли, миновали навсегда. Теперь надо смотреть вперед.

— Забыть, говорите? Забыть… А скажите откровенно, Матеуш, сколько фашистов вы убили во время оккупации? Только честно. Здесь нас никто не услышит. Убили хотя бы одного? Ну скажите!

Зенек встал и остановился напротив старосты. Тот смотрел на него в замешательстве, подергивая ус.

— Не хотите? Тогда я вам скажу. Вы никогда не стреляли в человека. А пистолет носили напоказ. Для этой работы у вас были такие, как я, Бенек, Стах, Ломоть. А теперь вы говорите: забудь? Попробовали бы вы забыть! Вам легко: у вас есть работа, люди вас уважают. А меня в школу?

Зенек сел, вынул кисет, стал медленно скручивать козью ножку, рассыпая табак на пол.

— Я воевал не ради почестей. Я никогда о них не думал. Воевал, потому что считал, что так нужно! Как вы этого не понимаете, староста?

Наступила тишина. Тяжело ступая, Матеуш подошел к окну. С минуту он смотрел на шоссе, на проезжавшие подводы, на спешащих куда-то людей, смотрел на окружающий мир, который с рождения был его миром, и вдруг понял, что вряд ли сможет жить где-нибудь еще. Матеуш снова взглянул на Зенека, который сидел с опущенной головой и курил козью ножку, положил руку ему на плечо.

— Делай что хочешь, — сказал он тихо, не глядя на парня. — Я свое сказал. Ты взрослый человек.

Во время сенокоса в деревню начали возвращаться люди, которых война разбросала по свету. Одним из первых вернулся Бронек Боровец. Исхудавший, весь покрытый чирьями, ходил он по хатам, навещал родственников и знакомых, которых не видел несколько лет, удивлялся, как выросли и парни, и девушки: когда он покидал деревню, они были еще детьми. Бронек зашел и к Станкевичам — они приходились ему дальними родственниками. Он поздоровался за руку с мужчинами, поговорил о том о сем и вскоре ушел. На нем была довоенная солдатская конфедератка, английский мундир и немецкие сапоги с короткими голенищами. Ходил он сутулясь, не спеша.

— Ну и постарел же парень… — готова была уже всхлипнуть мать. — Ведь он же не намного старше тебя, Зенек.

И начались подсчеты, сколько лет было Бронеку, когда родилась Галина, и сколько, когда родился Зенек… Получилось, что он старше Зенека на пять лет.

Спустя несколько дней люди видели, как Бронек зашел в помещение гминной ячейки ППР. Его встретили там с распростертыми объятиями, и через несколько недель он стал секретарем ячейки вместо молодого парня с завода, который выполнял эти обязанности после гибели Вацека Михальского.

Бронек разъезжал на велосипеде по деревням гмины, агитируя людей вступать в партию, однако спустя некоторое время повятовый комитет ППР сделал ему замечание, что надо заботиться не только о количественном росте партийных рядов.

Отец Бронека, старый Боровец, был искренне огорчен политической активностью своего сына.

— Ничуть ему лагерь не прибавил ума! — ворчал он. — Как был ветрогоном, так и остался. Я-то думал, что поможет мне по хозяйству на старости лет. Здоровье у меня уже не то.

Старик шел в поле, а Бронек продолжал вертеться среди людей. И Матеуш, и Александер предупреждали его, чтобы не ходил по вечерам в одиночку или хотя бы носил с собой оружие, напоминали о судьбе Михальского, однако Бронек не придавал значения их советам. Он ездил в Люблин, раз даже в Варшаву — говорили, что к Суку, которого он знал еще с довоенных времен. Постепенно Бронек все глубже вникал в проблемы деревни, от которой был оторван столько лет. Невозмутимый и спокойный, он завоевал уважение людей, старался каждому что-то объяснить, хотя, честно говоря, сам слабо разбирался в современных событиях. Вечерами он много читал.

Он и Генек пришлись друг другу по душе.

— Генек, ты должен вступить в партию, — заявил Бронек однажды. — Парень ты умный, пригодился бы. Я, как видишь, не больно грамотный…

— А мне-то это зачем? Не нужна мне никакая партия!

— Это ты зря говоришь, каждому что-то в жизни нужно. Ты непременно должен вступить. Хочешь, я завтра принесу тебе анкету? Заполнишь, подпишешь, и все.

— Ну и что дальше?

— Как это что? Будешь членом партии…

— Это не для меня.

— Почему не для тебя?

— Я же больной, браток. А кроме того…

— Что «кроме того»?

— Я столько всего повидал в жизни… Нет, это не для меня.

— Жаль! Ты образованный человек, учился. И доклад мог бы написать, и отчет. Жаль!

А через некоторое время он предпринял настоящий штурм на Зенека, однако тот сказал, чтобы его оставили в покое. Несмотря на это Бронек все чаще заходил к Станкевичам — вроде бы и по делу, но все заметили, что он поглядывает на Бронку. Красивая была девушка! Самая красивая из всех дочерей Людвика. Она была очень похожа на Зенека: такая же, как он, черноволосая и черноглазая.

Однажды в воскресенье Бронек пригласил ее на гулянье. Она отказалась: уже обещала пойти с Весеком Уленским, который приехал из города в отпуск и поражал теперь деревню своими элегантными костюмами. Бронек походил по комнате и, не долго думая, пригласил Владку. Та согласилась. Серьезная и молчаливая, она не пользовалась успехом у парней, выполняла всю тяжелую работу по хозяйству и, наверное, уже ни о чем не мечтала. И вдруг приглашение на гулянье! Владка разволновалась. Ведь Бронек — это не первый попавшийся деревенский парень. Он старше ее, серьезный человек. А что коммунист, какое это имеет значение?

Дома Владку проводили косыми взглядами, когда, надев выходное платье, она вечером вышла с Бронеком на улицу.

— Сплошь начальство лезет в нашу семью, — заметила, смеясь, Бронка.

— Тоже мне начальство! — фыркнул отец. — Сопляк. Балаболка.

Пришел Весек. В белой рубашке и при галстуке, довольный собой, он щелкал каблуками сшитых на заказ ботинок и будто невзначай то и дело поглядывал в висевшее на стене небольшое зеркало. Красивый парень, ничего не скажешь! Однако старик Станкевич имел о нем свое мнение.

— Как это тебя, Весек, директором сделали? — спросил он. — Ведь ты даже школы не окончил!

— Теперь, Людвик, школа не нужна, другое требуется.

— Да, мир вверх тормашками перевернулся! — проворчал недовольно старик. — Когда-то директор был важным человеком. А теперь? Эх…

Бронка шла по деревне гордая, и ее провожали завистливыми взглядами из-за занавесок. Ну и везет же дочерям Станкевича! Старшая вышла замуж за секретаря гминной управы. Эта ходит с директором. Владку провожает Бронек Боровец. Счастливицы! Только вот парень у них невезучий. Снова он начал избегать людей, сидит целыми днями у реки. Кому-то он, наверное, здорово насолил, если его пытались убить. Да, не повезло парню, нечего сказать! Несколько утешившись этим соображением, бабы, повязав платки, направились к кооперативу посмотреть на гулянье.

На лугу, огороженном срубленными березками, уже танцевали. Однако большинство расположилось за накрытыми столами. Зенек сидел на берегу реки, слушал музыку и голоса танцующих. Когда наступили сумерки, он поднялся и не спеша зашагал к лугу, поглядывая на качающиеся на столбах фонари, обернутые цветной бумагой. Остановился он возле самых березок. Там его заметил Бронек. Он был слегка пьян.

— Идем, Зенек, выпьем, — сказал он, обнимая Владку, которая обмахивалась платком. — Что ты сегодня такой неразговорчивый? Будь веселее! Война окончилась. Мы живы. Просидел бы ты почти шесть лет за колючей проволокой, тогда бы знал, как наслаждаться жизнью.

Зенек не сопротивлялся, когда Бронек вел его к столу. Усевшись, он залпом выпил протянутый ему стакан водки.

Вскоре к ним присоединились Генек с Галиной. Они не танцевали — Галина была в положении, — однако на гулянье пришли, как и большинство жителей деревни. Все же какое-то развлечение! Бронек, как умел, веселил компанию. Все смеялись, только Зенек сидел мрачный. К нему подсела Владка. Дома они почти не разговаривали друг с другом. Если Зенек и разговаривал, то обычно с Бронкой, а в последнее время с Галиной.

— Что с тобой, Зенек? Плохо себя чувствуешь?

— Да нет, хорошо.

— Я уж было подумала, что-то случилось, какой-то ты сегодня кислый.

— А тебе хорошо?

— Хорошо.

— Ну тогда радуйся и не приставай ко мне. Мне-то чему радоваться? Может быть, пойти и станцевать, а?

Владка вернулась к Бронеку.

— Что с ним? — кивнул он головой в сторону Зенека.

— А я знаю?..

— Он что, всегда такой?

— Почти.

— Бедняга! — сказал Бронек серьезно и на минуту задумался.

— Ну пей! — Генек пил редко, но, выпив, становился разговорчивым и веселым. — Пей, большевик! — И он чокнулся с Бронеком. — Хватит думать, хватит, тоже мне спаситель нашелся!

Выпил и Зенек. Когда все пошли танцевать, он встал и берегом реки вернулся домой. Однако спать ему не хотелось. Он уселся на скамейку под черемухой и просидел там до утра, время от времени погружаясь в дремоту — его убаюкивала долетавшая с луга музыка. Потом Зенек просыпался и смотрел на мерцавшие в небе звезды. Когда какая-нибудь из них падала, он задумывался: не его ли это звезда?

Подошли Бронка с Весеком, долго стояли у изгороди и целовались. Зенек слышал их шепот. Он не любил Весека и злился на Бронку за то, что она так нежничает с ним.

Вскоре они направились к реке. Он проводил взглядом их силуэты, темневшие на фоне уже светлеющего неба.

Зенек снова задремал. Его разбудили голоса возвращавшихся с гулянья людей. Он тяжело поднялся и пошел к реке. Дойдя до кустов, вдруг остановился: Бронка и Весек! До него доносилось их прерывистое дыхание… Зенек вернулся к дому и снова уселся на скамейку. Случайно увиденная картина все еще стояла у него перед глазами. В свете утренней зари он отчетливо видел смуглые упругие бедра сестры…

Он снова направился к реке и встретил их на полпути.

— С гулянья? — спросил Зенек.

— Да, — ответил Весек. — А ты куда так рано?

— Пойду немного проветрюсь. Вечером выпил. С непривычки голова болит.

Они зашагали к дому. Зенек обернулся: они шли, тесно прижавшись друг к другу. Ему стадо грустно. Он сидел и смотрел, на противоположный берег реки. Там, на невидимом сейчас в тумане лугу, он гулял когда-то с Иренкой…

Вернувшись с реки, Зенек, застал под черемухой Бронека и Владку.

— Что за ранняя пташка?! — удивился Бронек. — Присаживайся! Объясни Владке, что я не такой уж старый.

— А я этого и не говорила, — возразила девушка.

— Ну, юнцом тебя, Бронек, не назовешь. Ты старше меня, а мне уже скоро тридцать стукнет.

— А я, дружище, почти шесть лет просидел за колючей проволокой, света божьего не видел. Если эти годы отнять, то получится, что я моложе тебя! — шумно засмеялся тот. — А Владка ничего не хочет слышать, заладила: старый и старый.

— Тоже мне молоденькая! — покосился Зенек на сестру. — Ну, пойду спать. Спокойной ночи. Когда договоритесь, не забудьте пригласить меня на свадьбу. Танцевать не танцую, но выпить не откажусь.

Бронек начал чуть ли не каждый вечер приходить к Владке. Отцу не нравились эти ухаживания. Недовольна была и мать. Зато Зенек питал к секретарю ячейки искреннюю симпатию, на удивление старикам, подолгу разговаривал с ним, расспрашивал о делах.

Однажды вечером проводил его до ворот дома:

— Бронек, это, конечно, твое дело, но пистолет ты должен носить с собой.

— А зачем он мне?

— Как это зачем? Не слышал, что ли, что в деревнях творится? Скольких пепеэровцев убили! Взять хотя бы Михальского.

— А чем мне поможет пистолет? Если захотят, все равно из-за угла ухлопают.

— С пистолетом все же безопаснее. Ты же знаешь, они и сюда наведываются. Ведь рыжий Бенек у них.

— Откуда ты знаешь?

— Он приходил ко мне несколько раз.

— Зачем?

— Уговаривал, чтобы я присоединился к ним.

— А почему он именно к тебе пришел?

Зенек отвел глаза:

— Так, по старой дружбе. Вместе работали при немцах.

— Слушай, Зенек, если он придет к тебе еще раз, то сделай вид, что ты согласен. Может быть, удастся проникнуть в банду и разделаться с ними раз и навсегда.

— Нет, они ко мне больше не придут. А если и придут, то не затем, чтобы уговаривать меня вступить в их отряд.

— Не поладили?

— Было дело. А ты пойди к Александеру, пусть даст тебе какую-нибудь пушку. Сделай это ради меня.

— Ну, если ты так хочешь, попрошу. Только зачем зря оттягивать карманы?

А на следующий день в Бронека стреляли. Его подкараулили ночью возле хаты. Он несколько раз выстрелил в нападающих из нагана и спугнул их: они не ожидали, что он будет вооружен.

Вечером Бронек пришел к Станкевичам.

— Ты знал об этом? — спросил он Зенека.

— Нет.

— Александер мне сказал, что ты не сдал оружия. Видимо, у тебя с ними есть какие-то общие делишки…

— Нет. Ведь весной они хотели убить меня, разве ты не слышал?

После этого разговора Бронек начал избегать его. Зенек болезненно переживал это. «Это за мою-то заботу, — думал он. — За то, что я чуть ли не силой всучил ему пистолет! А он теперь поглядывает на меня подозрительно! Черт с ним! Теперь, даже если ему башку оторвут, я и пальцем не шевельну».

Владка не обращала внимания на ворчание родителей и брата, ходила грустная, когда Бронека не было, и моментально преображалась, как только видела его светло-русую голову.

— Не надо ему вашей земли и имущества, — отвечала она родителям, когда те говорили, что Боровцы — бедняки. — Проживет и без них.

— Если останется жив, — вмешался Зенек.

— А почему бы и нет? Ты, что ли, убьешь его, изверг?

Глаза его сделались страшными. Он тяжело поднялся и, подойдя к девушке, ударил ее по лицу. Она пошатнулась. Зенек ударил еще раз. Владка выбежала в кухню. Загремела посуда.

— Изверг! — снова крикнула она, повернувшись к брату.

Бросившись следом, он схватил ее за волосы, ударил головой о стену. Старики сидели невозмутимо, опустив глаза.

— Довольно, Зенек, — вмешался наконец Станкевич и, подойдя к дочери, прошипел ей прямо в ухо: — Можешь путаться с кем хочешь, только не в моей хате. Пепеэровца в доме не потерплю! Хочешь выйти за него замуж — выходи! Но тогда убирайся из дома! Не смей из-за него оскорблять брата!

Владка смотрела на отца широко раскрытыми глазами, не в силах выдавить из себя даже звука.

— Вы… вы… — прошептала она наконец. Потом убежала в комнату и, сидя в темноте, долго плакала.

Зенек вышел во двор. Он думал о том, что произошло. Какого черта все лезут в его дела? Каждый хочет поучать, каждый советует, только ничего умного от них он пока не услышал. Взять хотя бы Бронека. Ведь Зенек любил его и даже был готов сцепиться из-за него со стариками. А тот все время его в чем-то подозревает. Почему? Изверг, сказала Владка. А ведь он воевал, крест получил и звание сержанта. Правда, теперь все это не имеет значения… Хелька, пожалуй, права, надо отсюда уехать. Уехать туда, где его не знают. Начать жизнь сначала. Раз уж родная сестра так говорит, так чего ждать от чужих?

Он до поздней ночи слонялся по двору. Бронек в тот день не пришел, не пришел и на следующий. Владка ходила с опухшим от слез лицом, не глядела на брата и не разговаривала с ним. Он делал вид, что тоже не обращает на нее внимания, но на самом деле ему не раз хотелось подойти к ней и сказать, что все это нелепое недоразумение. Зенек хотел попросить ее передать Бронеку, что он относится к нему доброжелательно и не имеет ничего общего с теми, из леса. Однако проходили дни, а он все не решался поговорить с сестрой.

Зенек снова зачастил к реке, сидел на берегу и смотрел на конское кладбище, на карликовые, растущие на песке сосенки, на зеленые грядки картошки и лоскутки лугов, на золотящиеся поля созревающей ржи, на рощу, за которой раскинулся невидимый отсюда Друч. Неужели придется покинуть эти места, сдать оружие, купленное ценой собственной крови, и уйти к чужим людям?

Он оглянулся. Вдали среди деревьев и кустарников чернели и белели стены деревенских домов. Его родная деревня! Он знал здесь каждый дом, каждую тропинку и уголок, знал все. А там? Там ему придется начинать все заново. Правда, рядом с ним будет Хелька. Но сможет ли она заменить ему деревню и реку, людей, семью, оружие и воспоминания? Действительно ли она любит его?

Он лег на спину и уставился на плывущие в небе облака.

Во время жатвы Александера сняли с должности коменданта милиции. Вместе с ним уволили еще двоих ребят. На его место прислали из Люблина старшего сержанта Бараньского, здоровенного парня, говорящего с виденским акцентом. Александер был очень расстроен. Людям он объяснял, что сам отказался от должности, потому что запустил хозяйство, однако успокоиться не мог. Значит, ему не доверяют? А ведь он так старался! Его гмина была одной из самых спокойных в повяте. А что банды орудовали в этих местах, так где они только не орудовали! Если уж войско и органы госбезопасности не могут с ними справиться, то что может сделать он с шестью милиционерами?

Новый комендант оказался неплохим человеком. Он частенько заглядывал к Александеру, смущенно объяснял, что вовсе не стремился занять этот пост, что его назначили, а ему было неплохо и на прежней службе, расспрашивал своего предшественника о делах в районе. Александер не скупился на советы, охотно делился информацией. Однажды Бараньский спросил его:

— А кто такой молодой Станкевич?

— Мой бывший солдат. Калека. Очень смелый человек.

— Говорят, что он прячет оружие?

— Кто вам наговорил таких глупостей? Зачем ему оружие?

Вечером Александер пошел к Станкевичам и возле дома встретил Зенека:

— Зенек, новый комендант расспрашивал о тебе, интересовался, есть ли у тебя оружие. Я теперь тебе ничем помочь не смогу. Смотри не влипни опять в какую-нибудь историю.

Зенек молча выслушал его.

— Постараюсь…

Однажды после партийного собрания секретарь ячейки ППР попросил нового коменданта остаться.

— Вы знаете молодого Станкевича, комендант?

— Слышал кое-что о нем. Говорят, придурок и калека.

— Не такой уж он придурок, как людям кажется. Присмотрись к нему. У него оружие, и он якшается с бандой.

— Э-э-э… — протянул с сомнением старший сержант. — Зачем ему оружие? Мало ему, что ли, войны?

— Не знаю. Я располагаю такой информацией, и ее надо проверить.

— Понаблюдаю, только мне неловко как-то. Мой предшественник говорил…

— Ваш предшественник был его командиром. Они здесь все хорошо знают друг друга. А почему сняли вашего предшественника, вам не говорили?

— Нет.

— Вот видите! Если бы к нему не было претензий, не сняли бы.

— Это верно, — согласился Бараньский.

В воскресенье приехала Хелька. Как и в прошлый раз, остановилась у Щежаев. Они с Зенеком пошли к реке днем, на глазах у всех. Эта весть моментально облетела деревню. Людвик проводил их тяжелым взглядом, подумав немного, тоже зашагал к реке. Не успели они присесть, как он встал перед ними:

— День добрый.

— День добрый, пан Людвик! — улыбаясь, вскочила с земли Хелька. — Вот, соскучилась по вас и приехала.

— По мне?

— По вас тоже. Вообще по деревне. Ведь я прожила здесь несколько лет.

— Ну да, — неохотно согласился Людвик.

Зенек не поднимал глаз. Он не знал, чего хочет отец, зачем он сюда пришел. Что не с добром, в этом Зенек был уверен.

— Ну, что нового в Люблине? — продолжал разговор Станкевич.

— Да так, ничего особенного. Живем помаленьку.

— А к себе в Силезию не собираетесь?

— Да, собственно говоря, мне туда и ехать незачем. Отца нет в живых, матери тоже…

— И матери?

— Да, Кароль писал… Погибла в концлагере. Замучили ее… — Слезы навернулись Хельке на глаза.

— Так, значит, вы теперь одна?

— Есть еще дальняя родня.

— Дальняя родня — это уже не то.

Он вынул кисет, свернул козью ножку, закурил, не предлагая сыну. Долго смотрел на поднимавшуюся вверх струйку дыма, думал о чем-то и молчал. Наконец поднялся:

— Ну я, пожалуй, пойду. Не буду вам мешать. У вас есть о чем поговорить.

— А вы нам не мешаете, пан Людвик. Посидите с нами. У нас нет от вас никаких секретов.

— И вы это мне говорите? Разве я сам не был молодым и не знаю, как это бывает? Когда наговоритесь, заходите в хату.

Зенек обомлел.

Вечером они сидели за столом и не знали, о чем говорить. Сестры косились на Хельку. Мать то и дело бросала любопытные взгляды в сторону мужа, который расспрашивал девушку о ее жизни и при этом поглядывал на хмурого и упорно молчавшего Зенека. И только когда женщины вышли из комнаты, отец обратился к молодым с вопросом, которого они никак не ожидали:

— Так что вы решили? Жениться будете или как?

Они растерянно переглянулись. Зенек пожал плечами. Ему никогда не приходило в голову жениться на Хельке. Правда, они строили разные планы, говорили о том, как вместе уедут, но чтобы жениться… Хелька поиграла немного бахромой скатерти, а потом спокойно заявила:

— Я готова хоть сегодня идти под венец, только Зенек, никак не может решиться.

Старик бросил на нее быстрый взгляд:

— А может быть, он прав? Ну женитесь, а что потом? Ты же видишь, какой он.

— Я его не первый день знаю.

— Это верно. Но знаешь ли ты его по-настоящему?

— Поговорим о чем-нибудь другом, — вмешался Зенек. — Вы, отец, обо мне не беспокойтесь. Я уже взрослый и как-нибудь сам решу.

— А я ничего не говорю, — согласился Станкевич. — Только пора бы тебе обзавестись семьей. Прежнее время, сынок, кончилось, и дай бог, чтобы больше не вернулось. Надо серьезно подумать о жизни. Я жену тебе выбирать не буду. Если Хеля согласна выйти за тебя, бери ее — и живете. Даст бог здоровья — помогу.

Старик поднялся и вышел. Девушка повернулась к Зенеку:

— Вот видишь! Все отлично складывается. Отец согласен.

— Я в его согласии не нуждаюсь. Думаешь, если бы он был против, это бы меня остановило? Только я не женюсь.

— Почему?

— Не хочу, и все!

— Ведь не собираешься же ты всю жизнь жить один?

— А почему один? А ты?

— Я тоже хочу устроить свою жизнь. Хочу иметь мужа, как и все.

— Тогда ищи себе другого. Каждый берется за меня решать! Хватит!

Он обхватил голову руками, уставился на лежащую на столе скатерть. Хелька молча гладила его волосы, потом тихо заговорила срывающимся от слез голосом:

— Ты недобрый, Зенек. Несправедливый. Разве я чем-то обидела тебя? Я делаю все, что ты хочешь. А ты? Что ты для меня делаешь?

Он поднял голову, внимательно посмотрел на нее:

— Я знаю, Хеля. Но что я могу поделать, если я такой?.. Это не моя вина. Именно потому, что ты ко мне добра, я не хочу, чтобы ты была несчастна из-за меня.

Она тихо плакала, слезы катились по ее лицу. Правильно ли он поступил? Может быть, надо было согласиться? А если она решилась на это из сострадания? Если потом пожалеет, что вышла замуж за калеку? Если не сможет смотреть без отвращения на его изуродованную ногу? Если найдет себе другого, здорового? Что тогда? Тогда ему останется только метаться в бессильной злобе и выть, как собака.

Он взглянул на Хельку. Она сидела неподвижно, глядя в стену, щеки ее были мокрыми от слез. Ему стало жаль ее, захотелось сказать ей что-нибудь приятное, но, как назло, нужные слова не приходили в голову.

Он робко погладил ее руку. Будто бы только того и ожидая, она снова разрыдалась.

— Скажи, что все это неправда! Скажи! — просила она сквозь слезы.

— Супружество — это серьезная вещь, — сказал он после некоторой паузы. — Давай еще подумаем, подождем немного. Пусть все уляжется. Подождем, Хеля. Не такие уж мы старые.

Ночью Зенека разбудила стрельба. Все вскочили и начали поспешно натягивать на себя одежду. Зенек заковылял к сараю, вытащил из тайника автомат. Пистолет с того страшного дня, когда ломились в их дом, он всегда носил с собой. Прислушиваясь к стрельбе, Зенек отчетливо различал грохот гранат. Стреляли в районе Братова, и стрельба все усиливалась. Снова загрохотали гранаты. Отец, услышав гул моторов, вышел на дорогу.

— По шоссе идут автомашины с солдатами, — сказал он, вернувшись. — Стреляют, наверное, где-то возле Братова или в самом Братове. Там многие не сдали оружия… — Он присел возле сына я взглянул на автомат, который тот положил себе на колени. — Ты тоже не сдал… Как бы не было из-за этого неприятностей…

Зенек молчал. Ребят из Братова он знал с оккупации, слышал, что те, кто не сдал оружие, вошли в отряд, сформированный Гусаром. Поговаривали, что Михальского убили именно они. Зенек в это не особенно верил. Но ведь кто-то стрелял в секретаря ячейки, кто-то стрелял и в Матеуша, и в Бронека… Он поднялся и спрятал оружие, потом вышел на дорогу.

— Куда идешь? — спросил шагавший рядом отец.

— К Бронеку. Может быть, удастся что-нибудь разузнать.

— Не ходи к нему. Он волком на тебя смотрит. Как бы чего не вышло.

— А что он мне может сделать?

Бронека он нашел во дворе. Как и все, тот стоял и прислушивался к стрельбе. Неохотно протянул руку молодому Станкевичу.

— Что там такое, Бронек? — спросил Зенек, показывая толовой в сторону, откуда доносилась стрельба.

— Не знаю. Наверное, твои сражаются с солдатами.

— Какие еще «мои»?

— А ты что, не знаешь?

— Нет у меня никаких «своих». Для меня все одинаковы. Что ты ко мне прицепился?

Бронек не ответил. Они молча стояли рядом, вслушиваясь в грохотавшую ночь. На шоссе снова послышался гул автомашин.

— Войска едут, — заметил Зенек.

— Пожалуй, дадут им прикурить…

— Это, наверное, Гусар со своими.

— А ты откуда знаешь? — Бронек резко повернулся к нему.

— Ведь он не сдал оружие. Это, вероятно, его работа… И Михальский, и Матеуш, и ты…

— Откуда ты знаешь? — Он так и впился глазами в лицо Зенека. — Откуда?

— Я только догадываюсь. Я ведь знаю, кто не сдал оружия.

— Ты тоже не сдал.

Зенек колебался всего лишь миг:

— Не сдал. Но по другой причине. Если бы ты меня выслушал, то, может быть, и понял бы. Тебя здесь всю войну не было, поэтому ты многого не понимаешь.

— Почему ты избил Владку?

— Потому что она меня оскорбила. Извергом назвала. Никто не смеет упрекнуть меня в том, что я когда-нибудь поднял руку на невинного человека. А ты ведь знаешь, что здесь было.

— Да…

— Помнишь, как до войны все меня называли придурком? Помнишь?

— Помню.

— С тех пор многое изменилось. Я воевал, был ранен под Дручем, слышал?

Бронек молча кивнул головой. В стороне Братова снова усилилась стрельба, загрохотали гранаты.

— Крест мне дали, звание сержанта… И вот опять придурок? Ты тоже настроен против меня? А почему? Что я тебе плохого сделал? — И добавил тише! — Ты мне даже понравился… и я бы тебя поддержал перед отцом.

— При чем здесь старик? Если Владка согласится, то ему-то какое дело? Теперь уж не те времена…

— А какие?

Бронек подозрительно взглянул на Хромого.

— Какие, скажи? — повторил серьезно Зенек. — Я ни черта в этом не смыслю. При немцах все было ясно: здесь немцы, там свои. Служишь немцам — получай пулю в лоб. А теперь? И здесь и там поляки. Эти в тех стреляют, а те — в этих. Ну, например, там, — показал он в ту сторону, где стреляли. — Ведь солдаты — это поляки, и парни Гусара — тоже поляки. Слушаешь одного — выходит, что он прав, слушаешь другого — получается, что и тот прав. А Гусар — боевой парень. Если бы ты видел, как он брал Друч! Говоришь, другие времена… А какие?

Бронек пристально смотрел на него. Вряд ли этот парень притворяется. Он спрашивает серьезно. Однако Бронек ничего не мог ему объяснить. Он знал только, что прав. Но как доказать свою правоту этому парню?

— Поговорим в другой раз. Этого в двух словах не объяснишь. Это серьезное дело, Зенек. Но оружие ты должен сдать.

— Можешь сообщить куда следует, но я оружия не сдам. Оно может еще и тебе пригодиться, не забывай о Михальском.

Войско окружило отряд Гусара в Братове. Самого его накрыли в родной деревне, куда он иногда приходил. Он защищался отчаянно, хотя превосходство войска было подавляющим. Стрельба продолжалась до утра, однако Гусару удалось скрыться. Исчезли также Бенек и еще несколько человек. Их не оказалось ни среди убитых, ни среди захваченных. Пленных отправили в Люблин. Затем по окрестным деревням начали разъезжать работники органов госбезопасности и милиции, арестовывали тех, кто помогал банде. Из их деревни взяли Владека Малевского за то, что он якобы поддерживал связь с бандитами. У него нашли пистолет, хотя он сдавал оружие вместе с Матеушем. Допрашивали и старосту, вызвали в Люблин, на Спокойную улицу, однако быстро отпустили. Домой он вернулся каким-то подавленным, слушал людей рассеянно и несколько раз без всякой причины накричал на Генека.

Тогда же к Зенеку снова явился рыжий Бенек, вызвал его во двор. Несколько минут они стояли друг против друга, как нахохлившиеся петухи. Зенек сжимал в ладони рукоятку парабеллума, Бенек тоже не вынимал руки из кармана. В бледном свете луны они мерили друг друга взглядом, будто каждый хотел разгадать мысли другого.

— Пришел убить меня? — спросил наконец Зенек.

— Не пори чепухи! — шепотом ответил Рыжий. — Я пришел за помощью.

— Ко мне?

— А к кому же еще идти?

— К тем, кто приказал тебе стрелять в меня. Убирайся отсюда, гад, а то пущу тебе пулю в лоб! — Он выхватил из кармана пистолет.

Бенек даже не вздрогнул. Он стоял, широко расставив ноги, слегка наклонив свою огненно-рыжую голову, и смотрел на Зенека в упор:

— Послушай, Зенек, потом делай со мной что хочешь, а сейчас помоги. Они преследуют нас по пятам!

— Пусть преследуют! Мне-то какое дело?

— Это не мы в тебя стреляли, а Каспшак!

— Какой еще Каспшак?

— Не помнишь? Мельник. У него тоже отряд, только они не ушли в лес, как мы. Мы — другое дело, мы боремся только с коммуной, если и стреляем, то только в предателей — в пепеэровцев.

— А в Матеуша?..

— В Матеуша стреляли люди Каспшака, а не мы!

— Все вы хороши! Чего ты хочешь от меня?

— Чтобы ты меня спрятал на какое-то время. У тебя искать не будут: зять служит в гминной управе, секретарь ячейки ходит к твоей сестре. Пережду пару дней, а потом Гусар что-нибудь придумает. У нас еще остались люди.

Зенек смотрел на него исподлобья:

— А почему ты пришел именно ко мне?

— Потому что считаю тебя единственным другом. Вместе воевали. Не к Малевским же мне идти?

— Почему бы и нет? Ведь они вам помогали. Владека посадили — пистолет нашли. Иди к ним.

— Не пойду. Один раз у них побывал и больше не пойду.

— А помнишь, как ты мечтал стать офицером?

— И стану! Как только прогоним отсюда Советы…

— Кто прогонит? Ты? Гусар? Забыл о Братове?

— Там мы были одни. Но как только выступит Америка, Англия…

— Как в тридцать девятом?

— Что в тридцать девятом?

— Здорово они тогда нам помогли, правда?

— Ты, Зенек, ничего не понимаешь. Будет новая война. Америка и Англия выступят против Советов. Тогда мы возьмем верх.

— Тебе еще не надоело воевать?

— А разве это от меня зависит? Так спрячешь меня?

— Нет! — Зенек сказал это твердо, глядя ему прямо в глаза. — Потому что ты мразь. Стреляешь из-за угла в беззащитных людей.

— А разве ты не стрелял?

— Стрелял. Но тогда это было нужно. Теперь — другое дело. Убирайся!

— И теперь нужно. Коммуна — такой же враг.

— Твой враг? Боишься, чтобы у тебя имение не отобрали, голодранец?

Рыжий выхватил пистолет, однако Зенек опередил его, приставил ему дуло к груди:

— Спокойно! Ты же знаешь, что я стреляю лучше. Но ты был моим товарищем. Вместе воевали…

— Вот именно!

— Что «вот именно»? Поскольку ты был моим товарищем, я не отведу тебя в милицейский участок. Теперь убирайся и больше не приходи. А если тебе взбредет в голову меня убить, то помни, что я стреляю лучше. Ну, двигай отсюда! — Зенек подтолкнул его дулом пистолета в направлении ворот. — Иди берегом реки, а то кто-нибудь может тебя увидеть.

Вечером Зенек снова пошел к Бронеку. Они уселись на лавочку перед домом.

— Чего тебе? — спросил неприязненно Бронек.

— Когда-то ты обещал, что объяснишь мне кое-что.

— Тебе что, приспичило?

— Да. У меня был Бенек.

— Рыжий?

— Да. Он у Гусара. Просил, чтобы я его спрятал. Их преследуют органы госбезопасности.

— Ну и что? — насторожился Бронек.

Зенек прислонился к стене хаты и уставился в небо:

— Я его прогнал.

— Почему? Надо было задержать его и вызвать милицию.

— Мы месте воевали…

— Но он сейчас в банде. Он твой враг.

— Это его дело. Да и какой он мне враг! Я же не коммунист, а он говорит, что они борются только с коммуной.

— Тогда на кой черт ты рассказал об этом мне? Я же могу пойти и сообщить кому надо, что ты помог бандиту.

— Во-первых, я ничем ему не помог, а во-вторых, для меня он не бандит, а товарищ. Товарищ по оружию. — Он говорил не спеша, спокойно, тихо, не глядя на Бронека. — А пришел я к тебе, чтобы ты не думал, если что-нибудь со мной случится, что я был с ними заодно. Совесть моя чиста. Но живым я им не дамся. Бенек — человек мстительный.

— Ты должен сообщить в милицию.

— Нет.

— Как хочешь…

— Ты обещал объяснить мне, что происходит. Бенек говорит, что Америка и Англия готовятся выступить против Советов. Это правда?

— Глупости!

— Тогда чего же те, в лесу, ждут?

— Пойми, парень, это революция…

— Революция?

— Да! Мы экспроприировали помещиков и капиталистов, а они никак не могут с этим примириться, сопротивляются…

— А Бенек кто, помещик или капиталист?

— Ты все прекрасно понимаешь! Именно такие дураки, как он, рискуют из-за них головой.

— Бенек не дурак. Это люди ославили его придурком, как и меня. Бенек сказал, что будет война, что Советы получат по шее и тогда они, лесные, возьмут верх. Это правда?

— Никакой войны не будет…

Бронек говорил взволнованно. Он рассказал о классовой борьбе, о политике партии, о земельной реформе, о национализации промышленности.

Зенек слушал его, не прерывая, по-прежнему уставившись в небо и качая головой. Бронек жестикулировал, обращался к нему с вопросами, но не получал ответа.

— Все это для меня чересчур умно, Бронек, — отозвался наконец Зенек. — А ты-то хоть понимаешь, что происходит?

— Как тебе сказать… Понимаю, что идет борьба за справедливость.

— Ну ладно. Когда ты сделаешь предложение Владке? Девка ждет не дождется.

— Не горит.

— Твое дело. Когда у тебя будет время, скажи — забегу. Может быть, еще что-нибудь интересное расскажешь. Гусар — это тебе не книжные премудрости, его можно и пощупать. Пистолет носишь?

— Ношу.

— Я тоже. В случае чего помогу. Ты же почти мой зять.

Осенью стало заметно, что Бронка беременна. Мать отхлестала ее по щекам, отец осыпал бранью. Спрашивали от кого — не сказала. Упорно молчала.

— Я же тебе говорил: как бы не пришлось нянчить… — заметил Зенек, когда они остались вдвоем. — Женится он на тебе?

Бронка расплакалась:

— Не знаю. Он сейчас где-то на западных землях.

— Напиши ему. Поженитесь — и все будет хорошо. Старики успокоятся. Иначе они всю жизнь тебе отравят.

Бронка, не переставая плакать, кивнула головой. Зенек присел на порог. Ему было жалко сестру, но он не знал, чем ей помочь.

— Надо было сразу сказать. Нашли бы какой-нибудь выход. Можно было поехать в Люблин, к Хельке. Там есть доктора, что-нибудь сделали бы.

— Стыдно было.

Он вспомнил ее голые бедра там, у реки.

— А ему обязательно напиши. Если он начнет увиливать, я сам к нему поеду. Тогда пожалеет.

Он подошел к сестре и неожиданно погладил ее по голове. Та заплакала еще громче.

Весек не ответил на письмо Бронки. Не ответил и на второе. Она ходила с покрасневшими от слез глазами, пряталась по углам, избегала людей и разговаривала только с братом. Зенек как мог утешал ее, однако он плохо разбирался в этих женских делах.

— Директор, черт побери! — ворчал он. — Сделал девке ребенка, а теперь в кусты! Подожди, попадись только в мои руки!

Однажды, когда отец заорал на Бронку, Зенек встал со скамьи и подошел к старику.

— Не кричите на нее, — сказал он спокойно.

— А твое-то какое дело? Тоже мне защитник нашелся! — рассердился старик. — На мою голову позор, а не на твою!

— На ее, — показал Зенек на сестру, — на ее голову! Она и так уже сыта им по горло. Хватит ее ругать.

— Это почему же?

— А потому!.. — крикнул вдруг он, глядя на отца сузившимися от злости глазами.

Старик бросился было на него, но одумался, тяжело опустился на скамью:

— Да, нечего сказать, дождался радости от детей! Таким тоном разговаривать с отцом… Одна ребенка себе нагуляла…

— Не говорите так, отец! Она не первая и не последняя. А позор не только на вашу голову, но и на мою.

В это время пришло известие, что Стах Франчук в последний день войны потерял на фронте ногу. Теперь он лежал в госпитале в Быдгоще. Иренка ходила заплаканная. Мать Франчука не показывалась на улице.

На второй день рождества Бронек Боровец сделал предложение Владке. Родители были в растерянности Старик Станкевич не знал, что ответить Бронеку. Мать беспомощно смотрела на него. Поэтому всю инициативу взял в свои руки Зенек.

— Хочешь за него замуж? — спросил он сестру.

Она уставилась на него в замешательстве. Отвечать брату? Он старше ее, это верно, но ведь в доме есть отец и мать. Бронка вопросительно взглянула на отца, потом перевела взгляд на мать. Оба сидели с каменными лицами.

— Вы что-нибудь имеете против меня? — спросил спокойно Боровец.

Старик замялся.

— Как бы тебе сказать… — начал он нерешительно. — Мы тебя знаем с детских лет… ничего против тебя не имеем… Только время нынче ненадежное…

— Почему ненадежное?

— Все говорят, что так долго не продержится…

— Глупости!

— В таком случае все решено, — вмешался Зенек. — Против него вы ничего не имеете, Владка согласна, — значит, не о чем больше и говорить. Объявляйте о помолвке и играйте свадьбу.

Молодые с признательностью взглянули на него. Старик озадаченно крутил ус.

— Так… — начал Бронек. — Только венчаться в костеле не будем.

— Как так? — Старики словно по команде повернулись к нему.

— Зарегистрируем в гмине гражданский брак… — Он смотрел на них спокойно, не опуская глаз.

— Как же так? Без венца? — Мать даже всплеснула руками. — Не позволю, чтобы моя дочь без венца…

— Мы ничего против тебя не имеем, — перебил ее старик. — Женитесь, хотя не знаю, будет ли она с тобой счастлива: времена сейчас ненадежные. Но без венчания в костеле не согласны! Либо вы обвенчаетесь, либо не отдадим Владки!

— А почему вы решаете за Владку? Она уже совершеннолетняя, может делать что хочет. — Бронек повысил голос: — Корову, что ли, продаете? Отдадим, не отдадим… Я хотел по-хорошему договориться с вами обо всем, как с родителями. А если нет, то сделаем все сами, без вас.

— Боже мой! — охнула мать.

Владка сидела вся красная, не отрывая глаз от пола.

— А ты что скажешь на это? — спросил ее шепотом брат.

— Я все равно согласна, — ответила Владка шепотом.

— Ну, говорить, кажется, больше не о чем! — прервал Зенек оханье матери и кряхтенье отца. — Ты, Владка, согласна выйти за него без церковного брака? — громко спросил он.

— Да.

Мать заплакала, отец что-то бормотал себе под нос.

— Владку я заберу к себе, — сказал, поднимаясь, Бронек. — От вас мне ничего не надо. Дадите ей какую-нибудь перину — хорошо, нет — и так как-нибудь перебьемся. Свадьбу сыграем через две недели, в субботу. Приглашаю.

Он пожал руку мужчинам и вышел. Старики долго еще сидели молча.

Владка соглашалась на все, что предлагал Бронек, однако ей было чего-то жаль. Жаль всего того, что уже вошло в традицию: может быть, фаты, торжественной музыки органа?

В хате снова воцарилась тяжелая атмосфера. Беременная Бронка, Владка, согласившаяся выйти замуж за пепеэровца без венчания, хромой Зенек…

Старик Станкевич временами оставлял работу и глубоко задумывался. Слишком много забот свалилось сразу на его голову. Он не знал, что делать. Пригрозить дочери лишением наследства? Но ведь Бронек ясно сказал, что им ничего не нужно, и Владка с ним согласилась. Или выгнать из дома ту, вторую, с животом? И что дальше? Остаться с хромым угрюмым сыном, который все меньше считается с его мнением? Сейчас другое время, объясняли ему. Для него это время оказалось трудным, непонятным, жестоким. Всю жизнь он тяжело трудился, воспитывал как мог детей и мечтал, что на старости лет кто-нибудь из них приютит его у себя. А тут на тебе! Остался только Зенек, единственный сын, который все еще живет воспоминаниями об оккупации и хранит в тайнике автомат. Генек, говорят, снюхался с коммунистами. Соседи уже несколько раз язвительно спрашивали Людвика, когда и он запишется в ППР.

Брак регистрировал Генек. Такую церемонию он проводил впервые и поэтому особенно тщательно готовился к ней, тем более что он должен был регистрировать брак собственной свояченицы с самим секретарем ячейки.

Его голос слегка дрожал, когда он произносил заученный заранее текст. Генек с некоторым беспокойством смотрел на побледневшую Владку и угрюмого Бронека: будто бы и не на свадьбе… Выражения лиц немногочисленных гостей тоже были далеко не праздничными.

Свидетелями стали Зенек и кузина Бронека Стефа, которая училась в гимназии в Люблине. Из гостей пришли Матеуш, комендант милиции Бараньский, несколько друзей и Бронка. Не было ни стариков Станкевичей, ни Боровцев.

Затем запорошенными снегом тропинками направились к хате жениха, поели, выпили и вечером разошлись. Владка осталась, ежась под враждебными взглядами свекра и свекрови.

Родители Бронека демонстративно не разговаривали с невесткой. Впрочем, они ее и не считали невесткой — без венчания-то!

Владка слонялась по хате, не зная, за что взяться. Старуха со злостью вырвала у нее помойное ведро, когда она захотела помочь по хозяйству. Владка с нетерпением ждала Бронека, а когда старики уснули, долго плакала и жаловалась мужу.

— Ничего, Владя, — говорил он, гладя ее по голове. — Проживем как-нибудь.

К родителям она не заходила — боялась встречи с хмурым отцом и плачущей матерью. Навещала иногда Галину. Сестра не упрекала ее, но Владка чувствовала, что и она не одобряет ее решения.

Однажды она встретила на дороге Зенека и, притоптывая на морозе, долго разговаривала с ним. Он утешал ее, уверял, что все уладится, старики одумаются.

— Помнишь, как было со мной? Все уже поставили на мне крест, сделали из меня придурка. А потом все переменилось. Так и с тобой будет. Не переживай! Бронек о тебе заботится?

Она кивнула головой.

— Это самое главное. А об остальном не беспокойся, все как-нибудь уладится. Бронке еще хуже. Тот подлец ни слова ей не ответил. Она вся извелась, как бы не сделала чего-нибудь с собой. Может быть, ты с ней поговоришь? Женщине всегда удобнее.

— Когда гуляла с ним, меня не спрашивала.

— А ты, встречаясь с Бронеком, девицей осталась? Думаешь, я ничего не знаю? — Владка залилась румянцем. — Поговори с ней. А я займусь Весеком.

— Зачем? Если он не захочет, все равно не женится. Оставь его в покое. Многие вырастили детей в одиночку, и она справится. Надо было раньше думать!

— Конечно, но раз уж так получилось, надо ей помочь.

— А чем ты ей поможешь? Ты сам нуждаешься в помощи. Что у тебя с Хелькой? Почему она больше не приезжает. Поссорились?

— Да нет, как-то так получается. Она очень занята. Торгует, ездит на западные земли, в Варшаву…

Зенек избегал взгляда сестры. Ему не хотелось признаваться, что после того памятного приезда летом в их отношениях с Хелькой появился холодок. Случались минуты, когда им не о чем было говорить. Хельке было непонятно упорство Зенека. Она считала, что теперь, когда война кончилась, когда жизнь вошла в прежнюю колею, не время мучиться надуманными проблемами, забивать себе голову прошлым. Живая и энергичная, она не могла понять постоянно во всем сомневающегося парня.

Ранней весной снова активизировались банды. В Духачеве, расположенном в десяти километрах от их деревни, убили двух ормовцев[7]. В Шолаях исчез пепеэровец, даже трупа не нашли. В их гмину зачастили работники органов госбезопасности. Они обшарили все окрестности, ходили по деревням и расспрашивали людей, некоторых вызывали в правление гмины и милицейский участок и вели бесконечные допросы. Несколько человек посадили. Наконец вызвали и Зенека. Он был полон самых дурных предчувствий — догадывался, о чем его будут спрашивать.

Ему велели сесть и долгое время не обращали на него внимания. В комнате было двое молодых парней, занятых просмотром каких-то бумаг. Зенек сидел, боясь пошевелиться, настороженно наблюдал за их движениями, рассматривал их. Оба были его лет, и у обоих — серые от усталости лица с темными кругами под глазами.

— Станкевич Зенон, да? — спросил наконец один из них, невысокого роста.

— Да.

— Были в партизанах?

— Да.

Парень порылся в бумагах. Другой, чуть повыше ростом, поднял голову от бумаг и уставился на Зенека.

— Не заявили об этом?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю… — Зенек неопределенно пожал плечами.

— Оружие есть?

— Нет. Был пистолет. Другого оружия не имел. Отдал друзьям, они отнесли в милицейский участок. Еще в прошлом году.

— Хватит болтать! Что вы мне тут сказки рассказываете? — И парень сразу повысил голос: — Говори, где оружие, или подохнешь в тюрьме!

Внутреннее напряжение прошло. Зенек уже был абсолютно спокоен.

— Я же сказал вам, что оружия у меня нет. А посадить меня вы можете. Это ваше право.

— Еще рассуждает! Придется поговорить с тобой иначе — так, чтобы у тебя пропало желание шутить!

Второй сидел молча, не спуская с Зенека глаз.

— А я и не шучу.

— Говори, где оружие? — Парень вышел из-за стола и подошел к Зенеку. — Сдашь добровольно — учтем. Ну?

— Нет у меня оружия.

— А Валяха Бенедикта знаешь?

— Знаю.

— Откуда?

— Выросли в одной деревне. Были в одном отряде. Вместе ходили на задания.

— Где он теперь? — Высокий пристально смотрел на него.

— У Гусара…

— Откуда ты знаешь? — спросили оба почти одновременно и многозначительно переглянулись.

— Он был у меня.

— Когда?

— В прошлом году, летом, когда солдаты разгромили их отряд в Братове. Он хотел, чтобы я его спрятал у себя на некоторое время.

— А ты?

— Прогнал его.

— Почему? Надо было согласиться и дать знать куда следует. Ты знаешь, что они убивают людей?

— Знаю.

— За то, что ты ему помог, пойдешь в каталажку.

— Ничем я ему не помогал.

— Но и не сообщил о нем?

Зенек молчал.

Обшарили всю хату, однако оружия не нашли. Вечером приехала автомашина, и Зенека увезли в Люблин. Старый Станкевич ходил к Матеушу, переборол себя и пошел к Бронеку. Те беспомощно разводили руками:

— Сам виноват…

Наконец Станкевич решил поехать в Люблин к Хельке. Та встретила его радушно, а услышав, что Зенека арестовали, расплакалась. Они долго думали, как спасти парня, однако так ничего и не решили. Тогда старик отправился на Спокойную улицу, но вернулся ни с чем. Потом Хелька поехала в Варшаву, надеясь попасть на прием к Суку, просидела там неделю — и безрезультатно. На обратном пути она заехала в свой родной городок, хотя у нее там никого не осталось, посмотрела на уже начавшие зарастать бурьяном развалины родного дома.

Она снова вернулась в Варшаву, решив добиться своего, даже если бы ей пришлось ждать целый месяц. Через неделю ей удалось наконец попасть к Суку.

Тем временем начали возвращаться с войны ребята. Первым появился, в деревне Тымек Сорока, потом Ромек, Стах и другие. Последним пришел на костылях Стах Франчук: правая нога была отрезана у него по колено. Люди смотрели на него с сочувствием. Он целыми днями сидел в хате, на вопросы отвечал сквозь зубы, отрывисто, Иренки и детей словно не замечал. По деревне поползли слухи, что молодой Франчук повредился умом.

Перед жатвой два события взбудоражили деревню: вернулся Зенек Станкевич и Матеуша сняли с должности старосты. На его место назначили Завадского из Шолаев, близкого друга Матеуша со времен оккупации, члена его отряда. Люди диву давались и с сомнением качали головой: если бы пепеэровца, то это еще можно было бы понять, но почему Завадского?..

Поэтому о Зенеке быстро забыли, хотя нашлись и такие, которые утверждали, что за всем этим что-то кроется.

Он никому ни о чем не рассказывал, любопытных отсылал за информацией в Люблин, на Спокойную улицу, однако пошел к Бронеку и выложил ему все, что передумал. Зенек не чувствовал за собой никакой вины.

Бронек слушал его, не прерывая, когда он отрывистыми фразами рассказывал о своем пребывании на Спокойной улице. Молча курил сигарету.

— Тебе, Зенек, никто ничем не поможет, ты должен сам во всем разобраться. Ты чертовски запутался и должен наладить наконец свою жизнь. Иначе будешь мучиться без конца. Я не хочу тебе зла, но и помочь тоже не могу. Ты же знаешь мои возможности. Единственный выход для тебя, по-моему, — это признаться во всем честно и откровенно, сдать оружие и взяться за работу.

— Тебе легко говорить: сдать оружие, признаться честно и откровенно… А если посадят?

Дома его ожидало много новостей. В его отсутствие Бронка родила дочку. Все с неприязнью смотрели на маленькое кричащее существо. Бронка ходила какая-то напуганная, затравленная, ни с кем не разговаривала.

Зенек никогда не интересовался детьми, на мальчика Галины в свое время едва взглянул. Однако дочурку Бронки он полюбил. Зенека тронуло, что судьба немилостива к девочке с самого рождения. Оставаясь наедине с племянницей, он причмокивал губами и протягивал ей палец, который она хватала своими пухленькими ручонками. Когда однажды Бронка дала ей шлепка, он сделался мрачнее грозовой тучи:

— За что бьешь ребенка? Чем он виноват? Разве он просился на свет?

Спустя некоторое время по деревне прошел слух, что Весек женился. Бронка плакала по ночам. Погибли все надежды. Старуха Уленская расхваливала людям невестку.

— Из города, — рассказывала она, — образованная… Из хорошей семьи.

Однажды ее остановил на дороге Зенек.

— Говорят, Весек женился? — спросил он, прикидываясь, что ничего не знает.

— Да, женился… — взглянула на него в замешательстве старуха.

— А что будет с ребенком?

— С каким еще ребенком?

— Как это «с каким»? С его ребенком. С тем, который родился у нашей Бронки.

— Ты что, спятил?

Она поспешила прочь. И прежде слышала она подобные разговоры, но не верила им, избегала как могла болтливых кумушек. Однако это похоже на правду, если об этом говорят сами Станкевичи. И этот придурок с жуткими глазами… От них только и жди неприятностей! И как раз теперь, когда Весека перевели на хорошую должность и он женился…

Откровенно говоря, невестка ей не очень понравилась. Она казалась избалованной, чересчур ученой: не нашла даже, о чем поговорить с родителями мужа, а может быть, и стыдилась их… Однако старуха не принимала это близко к сердцу. Главное, что Весек вышел в люди.

Однажды Зенек встретил на дороге Стаха Франчука. В мундире и военной фуражке, тот с трудом ковылял, опираясь на костыль. В первую минуту Зенек хотел было обогнать его, но потом раздумал и, поравнявшись с ним, остановился. Однако тот прошел мимо, сделав вид, что не заметил его.

— Знакомых не узнаешь?

Стах остановился и неуверенно взглянул на него.

— Не узнал? Это же я, Станкевич. Зенек…

— Узнал. Конечно, узнал. Не очень-то ты изменился. Как живешь? — Стах говорил тихим, усталым голосом.

Зенек увидел вблизи его серое, усталое лицо и почувствовал жалость. Он молча рассматривал Франчука. Тот тоже стоял молча, навалившись всем телом на костыль.

— Тяжело? — заговорил первым Станкевич, показывая взглядом на ноги. Стах глянул на Зенека подозрительно, но в его голосе не было издевки.

— Тяжело, — признался Стах. — Чертовски тяжело.

— А я уже успел привыкнуть. Для тебя же это только начало… Как дома?

— Бабы ревут. Ужас! Лучше бы меня совсем укокошили.

Они прислонились к изгороди, закурили.

— Видишь теперь, какова жизнь калеки?

— Да… Я причинил тебе столько зла.

— Теперь мы квиты, не стоит больше говорить об этом. Что ты собираешься делать дальше?

— Еще не знаю. Мне назначили пенсию, правда маленькую. Наверное, уеду в город, там легче жить и нога не так нужна, как в деревне. Может, поступлю в школу…

— В какую школу?

— Говорят, в Шолаях должна открыться какая-то школа — кооперативная или торговая. Может быть, туда, и подамся: от дома недалеко. Там будет видно. А ты? Что ты собираешься делать?

— Пока не знаю.

— Ты же не сдал оружия. Тебя вроде бы даже арестовывали?

— Да, — ответил Зенек как-то рассеянно и попрощался со Стахом. Обернувшись, он увидел, как тот неуклюже ковыляет по грязной дороге.

По всей стране развернулась подготовка к референдуму. Бронек Боровец буквально разрывался на части. На стареньком разбитом велосипеде разъезжал, он по деревням, проводил собрания, созывал митинги. Часто не ночевал дома.

Члены ПСЛ[8] тоже не теряли времени даром. Одним из их наиболее активных деятелей в гмине был Матеуш. Временами он встречался с Бронеком в какой-нибудь деревне и даже выступал на том же собрании, причем Бронек в таких случаях часто оказывался побежденным. Ему трудно было тягаться с опытным оратором. На него нередко посматривали косо, иногда прямо спрашивали, сколько ему платят за эту агитацию.

Домой Бронек возвращался совершенно разбитым, ни с кем не разговаривал. До поздней ночи он читал присланные из повята брошюры, а на другой день как мог объяснял крестьянам смысл происходящих в стране перемен, с жаром доказывал необходимость ликвидации сената, закрепления границы по Одеру и Нейсе.

Он очень огорчался, что принимали его равнодушно, а временами даже враждебно, в штыки. Как же так? Ведь народная власть дала крестьянам землю. Он напоминал им об этом. В ответ тотчас же раздавались голоса:

— На что нам земля, если нечем ее обрабатывать?

— Лошадей дайте!

— Семян!

— Строительных материалов!

Бронек пытался объяснить, что нельзя требовать все сразу, что народная власть еще бедна, что в наследство ей досталась разрушенная и разоренная страна, однако не мог никого убедить. Агитаторы из ПСЛ пользовались этим и кричали на собраниях:

— Народная власть дала вам землю?! Ну и что из этого? Зубами грызть ее будете, что ли?

А батраки свое:

— Лошадей!

— Зерна!

— Стройматериалов!

На помощь Бронеку прислали из города несколько агитаторов, однако толку от них было мало. Они говорили горячо, проникновенно, но зачастую не разбирались в деревенских делах и допускали досадные промахи, вызывавшие в зале взрывы смеха.

Как-то Зенека уговорили пойти в Жулеюв на собрание батраков, где должны были выступать Боровец и Матеуш. Они с Генеком договорились идти вместе. Дорогой почти не разговаривали.

С трудом они втиснулись в помещение, где уже собрались батраки, пришло также немало людей из окрестных деревень и с завода. Зенек осмотрелся и увидел вокруг знакомые лица. Крестьяне тихо переговаривались, ожидая начала собрания. Он вопросительно взглянул на Генека. Тот улыбнулся и показал головой на сколоченную наспех из досок трибуну.

На нее поднялся Бронек. Размахивая руками, он объяснял собравшимся, чем они обязаны новой власти. Его слушали с интересом, но затем посыпались вопросы: как будет с лошадьми, с зерном?.. Бронек растерялся. Он объяснял, что не все сразу, что страна разорена, что их справедливые требования будут учитываться по мере возможности, но никто его уже не слушал.

Потом на трибуну поднялся Матеуш. Пункт за пунктом он опровергал сказанное Бронеком. Крестьяне одобрительно загудели. На каждое слово Бронека у Матеуша был готовый, внешне убедительный аргумент. Однако Зенеку чем-то не нравилось его выступление. Он не мог бы конкретно сказать, чем именно, но ему казалось, что если бы Матеуш выступал первым, то Бронек тоже сумел бы опровергнуть все его аргументы. Он взглянул на стоявшего теперь в углу зятя, покрасневшего до корней волос, нервно потирающего руки.

— Вы же всегда выступали за реформу, Матеуш! — выкрикнул неожиданно из зала Зенек и сам испугался собственной смелости. Все головы повернулись в его сторону. Бронек с надеждой посмотрел на него.

— Был и буду! — загремел на весь зал Матеуш. — Но не за такую! Что нам дала эта реформа? Только наплодила кучу нищих! Вроде бы имеем землю, а обрабатывать ее нечем.

— А вы за какую реформу? — Зенек был теперь спокоен, смело смотрел на Матеуша, не обращая внимания на ропот в зале.

— За постепенную.

— За какую?! — изобразил удивление Зенек. — Постепенную? Что-то вы, Матеуш, все перепутали. Я же помню, как вы еще перед войной требовали провести реформу — полную и без возмещения убытков! Даже спорили с министром Понятовским, хотя это наш земляк!

Зал разразился смехом. Лицо Бронека повеселело, он смотрел на Зенека с любопытством и восхищением.

— Что ты понимаешь в политике! — отмахнулся от Зенека Матеуш.

— Кое-что понимаю — вы же сами меня учили. — Снова раздался смех. — Стало быть, только вы понимаете? Кто же вас просветил? Вы говорите, что такая земельная реформа нам не нужна. Верно! Мне не нужна! Мне и своей земли хватает… только работать на ней я не могу. А другим? Вот взять хотя бы тебя, Петшак, — обратился он к стоявшему ближе всех крестьянину в поношенном немецком мундире. — Если бы тебе перед войной его сиятельство граф дал морг земли, то ты бы его от радости поцеловал в голую ж. . . и не требовал бы лошади. А теперь получил пять гектаров, так тебе и еще лошадь подавай и зерно… Может быть, тебе еще что-нибудь нужно? Говори, не бойся! Бронек запишет и завтра все привезет.

Снова раздался смех. Петшак, весь красный, растерянно смотрел на Зенека.

— А я ничего и не говорю! — защищался он. — Мне и этого достаточно.

— Дайте мне договорить! — крикнул Матеуш. — Зенек, не мешай собранию!

— Я тоже пришел на собрание! Я совершеннолетний и могу говорить все, что думаю. Надеюсь, вы не скажете, что мне за это платят, Матеуш? Вы же меня знаете.

— Не мешай, Зенек! — уже спокойным, чуть ли не угрожающим тоном сказал Матеуш.

— А почему вы молчали, когда Бронеку не давали говорить? Скажите откровенно, Матеуш, кто вам платит за то, что вы поливаете грязью польское правительство, что плюете в свое собственное гнездо?

Удар достиг цели. Матеуш побагровел. Зал потрясенно затих. Если бы Зенека спросили, что заставило его выступить против своего командира, он не смог бы ответить. Может быть, ему стало жаль Бронека? А может, в нем заговорило подсознательное чувство справедливости?

— Это не польское правительство! — Матеуш перешел на почти истерический крик. Он уже не владел собой, не задумывался, что говорит. — Его нам навязали…

— Тогда зачем же вы служили ему? Почему согласились стать старостой?

— Я потом отказался!

Не отдавая себе в этом отчета, он перешел к обороне. Зенек не выбирал выражений и говорил без обиняков, не заботясь о реакции зала. А зал явно склонялся на его сторону.

— Я отказался! — повторил Матеуш.

— Неправда, вас выгнали! Вы сами не знаете, чего хотите, только людям голову морочите. Если бы вас оставили старостой, то вы бы сейчас не надрывали глотку, а делали все, что велит правительство, хотя оно нам якобы и навязано! Я никогда не лез в политику, но теперь скажу: я буду голосовать трижды «за»!

В зале поднялся шум. Матеуш медленно спустился с трибуны и, весь красный, сгорбившийся, пробирался через зал к Зенеку. Казалось, что он сейчас бросится на парня.

— Ты еще глупый щенок! Я сделал тебе столько добра, а ты говоришь мне такие вещи! Зачем ты лезешь в дела, в которых ни черта не смыслишь?

— Почему не смыслю? Разве вы опровергли то, что я сказал? Могу еще кое-что добавить: легче всего выступать против. Стоит лишь влезть на трибуну и на все, что предлагает Бронек, говорить «нет». А вы придумайте сами что-нибудь такое, за что бы я захотел проголосовать!

Бронек тоже что-то кричал, но его никто не слушал. Некоторые подходили к Зенеку и одобрительно хлопали его по плечу.

Возвращались в деревню втроем.

— Никак не пойму, Зенек, что ты за человек… То поступаешь как законченный реакционер, то как пепеэровец. Скажи, кто ты на самом деле? — спросил Бронек.

— Если бы я знал…

— Ты должен чаще ходить на собрания.

— А зачем? Народная власть ничего мне не дала и ничего не отобрала — разве что несколько месяцев свободы. Это ваше дело — вы и деритесь. А я хочу жить спокойно. Веришь теперь, что у меня нет ничего общего с теми?

— Верю. Но оружие ты должен сдать.

— Теперь? Меня же сразу посадят.

— Я тебе помогу.

— А что ты можешь?..

С тех пор Зенека стали считать красным. Больше всех недоумевал Матеуш. Он никак не мог понять, что произошло с парнем. Ведь он всегда был далек от политики, и вдруг выкинуть такое…

Думали об этом и Бронек с Генеком, однако ничего путного придумать не смогли.

— Он тебя любит, вот и все, — подытожил наконец Щежай. — Наверное, пожалел тебя. А все же подумай, не стоит ли сагитировать нескольких парней из отряда Матеуша. Люди их знают, считают героями. Одно их слово значит больше, чем целый доклад городского лектора. Ты сам видел, как слушали Зенека. Подумай об этом.

Ночью органы госбезопасности арестовали Каспшака. У него нашли оружие и нелегальную литературу. В деревне поднялся шум, однако, когда выяснилось, что Каспшак был главарем банды, люди успокоились.

— При немцах не был таким героем, — говорили они, — а теперь решил наверстать упущенное.

На стенах по-прежнему виднелись лозунги «Трижды «да».

Перед самым референдумом приехал к родителям Весек с женой. Они сидели на берегу реки, ходили в Жулеюв. Надо сказать, что это была отличная пара. Он невысокий, в сером костюме, она тоже небольшого роста, худенькая, элегантная. Люди с завистью смотрели на них. Везет же Весеку!

В тот вечер Бронка долго плакала в сарае.

День святого Антония был в Жулеюве престольным праздником. Несмотря на то что день был будний, никто во всем приходе не работал. На праздник пришли даже те, кто почти не бывал в костеле. Престольный праздник превратился в большое народное гулянье. Отовсюду съехались торговцы с гипсовыми фигурками, святыми образками и четками, с лотереями и со сладостями, отдающими крахмалом, разложили свой товар на лотках и начали громко кричать, наперебой расхваливая его. У костела причитали нищие. За кладбищем ржали привязанные лошади. Шум многих тысяч голосов заполнил деревню.

Колокола гудели не переставая. Ксендзы поочередно служили мессу и сновали среди прихожан с подносами для сбора пожертвований. Звон монет сопровождался невнятным бормотанием священнослужителей…

Трактирщики заготовили на этот день больше, чем обычно, водки и колбасы. Бараньский взял себе в помощь трех милиционеров из Древенной и прохаживался с ними между лотками, весь красный и потный.

Зенек не пошел в костел, с утра сидел хмурый и задумчивый, то и дело поглядывая на спящую в люльке Ханю.

В полдень он вытащил палку, которой давно не пользовался, одел Ханю и взял ее на руки. Девочка, выспавшаяся и веселая, хватала его пухленькими ручонками за волосы и что-то беззаботно лопотала. Тяжело опираясь на палку, Зенек направился в Жулеюв.

Еще издали он услышал гул голосов. Из трактира Колянека доносилась песня:

Ханя, напуганная непривычным шумом, прижалась к Зенеку и своими большими черными глазами с беспокойством поглядывала на валившую мимо толпу. Обгонявшие Зенека люди удивленно оборачивались, но он не обращал на них внимания. Он шел, тяжело опираясь на палку, с ребенком на руках, волоча по пыли свою хромую ногу. Зенек долго кружил по базару. У одного из лотков купил Хане леденец на палочке. Поговорил несколько минут с измученным Бараньским. Потом прошелся по деревне. Ханя начала капризничать. Зенек уже хотел было возвращаться домой и вдруг увидел их.

Они шли веселые, смеющиеся, держась за руки, она в ярком платье в цветочек, он в сером костюме. Весек раскланивался со знакомыми, объяснял что-то жене. Уже пьяный Тымек вытянулся перед ним, приложил руку к фуражке, и они оба залились звонким смехом. Вдруг лицо Весека посерьезнело: он увидел Зенека с ребенком на руках. Спрятаться было некуда. Зенек не спеша двигался навстречу ему.

— Привет, пан директор! Что, уже нагулялись?

— Как поживаешь, Зенек? — спросил Весек, и глаза его беспокойно забегали. — Здешний герой, — обратился он к жене, — досталось немцам от него.

— Добрый день! — улыбнулась Зенеку женщина.

Ханя, устав, спала, положив головку ему на плечо.

— Везет тебе, Весек, в жизни, правда? — заговорил Зенек.

Стоящие поблизости люди начали прислушиваться к их разговору. Пьяный Тымек затянул солдатскую песню:

Потом, пошатываясь, подошел к ним:

— Пан директор, может, выпьем по стаканчику? — и разразился бессмысленным смехом. Однако никто не поддержал его. Тымек внимательно посмотрел на окружающих и до него, видимо, дошло, что происходит нечто серьезное.

— Везет тебе, Весек, — повторил Зенек и бросил мрачный взгляд на нервно переступающего с ноги на ногу Уленского. Его жена, ни о чем не догадываясь, с умилением смотрела на спящего ребенка.

— Ваша дочурка? — спросила она.

— Нет, сестры… и вашего мужа!

Все вдруг умолкли. Весек взял жену под руку:

— Идем, Эля…

— Куда ты так спешишь? Подожди, поговорим немного. У нас ведь есть о чем поговорить!

Сорока помутневшими глазами враждебно смотрел на Весека. А люди все подходили и подходили. Зенек не спускал тяжелого взгляда с лица Уленского.

— Хорошо тебе — директором стал, женился! Жена у тебя красивая. А кто твоего ребенка будет воспитывать?! Бронка? Я? Нам, значит, краснеть от стыда перед людьми, а ты будешь жить себе припеваючи?

— Ты что, с ума сошел? Чего тебе от меня нужно? — Весек снова потянул жену за руку: — Идем!

Зенек преградил ему дорогу:

— Куда, пан директор?

Весек оттолкнул его. Зенек пошатнулся. Люди вокруг возмущенно зашумели.

Встав поустойчивее, Зенек ударил Весека палкой по голове раз, другой. Толпа окружила их плотным кольцом, а Зенек все бил и бил. Палка глухо барабанила по спине и голове Весека.

— Так ему и надо! — возмущались люди. — Поднять руку на калеку! С ребенком!

— На Зенека руку поднял? На него? — рвался вперед Сорока. Его еле удержали. Весек, защищая голову руками, пытался проскользнуть между людьми, но его не пускали. Его жена испуганно кричала.

— В другой раз не распускай рук! — гремел Зенек. — Не с такими справлялся! В последний раз спрашиваю: что будет с ребенком?

Сорока снова начал рваться к Весеку.

— Сделать девке ребенка каждый дурак может! — визжал он тонким голосом. — А потом ноги в руки — и к другой? Свинья!

— Выбирайте выражения! — вмешалась Уленская.

— А иначе что? — ощетинился Тымек, косо взглянув на нее. — Тоже полезете в драку? Защищая честь мужа?

— Ну так что будет с ребенком и Бронкой? — обратился Зенек к молодой женщине. — Может, вы мне скажете?

Она густо покраснела, губы ее дрожали от еле сдерживаемого плача.

— Пошел отсюда, мразь! — повернулся Зенек к Весеку. — И не попадайся больше мне на глаза, иначе пожалеешь.

По шоссе, вся в слезах, бежала Бронка. Она не знала, что с ребенком. Толпу она увидела издалека, замедлив шаг, разглядела брата и темную головку дочери, потом увидела Весека и его жену. Бронка шла все медленнее. Люди расступились перед ней. Без слов, ни на кого не глядя, она взяла ребенка на руки и понесла домой. Зенек молча пошел за сестрой. За ними брел, пошатываясь и проклиная все на свете, Сорока.

Весек еще минуту стоял как вкопанный, потом взглянул на жену. Она не поднимала глаз.

— Ты обманул меня! Подло обманул!

— Эля, я тебе все объясню!

— Нечего объяснять! Ты обманул меня!

Он пошел следом за ней, вытирая носовым платком окровавленное лицо. Собравшиеся на шоссе люди проводили его молчанием.

Незадолго до референдума в Бронека стреляли. Тяжело раненного, его увезли в больницу в Люблин.

Владка ходила как во сне, часто теряла сознание. Мать Бронека целые дни проводила в костеле, молясь за жизнь сына.

День референдума прошел спокойно. Некоторое время это спокойствие сохранялось, но сразу же после жатвы начали полыхать стога хлеба и овины. Пожары возникали преимущественно на участках членов ППР, и ни у кого не было сомнений, чья это работа.

Зенек достал из тайника автомат и подолгу сидел ночами на дворе, прислушиваясь, не идут ли; кружил вдоль плетней по деревне, невидимый, настороженный, грозный; быстро проскальзывал возле овинов Щежаев и Боровцев, высматривал, следил. Под утро он валился в овине на снопы свежескошенного хлеба и погружался в неспокойный сон.

Зенек ждал, сам не зная чего. Он был уверен, что что-то случится. Что-то должно было случиться.

Поехал в Люблин навестить зятя в больнице. Они сидели друг против друга, тихо разговаривая. Зенек рассказывал, что происходит в деревне, перечислял сожженные хаты, овины, стога. Бронек, слушая, кусал губы.

Раны заживали плохо. Немного походив по больничному коридору, Бронек снова вынужден был лечь в постель. Он сразу приуныл, пригорюнился, и Зенек стал прощаться. Бронек поблагодарил шурина за посещение, передал всем поклоны, и они расстались со странным облегчением.

Зенеку вспомнилось, как он сам так же вот лежал, прикованный к постели на долгие недели. Однако это было давно, во время войны. Почему же стреляют теперь?

Зенек пошел на улицу Венявского, но Хельку дома не застал. Хозяйка сказала, что та должна скоро вернуться, и предложила подождать. Она придвинула парню стул и угостила чаем, а Хелька все не возвращалась. Зенек начал уже думать, что она вообще не вернется: нашла себе другого и, может быть, сейчас с ним. А с другой стороны, имеет ли он право чего-то требовать от нее? Она была добра к нему. А он? Что он сделал для нее?

Хозяйка, не старая еще женщина, развлекала гостя как умела: хвалила Хельку за расторопность, жаловалась на дороговизну, на правительство, потом снова рассказывала о Хельке.

Наступил вечер. Последний поезд ушел. Зенек лежал одетый на кровати в комнате Хельки и курил одну самокрутку за другой. Он нервничал из-за того, что девушка не возвращается, что он остался здесь, а там, в деревне, могут прийти и сжечь хату его, Бронека или Генека… Встав, он походил по комнате: туда и обратно, как в камере. Потом рухнул на кровать и в конце концов уснул.

Разбудили его чьи-то голоса. Когда он открыл глаза, в комнате было темно. Разговор доносился из прихожей. Зенек узнал голос Хельки, она говорила что-то быстро и весело, и ему показалось, что она пьяна. Хельке отвечал какой-то незнакомый женский голос и ворчливый мужской. Зенек весь внутренне напрягся и лежал не шевелясь, затаив дыхание. Хлопнула дверь на кухне, зашумела пущенная из крана вода. Теперь голоса звучали приглушенно. Зенек задумался. Значит, так? Он тяжело поднялся с кровати и пригладил волосы. Посмотрел в темноте на будильник — половина второго. На ощупь надев шапку, он осторожно подошел к двери и стал потихоньку открывать ее, боясь, что раздастся скрип. Потом, осторожно ступая, прошел через прихожую и отодвинул засов. Из кухни долетали веселые голоса женщин. Ему удалось выйти из дома незамеченным.

На улице он всей грудью втянул чистый воздух. В Саксонском саду уже начинали щебетать пробудившиеся птицы. Зенек пошел вниз по Липовой улице к станции. Первый поезд отходил в пять часов.

Притулившись в углу на свободном кончике лавки, Зенек равнодушно смотрел на суетившихся людей. Гул голосов убаюкивал его, сливаясь с шарканьем сотен ног и пыхтением паровозов. Кто-то тронул его за плечо. Он вскочил как ужаленный.

Перед ним стояла Хелька.

Несколько минут они смотрели друг на друга без слов.

— Поздоровался бы, — сказала она наконец.

Он молчал.

— Что с тобой опять стало? Какая муха тебя укусила? Только что Павлякова сказала мне, что ты приходил. Идем! — Хелька взяла его под руку.

Он не сдвинулся с места.

— Где ты была?

— Ходила в город по делам.

— До двух часов ночи?

— Мои дела не всегда уладишь днем.

— Кто это был с тобой?

— Подруга с мужем. Они еще спят у меня. Идем!

— Нет. Мне пора возвращаться домой. — Он взглянул на часы. До отхода поезда оставалось двадцать минут. — У нас теперь неспокойно. Я должен быть дома.

— Но поздоровайся наконец со мной!

Зенек чмокнул ее в щеку. Хелька взяла его под руку и почти силой увела со станции. Они перешли через Быхавскую площадь и направились в сторону Липовой улицы. Зенек хмурился, молчал. Она называла его глупышкой, упрекала, что он сразу же предполагает самое плохое, а стоило бы немножко больше ей доверять. Он слушал и думал о чем-то другом.

— Ты знаешь, что Бронек в больнице?

— Знаю. Ведь Владка была у меня.

— Всего его изрешетили. Быстро не оправится. Кончится когда-нибудь эта дьявольская стрельба?

— Хочешь, чтобы стрельба кончилась, а сам за пазухой таскаешь пистолет?

— Я — это другое дело.

— Каждый так говорит.

— Ты не веришь мне?

— А ты мне веришь?

— Не знаю… Я уже, пожалуй, никому и ни во что не верю. Ты помнишь, как я верил Матеушу? А теперь он людей баламутит, отговаривает голосовать.

— А ты голосовал?

— Разумеется.

— Трижды «за»?

— Допустим. А ты нет?

Хелька улыбнулась:

— Ты, пожалуй, еще в ППР запишешься.

— А что в этом плохого?

— Ты что, не видишь, что делается?

— А чего бы ты хотела? Никакая власть такого не потерпит…

— Я говорю не только о Польше. Америка уже понемногу спорится с Советами. Наверное, война будет.

— Чепуха! — Зенек хотел сказать что-то еще, но не нашелся. Аргументов не было.

Несколько минут они шли молча. Поднялись вверх вдоль кладбища, потом миновали казармы, — скорее, это были бараки. Часовой у ворот держал в руках винтовку с примкнутым штыком. На нем был костюм из тика, на голове круглая шапка с синим ободком.

— КБВ[9]… — объяснила Хелька, глядя на солдата, который улыбнулся ей. — Специальное формирование.

Зенек тоже взглянул на солдата. Тот размеренным шагом ходил перед воротами: три шага — поворот назад, три шага — поворот назад.

— Специальное формирование для борьбы с лесными бандами. Здесь одни коммунисты, — информировала его Хелька шепотом, хотя улица была пуста.

— Откуда ты знаешь? — спросил он равнодушно.

— Люди все знают.

В этот момент над бараками раздались звуки трубы. Играли подъем. В чистом воздухе звуки разносились далеко. Потом по казарменному плацу затопали сотни ног.

Дошли до Саксонского сада, присели на лавку, еще мокрую от ночной росы. Хелька взяла его за руку:

— Нам нужно поговорить, Зенек. Так продолжаться не может…

— Как?

— Я здесь, ты там. Я тоже хочу жить, как другие женщины. Хочу иметь мужа, дом, детей…

Он молча кивнул.

— Слышишь? Ведь я уже не девчонка! Все обманываешь меня, тянешь время, не можешь решиться. Ведь так ты вгонишь себя в гроб! Ходишь как снятый с креста, на людей смотришь как на волков.

— Чего ты хочешь от меня?

— Чтобы ты наконец решился и сказал, согласен ли сыграть свадьбу.

— Что ты так спешишь?

— Спешу или нет, но это слишком долго тянется. Люди уже надо мной смеются.

— Смеются? Потому что я хромой?

— Перестань! Я не об этом говорю! Смеются, что ты не хочешь жениться на мне.

— Людей стыдишься? Когда-то это тебя не беспокоило.

— Это было давно. Зенек, ты меня не обманываешь?

— Нет.

— Тогда разговаривай со мной как с человеком. Если ты имеешь в виду то, что было раньше, то это я тебе уже, кажется, объясняла. А если ты считаешь, что я лгу…

Зенек чувствовал себя усталым, разбитым. В голове какая-то пустота, не хотелось говорить. Внезапно он вспомнил маленькую Ханю и резко встал с лавки:

— Я должен ехать, Хеля! — Он поцеловал ее в щеку. Она прильнула к нему. — Должен… Боюсь, как бы дома чего не случилось. А обо всем этом мы поговорим. Приезжай в воскресенье. Сегодня у меня голова не работает.

Она проводила его на станцию и подождала, пока отошел поезд.

По мере приближения к дому беспокойство все сильнее охватывало Зенека. Он одним из первых соскочил с поезда и подошел к стоявшему на перроне милиционеру из Жулеюва:

— Добрый день!

Тот посмотрел на него удивленно.

— В деревне спокойно?

— Пока ничего не случилось.

— Два дня меня не было дома, а теперь такие времена…

— Верно, времена нелегкие…

— Ну, спасибо. До свидания.

Люди работали в поле: убирали остатки овса и ячменя, косили по второму разу клевер. Кругом царила тишина. Зенек шел не спеша и только теперь, когда уже успокоился, начал думать о своем разговоре с Хелькой.

После престольного праздника все чаще стал заглядывать к Станкевичам Тымек Сорока. Встречали его без особой радости. Он много пил, напившись, становился злым и задиристым. Бронка молчала, не отвечала на его явные ухаживания. Только Зенек изредка болтал с ним. Однако Тымек упорно просиживал у них целые вечера, а потом, разочарованный и огорченный, шел в какую-нибудь из жулеювских пивных и пил там, пока не валился с ног. Он не жаловался ни на кого, не клял свою судьбу, иногда только, пьяный, возвращаясь нетвердой походкой домой, бормотал ругательства в адрес Бронки, ее родителей и Зенека. Переждав несколько дней, он снова шел к Станкевичам, не отрывал глаз от стройной фигурки Бронки и вздыхал. Раньше Тымек не осмелился бы даже мечтать о ней. Ведь она была одной из самых красивых девушек в деревне, а он, со своими кривыми ногами и прыщавой физиономией, не мог считаться даже симпатичным. Однако теперь, когда с ней случилось такое несчастье, Тымек полагал, что она с благодарностью должна принимать его ухаживания. Кто же ее теперь возьмет с ребенком?

Бронка притерпелась уже к своему новому положению. Она заботилась о малышке, была благодарна Зенеку за его любовь к ребенку. Старики также примирились с судьбой. «Божья воля!» — твердили они и ласково смотрели на внучку. В семье воцарилось спокойствие. Было по-домашнему уютно и хорошо. Ханя была особенно привязана к Зенеку, увидев его, жмурила глазки и беззвучно смеялась. Он брал ее на руки, щекотал небритой щекой и укачивал, мурлыкая странные мелодии собственного сочинения.

Вечером, как обычно, Зенек доставал из тайника оружие и шел на свой добровольный пост. Он был убежден, что ходит не напрасно.

Из окрестных деревень доходили вести об убийствах, грабежах, поджогах. В округе действовало по крайней мере шесть вооруженных банд. Их командиры считали себя героями, борющимися с коммуной. С неизменной жестокостью они убивали пепеэровцев, милиционеров, даже учителей или безоружных крестьян, которые имели несчастье не угодить им. Особенно известным стал Гусар. В его банде как будто был и Лех Каспшак, который после ареста отца ушел в лес. Известен был и Запас, рыжеволосый Запас — Бенек Валях.

Зенек удвоил бдительность.

Хелька, как и обещала, приехала к ним в воскресенье, всем привезла подарки. После обеда они с Зенеком пошли к реке. Поля по обеим ее сторонам лежали уже пустые, зеленели только картофель и свекла. От реки веяло осенним холодом. Они уселись на берегу, смотрели на ивы, которые за эти годы так разрослись, что почти заслонили реку.

— Надумал? — спросила Хелька внезапно.

— Ты о чем?

— О свадьбе.

— Да. Женюсь на тебе. Свадьбу, однако, справим только весной. Может, на пасху.

— Почему? Ведь можем на рождество.

— Не спеши. Пусть все это как-то уляжется.

— Что уляжется?

— Ну все…

Для виду она немножко надулась, но была довольна.

— Если бы раньше надумал, мы уже могли бы иметь такого ребенка, как Ханя.

— А что ты так спешишь с ребенком?

— А когда я буду детей воспитывать? Когда мне будет пятьдесят лет?

— Тоже правда, — признал Зенек.

Дома они сообщили о своем решении. Отец встретил его без удивления, мать захлюпала было носом, а Бронка только смотрела на них исподлобья, но не обмолвилась ни словом.

Но когда брат возвратился со станции, Бронка перехватила его в сенях:

— Зенек, ты действительно женишься на Хельке?

— Да. А почему ты спрашиваешь? — удивился он.

— Я только так… Понимаешь, мне интересно… интересно, не будет ли тебе мешать… не будет ли тебе мешать, что она, знаешь… что у нее было столько до тебя…

Зенек нахмурил брови, комок подкатил ему к горлу. Хотелось оборвать сестру, однако он произнес спокойно:

— Зачем ты спрашиваешь?

— Понимаешь… я не знаю, как это бывает. Ты парень, ты лучше знаешь… ну, может меня тоже… сможет взять какой-нибудь парень, хотя… хотя у меня есть Ханя?

Он прижал сестру к себе, поцеловал, как никогда прежде, и тотчас же застыдился.

— Не печалься. Встретишь и ты настоящего парня, который полюбит тебя и будет уважать. Теперь другие времена. Наверняка найдешь хорошего парня. О Весеке не думай. Не стоит. Он свинья.

— Я о нем и не думаю.

— Ну и хорошо! А о том, что ты спрашиваешь… Конечно, иногда немножко… Но все здесь, пожалуй, зависит от девушки. Если она тебя любит, то все забудется. А Хелька ко мне добра.

— Знаю.

— Тымек к тебе ходит. Он неплохой парень. Сейчас что-то запил. Если бы не это…

— Вечно пьяный!

— Знаю, поэтому ничего и не говорю. Ты еще не старая, подожди. А в случае чего приходи ко мне. Со мной можешь говорить откровенно обо всем.

— Спасибо, Зенек! — Бронка приподнялась на цыпочки и поцеловала брата.

Потом они не смотрели друг на друга — стыдились своей внезапной нежности.

Ему показалось, что на дороге мелькнула какая-то тень. Зенек до боли напряг зрение, однако ничего не заметил. Всюду была тишина. Вновь что-то замаячило на фоне белой стены дома. Теперь уже не было сомнения: под стеной хаты притаился человек. И он не с добрыми намерениями пришел сюда, если скрывался в тени.

Зенек выставил в том направлении дуло автомата и ждал. Человек стоял не шевелясь. Потом с дороги метнулся еще один, прильнул к окошку.

В хате спал и Бронек и его семья: родители, жена, ребенок. Он возвратился из больницы несколько дней тому назад, но почти не выходил во двор, был слаб и как-то подавлен. Владка, однако, вся светилась от счастья. Муж дома, она снова видела его. Станкевичи, поняв, что он действительно любит их дочь, простили ему то, что он отказался венчаться с ней в костеле, и признали его зятем.

Мелькнула еще одна тень и притаилась где-то возле хлева. Сколько же их? У Зенека вспотели ладони, сжимавшие автомат. Он готов был сражаться с целым отрядом.

Зенек смотрел на колеблющиеся тени. Вспомнилось, как сам он не так давно скрывался у оград в тени, потом бросался, как ястреб, на какого-нибудь немца. Ему стало тошно. Он попытался представить себе, что чувствуют теперь они, прижавшись к стене хаты. Потеют ли у них руки, как у него?

Зенек услышал осторожный стук в окошко и еще больше напрягся, крепче стиснул автомат. Стук повторился, потом еще раз. Послышался плач ребенка в хате. Зенек медленно поднял автомат, прицелился в того, что был слева, и на какое-то мгновение вновь почувствовал себя тем Зенеком, каким был несколько лет назад. Тот, у дома, не думал, наверное, что стук в окно будет его последним движением.

Зенек плавно нажал на спусковой крючок и мгновенно перенес огонь на второго, справа. Тот, что был возле хлева, бросился к дороге, отстреливаясь длинными очередями. Пули настигли бандита в воротах.

Предчувствие не обмануло Зенека. Пришли! Пришли добить раненого Бронека… На его счастье, их было только трое. Ему повезло.

На следующий день в деревню приехали работники органов госбезопасности и солдаты, осматривали убитых, что-то писали и спрашивали, кто с ними расправился. Никто не мог дать ответа.

Зенек стоял неподалеку, на дороге, и разглядывал положенные в ряд тела. Никого из убитых он не знал. Рядом стоял Бронек. Обернувшись, он встретил взгляд Зенека. В течение долгой минуты они молча смотрели друг на друга. Потом Зенек повернулся и пошел в хату.

В деревне вновь не было конца домыслам. Кто стрелял? В конце концов сошлись на том, что Боровца по ночам охраняют солдаты или милиция.

Это подняло авторитет Бронека. Если его так охраняют, значит, ценят!

Через несколько дней в деревню приехали две автомашины с солдатами, которые разместились по хатам. Люди были убеждены, что вызвал их Боровец.

Солдаты небольшими группами выходили из деревни, потом возвращались, иногда маршировали всем отрядом и пели фронтовые песни. Они пробыли в деревне две недели и уехали — как будто в Ксендзопольцы.

Приближались выборы в сейм. Снова из города приезжали агитаторы, снова задавали им заковыристые вопросы, на которые они часто не могли ответить.

Зенек, несмотря на просьбы Бронека, не пошел ни на одно собрание. Целыми днями он играл с Ханей. На его глазах девочка сделала первые шаги. Он радовался, подбрасывал ее высоко в воздух, однако Ханя, почувствовав раз твердую почву под ногами, рвалась на землю. Тогда он отпускал ее и внимательно следил за ее неуверенными движениями.

Галина и Владка косо смотрели на эту его привязанность к Хане. На их мальчишек он почти не обращал внимания. Есть они, ну и хорошо.

Тымек приходил по-прежнему, на колкости Бронки не обижался. Однажды Зенек не выдержал и выложил все начистоту:

— Чего ты таскаешься сюда, Тымек? Разве не видишь, что Бронка не хочет с тобой разговаривать?

— Почему?

— Потому что ты пьешь как сапожник.

— Только поэтому?

— Откуда мне знать? Может, только поэтому, а может, и нет… Тратишь, парень, время зря. Поищи себе девушку где-нибудь в другом месте.

Тымек призадумался, однако приходить не перестал. Зенек тоже больше не возвращался к этой теме. Он привык к Тымеку. Ведь они были приятелями, воевали вместе, а то, что парень запил, так пили многие, особенно те, кто был в партизанах и на фронте…

Время от времени Зенек ходил на Вепш. Теперь, осенью, река снова стала полноводной, залила низкий противоположный берег. Зенек стоял, держась за кусты, и смотрел на тихо плещущуюся внизу воду. Он вспоминал погожий вечер, когда сидел здесь с Хелькой, а молодой Малькевич напевал свои печальные мелодии. Хелька говорила тогда, что не нужно оглядываться назад, надо смотреть вперед, в будущее. Легко ей говорить! А те трупы, что плыли по реке? А партизанский отряд? Враги, убитые люди, сожженное добро, наконец, спрятанное оружие, которое не дает ему покоя?..

Иногда, идя по берегу, он останавливался на том месте, где когда-то встретил Иренку. Однажды он задумался: Иренка не вышла за него, потому что он был хромой, променяла его на здорового Франчука, а теперь тот тоже хромой. Судьба…

Любил ли он ее когда-нибудь по-настоящему? Может, его просто мучило уязвленное самолюбие? Что он чувствовал тогда, на их свадьбе? Что чувствовал, когда с автоматом собрался на крестины?

Иногда Зенек встречался со Стахом, болтали о том о сем. Стах в школу не пошел, решил подождать еще год, а пока нашел работу на фабрике — подсобным рабочим. Он сделал себе протез и весьма ловко им пользовался, а вечерами отстегивал с облегчением и, кляня его, бросал в угол. В хозяйстве ему помогал младший брат Ирены, Мариан. Жилось им, в общем, неплохо.

Зенек даже зашел как-то к ним домой. Выпили тогда четвертинку и вспоминали прошедшие времена.

Началась осенняя распутица. Без особой нужды люди не выходили из дома.

Однажды дождливым вечером пришел к Станкевичам Матеуш. Старик собирался поставить новый овин, поэтому говорили о стройматериалах, расходах и сроках.

— Ну а ты как живешь, большевик? — обратился Матеуш к Зенеку.

Тот насторожился и ничего не ответил, смотрел исподлобья.

— Что молчишь? Почему не отвечаешь? Со старым знакомым не хочешь разговаривать?

— Почему не хочу?.. Вам что-то нужно от меня?

— Да так, поговорить. В партию уже вступил?

— Нет. И не вступлю.

— Что так?

— Какое вам дело до этого?

— Разумеется, никакого.

— Тогда и не спрашивайте.

Отец посмотрел на сына искоса и ничего не сказал.

Хелька забега́ла время от времени, рассказывала о том, что уже приготовила для их свадьбы. Теперь она хлопотала о более удобном жилье. Ведь не будут же они снимать угол! Правда, это трудное дело, нужно хорошо заплатить. Зенек слушал ее рассказы и приходил к выводу, что его все это совершенно не волнует. Однако, чтобы не обижать Хельку, он внимательно все выслушивал и даже задавал вопросы. Она была радостно озабочена и счастлива, считала сначала месяцы, а потом дни до свадьбы, а как только оставались одни, ласкалась к нему.

Дождь продолжал лить, окутывая все туманным покрывалом. Зенек плохо чувствовал себя в такую погоду. Он вставал поздно, ложился рано, но сон не приходил. Зато в бессонные ночи приходили воспоминания. Тяжелые пережил он времена, но тогда по крайней мере известно было, что к чему, кто враг, кто друг. Теперь все перемешалось. Вроде бы все поляки, а один на другого волком смотрит. Революция… Но революция должна принести справедливость. Бронек говорит, что после выборов реакцию прижмут и будет порядок. Матеуш и ему подобные говорят, что коммуна развалится и вернется правительство из Лондона, настоящее польское правительство, поносят «молокососов», которые дорвались до власти.

Зенек запутался во всем этом. Кто прав? Раньше Зенек что-то значил. С ним считались Матеуш и Александер. И ребята тоже. Он продвигался по службе, получил крест. И что из этого? Кому он теперь нужен?

Ну ладно, поженятся они с Хелькой. Это даже хорошо. Девушка знает, чего хочет и в жизни, и в любви. Она искренна, любит его… А любит ли? Почему выбрала именно его, хромого Зенека? Ведь столько здоровых парней охотно бы женились на ней! Кто поймет этих баб? Взять хотя бы Галину. Пошла за чахоточного, а как счастлива! Или Владка… Правда, Бронек не калека, зато в любой момент может получить пулю… Кто их поймет, этих баб?