Темное безумие

– Женщина.

На этом он делает паузу.

– Ты.

– Секс.

Его ноздри раздуваются.

– Трах.

– Грех.

– Спасение.

– Счастье.

Он делает выпад вперед. У меня нет времени отреагировать. Парализованная, я жду, что будет дальше. Он не трогает меня, но он близко – достаточно близко, чтобы я ощутила запах его лосьона после бритья.

– Так не бывает, – говорит он. – Прекрати задавать стандартные вопросы и получишь ответы.

Я стою на месте, не отступая. Я дрожу, но не от страха. Каждая молекула в теле сражается за то, чтобы приблизиться к нему.

Прикоснуться к нему.

Я перестаю сдерживать дыхание и выдыхаю, в то время как Грейсон делает резкий вдох, словно пытается украсть этот воздух, что вызывает во мне первобытную дрожь.

– Ответ за ответ, – наконец говорю я.

Это вызывает у него улыбку.

– Хорошо. – Он откидывается на спинку стула, не прикасаясь ко мне. Я не уверена, что чувствую – облегчение или разочарование. Обе реакции сбивают с толку.

Я складываю руки вместе, собираясь с мыслями.

– Откуда ты?

Он не колеблется.

– Из Делавэра.

Я приподнимаю бровь.

На его щеке появляется ямочка.

– Ну, родился в Келлсе. Северная Ирландия.

– Что привело в Штаты?

Он качает головой.

– Моя очередь. Откуда ты?

Мои плечи опускаются. Он задает вопрос так, будто уже знает ответ.

– Из Холлоуза, Миссисипи.

– Это ненастоящее место.

– Настолько настоящее, насколько это возможно, – возражаю я.

– Фермерское сообщество? – Давит он. – Или оно известно чем-то… другим.

Я упираюсь локтями в бедра.

– Расскажи мне о шрамах, Грейсон.

Мой вопрос производит именно тот эффект, на который я надеялась. Его внимание смещается с моего прошлого на его.

– О каком именно?

Я рефлекторно перевожу взгляд на его руки.

Пальцы скользят по испещренному чернилами предплечью. Он наблюдает за мной, пока я слежу за его движением.

– Некоторые были подарком, а некоторые – наказанием. У моего отчима был особый способ выражать и то, и другое.

Это первый раз, когда он сообщил мне об отчиме.

– Значит, твой отчим обижал тебя.

Веселая улыбка освещает его лицо.

– Тебе не нравится следовать своим собственным правилам.

– Туше. Спрашивай.

Он прикусывает нижнюю губу, когда думает. Мое дыхание становится размеренным, слишком громким, слишком откровенным.

– Боль в спине. Скажи мне, что случилось.

Я смахиваю челку со лба, резко дергая головой. Затем я озвучиваю отработанный ответ, который придумала много лет назад.

– Когда я была подростком, то попала в автомобильную аварию. Сломала спину в нескольких местах. Больше всего пострадал поясничный отдел. Я так полностью и не восстановилась.

Его глаза щурятся от разочарования.

– Это не все.

– Это все, Грейсон. Это все, что есть.

– Почему ты закрываешь татуировку на руке? Расскажи мне об этом. Почему ты вообще ее сделала?

– Ты задал свой вопрос, – перебиваю я. – Моя очередь.

– Нет. Ты не ответила честно. Поэтому я хочу получить ответ на этот вопрос.

Я быстро втягиваю воздух. Мое волнение растет.

– Я сделала ее, когда была молода...

– Примерно во время аварии?

Я колеблюсь.

– Да. И, как любой подросток, я сделала это спонтанно. Из-за требований профессиональной этики сейчас я ее скрываю.

– Тогда почему бы просто не свести ее?

Мое сердце беспорядочно колотится, биение пульса в висках вызывает резкую паутину боли в голове. Я потираю затылок.

– Даже не знаю, почему, – говорю я, не имея другого ответа.

На данный момент это, кажется, утолило его любопытство. Он не давит, требуя продолжения.

– Все твои шрамы от отчима? – Спрашиваю я. – А что насчет мамы?

– Нет. Не все.

Когда я тарабаню пальцами по подлокотнику, он вздыхает. Будет справедливо, если он раскроет больше, если ожидает от меня большего взамен.

– Мама любила смотреть. Но мы не будем говорить об этом сейчас. Ты не готова.

– Сама моя работа заключается в том, чтобы быть готовой поговорить с тобой обо всем, Грейсон.

– Но не сегодня. – Он касается широкого шрама на предплечье, эмоции скрываются за суровой маской. – Кое-какие я нанес себе сам, – признается он. – Боль, которую я причиняю себе, служит наказанием, когда я возбуждаюсь, наблюдая за их страданиями.

Их страдания. Его жертвы. Если у меня и возникали какие–либо сомнения относительно того, является ли мой пациент садистом, Грейсон одной фразой их развеял.

– Ты выглядишь… удивленной.

Я открываю рот, но не могу подобрать слова, чтобы передать то, что я чувствую. Отвращение. Ярость. Тошноту. Это приемлемые ответы, но я их не чувствую. Тревогу. Любопытство. Очарование. Темный уголок моего разума захватывает все больше пространства. Я чувствую притяжение.

Я прикасаюсь ко лбу, давая себе время собраться с мыслями и отгородиться от него.

– Я не удивлена, просто размышляю. Я редко сталкиваюсь с такой откровенностью. – Я смотрю на него. – Не приправленной стыдом.

От его пристального взгляда атмосфера сгущается.

– Чего я должен стыдиться? Я мог быть слабым, как Банди или BTK⁴, и от моей болезни страдали бы невиновные. Вместо этого я научился контролировать свои порывы и направлять их на нечестивых. Я даже научился управлять своими желаниями, нанося себе увечья вместо того, чтобы терять себя, позволяя другим наносить их. И позволь мне сказать, Банди и многие другие страдали за это освобождение. Они пировали, а затем наказывали себя. Удовольствие и сожаление, снова и снова. Это гораздо более порочный круг, чем тот, который создал я.

Я чувствую силу его слов, чувствую, как они манят меня – и я бессильна против них. Я хочу большего. Я хочу закрыть шторы и укрыться от мира осуждения, прожить этот час, где не место стыду.

Когда вы сталкиваетесь с гравитацией черной дыры, силой настолько мощной, что даже свет не может вырваться из ее водоворота, у вас нет шансов противостоять тьме. Даже если я смогу найти какой-то лучик света в этом темном мире, тьма поглотит его, если я буду и дальше двигаться этим курсом.

– Итак, скажи мне, – говорит он, вытянув руки вдоль подлокотников, – как ты получила такое имя? Лондон очень необычное имя, особенно для маленького городка в Миссисипи.

– Мне сказали, что моя мать назвала меня в честь… – я замолкаю. Улыбка. – Она назвала меня в честь своей любимой мыльной оперы.

Он хмурится.

– Тебе сказали, – повторяет он, подчеркивая мою оговорку.

От него ничего не ускользнет. Обращает внимание на каждое слово и интонацию. Моя очередь уклониться. Я смотрю на часы.

– Итак, мы договорились, – говорит он, привлекая мое внимание. – Сегодня мы не будем говорить о матерях, док.

Я выпрямляю спину.

– Это может быть темой другого дня. – Темой, к которой я не буду прибегать, так как мне нечего сказать. Осталось всего несколько размытых фотографий, которые сохранил мой отец, и ее сад на заднем дворе. – Большинство моих пациентов тратят годы на эту тему. У нас не так много времени.

От упоминания о том, что его время кончается, его лицо каменеет.

– Тогда на что у нас есть время?

– Боюсь, сегодня уже ни на что.

Когда я начинаю вставать, он сдвигается вперед.

– Мы очень похожи, – начинает он.

Пора заканчивать сеанс – разумно прекратить его прямо сейчас, – но любопытство заставляет меня откинуться назад и остаться.

– Чем же?

Он смотрит на камеру.

– Мы оба любим записывать наши сессии. Я использую это для размышлений.

Я качаю головой.

– Я бы не стала это сравнивать, Грейсон. Это не одно и то же.

– Разве? Мне любопытно. Для чего ты используешь все эти записи? Чтобы возбудиться?

– Мы закончили.

– Ты трогаешь себя, когда просматриваешь их?

Я встаю.

– Ты видела мои записи?

Я поправляю оправу очков.

– Да.

– Все?

Стыд проникает в наше священное пространство. С профессиональной точки зрения, одной, двух или даже трех записей сеансов пыток Грейсона было бы достаточно для постановки диагноза. Но, как и сегодня, несмотря на предупреждения, желание испытать… почувствовать эту запретную связь между нами, было слишком велико.

– Да, – честно отвечаю я. Я профессионал. И как профессионал я имею полное право углубиться в историю пациента.

Но в его глазах блестит вызов разоблачить темные желания, скрывающиеся во мне.

– Какая понравилась тебе больше всего?

Правила психоанализа просты: никаких правил. В этом безопасном убежище я могу признаться, как меня взволновала, как возбудила картинка того, как женщину связали и мучили, пока ее конечности не сломались. Но я не признаюсь об этом вслух. Я отказываюсь уступать ему.

– На сегодня все, – объявляю я. Поправив юбку, иду в коридор, забыв о том, как близко ко мне находится осужденный.

Грейсон не забыл.

Мое шествие в другой конец кабинета прерывается, когда он хватает меня за юбку. Каждый мускул в теле напрягается, волосы на коже встают дыбом, все чувства обращены на него и на то, что он схватил юбку.

В одно мгновение я понимаю, что он намеренно рассердил меня, чтобы вызвать именно такую реакцию.

Звук цепей усиливает мое беспокойство, затем меня тянет назад. Вынужденная подойти к нему, я смотрю вниз, туда, где он сжимает подол юбки, стягивая ткань в кулак.

– Отпусти меня, – требую я, едва сдерживая дрожь в голосе.

Он медленно скользит взглядом по моему телу, прежде чем посмотреть мне в глаза.

– Ты хочешь прикоснуться к моим шрамам.

Голым бедром я ощущаю тепло его кожи, грубые костяшки пальцев соблазнительно контрастируют с гладкой поверхностью. Я сглатываю.

– Это было бы неуместно.

– Но ты все равно хочешь. – Он отпускает ткань по одному пальцу за раз, пока я не оказываюсь на свободе. Но не целиком. Вызов в его глазах все еще держит меня в плену. – Я хочу, чтобы ты прикоснулась.

Мы должны быть подобны двум одинаковым полюсам магнита – мы должны отталкивать друг друга. Но наши магнитные поля притягиваются, сталкиваясь.

Словно боясь, что спугнет меня, он нежно кладет руки мне на бедра, и я вздрагиваю.

– Но если ты это сделаешь, то я прикоснусь к тебе, – бросает он вызов.

Это не просто запрещено. Это опасно.

Я делаю глубокий вдох, вдыхая его мужской аромат, наказывая себя за то, что собираюсь сделать. Несмотря на то, что сердце колотилось в явном предупреждении, я кладу свою руку на его. Провожу ладонью по огрубевшим пальцам к запястью. Где плоть покрывают косые шрамы. Рубцовая ткань гладкая и жесткая, как повязка из проволоки, спрятанная под кожей. Некоторые более свежие, и мысль о том, как он наносит раны в приступе эротического извращения…

У меня перехватывает дыхание, когда его пальцы соприкасаются с внутренней стороной моего бедра.

Я закрываю глаза от натиска эмоций. От того как его грубая ладонь задевает мое бедро, а юбка собирается складками у запястья, меня охватывает чувство эротичного и запретного.

– Смотри на меня.

В крови бурлит желание, опаляя вены. Я мгновенно распахиваю глаза.

Взгляд голубых глаз Грейсона держит меня в заточении, а рука клеймит мою кожу. Он медленно двигается вверх, шершавые подушечки его пальцев исследуют меня словно карту, пока он оценивает мою реакцию.

У меня вырывается всхлип, и приходится закусывать губу, чтобы сдержать второй. На его челюсти ходит желвак, но он продолжает мучительно медленно скользить рукой вверх. Я дрожу от интимности прикосновений. Чем увереннее становится его прикосновение, тем больше мне хочется вонзить ногти в его плоть. Мои пальцы, лежащие на его руках, сгибаются.

Как будто зная, о чем я думаю, он облизывает губы и говорит:

– Сделай это.

Приказ прокатывается по телу, между бедрами призывно пульсирует, и когда я сдаюсь, его пальцы скользят по шву трусиков. У меня перехватывает дыхание от шока осознания, и я отступаю, разрывая связь.

Я не прекращаю пятиться, пока не оказываюсь за желтой линией. Горячий взгляд Грейсона следит за мной, его грудь поднимается и опускается от неровного дыхания. Черты лица напряглись, как будто он чувствует ту же удушающую боль, которая обжигает мои легкие. Комната пульсирует с каждым его вдохом в гармонии с биением моего сердца.

Я схожу с ума.

Взволнованная, я поворачиваюсь к нему спиной и провожу руками по юбке, направляясь в приемную. В считанные минуты офицеры сковывают Грейсона и уводят. Он молчит, не произносит ни слова. Не давая ни малейшего намека на назревающую между нами бурю.

Я стою в центре офиса, чувствуя тяжесть произошедшего. Деревянный пол уходит из-под ног. Гравитации достаточно одного легкого толчка, чтобы завладеть мной.

Глава 9

ПАЗЗЛ

ГРЕЙСОН

Жужжащий звук сигнализирует о закрытии двери в камеру. Я стою, сцепив руки за спиной, пока не стихают шаги охранников. Подойдя к койке, я глубоко вдыхаю, ощущая стойкий запах сирени. Цветы засохли. Паззлы покрывают мертвые лепестки.

Я терпелив, но даже у меня есть предел.

Год в тюрьме перенести было легче, чем мучительные секунды, когда я касался ее.

Еще не время.

Свет погас, давая мне возможность уединения. Я поднимаю язык и достаю предмет, взятый из кабинета Лондон. Размером всего в два дюйма, металлический язычок пряжки ремня, который было нелегко достать, но это было приятное испытание.

Я улыбаюсь, втыкая серебряный стержень под картонную коробку паззла. У меня заканчиваются тайники.

Скоро.

Смахнув со стола кусочки паззла, разворачиваю старую статью, разглаживаю складки. Я читал ее уже много раз, но каждый раз как я ее перечитываю, то получаю новый кусочек головоломки. Точно так же, как мои паззлы, Лондон состояла из мелких деталей, крошечных подсказок, которые я мог обнаружить и сопоставить.

Холлоуза, штат Миссисипи, не существует. Но есть Салливанс Холлоуз, хотя это место не найти ни на одной карте. Я не виню ее или кого-либо из жителей городка Майз в том, что они хотят забыть прошлое. Новые имена и новые истории. Это все, что нужно для создания другой личности.

Как много она помнит? Интересно, может она полностью переписала свою личность, а ее воспоминания превратились в какой-то кошмар, который снился ей давным-давно.

За двенадцать лет девять молодых женщин в возрасте от шестнадцати до девятнадцати лет пропали без вести. Может показаться, что это не так уж много, но для городка с таким небольшим населением как Майз, это ужасно. В статье утверждается, что большинство из них посчитали беглянками. Эти девушки были известны беспорядочными половыми связями. А в маленьком городке осуждение перевешивает истину. Это легче принять. Статья полна подозрений и закостенелых суждений. Они даже не завели дело.

Но есть одна важная деталь, которая месяцами не давала мне покоя. Не то, о чем сказали в статье, не то, что упомянули… а то, о чем умолчали.

Дата, когда исчезновения внезапно прекратились.

Я кладу статью под последний паззл. Он завершен только наполовину, но уже показалась большая часть картины. Я беру со стола зазубренный кусок и кручу в пальцах, представляя золотые пятнышки в ее глазах.

Она слишком долго жила двойной жизнью. Моя цель – разделить ее. Как и паззл, на который я сейчас смотрю, женщина, которая мне нужна, прячется в деталях. Она похоронена под ложью.

Похоронена. Мне это нравится. И так я открываю трехмерную модель на столе. Я несколько месяцев добавлял все новые и новые слои. Это плохая замена моделям, которые я создавал дома, используя сварочный аппарат, но я оценил задачу использовать только подручные средства. Многослойная бумага и гофрированный картон. Импровизированная конструкция ловушки, которую еще предстоит реализовать.

Как и ребенку, играющему с кукольным домиком, 3D-модель позволяет мне утолить мою одержимость. Я отрываю уголок от одной из коробок с паззлами и складываю картон в прямоугольник. Не идеально, но грубая коробка подойдет. Я с улыбкой встраиваю кубик в модель.

Это только вопрос времени, когда все части встанут на свои места, и картина будет целостной.

Я беру модель, задвигаю ее под стол, а затем возвращаюсь к паззлу. Портрет Лондон, который я искусно вырезал поверх паззла. Кусочек находит свое пристанище, легко скользит на место, дополняя рисунок глаз, которые меня очаровывают. Я касаюсь костяшками пальцев лица Лондон, возбужденный дразнящим ощущением скошенных краев соединенных частей головоломки.

Она почти готова.

Она почти моя.

Свет гаснет, и я остаюсь в темной пустоте мечтать о ней до утра.

Глава 10

ПОЛЕТ

ЛОНДОН

Воспоминания обманчивы.

Мозг устроен таким образом, что, воспроизводя прошлое, он искажает нашу реальность. Наш разум формирует и выстраивает воспоминания каждый раз, когда мы думаем о них, меняя тонкие детали, изменяя факты. Нет двух людей, которые помнят события прошлого одинаково, независимо от того, присутствовали они там в данный момент или нет.

Большинство людей этого не знают, а когда они узнают правду, это может напугать.

Супружеская пара непрерывно спорит об одном и том же, ночь за ночью оба абсолютно уверенные, что другой из них не прав, что он ошибается.

Они оба правы. Их воспоминания искажены призмой восприятия, на которую влияет, кто они и во что они верят.

Однажды я написала на эту тему работу, еще на первом курсе. Сразу после колледжа, я решила разобраться в том, как формируется мозг убийцы. Возможно, причина в воспитании – взрослении и опыте, – которые взращивают убийцу, или на разум повлияло восприятие первых, решающих лет, за которые в нем развились зачатки убийцы.

Большинство будет утверждать, что это одно и то же. Нет никакой разницы между тем, как мы вспоминаем свое прошлое и фактическим прошлым – в любом случае в результате создается монстр.

В основном это правда. Трудно отделить какой-либо факт от вымысла. Так зачем вообще обсуждать теории и придираться к деталям?

Я была молода, а в юности склонялась к психологии масс. Я больше никогда не вспоминала о своей диссертации или о том, как ее можно было использовать в лечении пациентов. Это не имело отношения к области моих исследований, поскольку я продолжала карьеру, занимаясь серийными убийцами и их реабилитацией.

И для того, чтобы двигаться вперед, мне необходимо было перестать мучиться собственными воспоминаниями о прошлом. Сколько раз я прокручивала детали? Насколько мой разум исказил эти события? Были ли мои воспоминания вообще реальными или это просто обрывки правды вперемешку с кошмарами? Как старая кассета, которую записывают снова и снова, теперь мои воспоминания воспроизводят искаженную, потрепанную версию.

Я засовываю руки в карманы пальто и иду по извилистой тропе через пышный сад птичника. Птицы поют под мелодию в моей голове, их пронзительный крик вторит моему беспокойству.

Я надеялась, что прогулка по одному из моих любимых мест успокоит меня. Я много лет часто приходила сюда, чтобы упорядочить мысли. Но мелькающие птицы поют все громче, как будто они знают мою тайну и теперь делятся ею друг с другом на своем чирикающем языке.

Я беззвучно смеюсь над своей паранойей. Птицам наплевать на меня и на то, что я натворила. Я схожу с ума.

Холодок касается моей кожи, и я снимаю заколку, позволяя волосам упасть, и трясу локонами, чтобы они скрыли шею. Я слишком много раз прокручивала в голове свой последний сеанс с Грейсоном, анализируя его, раскладывая по минутам, вспоминая детали. Ощущения и эмоции, которые он вызывал. Тоска… И я боюсь, что с каждым разом, я искажаю то, что произошло на самом деле.

Наш разум настолько могущественен, что выстраивает связи и чувства вокруг одного момента, превращая что-то незначительное в значимое событие. Полное страсти и восторга. На самом деле, любой коллега, узнавший о моей ситуации, просто пришел бы к выводу, что контрперенос препятствует моей способности отстаивать роль врача над пациентом.

Я уступила желаниям Грейсона, а вы никогда не можете просто давать пациенту все, что он пожелает, независимо от того, насколько ваши желания совпадают. Нет, вычеркните это. ОСОБЕННО, когда ваши желания совпадают.

Это не просто опасно. Это неэтично.

Но ощущение его грубых рук на коже… Я закрываю глаза всего на секунду, позволяя воспоминаниям снова затопить меня, прежде чем я похороню их. Я делаю глубокий вдох, ощущая очищающие силы сада, в то время как вечернее небо темнеет, затянутое грозовыми тучами.

Больше не слышно пение птиц. Внезапная тишина атакует мои чувства, и я замечаю, что не одна.

Я оборачиваюсь.

– Вы следите за мной, детектив…?

В немного полноватом мужчине, одетом в черный плащ поверх дешевого костюма, легко распознать полицейского. Я воспитывалась городским шерифом, так что меня не обманешь. Его ухмылка подтверждает мою теорию.

– Фостер. Детектив Фостер, – говорит он. – Я просто наслаждался пейзажем. Решил, что мы сможем поговорить, когда останемся наедине.

Я смутно припоминаю, как Лейси упоминала детектива с таким именем. Я обнимаю себя в защитном жесте и заглядываю ему за спину. Птичник скоро закроется. Я иду к выходу.

– Мы можем поговорить обо всем, о чем захотите, в моем офисе. В рабочее время.

– Я пытался, доктор Нобл. С вами сложно связаться. – Когда я пытаюсь пройти мимо, он сует мне папку из манильской бумаги. – Вам нужно это увидеть.

Несмотря на то, что я прекрасно понимаю, что он делает, меня все равно одолевает любопытство. Детектив это знает и умело использует свои навыки. Я беру папку.

– Вы не первый психиатр, которого он обидел.

Я прищуриваюсь от выбранных им слов, затем открываю папку. Когда я смотрю вниз, у меня перехватывает дыхание. Но я сдерживаюсь и не позволяю отвращению отразиться на лице, рассматривая изображение.

Я перехожу на следующую страницу и просматриваю профиль жертвы.

– Доктор Мэри Дженкинс.

Я продолжаю бегло читать. Почему это имя звучит знакомо?

– Невролог из Хопкинса. Ее обвинили в неэтичном обращении с пациентами, – продолжает он, заполняя пробелы. – Но так и не привлекли к ответственности.

У меня сжимается желудок. Неэтичные действия – это общая терминология, не передающая суть обвинений в жестокости, выдвинутых против нее. Мне вспоминаются подробности истории нейробиолога из Мэриленда, которая возродила варварскую практику лоботомии.

Образы умершей доктора Дженкинс отражают весь ужас процедуры. Колотые раны над веками указывают на то, что она стала жертвой собственных болезненных методов. Мертвые глаза смотрят в камеру, пустые и невыразительные. Интересно, фотографии сделали до или после смерти, поскольку они довольно точно изображают пострадавшего от лоботомии.

Затем в голову приходит одна мысль.

– Откуда взялись фотографии? Их нашли на месте происшествия?

Детектив Фостер хмурится.

– Я показываю вам фотографии замученной и убитой докторши, а это единственное, что вас волнует?

Закрываю папку.

– Полагаю, вы проделали столь долгий путь, чтобы показать мне это, так как хотели посмотреть на мою реакцию. Мне жаль вас разочаровывать. – Поскольку в штате Мэн не обнаружили жертв лоботомии, связанных с делом Грейсона, детектив, должно быть, прибыл сюда от лица прокуратуры Делавэра. – В противном случае вы бы просто отправили это мне по электронной почте. – Я отдаю ему папку. – Вы здесь, чтобы убедить меня не давать показания в Нью-Касле.

Он расправляет плечи.

– Я читал о вас, доктор Нобл. Знаю, как вы работаете. Знаю, что если вы предстанете перед жюри и начнете болтать о жестоком детстве Салливана, то этот монстр может избежать смертной казни.

Я приподнимаю бровь. Детектив прекрасно понимает, что давление на свидетеля является преступлением. Но, по моему опыту, чаще всего правила суда нарушают именно офицеры закона.

– Но отвечая на ваш вопрос, – он достает из кармана пачку сигарет, – Салливан не всегда избавлялся от тел. Это было обнаружено на месте происшествия. Он совершенствует свои методы.

Я наклоняю голову, когда он закуривает и выпускает струйку дыма. Забавно, что он выступает за смертную казнь и пристрастился к привычке, которая с каждой затяжкой приближает его к могиле.

– Я бы сказала, что он перестал совершенствовать свои методы год назад. То есть, если преступник действительно был пойман. – Я смотрю на папку в его руке. – У вас есть доказательства, связывающие его с этим убийством?

Грейсон признался мне в убийствах. Я не буду свидетельствовать о его невиновности. Мне просто нравится наблюдать, как глаза детектива горят при этой мысли.

– Вы можете взглянуть на все улики, доктор Нобл. Я перешлю их вам.

– Спасибо. – Я собираюсь уходить, чувствуя, что это подходящий момент для завершения дискуссии, но он хватает меня за рукав пальто, останавливая.

– Я надеюсь, что после того, как изучите улики, вы поймете, как поступить правильно.

Я отстраняюсь от него и скрещиваю руки.

– Правильные поступки, детектив, это моя работа. И никакое принуждение со стороны вас или любого другого полицейского из Нью-Касла не удержит меня от этого.

Он поднимает руки в защиту.

– Никто вас не принуждает, доктор. Мы все на одной стороне, не так ли? На стороне, которая хочет справедливости для жертв? – Он бросает сигарету и тушит ее носком ботинка.

Я фыркаю.

– Жажда справедливости не дает нам права на убийство, детектив. Теперь, пожалуйста, свяжитесь с моим офисом, если у вас возникнут дополнительные вопросы.

И я ухожу. Он ждет, когда я отвернусь от него и зовет меня.

– Он проткнул ей череп ледорубом. Но умерла она не от этого.

Мои шаги замедляются, но я не останавливаюсь.

– Она истекла кровью, – кричит он.

Выход уже совсем близко. Я толкаю решетчатую дверь и выхожу на тротуар, где забиваюсь в нишу между зданиями. Прижавшись спиной к кирпичу, задерживаю дыхание. У меня болит голова, задняя часть шеи пульсирует.

Меня нелегко потрясти. Я имела дело с гораздо более настойчивыми полицейскими, когда давала показания в суде. «Меня застигли врасплох», – говорю я себе. За несколько мгновений до его вторжения я была чертовски уязвимой.

Но я не могу убедить себя. Я чувствую дурноту, когда в памяти всплывает образ доктора Дженкинс и ледоруба. Смерть в результате черепно-мозговой травмы – медленный и особенно жестокий способ умереть. По сути, вы не истекаете кровью – не так, как изобразил детектив Фостер. Скорее, опухоль внутри черепа разрушает мозг, обрывая работу жизненно важных органов.

И все же я вижу гениальность ее смерти, ее кончины, задуманной так, чтобы соответствовать ее преступлению. Я не сомневаюсь, что Грейсон заманил доктора в созданную им ловушку, но меня это не пугает. Не так, как надеялся детектив.

Моя связь с Грейсоном гораздо глубже, чем просто перенос.

Когда я смотрю ему в глаза, я вижу себя. Не отражение женщины, а пустое эхо моей запятнанной души.

Если он – зло, то мне грозит опасность влюбиться в дьявола, или я сама дьявол?

Я снова прижимаю голову к стене, достаточно сильно, чтобы выбросить эту мысль из головы. Затем я иду домой.

Несмотря на страх, я все еще контролирую разум и эмоции. И я отказываюсь признавать, что влюбляюсь в пациента. Я отказываюсь влюбляться в убийцу.

Глава 11

УЗЫ

ЛОНДОН

Как много людей могут сказать, что они заглянули в глаза убийце?

Большинство никогда не столкнутся с такой реальностью. Это фантастика, которую можно увидеть только по телевизору, на безопасном расстоянии от любых угроз или развращенности. Для меня это ежедневный вызов.

В первой паре глаз, в которые я смотрела, таилась душа убийцы.

Глаза, в которые я смотрю сейчас – теперь я отчетливо могу различить, что они голубого стального цвета – смотрят на меня. Понимающий взгляд Грейсона видит меня насквозь, и каждая молекула моего тела восстает в отрицании, желая демонстративно отринуть эту правду.

Он не знает... Он не может знать. Но паранойя одерживает вверх над логикой.

– Тот, кто убийствами поддерживает свое безумие – фанатик, – говорит Грейсон, прерывая мои мысли. – Вы считаете себя фанатиком, доктор Нобл? Или просто... страстной?

Я сажусь ровнее, делая небольшие резкие выдохи, чтобы уменьшить давление в спине. С тех пор, как вчера вечером я сбежала от детектива, у меня началась полномасштабное обострение.

Я снова меняю положение и отвечаю:

– Вольтер.

Улыбка Грейсона отражается в этих ледниковых глазах.

– Все верно.

– Но вы процитировали его лишь частично. В первой части говорится, что энтузиаст берет восторг и грезы и воплощает мечты в реальность. Как вы думаете, в чем разница между энтузиастом и фанатиком? Как вы думаете, что хотел сказать Вольтер?

– Это не основы классической литературы. Я задал вам вопрос.

Я поджимаю губы. Мне не нужно много времени, чтобы обдумать ответ.

– Я со страстью отношусь к своему делу.

Он качает головой.

– Это шаблонный ответ.

– Так что же вы хотите?

Его взгляд останавливается на моем лице, и меня поразило напряжение, которое я там увидела.

– Мы еще не готовы к тому, что я хочу, – говорит он. – Начнем с того, чего я не хочу. Никакой отработанной или отрепетированной психочепухи. Будьте честны со мной.

Я глубоко вздыхаю, чувствуя усталость от наших сеансов. Предполагается, что во время терапии сломается пациент, а не врач. Но его стены такие же прочные, как в тот день, когда он вошел в мой кабинет.

Я поднимаю папку с пола и кладу себе на колени.

– Вы хотите говорить прямо?

– Да.

– Поскольку вам не запрещено говорить то, о чем думаете, вы хотите того же от меня.

– Да.

Я смотрю на него.

– Скажите мне, Грейсон, каково это иметь возможность и силу просто выпаливать все, что у вас на уме, и не заботиться о том, как это воспримут.

Уголок его рта приподнимается.

– Освобождающе.

Я облизываю губы. У меня слишком пересохло во рту, чтобы говорить. Я позволила ему залезть мне в душу, и он наслаждается моим смятением.

– Это считается безумием? – Спрашивает он. – Это огорчает всех этих самодовольных хренов, на которых нам на самом деле наплевать?

– Свобода делать и говорить то, что хочет один человек, всегда беспокоила других, – признаю я, но тут же продолжаю. – Вам это может показаться бессмысленным, но именно поэтому общество предпочитает скрывать сокровенные мысли. Чуткий человек не хочет никого обижать или доставлять неудобства окружающим. Чтобы… вписаться, за неимением лучшего слова, мы должны… – я замолкаю, не в силах завершить мысль.

– Мы, доктор? – Грейсон придвигается вперед. – Скажите, что мы должны делать.

Я отбрасываю челку с глаз и поправляю очки.

– Управлять нашими страстями.

Он агрессивно смотрит, обезоруживающий взгляд словно препарирует меня.

– Как это сделали вы?

Я замираю от страха.

– Что?

– Вписались. Вы справились со своими страстями или просто живете в иллюзии?

Я с хлопком закрываю папку.

– Этот сеанс определённо двигается не в ту сторону, и поэтому он окончен.

Я встаю со своего места.

– Но у нас останется всего лишь одна встреча.

Обида в его голосе звучит настолько искренне, что я останавливаюсь. Поворачиваюсь к нему.

– Я уже закончила и подготовила все бумаги для суда. Нам больше не придется встречаться. – Я выдергиваю страницу из папки и вздрагиваю. – Черт. Порезалась бумагой.

На кончике пальца появились красные бусинки.

За секунды, за которые я оцениваю ранку, Грейсон двигается. Он хватает меня за руку и тащит к себе. Его хватка служит двум целям: не дать мне сбежать и заставить кровь прилить к ранке.

Он берет палец в рот. Рев наполняет уши, сердце бешено колотится от ощущения, как он высасывает кровь. Я чувствую это тыльной стороной колен, ощущаю электрический ток, пробегающий по телу, от которого подгибаются ноги.

– Остановись. – Еле слышно произношу я, но этого достаточно.

Грейсон отстраняется и отпускает мою руку. Он поднимает цепь с пола, скользит ею по ладони, затем потирает узор на замке.

– Боюсь, что, когда дело касается тебя, Лондон, я никогда не смогу обрести такой контроль.

Я отступаю, увеличивая расстояние между нами.

– Это не имеет значения. В любом случае, это конец.

В его бледных глазах вспыхивает гнев.

– Твоя ложь на меня не действует. Ты чувствуешь все то же, что и я.

Я качаю головой и отхожу еще на шаг.

– Неправда. И ты не можешь чувствовать. Ты не способен на это.

Помимо выброса адреналина в кровь я чувствую явный укол лицемерия.

Письменный стол с тревожной кнопкой находится всего в нескольких футах от меня. Как только Грейсон встает, я бросаюсь к столу. Я слышу лязг цепей, но знаю, что я в безопасности, ведь он не сможет меня достать. Волна облегчения прервалась, когда он схватил меня сзади и швырнул на край стола.

Прижавшись грудью к моей спине, он закрывает мне рот ладонью. Я тянусь к кнопке, но его рука оказывается первой. Он хватает меня за запястье и отводит руку, а затем упирается ладонью в дерево, прижимая меня к столу. От обрывистого дыхания внутри все горит.

– Мы не выйдем отсюда, пока ты хоть раз не признаешь правду.

Шеей ощущаю его теплое дыхание. Рот касается моего уха.

Я с усилием моргаю, когда он кладет на стол тонкий кусок металла. Узнаю серебряный язычок от пряжки ремня. Мысленно проклинаю себя. Я была так одержима тем моментом, когда он пленил меня. Его рука скользнула по моему бедру… другая крепко держалась за мою талию. Он использовал меня, черт возьми. Как слепа я была. Как наивна.

– Ты бы никогда не была так беспечна, если бы не хотела снять эти цепи. – Он усиливает хватку, позволяя мне почувствовать цепь, все еще сковывающую его запястья. Холодный металл трется о спину. – А теперь скажи правду.

После чего его рука исчезла. Я задыхаюсь, цепляясь ногтями за стол.

– Я буду кричать, – угрожаю я.

Он перекидывает цепь через мою голову и закрепляет на шее, сильнее прижимая мою спину к груди.

– И я раздавлю тебе трахею.

Звенья цепи пощипывают кожу, пока он угрожает в ответ. Но затем так же внезапно он ослабляет цепь, позволяя мне сделать беспрепятственный вдох. Только когда страх быть задушенной исчезает, возникает новый. Грейсон задирает мне юбку.

– Все твои разговоры о контроле и морали… – Он раздвигает мои ноги, пальцы обхватывают бедро. – Ты девиант, Лондон. Я знаю, как ты живешь – прячешься в темном уголке.

Я хнычу и качаю головой.

– Вы ошибаетесь, Грейсон. Вы все это придумали...

– Перестань. – Он зарывается пальцами в мои волосы и дергает. Пучок распускается, и он прижимается ближе, чтобы понюхать волосы. – Я хочу, чтобы ты доказала, как хорошо справляешься со своими страстями. – Другая рука поднимается на дюйм выше. Живот дрожит от этого ощущения. – Если ты не возбудишься, я пристегну себя наручниками к полу и никогда больше к тебе не прикоснусь. Но если ты... тогда ты исповедуешься мне во всех своих грязных грехах.

Он тянет меня за ногу, раздвигая их, двигаясь вверх по бедру. Он окружает меня, край стола впивается в живот, но боль только усиливает чувственные ощущения от каждого его прикосновения. Глубоко внутри расцветает боль, пульсация вызывает жар между ног… и я знаю, что он это чувствует. Я зажмуриваюсь.

Когда он достигает сосредоточия жара, я вздрагиваю. По шву нижнего белья скользит палец, дразнящая угроза, прежде чем он полностью меня хватает. Я взбрыкиваю, но он проводит пальцами, надавливая на лобок и вызывая новую волну возбуждения.

У него вырывается низкий стон.

– Я могу чувствовать тебя сквозь тонкий слой ткани, Лондон. Ты влажная.

Его слова вонзаются в меня как пули, и каждая точка удара взрывается. Каждое поглаживание зажигает меня, как взмах спички, и у меня больше нет сил. Контроль ускользает, как песок сквозь пальцы, когда мои руки разъезжаются по столу, а желание вырываются на волю.

– Ты возбудилась, – говорит он. – Так же, когда смотрела мои видео. – Он с силой сжимает мое горло. – Признай это.

Я прерывисто выдыхаю.

– Нет.

– Врушка. Ты не могла оторвать взгляд от экрана, да? Расскажи, насколько ты возбудилась, когда следила за пытками Жизель. Ее конечности связаны, тело растянуто… пока она не исповедуется в грехах.

Раньше он никогда не называл своих жертв по имени. Это кажется слишком интимным, и эта интимность вызывает во мне страстное желание, пробуждая голод.

– Признайся, – выдыхает он мне на ухо. Он усиливает хватку на горле, прижимая мою голову к плечу. – Признай правду, Лондон.

Я изо всех сил пытаюсь удержать последний кусочек контроля, отказываясь признавать, что я чем-то похожа на него, пока он не просовывает руку под трусики – и уже касается меня без всяких преград. Цепочка трется о грудь, стимулируя чувствительные пики.

– Я не могу, – выдавливаю я.

– Твое тело говорит правду, даже если ты врешь.

Затем он проскальзывает внутрь меня, его пальцы мастерски двигаются, как будто последние три месяца он изучал меня. Я охаю и отталкиваюсь от него, не в силах сдержать ответной реакции тела. Он глубоко проникает в меня, и все, что я могу сделать, чтобы не упасть, это схватить его за шею и прижаться к нему.

– Сейчас я внутри тебя… – Зубы задевают мое плечо. – Под твоей кожей. Я хочу сломать тебя, чтобы собрать воедино. – Он сжимает руку, от нехватки кислорода у меня начинает кружиться голова, но я очень хорошо осведомлена о каждой эрогенной зоне на своем тела – и хочу, чтобы он поработал над всеми.

Мне не нужно говорить это вслух: он прав. Тело предает меня каждым стоном и движением, когда я ищу разрядки. И когда он разрывает блузку, я его не останавливаю. Я выгибаюсь к его груди и прижимаюсь ближе, когда он стягивает бюстгальтер, чтобы коснуться меня – кожа к коже.

Мы превратились в клубок конечностей и плоти, и стремимся стать еще ближе. Я замечаю чернила на его руке и на этот раз так близко, что я могу обрисовывать узор из кусочков паззла. Меня охватывает дрожь, заставляя мурашки пробежать по коже.

– Я – паззл, который ты собираешь по кусочкам, – шепчу я.

Он издает рычание. Его пальцы входят глубже, надавливая сильнее, он больше не сдерживается. Он толкает меня на стол, моя грудь прижимается к прохладной деревянной поверхности. И по мере того, как его пальцы погружаются еще глубже, стимуляция сосков доводит меня до предела.

Я слышу, как рвется ткань, чувствую трение о кожу бедра, когда он рвет трусики. Затем он обхватывает меня за талию и переворачивает лицом к себе, и теперь уже нет никакой возможности отрицать то, что происходит между нами.

Наши взгляды встречаются.

Он склоняется надо мной. Убирает волосы с глаз. Действие настолько нежное, что у меня перехватывает дыхание.

– Ты моя идеальная пара.

Я вздрагиваю от его слов.

– Тебя это пугает? – Спрашивает он.

– Да.

Губы искривляются в жестокой улыбке.

– Но ты все же хочешь этого.

Я сглатываю.

– Да.

И это все, что ему нужно. Он перебрасывает мою ногу через плечо и берет меня ртом. Я выгибаюсь над столом, желая сжечь все запреты. Я жажду быть такой же свободной, как он – и все остальное, что не имеет значения, исчезает.

Прикосновение Грейсона… он пробует меня на вкус, такой дикий и раскованный… это опьяняет. Я никогда и ни с кем не была так уязвима. Боже, восторг и чистое плотское наслаждение – это слишком. Это все, что я чувствую – все, что я хочу чувствовать.

Это блаженство. И это ад.

Я была проклята задолго до того, как Грейсон нашел меня, и именно темная частичка моей души взывала к нему.

Я горю.

Я отправила в огонь весь свой мир, чтобы насладиться этим моментом, и пока он пожирает меня, вкушает меня, поглощая силу воли, я сжигала все дотла ради него – снова и снова.

Он чувствует мгновение, когда я расслабляюсь, и поднимается.

– Посмотри на меня, – требует он. Он движется надо мной, находя рукой мою шею и заставляя посмотреть на него. Его пальцы внутри меня, большой палец с силой прижат к клитору. – Скажи это. Скажи, кто ты. Признай правду.

Его пальцы не перестают поглаживать, лелея боль, обжигающую мою плоть, в то время как другая рука сжимает мое горло. Меня захлестывают чувственные ощущения. Подступающий оргазм тянет меня вниз. Я хочу хоть раз вкусить свободу.

– Убийца.

Как только открывается правда, меня охватывает неподдельное удовольствие. Огонь опаляет мышцы и жжет кости, пожирая меня, как лесной пожар. Я слышу порочный стон Грейсона, после чего его рот оказывается на стыке моей шеи и плеча. Он впивается зубами в мою кожу, пока я трусь о его руку, преодолевая последнюю волну эйфории.

Когда я возвращаюсь на землю, в тихой комнате слышно лишь наше дыхание, тяжелое и громкое. Ко мне возвращаются чувства. Осознание того, где мы находимся, что мы сделали. Возвращение в реальность ощущается как удар.

Грейсон гладит меня по шее, осматривая следы, которые он наверняка оставил.

– Я понимаю тебя. Нечего стыдиться. – Он целует меня мягкими и требовательными губами, что полностью контрастирует с примитивным актом, который мы только что пережили.

Дикость. Мои кожа и разум чрезмерно чувствительны. Кровоточащие от его резких прикосновений.

Я позволяю нашим языкам переплетаться в поцелуе, моя ладонь прижимается к его груди, считая громовое сердцебиение. На вкус он как дурман. Как наркотик. Как свобода. Я чувствую его эрекцию, когда он проталкивается между моих ног, снова разжигая возбуждение… И я отворачиваюсь, прерывая поцелуй.

Я отталкиваю его. Одергивая юбку, говорю:

– Ты должен идти.

Я сползаю к краю стола, но он удерживает меня за бедра.

– Я понимаю, как ты напугана, – говорит он. – Этот момент, когда ты в первый раз произносишь это вслух… Дороги назад нет, Лондон. Ты и так слишком долго держала это взаперти. Как только ты спустишь монстра с поводка, то уже не сможешь снова его запереть.

Несмотря на то, что Сэди предупредила об этой пугающей неизбежности, я с вызовом смотрю ему в глаза.

– Посмотрим.

Я отталкиваю его и направляюсь в ванную, по пути схватив порванное белье. Брызгаю прохладной водой на лицо, избегая смотреть в зеркало. Если посмотрю, то увижу эти преследующие меня воспоминания, а сейчас я слишком слаба, слишком уязвима, чтобы противостоять им.

Успокоившись, я поправляю блузку и возвращаюсь в кабинет, где Грейсон снова прикован к полу наручниками. Все кажется таким... безмятежным. Как будто последние полчаса были только фантазией.

Он смотрит в мою сторону.

– Значит, завтра в то же время?

Еще недавно я чувствовала себя такой уверенной, такой удовлетворенной. Теперь на этом месте пустота. Я выхожу из кабинета, чтобы позвать офицера.

Глава 12

ГРОБНИЦА

ГРЕЙСОН

Общак, также известный непосвященной публике как «Общий блок», имеет свои преимущества. Здесь не такие строгие правила, поэтому ловкий парень может приобрести определенные труднодоступные предметы, если предложит подходящую цену.

Немного сложнее воспользоваться этой валютой в условиях повышенной безопасности, но и это возможно. Все сводится к спросу и предложению. Вещи, которые мы воспринимаем как должное на воле, в тюрьме имеют гораздо большую ценность. Снаружи, если вам нужен рецепт, вы идете в аптеку. Здесь вы должны заплатить правильному охраннику.

До моего перевода оставалось меньше сорока восьми часов, а время – мой враг. Быть запертым в этой камере – все равно, что быть погребенным в гробнице. Для внешнего мира я уже мертв.

И так же, как мертвому не нужно имущество, я обо всем позаботился. Моя камера – пустой, чистый лист, готовый к новому жителю. При подготовке к переезду в Нью-Касл было выброшено все – все, кроме паззла с Лондон.

Фотографии, исследования, доказательства моей одержимости… все исчезло. Все заперто внутри меня. Заперто, заперто. И только у одного есть ключ.

Я смотрю на законченный портрет Лондон, где каждая изогнутая деталь идеально сочетается друг с другом, стыки на ее лице представляют собой тонкий лабиринт, который я снова и снова наносил на карту.

Я прикасаюсь к скошенным краям, вспоминая ее вкус, похожий на сладкую сирень. Ощущать ее в своих руках. Мягкое тело, прильнувшее к моему, рассыпающееся под моим прикосновением. Когда кусочки соединяются вместе, ты испытываешь пьянящее удовлетворение, не похожее ни на что другое в этом мире.

Мы совершенная пара.

Испытав это совершенство, это в высшей степени соблазнительное удовлетворение, вы уже не сможете жить без него. Она становится необходимостью, частью моей зависимости, и так же, как я не могу преодолеть свою манию, отсутствие Лондон вызывает беспокойство, меня пожирает страх, что я не смогу ею обладать.

Я расхаживаю по камере. Как животное в клетке, ждущее, когда распахнутся ворота.

Мы проходим испытания. Она не сможет запереть зверя, спущенного с поводка, а я не могу вернуться к тому человеку, которым когда-то был. Этот человек знал только один способ выживания: в одиночку. Изоляция – это инстинкт выживания. Но я больше не жажду изгнания, чтобы принять покаяние – я нашел единственное, что может освободить меня, и за это я убью.

Возле камеры раздаются шаги. Тяжелый стук ботинок по цементу вызывает у меня приступ адреналина. Я слишком этого хочу.

– Доставка из «общака», – объявляет охранник, показывая в окошко пакет. Он держит его на своей стороне и, прищурившись, смотрит на меня. – Это было недешево.

Я стою на некотором расстоянии от двери.

– Я удвою платеж и переведу его на твой счет.

Он смеется.

– Думаю, ты уже не сможешь потратить эти деньги, когда умрешь. – Он толкает посылку.

Я хватаю пакет и прячу за спиной. Ощупываю содержимое.

– Если спросите меня… это пустая трата денег. Мог получить то же самое в лазарете. – Продолжает он бормотать себе под нос, уходя.

Как только гаснет свет, разворачиваю бумажный пакет. В небольшом мешочке лежат три большие белые таблетки. Я с улыбкой читаю оттиск. Пенициллин.

Взять с собой лекарства будет непросто. Я открываю пустую коробку от паззла и отодвигаю картон вдоль края, а затем запечатываю внутри таблетки. Я вздрагиваю от мысли о том, где мне придется прятать таблетки, когда придет время.

Прежде чем исчезнет оранжевое свечение верхнего освещения, я снимаю велорукава и становлюсь на колени перед карманным зеркалом, прислоненным к столу. Я наклоняюсь назад, чтобы посмотреть на свежие чернила между лопатками.

Самой сложной частью были наброски. Надо было убедиться, что изгибы выровнены, что линии гладкие. Я выкапываю чернила и заточку из полого отделения в основании койки. Нелегкий подвиг – держать охранников в неведении относительно контрабанды. Щепку от скамейки длиной с указательный палец, которую я подобрал во дворе, я использую как ручку для тонких острых зубчиков, которые мне удалось стащить с кухни. Еще один плюс от моей связи с общим блоком.

Расставляю точки словно иголкой, чтобы растушевать черными чернилами. Обмокнуть и проколоть. Повторить. Это утомительный процесс, но результат стоит затраченных усилий. Сосредоточившись на процессе, я представляю ее руку – чернила, которые она так старается скрыть.

Затем, после утомительного повторения, на штриховку накладывается самый важный элемент. Я не могу забрать модель с собой, но могу снять размеры и перенести особенности. Формула. Все важные детали нужно спланировать заранее. Запасы. Проверить список предметов. План исполнения.

И самое главное: Лондон.

Без нее ничего не получится.

Рука дрожит, предвкушение подпитывает мой адреналин.

Лондон утверждает, что я не способен чувствовать – что я психопат без капли эмпатии.

Не могу сказать, что я не согласен с ее оценкой.

Однако есть разные виды психопатов. И, как и многие ее коллеги, она не осознает, что неэмпатичный вид может существовать и существует.

Я тому доказательство.

«Ограниченный круг сопереживания» – вот как это называется, но для того, чтобы это понять, легче всего провести параллель с мертвым деревом. Представьте, что у дерева отрезали все ветви. Это дерево всю свою жизнь было в темноте, медленно умирая и разлагаясь, и вдруг на него посветило солнце и из ствола вырывается крошечная веточка. Стебель тянется к солнцу, приближаясь к единственному свету, который он когда-либо знал.

Одна живая конечность на мертвом дереве.

Лондон – это солнечный свет, и эта новая веточка – чувства, которые я могу испытывать только к ней.

Для моего вида любовь трудна, но не невозможна.

С каждым разрывом на коже, каждым пятном на плоти, я иду вразрез со своей природой, чтобы доказать ей это. Как и многие неизведанные магистрали, дорога любви и сочувствия была непривычным путем для нейронов в моем сознании. Если не заботиться о чем-то, оно умирает. Я родился со способностями, как любой другой человек рождается со способностью чувствовать, сопереживать, любить – только мне никогда не приходилось проявлять эти эмоции. Они слабы и неразвиты.

Безделье – мать пороков… и все что из этого следует.

Я улыбаюсь про себя.

А потом была она. Сработали синапсы, открывая забытую и бездействующую дорогу. Я никогда не чувствовал никакой связи с человеком...

До нее.

Я жажду этого диковинного ощущения. Жажду взрастить это темное маленькое семя, что она посеяла в моей душе. Моя собственная версия любви может быть извращенным существом, но это создание голодно и требует, чтобы его накормили.

Глава 13

РАЗОБЛАЧЕНИЕ

ЛОНДОН

Я вытащила из чемодана все юбки. На кровати уже валяется куча черных и серых брюк, пока я пытаюсь подобрать наряд, который не соблазнит ни меня, ни Грейсона, одновременно размышляя о сегодняшнем сеансе.

С губ срывается невесёлый смешок. Я бросаю пару старых брюк в открытый чемодан. Сеанс. Вот как я это называю. Позволить пациенту – очень больному пациенту – сделать мне куни в моем же кабинете.

Я с проклятием застегиваю чемодан.

Пациенты и раньше находили меня привлекательной. Как я призналась Сэди, я много раз имела дело с переносом… но никогда на таком уровне. Никогда с такой интенсивностью и искушением. И я никогда не поддавалась этим искушениям – никогда не позволяла случиться тому, что произошло сегодня в моем офисе.

Я закрываю глаза и падаю на кровать. Кожу все еще покалывает, и я все еще чувствую тепло от его прикосновений. Я непросто испытывала соблазн затеряться в том моменте экстаза, рискнуть слишком многим… это было опасно. Вот почему я собираюсь приехать в Нью-Касл пораньше. Чтобы оказаться от него на расстоянии шестисот миль и покончить с этим испытанием.

Мобильный, лежащий на прикроватной тумбочке, вибрирует.

Я хмуро смотрю на телефон, прежде чем развернуться и схватить его.

– Доктор Лондон Нобл.

– Доктор Нобл, это генеральный прокурор Ричард Шэфер. У вас есть минутка поговорить?

Я сажусь.

– Да, конечно. Чем могу помочь, мистер Шэфер?

– Просто хотел поздороваться и убедиться, что вы получили материалы, которые отправил мой офис.

Убираю челку с глаз.

– Спасибо. Да, хотя и не подозревала, что вы сами будете выступать в суде. – Ноутбук стоит у изножья кровати. Я притягиваю его к себе и открываю.

Честно говоря, занимаясь завершением оценки Грейсона и нашими сеансами, я так и не посмотрела на новые материалы. Другой психолог сказал бы, что я подсознательно избегаю их, так как не могу справиться с вероятным исходом, и это могло быть правдой.

Пока генеральный прокурор продолжает объяснять, почему он лично возглавляет это дело, я просматриваю доказательства. У них есть собственный свидетель-эксперт – местный терапевт, специализирующийся на душевнобольных, который свидетельствует, что в тюрьме Грейсон будет опасен. Для себя и для других.

Я усмехаюсь.

– Простите? – тушуется Мистер Шэфер.

– Я ценю вашу уверенность, – оправляюсь я, – но эти показания экспертов, подтверждающие, что Грейсон Салливан будет опасным заключением? Мистер Шэфер, при всем уважении, он провел более года в тюрьме без каких-либо дисциплинарных взысканий. Он был образцовым заключенным.

Прокурор прочищает горло.

– Да, образцовый заключенный… в одиночной камере. Без взаимодействия с другими преступниками. Боюсь, что у тюрьмы Нью-Касла нет того же финансирования, что у штата Мэн, чтобы обеспечить необходимый контроль над Салливаном. – Туше. – Вы главный психолог в этой области. Вы часто выступаете свидетелем в судебных делах об убийстве…

Моя спина напрягается. Остерегайтесь людей, которые начинают отвешивать вам комплименты еще до того, как узнают вас – они усыпляют вашу бдительность перед тем, как атаковать.

– И именно вы заявили, что невозможно доказать реабилитацию без предварительного тестирования субъекта в нерегулируемой среде.

А вот и атака. Он сделал домашнее задание.

– Так что вы можете понять сомнения властей. Салливан просто слишком большая угроза, слишком большой риск. – Он громко вздыхает. – А еще есть семьи, доктор Нобл.

– А что насчет них?

– Знаете ли вы, что совсем недавно Верховный суд отклонил постановление об отмене смертной казни в Делавэре? В первую очередь в ожидании этого дела. Это говорит о многом, доктор.

– Это говорит о страхе и невежестве, мистер Шэфер. По моему профессиональному мнению, Салливан не представляет угрозы для кого-либо внутри исправительного учреждения. Он жаждет стабилизировать хаос в этом мире, а в такой структурированной среде он просто отсутствует.

Собеседник выдерживает долгую паузу.

– Я уверен, что, как психолог, вы понимаете необходимость чувства завершения. Эти семьи заслуживают и нуждаются в таком завершении.

Он твердо придерживается своих взглядов. Ничто из того, что я говорю сейчас или скажу на суде, этого не изменит.

– Я глубоко сочувствую семьям. Я всегда стараюсь передать это во время дачи показаний.

– Но это ваша окончательная позиция.

Я расправляю плечи.

– Именно. В противном случае я бы оказала плохую услугу своей профессии.

– Понимаю. Спасибо, что уделили время, доктор Нобл. Счастливого пути!

Звук обрывается, звонок завершается.

Я откладываю телефон в сторону и бросаю взгляд на папку, в которой хранится мой отчет по Грейсону.

Независимо от моих личных ощущений, с профессиональной точки зрения, отправить пациента в камеру смертников – тяжелое бремя для любого врача. Решение суда зависит от моих показаний, жизнь Грейсона балансирует на весах. Вторая попытка обвинения связаться со мной и поговорить только еще больше это доказывает.

Поскольку генеральный прокурор лично выступает за то, чтобы Грейсона приговорили к казни за его преступления, весы правосудия склонятся не в лучшую для него сторону.

Я открываю папку и начинаю дорабатывать отчет. Мой страх полюбить человека, способного на такие зверства, не может стоять на пути того, что я в глубине души считаю правильным.

Скоро Грейсон окажется в сотнях миль от меня. Я никогда больше не увижу его и не заговорю с ним. Чего тут бояться?

***

Звуки из моих кошмаров оживают, когда я вхожу в исправительное учреждение Котсворта. Я стою перед решетчатой дверью, пока охранник проводит по моему телу ручным металлоискателем.

– Чисто.

Он отходит в сторону, и громкое жужжание предшествует лязгу открывающегося дверного механизма. Дверь открывается, и я с силой шагаю вперед, заставляя себя войти в тюрьму. Сунув папку под мышку, радуюсь тому, что эта часть учреждения не граничит с камерами, где меня приветствовали бы свисты и возгласы.

Я попросила о приватном сеансе с пациентом перед его судом. Надзиратель без колебаний предоставил мне эту привилегию.

Меня ведут к другой зарешеченной двери, где второй охранник прикладывает карточку-ключ, чтобы я могла войти. Дверь открывается, и на другой стороне появляется Грейсон. Сердце подскакивает к горлу, свист в ушах на мгновение дезориентирует меня.

Я не ожидала, что он уже будет меня ждать. Мне нужно было больше времени, чтобы… подготовиться. Я захожу в комнату и поворачиваюсь к охраннику.

– Вы мне не понадобитесь. Спасибо.

Он бросает на меня презрительный взгляд, затем впивается взглядом в Грейсона.

– Я должен все время находиться в пределах семи футов от него. Буду ждать прямо за этой дверью. – Охранник проверяет ремень, демонстративно поправляя электрошокер.

Наконец, мы остаемся одни, дверь закрыта, и я смотрю на своего пациента. Строго говоря, в пределах этой комнаты он не обязан быть прикован к скамейке, но его лодыжки и запястья в наручниках и прикованы цепями. Он сидит в центре, свесив руки между ног. И смотрит на меня.

Пространство между нами кажется слишком незначительным, воздух слишком разреженным, а расстояние слишком коротким.

– Здесь нет камер, – говорит он. – Никто не смотрит. Если ты думала, что они могут спасти тебя от меня.

Я кладу папку на стол, единственный щит, который у меня есть.

– Я знаю, что мы одни. Я попросила об этом. Но, находясь здесь... я несу большую ответственность за свои действия.

Он улыбается.

– Чувство вины не заставило себя ждать. Не так ли, детка?

Я поправляю очки, игнорируя его язвительный комментарий.

– Сегодня я пришла к вам, не как врач, не на наш последний сеанс, а как женщина, чтобы сказать, что все, что бы ни было между нами, кончено. Это вышло из-под контроля, и, может быть, это моя… Нет, я профессионал. Вина лежит только на мне. Я поступила неэтично, а то, что произошло вчера… было неуместным.

Он растягивает губы в улыбке, голубые глаза все так же холодны.

– Неуместно? Не думаю, что это подходящее слово. Это было чертовски сногсшибательно. Я попробовал твои желания на вкус. Я чувствую их даже сейчас. Эта темная навязчивая идея, которая развращает тебя, делает тебя моей.

Я упираюсь руками в край стола. Любовь к нему отправит меня прямиком за грань рассудка. Я должна освободиться от этого, освободиться от него.

– На суде я буду выступать за помилование, Грейсон. Принимая во внимание жестокое обращение, которому вы, вероятно, подвергались в детстве, а также условия воспитания, вы росли в идеальной – как по учебнику – среде, способствующей развитию психотического расстройства.

– Это твое профессиональное или личное мнение?

– И то и другое. С надлежащими лекарствами и терапией вы сможете приспособиться к нормальной жизни.

– К нормальной жизни… за решеткой.

– Конечно.

– По-настоящему садистский подход. И ты еще утверждаешь, что совсем не похожа на меня. Почему бы тебе заодно меня не кастрировать? Это было бы менее жестоко и гораздо менее мучительно.

– Я не знаю, чего еще вы хотите. Это все, что я могу вам предложить.

– Я хочу тебя. Ты мой доктор. Так будь гребаным доктором.

– Это невозможно. Я пришла сюда из вежливости. После суда вы больше никогда меня не увидите.

Он вскакивает на ноги. Моя реакция запаздывает, я слишком поздно вспоминаю, что он не полностью ограничен в движении. Когда он приближается ко мне, я отступаю назад.

– Грейсон, все кончено. – Я поднимаю руки. Кандалы на лодыжках замедляют его приближение, но не останавливают.

– Это никогда не кончится. – Он встает между дверью и мной. – Чтобы это закончилось, один из нас должен умереть.

От страха перехватывает дыхание.

– Позволь мне уйти.

– Мы оба не сможем хранить твой секрет, Лондон. То есть, если не проработаем его во время наших сеансов. – Он проводит пальцами по изгибу моей груди.

– О чем ты говоришь? – Мне приходится запрокинуть голову, чтобы встретиться с ним взглядом. Чем ближе он подходит, тем меньше размером я чувствую себя по сравнению с ним.

Он прижал меня к стене.

– Небольшие городки такие консервативные, им сложно подозревать одного из своих. Никто не хочет думать, что среди них прячется убийца.

Я прижимаюсь спиной к стене, когда он возвышается надо мной.

– Но ты знала правду и сделала то, что у тебя хорошо получается. Соврала. И с тех пор ты лжешь. Даже самой себе.

Я сглатываю.

– Я сейчас закричу.

– Давай, – дразнит он. – И я соглашусь на интервью с первым попавшимся репортером и объявлю, что твой отец был монстром, которого ты прикончила.

Из комнаты словно исчез весь воздух. Флуоресцентные огни мерцают и гудят, мое дыхание становится слишком громким, пока я пытаюсь втянуть воздух в сжавшиеся легкие.

Он облизывает губы, его тело прижато к моему.

– Кусочки паззла были на виду... их просто нужно было соединить вместе.

– Ты сумасшедший. Ты бредишь. Построил вокруг меня альтернативный мир, который не имеет ничего общего с реальностью...

Он накрывает мои губы своими, заставляя замолчать. Поцелуй жесткий, чувственный и грубый. Я стону ему в губы, а потом упираюсь ладонями в его грудь и толкаю, разрывая связь.

Он снова садится, не отрывая взгляд от моего лица.

– Все те пропавшие девушки. Ты видела их? Видела, как их пытали? Как долго ты была соучастницей, прежде чем решила убить своего отца?

Стены белой комнаты начинают дрожать по краям. Покрываются красными трещинами. Я закрываю глаза. Чернила на руке горят. Я накрываю их ладонью и потираю обожжённую плоть.

– Три месяца.

Стоило сделать признание, как меня охватило чувство облегчения. Давление в голове немного ослабевает. Я открываю глаза. Ожидаю увидеть высокомерие на лице Грейсона, наконец-то сломившего меня, но он мрачно смотрит на меня с пугающим удивлением в глазах.

– К счастью для тебя, коронер был пьян. Не смог отличить предсмертные травмы от посмертных. Не автомобильная авария убила твоего отца. Он уже был мертв, когда ты решила врезаться в дерево.

Я с тревогой смотрю на дверь.

– Все это домыслы.

– А большего мне и не надо. Одних слухов будет достаточно, чтобы тебя уничтожить.

Он прав. Если сейчас начнется расследование против моего отца, с применением передовых технологий и полицейских процедур, то можно будет доказать, что это он был Жнецом Холлоуза. По слухам, этот монстр похищал молодых девушек посреди ночи. Так матери говорили дочерям, чтобы они не бродили поздно по городу.

– Что он сделал с телами?

– А что вы сделали с телами? – Задаю встречный вопрос.

По его лицу скользит жестокая улыбка.

– Конечно же, похоронил их.

У меня дрожат руки. Семейный дом по-прежнему зарегистрирован на мое имя. Стоит заброшенный с мертвым садом и бесплодным полем кукурузы. Сгнил до основания. По факту, я владею кладбищем.

– Вы должны рассказать семьям, где покоятся их близкие, Грейсон. Если вы это сделаете, суд будет более благосклонен.

Он поднимает бровь.

– Я расскажу, если ты расскажешь.

Я отталкиваюсь от стены. Запускаю руку в волосы.

– Это безумие. Мне ничего не грозит.

– Куда ты собираешься?

– Я ухожу.

– Нет. Мы еще не закончили. – Черты его лица ожесточаются. – Иди сюда, Лондон.

Все, что мне нужно сделать, это постучать в дверь. Я перевожу взгляд с Грейсона на дверь, и меня охватывает страх. В насколько большую катастрофу мог превратить мою жизнь Грейсон?

Я медленно иду к нему.

– Тебе бы понравилось разрушать мою жизнь в СМИ, не так ли?

– Заманчиво… – Он хватает меня за талию и тянет к себе на колени. – Но у меня на уме нечто гораздо большее.

– Отпусти… – Я отталкиваю его.

– Мне нужно знать, что ты чувствовала, – шепчет он. – В тот момент. Когда ты его убила… как это было? Что ты использовала?

Ошеломленная, я смотрю на него сверху вниз.

– Ты монстр.

– Я твой монстр. Ответь мне, и я буду в твоей власти. Целиком и полностью. – Он гладит меня по руке. Грохот цепей заставляет меня открыть глаза. Воспоминания всплыли на поверхность. – Ты же хочешь мне рассказать.

Мое тело напряжено, он мастерски подводит меня к признанию. Мой разум вырубается, как выключатель, которым он может кликать по своему желанию, и я позволяю ему прижать меня к себе. Я сажусь на колени к человеку, который угрожает всему, что мне дорого. Моей свободе. Моей морали. Моему здравомыслию.

– Ключ, – шепчу я дрожащими губами. – У него на шее был ключ. От темной клетки в подвале, где он их держал. Я вырвала его и воткнула ему в яремную вену.

Его пальцы мягко убирают мои волосы с глаз, снимают очки. Нежное прикосновение резко контрастирует с твердостью, которую я чувствую под собой. Он возбужден.

– Что ты чувствовала? – Спрашивает он. Его рот в сантиметрах от моего, он пробует мое отчаянное дыхание на вкус.

– Я чувствовала себя… свободной, – признаю я. – Парящей. Как будто я могу сделать что угодно.

– Ты можешь, – поощряет он. – Это в твоей природе.

Острая боль пронзает грудь. Нет. Срабатывает моя внутренняя сигнализация, говорящая, что я ухожу от реальности. Я пытаюсь встать, но он крепко сжимает мои бедра. Я ощущаю его желание, он прижимается к самой интимной части моего тела. Вожделение сжигает любые намеки на разум.

Я качаю головой. Надеваю очки.

– Мы не можем делать то, что хотим. Должны быть границы, правила.

Он упирается в меня лбом.

– Мы можем создать свои собственные правила.

Мои руки скользят по его предплечьям. Нежно касаюсь шрамов, которые он носит снаружи, которые резонируют с моими внутренними ранами. Рядом с ним моя боль улетучивается, словно мы действительно управляем нашим собственным миром. И это опьяняет.

МИР БЕЗ БОЛИ.

Я с ним, и было бы так легко нырнуть в омут с головой. Просто отпустить. Никаких пряток, никакого стыда. Он нашел меня. Он раскрыл мою гнусную тайну, и он с волнением ждет, что я отпущу веревку, связывающую меня с нынешней жизнью.

Но все имеет цену. Я рискую потерять то, что делает меня человеком. Людям свойственно ощущать боль, и это значит, что я все еще чувствую.

– Нет. Я не собираюсь снова губить себя. – Я вырываюсь из его объятий и встаю, отступая, пока плечи не упираются в стену.

– Я не сдамся, – предупреждает он, но не преследует меня. – Мы созданы друг для друга. Разве ты не чувствуешь боль, когда мы расстаемся? Разве ты не хочешь, чтобы это прекратилось?

Я сглатываю. Он слишком засел у меня в голове. Мне нужно уйти.

– Охрана.

– Ты моя, Лондон. Мы можем танцевать этот жестокий танец, пока не истечем кровью или можем сдаться. Выбор за тобой. Но ты станешь моей.

– То чудовище, порожденное в грехе и смерти, погибло в автокатастрофе. Ее больше нет.

– Тогда моя миссия – воскресить ее.

Я стучу в дверь, пока она не открывается. Я бросаюсь в дверной проем, мимо охранника, не слушая вопросов, и выбегаю на открытое пространство. Свежий воздух омывает мою разгоряченную кожу, но боль преследует меня, вонзаясь в спину словно раскаленный прут.

Я кричу.

Глава 14

ОТПРАВНАЯ ТОЧКА

ГРЕЙСОН

У меня были только теории. Кусочки правды. Вырезки из газет и старый отчет коронера. Но страх – великий двигатель мысли. Все, что мне потребовалось, это пригрозить Лондон, и вот она уже вернулась в прошлое и переживает тот единственный момент экстаза, который себе позволила.

Она прирожденная убийца.

Это в нашей ДНК. Гениальный ориентир для чистильщика.

Звучит как что-то отвратительное – признать себя убийцей. Но мы все рождаемся с определенной целью. Некоторым суждено быть врачами и спасать жизни, другим – юристами и адвокатами. Так что не так с нашим призванием? Мир перенаселен и полон грязи, от которой нужно избавиться.

В наши дни с таким призванием служить только в жаркой адской бездне.

И все же это может быть красиво. Как новый вид искусства.

Я прислоняюсь головой к подголовнику, представляя, как юная, более раскрепощенная Лондон вонзает идеальную копию своей татуировки в шею отцу. Для этого необходимы немалые усилия – чистая сила, порожденная жаждой убийства. У меня начинает кипеть кровь.

Этот мужчина дал ей единственную жизнь, которую она знала, а она в одно мгновение ока его прикончила. Волосы растрепались, кожа блестит от пота, глаза сверкают. А затем на ее лице воцаряется безмятежное выражение. То самое, которое я увидел, когда ее тело обмякло после оргазма.

Я хочу вернуть это. Я хочу видеть это снова и снова.

В штанах становится тесно. Я ерзаю, перемещаю ноющую часть своего тела. Я отказываюсь давать себе разрядку, пока моя прекрасная Лондон мне не подчинится.

– Полчаса до прибытия. – Офицер Майклс оглядывается через плечо. – Когда мы приземлимся, просто дай мне один повод пустить пулю тебе в голову.

Он говорит тихо, чтобы только я мог услышать. Его праведный гнев вызывает у меня улыбку. Он тоже был создан для убийства, но он отказывает себе в этой милости. Вместо этого он выбрал профессию, благодаря которой постоянно ходит по краю, всегда держа указательный палец на спусковом крючке.

Какое мучительное существование.

Я придвигаюсь вперед, и он заметно напрягается.

– Когда придет время, эта честь выпадет не тебе.

Он кривится от отвращения.

– Сдай назад, зэк.

Я подчиняюсь, переводя взгляд на иллюминатор самолета. Прямо над моей головой лежит ящик с моими скудными пожитками, в котором хранится мой билет из этой жизни. Нет, у Майклса не будет такого шанса, потому что для этого есть слишком много других желающих.

Я склоняюсь к окну, чтобы увидеть дугу горизонта. Все, что кажется цельным и бесконечным, имеет изгиб, и всегда кончается.

Нью-Касл приветствует меня дома.

***

– Всем встать. Суд идет. Председательствует уважаемый судья Артур Ланкастер.

В зале суда раздается громкое шарканье. Скамьи забиты любопытными. Судья – худощавый стареющий мужчина, утонувший в черных одеждах. Он приказывает всем сесть, и я на мгновение оглядываюсь, ища ее взгляд.

Лондон здесь нет.

Назначенный судом адвокат толкает меня, чтобы я смотрел прямо. Сегодня утром он прислал мне в камеру черный костюм и синий галстук. Он требует, чтобы мои татуировки были прикрыты, а волосы аккуратно подстрижены. Как будто моя презентабельная внешность каким-то образом может повлиять на присяжных.

Я вижу на их лицах отвращение. Чтобы найти присяжных, которые еще не знают ужасных подробностей этого дела, пришлось бы проводить судебное слушание в глухой деревне на другом конце света.

– Не смотрите им в глаза, – советует адвокат. – Еще нет. Я скажу, когда будет пора.

Не проблема. Мне нужно взглянуть только в одни глаза. Она будет здесь. Ее экспертные показания будут заслушивать позже, но обычно Лондон присутствует во время всего заседания. Однако я не обычный пациент. Она наказывает меня за поведение – за то, что я знаю о ее грехах.

Она будет здесь.

Под столом я сжимаю руки в кулаки.

Адвокат смотрит на меня.

– Я не буду показывать кадры, использованные в предыдущем судебном разбирательстве, если в этом не будет необходимости, – говорит он. – Это может сработать, а может и не сработать в вашу пользу. Но, чтобы прояснить, – он смотрит мне в глаза, – записей убийства этих жертв не существует, верно?

Ни одной, что обнаружила бы полиция.

– Никаких записей.

– Хорошо. – Он поправляет галстук и встает.

Прошло всего несколько минут с начала судебного процесса, а обвинение, не теряя времени, разыграло самую шокирующую и ужасающую часть спектакля. Стены подпирают фотографии с места преступления, демонстрирующие увеличенные изображения жертв. Жертвы, постоянно подчеркивает обвинитель это слово, вбивая это присяжным в головы.

Называть жертв монстрами было бы слишком иронично.

Но это лишнее, они уже пережили свой суд и его последствия.

Никто не может это отрицать.

– Детектив Фостер, как были обнаружены эти новые улики? – Спрашивает адвокат у коренастого человека за трибуной.

Детектив смотрит на присяжных, когда отвечает.

– Технически это были старые улики. Просто у нас не было достаточно данных для сравнения. В то время обвиняемого не было ни в одной базе.

Признаюсь, я был небрежен. Моя первая попытка потребовала огромных усилий, я все время был на взводе. К тому времени, как я поддался желанию, я был почти низвержен. Изнуренный, уставший бороться с нуждой. Я испытывал неистовую тягу, требующую ответа – какого-то действия, которое нужно было предпринять, чтобы положить конец этим стремлениям. Я никогда не мог себе представить, что стану настолько зависим, что мне придется снова утолить эту жажду.

Убив людей, называвших меня своими родителями, я думал, что темные мысли, наконец, исчезнут. Я был их порождением и надеялся, что часть меня умрет вместе с ними. И даже переезд в Америку в нежном юном возрасте не остановил эту тягу. Ничто не могло это остановить.

Я боролся с этим слишком много лет. Уставший и опустошенный.

Первый раз произошел слишком быстро. Во второй раз я вел себя уже более осторожно. Мне нужен был определенный порядок, чтобы продолжать дальше. Я знал, что первые попытки всегда будут преследовать меня, и вот я здесь, и меня судят за неосторожное движение.

Но все же, этот кайф.

Вы никогда не сможете повторить свой первый раз. Как два влюбленных в агонии страсти, смущающиеся на первом свидании. Это так же эротично, как и чувственно.

– Преступник оставил отпечаток ладони на орудии убийства. – Детектив указывает на увеличенное изображение вала шкива. Доказательства не могут быть более убедительными. Я помню ту ночь, когда я собрал это хитроумное устройство, и моя перчатка застряла в полуоси.

– По прошествии стольких лет это дело превратилось в висяк, – подсказывает адвокат. – Что заставило вас снова запустить поиск по отпечатку ладони?

– Почерк убийцы. Способ и четкая картина Ангела убийств штата Мэн были похожи на преступления, произошедшие здесь, в Нью-Касле. Стоило попробовать, чтобы узнать, найдется ли совпадение.

– И оно нашлось, детектив? Совпадение?

– Да. – Он обращает внимание на схему рассматриваемого отпечатка ладони. Пронумерованные точки сравнения доказывают, что он действительно совпадает с моим отпечатком.

– Больше никаких вопросов, ваша честь.

Мой адвокат встает из-за стола.

– Детектив, нет никаких сомнений в том, соответствует ли этот отпечаток отпечатку обвиняемого, и поэтому он точно был на месте происшествия. Однако есть ли у вас другие доказательства?

Детектив хмурится.

– Что вы имеете в виду?

– Извините. Позвольте мне пояснить. Были ли обнаружены какие-либо другие улики, которые могли бы связать мистера Салливана с преступлениями, за которые его сегодня судят? Или это единственное доказательство, связывающее его со всеми четырьмя убийствами, которые были совершены похожим способом?

– Это главное доказательство, это верно.

– Вы хотите сказать, ваше единственное доказательство, – возражает мой адвокат.

– Протестую, – вмешивается генеральный прокурор.

– Поддерживаю. Присяжные проигнорирует это заявление.

– Прошу прощения, ваша честь. Но, детектив Фостер, мне трудно понять эту логику, этот процесс, если хотите. Давайте разложим все по полочкам для присяжных, ладно?

Детектив кивает.

– Конечно.

Я не могу оторвать взгляд от Аллена Янга, шагающего по залу суда. Он еще новичок, и держу пари, прокуратура думала, что сможет размазать и меня, и его по стенке. Его выступление отчасти театрально, но именно его способность завоевывать доверие присяжных не может не восхищать. Он им нравится, даже если меня они презирают.

– На шкиве был обнаружен отпечаток ладони мистера Салливана, но мы уже знаем, что мой клиент работал в том же рыбацком районе, что и жертва. Возможно ли, что мистер Салливан когда-либо использовал шкив для загрузки на лодку своего водолазного снаряжения?

– Это возможно, но маловероятно, – отвечает детектив Фостер. – Чартерное судно, на котором работал мистер Салливан, имеет собственное погрузочно-разгрузочное оборудование.

Янг не упускает ни одной детали.

– Но это возможно, учитывая, что в то время поступало множество отчетов о неисправном оборудовании на лодке.

Детектив нахмурился.

– Маленькая вероятность.

– Спасибо. Теперь обсудим различия между делами. После того, как вас впервые вызвали на место происшествия, детектив, вы составили первоначальный отчет, и в нем говорится, что смерть жертвы, более чем вероятно, произошла в результате несчастного случая? Что, по-видимому, потерпевший повесился из-за иска о неисправном оборудовании?

– Так и есть, но после вскрытия, я изменил мнение.

– Правильно. Судмедэксперт сообщил об ушибах, то есть синяках на шее пострадавшего, что подтверждает причину смерти от удушья. Как если бы его задушило веревкой.

– Да, все верно. Но вскрытие также выявило несколько повторяющихся ушибов. Как будто веревку натянули, ослабили, а потом снова затянули. Как будто кто-то пытал жертву перед смертью.

– Разве не может быть, что эти ушибы были вызваны тем, что жертва боролась с веревкой, пытаясь ослабить ее на шее?

– Возражение, ваша честь. Свидетель не является врачом или экспертом.

– Поддерживаю, – говорит судья. – Согласен. Детектив Фостер не в состоянии ответить на этот вопрос.

Детектив выглядит раздраженным из-за того, что ему не дали ответить.

Янг быстро меняет тему.

– Но в отличие от других мест преступления, где было совершенно точно ясно, что имеет место отвратительное убийство, это первое дело – дело, где вы нашли единственную предполагаемую улику – имеет ряд отличий, верно? Например, ловушки, которые устроил преступник для совершения убийств? Шкив ведь нельзя считать ловушкой, верно?

– Это не редкость для первого убийства, – возражает детектив. – С каждым убийством серийный преступник становятся лучше и смелее, так же совершенствуются и его методы. Разница между первым местом преступления и другими – всего лишь разница между любителем и профессионалом.

Мой адвокат улыбается.

– По вашему мнению?

– Да. По моему мнению, сложившемуся после пятнадцати лет детективной работы.

– Вы когда-нибудь допрашивали жену потерпевшего в связи с его смертью?

– Конечно. Мы допросили всех, кто был связан с жертвой.

– Но только после того, как обнаружили второе место преступления, и после того, как отозвали первоначальное заявление о случайной смерти жертвы.

Детектив Фостер ерзает.

– Все верно.

– Итак, резюмируя факты, у вас нет никаких доказательств, связывающих обвиняемого с другими убийствами, а само убийство, с которым вы можете его связать, отличается от других преступлений. Вы сами сказали, что первое преступление не столь продумано, и все же это единственное место преступления, где были обнаружены какие-либо улики. Это само по себе отклонение от почерка убийцы, не так ли, детектив? Разве методичный убийца совершит такую вопиющую ошибку? И все же вы хотите привлечь к ответственности обвиняемого по всем четырем убийствам и убить его с помощью смертельной инъекции?

– Возражение, ваша честь! Мистер Янг издевается над свидетелем.

Детектив пытается вмешаться, но Янг сворачивает речь еще до того, как судья выносит решение.

– Хорошо, хорошо. Это все, ваша честь.

– Я все же принимаю решение об исключении этого последнего заявления из протокола, мистер Янг, – говорит судья.

Я начинаю с уважением относиться к штату Делавэр. Аллен Янг почти заставил меня усомниться в собственных воспоминаниях.

– И вот вам разумные сомнения, – шепчет мне адвокат, садясь на место.

Разумное сомнение. В совершении других убийств. Недостаточно, чтобы спасти меня от пожизненного заключения… но, может быть, достаточно, чтобы не попасть в камеру смертников.

В голове появляется странная легкость, чувство похожее на надежду. Оно ощущается так же чуждо, как мои вновь обретенные эмоции к Лондон.

– Теперь, если ваш психолог поработает своей волшебной палочкой, я бы сказал, что у вас есть хороший шанс просить суд о милосердии.

– Она справится, – заверяю я его. Для него это дело также важно, как и для меня. Такой случай может заставить его карьеру взлететь. И я мудро потратил свое время на Лондон. Она будет здесь. Я в этом убедился.

– Объявляю перерыв, – объявляет судья. – Мы возобновим работу завтра в девять утра.

– Надеюсь, вы правы. Сделайте все возможное, чтобы она села за эту кафедру. – Янг собирает свои папки в портфель и уходит, оставив меня с офицерами, которые сковали меня наручниками, чтобы сопроводить в тюрьму в здании суда.

Я еще раз оглядываю зал и, сжав зубы, отмечаю отсутствие Лондон. Она будет здесь. Не только моя судьба зависит от ее показаний.

От них зависит ее жизнь.

Глава 15

ТЮРЬМА

ЛОНДОН

Первая тюрьма, которую я увидела, была в подвале нашего дома.

Мой отец превратил чрево дома в ад. В камеру, в которой он держал украденных им девочек – где он их мучил. Пока они не становились полностью бесполезными, они оставались в этой темнице, голодать в кромешной тьме, пока он не оборвет их жизнь.

Он закопал их под садом моей матери.

«Она мертва», – сказал он мне, когда я спросила его, почему… КАК он мог это сделать. – «Мертвой женщине все равно, а значит и нам не следует беспокоиться». – Таков был его простой ответ.

Первую девушку я нашла случайно. В годовщину смерти матери повсюду царила печаль. Я хотела поухаживать за ее заброшенными цветами. Отец был вне себя от ярости, когда я показала ему разложившееся тело… вот откуда я узнала. Это была необычная реакция человека – даже не просто человека, а полицейского – на обнаружение трупа на заднем дворе.

А потом я вспоминаю сияющий блеск ключа. Этот проклятый ключ, который всегда висел у него на шее. Все слилось воедино, кусочки жизни, на которые я никогда не обращала внимания, внезапно сложились в очень уродливую, злобную картину.

Подвал.

Мысли перескакивали от детали к детали, связывая их воедино, и я поняла, почему мне запрещено посещать его личное убежище. Внезапно я поняла, что находится внизу.

В течение трех месяцев я прислушивалась. В тишине ночи я кралась через дом, прижималась ухом к половице, боясь услышать то, во что мой разум не позволял мне поверить.

Слабый крик прорвался сквозь землю и проник в самую душу.

Там была еще одна девушка.

Я закрываю глаза, просто на мгновение, чтобы сосредоточиться. Воздух в этой части здания суда душный и влажный. Офицер ведет меня к камерам, где под усиленной охраной и наблюдением содержится Грейсон.

– Пожалуйста, оставьте свою сумочку и личные вещи, – приказывает офицер, ставя рядом пластиковый контейнер. – Затем проходите.

Я оставляю вещи и прохожу через металлоискатель. Мне сказали пройти по короткому коридору до последней камеры справа.

Я иду по коридору к Грейсону с теми же чувствами, с какими спускалась по тем ступеням много лет назад. Сердце сжалось. Кровь стучит в ушах.

Мне запрещено заходить к нему, можно лишь разговаривать через решетку. Через то же холодное железо, которым был заполнен подвал отца.

– Тебя сегодня не было.

Я засовываю руки в карманы куртки.

– Нет. – Это ложь. Я стояла у дверей зала суда, прижавшись спиной к стене, слушая, как идет процесс. Но Грейсон уже знает, что я лгунья.

Я втягиваю воздух.

– Ты, правда, боишься умереть?

Уголок его рта приподнимается.

– Разве не все боятся смерти?

– Это не ответ.

– Мы больше не на терапии, док.

Я молчу и жду ответ. У нас заканчивается время, поэтому казалось бы, что напряжение должно зашкаливать. Но нас окружает странное спокойствие.

– Я не боюсь смерти, – наконец говорит он. – Не так, как большинство людей. Я считал, что, как только они убьют меня, моя жизнь, моя цель… все закончится. Завершится. В этом нет ничего страшного. Я почти радовался этому, возможности избавиться от этих кровожадных порывов. – Он хищно и агрессивно следит за мной взглядом. – А потом появилась ты.

– Не понимаю, как я вообще имею к этому какое-то отношение.

Он поднимает голову.

– Ты не можешь бояться потерять то, о существовании чего даже не подозревал. Ты все изменила, Лондон. Теперь я не могу просто перестать – потому что я слишком тебя хочу. Я хочу то, во что мы могли бы превратиться вместе.

– Это бред. Даже если ты выживешь...

– Если?

Я сглатываю.

– Грейсон, мы никогда не будем вместе. Ты серийный убийца, сидящий в тюрьме. Пожизненно. – Мой голос разносится по камере, и истина слов доходит до меня, словно эхо. – Кроме того, как я уже говорила ранее, ты переживаешь перенос. Твои чувства ко мне ненастоящие.

– Потому что я не умею чувствовать.

– Да. Ты манипулятор. Ты манипулируешь эмоциями, и сам в них запутался.

Он спрыгивает с койки.

– Десимпатия⁵, – медленно произносит он. – Я подготовился. Почему ты не упомянула об этом в своей оценке? Если это так чертовски ясно, то почему в заключении об этом не сказано ни слова?

Я издевательски смеюсь.

– Десимпатичные социопаты – это миф. Мечта жен и подружек психопатов во всем мире – способ справиться с реальностью. Убедить себя в том, что мужчины, которых они любят, действительно любят их в ответ.

Черты его лица каменеют.

– Признай, что в моем случае это возможно.

– Ни за что.

Его взгляд становится расчетливым, пока он наблюдает за моим лицом. Читая на нем мысли, которые я не озвучу.

– Тогда что насчет вас, доктор Нобл? Если ты ничего не чувствуешь ко мне, зачем ты здесь?

– Не знаю, – признаю я.

Но это всего лишь еще одна ложь.

Он криво улыбается, и на щеке появляется озорная ямочка.

– А я знаю. Ты пришла узнать, расскажу ли я всему миру о твоем секрете.

Я облизала губы.

– Я устала от этого танца, Грейсон.

Он подходит ближе, кладет руки на решетку.

– Скажи мне правду о том, что произошло, и никто никогда не узнает.

Я чувствую его волнение. Его бледный взгляд светится нетерпением. Он хочет стать свидетелем того, как я заново переживаю прошлое, ощутить мои эмоции.

– Как ты узнала? – спрашивает он.

Я прижимаю руку ко лбу, зажмуриваю глаза, мысленно желая, чтобы боль в голове утихла.

– Я была бы дурой, если бы поверила тебе.

– Но это часть терапии, – говорит он. – Доверие. Пациент и врач. Доверяющие друг другу.

С моих губ срывается слабый смех. Детали незначительны. Я перечисляю их, будто зачитываю список покупок. Стерев из голоса любую эмоцию, от которой он мог бы получить удовольствие.

– Я вошла в подвал, там была девушка, – говорю я. – Она была моего возраста, слишком обезвожена, чтобы плакать, дрожащая, с красными следами от плети, кожа покрылась волдырями и синяками. – Я смотрю на него, воспроизводя воспоминания. – Она была красива. Я пыталась освободить ее, – шепчу я. – Я знала, что поступаю правильно. Но у меня не было ключа. Я не думала позвонить в полицию или побежать к соседям…

– Потому что твой отец был шерифом, – добавляет он.

– Поэтому, и потому что не хотела, чтобы кто-нибудь узнал. В любом случае, никто бы мне не поверил. Наверное. – Я качаю головой. – Я сама до конца не верила, пока не увидела ее. К тому времени было уже поздно отступать.

Я медленно подхожу к решетке, и вот уже рука Грейсона накрывает мою. Его палец гладит мой. Он касается резинки на запястье.

– Ты знала, что убьешь его.

– Да, – говорю я. – Я фантазировала об этом несколько месяцев. Обдумывая, как это сделать… что я буду ощущать… – я оборвала себя. – Я не кралась туда. Я знала, что он в курсе, знала, что он последует за мной в подвал. Я специально привела его туда. – Я отворачиваюсь.

Грейсон протягивает руку через прутья и притягивает мое лицо к себе.

– Как ты планировала убить его, Лондон?

– Я собиралась сбросить его с лестницы.

Его палец скользит по моей челюсти.

– Но в первый раз ты потерпела неудачу.

– Он был больше. Сильнее. И я видела по его глазам. Этот блеск. Как будто он меня ждал.

Меня окатывает волна стыда. Мне не нужно говорить это вслух, он меня не заставляет. Мне было шестнадцать. Как и девочке в клетке. Мой отец ждал меня.

– Он задушил ее, – продолжаю я. – Он убил ее не сразу. Играл с ней. Смотрел на меня, пока душил ее. Полагаю, в наказание за угрозы ему. Я стала бы следующей, – говорю я, и внезапно в прохладе комнаты ощущаю тот же запах сырости, как в подвале. – Я просто знала. Поняла каким-то образом. Он собирался убить меня. Поэтому вместо этого я убила его.

Большой палец очерчивает мою щеку, прежде чем коснуться шрама на ладони.

– Но не раньше, чем он кое-что забрал у тебя.

МОЮ ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ.

Я смотрю на покрытую шрамами кожу, испачканную черными чернилами и косметикой.

– Он хотел, чтобы я была частью этого. В то время я думала, что он пытался спасти меня… – Я поднимаю взгляд, и у меня вырывается ругательство. – Я хотела верить, что он любит меня. Любит какой-то нездоровой любовью и хочет сделать меня частью своего секрета, чтобы он стал общим. Или чтобы я перестала представлять для него грозу. Я много лет размышляла об этом и поняла, зачем он вложил в мою руку нож и покончил с жизнью той девушки. После долгих лет изучения психических заболеваний и расстройств я поняла, что это его возбуждало. Вот и все. Ничего больше.

Он скользит взглядом по моему лицу.

– А тебя это возбуждало?

Я прикусываю губу, пока рот не наполняет металлический вкус крови.

– В тот момент, когда я ощущала грубую власть лишить жизни… да. Я была не просто наблюдателем, – признаю я. – Я чувствовала каждое движение лезвия. Как нож рассекает плоть, как вибрирует, ударяясь о кость. Я погрузилась в это ощущение, прежде чем усилием заставила себя вернуться – вырвать руку из его руки. И так получилось, что лезвие пронзило мою ладонь. – Я переворачиваю ее, показывая заживший шрам. – Он позволил мне убить его. – Я убираю руку. – Может быть, он был потрясен тем, что я отказала ему, или, может быть, в конце концов, он устал от своей болезни… но в обычных обстоятельствах я бы никогда не смогла одолеть его.

– Но ты одолела.

– Он пришел убить меня. Нож он не взял. У него не было никакого оружия. Я позволила ему схватить меня за горло. Подойди достаточно близко… после чего я схватила ключ и вонзила его в шею, чтобы выиграть время. Я пошла за ножом, но он не понадобился. Я разорвала яремную вену. Он быстро истек кровью.

Я смотрю на руки, вспоминая покрывавшую их кровь.

– Затем ты решила скрыть убийство.

Я качаю головой.

– Нет. Я подстроила аварию не для того, чтобы скрыть преступление. Я планировала умереть в той катастрофе. Чтобы положить конец порочному наследию, но проснувшись в больнице раненой, но живой, я словно… переродилась. Новая жизнь. Новый шанс. – Я смотрю ему в глаза. – Я больше не та девушка. Она умерла, Грейсон. Ее я тоже убила. И нет ничего, что ты можешь сказать или сделать, чтобы вернуть ее. Мой собственный отец потерпел неудачу, поэтому у тебя нет никаких шансов. Моя воля сильнее болезни.

Он отстраняется, разрывая связь.

– Твоя боль не умерла вместе с отцом, равно как и твоя тяга к убийству. Ты смогла подавить эту потребность, работая с клиентами, но сдерживаться становится все труднее, не так ли?

Я вытираю лицо.

– Я сказала то, что ты хотел. Теперь мне нужно знать, что это останется между нами.

Его улыбка давно исчезла, он смотрит вниз и обводит татуировку с кусочком паззла на внутренней стороне предплечья.

– Тебя могут оправдать. Тебя могут даже посчитать героиней за то, что ты сделала. Но ты все же взяла закон в свои руки, что, по сути, неверно в нашей системе правосудия. Ты не лучше любого из убийц, которых лечила. Ты лицемерка и нарцисс. Ты ненавидишь меня, но больше презираешь себя.

– Поклянись! – кричу я.

Он поднимает на меня горящий взгляд.

– Я никогда не смогу поделиться тобой с другими, Лондон. Я слишком эгоистичен.

Подняв подбородок, я поправляю куртку, разглаживая складки.

– Тогда прощай, Грейсон. Увидимся завтра в суде. В последний раз.

Я ухожу от камеры и от него, оставляя позади частичку себя. Он знает мой секрет, знает о темном и пугающем чудовище, которое я скрываю не только от всего мира, но и от самой себя. Я не знаю, сохранит ли он этот секрет в тайне. Он страдает садистской симфорофилией⁶, он психопат, который любит инсценировать катастрофы, а затем наблюдать.

А что значит уничтожить меня? Для такого садиста, как Грейсон, это будет главной катастрофой его жизни.

Глава 16

ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬСТВО

ЛОНДОН

В районе здания суда в центре Нью-Касла между рядами красных дубов примостилась одна одинокая сосна. Я сижу на ступеньках здания суда и смотрю, как ее тонкие ветки трепещут на легком ветру.

Оно не принадлежит этому месту. Не знаю, как это дерево попало сюда, как оно выросло посреди городской инфраструктуры, но, скорее всего, скоро его срубят. Заменят другим красным дубом или березой, чтобы идеально выровнять улицу.

Но сейчас она здесь.

Раньше я часто смотрела на сосны из окна дома. Рядом росли высокие, плотно стоящие тонкие сосны, которые скрипели и качались во время бури. И я наблюдала, просто смотрела в густую темноту – как сосны покачивались взад и вперед, словно танцуя под какую-то мелодию. Как будто они успокаивали себя посреди всего насилия.

Это зрелище должно было приносить успокоение. Оно не должно было пугать.

Но после спокойствия, начинается буря. Ваш страх больше, когда угроза неминуема, когда она совсем рядом – ожидание воплощения худших страхов парализует больше, чем само событие.

И от бури не укрыться.

Я беру стаканчик с кофе, портфель и иду в здание суда, где жду, когда меня вызовут. Я чувствую тепло костюма, нагревшегося на солнце, и вздрагиваю, войдя в комнату с кондиционером. Допив, я выбрасываю стаканчик, когда судебный пристав называет мое имя.

Я чувствую его взгляд, когда вхожу в зал суда. Я смотрю строго вперед, следуя за приставом к трибуне. Он открывает для меня ворота, и я коротко киваю, прежде чем встать рядом с судьей.

– Поднимите вашу правую руку.

Произнеся клятву, я сажусь за трибуну. Я проделывала одно и то же действие столько раз, что обычно действую на автомате. По шаблону. Но на этот раз все по-другому. Я как никогда раньше чувствую осуждение, исходящее от стороны обвинения. Я пристрастна, связана с обвиняемым нитью, которую нужно разорвать.

Свет становится ярче. Звуки слишком громкие. Воздух слишком густой.

– Здравствуйте, доктор Нобл.

Адвокат защиты закрывает вид на Грейсона до того, как я подаюсь соблазну посмотреть на него.

– Как ваши дела? – спрашивает он.

– Все в порядке, спасибо.

– Прекрасно. Рад слышать. – После краткого изложения моих профессиональных достижений он спрашивает. – Можете ли вы сказать нам, как долго вы проводили оценку мистера Салливана?

Юрист молод и привлекателен. Я замечаю, как присяжные наклоняются вперед, внимательно к нему прислушиваясь. Его свежее лицо и забавные манеры – долгожданное отвлечение от тяжести этого испытания.

– Почти три месяца, – отвечаю я.

– Этого времени достаточно, чтобы поставить диагноз пациенту?

– Да. Как правило, я могу предоставить пациентам полный диагноз и план лечения в течение двух недель.

– Тогда почему мистеру Салливану потребовался более длительный период оценки?

Я выпрямляю спину.