Темное безумие

– В середине первоначальной оценки я заметила признаки серьезной мании, которые, по моему мнению, нуждались в более тщательной оценке.

Я выхожу за рамки сценария. Мистер Янг с любопытством смотрит на меня, затем идет к столу защиты и берет папку с моим заключением.

– Каков официальный диагноз мистера Салливана? – спрашивает он.

– Мистер Салливан страдает от антисоциального расстройства личности. Он показывает высший уровень болезни, что классифицирует его как опасную личность. Он болен садистской симфорофилией, что означает, что он получает сексуальное удовлетворение от постановки и просмотра жестоких катастроф. Как садист Салливан получает удовольствие от страданий других, а его душевное заболевание делает его высококвалифицированным манипулятором.

Адвокат моргает, смотрит на прокурора, как будто ожидает возражения. На этот раз во время дачи мной показаний с этой стороны зала возражений не будет.

Мистер Янг начинает снова, пытаясь нащупать нить нашей первоначальной переписки.

– Доктор Нобл, разве вы не заявляли устно, что мистер Салливан – образцовый сокамерник. Что, несмотря на его расстройство, он не представлял угрозы для кого-либо в тюрьме, поскольку в ней отсутствует хаос, который служит триггером для его заболевания?

Я улыбаюсь. У него хорошая память, он вспоминает то, что я рассказала ему о разговоре с генеральным прокурором.

– Да, все верно. Так я и сказал обвинению. Но это было до того, как я сделала окончательное заключение. Как я уже сказала, мистер Салливан – опытный манипулятор, и поэтому требуется больше времени, чтобы поставить ему правильный диагноз и определить уровень опасности, которую он представляет.

Адвокат пролистывает оценку, которую я изменила накануне вечером. Он был настолько уверен в моих показаниях, что даже не попросил копию заключения перед судом.

– План лечения, который вы изначально считали наиболее подходящим для мистера Салливана, заключался в том, чтобы лечить его медикаментозно под вашим контролем, проводить продолжительные сеансы терапии и постепенно интегрировать его в общество, где он может стать продуктивным членом исправительного заведения. – Он смотрит на меня с угрозой в глазах. – Вы все еще считаете, что это лечение может помочь мистеру Салливану?

– Позвольте сказать это как можно проще, – говорю я. – Жертвы мистера Салливана, как он считал, были виновны в совершении преступлений. Преступлений, которые, по его мнению, заслуживали самого строгого правосудия. Вам кажется хорошей идеей вводить его в общество преступников, мистер Янг?

Шок на лице юриста усиливается от коллективной волны согласных шепотков, которая прокатывается по комнате.

– Порядок, – требует судья.

В этот момент я смотрю в глаза Грейсону. На его лице нет злобы, только намек на ухмылку. Пронизывающий взгляд впивается в меня.

Я распрямляю плечи.

– Кроме того, я обнаружила, что мистер Салливан страдает нехарактерным бредовым расстройством, связанным с его психопатией. Он считает, что между ним и жертвами выстраивается крепкая связь, после чего он зацикливается на них, его сознание создает альтернативную реальность. Другими словами, тактика манипуляции, которую он применяет к жертвам, воздействует на его сознание, в результате чего он верит в собственную ложь. Это дает ему возможность наказывать, калечить и убивать без вины и угрызений совести. – Я делаю вдох, прежде чем продолжить. Я ДОЛЖНА продолжить. – Любой, с кем вступает в контакт Грейсон Салливан, рискует стать частью его фантазий и тем самым получить физический или моральный вред. Он один из самых опасных людей, с которыми мне приходилось контактировать, и я чувствую, что не могу продолжать его лечение. Я не считаю, что в случае мистера Салливана возможна реабилитация.

В зале воцаряется тишина, и мистер Янг откашливается.

– Спасибо, доктор Нобл. Больше ничего, ваша честь.

После напряженного момента судья смотрит на генерального прокурора.

– Вы хотите провести перекрестный допрос, мистер Шэфер?

Адвокат привстает.

– Нет, ваша честь. Обвинению нечего добавить.

– Пожалуйста, проводите доктора Нобл с трибуны, – просит судья судебного пристава. – Суд объявляет часовой перерыв, после чего мы выслушаем заключительные аргументы.

Я вздрагиваю от суматохи, поднявшейся в комнате, когда люди встают. Я не могу поверить, что все закончилось и хватаюсь за край трибуны, чтобы помочь себе подняться. На дрожащих ногах я прохожу мимо Грейсона, меня одолевает невыносимое, болезненное желание посмотреть ему в глаза. Веревка, связывающая меня с ним, натягивается.

Когда я поддаюсь желанию, и наши глаза встречаются, слова не нужны. Я все вижу по его лицу, осознание того, что я сделала. Я солгала по присягой, в открытом суде поставив пациенту неправильный диагноз. Теперь никто не услышит и не поверит его словам про меня.

Таким образом, я саботировала не только свою карьеру, но и малейший имеющийся у него шанс.

Я только что приговорила Грейсона к смерти.

И мой секрет умрет вместе с ним.

Глава 17

ИСПОЛНЕНИЕ ПРИГОВОРА

ГРЕЙСОН

– Всем встать.

Я встаю вместе со своим адвокатом и дергаю сдавивший горло галстук.

– По крайней мере, в этот раз не было видео, – шепчет Янг в мою сторону. – Удачи.

Удача не на моей стороне. Лондон об этом позаботилась. Мой адвокат потерял весь энтузиазм, который испытывал в начале процесса. Ее показания потрясли всех присутствующих. И, наверное, любого профессионала в ее сфере. Единственный человек, которого не удивил ее резкий переход от спасителя к обвинителю, – это я.

Я подавляю улыбку. Я наслаждался каждой секундой, наблюдая, как она подчиняется своему инстинкту убийцы.

Когда входит жюри, я смотрю куда угодно, но не на них. Мне не нужно видеть их опущенные головы и серьезные выражения лиц. Я знал, как закончится это разбирательство еще до того, как оно началось. Я ищу Лондон. Теперь она единственное, что имеет значение.

Однако ее здесь нет, чтобы засвидетельствовать свою победу. Я представляю, как она сидит одна в каком-то гостиничном номере, ожидая приговора. Компанию ей составляет чувство вины. Забавный факт о вине: это непростая эмоция, которую часто принимают за стыд.

Лондон нечего стыдиться. Кто бы не стал защищать свою жизнь? Я угроза, которую она не может допустить. Я не оставил ей другого выбора.

– В деле штат Делавэр против Грейсона Салливана, обвиняемого в убийстве первой степени, каково ваше решение?

– Виновен, ваша честь.

Это привлекает мое внимание, и я смотрю на судью. Он, уже прищурившись, наблюдает за мной. Просмотрев список обвинений, он окончательно объявляет обвинительный приговор, вынесенный присяжными, затем благодарит их за службу и снимает с них обязанности.

– Перед вынесением приговора я сам хотел бы сказать несколько слов, мистер Салливан, – говорит судья. – Если бы не мучительно медленный механизм нашей системы правосудия, я бы лично позаботился о том, чтобы ваша казнь была тут же приведена в исполнение. Убийства, в которых вас признали виновным, – это тяжкое и отвратительное деяние самого ужасного типа. За тридцать лет работы судьей я никогда не видел более вопиющего пренебрежения к человеческой жизни. Вам есть, что добавить до вынесения приговора?

Мой адвокат пинает меня, давая сигнал встать и продекламировать отрепетированную просьбу о помиловании.

Так что я подчиняюсь. Встаю и поднимаю подбородок.

– Да, ваша честь. Я заявляю, что ад пуст и все дьяволы здесь. – Зал суда взрывается. Судья стучит молотком, пытаясь утихомирить болтающих. Мой адвокат опускает голову.

Я улыбаюсь. Я всю жизнь ждал возможности процитировать Шекспира.

– Грейсон Пирс Салливан, – произносит судья, перекрикивая суматоху. – Настоящим вы признаетесь виновным и приговариваетесь не более чем к ста годам тюремного заключения за каждую отнятую вами жизнь. Вы будете заключены в исправительное учреждение максимального строгого режима в Нью-Касле, где проведете время до введения смертельной инъекции, – он наклоняется над кафедрой. – И ни один бог не помилует вашу душу.

– Всегда пожалуйста, – отвечаю я ему, подмигивая.

Он смотрит на меня, но не в замешательстве. Большинство смертных приговоров в Делавэре были вынесены судьей Ланкастером. Тридцать лет закон был его орудием убийства. Он убийца, который использует закон для убийства своих жертв, и он наслаждается каждым моментом – последний триумф перед тем, как государство навсегда отменит смертную казнь.

– Уберите этого монстра из моего зала суда.

Он в последний раз стучит молотком, последняя нота моей жизни.

Наручники сковывают мои запястья. Кровь бежит по суженным артериям, начинает кружиться голова. Перед глазами вспыхивают огни. У меня прерывается дыхание, и я изо всех сил пытаюсь втянуть воздух через ком в горле. Легкие горят.

Янг первый замечает.

– Салливан, все в порядке. Мы подадим апелляцию. Это еще не конец… – Он замолкает, когда у меня начинается припадок.

Все мышцы охватывает дрожь, челюсть сжимается. Я чувствую, как по подбородку стекает пена из рвоты.

– Нам нужен врач! – кричит Янг.

Офицер позволяет моему телу упасть на пол. Наручники впиваются в кожу, тело дрожит. Но, прежде чем мир меркнет, я вижу ее. Смотрящую на меня. Ангел милосердия, который заберет боль.

Лондон наклоняется и прижимает мягкие пальчики к моей шее.

– Он в шоке. Анафилактический шок.

Ее глубокие карие глаза широко раскрыты, когда она смотрит вниз. Я пытаюсь сосчитать золотистые частички. Они расплываются и тускнеют, пока я не теряю ее из виду. Мне удается сказать ей одно слово, пока не гаснет свет.

Убийца.

Глава 18

ОСВОБОДИ МЕНЯ

ЛОНДОН

– Пенициллин, – я просматриваю результаты анализов Грейсона. – Не хотите объяснить, как мистеру Салливану дали данное лекарство, в то время как в его медкарте черным по белому указано, что у него на него аллергия?

Этот вопрос адресовался офицеру, отвечающему за питание Грейсона в тюрьме здания суда. Я задавала этот вопрос всем офицерам, которые контактировали с ним за последние сорок восемь часов. Я не детектив и официально больше не психолог Грейсона, но я добьюсь от них ответа.

Офицер качает головой.

– Мне очень жаль, мэм. Я не знаю.

Я резко вдыхаю.

– Хорошо. Спасибо.

Я иду по коридору, чтобы вернуть анализы в комнату неотложки, но меня останавливает детектив Фостер.

– Вас здесь быть не должно. Я возьму это. – Он забирает карту.

– Я как раз ухожу. – Я пытаюсь сделать именно это, но массивный детектив снова встает на моем пути.

– Что вы здесь делаете?

Я скрещиваю руки.

– Один из моих пациентов попал в больницу, детектив. Я делаю здесь то же, что и вы – пытаюсь выяснить, как это произошло, и, более того, определить, как это отразится на моем пациенте.

Он медленно кивает.

– Знаете, в журнале посещений значится только один человек. Вы. Я нахожу это очень интересным.

– Осторожно, детектив. Кто-то может подумать, что вы намекаете на то, что респектабельный доктор отравил пациента.

– Я ни на что не намекаю. Я прямо спрашиваю, давали ли вы Салливану пенициллин, чтобы отсрочить его перевод.

– Невероятно, – бормочу я себе под нос. – Детектив Фостер, вы хотите, чтобы мне пришлось выполнять работу не только за врачей этой отсталой больницы, но также и за вас. Как вы думаете, сколько людей желают Грейсону смерти? Семья жертв, сотрудники полиции… вроде вас…

– Его уже приговорили к смертной казни, – обрывает он.

– Его приговорили не вчера, – возражаю я. – Похоже, в то время чаша весов как раз склонялась в его сторону. – Я поднимаю брови.

Он тяжело вздыхает.

– Не спешите возвращаться в Мэн, доктор. Возможно, мне придется снова вас допросить.

Я вскидываю руки.

– Ладно. А теперь могу я увидеть моего пациента?

– Никак нет. Салливан находится под строгой охраной. Допускаются только полиция и медицинский персонал.

Он проводит меня в комнату ожидания. Я нахожу стул, который за последние восемь часов я уже стала считать своим. Голова разрывается от усталости, и я на мгновение закрываю глаза.

На то, чтобы доставить Грейсона в «скорую», потребовалось слишком много времени. Больница находится всего в пяти милях от здания суда, и доставка в больницу не должна была занимать пятнадцать минут. Эти пятнадцать минут стоили Грейсону потери сознания.

В темном уголке моего разума шепчет тревожный голос, насмехаясь надо мной. Ты сама этого хотела. Я хотела. Я хотела смерти Грейсона. Я хотела устранить угрозу. Моя стойкость сильнее чувств к нему.

Я моргаю, чтобы избавиться от сухости в глазах. Я не смогла бы пролить слезу, даже если бы попыталась.

Большинство психологов могут ставить диагнозы и лечить пациентов, потому что они о них заботятся. Они обладают чувством сопереживания и черпают из него силы, чтобы отдавать себя и помогать тем, кого мир обычно избегает.

Я не могу сказать о себе того же.

Я не сопереживаю своим пациентам. Я сочувствую им.

У нас с Грейсоном есть что-то общее… мы связаны какой-то темной силой… и все же я знаю, что мы разные. Я лучше его. Я лучше его, потому что сильнее и заслуживаю того, чтобы жить и помогать людям. А чтобы это продолжалось и дальше, он должен проиграть.

Так что да, я хотела его смерти. Но не так. Я хотела, чтобы система правосудия убила его. Я не хотела испытывать чувство вины. Ненавижу ощущать эту пустую боль в груди и хочу, чтобы она прекратилась.

– Доктор Нобл.

Я резко открываю глаза. Передо мной стоит врач скорой помощи.

– Да?

– Могу я поговорить с вами? – спрашивает он.

Я хватаю сумочку.

– Конечно, доктор Розленд.

Медицинскую карту Грейсона еще не доставили. Я сомневалась, что Грейсон бы выжил, если бы медперсонал тратил время на ненужные тесты. Так что я повсюду разбрасывалась своим именем, чтобы убедиться, что доктор Розленд знает, какие анализы провести.

Меня ведут в крыло неотложки, где лежит Грейсон.

– Не волнуйтесь. Я получил разрешение. – Доктор смотрит в мою сторону. – Врач должен видеть своего пациента.

– Спасибо.

– Он проснулся, – говорит он. – Уверен, что как только я разрешу его допрашивать, у вас уже не будет возможности с ним поговорить. Он просил об этом с тех пор, как проснулся.

Я хмурюсь.

– Доктор Розленд, вы рискуете, разрешая мне пройти сюда. Не думаю, что детектив Фостер оценит ваши усилия.

Он снисходительно машет рукой.

– Фостер – горячая голова. Позволь мне с ним разобраться.

Я улыбаюсь. Похоже, врач скорой помощи регулярно общается с детективом.

– Что ж, я ценю это. Салливан… уникальный пациент.

Он кивает.

– Я заметил. Сканы его мозга впечатляют. Позор, что кто-то с таким большим потенциалом занимается… Позор.

Я опускаю голову, когда мы проходим мимо двух офицеров, охраняющих коридор.

– Вы узнали, как он получил антибиотик? – Спрашиваю я.

Когда мы добираемся до палаты, он останавливается у двери и смотрит на меня.

– Да. Он сам ввел себе лекарство.

Мое сердце колотится о грудную клетку. Двойной удар бах-дах-бамп выбивает кислород из легких, и я с трудом вдыхаю воздух с примесью антисептиков, прежде чем дверь в палату открывается.

Один офицер стоит на страже за дверью, другой – в палате рядом с Грейсоном. Его лодыжки прикованы к каталке. Левая рука прикована наручниками к перилам.

Он проснулся. И, когда я вхожу, смотрит на меня затуманившимся взглядом.

– Сколько лекарств ему дали? – спрашиваю я доктора Розленда.

Он остается в дверном проеме.

– Предостаточно, – отвечает он. – Еще несколько минут, и мистер Салливан, возможно, уже не выкарабкался бы. Скорая сказала, что вы делали искусственное дыхание до тех пор, пока его не перевезли. – Он натянуто улыбается. – Он обязан вам жизнью.

Я прикрываю глаза. Укол вины проникает еще глубже.

– Я дам вам минутку, – говорит доктор, закрывая дверь.

Я шагаю вперед, но офицер вытягивает руку.

– Вы должны держаться от него на расстоянии пяти футов⁷.

Я откладываю сумочку, чтобы заняться чем-нибудь, только бы не смотреть на человека, которого я предала.

– Спасибо, – говорит Грейсон, – за спасение моей жизни, док.

Я вздыхаю и смотрю ему в глаза.

– Ты пытался покончить с собой?

– Тебе больно?

– Что?

– Ты поранилась, спасая мою жизнь? – Он кивает на меня. – Это вернулось. Ты хромаешь.

Я даже не заметила боль.

– Нет, – отвечаю я. – Я не ранена. А теперь скажи правду. Ты ...?

– Нет, я не пытался покончить с собой. – От успокоительных его акцент усиливается.

Поднимаю подбородок.

– Врач сказал, что ты принял более тысячи миллиграммов пенициллина. Это можно было бы считать попыткой самоубийства. Особенно, если тебе хорошо известно, что даже половины этой дозы достаточно, чтобы убить тебя.

Он сонно моргает и пожимает плечами.

– Может, я сделал это только для того, чтобы еще раз тебя увидеть.

Я сжимаю губы.

– Хватит нести чушь, Грейсон. Ты сам хотел оборвать свою жизнь. Я понимаю эту логику. Если ты должен был умереть, то хотел, чтобы это произошло на твоих условиях. – А не моих. – Я права? – Я подхожу ближе.

– Извини, док. В этом вопросе ты чертовски ошибаешься.

Все происходит быстро. Охранник останавливает меня. Свободной рукой Грейсон хватает охранника за запястье и тянет его на каталку. Придавливает шею охранника локтем. В суматохе появляется пистолет.

Грейсон тычет пистолетом в висок офицера.

– Сними с меня наручники, – требует он. Но он приказывает не охраннику. Он смотрит на меня.

– Нет.

Его взгляд ожесточается.

– Через пять секунд я спущу курок. Хочешь, чтобы на твоей совести была еще одна жизнь?

Я облизываю губы. Грейсон никогда не убивал человека выстрелом пистолета. В этом я уверена. Инстинкты подсказывают мне, что он не сделает это и сейчас – что это идет вразрез с его пристрастиями, убеждениями… но ведь он никогда раньше не оказывался в таком положении.

Я отняла у него шанс на жизнь, и он позаботится о том, чтобы у меня его тоже не было.

Я выбираю спасти человека.

Я открепляю ключи от пояса офицера и начинаю освобождать щиколотки Грейсона.

– Отпусти его.

Грейсон ждет, пока я освобожу его запястье, затем осторожно встает, двигаясь вместе с охранником. Охранник сыплет угрозами, пытаясь предупредить офицера у двери о вооруженном преступнике. Грейсон бьет его по затылку. Полицейский не падает ни после первого, ни после второго удара, и мне приходится отвести взгляд, когда Грейсон избивает его, пока он, наконец, не падает на пол.

– Ты – животное, – говорю я.

В уголках его рта появляется улыбка.

– Рыбак рыбака видит издалека, детка.

Дверь палаты неотложной помощи открывается.

Грейсон разворачивает меня и прижимает к груди. Под подбородком я чувствую давление стального ствола. Меня трясет, но пистолет заставляет меня задрать голову, и я не хочу позволять страху отразиться на лице.

– Брось оружие! – кричит офицер.

Грейсон не подчиняется. Он все усугубляет, удерживая меня на месте.

– Уверен, вам есть, что терять, так что не стоит геройствовать за минимальную зарплату, офицер. Сначала я убью эту женщину, а затем буду стрелять, пока обойма не опустеет, убивая как можно больше людей, прежде чем меня пристрелят. – Полицейский целится в Грейсона. – А теперь закрой дверь и опусти пистолет.

После напряженного противостояния офицер закрывает дверь. Он еще несколько секунд целится в Грейсона, но, затем кладет оружие на пол.

– Оттолкни его, – приказывает Грейсон.

Коп неохотно подчиняется.

– Скоро здесь будет подкрепление, – пытается заверить меня он.

Грейсон толкает меня в спину.

– Раздень копа, – говорит он. – Штаны и рубашка. Сейчас же.

Я закусываю губу, опускаясь к бессознательному мужчине, затем медленно снимаю с него ботинки. Замечаю пистолет на полу, но Грейсон первым его подбирает. Он использует наручники офицера, чтобы приковать его к перилам каталки, прежде чем бьет его пистолетом по голове.

Я ругаюсь, зная, что вот он. Этот момент. Я должна бежать. Он полностью свихнулся.

Я бормочу, стягивая штаны с мужчины.

– Если ты убьешь меня, то никогда не сможешь отомстить по-настоящему. Ты ничего не можешь сделать мертвому человеку.

Грейсон хватает меня за шею и тянет вверх, притягивая к себе.

– Хотел бы я, чтобы ты также грязно говорила во время нашей терапии.

Меня охватывает гнев, подпитываемый выбросом адреналина. Я пытаюсь ударить его коленом, но он с легкостью блокирует удар. Он стонет и крепче сжимает мои волосы. Я замечаю на подносе шприц и прыгаю за ним, не обращая внимания на боль, которую мне пришлось испытать, чтобы вырваться из его хватки. Я слышу, как рвутся волосы.

Дрожащими руками я направляю иглу на его шею.

– Клянусь Богом, я разорву твою яремную вену еще до того, как ты нажмешь на спусковой крючок.

Он пристально наблюдает за мной, прикусив губу, чтобы сдержать улыбку.

– И я знаю, насколько ты в этом хороша. Я с нетерпением жду возможности поиграть позже, – говорит он, затем его рука накрывает мою, выкручивая ее, пока я не роняю шприц. – Но сейчас я просто хочу, чтобы ты расслабилась.

Я тяжело дышу.

– Сделай это быстро.

– Отлично. – Он хватает меня и прижимает к стене. Сердце подскакивает до горла, его взгляд темнеет. Затем он прижимается ко мне в поцелуе, крадя последний воздух. С блеском в глазах он отстраняется. – Но я не заберу жизнь.

– Тогда какого хрена ты хочешь?

Он поспешно заканчивает снимать с копа одежду и переодевается. Натянув штаны и пояс, он сбрасывает больничную рубашку и через голову надевает белую футболку. Я замечаю татуировки на его спине, и у меня вырывается ругательство. Я отступаю к двери, но он замечает движение.

Я останавливаюсь.

– Ты думаешь, я хочу убить тебя из-за того, что ты сделала, – начинает он, хватая рацию и прикрепляя ее к поясу. – Но это говорит твоя вина. Ты научилась чувствовать ее, чтобы смешаться с остальными. – Он выплевывает последние слова. – Отпусти ее. Она лишь мешает. На твоем месте я поступил бы точно так же.

Он хватает мою сумочку и вытаскивает телефон. Уронив его на пол, он топчет его, а затем закидывает сумку мне на плечо.

– Ты можешь видеть без очков?

Я прищуриваюсь.

– У меня астигматизм. Так что да… и нет.

Он снимает очки и кладет их в сумку. Затем разворачивает меня спиной к своей груди и прижимает дуло пистолета к голове.

– Черт. Грейсон, какого черта ты от меня хочешь?

– Будь хорошим заложником и открой дверь.

Даже находясь под действием адреналина, мне удается соединить весь паззл. Кусочек скользит и с щелчком встает на свое место. И я – тот кусочек паззла, который он придумал, чтобы вырваться на свободу.

– Ты использовал меня, – обвиняю его я.

– Честно говоря, мы использовали друг друга.

Я открываю дверь.

Глава 19

ВЫЗОВ

ГРЕЙСОН

Тридцать два шага до служебного лифта. На плане этажа это расстояние кажется коротким и легким. В реальной жизни – с заложником, кричащими медсестрами и копами, целящимися в твою голову – каждый шаг кажется милей.

– Ни один из нас не выберется живым, – говорит Лондон. – Они выстрелят в меня, чтобы достать тебя, Грейсон. Ты дважды осужденный серийный убийца. Ты не покинешь эту больницу.

Я вдыхаю ее аромат. Сладкая нотка сирени подпитывает храбрость и заставляет адреналин вырабатываться быстрее, тем самым прогоняя туман успокоительного.

– Они не выстрелят в известного врача. Власти не хотят, чтобы их засудили.

Она глухо смеется.

– Значит, ты меня использовал. Это был план. Почему-то ты решил, что, если приведешь меня сюда, это даст тебе наилучшую возможность для побега.

Я притягиваю ее ближе, и мы отступаем еще на шаг.

– Оставим этот разговор на потом.

– Салливан. – Детектив Фостер направляет пистолет вверх. – Я кладу оружие. – Он поднимает одну руку и наклоняется, чтобы опустить оружие на пол. Затем он приказывает другому офицеру сделать то же самое. – Давай закончим все здесь. Если ты освободишь доктора Нобл, мы все забудем о произошедшем. Тебя не станут привлекать к большей уголовной ответственности.

Я ухмыляюсь.

– Это не очень хороший аргумент, детектив.

Он хмурится, когда понимает, на что я намекаю.

– Но ты же не хочешь навредить своему доктору? Она единственная, кто был на твоей стороне.

Я делаю еще два шага к лифту.

– Опять же, не лучший аргумент. Она бросила меня на растерзание волкам. Или ты пропустил ее очаровательную речь в суде?

– Салливан, не… не двигайся… – предупреждает он.

Я слышу, что он повысил голос: он понимает, что проиграл этот раунд. Я тяну Лондон к стене, используя ее, чтобы защитить правый бок, следя за офицерами слева от нас и двигаясь к дверям лифта.

– Нажми на кнопку, – говорю я ей. Она подчиняется, и, когда двери открываются, я затаскиваю ее внутрь. – Увидимся внизу, – говорю я Фостеру перед тем, как двери закрываются.

Я нажимаю кнопку «Вестибюль» и отсчитываю секунды. На счет «десять» я нажимаю кнопку «Стоп». Кабина резко останавливается.

– Что ты делаешь?

– Доверься мне, – говорю я, и ох, это прекрасное выражение чистой ненависти на лице Лондон горячит мою кровь. Когда она в ярости, от нее захватывает дух.

– Мы не команда, – говорит она. – На суде я сказала, что ты бредишь. Боже, я была права.

– Я знаю. Между прочим, это было великолепно. – Я засовываю пистолет в ремень на спине и сдвигаю часть потолка кабины. – Ты должна гордиться – тем, как хладнокровно заставила присяжных убивать без угрызений совести. Они должны благодарить тебя за то, что избежали кошмаров из-за этого решения. На то, чтобы осудить меня, потребовалось менее двух часов

Я встаю на поручень и поднимаюсь через потолок.

– Я ничего не…

– О, еще как сделала. Можешь перестать лгать. – Я смотрю на нее сверху вниз. – Дай мне нитку. – Я протягиваю руку. Она в замешательстве хмуриться. – Давай, Лондон. Дай мне эту чертову нитку, что ты держишь в кармане.

Она ругается и извлекает черную нить.

– И остальное, – требую я. – Я знаю, что у тебя есть больше.

Она протягивает катушку ниток. Я распутываю его и протягиваю ей один конец.

– Обвяжи ее вокруг красной кнопки.

Она подчиняется.

– Ты сказал, что не хочешь причинить мне вред. Ты меня отпускаешь?

Я показываю ей пистолет.

– Ты же умная девочка. Дай мне руку.

Я затаскиваю ее на крышу лифта, и у нас остаются секунды, чтобы узнать, сработает ли этот план. Я веду ее к лестнице сбоку от шахты и затем накрываю ее собой.

Я тяну за нитку.

Лифт трясется и катится вниз, продолжая свой путь в вестибюль.

– Поднимайся, – приказываю я.

Добираемся до крыши больницы. Вытащив Лондон из шахты, я избавляюсь от пистолета. Она с тревогой смотрит на слуховое окно, где я спрятал оружие.

– Мне никогда они не нравились, – говорю я. – В том, чтобы застрелить кого-то, нет никакого искусства.

Она делает шаг назад.

– Я ухожу, Грейсон.

Я смотрю в темнеющее небо.

– Который сейчас час? – Когда она не отвечает, я хватаю ее за руку и снимаю ее часы за тысячу долларов. Я включаю радио, прикидывая, как разворачиваются наши поиски. – У тебя меньше одной минуты, чтобы сделать выбор, – говорю я ей. – Через десять минут они будут здесь и перекроют центр города. Потом у нас будет двадцать минут, чтобы выбраться из штата. Итак, у тебя есть одна из этих минут. Решай.

Она запустила руки в волосы.

– Ты даешь мне выбор?

– Я даю выбор каждому. Ты делаешь выбор с первого дня нашей встречи. – Я протягиваю ей руку. – Ты можешь вернуться, попытаться снова погрузиться в жизнь, полную лжи, или можешь пойти со мной и узнать, насколько глубоко уходит кроличья нора, и получить свои ответы.

Она качает головой.

– Я не могу.

Я тяжело дышу.

– Можешь. Ты можешь делать все, что хочешь, и я обещаю, что отпущу тебя.

У нее вырывается нервный смех.

– Это чертово безумие. Ты с ума сошел!

– Это ваше профессиональное мнение, доктор?

Взглянув на горизонт, она качает головой.

– Я никуда с тобой не пойду.

– Даже если это поможет узнать правду? – Говорю я, и она сосредотачивается на мне. – Открыть все, что твой отец от тебя скрывал?

В ее задумчивых глазах видна тоска, желание разоблачить то, что ее пугает. Одного любопытства недостаточно – такому нарциссу, как Лондон, нужно пообещать ее историю. Она. Она. Она. Это питает ее тщеславие.

Она закрепляет сумку на шее.

– Они собираются убить тебя. И клянусь Богом, Грейсон... я буду там, чтобы посмотреть на это.

Она берет меня за руку.

Я сжимаю ее ладонь, чувствуя скошенный шрам.

– Надеюсь, что так и будет.

Но не раньше, чем мы закончим все это.

Я тащу ее за собой к краю здания. Ее боль замедляет нас. Однако так мы сможем быстрее всего выбраться из центра города с наименьшими усилиями.

Рядом слышны звуки лопастей вертолета, рубящих воздух.

Я позволил ей первой спуститься к пожарной лестнице.

– Не смотри на землю, – приказываю я. Она ругается все время, пока спускается, но ей удается это сделать.

Полицейские сирены отражаются от цемента и кирпича, больница практически забаррикадирована. Я хватаю ее за руку и веду к густой заросли деревьев и кустов, которая скрывает автостраду.

– У нас есть минута, чтобы добраться до моста, прежде чем собаки уловят наш след. – Я смотрю вниз, оценивая движение. Тьма укроет нас, но ненадолго.

– Зачем ты это делаешь…? – Произносит она вслух, но это звучит как вопрос ко мне.

Я глажу ее по щеке.

– Ты знаешь, зачем… знаешь, зачем ты здесь. Чтобы узнать ответы, которые он скрывал от тебя.

На глаза наворачиваются слезы, но она морганием прогоняет их. Она не плачет – слишком высокий уровень адреналина. Хорошо. Это поможет ей пережить боль.

– Мы уезжаем, Лондон. Сейчас же.

Гонка к мосту – наша самая большая проблема. Мы пересекаем шоссе, и звуки розысков остаются позади. Машины останавливаются посреди улицы, раздаются гудки. Осталось тридцать секунд.

Я набираю темп, когда мы достигаем середины. Я слышу ее судорожные вздохи. Я ощущаю ее боль, и я бы забрал ее, если бы мог. Уже видно пункт назначения. Еще пять секунд и мы на месте.

– Остановись.

Она сгибается пополам, чтобы отдышаться.

– Мы на открытом месте!

Я смотрю через мост.

– Нам вниз.

Ее глаза расширяются, и она качает головой.

– Нет. Я не собираюсь умирать ради тебя...

Я обхватываю ее за талию и прижимаю к себе. Она пинается и ругается, когда я прижимаюсь к цементным перилам.

– Ты уже сделала свой выбор.

Я переваливаюсь с ней через край.

Речная вода встречает нас ледяным ударом. В плечо врезается камень. Я пытался попасть в самый центр Брендивайна⁸, но это вообще неглубокая река.

– О Боже! – Бормочет она и вытирает лицо. – Я ненавижу тебя.

Я обнимаю и прижимаю её к себе.

– Ты ведешь себя так, как будто никогда не плавала в реке, деревенская девушка.

Она бьет меня по рукам, брызгая водой.

– Это безумие…

Я поворачиваю ее к себе и обхватываю лицо, чтобы заглянуть в ее карие глаза.

– Это намного больше, чем безумие. Вот что делает с человеком навязчивая идея. – Я тяжело сглатываю. – Поверь, я перепробовал все, чтобы забыть тебя, чтобы выбросить тебя из головы… Но я не могу. Я только пытаюсь разобраться в этой неразберихе. Мы связаны и принадлежим друг другу. Я уже мертвец. Так что, если я умру в погоне за недостижимым... тогда это смерть, которой можно гордиться.

Она моргает сквозь капли воды, взгляд скользит по моему лицу.

– Ты делаешь это, потому что веришь, что можешь…? Чувствовать любовь? – Она качает головой, пытаясь вырваться из моих рук. – Господи, Грейсон. Это сумасшествие. И невозможно. Ты болен и запутался.

– Тогда мы будем болеть вместе.

Я отталкиваюсь от дна и встаю, таща с собой Лондон.

– Оставайся на берегу. Передвигайся по воде. Собаки не смогут отследить нас по воде.

Она справляется, но я чувствую, что она становится вялой. Она быстро устает. Как только выветрится адреналин, ей будет слишком больно, чтобы продолжать идти. Мне просто нужно вывести нас на окраину города. Тогда я смогу позаботиться о ней.

Я улыбаюсь про себя. Забота – странная вещь.

В прошлом году у меня еще не было четкой цели. Чем больше я изучал и узнавал Лондон, тем больше менялась моя цель. Но одна вещь оставалась неизменной.

Она.

Она и есть моя цель.

Поскольку в будущем меня ждет лишь камера смертников, короткая жизнь, полная раскаяния, больше не подходит. Я заплатил долг этому миру, миру, который ограбил меня, который превратил меня в убийцу и теперь хочет за это наказать. Я ничего ему не должен.

Но для нее… я могу быть чем-то большим. Я могу быть цельным. Вместе мы станем единым целым и сможем удовлетворить желания, которые мучили меня в течение нескольких месяцев. Жажда найти свое место.

Она мое спасение. А я ее долгожданное наказание.

Глава 20

ХИМИЯ

ЛОНДОН

Пересекать грязную речку с осужденным убийцей в бегах… Вот уж не думала, что моя жизнь закончится так. А она закончится. И закончится плохо. У этого безумия нет другого логического исхода. Детектив Фостер уже объявил меня сообщницей Грейсона, и когда он обнаружит пистолет, который выбросил Грейсон, то придет к выводу, что я добровольно помогла ему сбежать.

Если я не погибну, то меня будут разыскивать за пособничество и соучастие.

Я все еще пытаюсь осознать, что именно двигало мной тот момент, когда я взяла его за руку.

Я знаю, что он убийца. Я знаю, что он психопат. Я знаю, что, когда его бред рассеется, он расстроится еще больше, и я, скорее всего, стану его следующей жертвой.

И все же на один единственный момент, отметя все беспокойства, я позавидовала его уверенности. Силе быть свободным от стыда. Оглядываясь назад, могу предположить, что эта уверенность – вероятный побочный эффект его неспособности обрабатывать эмоции... и больше его ничто не сдерживает.

И я попаду в ад за то, что завидую ему.

Я осталась с ним не из-за клятвы Гиппократа. Я здесь не для того, чтобы спасти его. Когда на суде я сказала, что у него нет никаких шансов на реабилитацию, я не соврала. Он совершенно слетел с катушек.

Я здесь по одной простой причине: из-за самой себя. Я эгоистка.

Влечение, которое я почувствовала к Грейсону во время нашей первой сессии, управляло каждым моим решением, принятым с того момента. В этом он не ошибается. Я связана с ним так сильно, что чувствую его в своих венах. Он яд в моей крови. Я пьяна им.

Я в ловушке собственной иллюзорной веры в то, что могу воскресить прошлое и найти какой-то ответ, который освободит меня от наследия отца… и я официально потеряла рассудок.

– Я не могу этого сделать, – говорю я, волоча ноги. Каблуки давно отвалились. – Я не могу продолжать.

Я не уверена, говорю ли об эмоциональном состоянии или об огненной адской боли, пожиравшей мое тело. В данный момент они примерно выравниваются, и я падаю на колени.

Грейсон опускается рядом и берет мою сумку.

– У тебя здесь есть лекарства?

Я киваю.

– Но они не помогут. Я зашла слишком далеко. – Единственное, что могло бы облегчить боль в этот момент, – это потерять сознание. Было бы неплохо покинуть эту реальность.

Я замечаю пятна крови на его мокрой рубашке, пока он роется в сумочке в поисках обезболивающего. Он выдавливает две таблетки и скармливает мне, заставляя открыть рот.

– Жуй, – приказывает он.

У меня недостаточно сил, чтобы спорить. Я разгрызаю пополам каждую таблетку и глотаю горькие кусочки, пока они не растворяются.

– Тебе больно.

Он не замечает рану на плече. Вместо этого Грейсон обнимает меня, прижимая к груди, как какой-то герой.

У меня вырывается невеселый смешок.

– Большинство женщин заканчивают тем, что связывают жизнь с копиями своих отцов. Всегда их осуждала. Но, похоже, я ничем не отличаюсь.

Он не реагирует, пробираясь через мелкий ручей.

– Ты хоть представляешь, куда идешь? – Требовательно спрашиваю я.

– Да, – наконец отвечает он. – Туда.

Я наклоняю шею и вижу торговый комплекс, примыкающий к ручью. Реконструированные магазины, разноцветные таунхаусы.

– Сомневаюсь, что мы получим достойное обслуживание. Уверена, наши лица уже мелькают по всем новостям.

– Мы не собираемся делать покупки. – Он выбирается на берег и ставит меня на ноги. – Оставайся здесь.

Как будто у меня есть выбор. Жидкий огонь пронизывает каждую мышцу. Подступает тошнота.

Беги. Эта мысль бьется у меня в голове, и я в нескольких секундах от того, чтобы подчиниться, когда слышу, как заводится двигатель. Он угоняет машину. Ну, конечно. Это единственный способ выбраться из штата в установленные им сроки.

Я закрываю глаза и считаю до десяти.

Я блокирую боль и влечение к Грейсону и стараюсь думать только о последствиях. Когда мы закончим бежать, что тогда? Если я не смогла уйти от него на крыше, когда за нами охотился весь мир, хватит ли мне сил отказать ему… в чем-либо вообще?

В любых неблагополучных отношениях обычно присутствует один созависимый партнер. И прямо сейчас я должна решить, кто будет главным: я или он.

– Пойдем.

Сильные руки Грейсона подхватывают меня, а затем снова уносят в только ему известном направлении. Дверь устаревшего Форда Таурус приоткрыта, двигатель работает. Он усаживает меня на пассажирское сиденье и пристегивает.

Уже ночь, и на улице достаточно темно, чтобы наше бегство прошло незамеченным. Я расслабляюсь. Мы одни. Я устала бороться с неизбежным.

Я закрываю глаза.

***

Я просыпаюсь от сильного приступа боли.

Пытаюсь дотянуться до спины, но рука не двигается. Ее покалывает, и я стону. Я открываю глаза и вижу, что запястья прикованы наручниками к дверной ручке. В голове вспыхивает паника, и я дергаю наручники.

Боюсь, что нас поймали, пока не осознаю, что за рулем находится Грейсон. По мере того, как сонливость спадает, я оцениваю обстановку. Сейчас ночь. Фары освещают грязное лобовое стекло.

– Почему я в наручниках? Где ты их достал?

Он смотрит вперед.

– Мы почти на месте. А наручники шли в комплекте с моим новым нарядом. – Он все еще одет в полицейскую форму.

Я поворачиваюсь к нему лицом.

– Я спросила не об этом. Почему я прикована, и где это – это «место»?

Он протягивает руку между сидениями и берет воду в бутылке.

– Выпей.

С разочарованным вздохом я дергаю наручники, пока запястье не начинает кровоточить.

– Закончила? – Спрашивает он.

– Пошел ты! – Но внезапно я понимаю, как хочу пить. Я наклоняю бутылку ртом и глотаю. Когда я заканчиваю, он ставит бутылку в подстаканник. – Ты сказал, что отпустишь меня в любой момент.

– Я никогда этого не говорил. – Он оглядывается. – Я сказал, что отпущу тебя. И я отпущу. Но нам предстоит долгий путь.

– Я не заложница, Грейсон.

– Нет, ты не заложница. Ты узница собственной тюрьмы. Как только ты от нее освободишься, то можешь уходить. Но не раньше, чем ты сдашь тест.

От того как он произносит «тест», у меня в жилах стынет кровь.

– Я не буду убегать. Я приняла решение быть здесь.

– Ты попытаешься сбежать, независимо от принятых решений. Все бегут от правды о себе. Я не могу этого допустить.

Я откидываюсь на сиденье. Оцениваю свое состояние и ситуацию. Кожа липкая и чешется от засохшего пота. Я босиком, ноги и ступни в пыльной грязи. Тело ноет, но не слишком сильно. Мы в угнанной машине.

Во всех смыслах и определениях я выгляжу и ощущаю себя как пленница.

Я психолог, и мне нужно действовать как психологу и поговорить со своим пациентом.

– Как ты добыл машину? – Спрашиваю я.

– Правильное место, правильное время, – уклончиво отвечает он. В ответ на мой нетерпеливый взгляд, он продолжает. – Новые модели оснащены защитой от кражи. Просто нужно было найти подходящую модель для угона.

Несмотря на все, что я узнала о его психике, я понимаю, что ничего не знаю о нем как о человеке.

– Ты научился этому в детстве? У своего отчима?

Он улыбается.

– Не все замкнутое пространства принадлежат тебе, Лондон. Можешь перестать пытаться подавить меня. Ты никогда не контролировала ситуацию.

Мои щеки обжигает жар. Острый гнев из-за того, что он прав, опаляет нервы.

– Как долго ты это замышлял?

Он держится за руль обеими руками.

– Сначала я смирился. Думаю, ты бы назвала это периодом охлаждения. Но потом ты попросила об интервью.

– Так это моя вина, что мы оказались здесь?

– Нет, – говорит он низким и размеренным голосом. – В этом нет ничьей вины. Это все равно, что обвинять небо в том, что оно голубое. У него нет цвета – это видимое явление, происходящее из-за слоев озона и кислорода.

– Мы всего лишь кучка молекул, наш мозг запрограммирован на формирование нашей личности, нашей идентичности. Это предопределено. Никакое воспитание или жестокое обращение не могло изменить никого из нас.

– Это точно неизвестно, Грейсон. Это долгая дискуссия, которая ведется десятилетиями. Это лишь твое мнение.

– Неужели? – Он смотрит на меня. – Сколько лет и скольких пациентов ты пыталась реабилитировать?

Я не отвожу от него взгляда, не в силах ответить.

– В тот день, когда я ждал в приемной, ты выбрала меня не потому, что может быть, только может быть, я был ответом на твой вопрос о том, возможна ли реабилитация. Ты выбрала меня, потому что я был доказательством того, что это не так.

Я качаю головой.

– Нет.

– Да, Лондон. Без твоей помощи я не смог бы спланировать все до деталей. Я хорош. Чертовски хорош и да, умен – но это была сложная стратегия, рассчитанная на длительный период времени, и для ее исполнения требовалось, чтобы все правильные элементы встали на свои места. И ты сделала это возможным.

На каком-то уровне такая вероятность существовала. Как гениальный манипулятор, Грейсон понял мои слабости и использовал их для достижения желаемого результата. А я тщеславный психолог, который пыталась контролировать нестабильные отношения с пациентом.

И провалилась.

– Это не то, чего я хотела.

– Это то, что тебе нужно, – говорит он. – Ты кричала в пустоту, требуя ответа, и пустота тебя услышала. Это предопределено.

– Ты законченный психопат, – говорю я.

Мы сворачиваем с шоссе. Через несколько миль машина выезжает на грунтовую дорогу, и мое беспокойство возрастает. Я снова пытаюсь освободиться от наручников, но вскоре мы оказываемся на затемненной подъездной дорожке.

Он ставит машину на парковку.

– Оставайся здесь. – Он смотрит на меня.

Я наклоняю голову, чтобы козырек не мешал выглянуть в окно. Нас окружают лесные пейзажи. А посреди густых деревьев на фоне ночного горизонта стоит большой дом в современном стиле.

Если он привез меня в дом, значит, никто не знает, что он существует. У большинства моих пациентов были скрытые убежища. Вторые дома. Трейлеры. Склады. Это было их логово для убийства. Секретное место, куда они привозили своих жертв.

Я замираю от паники. Настоящей паники. По мере того, как осознаю реальность ситуации.

Грейсон привез меня в свое логово.

Что я наделала.

Я чувствую, как трудно дышать, когда он лезет в карман и вытаскивает связку ключей.

– Помнишь, во время сеанса я говорил, как мне нравится решать головоломки. Есть что-то приятное в том, чтобы собрать кусочки вместе. Я собирал их всю свою жизнь, ища тот, который положит конец моим страданиям. Ты была паззлом, Лондон. И как только я тебя увидел, то уже не мог не начать складывать кусочки. Ты создала в моей жизни неизвестную переменную, которую я должен был расшифровать. Ты была ключом.

– Ключом к чему?

Он не отвечает. Вместо этого он подходит, чтобы открыть наручники.

– Ключ к чему, Грейсон? Боже, ты понимаешь, как безумно это звучит? Я бы никогда не поставил тебе диагноз «шизофренник», но ты заставляешь меня усомниться в моих способностях как психолога.

Он удерживает мои запястья вместе. Кожа болит, крепкая хватка сковывает мои руки. Его лицо оказывается так близко к моему, что я задерживаю дыхание.

– Ты забываешь, что я попробовал тебя, – говорит он, его слова горячим шепотом обжигают мои губы. – Я был внутри тебя. Я чувствовал твои отчаяние и тоску. Боль, которую ты переживаешь, не физическая. Ты умираешь из-за наказания, которое не получала, но знаешь, что заслуживаешь его.

Я моргаю. Сердце сжимается в груди.

– Я хочу уйти. Сейчас же. Прямо сейчас, Грейсон. Отпусти меня.

Он кладет ладонь мне на щеку.

– Господи, какая ты красивая. – Затем его губы пробуют мои. Сначала медленно и неуверенно, затем все глубже он целует меня, и я приветствую это. Наши движения становятся неистовыми, когда я вкладываю все эмоции в поцелуй, умоляя его. Когда он разрывает поцелуй, я снова говорю. – Пожалуйста, отпусти меня.

Он облизывает губы, скользя взглядом по моему лицу.

– Не выйдет, док. Ты была очень, очень плохой девочкой.

Он тянет меня через сиденья. Я пинаю дверь босыми ногами, борясь с ним. Тишину ночи нарушают крики.

Когда он вытаскивает меня из машины, слышны лишь мои безумные мольбы, гуляющие среди сосен.

Глава 21

ТЕСТ

ГРЕЙСОН

Большинство из нас преследует страх перед неизвестным. Даже Лондон, с ее знаниями и умениями бросать вызов разуму, умирает от ужаса от того, что не знает, что ее ждет на другой стороне. Ее тело дрожит. Адреналин поступает в организм. Мое прикосновение стало для нее злонамеренным действием, а не утешением.

Я провожу пальцем по ее волосам, пытаясь успокоить ее. Ей нужно быть спокойной, чтобы приступить к следующей части.

Землистый запах леса смешивается с ее слабым запахом сирени, и это кажется правильным. Как будто она принадлежит этому месту. Как будто она дома.

– А сейчас я должен тебя приковать, – говорю я ей.

Она пытается сопротивляться, но мышцы ослабли. Энергия почти иссякла. Тело истощено и измучено. Если она позволит, это может стать для нее переломным моментом.

Она расслабляется напротив меня.

– Грейсон, пожалуйста. Я просто хочу зайти внутрь. Я голодна и обезвожена. Я вся в грязи. Я знаю, что ты не хочешь этого делать. Ты можешь сопротивляться этим желаниям. Ты не хочешь сделать мне больно.

Я прижимаюсь губами к ее макушке.

– Дело не только в твоем наказании. – А еще и в моем. – Как ты думаешь, почему единственный человек, к которому я испытываю чувства, оказался нарциссическим социопатом?

– Пожалуйста, – шепчет она.

Я качаю головой, отрывая ее от груди.

– Нам обоим нужно кое-что выяснить, Лондон. И существует только один способ это сделать.

Ее запястья в грязи и синяках. Под цепями виднеются темно-красные кольца засохшей крови. Я тащу ее к тонкой сосне и обвязываю цепь вокруг ствола. Ее хныканье начинает меня беспокоить.

– Ты не какая-то слабая несчастная жертва. Ты знаешь, почему ты здесь.

Она издает крик. Это крик разочарования, а не страха. Она плечом отбрасывает со лба спутанную челку.

– Когда я освобожусь… – она замолкает, в ее тоне ясно слышна угроза.

Я беру лопату и смотрю на нее.

– Я буду ждать тебя. – И втыкаю лопату в землю. – Здесь нет всего, что бы я хотел, – говорю я ей, бросая землю в кучу. – Большинство вещей я добавлял в список мысленно. Пришлось сделать некоторые исключения. Но я построил для тебя прекрасную трехмерную модель. Собственную головоломку. Твою собственную ловушку, Лондон. – Я смотрю на нее. Она дрожит у дерева, прижав колени к груди. – Не могу дождаться, когда ты ее попробуешь.

– Ты не сделаешь это, – говорит она. – Все перепуталось. Нет камеры. Я тебя знаю, Грейсон. Где страх? Где фотографии моих жертв? – Ее голос пропитан гневом. – Нет. Ты не можешь сделать это, потому что это противоречит твоим убеждениям и схеме действий.

Я останавливаюсь, чтобы посмотреть в ночное небо.

– Как я уже сказал, пришлось сделать некоторые исключения. – Я снова копаю, наслаждаясь ощущением черенка, трущегося о ладони. – За тобой тянется длинный след жертв, Лондон. Я позволю тебе самостоятельно вспомнить их лица.

– Ты садистский ублюдок, никаких жертв нет!

К тому времени, как яма вырыта, солнце начинает выглядывать из-за деревьев. Затихли сверчки. Лес спокоен, нас окружает свежий утренний воздух. Я бросаю лопату и затаскиваю деревянный ящик в только что выкопанную землю. Придется использовать ящик для перевозок. Сам по себе это не гроб, но этого будет достаточно.

Я прибиваю еще несколько досок по бокам, чтобы закрыть зазоры, затем вылезаю и становлюсь на колени перед Лондон. Она истощена. Ее одежда была покрыта грязью, а сама она дрожит. Ее голова опущена, и я кладу руки на ее щеки, чтобы посмотреть ей в глаза.

– Ты можешь положить конец нашей боли, – говорю я. Я потираю ее щеки большими пальцами, убирая следы засохших слез. – Покайся, Лондон. Освободи себя. Признай правду о том, кто ты и что сделала, и на этом все закончится.

Ее взгляд сосредотачивается на мне. Затем она плюет мне в лицо.

– Ты не мой гребаный священник.

– Отлично. – Я освобождаю ее запястья и поднимаю на ноги. – Увидимся в аду, детка.

Ее крики усиливаются, словно у нее появляется второе дыхание. Я тащу ее к ящику.

– Лондон Грейс Нобл, вы виновны в укрывательстве убийцы. Вы осквернили жертв своего отца, похоронив последнюю девушку и сохранив останки всех жертв в секрете. Вы прятались за законом, используя его как щит. Таким образом, вас ждет та же участь, что и жертв вашего отца.

– Сволочь! – Она рывком отталкивается от меня. – Ты лицемер. Ты убивал людей и хоронил их. Как и он.

– Нет. Это были не люди – они были монстрами. Девочки, которых твой отец так нагло забрал из этого мира, были невинны. Девочки, которые не прожили достаточно долго, чтобы кого-то обидеть. И все это время ты молчала о них, как о грязном секрете. Ты заслужила наказание хотя бы за это. Следует похоронить и забыть о тебе, как и о них.

Я опускаюсь и обхватываю ее за талию, перебрасывая через плечо. Она бьет меня кулаками по спине, когда я прыгаю в яму. Ее миниатюрное тело достаточно легко запереть в ящике. Я захлопываю крышку.

– Да пошел ты… – кричит она. – Ты обманул меня. Ты солгал мне. Выпусти меня! Пожалуйста. Боже, Грейсон... не делай этого.

Мои руки дрожат, когда я забиваю первый гвоздь, запирающий ее внутри.

– Я не лжец, Лондон. Я сказал тебе это еще в первый день. Пришло время встретиться со своим истинным «я» и принять его, принять обманщицу, которой ты всегда была.

Грохот превращается в приглушенные удары, когда я засыпаю ящик землей. Я засыпаю яму более чем на четверть. Этого веса достаточно, чтобы удержать ее внизу. Ее крики еле слышны, и сделав последний бросок почвы на могилу, я ложусь на свежую землю.

И жду.

Глава 22

МОГИЛА

ЛОНДОН

Я похоронена заживо.

Паника – это живое существо, обитающее со мной внутри этой гробницы – единственное в кромешной тьме, что говорит мне, что я все еще жива. Я прижимаю ладони к дереву. Мое дыхание отражается от крышки, грудь горит, когда я втягиваю воздух.

Занозы цепляются за кожу. Боль обостряет мои чувства.

Он не может позволить мне умереть.

Но я смотрела видео. Я была свидетелем того, на что пошел Грейсон, чтобы исполнить свои наказания.

Меня снова обуревает страх, и я бьюсь о дерево, отчаянно пытаясь ощутить вкус свежего воздуха.

– Помогите!

Сквозь щели в досках в рот и глаза сыпется поток грязи. Я в панике вытираю лицо. Бью локтями о ящик. Я чувствую, как боковые стенки смыкаются. Коробка сжимается, поглощая меня. Вот дерьмо. Я сильнее нажимаю на крышку, предплечья горят от напряжения.

Сверху ссыплется еще больше грязи. Я ощущаю песок между зубами и поворачиваю голову, чтобы сплюнуть. Между тревожными вдохами я слышу, как что-то ползет по ящику. Двигаясь по рыхлой грязи, пытаясь найти путь внутрь. Ожидая, пока их еда сгниет.

О Боже. Я не могу так умереть.

Бремя незавершенной жизни – тяжелый груз, давящий на мою грудь. Болезненное сжатие усиливает беспокойство, пока я не начинаю задыхаться.

Каждый быстрый, сдавленный вдох я делаю с осознанием того, что он может быть моим последним. Каждый вздох содержит все меньшее и меньшее количество жизненно важного кислорода, которого жаждут мои легкие.

Успокойся.

Я повторяю это в голове, задерживая дыхание, заставляя себя успокоиться – расслабляя каждый мускул и каждый орган, жаждущий воздуха.

Дыши.

Я делаю неглубокий вдох. Медленный и ровный. Губы дрожат. Слезы текут из уголков глаз, а тело покалывает: организм переполняет адреналин. Головокружение сменилось эйфорическим спокойствием.

Я ненадолго задерживаюсь в этом состоянии. Прислушиваюсь к медленному дыханию. Чернота – густой и бесплотный кошмар. Тонкая хлопковая паутина опутывает разум, абстрагируя от происходящего. Кажется, будто прошли часы, пока я переключалась между двумя состояниями. Паникой и покорным принятием.

По мере того, как плывут мысли, я вспоминаю все, что откладывала на потом. Невыполненные цели. Мечты. Счастье.

Вырывается слабый смешок. Я учила пациентов не стремиться к чему-то столь эфемерному и бессмысленному, как счастье – это идея, а не цель. И все же я здесь, смотрю смерти в лицо, жалея, что не была немного более легкомысленной и счастливой.

Но на этот вопрос никогда не было ответа. На тот, который каждый задает себе: что сделает меня счастливой? Муж? Ребенок? Я фыркаю. На самом деле, об этом я не жалею. Я никогда не смогла бы прилагать достаточно усилий и уделять времени чему-то настолько всепоглощающему, как материнство.

Тем не менее, меня бесит тот факт, что меня лишили такого шанса. Жестокое напоминание о том, что я сама выбрала Грейсона. Я выбрала эту судьбу.

Я делаю вдох, чтобы наполнить легкие, и моргаю в темноте. Сожаление – это слабость. Я не могу позволить себе быть слабой.

Кроме того, у меня есть более насущные проблемы, чем мелочные сожаления.

Например, тела, закопанные на заднем дворе земли, зарегистрированной на мое имя. Я всегда планировала переместить их, избавиться от них… и теперь это тоже решит кто-то за меня. Девочек найдут. Кто-то купит мой семейный дом и снесет его. Перестроит. Перекопает сад мертвецов, и, слыша мое имя, люди будут вспоминать этот фильм ужасов, а не работу, которой я посвятила свою короткую и бесполезную жизнь.

С осознанием этого наступает паническая атака, захватывающая все чувства. Темнота смыкается, царапающие звуки усиливаются, от ощущения, что под кожей ползают жуки, из горла вырывается яростный крик.

Спокойные воды моего принятия бурлят. Внутри меня гремит буря, когда я атакую дерево. Я бью руками, пинаю ногами. Впиваюсь пальцами в смертельную ловушку, загоняя щепки под ногти. Я почти чувствую металлический привкус крови в разреженном, затхлом воздухе, и превращаюсь в бешеное животное, борющееся за свободу.

Полная решимости я борюсь со своей тюрьмой, и задеваю ногой какой-то предмет. Но замечаю это не сразу, слишком охваченная паникой, сжимающей в тисках мое тело и разум. Я поворачиваюсь на бок и упираюсь плечом в крышку, затем останавливаюсь. Я слушаю звук своего дыхания, усиливающийся в замкнутом пространстве. Думай. Думай. Думай.

Я анализировала Грейсона несколько месяцев. Я забралась ему в голову. Я его понимаю. У меня есть преимущество перед остальными жертвами. У него есть правила, и его болезнь требует, чтобы он их соблюдал.

Сделав три глубоких вдоха, я подавляю страх и замедляю дыхание. Береги кислород. Затем я спокойно подталкиваю ногой небольшой предмет вверх. Когда он оказывается у моего колена, я изгибаюсь и хватаю его.

Телефон.

Боже мой. Облегчение превышает тревогу. Я открываю устройство, и экран освещает внутреннюю часть ящика. Я тут же использую свет, чтобы осмотреться вокруг, ища защелку или отошедший гвоздь или что угодно, что поможет мне выбраться.

– Черт возьми.

Мне не выбраться из-под земли. Даже если бы я смогла, что дальше?

Дрожащими руками я набираю 9-1-1 и нажимаю «Звонок».

Мне отвечают три длинных гудка.

– Дерьмо… – В верхней части экрана нет палочек связи.

Он играет со мной. Но нет, дело не только в этом. Должно быть что-то еще… точно. Грейсон записывает своих жертв. Он наблюдает за ними. Он дает им выбор, черт возьми. Где же мой выбор?

Из устройства раздаются помехи. Затем голос:

– Однажды ты сказала, что не любишь людей, потому что они эгоистичны. Мне интересно, возможно дело не только в их эгоизме, возможно ты проецируешь на них ненависть, которую испытываешь сама к себе, к тому, что тебе не нравится в самой себе. – Голос Грейсона наполняет влажную тьму. – То, что ты хотела бы изменить, но не можешь. Это головоломка, загадка. Лондон, ты вся состоишь из маленьких кусочков паззла.

Я осматриваю устройство. Это радиотелефон с кнопкой сбоку. Я нажимаю кнопку.

– Единственное, что я хочу изменить, это мое мнение. – Я тяжело вздыхаю. – Если ты сделаешь это, Грейсон… если ты убьешь меня, это не принесет тебе никакого удовлетворения. Ты знаешь, что это будет тебя мучить.

Следует долгая пауза, пока я жду ответ. Я закрываю глаза. Грейсон слишком умен, чтобы его можно было легко обмануть. Он изучал меня последние несколько месяцев так же, как я изучала его. Он знает, как я говорю, как лгу. Знает правду. Он хочет, чтобы я играла в его игру, но большая его часть хочет, чтобы я выиграла.

Там, где все его жертвы потерпели неудачу, я должна добиться успеха.

– Ты сказал, что дашь мне ответы, – пытаюсь я снова. – Я последовала за тобой сюда. Я оставила все позади, чтобы быть с тобой. Чтобы получить эти ответы. Ты не можешь позволить мне умереть без ...

– Ты хотела посмотреть, насколько глубокой окажется кроличья нора, – говорит он. – Понравилось ли Алисе ее приключение в Стране чудес? Нет, она была в ужасе. И если подумать, все это было в ее голове. Обычно самые пугающие вещи в этом мире существуют лишь в нашей голове.

– Грейсон, пожалуйста, помоги мне...

– У меня нет ответов для тебя, Лондон. Как и в случае с Алисой, они в твоей голове. Я просто даю тебе средства, инструменты, чтобы их откопать.

Откопать…

Я повторяю его слова, ища разгадку – кусочек головоломки, который подкидывает мне Грейсон. Откопать… откопать… откопать.

Выкопать.

Зажимаю кнопку.

– Выкопай, – шепчу я.

Он ждет, пока я продолжу.

По щеке бежит слеза. Обжигающий адреналин течет по венам.

– Выкопай их. – Бью по крышке. – Выкопай их! – Он хочет, чтобы я освободила девочек.

Повисает тишина. Сырой воздух прилипает к коже, вытягивая из меня жизнь. Тусклый свет телефона гаснет. Лица жертв насмехаются надо мной, издеваясь из-за того, что я оказалась на их месте.

Затем я слышу царапанье. Слабый звук все усиливается, и мне уже не кажется, что я брежу. Наконец раздается глухой удар.

Крышка открывается. На меня падает грязь, но я вижу руку, которая вытаскивает меня.

Грейсон вытирает грязь с моего лица, пока я глотаю чистый воздух, страдая от недостатка кислорода.

– Ублюдок, – выплевываю я. Моя рука летит к его лицу. Он не позволяет ей достигнуть цели.

Обхватив запястье, он вытягивает мою руку в сторону.

– Побереги энергию. Первый тест всегда самый простой.

Первый тест.

Наконец я ощущаю действие обезвоживания и недосыпания. Мое слабое тело сдается, и я падаю.

Глава 23

ОБУЗДАТЬ СТРАСТЬ

ЛОНДОН

На закрытых веках пляшет свет. Холодное прикосновение влажной ткани к лицу выводит меня из темноты.

Веки тяжелые, как будто я проспала слишком долго, страдая от болезненного похмелья. Когда мне удается открыть глаза, Грейсон уже рядом. Я вздрагиваю. В тусклом свете я замечаю, что он помылся и побрился. Я наслаждаюсь свежим ароматом шампуня и мыла, прежде чем внутренняя система тревоги не заставляет меня полностью проснуться.

– Где я? – Требовательно спрашиваю я.

Но стоит бросить единственный взгляд на ванную комнату, и я все понимаю. Зажженные свечи освещают маленькую комнату, делая ее уютной. Даже романтичной. У меня скручивает живот.

– Скоро я включу генератор, – отвечает Грейсон на мой невысказанный вопрос о свечах.

Я сижу, прислонившись к стене. Грейсон прижимает ко лбу влажную тряпку.

– Я собирался дать тебе поспать, но от тебя начинало вонять.

Я выхватываю ткань из его руки.

– Это случается, когда тебя хоронят заживо, – рявкаю я.

Он не сердится. Его рот сгибается в самодовольной полуулыбке.

– Полотенца в шкафу. Все, что тебе нужно, уже есть в душе. – Он встает. – Я оставлю тебя.

Я смотрю, как он выходит из комнаты, закрывая за собой филенчатую дверь. Я отбрасываю ткань, вскакиваю на ноги, и меня сразу начинает шатать. Опираясь на стену, я подкрадываюсь к двери и проверяю ручку. Заперто.

Снаружи.

Господи. Я нахожусь в доме, созданном для пленников.

На тумбочке я нахожу бутылку с водой и выпиваю половину, прежде чем сообразить, что там может быть наркотик. Жду в ожидании дезориентирующего эффекта. Как только туман в голове начинает рассеиваться, я допиваю остатки и пытаюсь вспомнить, как сюда попала. Мы пересекли границу штата? Да, Грейсон сказал, что это часть его плана – выбраться из Делавэра за двадцать минут. Но как давно это было? Как далеко мы уехали?

Раздается стук в дверь.

– Я оставил для тебя одежду в комнате для гостей. Ту, что на тебе, можешь выбросить.

Я упираюсь ладонями в край тумбы. Я не могу совершить еще одну ошибку. Я больше не могу его недооценивать.

– А еда? – Мне нужна энергия.

– Я приготовлю для тебя что-нибудь.

Я жду, пока не стихнут его шаги. Потом расстегиваю испачканную блузку и снимаю грязные брюки. Вся одежда отправляется в мусорную корзину возле унитаза. Вода нагревается слишком долго. Я ныряю в холодный душ, радуясь тому, что чувствую что-то чистое на коже.

В середине купания вода начинает нагреваться, и я предполагаю, что это благодаря генератору, о котором упоминал Грейсон. Моя голову, я анализирую каждую деталь информации, которую он мне дал, обдумываю его слова, обстановку, мое затруднительное положение. Мне нужна дополнительная информация.

Мне нужно подавить страх и делать то, чему меня учили: слушать.

Я выключаю воду и ступаю на холодный деревянный пол. Плотно обернувшись полотенцем, я ищу зацепки. Вся ванная комната отделана светлой и темной мелиорированной древесиной. Душ и раковина из белого фарфора с современной сантехникой. Свет свечи отражается от высокого косметического зеркала, создавая вокруг сияние, которое мне бы даже понравилось, если бы не тот факт, что я была в ловушке.

В нормальных обстоятельствах я бы никогда не использовала расстроенное состояние пациента, чтобы обманывать его… но это ненормальные обстоятельства. А мой пациент – не обычный пациент.

Я должна оставаться начеку. Я должна его перехитрить. С такими мыслями, я остаюсь начеку, когда дверь в ванную открывается. Готовая сразиться с Грейсоном единственным оружием, которое у меня есть.

Однако к такому я была не готова. Грейсон стоит в дверном проеме без рубашки, ни капли стеснения. Не скрывая татуировки и шрамы. Плечо перевязано марлевой повязкой, а джинсы с низко висят на бедрах, подчеркивая подтянутое тело, которое раньше я изучала только наощупь.

Я подтягиваю полотенце повыше, заворачиваю плотнее.

– Не забудь так же сильно сжать бедра, – замечает он.

Я ощетиниваюсь, но прикусываю язык, заставляя себя не реагировать.

Он скрещивает руки.

– Тебя можно описать разными словами, Лондон. Смирение не одно из них. – Он скользит взглядом по моему телу, и я чувствую этот взгляд, как будто он физически касается моей обнаженной кожи.

Я прочищаю горло.

– Мне нужна одежда.

Он отталкивается от дверного косяка и идет вперед. Я отступаю, но он настигает меня прежде, чем я успеваю ускользнуть. Большинство проведенного вместе времени он был прикован к стулу, поэтому сейчас, когда он возвышается надо мной, я вспоминаю, насколько он выше меня.

Он проводит пальцем по плечу, вниз по руке, оставляя за собой след из мурашек. Затем он хватает меня за запястье и поднимает его, чтобы осмотреть. На каждом из запястий красуются тёмно-красные полосы в местах, куда впивались наручники.

– Сядь на тумбу, – говорит он.

Я приподнимаю бровь.

– Одежда, – требую я.

Без предупреждения он хватает меня за талию и усаживает на тумбочку. Я впиваюсь в него ногтями, но он легко отрывает мою руку и переворачивает. В мягком свете свечей он осматривает мои ссадины и синяки.

Раскаленный воздух искрит между нами. Его прикосновения слишком интимны, слишком знакомы, мое тело в полной боевой готовности, реагируя на него и каждое прикосновение пальцев к моей коже. Я еле дышу.

Молча он тянется над моей головой к шкафчику за марлей и антисептиком. Я невольно ощущаю аромат его одеколона. Это чистый, морской запах – и я представляю, что, это его запах; так он всегда пах до заключения. Дразнящая мысль.

– Сначала ты причинил мне боль, а потом вылечил, – говорю я, качая головой. – Твой диагноз становится все лучше, Грейсон.

Его пальцы скользят по чувствительной коже моих поцарапанных запястий.

– Даже охотник-садист предпочитает здоровую добычу.

Я пытаюсь отдернуть руку, но он усиливает хватку.

– Не двигайся.

Выпрямляюсь.

– Тебе это нравится. Избавлять меня от боли.

– Ничто другое не заводит меня так сильно. – Коварная улыбка искривляет его губы, уничтожая остатки моего сопротивления.

Пульс учащается, пока я позволяю ему лечить и перевязывать мои запястья. Я пытаюсь думать, осмысливать, но его голая грудь находится всего в нескольких дюймах от меня, и все, что я могу делать, это смотреть на его шрамы. Одна косая черта поверх другой – всего одиннадцать. Он ловит за пристальным разглядыванием.

– Ты нанес их сам, – говорю я, и он смотрит вниз.

– Да.

Я вспоминаю фрагменты наших сессий, когда он говорил о себе и о том, как сам себя наказывал.

– Это количество жизней, которые ты забрал?

– Да.

Он был осужден за девять убийств. На нем красуются два дополнительных шрама. Я сглатываю.

– Я стану номером двенадцать? Еще один шрам на твоей плоти?

На сжатой челюсти появляется желвак.

– Я не позволю этому случиться.

Он заканчивает обматывать мое левое запястье, и я сжимаю руку в кулак.

– Как ты можешь не позволить этому случиться, если не можешь контролировать свои импульсы. Вот почему я здесь, не так ли? Потому что ты был одержим мной – какой-то связью, нашей «неизбежностью». А потом ты фантазировал о побеге, пока не осуществил его.

Он кладет руки на мои бедра, его лицо оказывается слишком близко к моему. Тени танцуют на его лице. Мерцание свечей придает его чертам темную хищную красоту.

– Слишком много непредвиденных обстоятельств, чтобы учесть их все. Я должен был сосредоточиться на наиболее вероятных, но мы – ты и я, Лондон – всегда были случайностью. А сейчас мы прорабатываем различные переменные, чтобы посмотреть, к какому результату это приведет.

Я смотрю ему в глаза. Нахожу и наматываю на палец нить от полотенца.

– Менее умный человек с твоим расстройством просто сошел бы с ума. Его давно бы заперли вместе с остальными безумными преступниками. Но ты... твой IQ преображает твое безумие, Грейсон. Оно может показаться гениальностью, даже имитировать его, но это все равно безумие.

Он слегка наклоняет голову, еще больше приближаясь ко мне.

– Что для одного человека безумие, то для другого – гениальность. Это ты хочешь сказать?

Мои плечи напрягаются, его близость нервирует.

– Ты похоронил меня, – говорю я, в моем хриплом голосе отчетливо звучит обвинение. – Где в этом гениальность?

– Терпение, любовь моя. Достаточно скоро ты поймешь это. – Он опускает голову и глубоко втягивает воздух. Пульсация дыхания на моем плече вибрирует по телу словно предупреждение.

Грейсон отодвигается, оставляя между нами небольшое пространство. Затем, взяв белую свечу, он медленно проводит пальцем сквозь пламя.

– Прикоснуться к тебе – все равно, что осмелиться войти в огонь.

Он насмехается над огнем, намеренно играя с фитилем, пока пламя почти не гаснет. Затем он двигается. Его руки скользят по поверхности тумбы, преодолевая расстояние, разделяющее нас. Его большие пальцы, словно перышки касаются моих бедер, но меня словно пронизывает молнией.

– Ты всегда была слишком соблазнительной, – говорит он. – Манящей, чарующей… заставляющей меня сомневаться в себе. Соблазнение – один из твоих грехов, ты знала об этом? Ты знаешь о своей силе?

Я облизываю губы, прекрасно осознавая, как он смотрит на мой рот. Однако это сложный вопрос: насколько сильно можно надавить на него, при этом, не зайдя слишком далеко и не толкнув за край? Это может иметь неприятные последствия.

Я готова пойти на такой риск.

– Я никогда не чувствовал себя слабым, пока не встретил тебя, – говорит он, поднимая полотенце по моим бедрам. – Это может свести мужчину с ума. Это желание. Нужда. Жажда того, что ты знаешь, вредно для тебя.

Я перестаю сопротивляться и позволяю ему бедром раздвинуть мои колени.

– Я тоже виновата, – признаю я. – В том, что желаю плохие вещи, что хочу тебя.

Его рука нетерпеливо скользит по спине, затем он зарывается пальцами в мои влажные волосы. Сорвавшись с цепи, он сжимает мои волосы в кулак и тянет, обнажая шею. Я закрываю глаза, чувствуя, как он покрывает шею поцелуями, губы и язык уговаривают меня уступить, пока он спускается поцелуями до плеча.

Он останавливается, когда дотрагивается до моего уха.

– Ты погибель.

Я открываю глаза. Забыв о возбуждении, я отстраняюсь и смотрю на него.

– Я устала от этой игры, Грейсон.

– Тогда перестань играть и покажи мне себя. – Он крепче хватает меня за волосы, другой рукой он сжимает верхнюю часть бедра, притягивая меня к себе.

Резкое трение его джинсов между ног лишает меня дыхания, и я выставляю вперед руки. Кладу ладони ему на грудь, оставляя между нами пространство для воздуха.

– Отпусти меня… – Его губы захватывают мои в безжалостном поцелуе, проглатывая мольбу.

Я толкаю его грудь, ненавидя саму себя за то, что замечаю напряженные мышцы, за то, как мое тело реагирует на твердость, давящую на внутреннюю поверхность бедра. Впиваясь пальцами в мою задницу, он притягивает меня к себе, моя борьба лишь разжигает огонь.

Я вонзаю в него ногти, и я выцарапываю себе свободу так же, как я царапалась в ящике. Он переживает атаку так, словно питается болью. Я нахожу повязку на его плече и бью рану кулаком. Он издает гортанный рев прямо мне в рот, прежде чем вырывается, тяжело дыша.

– Я хочу уйти, – требую я. – Я хочу выбраться из этой больной игры.

Он берет мою руку и прижимает ее к груди, накрывая царапины, покрывшиеся алыми бусинами.

– Ты здесь – прямо здесь – потому что так решила. Это твое место.

– Я не хотела быть твоей пленницей... твоей жертвой.

– Кем же тогда ты хотела быть? Моей рабыней любви? Тайной любовницей? Хотела трахаться, как животные, в перерывах между посещениями заключенных? – Он глухо смеется. – Думаю, для уважаемой доктор Нобл этого недостаточно. А может быть наоборот. Ты думала, что я буду твоим грязным секретом. Твоим питомцем. Которого ты будешь выводить, когда захочешь поиграть, а потом снова запирать, когда закончишь. – Он подходит ближе, прижимая эрекцию между моих ног. – Скажи-ка. О чем ты думала?

Я ненавижу его. Ненавижу то, как он с помощью слов заползает мне в голову. Ненавижу то, как его прикосновение обжигает мою плоть. Ненавижу то, как мое тело невольно выгибается к нему навстречу, ненавижу боль внизу – пульсирующее тепло, которое требует удовлетворения.

– Я ненавижу тебя, – шепчу я.

– Ты ненавидишь все, кроме меня.

– Перестань трахать мне мозги… – Сжав руки в кулаки, я бью его в грудь. Слепые удары попадают в любое место, куда мне удается попасть.

Грейсон стонет и стаскивает меня с тумбы. Сильные руки тянут меня вперед, и я оказываюсь прижатой к стене. Он подходит ко мне вплотную, сжав меня за запястья и подняв руки над головой. Мои легкие борются за кислород.

– Так ты пытаешься обуздать свои страсти? – Говорит он мне в губы. – Давай посмотрим, насколько ты это освоила.

Сложив мои запястья вместе, Грейсон освобождает одну из рук. Он скользит ею по моей руке, пока не достигает полотенца. Быстрым рывком он срывает единственный барьер, разделяющий нас.

Я не просто без одежды: я обнажена. Незащищенная. Уязвимая.

Его кожа, касающаяся моей, тепло его тела, наше необузданное желание… это реально. И разрушительно. Воздух вокруг нас искрит от напряжения, угрожающего взорваться.

Он раздвигает коленом мои ноги, и я не сопротивляюсь. Ноющая боль усиливается после того, как он мгновенно накрывает меня рукой. Я дрожу от его прикосновения и выгибаюсь навстречу, стремясь ощутить его грубую кожу.

– Скажи «нет», – шепчет он, ловко просовывая пальцы между моими бедрами. – Скажи хоть слово о том, что это не то, что тебе нужно, и я остановлюсь.

Но он уже знает правду. Скользя пальцами по клитору, он чувствует, насколько я мокрая, слышит тоску в прерывистых стонах, которые я пытаюсь подавить.

– Скажи мне, что ты хочешь этого, скажи. Скажи мне, что ты хочешь нас.

Я прикусываю губу, отказываясь сдаваться полностью.

– Я могу хотеть физического удовлетворения, – наконец говорю я, когда напряжение в теле достигает пика. – Ничего нового. Это ничего не значит.

От звука расстегиваемой молнии все внутри меня дрожит. Желание – опасная эмоция. Если она обретает определённую силу, то все остальные эмоции отходят на второй план. Я хочу Грейсона, и ненависти недостаточно, чтобы остановить меня.

Его рука скользит по моему бедру, когда он достает член. Шелковистое прикосновение к животу учащает мой пульс, сердце болезненно стучит о ребра.

– Ты такая сильная, Лондон. Такая чертовски сильная и упрямая. – Я чувствую, как он гладит себя и закрываю глаза. Ноющая боль между ног перерастает в резкую пульсацию. – Я люблю все в тебе, даже твою порочность. Это заводит меня и сводит с ума. Плохие вещи, что ты делала. Я должен презирать тебя за то, что ты есть, но ты поймала меня в свою паутину, и вот я уже сам умоляю тебя осушить меня.

Я задыхаюсь, стоит ему коснуться меня, и это место немедленно опаляет огнем.

Я открываю глаза и в зеркале вижу татуировку между его лопатками. Чернильная замочная скважина, темная и свежая, нарисованная от руки. Внутри заштрихованы числа и формулы – уравнение, которое я не могу разобрать, но я знаю, что оно важно. Что это означает?

– Смотри на меня.

Я подчиняюсь. Я смотрю прямо на него, замечая жаркий огонь в глубине бледно-голубых глаз. Его руки уверенно двигаются, пока он продолжает гладить себя. Я больше не могу бороться с желанием.

– Трахни меня.

Уголки его рта приподнимаются в понимающей улыбке. Я дрожу, наблюдая как меняются его черты. Он наклоняется, полностью прижимаясь своим телом к моему.

– Скажи это еще раз, – шепчет он мне на ухо.

Я сглатываю, едва справляясь с прерывистым сердцебиением.

– Трахни меня.

Он кусает меня за плечо, у меня вырывается крик, и он просовывает член между моими гладкими губками – поддразнивая, но не входя. Он так же быстро отстраняется и толкается членом туда-сюда. От его движений мне становится еще больней. Вырвавшийся у него стон эхом прокатывается по моему телу, а затем я чувствую, как тепло выплескивается на мой живот.

Потом он меня отпускает. Мои руки падают, мускулы слишком слабы, тело жаждет удовлетворения. Живот обдает холодом от его спермы, и я тяжело дышу при виде его члена, пульсирующего после извержения.

Грейсон ничего не говорит, наклоняясь и поднимая полотенце. Он бросает его мне.

Мне едва удается поймать его и прикрыться. Приходит осознание реальности.

– Ты использовал меня.

Он натягивает джинсы и застегивает их, прежде чем подойти ко мне.

– Теперь мы в расчете.

Я отталкиваю его от себя, тело переполняет разочарование.

– Если мы ведем счет, значит, за тобой должок. На уровне шести футов под землей.

Его губы касаются моей челюсти, но я слишком истощена, чтобы снова оттолкнуть его.

– Обожаю твой грязный ротик. Но тебе следует больше стараться обуздать свои страсти.

Нахмурившись, я смотрю, как он выходит из комнаты. Вытеревшись, я задуваю одну из свечей, но стыд не оставляет меня даже в тусклом свете. Я хочу погрузить во тьму весь мир, чтобы спрятаться в тени.

Мгновение спустя я слышу грохот. Мгновенно насторожившись, я бросаюсь к двери, но на моем пути встает Грейсон. Он хватает меня за талию и пристегивает наручники к моим забинтованным запястьям.

– Нет…

Повсюду тьма. Дом Грейсона лишен света. Эта тьма преследует меня, пока он тащит меня в черную комнату.

Глава 24

КЛЕТКА

ГРЕЙСОН

Чтобы сломить человека, вы должны лишить их воли к жизни. Лондон знает это слишком хорошо. Именно эту тактику она применяет к своим пациентам. Постепенно лишая их всякой надежды.

Надежда.

Именно надежда дает человеку силы бороться, упорствовать и побеждать. Жить. Лишите их надежды, и останется лишь податливая оболочка, которую можно изменять и придавать любую форму. Мне не нужно соглашаться с такой тактикой, чтобы оценить процесс, структуру. Это гениально.

Можно сказать, что это взывает к сварщику во мне и любителю загадок. Мне больше нравится строить, чем сносить, и поэтому мы с Лондон идеально подходим друг другу.

Мы дополняем друг друга. Вместе мы единое целое.

Все эти годы я упускал важный аспект. Одних пыток недостаточно. Физической боли недостаточно. Психологический аспект – полное умственное разрушение – ломает человека. Как ветка дерева, если на разум достаточно надавить, то он сломается от малейшего толчка.

Признаюсь, это недавнее открытие. Я старомоден и склонен придерживаться проверенных и надежных методов. Но после встречи с ней этого уже недостаточно. Но я надеюсь, что она оценит мои методы так же, как я восхищаюсь ее методами.

Я поворачиваю ключ, запирая дверь камеры, и кладу ключи в карман. Лондон свернулась клубком посреди комнаты и выглядит поверженной. Но мне виднее. На ней одна из моих футболок и мои спортивные штаны. Она растрепанная и невероятно красивая.

Я обустроил этот подвал не для нее – я построил его с мыслью, что однажды оно послужит определенной цели. Что доказывает, что мы суждены друг другу. Причудливый изгиб самой судьбы.

Идеально.

– У твоего отца горел свет в подвале? – спрашиваю я ее. Я снова зажигаю свечу, которая погасла, пока я пытался посадить ее в клетку.

– Ты сделал эту клетку для меня? – парирует она. – Как долго ты это планировал?

Я приседаю и ставлю тарелку с едой в окошко у пола. Спагетти и две таблетки от боли.

– Не ешь все сразу, – это не самая свежая еда, но мало что может храниться долго, не испортившись.

– Ответь мне.

– Хочешь – верь, хочешь – нет, Лондон. Не все происходящее – заговор против тебя. Это уже паранойя. – Я стучу по виску. – Я сварил эту клетку, потому что я сварщик. Это то, что я делаю. Я и сам провел в ней некоторое время, глядя на решетки, привыкая к ним. – Провожу рукой по холодному железу. – Я провел год в одиночной камере. Я могу быть очень терпеливым человеком. Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется.

Она садится, убирает волосы с лица.

– Можешь хотя бы сказать, где мы находимся?

– На самом деле ты хочешь знать не это. Наше местоположение ничего тебе не скажет. – Я сажусь, удобно устраиваясь напротив нее. – Ты хочешь знать, насколько велика вероятность того, что нас найдут власти. Этот дом записан не на мое имя. Технически он не принадлежит мне или кому-либо, кто может быть со мной связан. Пройдет достаточно времени, прежде чем тебя найдут.

Искра надежды вспыхивает в ее темных глазах.

Я дал ей ровно столько информации, сколько необходимо, чтобы поддерживать в ней силы. Ей понадобится эта крошечная вспышка надежды, чтобы выжить в этом подвале.

– Мне нужно избавиться от машины. – Я встаю и отряхиваю джинсы. Приятно выбраться из оранжевого комбинезона. – Не могу рисковать, что ее заметят. Это было бы безответственно.

– Не оставляй меня.

Голос у нее слабый и тоненький. Она выглядит почти беспомощной на полу в окружении кованых прутьев. Она выглядит потерянной.

Еще один ее грех: обман. Она овладела искусством двуличия. Ей приходилось жить во лжи, чтобы обмануть других. Как любой нарцисс, она даже сама верит в эту ложь. Весь ее мир построен на этой лжи. Когда Лондон действительно достигнет предела, только тогда дамба сломается, и правда вырвется наружу.

Однако у меня нет столько времени. Я не настолько самоуверен, чтобы думать, что у меня все получится. Ее ум – самое сильное ее оружие. И опять же, это ее специальность, а не моя. Ей нужен толчок.

Положив руки на решетки, я говорю:

– Странно сознавать, что именно на нас влияет. Что нас определяет. Люди не помнят хорошего. Они помнят то, что разрушает их.

Она встает на колени. Держась ниже меня, создавая иллюзию моей власти над ней. Она эксперт. Я улыбаюсь.

– Ты разрушил меня, Грейсон. Моя жизнь не сказка. Наказание, которое ты мне навязываешь… Я уже его понесла. Я уже заплатила за все грехи, которые совершала в своей жизни.

– Неужели.

Она щурится.

– Ты знаешь, что это так.

Я прижимаюсь лбом к решетке.

– Твои пациенты тоже пострадали. Конечно, это были больные люди. Там, где нам с тобой удавалось направлять болезнь, контролировать побуждения и прятаться на виду, им не так повезло. Им не хватает контроля над импульсами. Но вот тут-то и появляется хороший доктор. – Я улыбаюсь ей. – Ты лучшая в своей области.

Она встает.

– Иди к черту.

Я смеюсь.

– К какому именно?

На ее хмуром лице появляется выражение отвращения.

– Я пыталась помочь своим пациентам, несмотря на мир, в котором их бы казнили и истребляли. Как паразитов. – Она убирает волосы с глаз. – Когда реабилитация становилась все более и более маловероятной, я все равно боролась за своих пациентов.

– В тебе есть что-то от Флоренс Найтингейл, не так ли? Ты немного влюбляешься во всех своих пациентов, которые дают и принимают, жертвуют и истребляют, как влюбленная пара. За исключением того, что для тебя все дело заключается в том, чтобы принимать.

Она с опаской смотрит на меня.

– О чем ты говоришь?

– Ты артистка, Лондон. Твоя терапия похожа на танец. Кровавый балет, в котором ты искажаешь и ломаешь умы своих пациентов, как тело танцора. Ты пожираешь их дары, а когда они ломаются и оказываются опустошенными, ты бросаешь их в ближайшей психушке.

Она стоит неподвижно, оценивающе глядя на меня. Она не добыча. Она охотник.

– Ты придумал очень интересную историю, Грейсон. Ничего из которой не соответствует реальности.

Я поднимаю голову.

– Когда начались головные боли?

Ее единственный ответ – растерянно приподнятые брови.

– Могу поспорить, что в последнее время они участились. Становились более болезненными, более длительными.

– В этом году я работала больше, чем когда-либо за свою карьеру. Конечно, я буду физически расплачиваться из-за этого.

– Ты действительно много работала. А что насчет Тома Мерсера?

Она качает головой.

– А что насчет Тома?

– Находясь в тюрьме, ты встречаешься с множеством неприятных людей. Многие из них были твоими пациентами. Том был очень беспокойным человеком. То, что он говорил… – Я цокаю. – Если бы ты уже не уничтожила его, он мог бы оказаться в моем списке.

– О чем ты, черт возьми, говоришь? Том Мерсер был помещен в психиатрическое отделение Котсворта как больной шизофренией, лечившийся лекарствами. Он был одним из моих самых известных пациентов.

– Который повесился на простыне.

Она бледнеет от шока.

– Зачем ты это делаешь. Почему ты лжешь?

– Да ладно. Разве ложь один из симптомов моего расстройства?

Она меряет камеру шагами, не глядя на меня.

– Нет, но тебе нравится создавать тщательно продуманные катастрофы. Я не стану твоей жертвой. Я не стану твоей следующей катастрофой.

– О, Лондон. – Мне нравится произносить ее имя, на вкус оно как свежая сирень. – Как ты думаешь, почему я с самого начала был так очарован? Когда мы встретились, ты уже была прекрасной катастрофой.

Она бросается на клетку. Как дикое животное, она хватается за решетку и, содрогаясь в неистовом припадке, сотрясает свою тюрьму. Я неподвижно стою с другой стороны. Решетки не поддаются.

– Пошел ты. Пошел ты… – Она снова и снова повторяет это, хриплая мантра срывается с ее губ.

Тяжело дыша, она повисает на решетке, ухватившись за прутья, она еле удерживает себя в вертикальном положении. Я кладу свои руки на ее.

– Есть только один выход, – говорю я. – Ты достаточно умна, чтобы найти его.

Она сосредотачивает на мне взгляд.

– То, что было ранее – между нами – что-нибудь для тебя значило?

Я прижимаюсь губами к ее пальцам, вдыхаю ее запах.

– Это значило все.

– Тогда ты не можешь этого сделать, Грейсон. Ты сбит с толку… думаешь, это любовь? Десимпатичные социопаты не мучают своих близких. Ты должен защищать меня от своей болезни, а не навязывать ее мне.

У меня вырывается смех.

– Но это же миф, не так ли?

Она хмурится.

– А я – лжец, не так ли?

Я протягиваю руку через решетку и хватаю ее за затылок, притягивая к себе, чтобы попробовать ее на вкус. Я не тороплюсь, просто ощущая ритм ее дыхания, прежде чем отпустить ее.

– Поскольку я люблю тебя, я дам тебе то, что никогда никому не давал раньше. – Ее глаза расширяются, когда я отхожу от клетки. Она цепляется за свою надежду, ожидая услышать слово «свобода». Но я не могу ей этого позволить. Только в ее власти освободиться.

– Вот тебе единственная подсказка, Лондон, – говорю я и беру свечу. – Думай об этом как о своей исповеди. Доктор Мэри Дженкинс была слишком горда и слишком тщеславна, чтобы признать то, что ты можешь рассказать по секрету. И только клетка услышит твой шепот.

У нее вырывается истерический смех.

– И видеокамера, верно? – Проходя мимо, она садится рядом с тарелкой и смотрит на еду. – Я не такая, как доктор Дженкинс. Я не делала лоботомию своим пациентам.

– Нет, не делала. Это было бы слишком очевидно. Ты умнее. Талантливо используешь импульсное управление. Но, тем не менее, как и другие, ты попала в свою собственную сеть. – Я иду к двери. – Пора признаться в своих грехах, Лондон. Ты пытала своих пациентов. Ты уничтожила их разум. Ты играла в Бога, пытаясь найти себе лекарство. Как только ты это признаешь, дверь камеры откроется.

Она поднимает взгляд от тарелки.

– Ты хочешь, чтобы я призналась в этом?

– Да.

Она поднимает руки в знак капитуляции.

– Отлично. Я признаюсь в этом. А теперь открой эту долбаную дверь.

Я останавливаюсь у выхода.

– Ты же знаешь, любовь моя, не все так просто.

Мимолетно, но на секунду на ее лице промелькнула паника. Ее вот-вот бросят. В клетке, в такой же, в какой ее отец держал девочек. Она цепляется за одежду, ища случайную нить, ее волосы растрепаны. Дикая и безумная.

– Я хочу увидеть досье Тома Мерсера, – говорит она.

Я потираю затылок.

– Это требование сложно удовлетворить…

– Я хочу его увидеть, – рявкает она.

Я тяжело выдыхаю.

– Ладно. – Затем я поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Нет, – говорит она, останавливая меня в дверях. – Мой отец не зажигал свет в подвале. Он держал их в темноте.

Я смотрю ей в глаза. Я обещал освободить ее, и я это сделаю. Освобожу ее от боли и от деформированной человечности. Но сначала ей предстоит столкнуться с темнотой. Даже она это знает.

С самого начала люди разделяли добро и зло. Двух существ, борющихся за господство. Я не верю в божественных существ. Жизнь намного проще. Мы сами себе боги и дьяволы. Способные на самое низкое зло и на великую праведность. Мы устанавливаем свои собственные правила и создаем свои собственные небеса и ад.

Выбираем их каждый день.

Я гашу пламя и закрываю дверь, отрезая ее от света. Оставив Лондон воевать со своими демонами в своем личном аду.

Глава 25

УБЕЖИЩЕ

ЛОНДОН

Однажды я проводила консультации для женщины, которая боялась остаться одна. Муж бросил ее ради более молодой женщины, дочь сбежала из дома, чтобы учиться в колледже, и ей все время было не по себе. Она не могла заснуть, не могла совладеть с собой. Ежедневно страдала от панических атак.

– В доме слишком тихо, слишком безмолвно, – сказала она во время одного из наших сеансов. – Ненавижу тишину.

Именно эта пациентка в начале моей карьеры подтолкнула меня сменить стезю и бросить терапию скучающих домохозяек и мужей, переживающих кризис среднего возраста. Я помню, как сильно я ее ненавидела, когда сиделf напротив женщины, заламывающей руки. Я не могла ей сочувствовать. Я никогда не ненавидела тишину. У меня никогда не было тревожной потребности быть в окружении людей.

– Уединение – это испытание, – сказала я ей.

Уединение показывает истинных нас. Изоляция – это не одиночество – это отсутствие шума и отвлекающих факторов. Она заставляет нас признать свою ценность. Если окружаете себя людьми, то отвлекаетесь от единственного человека, достойного вашего времени: от самой себя.

По правде говоря, я полагала, что она была глупой, никчемной женщиной, которая могла бы вязать салфетки перед телевизором. Она тратила мое драгоценное время на свое жалкое существование просто потому, что не могла оставаться наедине с собой. Она была эгоисткой. Она не нравилась себе, поэтому пыталась сделать мою жизнь такой же монотонной.

Это была моя последняя сессия в качестве психолога общей практики.

Я все больше и больше погружаюсь в воспоминания о прошлых сессиях, когда тишина становится слишком громкой. Когда мне дают слишком много времени, чтобы подумать. Как и сейчас, тишина почти осязаема, чернота застилает окружающий мир.

Уединение – это испытание.

Я всегда наслаждалась временем, проведенным в одиночестве, никогда не боялась оказаться в изоляции – но, возможно, я была слишком сурова по отношению к пациентке. Может, именно такое одиночество она переживала. Абсолютное онемение всех чувств.

Я бы сравнила это со смертью, если бы не знала, что значит быть похороненной заживо.

Я вытягиваю руку за пределы клетки, к полоске света, просачивающейся через затемненное окно. Я понятия не имею, сколько прошло времени, но, должно быть, сейчас день. Мне кажется, я уже несколько часов провела в этой темной комнате, в этой клетке, забившись в угол и пытаясь дождаться выхода Грейсона. Но время относительно, не так ли? Может, для Грейсона прошло всего несколько минут.

Он меня испытывает. Это тест, который я не могу провалить.

Луч дневного света недосягаем, но я все еще тянусь к нему, представляя, как тепло касается моих пальцев. Странно, но это утешает.

Я убираю руку. Где-то в этой комнате стоит камера. Грейсон наблюдает за мной так же, как раньше наблюдал за своими жертвами. Если бы это был кто-то другой, я бы попыталась их подкупить. У меня много денег. Я могла бы даже предложить свое тело. У меня практически отсутствует стыдливость или эмоции, связанные с физическими прикосновениями и сексом. У меня вырывается хриплый смешок. За исключением, очевидно, Грейсона. Признаю, быть с ним… такой соблазнительный огонь… Я жажду этой порочности. Я жажду его.

Он словно наркотик, и я не могу избавиться от этой зависимости. Я подтягиваю футболку и вдыхаю запах ткани. Я словно испытываю ломку между приемом наркотика. Руки дрожат, кожа становится липкой, мне не терпится получить еще одну дозу. Это так больно, так плохо для тебя… Но так чертовски приятно, когда ты получаешь желаемое.

Я отпускаю футболку. Грейсона нельзя подкупить. У него есть свой наркотик, и я должна удовлетворить его ненормальные желания, если хочу выбраться отсюда живой. Я должна найти способ дать ему то, что он хочет, не жертвуя слишком многим.

От запаха спагетти сводит живот. Я пыталась не обращать на них внимания, даже вытолкнуть из клетки. Там может быть что-то подмешано. Однако, если рискнув, я на шаг приближусь к выходу из этой адской дыры...

Я подтягиваю еду и беру с тарелки таблетку. Разламываю пополам и проглатываю половину, а остальное кладу в карман. Я ем лапшу и томатный соус руками, а не вилкой, ухмыляясь, когда вспоминаю, как женщина облила меня свиной кровью и назвала животным. Я облизываю тарелку, как животное в клетке, в которое я превратилась.

Затем я пододвигаю тарелку к двери камеры. Она с громким лязганьем ударяется об угол клетки.

– Теперь доволен? – Спрашиваю я. Слишком голодная, чтобы думать о чем-то еще, я поглощала лапшу, не обращая внимания на то, что туда вероятно подмешали наркотики. Скорее всего, галлюциногены, чтобы усилить мои впечатления. Я громко смеюсь от этой мысли. Грейсон всегда не просто запирал жертву в клетке. Это слишком легко. Я часами наблюдала за пытками. В тщательно продуманных ловушках всегда был ужасный подвох. Подозреваю, что скоро у меня начнутся галлюцинации, пик безумия, когда клетка превратится в подвал отца.

Потому что именно этого он и хочет, верно? Как и в случае с могилой, я буду страдать, как страдали жертвы отца. Меня накажут вместо Жнеца Холлоуза, за его преступления.

Минуют секунды, но ничего не происходит.

– Я разочарована в тебе, Грейсон. Ты упустил отличную возможность. Это могло стать твоей лучшей ловушкой.

Но мысль не уходит. Подвал предстает в моем сознании, словно я сама дала жизнь воспоминаниями, просто подумав, что это может случиться. Они вертятся в голове, выскальзывая из темных углов. Углы клетки изгибаются и деформируются. Тени обманывают.

Я зажмуриваюсь в темноте. Чертов узкий лучик света. Интересно, Грейсон специально оставил его, чтобы поиздеваться надо мной.

Как только семя посажено, я не могу его искоренить. Я расхаживаю по камере. Взад и вперед. Пытаясь выкинуть эту мысль из головы или довести себя до изнеможения.

Может, я так и не выбралась из подвала отца. Может, я всю жизнь прожила в фантазии, а на самом деле он все это время держал меня в ловушке в этой сырой тюрьме.

– К черту это, – я приседаю в углу и обнимаю ноги. Я могу переиграть его в этой игре. Он не может просто держать меня здесь. Я должна есть. Мне нужно ходить в туалет. С внезапной вспышкой страха я припоминаю, что заметила что-то по другую сторону камеры.

Я ползу туда, выставляя вперед руки, пока что-то не нахожу. Я обвиваю руками ободок. Ведро.

– О Боже.

Я вскакиваю на ноги и кричу. Кричу, пока легкие не воспламеняются, а живот не начинает болеть от чрезмерной нагрузки на мышцы. Я кричу сквозь гневные слезы, и когда мой голос срывается, я проклинаю Грейсона горячим шепотом.