Темно-синий

24

Нам приходится втаскивать эллиптический тренажер Нелл через заднюю дверь, разобрав его на четыре части, и эта чертова штуковина такая тяжелая! Но тренажер — не единственная вещь, с которой я застряла. Нелл забирает с собой любимые кастрюльки и подписанную фотографию Диего Ривьеры в рамочке… и еще около девяти тонн одежды. Свитера, пиджаки, бесчисленное количество брюк. И туфли на каблуках — красные, синие, твидовые, лаковые, замшевые, с открытым мыском… Я уже собираюсь подразнить ее: Ты думаешь, ты кто, Имельда Маркус? Но, кажется, ей это и правда все очень нужно, и я просто иду обратно к ее «тойоте», воображая, как много хлама могло влезть в такую крошечную машинку.

Нелл специально еще раз возвращается к себе в дом за своим попугаем и размещает его прямо на кухне, где самый теплый солнечный свет.

— Вот так, Чудище, — говорит она, улыбаясь своему питомцу, у которого ярко-желтая голова и оранжевое пятно на щеке, как будто это румяна. — Говори побольше и помни: до духовки всего три шага.

— Я тя зажааарю, — насвистывает попугай высоким голосом свою невнятицу. — Зажаааарю тя.

Я хохочу, глядя на эту сцену. Но пока Нелл стоит здесь, болтая с птицей, я вдруг вижу их — оборванные куски лески, болтающиеся под потолком, блестящие, как стройные сосульки в солнечном свете. Я думаю о брошенных русалках, до сих пор завернутых в одеяло в багажнике «темпо». И о Флориде. И почти падаю в обморок, так ослепительны вспышки воспоминаний о том отпуске. Вот оно, соленая вода жжет в носу и мама говорит: «Мы их берем. Всех их. Мы ведь с Аурой так похожи…»

Что со мной не так? Как я могу стоять здесь, смеяться, как будто все как надо, все супер? Каким же эгоистом надо быть?

Я не представляю, что они там с ней делают, с моей мамой. Нелл говорит, что она поместила маму в один дом — но в какой? Как дом престарелых, где старикам разрешают валяться в своей моче и дерьме, наращивать пролежни и умолять дать им глоток воды? Такой дом?

Мне хочется, чтобы меня вырвало, или закричать, или упасть в обморок, или вообще умереть. Вместо этого я извиняюсь и направляюсь к себе в спальню. В конце концов, мне придется провести примерно сорок три миллиона часов за домашним заданием — и еще прочитать целую «Алую букву». Да ладно…

Моя книга по геометрии лежит открытая на кровати, и я уже, кажется, в пятнадцатый раз пытаюсь решить эту первую задачу, когда слышу это — грохот! Ну точно, точно. Бам-бумс, скрип-скрип. Я поднимаю голову и выглядываю в окно, которое все еще окружено тем же ужасным садом из сумасшедших цветов, которые годами извивались по стенам моей спальни. Я уверена, что там, за окном, на улице, это она, красная развалюха с голубыми крыльями.

Дженни Джемисон.

Я пытаюсь вернуться к своему доказательству, читая и перечитывая урок. (Черт побери! Наверняка кто-нибудь написал книгу по математике, которая может объяснить треугольники на английском. Я имею в виду, что они — треугольники. Почему вдруг они такие сложные?) Но — бам-бумс, скрип-скрип, рев мотора становится громче, ближе.

— Ей что, больше делать нечего? — бормочу я, вытягивая шею.

Когда я снова смотрю в окно, Дженни опять проезжает мимо. Но даже если бы мне хотелось, меня это не раздражает. От мысли, что она кружится перед моим домом, мой восторг льется через край. Я дотрагиваюсь до уголка глаза, и кончик пальца становится мокрым.

— Кто это, черт побери? — спрашивает Нелл, входя в мою комнату и прижимая лицо к оконному стеклу. — За тобой, случайно, никто не следит?

— Ты же никогда не уходила, — выпаливаю я, когда Нелл недоверчиво смотрит на улицу. — Ты могла уехать из города, когда мама съехала от тебя, сбежать от всего, что делало тебе больно, но ты не уехала.

Нелл выглядит такой испуганной, как будто я только что обвинила ее в попытке придушить маму голыми руками.

— Некоторые вещи не меняются… — ты всегда остаешься самим собой, — говорит она тихо. — Не важно, сколько прошло времени. Не важно, как ты была зла, разочарована. Я всегда буду ее матерью.

Я киваю, а скрип-скрип снова проезжает мимо — уже четыре миллиона раз!

Развалюха тормозит и встает на обочине. Но Дженни… она приехала сюда не по делам. И не затем, чтобы убаюкать ребенка. Дженни приехала, потому что она ничего не знает — не знает про красно-синие кружащиеся огни «скорой помощи», и что сегодня утром я разговаривала с миссис Фриц, и что я почти заработала себе грыжу, перетаскивая весь хлам своей бабушки в дом. Дженни думает, что мама все еще здесь. Дженни приехала помочь мне.

— За мной не следят, — наконец говорю я Нелл, которая уставилась наружу. — Сто процентов… — Я чуть не подавилась своими словами. — Это моя лучшая подруга.

Я встаю и выбегаю из спальни. Нелл так любопытно, а может быть, она все еще немножко беспокоится, и она бежит за мной по пятам. Но останавливается на крыльце, когда я бегу через переднюю лужайку.

— Дженни, — зову я, размахивая рукой, когда развалюха снова начинает отъезжать. — Дженни!

Подруга бьет по тормозам, которые, кажется, уже износились, потому что машину выносит на середину дороги. Она просовывает голову в водительское окно, когда я схожу на обочину. Ее материнское беспокойство как будто смазывается акварельным мазком раздражения, и я понимаю, что это из-за того, что она вдруг вспомнила наш последний разговор.

Я останавливаюсь, не доходя до окна машины, прячу руки одна в другую, скрестив их на груди. И на минуту мне хочется, чтобы я могла засунуть свое глупое лицо целиком в один из карманов брюк Нелл, которые все еще на мне.

— Она в порядке, — выдавливаю я.

— Надолго ли? — По тому, как Дженни морщится, можно подумать, что ее слова на вкус как сырой красный лук.

— Она в больнице, — говорю я. — Ей оказывается профессиональная помощь. А ты?

— Что я?

— Ты в порядке?

— Я не знаю, что ты имеешь в виду, — говорит Дженни, откидывая с глаз сальные, растрепанные волосы.

— Ты правда съехала? От своих родителей.

Дженни медлит, но потом тихо кивает:

— Мы так достали друг друга, что я не уверена, то ли я сама от них сбежала, то ли они меня выкинули. — Она пожимает плечами. — Снимаю квартиру за «Кам энд Го». Не Шангри-ла, конечно, но жить можно.

— А Эйс помогает вообще? Ну, присылает хотя бы деньги или что еще?

Она хмурится:

— Ты что, спятила?

— Что насчет работы?

Дженни закатывает глаза:

— Кто сделал тебя шефом подростковой полиции? Я мою головы в парикмахерской «Суперкатс», ясно? У женщины на первом этаже моего дома тоже ребенок. Мы выстраиваем наши смены так, чтобы можно было по очереди сидеть с детьми.

Я смотрю на руки подружки, все красные и обветренные от постоянного мытья волос. Через заднее стекло машины видно, как мирно сопит Этан.

— А что будет, когда твоя соседка съедет? Что, если вы не сможете так вот жонглировать расписаниями? — спрашиваю я. — Тебе надо получить диплом.

Она смеется.

— Мне много чего надо, выиграть в лотерею для начала.

— Если я помогу тебе присматривать за ребенком… — начинаю я, осторожно приближаясь к ее машине.

— За Этаном, — поправляет Дженни. — И мне не нужна сиделка, я в порядке.

— Нет, не так… если я помогу тебе учиться, ты сдашь свои выпускные экзамены?

— Зачем?

Потому что, хочется ей сказать, все время мы были друзьями, я всегда была утопающим. Тем, кто просил тебя удерживать мою голову над водой. Ты никогда не боялась океана.

— Кажется, наша дружба была какой-то односторонней, — говорю я. — Я думаю, что ты долгое время была рядом, а вот когда тебе была нужна поддержка, то меня никогда рядом не было.

Дженни наклоняет голову: луч полуденного солнца смывает тени с ее лица.

— В чем дело, Амброз? — спрашивает она; на ее лице обычное выражение питбультерьера. — Ты подошла к моей машине, чтобы подписать мне сопливую поздравительную открытку?

Я прищуриваюсь, глядя на нее.

— Может быть, так и есть, осел ты этакий, — говорю я, и она улыбается.

Она кладет голову на руль и смеется. Это хороший смех. Красивый — как мелодия пианино.