Тени Лордэна

Глава XVIII «Вестник Рока»

Над погрузившимся в непроглядный мрак городом стоял дикий вой тысячи нечеловеческих голосов, упоённо певших оду погибели. Безмолвные и мрачные громады грозовых туч летели сквозь бездонные просторы ночного неба, словно разъярённые, косматые бизоны по бескрайним прериям, сметая всё на своём пути. Рассвирепевшие ветра нещадно хлестали воды залива, поднимая высокие волны, чьи пенные, клокочущие гребни то и дело вспыхивали белыми дугами посреди чернильных вод, отразив серебряный свет показавшегося на миг лунного диска. Как шайка бесстыдных разбойников, они набегали на дремавшие у причалов корабли, раскачивали их, побивали борта, так что те начинали жалобно стонать под напором стихии. Пеньковые канаты швартов, натягивались, точно жилы в сжатых пальцах, силясь удержать деревянную тушу на месте, но сколько бы в них не было решимости, ей было не дано обуздать могущество беснующейся пучины. Издав жалобный треск, они лопались и бессильно валились в воду, а получившие свободу суда тут же набрасывались на скованных собратьев, и под бранные крики матросов начиналось сражение, где вместо мечей были мачты, вместо одежд паруса, а разлетавшиеся во все стороны щепки подменяли свежую кровь.

Сразу после заката на дорожках дворцового сада были разведены огромные костры, заливавшие всю округу зловещим алым сиянием, так что со стороны казалось, что во дворце занялся пожар. Однако теперь от них остались только обуглившиеся скелеты толстых брёвен. Примчавшийся из-за морей ураган распалил их, дав пламени вздохнуть полной грудью, наделил его невиданной мощью, которая тут же его и сгубила. В считанные мгновения огонь истратил всю пищу и познал смерть в рассвете сил, и лишь редкие хлопья тлеющей золы вырывались из бездыханных останков, чтобы унестись к звёздам. Цветочные кусты и плодовые деревья лихорадочно тряслись, теряя молодые листья. Они чувствовали боль, но не имели ртов, чтобы издать полный страдания вопль, и только размахивали руками, порождая свист и шелест, в котором тонули все прочие звуки, будь то шаги или гневные крики приказов. Державшие ночное бдение рыцари бродили по тропинкам, шатаясь в стороны как распоследние пьяницы, завидуя товарищам, безмятежно спавшим в тёплых комнатах, и проклиная дурную погоду, не приносившую ничего иного, кроме бедствий и разрушений. Может быть, что именно по этой причине она была столь мила сердцу Янса. В подобные ночи он наконец-то оказывался в родной стихии, в которой он растворялся и с которой он всецело сливался, обретая истинную силу, недоступную ему при крикливо пошлом сиянии жизнерадостного солнца.

Облачённый в полное боевое снаряжение убийца неподвижно лежал на краю пологой крыши, как бы растёкшись по ней и слившись с окружавшими его тенями. Сквозь продолговатые прорези маски он внимательно следил за перемещением тусклых, трепещущих огоньков увесистых фонарей, кропотливо запоминая маршруты оберегавших дворцовые стены патрулей. Чем дольше он наблюдал, тем больше находил прорех в организованной на широкую ногу охране, которые бы позволили ему без особого труда проникнуть внутрь, даже не прибегнув к главному козырю — невидимости. Впрочем, на сей раз подобная лёгкость вызывала у него какое-то тягостное предчувствие, словно все опасности сговорились между собой и решили расчистить ему путь к заветной цели, а самим собраться в одном месте и терпеливо дожидаться его там, дабы в одночасье нанести единый, сокрушительный удар. И снова его посетили едкие и навязчивые мысли о том, чтобы бросить эту дурацкую затею с кровной местью, с наивной игрой в славного героя, бравого защитника людей и поступить так, как он привык это делать на протяжении всей своей никчёмной, полной бесчестия и вероломства жизни.

Янс неспешно отлип от покрытой тонким ковром сырого мха черепицы, присел на корточки и завёл руки за голову, чтобы снять маску — своего давнего напарника, ни разу его не подводившего и не предавшего. Держа её развёрнутой к себе лицом, он всмотрелся в её пустые, бесстрастные глазницы, за которыми нельзя было разглядеть ни огней фонарей, ни блеска редких звёзд. В них он видел отражение мрачных и запятнанных глубин собственной души, в которых спустя многие годы жестокого кровопролития, каким-то чудом ещё барахтались, не желая утонуть и быть поглощёнными, последние благие устремления, присущие всякому человеческому существу. Из последних сил они обращали к хозяину пламенные речи, которые тот прежде игнорировал или слушал лишь краем уха, посмеиваясь над этими вздорными, романтическими идеями, но теперь Янс внимал им во всей полноте, и каждое их бойкое и проникновенное слово отдавалось гулкими ударами израненного сердца.

Так он просидел несколько минут, не пошевелив ни единым членом, почти не вздохнув, словно бы окаменев, но стоило ему получить желаемый ответ, как оцепенение отступило, и Янс надел маску обратно, после чего принялся старательно проверять снаряжение, висевшее на поясе или рассованное по тайным карманам. Охотничий нож для шкур, мясницкий крюк, малюсенькая, размером не больше лесного ореха коробочка с отвратительными алхимическими пилюлями, пара отмычек и магический кристалл, надежно сокрытый в небольшом кожаном кармашке, который он всего несколькими часами ранее пришил к левой перчатке. Убийца отогнул плотно прилегавший к телу край материи и увидел тусклое, едва подрагивающее сияние, ещё раз убедившись в том, что сильнейший из демонов так и не покинул дворца.

Последним он вытащил стилет из ножен и всмотрелся в его стальные грани, испещрённые жуткой летописью из тысяч мельчайших царапин — шрамов, оставшихся после совершённых им злодеяний. В ту ночь, впервые в жизни, Янс в полной мере осознавал, что он собирался отнять жизнь во благо, но не в своё собственное или хозяина, а ради обычных, совершенно ему незнакомых людей, единственно ради спасения их от несправедливого и коварного зла, и это непривычное осознание предавало ему прежде невиданных сил и лёгкости духа.

Бесшумно возвратив оружие на его законное место, Янс подошёл к краю крыши и в считанные мгновения спустился с верхотуры на землю, без помощи верёвок и крюков, ловко двигаясь по стенам как заправский паук.

В то же самое время Хромос стоял на широком, расположенном под самой крышей и предназначенном для отдыха и личных встреч, на которых плелись извечные интриги и подготавливались вероломные предательства, балконе здания Сента, который единственный из всех балконов был обращён в сторону эрсумского дворца, в чей адрес на протяжении двух веков отправлялись нескончаемые насмешки, потому как величественное место аристократических собраний было возведено во многом за счёт украденных из королевской казны средств, десятикратно превзойдя дворец в размерах и роскошности, тем самым причинив Леурию III ещё одну смертную обиду, которую ему пришлось безропотно проглотить в след за всеми предыдущими к огромному удовольствию беспощадных лорденцев. Капитан опирался локтями на полированные мраморные перила и сквозь слегка мутные линзы украденной Янсом где-то в порту подзорной трубы разглядывал королевский дворец и прилегавшие к нему улочки на предмет приближающихся карет или отрядов подкрепления. Заговорщики условились, что при появлении опасности Хромос должен будет выстрелить в небо сильным заклятием, тем самым подав знак к отступлению. Громкость и яркость у этого колдовства, конечно же, ни в коем разе не сможет сравниться с подлинным, рождённым грозовыми тучами молниям, но для чуткого и настороженного убийцы этот сдавленный рокот будет достаточен, ну а царившая вокруг непогода должна будет сокрыть его искусственное происхождение от непосвящённых обывателей. Напротив же Янс капитану никаких сигналов подавать не собирался, дабы ничем не нарушить скрытности, а заодно не отвлекать мыслей от главного дела. Хромос это прекрасно понимал, однако полное неведение о происходящем заставляло его нервничать куда больше, чем следовало бы даже в подобной авантюре. К тому же его всё ещё разъедала мысль о том, что Янс перед отбытием в сказочные дали навстречу праздной жизни таки решил на последок не только сохранить жизнь временного товарища, но заодно сыграть с ним подлую шутку, отправив его заниматься всю ночь бесплодной слежкой, пока убийца, лёжа в корабельном гамаке, посмеивался над его глупостью. И у капитана были все основания для подобных подозрений.

В бордель Янс вернулся довольно-таки поздно, когда солнце уже уплыло за горизонт, но его огненные языки всё ещё окрашивали узкую полоску неба в зловещие алые и багряные тона. Едва заперев за собой дверь, в которую вслед за ним пыталась протиснуться одна из местных тружениц, убийца тут же перешёл к обсуждению предстоящего дела, общаясь в привычной ему прохладно-язвительно манере, как если бы между ними не произошло никакого раздора. Однако, стоило Хромосу вскользь упомянуть о своей короткой встрече с Глоселем, как их союз немедля дал ещё одну трещину. Янс не стал повышать голоса, переходить на ругательства, но в каждом задаваемом им вопросе капитан ощущал растущее внутри напарника негодование и его вернувшееся желание бросить затею с рискованной борьбой. Как и в прошлый раз Хромосу пришлось прибегнуть к уловкам, чтобы не упустить пока что единственного союзника, но теперь он не пытался запугать переменчивого товарища неотвратимым возмездием со стороны демонов, а всего лишь скрыл некоторые подробности дружеского свидания. В частности, капитан решил ненадолго умолчать о переданном письме, по крайней мере до того момента, когда намеченное покушение окажется исполненным.

— Чёрт подери, как же меня измучил этот треклятый фонарь — ругался себе под горбатый нос страж, перекладывая железную дужку из одной руки в другую, чувствуя, как метал впивается в измятые, побледневшие пальцы. — Ей, Ли! Будь в кой-то веки хорошим другом и забери его у меня.

— Не, дружище, он всецело твой и только твой.

— Мы тут все в одной тарелке, так что возьми эту жестяную дрянь, пока я не разбил ею твой пустой череп, — с этими словами страж насильно впихнул ненавистную ношу товарищу и принялся с удовольствием разминать затёкшие кисти. — И почему же именно нам не повезло попасть в охрану к этому эрсумскому индюку? Признавайтесь, сволочи вы эдакие, у кого какой грешок за душою завалялся? Кто нам всем так подсобил?

— Если ставить вопрос так, то первым виновником ты сам и будешь, — ответил ему худощавый и немного сутулый, словно коромысло, глава маленького караульного отряда.

— Ага-ага, столько напакостил, что и вас двух святош за собой в бездну тяну. Более того, это от меня одного, непутёвого и распутного, вообще все беды на этом свете происходят. Что война кровопролитная свершилась, что молоко у бабки скисло — всё я, чёрт треклятый, напакостил. Но если отодвинуть шуточки в сторону, то скажу я вам, что мы тут вообще зря стараемся, потому как от наших усилий пользы вообще никакой не будет.

— С чего ты это взял?

— А ты сам не понимаешь?

— Чего не понимаю?

— Того, что мы должны защищать посла от того самого Шкуродёра.

— Конечно же я это знаю, болван! Нам ведь всем об этом на общем собрании рассказывали, к тому же уже далеко не впервой, так что не неси чепухи.

— А я её и не несу. Скорее даже наоборот, я тут, кажется, единственный, не только в нашем славном трио, но и во всей охране, а может даже, что и в городе, кто в полной мере осознаёт в сколь глубокой заднице мы очутились.

— Ну тогда поведай нам, глупцам, о нашем же несчастье.

— Вопрос тут довольно простой — а что же мы сможем сделать, если этот Шкуродёр таки решит сюда заявиться? Вот не поленись и представь себе подобную ситуацию. Он же вроде как способен становиться невидимым, а раз среди нас троих нет магов, то увидеть мы его никак не сможем, то есть это наше расхаживание вперёд и взад не имеет никакого смысла, только если мы буквально о него не споткнёмся. Но даже если это произойдёт, а я подозреваю, что он не настолько глуп, чтобы просто разлечься посреди дороги или броситься нам прямо под ноги, то что мы тогда будем делать?

— Зададим ему славную трёпку, что же ещё?

— Да брось ты эти наивные ребяческие мечты. Ты разве не слышал о недавнем происшествии в склепе?

— Ну, слышал, и что с того?

— Ли, ты посмотри на него, всё знает, но ни хрена понимать не хочет! Это чудовище в мгновение ока перебило пятерых наших ребят. Пятерых! Да так шустро, что те даже мечи не успели обнажить, а может даже, что и вскрикнуть. Только в штаны наложить сумели. Нас же тут и вовсе трое, так что сам рассуди, что же мы сможем с ним поделать?

— Я не… не знаю. Должно быть предупредить остальных, поднять тревогу.

— Ага, попробуй поорать со вспоротым горлом или с кинжалом в сердце, с этого будет ну очень много толку. Мертвецы ведь так известны своей крикливостью. Наберись мужества взглянуть горькой правде в глаза — мы его даже задержать не сможем, просто сложим наши головы ни за что, и на этом наша песенка будет спета.

— Ну, а что же ты предлагаешь заместо этого?

— Для начала не строить из себя героев, не обращать внимания ни на что, прикусить языки и молиться, что беда обойдёт нас стороной.

— Предлагаешь бездействовать и тем совершить измену?

— Предлагаю немного подумать о себе, раз никто иной о нас думать не собирается. Если наша кончина ничего не изменит, то зачем нам тогда помирать, лишаясь тем самым всех земных радостей и обрекая наши семьи на голод? И с чего, собственно, меня должна заботить жизнь этого посла-герцога? Я его не знаю, ничего хорошего он мне не сделал и вряд ли когда-нибудь сделает, как, собственно, и все эти наши горячо не любимые сенаторы, чтобы я беспокоился за их планы и за их выгоду превыше собственной. Какого чёрта я должен им, если они ничего не должны мне, ведь для них я — пыль, я — никто и звать меня никак. И так дела обстоят с нами всеми.

— Так устроен мир и его не изменить, а будешь и дальше болтать подобный вздор, то лишишься языка, а может и жизни, и исполнит это с тобой отнюдь не Шкуродёр.

— Это что ещё за намёки? Сдать меня удумал? Ты только погляди на него, Ли, вот и нашлась подлая крыса в нашем дружном братстве. То-то тебя в командиры вечно ставят. Знают, твари, что ты пред всяким, даже самым маленьким начальником выслуживаться горазд, слушаешься всех приказов, не прекословя, как преданная собачонка, башкой своей твердолобой вовек думать не желаешь. И всё это ради себя любимого и ради тёплого местечка под господским крылышком, а до иных людей тебе дела никакого нет.

— Так до́лжно быть, а если тебе это невдомёк, то ты — редкостный баран.

— Так до́лжно! Что за прекрасные слова! Всюду подойдут, всё оправдают, всё обоснуют, всё освятят. Что ни случись, всё было должно́! Только что-то это должно́ к простакам вроде нас не слишком то липнет и всё возле дворян вьётся, их обхаживает, их ублажает, им потакает.

— А ты в храмы ходи почаще на поклон, может и к тебе Боги добрее станут.

— Ну схожу я, ну зарежу ягнёнка, купленного на распоследний серебряник, проголодав до этого с месяц, а следом за мной приведёт к алтарю какой-нибудь богач-купец десяток откормленных тельцов и зальёт его тёплой кровью божеству на радость, и тем его к себе всё одно от меня переманит. У меня, бедняка неимущего последнее убудет, а у него, толстосума имущего ещё больше прежнего прибавиться. Скажи мне, умник ты эдакий, где же тут справедливость?

— Не такой уж ты и бедный, чтобы на жизнь жаловаться.

— Но и в дворце стопалатном что-то не живу, вина сладкого каждый день не пью и жена всего одна единственная, так ещё старая и сварливая. Разве это жизнь?

— В таком случае зачем тебе за неё держаться? Сделай полезное дело и отдай её без лишних разглагольствований, а то утомил уже, балабол чёртов.

— Вон ты как чужой жизнью легко распоряжаешься, как безделушкой какой-то, прямо истинный начальник. Что же до меня, так я подобную жертву не то, что ради какого-то там залётного эрсумского дворянишки, а ради его светлейшего величества короля, если бы таковой бестолковый болванчик у нас всё же и был, никогда и стократ меньшего бы не сделал, а ты мне предлагаешь пожертвовать своим пузом! Да ни за что на свете! Хрен им всем! Пускай все эти дармоеды и душегубы передохнут, и не важно чья рука принесёт им смерть, а если перегрызутся между собой и так истребят на корню свою гнусную породу, то так даже лучше для всех выйдет. Без них, паршивцев, жить только лучше станет.

— Эх, брат, однажды ты точно лишишься башки за свои речи.

За этим спором стражи не сразу заметили, что не принимавший участия в их препираниях, несший фонарь и шедший чутка сбоку Ли, остановился, и опомнились лишь после того, как прежде отгоняемая светом фонаря тьма обступила их со всех сторон.

— Эй, ты чего встал? — обеспокоенно выпалил Вико, разворачиваясь на месте. В нём уже жила твёрдая уверенность в том, что Шкуродёр нанёс новый удар и окровавленный Ли лежал мёртвым на дороге, но тот вполне себе стоял живой и целёхонький, вытянув тяжёлый светильник вперёд и оглядываясь по сторонам. — Что-то увидел? Ну, не молчи, скотина!

— Не ничего… должно быть показалось.

— Конечно тебе, болвану, показалось, в такой-то ураган. Не стой столбом и идём дальше. Вроде бы уже недолго до конца нашей смены осталось, тогда наконец-то и поспим.

Пускай Ли действительно почудилось, что он уловил какой-то шорох в общей шелестящей и скрипящей какофонии штормовых порывов, однако, по поразительному совпадению, именно в этот момент невидимый убийца с короткого разбега наскочил на стену и, оттолкнувшись от её циклопических каменных блоков, взмыл вверх, зацепился кончиками тренированных пальцев за край и одним сильным рывком подтянул худощавую тушку. Сидя на стене верхом, он ещё раз настороженно огляделся по сторонам, присматриваясь к снующим по саду огонькам, после чего соскочил вниз, мягко приземлившись на свежие, покрытые прохладными капельками влаги стебли газонной травы.

Сторожей в дворцовом саду было довольно-таки много, человек под тридцать, может быть даже и сорок, однако они были рассеяны по его обширной площади, а несчётное количество аккуратно подстриженных и высаженных в длинные линии кустов, позволили передвигавшемуся резвым гуськом Янсу в пару минут обойти всех охранников и подойти вплотную к дворцу. Теперь ему оставалось только найти лазейку внутрь. Переходя с места на место, меняя точки наблюдения, он осматривал здание со всех сторон, примерялся к входным дверям, но все они выглядели либо слишком массивными, чтобы их можно было незаметно приоткрыть, к тому же они были наверняка заперты на неподъёмные засовы с внутренней стороны, либо охранялись стражами и рыцарями с фонарями, мимо которых было почти невозможно прошмыгнуть, даже будучи незримым. Но это на земле, а на высоте второго этажа Янс почти сразу заприметил несколько балконов, с которых обитатели дворца в дневное время могли наслаждаться отменными видами на цветущий сад. Каждый из них имел по деревянной, очень красивой и дорогой, но при этом довольно хлипкой на вид дверце, которая совершенно никем не охранялась и вряд ли закрывалась на замок. Однако до того, как пробраться внутрь, убийца решил взобраться на самую крышу и провести последний этап разведки.

Хотя дворец имел всего два этажа не считая подвала и небольшого чердака, но потолки в нём были столь высоки, что каждый этаж был высотою в два обычных, и таким образом здание приобретало весьма внушительные размеры. Тем не менее обильное число резных элементов в декоре позволяли взбираться по его отвесным стенам также просто, как по приставной лестнице, так что с этим препятствием смог бы справиться не то, что мастер-лазутчик, но и вполне себе обыкновенный уличный мальчишка.

Оказавшись наверху, Янс слегка оттопырил заветный кармашек, так что лучи света смогли прорваться через тончайшую щель и обратить часть его незримого запястья в бледный туман. Убийца принялся осторожно перемещаться по крыше в полуприседе, наблюдая за усилениями и затуханиями свечения, пытаясь таким образом как можно точнее определить местоположение его цели, чтобы избавить себя от неуверенного и рискованного брождения по дворцовым коридорам. Близкое присутствие поистине могущественного демона, заставляло сиять хрустать столь ярко, что все изменения свечения были едва различимы, и это значительно усложняло дело, так ещё Янсу приходилось постоянно опасаться того, что лучик света мог попасться кому-то на глаза, и выдать его присутствие. Впрочем, эти сложности не смогли помешать ему осуществить задуманное, и вскоре убийце выяснил, что демон находился ближе к левому крылу, вдалеке от особо охраняемых покоев герцога. К его удаче, в непосредственной близи с этим местом располагался заветный балкон, и теперь дело оставалось совсем уж за малым.

Янс спустился вниз и попытался разглядеть внутренности комнаты, прильнув к мутным стёклам стоявших по обе стороны от двери окон, но плотные гардины малинового бархата не дали ему осуществить желаемого, сохранив тайны обитателей от посторонних глаз. Тогда убийца, ещё раз взглянув на ослепительно сверкающий камень, желая исключить всякую ошибку, сделал несколько глубоких вдохов и протяжных выдохов, очищая разум от лишних мыслей и настраивая тело на нужный лад.

Двойные дверцы, разумеется, оказались запертыми изнутри, иначе бы их давно распахнул набегавший на дворцовые стены вихрь, но их удерживал вместе самый простецкий крючок, так что Янсу понадобилось всего лишь просунуть охотничий нож в дверную щель и подтолкнуть железную скобу вверх. Придерживая одну из створок, чтобы под порывами ветра та не ударилась о стену в стремительном рывке и тем не разбудила спящих, убийца быстро и аккуратно протиснулся внутрь, и тут же закрыл за собой дверь. И всё же при всём его старании, сделать это совершенно бесшумно ему так и не удалось. Беснующиеся воздушные массы ринулись в открывшуюся щель вместе с ним, издавая при этом низкий, гудящий свист, так что Янсу пришлось вновь затаиться и недолго простоять без движения на месте, чутко прислушиваясь к окружению, не потревожил ли он кого, но всё было по-прежнему погружено в тихую дремоту.

Он оказался в одной из многочисленных комнат с непомерно богатым убранством, предназначенных для многоуважаемых королевских гостей. В ней стояла обитая всё тем же малиновым бархатом резная мебель с позолотой: пара диванов, высокое кресло с ножками в виде львиных лап, в дальнем углу ютился стол со всеми письменными принадлежностями, а вдоль стен было расставлено множество худощавых канделябров с раскидистыми, заляпанными воском кронами. Самым же главным предметом бессмысленной роскоши было большое овальное зеркало размером в человеческий рост, но самих людей в помещении не было. Кроме выхода на балкон в комнате имелись ещё две двери. Первая из них, более высокая и тяжёлая, явно вела в общие коридоры, а вторая, меньшая и слегка приотворённая вела в смежное помещение.

Обнажив стилет и прокручивая в голове весь предстоящий процесс свежевания, Янс на цыпочках подкрался к двери и, не дотронувшись до неё, просочился в заполненную вязким и тягучим мраком спальню. Там его встретил огромный призрачный куб — громоздкая кровать с закрытым кружевным балдахином. Её замкнутый от остального мира вид навеял убийце мысли о том, что он словно голодный и жадный червь прогрызался внутрь огромной луковицы, прокусывая слой за слоем, устремляясь к её заветной и полной загадок сердцевине, и что теперь ему оставалось миновать последнюю оболочку. Его чуткие до мелочей уши уловили едва слышимые звуки чьего-то спокойного и размеренного дыхания, наверняка спящего мужчины. Сердце забилось чаще, разгоняя кровь по телу, питая и разогревая мышцы. Двигаясь ещё медленнее и плавнее, как если бы он шагал в толще воды, Янс неспеша приблизился к ложу и едва прикоснулся к полупрозрачному балдахину, как если бы тот был соткан из стеклянных нитей, собираясь его отодвинуть, но тут же остановился. Сквозь ткань он различил в постели два силуэта — мужчину и женщину, с чьей головы на подушку ниспадал каскад тёмно-рыжих, волнистых волос.

Ещё немного и он бы попал в хитроумно расставленный для него капкан, но Янс таки успел вовремя остановить руку, а после напряг все доступные ему чувства, включая те, которыми обладают только отпетые, опытные воры. Теперь он заметил, что лежавшая перед ним демоническая пара вовсе не спала, а лишь притворялась таковой, ожидая призыва к действию. Единственное, что он мог предпринять в подобной ситуации, так это бросить задуманное и незамедлительно отступить, пока его появление оставалось незамеченным. Но стоило ему сделать короткий отшаг назад, как за его спиной послышалось чьё-то пронзительное и раздражённое шипение. Убийца обернулся и увидел чёрную кошку, стоявшую на туалетном столике. Её шерсть была вздыблена, распушившийся хвост держался торчком, спина изогнулась в полукруг, а сверкавшие в кромешной тьме зелёным пламенем глаза смотрели прямиком на Янса, игнорируя его тёмное колдовство.

В следующее мгновение, повинуясь более наитию, чем органам чувств, Янс резко отскочил в сторону дверей, и тем самым спасся от протянувшейся в его сторону бледнеющей девичей руки с острыми чёрными когтями. Страшась оглянуться и более не беспокоясь о скрытности, он вылетел из спальни и побежал к балкону, слыша за спиной шлепки босых ступней по узорчатому паркету. Закрытые дверцы он выбил с ноги, но и этой короткой заминки оказалось предостаточно для того, чтобы успевшая полностью преобразиться в демоническую форму Риррта смогла бросить ему в спину заклятие развеивания. Будь Янс истинным адептом тёмных искусств, то он смог бы попытаться отразить эту довольно простую и незатейливую магию, но и тут он был всего лишь вором, позаимствовавшим чужую силу, а потому никак не мог противиться воли могущественной чародейки, и его плоть стала проявляться.

Времени на аккуратный спуск не было. Янс с разбега перемахнул через перила и сиганул со второго этажа на землю. Приземлился он не слишком хорошо, хотя и сделал необходимый при подобной акробатике кувырок, но погасить весь набранный в полёте импульс ему не удалось, и беглец почувствовал острую боль в правой лодыжке. Тем не менее он не собирался сбавлять темпа и, превозмогая выстрелы боли при каждом шаге, он пустился в дальнейшее бегство, рассчитывая, что демоны всё же не осмелятся гнаться за ним на глазах и эрсумских рыцарей и всей прочей стражи, но ужас объял его душу и пронзил надрывающееся сердце, когда он увидел, что вся дворцовая охрана лежала на земле ничком, сражённая тёмным заклятием сна.

Вдалеке показалась голубая вспышка, и ушей беглеца достиг слабый звук грома, но этот сигнал тревоги уже не имел какого-либо значения, потому как ничто более нельзя было изменить. Не сбавляя шагу, Янс сорвал с лица маску, бросил её на землю, и поднёс руку в перчатке ко рту. При помощи одних зубов он выдавил камень из кожаного кармашка и проглотил его, чтобы тот так просто не достался демонам, и делая это он пожалел, что ему не хватило духа подобным же образом заготовить ядовитую пилюлю.

Прежде белёсое, шарообразное облачко дыма, отрастило руки и ноги, приняв более антропоморфные черты. Спрыгнувшая вслед за ним с балкона Риррта стремительно настигала Янса, и каждый её длинный и прыткий шаг больше напоминал изящные балетные прыжки. Тогда же со стороны длинного здания конюшен на подмогу ведьме и на перерез Янсу выбежала ещё одна монструозная и мускулистая чёрно-белая фигура со сверкающим обсидианом рогов.

С каждой секундой расстояние между ними неотвратимо сокращалось, и, когда протянутая лапа Одвина уже была готова к тому, чтобы вцепиться в куртку беглеца, тот резко остановился и разбил дымовую шашку о землю. Раздался пронзительный хлопок, и парковую аллею заволокло бледно-молочное облако. Пользуясь этим прикрытиям Янс попытался сделать рывок к ближайшим кустам в последней надежде укрыться от преследователей и восстановить заклятие невидимости, покуда продолжавший бесцельное буйство ветер окончательно не унёс хлипкую дымовую завесу, но Одвин сделал это раньше.

Зарычав словно, дикий зверь, он выпустил из тела взрывную волну огня, которая мигом сдула дым, а заодно опалила всё на десять шагов вокруг, включая Янса и Риррту. Крепкая демонесса почти не почувствовала эту бесноватую, всеразрушающую атаку, но лицо и волосы убийцы оказалось обожжены, края одежды затлели, а его самого откинуло в сторону на целых три ярда. Голова шла кругом, суставы и мышцы мучительно ныли, в приоглохших ушах слышался один только звенящий писк, но Янс смог остаться на ногах, и, хотя его разум был частично затуманен, но рефлексы продолжали двигать тело в обход бездействовавшего сознания и всякой боли.

Завязалась схватка. Оглушённому убийце поразительнейшим образом, используя сложные боевые и акробатические приёмы, удавалось уворачиваться от могучих лап безустанно наседавших на него демонов, почти не сдерживавших силы. Он даже как-то успел вытащить стилет из ножен и во время уклонений нанёс несколько успешных контратак по врагам, хорошенько оцарапав Одвину запястье и едва не выбив Риррте глаз, но эти раны успевали затянуться ещё до того, как из них вытекла хотя бы одна капелька чёрной крови, а демоны лишь впадали в большую ярость, пока запал сражавшегося на грани своих возможностей Янса неуклонно затухал.

Немудрено, что конец настал очень скоро. В очередной раз уклонившись от лапы Одвина, беглец пошатнулся, оперившись на покалеченную ногу, которая больше не могла сохранять необходимую жёсткость. Следующий удар был пропущен. Стройная, длинная и костлявая голень Риррты врезалась ему в левый бок, и Янс, слыша коробящий хруст и мерзкий треск собственных ломающихся в труху рёбер, упал на землю и сделал несколько безвольных кувырков по колючему гравию. Волна тупой боли прокатилась по его животу и груди, кожа горела огнём, хрипящие вздохи давались с огромным усилием, а перед покрывшимися мраком глазами проплывали разноцветные пульсирующие круги.

— Какая же он всё-таки вёрткая сволочь, — звучно и мелодично, словно напевая победную песнь, протянула довольная Риррта, подходя ближе к распластавшемуся у её ног телу и поправляя растрепавшиеся от беготни и ветра локоны. — Ну, что? Не ждал нас, а Бакли? Или как там тебя? А?

Янс ничего ей не ответил, только смотрел в небо налитыми кровью глазами.

— И этот дохляк смог убить старину Вольфуда? Я отказываюсь верить, что эта никчёмная мышь сумела одолеть грозного медведя!

— Может и не такая уж и мышь.

— В смысле?

— Странное дело. Как ни стараюсь, но я всё никак не могу ощутить присутствия его разума. Он от меня не только закрыт, но и совершенно сокрыт, словно бы его и не существует вовсе, — в голосе Риррты послышались беспокойство и самая чуточка любопытства. — Если бы не Сбе́шко, то я бы его вовсе не заметила.

— Неужели перед нами нежить, или на нём висит какое-то сильное заклятие?

— Не глупи, у него кровь течёт и сердце явно бьётся. Он точно жив, но какое-то особое колдовство на нём наверняка есть, иначе и быть не может. Магией я его усыпить не смогу, так что на всякий случай выруби его по старинке, и пойдём к остальным, а то нас уже заждались.

— С превеликим удовольствием, — ответил Одвин и врезал грязной пяткой Янсу по носу.

Вдавив окуляр подзорной трубы в глаз, встревоженный Хромос наблюдал, как Одвин теперь уже осторожно, чтобы не усугубить нанесённые увечья и тем не отправить пленника в загробное царство раньше времени, поднял его на руки и понёс как нежную и избалованную принцессу в сторону дворца вслед за переметнувшейся в человеческую личину Рирртой. У главных дверей их встретило ещё четверо одержимых. Способные прекрасно видеть в темноте, они не вынесли с собой фонарей, а потому капитан мог видеть только их размытые в потёмках силуэты, и лишь гадать о тех личностях, которым они принадлежали.

После непродолжительных обсуждений Одвин, Риррта и ещё один демон отправились к конюшням, где они скоро запрягли принадлежавшую стражам простенькую карету и, погрузив в неё бессознательного и надёжно закованного в кандалы Янса, покинули эрсумское посольство и покатили по пустым безлюдным улочкам бодрой рысцой. Прочие же демоны пошли готовиться к скорому пробуждению одурманенной стражи и герцога, перед которыми им придётся разыгрывать спектакль об успешном захвате зловещего убийцы, и, разумеется, что применение тёмной магии будет приписано Янсу.

Той ночью Хромос был не единственным, кто с напряжением и с трепетом в душе взирал на город свысока. В отдалении от здания Сената и бывшего королевского дворца на самом верхнем этаже колокольной башни храма Старейшей Звезды, заложив руки за спину и расправив широкую, могучую грудь, вздымавшуюся от глубоких и мерных вдохов, стоял высокий и статный молодой человек. Носки его круглоносых ботинок выступали за край неогороженной перилами платформы и висели в воздухе на высоте ста пятидесяти ярдов. Яростные порывы ветра, набегавшие на одинокий шпиль злобно хлестали его по щекам, нахально тормошили его короткие кудри цвета льна, хлопали полами подпоясанной чёрной рясы, как бы желая забавы ради скинуть его вниз на каменные ступени, ведшие ко входу в храм, но он стоял незыблем словно тяжеловесное изваяние из тёмного гранита, и лишь неспеша перебирал пальцами правой руки длинные, дважды обёрнутые вокруг его левого запястья, но всё равно свисавшие до самых колен чётки из лакированного дерева, имевшие пышную кисточку из золотых нитей на конце.

— Во имя сиянья Старейшей Звезды… Отрину я прежнюю жизнь и мечты,… — слова слетали с его тонких, немного выдававшихся вперёд светлых губ и улетели ввысь к ночному небу. Говорил он не эрсумском и не на эльфийском, а на авеосте с идеальным произношением каждого звука и каждой интонации, чем могли похвастать далеко не все кардиналы, посвятившие свои долгие жизни изучению этого сложнейшего и многозначного языка.

— Во имя людей, что молитвой живут… Навеки забуду покой и уют… — проронил он вновь, когда вдалеке появилась тусклая голубоватая вспышка, а спустя несколько секунд до него долетел едва слышимый раскат грома. Его прежде бесстрастный и холодный взор оживился, и он впился взглядом во тьму, точно парящий под облаками орёл, заметивший сидящего среди высокой травы зайца. Затем он прикрыл глаза и стал внимать пространству, улавливая мельчайшие колебания незримых и неощутимых для всех прочих людей энергетических волн и духовных потоков. Его душа откликалась на этот зов, вступая с ним в резонанс, усиливая ощущения, пробуждая охотничьи инстинкты, и его мужественное, пускай и совершенно гладкое, лишённое единой грубой и колючей щетинки лицо расплылось в тёплом чувстве наслаждения и удовольствия.

— Во имя секрета, что вверили мне… Сражу я врагов в священной войне, — пропел монах чистым, глубоким, бархатистым баритоном, и малые колокола ответили ему тихим, мелодичным перезвоном. Долгие недели скрытного созерцания и вынашивания хитроумных планов наконец-то подходили к концу, наступала пора для пламенных сражений, по которым он успел порядком истосковаться. Сколько бы битв он не прошёл, сколько бы нечестивых душ он не истёр со света, ему всегда было этого недостаточно. Его ненасытный клинок, с которым он не расставался ни днём ни ночью, требовал свежей крови, но крови особой, осквернённой и запачканной в самых тяжёлых, непростительных и неискупимых грехах. Грехах не плоти, а мысли. — Теперь я ищейка, ловец и палач… Отец мой, услышь же предателей плач.

Произнеся последнее слово клятвы, данной им много лет назад, когда он из голодного ребёнка всеми гонимой, несчастной девушки, слишком рано вкусившей запретного плода, стал юным послушником, и с тех пор тысячекратно им повторённой, превратившуюся в его ежедневную молитву, он перебрал одну бусину чёток и блаженно улыбнулся. Вскоре с низа винтовой лестницы послышались торопливые шаги, сперва глухие и далёкие, но затем всё более близкие и отчётливые. На тесную и узкую кольцеобразную площадку, обрамлявшую самый большой церковный колокол поднялся мужчина, чей возраст вплотную приблизился к солидной отметке в пятьдесят лет. Он был облачён в такую же аскетичную и простецкую на вид, но сшитую из самых дорогих и приятных на ощупь тканей рясу, как и наблюдавший за городом монах.

— Отец Делаим, — также на авеосте обратился он к нему, предварительно упав на одно колено и склонив голову в знаке глубочайшего уважения и готовности к беспрекословному подчинению. — Я принёс вам вести от сестры Велтасы. Отрекшиеся, они…

— Дали о себе знать, — мягко прервал его старший монах и развернулся на месте, так что теперь уже его пятки угрожающе свисали через край, но это ещё более опасное положение его ничуть не обеспокоило. — Видимо сей ночью подлая гадюка высунула голову из сырой норы, дабы поживиться несчастным зверьком, что по глупости смел пробегать под самым её носом.

— Всё верно, ваше святейшество, так оно и есть. Как прикажете поступить? Заверяю вас, что каждый готов выступить по вашему первому слову.

— Тогда передай своим братьям, что нынче моим словом будет «терпение», — Делаим сделал короткую паузу, прислушиваясь к размеренной вибрации пространства и поглаживая очередной шарик чёток. — На сей раз мы опоздали. Подлый змий свершил своё тёмное дело и уже сокрылся в логове. Впрочем, звёзды сулят, что не далёк тот час, когда не юный гад, но старый аспид выползет на свет божий во всю свою длину. И, когда сие случится, мы будем готовы схватить его стальною перчаткой, а затем силой отведём его на священный суд, покуда он в горести и отчаянии будет ломать о нас свои ядовитые клыки. Теперь же иди, сын мой, Сантураил, созови всех наших братьев и сестру Велтасу, а вместе с ними всех монахов и послушников сего храма. Сведи их в наос и пускай они молятся о спасении себя и сей осквернённой земли, покуда я к вам не сойду.

— Слушаюсь, отец, — Сантураил ещё глубже поклонился человеку, который годился ему в сыны, затем поднялся с колен и бодрыми шагами сбежал вниз по спиральной лестнице, оставив великого апостола, снова сделавшего разворот на месте и теперь ставшего ещё ближе к тому, чтобы сорваться вниз, и далее внимать прекрасной и меланхоличной песни ночи в возвышенном уединении.

Покинув башню, апостол вошёл в ту часть огромного храма, куда не пускали обычных прихожан, и где принявшие постриг монахи проводили большую часть жизни в нескончаемых молитвах, запершись в келиях, которые сильно разнились между собой по количеству удобств и обилию мирских излишеств, а также за кропотливым и трудоёмким переписыванием огромного собрания философских сочинений и священных писаний из библиотеки, целиком занимавшей отдельное крыло. Сантураил уверенно шёл по тускло освещённым коридорам, и всякий встречный священнослужитель, в независимости от его сана или возраста, глубоко склонялся перед ним, демонстрируя нескончаемые преданность, безграничное уважение, а заодно облысевшую или же начисто выбритую макушку, и не разгибал затёкшей спины, покуда непогрешимый посланник воли их обожаемого Божества, чьей чистой любви они жаждали более всего на свете и чьего праведного, совершенно заслуженного гнева они страшились хуже смерти, не проходил мимо. По правде говоря, они точно не знали, кем же были эти внезапно прибывшие монахи, ибо в тайну существования Апостолов и ордена Бриллиантовой Розы были посвящены лишь немногие высшие чины Церкви, для остальных же они были всего лишь верными псами всевластного Конклава, чего, правда, было предостаточно для их обоготворения.

За высокими и узкими дверями Сантураила встретила зала с утопавшем во тьме, а потому казавшемся бесконечным лабиринтом из достигавших потолка книжных шкафов, заставленных древними фолиантами в затёртых и потрескавшихся кожаных обложках. Самые же ценные и священные книги для пущей сохранности получали особые оклады, сделанные из толстых серебренных или золотых пластин, украшенных драгоценными камнями и отчеканенными ликами пророков и великомучеников. Один из подобных, покрытых пыльным налётом томов лежал на специальном наклонном столе с небольшим бортиком по нижнему краю, не дававшему книге сползти вниз, и долговязый апостол в свете одинокой свечи неспешно перелистывал его страницы, сделанные из мягчайшего пергамента благородного цвета слоновой кости, вчитываясь в запечатлённые в изощрённых буквах и немного нелепых гравюрах истории великой старины. Подле него стоял совсем ещё юный и не привыкший к столь позднему бодрствованию послушник и широко зевал в ожидании новых поручений. Услышав тихий скрежет огромных дверных петель и узнав в тёмном силуэте названного брата, Ахимаил блаженно улыбнулся и продолжил чтение уже в слух, сокрушив твёрдым голосом умиротворённую и возвышенно-таинственную тишину библиотеки.

— И встал пастух Ио́фий перед царями и народом Доасу́ма, что погрязли в грехах тщеславия, распутства, чревоугодия, и возвестил им во всеуслышанье великую весть. «О вы, кто предался беззаконию и кто отвернулся от истины, хоть были посланы к вам пророки многочисленные со знамениями ясными и с писанием истинным, но вы осмеяли его мудрость, а посланников наших принесли в жертву демонам, коих вы почитаете за ложных Богов. Даровано мне было послание свыше, и нынче же пришёл я к вам не с миром, но с мечом, ибо тот, кто не обратил взор свой ко свету всевышнему и чистейшему, тот принял проклятие в сердце своё и запер его от всего доброго, и тем потерпел убыток великий. Так свершится же предначертанное, и низвергнется сий город презренный и народ его в огненную бездну через три дня и три ночи. Кто раскается и вновь поднимет глаза к звёздам, тому указан будет путь верный к спасению и искуплению, иным же будет погибель страшная». Так молвил он и был растерзан яростной толпою, но лишь плоть его умерла, а бессмертных дух его остался невредим и вознёсся в сады, где текут реки сладкие и прохладные. Пускай было дано им время, но никто из беззаконных мужей не принял раскаяние в сердце своё, но лишь ожесточил его более прежнего и укрепился в своей глупости. На утро четвёртого дня, едва солнце восстало над землёй, Доасум охватило негасимое пламя белее снега. Оно танцевало над домами и людьми, обращая всё в пепел, не щадя ни богоотступников, ни их жён, ни их отроков, покуда светило не зашло за горизонт. Так пал некогда великий, но предавшийся страшному пороку и мерзкому извращению город Даосум. Идущим же по пути праведному да будет награда велика, а для прозябающим во тьме будет наказание великое в озёрах кипящих. Так иди же на свет, о страждущий, и помни, что уста Дьявола сладки как мёд, но сердце его черно и полно гноя, и тот, кто послушался его, кто впустил его в свои разум и сердце, тот потерпит убытки в стране огня и боли. Книга Каифа Ортиского, глава восьмая, — так подытожил свою речь апостол и наконец-то оторвал взгляд от облагороженных чернилами страниц, дабы поднять его на Сантураила. — Чую, брат, что ты принёс мне славные вести или может даже призыв к действию.

— С этим придётся повременить, но час уже близок. Отец Делаим приказал всем обитателям Собора сойтись в наосе, в том числе и нам. Ты пойди разыщи брата Зартаила, а я схожу за сестрой Велтасой, после чего встретимся у главного алтаря. И передавай сей наказ всякому, кто попадётся тебе на пути.

— Раз на то воля нашего отца, то я не смею ему противиться. Придётся мне до поры отложить сие чудное писание, — Ахималил закрыл тяжёлую книгу с глухим хлопком и любовно погладил её по корешку. — Укрепи же сердце своё, отринь всякий страх и всякое сомнение, ибо ты был избран Светлейшим и Высшим из Богов для великого дела — быть пастырем для тех, кого окружила тьма, сокрыв от него любовь и правду. Путь твой будет тернист и тяжек, но будет он преодолён и славный долг будет исполнен, ибо никому не даётся во испытание более того, что он способен вынести на плечах своих, покуда теплится в нём огонь истинной веры.

Эти слова он произнёс в напутствие брату в вере, безошибочно припомнив строки из иной премудрой книги, которую он имел удовольствие прочесть много лет назад, в ином храме в далёких-предалёких краях. Сантураил же, передав послание, отправился в соседнее крыло собора, где сперва разбудил несколько старших священников и отправил их собирать прочих монахов, а затем направился к келье, из которой немногим ранее был скоропостижно и бесцеремонно выселен архиепископ, и вошёл в неё без стука.

Личные покои главы Лордэнской Церкви Старейшей Звезды занимали три просторные комнаты. Одна из них, посреди которой стояла монолитная каменная плита алтаря с и чьи стены покрывали многочисленные фрески с золотыми звёздами и летавшими между них величественными и грациозными ангелами, предназначалась не только для уединённых молитв самого настоятеля храма, но и для принятия самых уважаемых и почтенных горожан, чтобы те могли спокойно исповедаться в неисчислимых прегрешениях, нарушавших буквально каждую из существующих заповедей, причём преступления против нравственности и морали совершались сразу несколькими способами один изощрённее и гаже другого, а после, получив желанное отпущение и успокоение то и дело восстававшей против развязной и непутёвой жизни совести, усесться в соседней комнате за ломящийся от обильных яств и промокший от пролитого вина стол и незамедлительно открыть новый цикл греха и покаяния с полного дозволения и при активнейшем содействии снисходительного архиепископа, который тоже слыл большим обжорой и знатным любителем всего пряного и сладкого. На это приобретённое ещё в озорную и языческую юность пристрастие намекало и скромное монашеское ложе, на котором могли свободно улечься пятеро человек разом, не рискуя при этом ненароком спихнуть ближнего своего на холодной пол. Однако кутёж и веселее были изгнаны из роскошной обители вслед за её непутёвым хозяином, и в затихшие залы вернулась та загадочная и мистическая атмосфера близости чего-то надмирового, неуловимого и непостижимого, которая и должна царить в подобных священных местах.

Сантураил миновал безмолвную гостиную и открыл двойные створки, ведшие в молельную, откуда на него вывалилась волна густого, пахнувшего смолой и лекарственными травами сизого дыма. На квадратном постаменте вместо священного писания, которое теперь небрежно валялось у подножия своего бывшего ложа полураскрытым с помятыми страницами, стоял маленький ковчег. Его стенки были изготовлены из толстых кусков стекла, скреплённых между собой золотыми пластинами и скобами. Их покрывала искусная гравировка, вычерчивавшая правильные линии сложных магических печатей, призванных надёжнее заточить зловещее содержимое ларца. Подобно аквариуму он был доверху заполнен водой, только вместо пёстрых и радующих глаз рыбок в нём плавало чёрное сердце с белыми прожилками малых артерий, и мерно билось, слегка подпрыгивая, и выплёвывая из жерла аорты туманные сгустки, которые в считанные мгновения обращались сверкающими кристалликами и постепенно оседали на заснеженную равнину дна. Каждый его удар отдавался гулким эхом в пропитанном благовонным чадом воздухе.

Напротив алтаря облачённая в строгие монашеские одеяния, подобрав стопы под ягодицы и держа спину прямо, сидела обритая женщина с довольно резкими и крупными чертами лица, делавшими её более похожей на юношу. Погруженная в глубокий транс она внимала каждому звуку, исходившему из ковчега, как если бы его совершенно однообразные удары на самом деле являлись полноценными словами, связанными в нескончаемый монолог, но появление собрата-апостола тут же пробудило монахиню от вознесенной медитативной дрёмы.

— Вскоре после твоего отбытия, брат, проклятое сердце усмирило свой трепет и с тех пор более не подавало явных знамений, но оно по-прежнему чует своих мерзких собратьев и взывает к их помощи.

— Отцу Делаиму сие уже известно.

— В его способностях я и не смела сомневаться, но долг есть долг, и он должен быть безукоризненно исполнен. Так что ещё он поведал тебе и что велел передать его верным сынам и дщерям?

— Он велел набраться терпения и немедля собраться всем в наосе.

— Так значит в сию ночь не судьба пролиться крови, — в прежде бесстрастном голосе девушки появились ноты горькой досады.

— Чья-то уже пролилась.

— Но ведь не наших врагов.

— Сего осталось ждать совсем недолго.

— Мне остаться здесь и продолжить следить за сердцем?

— Отец Делаим приказал явиться всем, в том числе и тебе.

— Тогда позволь мне запереть сердце в саркофаг, чтобы никто из местных невежд случайно до него не добрался, а после я сама явлюсь на встречу.

Апостол оставил названную сестру исполнять положенные предписания по сохранению тайны запретной реликвии, жуткого и ценного трофея давней битвы, и направился в центральную залу собора, которая могла вместить в себя почти тысячу человек для проведения торжественной мессы, однако столь многочисленного собрания приверженцев веры она не знала уже несколько десятилетий. Днём её высокие своды освещались солнечными лучами, изобильно изливавшимися сквозь окна цветного стекла, от чего стены, полы, потолки и скульптурные изваяния начинали пестреть как калейдоскоп, теперь же немногочисленные свечи, поставленные на затёртые скамьи, простирали вокруг себя трепещущие озерца красноватого свечения, в которых ютились бесцеремонно вырванные из царства сновидений монахи. Предчувствуя нечто недоброе, что должно было вот-вот свалится на их головы, они торопливо припоминали все совершённые по слабости духа грехи, которые они прежде считали несущественными пустяками и в которых они теперь решительно и со слезами на глазах раскаивались и читали спасительные молитвы словно скороговорки, шустро жонглируя бусинами чёток. При этом они то и дело боязливо косились на высокие кресла, стоявшие позади главного соборного алтаря, который словно бы поддерживали отлитые из чистого золота младенцы с маленькими и нежными крылышками, что олицетворяли чистоту и непорочность. Трое апостолов молчаливо и гордо восседали на почётных местах, точно бесстрастные и непоколебимые в своих высоких моральных убеждениях судьи, выносящие самые жестокие приговоры с холодным умом и каменным сердцем, которое не могли растопить ни фальшивые слёзы, ни отчаянные мольбы, ни баснословные взятки от обречённых преступников. Воздух вокруг них дышал чистотой и первородной силой, и всякий молящийся страшился поймать на себе их проникавшие в самые сокровенные уголки души взоры.

Откуда-то из далёких коридоров, искажённые до полной неразборчивости многократными отзвуками эхо донеслись звуки напряжённого спора, и вскоре в высокий наос вышел Делаим в сопровождении смиренной Велтасы и толстого, краснолицего мужичка, бегавшего вокруг них и тявкавшего, точно взбалмошная и истеричная собачонка на огромного вола.

— Брат Деламим, позвольте, но то, о чём вы меня просите, это уже выходит за грани возможного. Что бы вы не говорили, но я никак не могу поступить подобным образом, — пыхтел архиепископ Ба́фис, двигаясь мелкими и быстрыми шажками, еле-еле поспевая за своим молодым, а от того и несравненно более здоровым, не страдавшем от последствий многолетнего пьянства и докучливой подагры собеседником. Одной рукой он поправлял всё норовившую свалиться с засаленных, уже начавших седеть волос митру, а второй удерживал подвеску в виде восьмиконечной звезды, чтобы та не болталась и не колола его в раздутый, словно горло у квакающей лягушки живот.

— Во-первых я для тебя не брат, а отец Делаим, и если ты ещё раз проявишь подобное неуважение, то мигом лишишься языка вместе с головой. Во-вторых, я тебя не упрашиваю, а повелеваю закрыть двери собора для всех, кто не принял постриг и не давал обеда Старейшей Звезде.

— Но, отец, а как же прихожане?! Где ещё они найдут спасение своим заблудшим душам? Неужели вы хотите оттолкнуть их прямиком в руки проклятых язычников?

— Единственные прихожане сего некогда славного Дома — это продажные девки, перескакивающие с одной постели на другую, как певчие пташки меж ветвей. Вряд ли среди сих мужей, — Делаим остановился в проходе между скамей и широким жестом указал на всех собравшихся монахов, — старых и младых, найдётся хоть один, кто бы остался чист перед лицом Бога, кто не осквернил себя порочными связями с женщиной или с кем похуже. Не пытайся скрыть сих преступлений, мне уже всё известно о заведённых тут порядках. Все вы нарушали священные обеты, канули во грех распутства и стяжательства сами, а следом за собой увлекли в пучину и несчастных горожан. Это из-за вашего малодушия Лордэн потерял покровительство и защиту Старейшей Звезды, это из-за вас нынче им правят тёмные силы, это вы обрекли город на страшную погибель.

— Городом правит Сенат, и я уверен в чистоте помыслов моего отца, брата и прочих сановников собрания.

— Если их помыслы столь же чисты, как твои собственные, то сему прокажённому краю поможет единственно чудо Господне. Впрочем, начать можно и с малого. Истинную веру необходимо взращивать поступками, жертвами, страданиями и лишениями; претерпеть, дабы вознестись выше всяких гор. Ты же, по воле злого рока рождённый в богатом роде, был лишён сего праведного пути тягот. Ты не заслужил быть главой сей Церкви, но ты всё же стал им по скверной интриге, и повёл вверенное тебе стадо агнцев в преисподнюю. Грех твой тяжек, но Старейшая Звезда готова даровать тебе прощение, если ты наконец-то повернёшься к ней лицом и смиренно примешь покаяние. За сим я низлагаю тебя из архиепископа и настоятеля собора в миссионеры, и в ближайшие дни ты отправишься в далёкие и девственные земли нести заветное слово язычникам, дикарям и оркам.

— Вы, должно быть шутите? — спросил Бафис багровея.

— Я никогда не предаюсь пустословию.

— Даже если так, вы — всего лишь инквизитор и не имеете права вот так меня разжаловать. Я — архиепископ, и только Конклав может решать вопрос о моём удалении.

— Власть моя не от человека, но от Бога, и нет никого иного, кроме него, кто бы стоял выше меня. Противясь моему слову, ты, презренный червь, восстаёшь не супротив воли той Церкви что на Земле, но против воли той Церкви что на Небесах, идёшь наперекор не только Конклаву, но Триумвирату и самой Старейшей Звезде. Вспомни обет, что ты давал, возложив руку на святую книгу, вспомни, как поклялся посвятить земную жизнь служению во имя претворения замыслов высшей силы; прочувствуй значение тех слов и одумайся, покуда у тебя ещё остался шанс.

— Это тебе лучше одуматься, полуэльф, — бросил Бафис, ощутив неподдельную угрозу в словах пришельца. — Я — второй сын Тимриадия Дуизоро. Попробуешь лишить меня сана и выслать на край земли, и завтра же Сенат отдаст этот храм иному богу, а молебны Старейшей Звезде будут проводиться в затхлом коровнике!

— Как же отрадно видеть волка, сбросившего овечью шкуру. Воистину мир прекрасен в своей простоте, когда с него спадает вуаль притворства.

— Ты меня не услышал? Здесь Церковь не обладает той же властью, какая у неё есть в Эрсуме. В Лордэне у вас не выйдет диктовать свою волю подобным образом; если ты желаешь что-то устроить, то придётся с нами договариваться.

— С нами? Разве ты не отказался от прошлой семьи и жизни, дабы получить новую в лице общины?

— Если за что и можно держаться на этом переменчивом свете, так это за кровные узы.

— Слова настоящего язычника.

— Что же, если Старшая Звезда велит мне навеки позабыть о родне, то может оно и так.

— Тогда мне не остаётся ничего иного, как, данной мне властью, освободить тебя ещё и от всех обетов и отпустить тебя назад в мир.

— Нет, так тоже не выйдет! Я не просто так получил эту митру и был назначен смотрителем этого собора. У нас был уговор с Конкла… а-а-а…

— Я и есть Конклав.

Одним ударом в спину Велтаса пронзила бывшего архиепископа насквозь, и выкованный из затвердевшего чистого света клинок вышел из плоти чуть выше солнечного сплетения, не затронув сердце. Выпученные свинячьи глазки Бафиса с ужасом смотрели на сверкающее острие, от которого поднималась тягучая дымка. Вены на шее и лбу надулись, тело охватила мелкая судорога. Несчастный пытался что-то сказать, но из его широко открытого, наполовину лишённого зубов рта доносись только тихие, хриплые стоны и сдавленный кашель. И хотя рана была тяжёлой и глубокой, но кровь из неё не желала сочиться, багрянец не трогал шёлкового подризника. Вместо этого плоть дерзкого клятвопреступника под воздействием священного колдовского клинка стремительно обращалась в бледный и холодный камень.

Когда превращение было завершено, и младший сын почтенного сенатора стал самой искусной из когда-либо созданных, но при том весьма неприглядной в своей эстетике статуей, Велтаса упёрла ему в спину подошву сапога и резким движением выдернула меч. От полученного толчка Бафис повалился вперёд, раздался пронзительный грохот, и сотни сверкающих в пламени свечей осколков разлетелись по полу во все стороны.

— Что же, вот и свершилось малое, теперь настало время для большего, — сказал Делаимом, поднимая из каменных останков золотую подвеску с символом веры. Теперь он говорил уже не на авоесте, но на не менее безупречном эрсумском, чтобы всякий оцепеневший от ужаса монах смог понять его слова.

Не желая погибать столь мучительной и жестокой казнью, какую им довелось только что лицезреть, обитатели храма стали падать ниц перед апостолом, извиваться в его ногах, исповедуясь в грехах, прося прощения и наперебой выбалтывая преступления товарищей, надеясь тем самым снискать себе расположение их нового господина.

— Мне отрадно видеть силу и глубину вашего раскаяния, но сего будет недостаточно для искупления. Встаньте же, мои сыны, укрепите сердца и обратите слово своё в благое дело. Заприте все двери и не открывайте их никому, пускай все короли мира станут ломиться в них, суля вам награды и наказания. Унесите прочь все скамьи из сего зала, а останки сего презренного нечестивца, что смел называться святым отцом, соберите в вёдра, дабы его тернистый земной путь окончился не грехом, а послужил очищению Лордэна и возвращению его былой славы!

Не успели отзвуки его короткой, но торжественной речи затухнуть под высокими арочными сводами наоса, как монахи с поистине фанатичным рвением набросились на тяжёлые дубовые скамьи, и принялись отодвигать их к стенам, заполняя залу шуршащим скрежетом и натужным пыхтением. Пока они занимались поспешной перестановкой, Ахимаил достал из висевшей у него на плече кожаной сумки большую, длиной в локоть и толщиной в мужскую ладонь, книгу, заключавшую в себе три тысячи тончайших, но невероятно прочных, буквально неразрываемых серебряных страниц, на которых протянулись золотистые строчки древних букв, существовавших ещё до рождения человечества. Отыскав необходимы раздел, апостол подозвал к себе самых умелых и опытных писцов и показал им невероятную по сложности и бесподобную по красоте октограмму, которую им предстояло начертать на полу храма. Однако обычные краски или мелки были совершенно непригодны для сотворения столь могущественного колдовства.

Когда наос был наконец-то избавлен от всей лишней мебели, монахи стали подходить к алтарю, где они, предварительно прочитав молитву во спасение собственной души от поразившей их напасти, дрожащими от страха и омерзения пальцами брали из трёх вёдер обломки покойного архиепископа: кто палец, кто ухо, кто половину подбородка, а после становились на карачки и начинали вычерчивать этими осколками толстые и жирные линии, белый скелет будущего рисунка. Глядя на эту старательную подготовку, сидевший на главном церковном троне Делаим довольно улыбнулся и прокрутил шарик чёток.

----------

Всем спасибо за чтение и ожидание, буду рад вашим комментариям.

P.S. совсем забыл выложить текст той стихотворной клятвы, что произносил Делаим. Вообще она должна открывать произведение, но в онлайн-формате решил так не поступать (надеюсь, что когда-нибудь будет и печатный)

Во имя сиянья Старейшей Звезды,

Отрину я прежнюю жизнь и мечты,

Забуду обиды и пошлую страсть

И Небу отдам над душой моей власть.

Во имя людей, что молитвой живут,

Навеки оставлю покой и уют,

Без страха войду в непроглядную тьму

И сердце отродья мечом поражу.

Во имя секрета, что вверили мне

Сражу я врагов в священной войне

Теперь я ищейка, ловец и палач,

Отец мой, услышь же предателей плач.