Тень Желтого дракона

Глава первая ОКРОВАВЛЕННАЯ ДОРОГА

На влажно-мглистом небе взошедшая луна казалась багровой. Круглый лик ее был покрыт бурыми пятнами — будто запекшейся кровью. При тусклом свете хмурого ночного светила на склоне небольшой сопки промелькнула тень. Кто-то крадучись пробирался под покровом ночи, сразу не разберешь — зверь или человек. Он то нырял в мелкий кустарник, то карабкался меж больших каменных глыб, то замирал, чего-то выжидая или кого-то выслеживая.

Старик, бредущий по тропинке с вязанкой хвороста на спине, на всякий случай замедлил шаг. Тень выпрямилась, приобрела очертания человека. Кто этот человек, зачем он здесь, чего или кого опасается — для старика не имело значения: кому какое дело…

Ночному незнакомцу тоже не было нужды до старика. Проводив его взглядом и убедившись, что тот ушел, не обратив на него внимания, а может, и не заметив, незнакомец, как и прежде, крадучись, двинулся к следующей сопке через небольшую ложбину.

Небо постепенно прояснилось. Внимание незнакомца привлекли толпы людей: при свете луны они что-то делали внизу, возле извилистой темной реки. Время от времени оттуда доносились невнятная ругань и окрики.

«Наверное, строят дорогу, — подумал ночной путник. — Да-да, конечно дорогу!» Он вспомнил давний, кажется позапрошлогодний, разговор двух вельмож в гостиной своего хозяина. Они говорили, что Сын Неба надумал строить дорогу в сторону Наньюэ. Похоже, это и есть та самая дорога. А там внизу — это надзиратели погоняют и хлещут уставших людей, даже ночью заставляя их работать быстрее.

Страна Наньюэ расположена где-то далеко-далеко вниз по реке. Там люди ездят на слонах. Дорога строится для того, чтобы вновь присоединить эту страну к Поднебесной, как при Цинь Ши хуанди. Нынешний Сын Неба, по словам тех сведущих вельмож, хочет превзойти самого Цинь Ши хуанди! Тот не додумался проложить туда широкую дорогу.

Опасаясь наткнуться на надзирателей, человек решил обойти это место стороной. Он поднялся на самую высокую сопку и огляделся: вереницы работающих людей были бесконечны, обогнуть эту живую стену невозможно. Нужно было возвращаться назад, но сказалась усталость многих дней и бессонных ночей пути. Он опустился на землю, и веки сразу же непроизвольно сомкнулись, отключив все мысли и переживания обездоленного скитальца.

Луна поблекла. Небо посветлело. Неизвестный все еще беспробудно спал. Сквозь сон он вдруг почувствовал, что кто-то тычет ему в ноги чем-то острым, спросонья почудилось — пикой или мечом. Он онемел от ужаса. Значит, догнали, нашли? Теперь всему конец! Страх сковал его тело, казалось, он не сможет шевельнуть пальцем, чтобы защититься. Сил хватило лишь на то, чтобы разлепить отяжелевшие веки.

Над ним стоял сгорбленный старик в ветхой одежде. Его узкие глаза тускло светились на морщинистом лице. В руках бронзовый короткий серп со сверкающим лезвием и тонким, как клюв хищной птицы, концом. Но усмешка на устах старика не злая. Это ободрило беглеца. Он медленно поднялся и тоже попытался улыбнуться. Старик ощупал его глазами: уж не разбойник ли? Нет, всего лишь худенький юноша лет семнадцати-восемнадцати в изодранной сермяге, со ссадинами на лице и на руках.

— Давно не спал? — испытующе спросил старик.

Да. То есть нет: вчера тоже спал немного.

— Но не так крепко?

— Да, сегодня покрепче.

— Это ты здесь бродил ночью?

— Нет. Я сразу улегся.

— Врешь, сынок! — ласково возразил старик. — Ну, спи, спи. Да не попадись в руки здешним шэнбинам. Ты куда держишь путь?

— В ли[1], вон там, возле белой горы.

— В Байшань, что ль?

— Да, в Байшань.

— И к кому же?

— К дяде.

— Как кличут его? — Старик хитро прищурился.

— Тан Чэ.

— Опять врешь: нет такого в нашем селе!

— Значит, вы оттуда? Да, я подзабыл имя дяди. Мать мне так давно о нем говорила.

— Мать-то жива?

— Жива, но я много лет ее не видел.

— Ты от кого бежишь? — уже напрямую спросил старик.

— Ни от кого. Просто я заблудился.

— Ну, твое дело. Значит, тебе надо перейти на тот берег реки? И не попасться на глаза надзирателям? Так, что ли?

— Да, нужно бы перейти.

— Ладно, я тебе помогу. — Старик немного подумал: — Но сперва пойдем со мной, поможешь собрать хворост.

Юноша молча последовал за стариком. У него не было выбора. Идти вниз по течению реки бесполезно: теперь толпы строителей, должно быть, уже почти достигли земли Наньюэ. Значит, там пройти невозможно. Вверх по течению тоже не пройдешь: там крутые высокие горы. В одиночку взбираться туда опасно — живым не выберешься. Пути назад нет — это опять рабство… Лучше умереть, чем снова попасть в неволю! Счастливый случай избавиться от рабства выпадает раз в жизни, и то не каждому. А этот старик, что он за человек? Не предаст ли? Он, конечно, уже сообразил, с кем имеет дело, хоть и не докопался до сути. Так что остается одно — довериться старику. Только надо быть осторожным с ним.

— Как тебя зовут? — спросил старик, словно угадав ход размышлений юноши.

— Ань-ин, — ответил тот после краткой заминки.

— Вот тебе серп. Сожни эти высохшие стебли. А я соберу корневища.

Оба взялись за работу. Но как только Ань-ин связал первую охапку, старик вдруг остановился:

— Какой же я недогадливый! Ты ведь, сыпок, еще ничего сегодня не ел. Недаром говорят: сытый голодного не разумеет.

Они сели прямо на землю. Старик достал сделанный из рогожи мешочек, вынул из него горсть высохшего вареного риса:

— Бери, сынок. Ешь.

Только увидев еду, Ань-ин вспомнил, что уже второй день у него маковой росинки во рту не было. Судьба никогда не баловала его, и он притерпелся к голоду.

— Недалеко отсюда в трех землянках живут мои односельчане, — заговорил старик, когда Ань-ин начал есть. — Они работают с рассвета до глубокой ночи. Я им кипячу воду для питья. У кого есть сушеные фрукты, тот их заваривает. Иногда мы варим из овощей суп, но это редко, раз в два-три дня. Ты тоже будешь работать. Я скажу, что ты мой племянник, пришел меня навестить.

— Значит, там есть и такие, как я?

— А когда в Поднебесной не было бездомных бродяг? Их везде полно.

— И я буду работать с бродягами?

— Помни: беглецу легче укрыться среди большого скопища людей, чем в горах, в одиночку.

Ань-ин задумался. Старик продолжал:

— Работать будешь с ними, а ночевать — в нашей землянке. Как достроим дорогу, вернемся в Байшань. Ты поселишься со мной — у меня есть хибарка и клочок земли. Когда я умру, ты меня похоронишь: у меня ведь никого нет. Сын убит на войне с сюнну[2], старуха в прошлом году померла… Вот такие дела, сынок.

Старик всхлипнул и вытер глаза краем рваной, грязной рубахи. Ань-ин перестал колебаться и устыдился своей недоверчивости. Вот и выход: сейчас пойти со стариком, а потом и жить у него. Вскоре Ань-ин и старик скинули с плеч хворост возле землянки…

Еще до рассвета люди один за другим стали спускаться в долину на строительство дороги. Старик разбудил Ань-ина:

— Иди с ними. Когда будут раздавать еду, не зевай!

Ань-ину дали корзину. Он начал таскать землю и щебень. Когда солнце поднялось высоко, Ань-ин увидел, что рабочие вдруг побросали лопаты и носилки и, несмотря на крики надсмотрщиков, кинулись в одну сторону. Там показалась низкая повозка на двух колесах, ее волокли люди. Толпа вмиг окружила повозку, не дав докатить ее до места. Свирепый надзиратель, отталкивая и хлеща плеткой самых назойливых, заставил поставить повозку на подпорку, затем влез наверх и, раскорячив ноги, открыл крышку первого чана. Недружелюбно косясь и покрикивая на голодных людей, он принялся маленькой чашечкой отмеривать им сухой вареный рис.

Ань-ин не решался подойти ближе — ему казалось, что пробиться невозможно. Поднявшись чуть выше по склону, он, глотая слюну, издалека наблюдал за столпотворением. Кто был посильнее, те вновь и вновь вклинивались в наседающую толпу, протягивая либо обломок деревянной чашки, либо помятую бронзовую посудину. У кого ничего не было, те подставляли грязные пригоршни. Безуспешно пытаясь навести порядок, надзиратель время от времени наугад хлестал людей плетью. Чтобы выбраться из толпы, не рассыпав риса, некоторые прижимали его к груди, иные поднимали над головой. Но более ловкие руки выхватывали у них драгоценную добычу. Случалось, что рис просыпался на землю. Тогда неудачливые и слабые, ползая под ногами, подбирали его щепотками, а то и по одному зернышку, и тут же, не сдув пыли, торопливо совали в рот…

Ань-ин не верил своим глазам. У его хозяина тысяча рабов. Бывало, что все они работали одновременно в одном месте, им также раздавали рис или просо из одного чана. И там случались ссоры и драки из-за нехватки еды, но такой давки и толкотни он никогда не видел.

Наконец надсмотрщик перевернул оба чана, постучал по днищам, чтобы все видели, что рис кончился, и соскочил на землю. Повозку тут же уволокли. Оставшиеся без еды топтались на месте, облизывая пересохшие губы, и голодными глазами смотрели на счастливчиков, доедавших рис. К одному из сидящих подскочил низкорослый парень, выхватил у него чашку и кинулся наутек, на бегу запихивая еду в рот. Потерпевший бросился догонять обидчика, а догнав, сильно ударил кулаком в спину. Воришка упал невдалеке от Ань-ина, прижимая к груди добычу, а владелец чашки стал пинать его ногами, потом навалился всем телом, пытаясь отобрать рис. Но низкорослый, лежа на животе, извиваясь, как уж, чтобы увернуться от ударов, продолжал запихивать в рот последние зернышки. Лишь после этого он поднялся и, швырнув владельцу уже пустую чашку, даже не отряхнувшись, поплелся прочь…

Ань-ин удивился, что никто ни словом, ни взглядом не осудил поступок парня. Да никто, кроме Ань-ина, и не обратил на это внимания: все давно привыкли к подобным сценам, любой при первой возможности поступил бы так же.

Послышались свист плети и окрик надзирателя, призывающий к работе.

Ань-ин вернулся к своей корзине, все сильнее чувствуя голод. Он оглянулся вокруг, сам не зная, что ищет, с трудом сдвинул корзину и поволок ее вниз, чтобы высыпать землю. Там на корточках сидел старик. Он сочувственно спросил:

— Не досталось тебе?

— Нет.

— На, ешь. Только на ходу, чтобы никто не видел, а то отнимут. — Старик протянул Ань-ину кусок заплесневелой лепешки и поспешно удалился.

При вечерней раздаче еды Ань-ин все-таки добыл положенную пригоршню проса…

Ночью он спал в землянке, где жили односельчане старика. Байшаньцы, как и другие жители окружающих селений, приносили еду из дому, как и корзины, носилки, мешки, лопаты. Еда раздавалась только бродягам и рабам, которые работали отдельно от других. Ань-ин понял, почему старик велел ему работать вместе с бездомными, а спать с ним в землянке. Место для короткого ночлега, потеснившись, всегда можно дать. Но не мог же старик попросить односельчан, чтобы они еще и кормили его найденыша.

Шли дни. Ань-ин освоился. Наступило новолуние, и ночи стали кромешными. К тому же начались дожди. На некоторое время даже были прекращены ночные работы. В первую свободную ночь все спали как убитые. На следующий день поздно вечером старик воткнул лучину посредине землянки и ее обитатели собрались вокруг. Кто-то принес раскаленный уголек, сохранившийся в золе, другой достал из-под подкладки зернышко гашиша, третий вытер о рукав тонкую трубочку из тростника. Все стали по очереди тянуть приторный дымок. Людям хотелось хоть на время забыться, отогнать от себя заботу и печаль. Заговорили кто о чем: кто сильнее, лев или слон, может ли дракон проглотить сразу трех быков или двух яков… Но пустой разговор скоро надоел. Наступило гнетущее молчание. Его нарушил задумчивый голос:

— Мой мул так и подохнет на этой проклятой дороге. Когда его вернут, от него останутся кожа да кости… — Поделившись горем, пожилой человек протяжно выдохнул дым гашиша, передал трубочку соседу.

— Вчера жена приходила. Говорит, староста привел сборщиков налогов прямо к моей хижине. Срубили все кочаны в огороде и увезли. Эта дорога все отберет: и пищу, и одежду, и силу… — дрожащим голосом сказал сосед.

— Я уж и не знаю, соберу ли рис в этом году. Жена больна, дети маленькие. А меня ни на один день не отпускают домой, — тяжело вздохнул молодой байшанец.

— Знал бы Сын Неба, что творят все эти надзиратели, сборщики налогов, старосты, — шкуры бы с них содрал, — пробормотал кто-то в темном углу землянки.

К нему обернулись:

— Иди к Сыну Неба, пожалуйся, расскажи про них все.

В землянке возник негромкий и невеселый смех.

— Пошел бы, да ноги устали.

— Тогда сиди здесь. А еще лучше спи — завтра заставят наверстывать и ночную смену.

— И так вздохнуть не дают! Попробуй замешкаться. На плече синяки от плети еще не прошли. Все же мне кажется, что Сын Неба должен бы знать о нуждах обездоленных.

— Откуда ему знать про нас? Ведь он никогда не бывал в хижине простого нунфу[3].

— Так ведь Сын Неба сам родом из села! — вдруг вмешался в разговор Ань-ин, примостившийся у самого входа.

Все изумленно обернулись к нему. Откуда этот пришлый оборвыш знает, где родился и жил Сын Неба? Не только никто из присутствующих, но и деревенские старосты, и старшие надзиратели не видели даже издали хотя бы его спины.

Кто-то высказал свое удивление вслух:

— Э-э, парень, что ты можешь знать про Сына Неба? Ты в своем уме?

— Я читал свитки шелка, где написано об этом.

Вокруг опять засмеялись:

— Нашелся грамотей! Где это слыхано, чтобы бездомный бродяга умел читать?!

— Меня учили читать и писать с детства, — смущенно объяснил Ань-ин.

— И ты можешь показать, как пишут?

— Попался, хвастун? — усмехнулся крестьянин, тот, который горевал, что его мул подохнет. Видимо, гашиш немного взбодрил его.

— Могу, — ответил Ань-ин, но не очень уверенно. Как это сделать, он не представлял: здесь не было ни шелка, ни кисти, ни лака.

— Показывай сейчас! — потребовали обитатели землянки, кто всерьез, кто с насмешкой.

Ань-ин растерялся. Придвинулся к лучине, начал указательным пальцем чертить на ладони какие-то знаки. Никто ничего не понял. Ань-ин, вдруг что-то сообразив, вскочил и выбежал из землянки. Вдогонку ему поднялся галдеж и смех. Но он уже возвращался, неся в пригоршнях влажную глину. Положив ее на землю возле лучины, он аккуратно размазал и разгладил глину ладонью. Все примолкли, недоверчиво наблюдая за его действиями. На ровной поверхности Ань-ин пальцем начертил иероглиф, пояснил:

— Это жэнь — человек.

Он изобразил еще несколько знаков и тоже объяснил, что они означают, потом разровнял глину и вновь начертил те же и новые знаки. Неграмотные крестьяне, низко склонив головы и затаив дыхание, смотрели на это, как на чудо. Кто-то попросил повторить все сначала. За несколько минут щуплый смуглый паренек в глазах обитателей землянки превратился в загадочного и значительного человека.

— Расскажи, Ань-ин, что ты знаешь про Сына Неба, — от имени всех попросил старик. Остальные смущенно молчали, стыдясь своего прежнего недоверия и насмешек.

— Эти свитки мой хозяин доставал в Чанъани, — негромко начал Ань-ин. Он тоже чувствовал себя смущенным от внезапного внимания и почтения. — Там их пишет во дворце Сына Неба один молодой ученый, который всем сердцем почитает Кун-цзы[4], святого, чью могилу навещает даже Сын Неба. Сами эти свитки никому не дают читать, но там есть писцы, они переписывают свитки на полосах шелка. Именитым людям, которые привозят во дворец богатые дары — хуанцзинь[5], ну-бэй[6] — и припадают к ногам Сына Неба, иногда дают эти копии. И то не всем! Дочь моего хозяина говорила, что даже ее отец с большим трудом достал свитки. Хозяин часто вызывал меня во время еды, каждый раз осторожно, с почтением разворачивал свитки и, поцеловав их, передавал мне. Сам он начинал пить красное вино, а мне велел читать вслух. Я читал, а некоторые свитки по его требованию перечитывал много раз. После чтения иногда хозяин позволял мне поесть.

— Значит, ты ел вместе с хозяином?!

— Не вместе, конечно… но в той же комнате…

— Тогда почему ты здесь? — спросил с насмешкой молодой парень, разбуженный разговором.

— Ему хозяин давал еду, чтоб он не сглазил его пузо, — пошутил кто-то.

— Да, я был рабом. Теперь вольный… бродяга… — запнулся Ань-ин.

— Продолжай свой рассказ, сынок. Мы слушаем тебя, — выручил его старик.

— В тех свитках написано все про отца, деда и прадеда нынешнего Сына Неба. По рождению его имя, оказывается, Лю Чэ, но называть его по имени нельзя, это — грех. Я же произнес это имя потому, что оно написано в свитках. Имя пятого предка нынешнего Сына Неба — Лю Бан, после смерти его называли Гао-ди[7]. Он-то как раз и родился в село.

Обитатели землянки оживились:

— Слышали? Сын Неба родом из села!

— Значит, он может понять жизнь нунфу!

— Надо только рассказать Сыну Неба, как мы тут живем.

— Ну-ка, успокойтесь! — прикрикнул старик. — Сын Неба не может родиться от простого нунфу, хотя бы тот был самим старостой деревни. Значит, само Небо спустилось на землю в обличье человека и от него ведут свой род наши Сыны Неба. Вот так!

— Я… Я не осмелился сразу сказать вам, что в свитках написано и об этом, — робко ответил Ань-ин. — Мать Гао-ди однажды отдыхала на склоне у большого озера и увидела во сне, что повстречалась с духом. В это время загремел сильный гром, сверкнула ослепительная молния, и вдруг стало темно. Тай-гун[8] вышел взглянуть, где его жена, и увидел рядом с ней чешуйчатого дракона. С того дня она понесла, потом и родился Гао-ди.

— Вот, я же говорил! Давайте дослушаем Ань-ина! — Старик ликовал, гордясь, что именно он привел в землянку этого необыкновенного юношу, который так много знает про Сына Неба.

— Гао-ди, когда вырос, стал старостой деревни. Это был человек с лицом похожим на драконью морду, с большим носом, длинными усами и бородой. Его, — продолжал Ань-ин, — назначили старшим над нунфу, собранными от сяни[9] на строительство усыпальницы для Цинь Ши хуанди. По дороге большая часть людей разбежалась.

— Наверное, отправили и тех, которые не успели собрать r поле своей поспевший рис.

— Этого я не знаю, — признался Ань-ин. — Известно только то, что Лю Бан скрылся в ближайших горах со своими односельчанами. К ним присоединились другие такие же беглецы. Вскоре Лю Бан стал во главе восставших. Потом… Потом он сел на трон, и с него начался род Хань. Вот что я узнал из тех свитков. Много там написано еще, но я не все понял.

Люди взбудоражились. Каждый торопился высказаться:

— Когда приходилось туго, и раньше бежали от работы.

— Выходит, спасать свою жизнь, скрываться от властей — не грех, а веление Неба, если так делали даже полубоги.

— Значит, если надзиратель начнет бить одного, надо сообща за того заступиться!

— Надо всем вместе пойти к самому старшему надзирателю и потребовать, чтоб нас по очереди отпускали на три-четыре дня убирать урожай…

— Завтра же это сделаем.

— Не торопись! Надо договориться с людьми из других землянок, хотя бы соседних.

— Если мы будем защищать себя, Сын Неба не разгневается. А может, еще и накажет зловредных надзирателей.

Лучина, догорев, давно погасла. Но сладкие грезы долго никому не давали заснуть. В мечтах люди были далеко отсюда: одни убирали свой огород, другие гнали домой уведенных на строительство дороги мулов, третьи отнимали у сборщиков налогов свой скарб и одежду. Кто-то вслух грозился, что если надзиратель еще раз хлестнет его плеткой, то получит булыжником по голове…

Лишь постепенно обитатели землянки стали успокаиваться и засыпать, но тут послышался звон от ударов палки в било — надзиратели будили людей. Надо было спешить на работу. Сегодня байшаньцы взяли с собой и Ань-ина, он полюбился им, стал своим.

К полудню начала сказываться усталость. Кто-то чаще спотыкался, у кого-то закружилась голова. Как всегда, надзиратели дергали людей за одежду, понукали, хлестали плетками. Но никто из байшаньцев, даже те, кто храбрился ночью, не осмелился перечить им. Все шло, как прежде. Изнуренные люди, горбясь, так же покорно, как их мулы и волы, таскали землю. «Одно дело — болтать в землянке, — рассуждали про себя люди, — и совсем другое — стоять с надзирателем лицом к лицу. Судьба нунфу — корпеть над землей от колыбели до могилы».

Медленно текли дни. Но рассказы о том, что Сын Неба родом из села, что все жестокости исходят не от него, а от надзирателей, сборщиков налогов и деревенских старост и что Сын Неба накажет их, если узнает о притеснениях, передавались из уст в уста, из землянки в землянку, обрастая новыми вымыслами. Иные уже утверждали, что вот-вот приедет сам Сын Неба и прикажет повесить всех надзирателей прямо на глазах у обездоленных. Одни верили этим разговорам, другие не верили, но все ждали: что-то должно произойти.

— Молодость бесценна и, увы, неповторима, — сказал как-то старик Ань-ину. — И усталость в молодые годы проходит быстро, и на душе светлее, хотя ты голоден и бос.

Как ни безрадостны были юные годы Ань-ина, но и у него на душе сохранилось светлое чувство. Ему хотелось открыть кому-нибудь свое сердце. Но кому? Крестьяне, обитатели землянки, казалось, были совершенно безразличны ко всему, кроме своей нужды.

Но вот судьба свела Ань-ина с одним молодым байшаньцем. Ему уже исполнилось лет двадцать пять, но он тоже еще не был женат. Несколько ночей они спали рядом, у входа в землянку. Однажды в темноте, когда им не давал заснуть чей-то громкий храп, Ань-ин шепотом спросил своего приятеля:

— Когда ты собираешься жениться? У тебя же есть родители, вы имеете свою хижину…

— А на что свадьбу сыграть, как потом прокормить жену? — вздохнул молодой сосед.

Наступило молчание.

Любишь кого-нибудь? — Ань-ин старался вызвать встречный вопрос — ему не терпелось поделиться своей тайной. И приятель спросил:

— А ты?

— Да, люблю! Хочешь, расскажу?

— Говори.

— Я расскажу сначала все о себе. Иначе моя любовь будет тебе не понятна.

— Ну начинай!

— Я помню себя с того рокового события, которое произошло, когда мне исполнилось, наверное, года два. Это я потом подсчитал. Ночью я проснулся от страшного крика матери. Она обнимала меня и прижимала к себе. Целует, гладит, смотрит мне в лицо, снова обнимает, плачет, целует. Отец стоял рядом, молчал, а потом что-то резко сказал матери. Она притихла. Я опять уснул. Утром отец повел меня на базар. Прощаясь с нами, мать опять стала плакать и целовать меня, но уже не кричала, а только всхлипывала. На базаре отец исчез в толпе. Я долго ходил, искал его и плакал на весь базар. Наконец меня окружили люди, кто-то дал мне крошки от сладостей. А вечером какой-то человек увел меня к себе. Нас встретила стоявшая на пороге женщина. Она приветливо улыбалась. «На, привел тебе сынка!» — сказал мужчина. «Какой хорошенький мальчонка!» — воскликнула та и, подхватив меня на руки, принялась целовать.

Я стал жить у них. Только через несколько лет, став старше, я понял, что отец не потерял меня, а нарочно оставил на базаре, и вспомнил то, что он сказал в ту ночь матери: «Это лучше, чем убить». Значит, тогда речь шла обо мне. Недавно я узнал, что в те годы был издан указ взимать подушный налог начиная не с семи, а с трех лет. Мне тогда и шел третий год, и моему отцу, вероятно, нечем было платить налог — ведь я был в семье четвертым ребенком. Вот он и решил избавиться от меня таким образом.

— Но родившегося четвертым называют Ань-цзи, а ты почему Ань-ин? — удивился приятель.

— Разве ты не знаешь, что рабам часто меняют имена?.. Слушай, что со мной было дальше. Когда мне исполнилось четыре года, к моим новым родителям из соседних краев заявился их дальний родственник и на меня свалилась новая беда. Этот родственник потребовал, чтобы они вернули старый долг: когда-то, перед уходом на войну с сюнну, он, оказывается, оставил им своего вола. Он пригрозил: «Вот пойду скажу властям, что вы украли чужого ребенка. Всем известно, что вы бездетны». Пришлось мне расстаться с гостеприимным домом. Теперь-то я думаю, что этот случай был кстати и для моих новых родителей. Хотя им было жалко отдавать найденыша, но и они тогда тоже не могли больше платить за меня проклятый подушный налог. Новый хозяин тут же отдал меня ростовщику — уже за свои долги. На меня составили какой-то свиток, и с того времени я превратился в ну — стал рабом. Ростовщик продал меня на невольничьем базаре работорговцу, а тот увез меня очень далеко, сначала на мулах, потом на двуколках, и в конце концов продал богатому вельможе, живущему на берегах Хуанхай — Желтого моря. Оттуда я и убежал, скитался и скрывался три месяца, пока не набрел на вас.

— Какой длинный путь ты прошел! Наверное, видел всю Поднебесную?

— Не всю. Вся Поднебесная необозрима.

— А где же ты нашел свою любовь?

— Вот теперь расскажу и про любовь. Слушай! — Ань-ин вздохнул и зашептал быстрее: — Мне было уже лет пять, пожалуй, когда я попал в дом последнего хозяина. У него была дочка, чуть младше меня. Ее звали Ляо. Чтобы ей не было скучно, мне велели играть вместе с ней. Когда ее обучали грамоте, я тоже учился, мне это позволили. Мне удавалось разобраться в знаках лучше, чем Ляо. Постепенно мы научились писать. Ляо все больше привыкала ко мне, а я к ней. О моих успехах в грамоте стало известно хозяину. Он велел готовить меня к делопроизводству и счетному делу. Когда мне исполнилось четырнадцать, меня поселили в отгороженном углу между воротами дома и сараем, в котором жили многочисленные рабы. У меня теперь было что-то вроде своей каморки. Но Ляо я уже видел редко. Мне позволяли заходить во внутренний двор только тогда, когда хозяину необходимо было записать чьи-то долги или подсчитать количество готовых изделий, вьюков соли или других вещей, отправляемых на разные рынки. Кроме того, я читал хозяину свитки, где было написано о жизни предков Сына Неба, о деяниях разных ванов[10], о других народах, живущих далеко-далеко. Встречи с Ляо становились все реже и реже. Тогда я и почувствовал, насколько сильно привязался к ней. Думаю, что и Ляо испытывала ко мне такое же чувство. Она придумывала разные предлоги, чтобы выйти за ворота внутреннего двора и хоть на миг заглянуть в мой угол или что-нибудь шепнуть при встрече.

— Красива была твоя Ляо?

— Еще бы! Глаза узкие, сама хрупкая, нежная, пальцы тонкие-тонкие!

— Ну продолжай. Что же было потом?

— Потом служанки начали болтать, что Ляо просватана. Ее собирались выдать замуж куда-то далеко. Незадолго до свадьбы Ляо совсем перестали выпускать из дома. Хозяин был занят и ни разу не вызвал меня к себе. Накануне свадьбы, вечером, я обнаружил у своей постели небольшой сверток. В нем оказалось около двадцати цянь — мелких монет и два свитка. Сперва я развернул маленький свиток. Там рукой Ляо была написана всего одна строка: «Ночью беги. Будь осторожен. Прощай!» Торопясь, оглядываясь по сторонам, я развернул второй свиток и не поверил своим глазам! Это был даньшу[11] на меня! От радости я обмер. «Не может быть!» — беззвучно шептали мои губы. От волнения дрожали руки, и я никак не мог чиркнуть кремнем. Наконец огонь загорелся, и я поспешно сжег даньшу. «Ань-ин, ты свободен!» — кричало все во мне. Еле сдерживая кипевшую в груди радость, я осторожно вышел за ограду. Помогло то, что мне давно было разрешено свободно ходить вокруг. Как только остались позади пределы имения хозяина, я бросился бежать изо всех сил. Я шел куда глаза глядят, обычно по ночам, а днем скрывался. Помыкавшись около трех месяцев по неведомым тропинкам, по бездорожью, добрался вот до вашей землянки.

— Как красиво ты говоришь, Ань-ин!

— Я же слушал речи многих вельмож, читал искусно написанные свитки. Говорят: с кем поведешься, от того и наберешься… Ляо вернула мне свободу. Теперь я вольный цяньшоу[12], хоть и бездомный бродяга. Будет со временем и у меня свой дом. Но никогда в моем доме не будет Ляо! Я мечтаю когда-нибудь найти ее, увидеть хотя бы издали…

Ань-ин умолк. Молчал и его приятель. Только тут они заметили, что в густом мраке люди перестали храпеть. Землянка будто вымерла. Лишь через некоторое время кто-то повернулся на бок, кто-то глубоко вздохнул. Послышалось всхлипывание.

— Ой, какой я дурак! — ругал себя крестьянин, молчавший все последние дни. — Зачем бросил сына в реку? Ему тогда тоже было два года. Почему не додумался до такого простого выхода? У меня не голова, а тыква! Если бы я оставил его на базаре, как отец оставил Ань-ина, кто-нибудь взял бы его к себе. Сейчас он был бы уже взрослым. И когда-нибудь вернулся бы ко мне… Он стал бы таким же умным, как этот Ань-ин!

Сразу завздыхали еще несколько человек. Кто-то стал всхлипывать, кто-то рыдать, ругая себя за то, что своими руками загубил своих детей. Начали проклинать указы о подушных налогах. Но никто не посмел и заикнуться о Сыне Неба. Весь свой гнев люди обращали против сборщиков налогов и деревенских старост: они взимают налоги сверх меры, а большую часть присваивают. Значит, настоящие убийцы их детей — они, все эти сборщики и старосты!

В ту ночь байшаньцы были еще более возбуждены, чем при рассказе Ань-ина о родословной нынешнего Сына Неба. Но все равно утром обитатели землянки поднялись по звуку била и побрели к строящейся дороге. Они по-прежнему покорно гнули спины и стонали под плетьми жестоких надзирателей.

Прошли безлунные, темные ночи, и работа строителей дороги стала еще изнурительнее. В последние дни появилась сумасшедшая женщина — растрепанная, в изодранной одежде. Она бродила среди работающих. Надзиратели отгоняли ее, замахивались плетками, но ударить сумасшедшую считали ниже своего достоинства. Так она и ходила, ничего и никого не боясь. Говорили, что она пришла сюда из далекого селения, откуда-то с той стороны горы. У нее была семья: муж, двое детей. Первого в свое время отдали в рабство за долги. Появился второй ребенок. Чтобы не платить налога, отец решил избавиться от новорожденного. Ночью он отнес младенца в кустарник на склоне горы, надеясь, что его съедят волки. Утром мать обнаружила на соломе возле порога наполовину съеденного ребенка — узнала его по пеленке. Оказывается, их же собака, бродившая ночью по окрестностям, наткнулась на добычу и, съев половину, другую принесла домой. Женщина тут же сошла с ума. Муж в ярости убил собаку, поджег хижину и, бросив свой клочок земли, куда-то исчез.

С горечью наблюдал Ань-ин за несчастной женщиной. Она держала в руках продолговатый камень, прижимая его к себе, словно ребенка. Изредка подходила к мужчинам:

— Вот, малыш, твой отец! Он убьет собаку, и ты останешься жив. Не плачь!.. — И тут же разражалась безумным хохотом: — Ха-ха-ха… Да это же камень!.. Камень!.. — Рассудок ее словно прояснялся на минуту. Бросив камень, она обращалась ко всем: — Отгоните собаку! Бейте собаку! Она сожрет вас всех!

Люди опускали глаза, скрежетали зубами, но молчали.

К полудню на склоне сопки, там, где изгибалась река, а вместе с ней и строящаяся дорога, поднялся сизый дым, раздались крики. Работавшие вблизи люди побежали туда. Ни ругань, ни плети надзирателей не могли остановить толпу. Поспешили и байшаньцы, вместе с ними подошел и Ань-ин. Он увидел, как из догорающего костра крюками выволокли обгоревшие человеческие останки. В нос ударил горький чад. Смрад вызывал рвоту.

— А что еще ей оставалось делать?! — кричал кто-то в толпе.

— Что случилось? — спрашивали через головы друг друга люди.

Из коротких, скупых ответов стало известно, что муж сгоревшей женщины тоже работал на строительстве дороги. В его отсутствие в хижину зашли деревенский староста, сборщик налогов и два стражника. Кроме налога отобрали все, что было, и тут же устроили пьянку. Напившись, они изнасиловали несчастную. В суматохе возник пожар. Хижина сгорела дотла, а в ней и спящий ребенок. Женщина в отчаянии бросилась к мужу на строительство дороги, но уже не застала его в живых. Оказывается, в то же самое время, неся на спине мешок с землей, он оступился и, свалившись на камни, размозжил себе голову. Узнав об этом, жена взобралась на груду хвороста и подожгла себя.

Каждый из собравшихся думал о том, что такое может случиться и с его семьей, и с ним самим. Многим приходила в эти дни в голову мысль о самоубийстве, которое разом избавило бы от всех мук и терзаний. Люди были доведены до крайности страданиями, лишениями, оскорблениями.

— Что еще за налог взяли с нее?! — кричали в толпе.

— Со вчерашнего дня собирают новый налог! Налог для строительства дороги!

— Этой, что ли, дороги?

— Наверное, этой!

— Мы здесь работаем, а там отбирают все, что осталось! Насилуют наших жен!

Весть о новом налоге передавалась из уст в уста. Она прокатилась холодной волной по морю людского горя.

— Хватит терпеть! Хватит терпеть!

Лавиной двинулись люди. Двинулись туда, где столпились испуганные надзиратели: пешие, конные… В них полетели камни, палки, все, что попадало под руку… Разъяренные люди опрокинули, растоптали надзирателей, подожгли их деревянные домики.

— Хватит терпеть! — кричали восставшие.

Но они не знали, что делать дальше. Часть людей начала растекаться по землянкам, чтобы забрать пожитки и отправиться по домам. Другие все еще топтались в середине лощины, возбужденные и гневные. День стал клониться к вечеру. Надвигающиеся с востока тучи сгустились.

— Уже едут! — крикнул кто-то.

С верхнего течения реки по утоптанному грунту дороги мчались ряды всадников. Это были вооруженные стражники — шэнбины. Их мечи, копья и пики не щадили никого, кто попадался на пути. При виде шэнбинов люди бросились в разные стороны — кто вверх, к сопкам, кто в кустарники, кто к землянкам…

Ань-ина и старика шэнбины настигли на полпути. Молодой и наловчившийся прятаться за время побега Ань-ин нырнул в кусты. Беспомощному старику шэнбин вонзил пику в грудь.

Когда стражники поскакали дальше, Ань-ин вышел из кустов и наклонился к старику.

— Иди, сын мой, скажи Сыну Неба… чтоб он наказал их… этих негодяев шэнбинов!

Старик закрыл глаза. Он умирал, по-прежнему веря в справедливость, даже не подозревая, что несколько дней назад, выслушав донесение о признаках смуты на строительстве дороги, Сын Неба сам дал указание жестоко подавлять любое брожение среди строителей.

Спотыкаясь и оступаясь, люди бежали вниз по течению реки туда, где они работали. Шэнбины гнались за ними, настигали, секли мечами.

Загрохотал гром, еще больше устрашая разбегающихся людей. Хлынул ливень. Горячая кровь, холодный предсмертный пот, смешавшись с дождем, пропитывали дорогу, строящуюся для покорения южных племен и народностей[13].

Глава вторая ДОЛГОЖДАННОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

В то время когда посол Чжан Цянь после долгих странствий вернулся в Чанъань, Сына Неба не было в столице. На эти дни приходилось предпринятое У-ди[14] путешествие для обозрения своих владений в поморье, у Хуанхай. У-ди взял с собой послов соседних стран, чтобы поразить их воображение величием и могуществом Поднебесной.

Ожидая возвращения повелителя, Чжан Цянь снова и снова обдумывал все то, что он должен будет сказать Сыну Неба, устрашающему всех одним лишь взглядом. Боязнь попасть в немилость, вызвать недовольство грозного владыки и сгореть в огне его ярости вселяла в душу посла неуверенность и страх.

Тринадцать лет назад он был отправлен во главе посольства с богатыми дарами к правителю юечжи — кочевого народа, переселившегося к тому времени на запад от озера Балхаш. Путь лежал через окраинные земли хуннов, и посольство старалось ускользнуть от хуннских разъездов. Но это не удалось. Чжана и его людей окружил вооруженный отряд и повез прямо к предводителю хуннов — шаньюю.

«Юечжи от нас на севере, — сказал им шаньюй. — По какому праву Дом Хань отправляет туда посланника? Если бы я захотел отправить посланника в Наньюэ через Цинь, разве это понравилось бы Дому Хань?» Шаньюй задержал посольство. Но, поскольку хуннам не хотелось портить отношения с Домом Хань, посланников Сына Неба не убили и не заточили. Им дали возможность свободно передвигаться, однако глаз с них не спускали. Чжан Цяня женили на хуннуске. От нее родился сын. Через десять лет вольного плена Чжан Цянь с группой своих людей бежал от хуннов на запад. В течение долгих лет плена послу удалось сохранить знак Сына Неба. Это дало ему возможность побывать во многих странах Запада[15]. Возвращаясь в свою страну через Каменные ворота[16], Чжан Цянь свернул от Кашгара на Южную дорогу, чтобы опять не попасть в руки хуннов. По и на этот раз ему не повезло, хунны снова схватили его. Еще целый год Чжан Цянь провел у хуннов, увиделся с женой и подросшим сыном. Неизвестно, сколько бы еще продолжался плен, если бы старый шаньюй не умер. Между предводителями восточных и западных племен хуннов разгорелась борьба за престол. Чжан Цяню удалось воспользоваться возникшей распрей и бежать в Поднебесную.

В первый побег у Чжан Цяня не было и мысли брать с собой жену и сына. «Я еще не стар, — думал он. — Вернусь в Цинь — будут другие сыновья».

Но, когда Чжан Цянь во второй раз попал в руки хуннов, намерение его изменилось. «Мне уже пятьдесят. Успею ли я вырастить нового сына? Лучше заберу с собой этого. Ведь теперь я еду домой, если удастся! А первый раз я бежал в неведомые страны, где полно всяких неожиданностей», — оправдывался Чжан перед самим собой. И отношение к жене у него теперь изменилось. Коли брать сына, надо взять с собой и его мать. Ведь иногда и дорогое вино везут в старой посуде. Без матери увезти сына трудно, невозможно будет и удержать его там.

Чжан тщательно готовил побег, и ему удалось до последней минуты сохранить спои планы в тайне. Чтоб не вызвать подозрений у хуннов, он выехал на одном коне, посадив жену за седло, а сына поручил забрать своему неразлучному спутнику Таньи-фу. Но сын, как сообщил Таньи-фу, наотрез отказался ехать в Поднебесную. «Я не чинжин[17], — заявил он, — а вольный сын степей — хунн!»

Поступок сына, который Чжан Цянь расценивал как предательство, как черную неблагодарность, вызвал смятение в его душе. Но он никогда не выдавал своих переживаний, внешне держался невозмутимо. Твердый, непреклонный, он научился скрывать свои истинные чувства под пытливыми взглядами иностранных государей и их вельмож.

Готовясь к встрече с Сыном Неба, Чжан Цянь не раз ходил пешком в сопровождении лишь одного слуги к берегам Вэйхэ, притока великой Хуанхэ. Ведь раздолье полноводной реки разгоняет угнетающие душу человека думы.

Слегка прищурив и без того узкие глаза, смотрел он на север, где брал начало второй приток реки — Цзинхэ. Хотя, кроме синего неба, отсюда ничего не было видно, Чжан Цянь знал, что там расположены горы Люшань, за которыми простираются земли хуннов. Всего за год до возвращения Чжан Цяня из стран Запада шэнбины оттеснили хуннов еще дальше на север. Это радовало Чжан Цяня — осуществлялась заветная цель его жизни. Цель, ради которой он обошел чуть ли не полсвета.

Будучи в странах Запада, он убедился, что в мире кроме хуннов есть еще много племен и народов. Сколько их — не сосчитать. И над всеми ими должна установиться власть Поднебесной. Но как, каким путем покорить их? Что еще для этого нужно кроме войн? Он, Чжан Цянь, искал и нашел верное средство. Оно оказалось очень простым. Но путь к простому лежал, как всегда, через дебри трудностей.

Чжана женили на хуннуске, и она полностью покорилась его воле. Родился сын. Если бы не оплошность самого Чжана, сын был бы послушен ему. Но это поправимо. Это он обязательно поправит. Сейчас сын еще молод. Его поступок — следствие детского заблуждения, а возможно, и влияния деда-хунна. Когда подрастет — сам поймет, сколь велика честь быть ханьцем. Итак, развивал свою мысль Чжан, если хуннуска станет женой ханьца и покорится ему, то дети, рожденные от нее, будут ханьцами. Но если не один он, а десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч ханьцев возьмут в жены хуннусок?! Или наоборот, хунны женятся на ханьках? Вот Таньи-фу. Он — хунн. Его полное имя Таньихуннугань-фу! Таньи-фу женат на ханьской женщине, дети его не знают языка хуннов. Их воспитывает мать, прививая им все ханьское. Дети эти — более ханьцы, чем его, Чжана, сын! Если таких вот покладистых, как Таньи-фу, женить на ханьских женщинах, а гордых и неотесанных перебить, то таким путем ханьцами может стать большая часть хуннов. Пройдет сотня, две, три сотни лет — и хунны будут поглощены ханьцами. Постепенно, по мере покорения, таким путем и все другие племена и народы Запада можно превратить в ханьцев! Каждый из них немногочислен по сравнению с ханьцами. Ведь большой поток Хуанхэ — Желтой реки — поглощает мелкие ручьи и речки, встречающиеся на его пути. Прозрачные, белые, синеватые воды их приобретают одну окраску — окраску Желтой реки!

Чжан обязательно скажет об этом повелителю! Возможно, Сын Неба уже давно обдумывает и этот путь покорения Вселенной! Вероятно, так оно и есть. Пример посла, женившегося на хуннуске, укрепит Сына Неба в его замыслах. А это честь, большая честь, не всегда выпадающая даже самым важным вельможам Поднебесной.

Эта мысль бодрила Чжан Цяня. С возвышенности, где он стоял, перед ним открывался вид на Чанъань. Огромный город, сердце Поднебесной, был окружен со всех сторон толстыми и высокими стенами, простирающимися на семнадцать ли[18] с востока на запад и на пятнадцать ли с юга на север. Через двенадцать ворот, на арках которых были изображены желтые драконы, в Чанъань стекались товары со всего света. В западной и восточной частях города целые кварталы занимали рынки, на которых торговали рабами. В рваных одеждах, в кандалах и железных ошейниках, они стояли, как скот, в огороженных деревянными решетками загонах. Рабов, предназначенных для домашних услуг и для развлечения, содержали отдельно, выставляли напоказ наряженными в одеяния из шелка.

До поездки с посольством Чжан Цянь часто приходил на рынки. Он любил смотреть на лу-ну, тун-ну, тун-бэй[19], привезенных из соседних стран, мечтал побывать в этих странах. Его мечта сбылась. Возвратившись в Чанъань, он в первый же день обошел расширившиеся и обогатившиеся за эти годы рынки невольников. Да, империя процветала! Стало больше рабов-хуннов. «Кстати, — заметил Чжан Цянь про себя, — часть непокорных иноземцев можно превратить в рабов. Это тоже пойдет на пользу Поднебесной!» Но он подумал об этом так, между прочим. Это не его открытие. Так делается давно.

Каждая улица, каждый дом этого большого города хорошо знакомы Чжан Цяню. Он знает прошлое Чанъани. После того как Гао-ди сел на трон, он повелел перенести столицу из Сяньяна в Чанъань. Сколько сил и средств было затрачено с того времени на строительство в этом городе великолепных дворцов для сменяющих друг друга императоров, для их приближенных, вельмож, фаворитов! Говоря словами поэта, глина кирпичей этих дворцов замешена на слезах сотен тысяч рабов и простых ханьцев, а пурпурные узоры на стенах и потолках разрисованы кровью укороченных жизней. Об этом Чжану хорошо известно; он и сам хлестал нагайкой по спинам рабов, заставляя их работать день и ночь. За особое усердие его взяли во дворец нынешнего Сына Неба. Перед тем как отправиться с посольством, он, силач Чжан, дослужился до чипа лан — начальника привратного караула.

Южнее города с востока на запад тянутся горы Циньлин. Они не пропускают к Чанъани низко ползущие дождевые тучи с южных морей. Эти горы служат водоразделом бассейнов великих рек — Янцзы и Хуанхэ. Западнее Чанъани возвышается величественная Тайбайшань — Белая гора, самый высокий пик Циньлин. Эта гора так же хорошо видна и из Сяньяна. Бывая там, Чжан Цянь не раз любовался ею. Но только сейчас это вызвало у него недоумение: если одна и та же гора видна из двух разных городов, значит, эти города расположены недалеко друг от друга. Чем же тогда объяснить, что столица была перенесена из Сяньяна в Чанъань? Ведь в Сяньяне, столице империи Цинь, просуществовавшей недолго[20], но потрясшей все вокруг от земли до небес, тоже было много прекрасных дворцов. Город располагался по обоим берегам реки Вэйхэ. Через реку был перекинут крытый мост — одно из чудес того времени. При строительстве и украшении не виданного доселе моста тысячи рабов срывались с головокружительной высоты в бурные воды Вэйхэ и разбивались о торчащие внизу камни. На левом берегу находилась жилая часть города с многочисленными улицами, обсаженными красивыми низкорослыми деревьями. Здесь были построены великолепные дворцы для императора Цинь Ши хуанди и высшей знати. На правом берегу раскинулся знаменитый сад, где отдыхали и азартно охотились сам повелитель и его приближенные. Дворец, воздвигнутый в этом саду, превосходил роскошью все другие. Один только срединный сводчатый зал вмещал десять тысяч человек.

При Цинь Ши хуанди по всей империи выстроили более семисот дворцов. Их обслуживали многочисленные слуги. Управители денно и нощно молились духам предков, чтоб их дворец хоть на миг своим всепроникающим взглядом или душерадующей улыбкой осчастливил сам избранник Неба. Но, увы, их молитвы не были услышаны. В немногих из великолепных дворцов грозный император побывал, в некоторые заглянул лишь проездом, мимоходом. Во многие строения не доходила его всеисцеляющая поступь. Цинь Ши хуанди не стало, а его наследник вскоре был свергнут с престола.

Основатель новой династии Хань перенес столицу из Сяньяна в Чанъань, по ту сторону огромного сада — заповедника Цинь Ши хуанди. Предлогом послужил пожар, возникший во время ограбления города шэнбинами Сян Юя — сподвижника Лю Бана. Великолепные дворцы империи Цинь по всей стране теперь пустовали и разрушались. Труд многих и многих людей пошел впустую. Сотни тысяч рабов были согнаны на строительство новых дворцов, превосходивших своим великолепием ципьские. «Дом Хань гнушается всеми темными делами Цинь Ши хуанди, даже его дворцами», — внушали народу. Но Чжан. Цянь знал, что это неправда.

— Почему… почему же тогда была перенесена столица? — проговорил Чжан вслух и оглянулся. Хорошо, что рядом никого нет. За такие слова можно сразу лишиться головы.

Чжан Цянь долго размышлял о правителях Дома Цинь и Дома Хань, завидуя им. Как они смогли достичь такого величия? Каким путем им удалось сесть на трон Поднебесной? Да, поистине избранники Неба родились под счастливой звездой!

«А как бы я поступил, если бы сел на трон? — задал сам себе дерзкий вопрос Чжан Цянь. — Став Сыном Неба, разве я остался бы жить во дворцах свергнутого Цинь Ши хуанди, разве носил бы его титул? Не стал бы я тогда посмешищем государей и вельмож соседних стран? Что ж! В любом случае стать Сыном Неба не так уж плохо! — Чжан мысленно представил себя в роли основателя новой династии. Воображение унесло его в заоблачные выси. — Прежде всего я придумал бы себе собственный титул. Так поступали все повелители Поднебесной. Покорил бы соседние народы, государства. А еще что сделал бы? Построил бы новые дворцы по своему вкусу, краше и дороже всех прежних. Тогда и грядущие поколения стали бы вспоминать Чжана на каждом шагу, везде и всюду. Он поражал бы их воображение своим величием!»

Чжан Цянь еле заметно улыбнулся: он наконец постиг истинную причину событий. Да, в основе всего — стремление обессмертить себя. И Чжан нашел, что он чувствует и мыслит одинаково с повелителями Поднебесной, смотрит на мир их глазами, слышит их ушами… А если так, то сведения, которые он добыл о странах Запада, понравятся Сыну Неба, устроят его. Владыка Поднебесной будет доволен им, своим послом Чжан Цянем. Значит, мытарства стольких долгих лет не напрасны!

Чжан Цянь почувствовал, что он внутренне готов предстать перед Сыном Неба.

— Начни с того, как ты отправился из столицы шаньюя, — повелел У-ди Чжан Цяню, склонившемуся перед ним в низком поклоне. Ведь Сын Неба не может сказать: «Начни с того, как ты убежал из неволи!» Это выражение оскорбительно для его слуха. Разве его посланник способен бежать? Он может только прибывать и отправляться!

Когда шаньюй заставил Чжан Цяня жениться, приближенные У-ди пустили слух: «Сын Неба сам разрешил посланнику жениться на сюннуске, дабы показать свою милость к сюнну». При любых обстоятельствах никто не должен обнаружить ни малейшего изъяна в делах повелителя Поднебесной! Авторитет Сына Неба непоколебим и непререкаем, и его посланники всегда держатся высокомерно перед правителями других стран.

— Был в Давани. Оттуда поехал в Канцзюй[21], потом в Большие Юечжи. Был в Дася[22]. Вернулся через Соленое озеро[23].

— Сначала говори о ближних соседях!

Чжан Цянь мысленно укорил себя за то, что с самого начала допустил оплошность, хотя долго готовился держать отчет. Сына Неба не интересует рассказ путешественника о том, как он ехал и что случилось в дороге. Повелителю важны сведения об этих странах для другой цели! Чжан Цяню это было хорошо известно. Он должен был начать с ближних соседей и постепенно перейти к дальним. Ведь шэнбины, когда Сын Неба пошлет их в поход, не будут перепрыгивать через целые страны…

— Земли, лежащие от Цзиньчэна[24] к западу и от Наньшаня[25] к северу, где раньше пасли свои стада юечжи, заняли сюнну[26].

У-ди отвел глаза в сторону. Сразу уловив, что ответ ему не понравился, чэнсян[27] императора Гун-сунь Хун заметил:

— Это известно! Что там, подальше?

Посланник опять попал в неловкое положение.

— Лоулань и Гуши, — осторожно начал Чжан Цяпь, — небольшие владения. Их города расположены у Соленого озера. Оно на расстоянии пяти тысяч ли от столицы. На юго-западе от Соленого озера находится земля Юйтянь, где добывают юйши — камень для украшения дворцов. Путь к этим странам нам преграждают сюнну на юге их владения простираются до земли цянов[28].

— А слушаются ли они сюнну? — спросил У-ди, направляя рассказ посла в нужное русло.

— В этих краях кроме Малых Юечжи около двадцати городов: Цюцы, Яньцы, Пулей, Вэньсу, Гумо, Сулэ[29]. Каждый имеет своего правителя. Все они слушаются сюнну, продают им зерно, одежду, разные изделия, а у них покупают скот, лошадей, кожу, шерсть. Все они родственны по языку и обычаям. Друг другу они не подчиняются, но боятся сюнну даже больше, чем нас.

У-ди сделал вид, будто не слышал последних слов Чжан Цяня. Такие слова ущемляли самолюбие Сына Неба. Но в то же время ему нужно было узнать правду. Возможно, на языке у него уже вертелись слова: «Время, когда они будут бояться только нас, недалеко!» Но он не вымолвил ни звука, сидел невозмутимо и величаво на троне из благоухающего дерева, украшенном драгоценными камнями. Создавалось впечатление, что этот человек никогда не торопится, ничему не удивляется.

— Имеются ли в их странах большие реки? — спросил У-ди.

Чжан Цянь сразу понял, что Сына Неба интересуют пути, по которым будут проходить шэнбины. Успокоившись, посол стал говорить о бродах на реках, об обходных путях в солончаках, о колодцах, о родниках в степях, о перевалах, о пастбищах, об ущельях, о лугах…

Рассказ ему удался. Еще бы! Посланник Сына Неба не зря прошел долгие мили по западным землям, видел все сам, расспрашивал местных жителей, купцов, погонщиков верблюдов…

Сын Неба слегка качнул головой. Худощавый шустрый чэнсян Гун-сунь Хун, умевший угадывать желания и настроение повелителя, произнес:

— Продолжим завтра!

Чжан Цянь, низко поклонившись, попятился к двери.

Глава третья ДЕСЯТИЛЕТИЕ, ПОТРАЧЕННОЕ ВПУСТУЮ

Чжан Цяня устраивало, что Сын Неба повелел ему начать свой длинный отчет с ближайших соседей. Ибо, пока речь дойдет до основного, ради чего он был послан тринадцать лет назад на далекий и неизвестный Запад, Сын Неба поймет, как много его посланник сумел узнать и сделать, и будет более милостив. Но как все же изложить главное, не вызывая гнева и раздражения государя? Как скинуть с плеч эту тяжесть? Ведь завтра с утра опять идти к Сыну Неба!

Всю ночь Чжан Цянь не мог заснуть. Думы увели его в недавнее прошлое.

Два с половиной года назад Чжан Цянь с группой в полтора десятка людей, уцелевших во время бегства от хуннов, приближался к орде[30] хакана — правителя юечжи. Он прикидывал: минул месяц, как они выехали из Давани. Долго двигались по землям Кангха. Тудун, правитель Кангха, не захотел принять посланника. Чжану было сказано, что тудун уехал далеко в степь на охоту за сайгаками и вернется только к зиме. Молчаливый вельможа дал Чжан Цяню своих проводников, и они направились пустыней от берегов Яксарта[31] в сторону Аранхи[32]. Вокруг тянулись бескрайние пастбища. Часто встречались юрты кочевников, табуны лошадей, отары овец, одинокие верблюды, лениво жующие колючки. Ханьцы еле держались в седлах резвых даваньских скакунов.

Хакан юечжи Кудулу встретил послов, стоя посредине огромной шестнадцатистворчатой юрты-шатра. Немногословно справившись об их здоровье, хакан сел на золотой трон, поставленный на возвышении. Этот дорогой трон подарил ему тудун Кангха в знак родственной близости его племени с юечжи. Хакан провел левой рукой, которую украшали золотые перстни с темно-красными и зеленоватыми рубинами, по редкой седой бороде. Лет шестидесяти, рослый, чуть сутуловатый, Кудулу казался спокойным, уверенным в себе человеком. Величественным жестом он предложил своим приближенным и ханьцам сесть на красные ковры, застилавшие пол юрты.

Чжан Цянь обвел взглядом шатер. Изнутри он был покрыт ханьским шелком, красным, с желтыми и зелеными переливами. «Хакан юечжи падок на ханьские вещи!» — отметил про себя посол. Он встал и, трижды поклонившись хакану, протянул ему маленькую сверкающую вещь. Тот взял ее в руки и, чуть отдалив от себя, посмотрел. Взглянули и его советники. Это была отлитая из золота голова дракона с приоткрытой пастью. Всем стало ясно, что это знак повелителя ханьцев, а человек, подавший его, — посол.

Ханьский посол вез с собой еще и бунчук — короткое древко с прикрепленным к нему конским хвостом. Но бунчук отобрал шаньюй, а дракона Чжан Цянь сохранил, зашив в край одежды. Вот и выручает его теперь предусмотрительность.

Чжан Цянь извинился перед хаканом за то, что не смог сохранить и доставить дары Сына Неба.

— Мы довольны и тем, что Сын Неба не забыл нас! — произнес в ответ Кудулу.

— Сын Неба сожалеет, что дело зашло так далеко! Сюнну совсем обнаглели. Вытеснили вас с лучших земель — с земель, где лежат кости ваших предков! Сын Неба поможет вам вернуться, снова занять свои пастбища. Его шэнбины готовы. Они отомстят за вас!

— Отдохните день-другой. Поговорим потом, — почти оборвал его хакан. Кудулу решил не спешить и отложил разговор.

У юечжи испокон веков было заведено, чтобы вожди племен — ханы, «хранители родов» — беки, почтеннейшие, много повидавшие старики, уважаемые сородичами, три раза в году — ранней весной, в начале лета и осенью — собирались на курултай. Они определяли порядок пользования весенними и летними пастбищами, места зимовки скота, договаривались и о других делах, касающихся всех племен и родов, а когда умирал хакан, избирали на его место нового, чаще всего одного из его братьев или сыновей. На курултаях решались также вопросы мира и войны с соседями. В связи с приездом ханьского посла Кудулу решил созвать курултай почти на месяц раньше. Он послал гонцов во все концы своих владений, к границе с Аньси[33], где пасли свои стада наиболее отважные племена юечжи.

В орде хакана начали усиленно готовиться к курултаю. Строились и застилались коврами юрты для ханов. Из городов Семиркан, Бахар, Несеф, Кеш, подвластных юечжи, везли вино, дыни, арбузы, фрукты. Гуртоправы отбирали для праздника шестимесячных выхолощенных баранов. Старшим табунщикам было приказано, чтобы кумыс лился рекой.

Готовился к курултаю и сам Кудулу. Он обдумывал и взвешивал предложение ханьцев. Оно представлялось ему заманчивым. Возможно, второго такого случая отомстить хуннам у него не будет. Но стоят ли старые пастбища того, чтобы проливать за них кровь? Ошибаться здесь нельзя, недопустимо. А как посмотрят на это дело ханы и беки? Чтоб выяснить все это и сообща решить, пойти войной на хуннов или нет, — для того срочно и созывался курултай.

К орде хакана начали стекаться вершители судеб простых юечжи. Ханы и беки приезжали с пышными свитами в сопровождении молодых сородичей и слуг, акинов, сказителей былин, самых ловких наездников и борцов. Хакану, по обычаю, везли богатые дары. Как только явились люди ближайших племен, начались празднества. Играли карнаи — длинные медные трубы, слышался звук барабанов. Устраивались петушиные схватки, бои перепелок и рогатых баранов, конные состязания.

Курултай проходил под открытым небом. На траву постелили кошмы, а на них ковры. Там, где должны были сидеть ханы, расстелили еще и тигровые шкуры. Участники курултая разместились по группам племен — злам. Каждый из пяти элов Больших Юечжи — Гуйшуан, Сисе, Сюми, Шуанми, Думи — образовал свой круг во главе с ханом. За сидящими на коврах и тигровых шкурах знатными людьми стояли полукольцом главы семей, а еще дальше — простые юечжи — пастухи, воины, погонщики верблюдов. Они могли только слушать, что говорят беки и ханы, а вмешиваться в обсуждение им не разрешалось. В дальние ряды слова не долетали. Их содержание передавалось из уст в уста.

Медленно поднялся Кудулу со своего золотого трона, сделал два шага вперед и, чуть приподняв правую руку, начал говорить:

— Соплеменники мои, сородичи! Ханы, беки, знатные люди туячи[34]. Глава каждого эла, каждого огуша[35] со времен дедов и прадедов называется ханом. Воистину вы — ханы! Назвав меня ханом ханов — хаканом, вы возложили на меня бремя власти! Это было необходимо, чтобы сплотиться. Иначе нам нельзя! Но я без вашего совета ничего не предпринимаю! — Польстив ханам, Кудулу рассказал о цели приезда послов из Хань и закончил свою речь словами: — Каждый пусть скажет то, что думает!

— Пусть сначала говорят те, кто больше всех пострадал от хуннов, — громко произнес хан Сюми.

Слова хана Сюми Чжан Цянь воспринял как добрый знак. Он весь напрягся, ожидая дальнейшего развития событий.

— Наш эл, — начал престарелый хан Сисе, еле поднявшись при помощи двух молодых телохранителей, — в ту суровую зиму, когда выпало много снега, потерял почти половину скота. Весной начался джут[36]. В некоторых огушах не осталось ни одного барана. Мы собрали им скот из других племен. А в весеннюю распутицу напал Лаошан-шаньюй, перебил пятую часть наших чериков[37]. Поэтому мы ушли из Хангая и поселились здесь. Нам понравились здешние выпасы и воды. Здесь лето жарче, чем там, а зима умереннее хангайской. Есть теплые места, куда можно отогнать скот зимой. Пусть вернется на старые пастбища тот, кто хочет. А наш эл не собирается оставлять этот край.

Хан сел на свое место. Наступило молчание.

— Кто еще хочет говорить? — спросил Кудулу.

Никто не встал. Но поднялся галдеж.

Десять с лишним лет Чжан Цянь ждал этого дня. Вот сейчас, возможно, через несколько минут произойдет то, ради чего он так долго скитался, попадал в плен, бежал, унижался! Судьба замысла Сына Неба покорить хуннов во многом зависит от этих людей, сидящих, поджав под себя ноги, на коврах и шкурах. «Как бы то ни было, упустить этот случай нельзя», — решил про себя Чжан. Он медленно поднялся с места. Шум затих. Поклонившись сначала Кудулу, потом сидящим перед ним ханам и бекам, посол попросил разрешения высказать то, что повелел ему Сын Неба.

— Послушаем! Послушаем! — раздались голоса.

Кудулу кивнул в знак согласия. Чжан Цянь начал.

Каждую его фразу тут же переводил бойкий, быстрый Таньи-фу.

— Сын Неба, отправляя меня к вам, пообещал, что из черепа шаньюя сделает чашу для хакана Кудулу. Сюнну будут пасти ваш скот! Сюннуски станут домашними служанками — вашими рабынями.

Кто-то из беков воскликнул:

— Вернемся туда, отомстим!

Послышались одобрительные возгласы.

Лет восемьдесят назад хунны находились в зависимости от юечжи. Сыновья хуннских правителей — шаньюев жили в орде хакана в качестве заложников. Один из них, Модэ[38], при смене заложников вернулся к себе и, убив своего отца Туманя, сел на трон. Это случилось как раз в тот год, когда был свергнут с престола последний циньский хуанди и в Поднебесной воцарилась династия Хань. Модэ, став шаньюем, объединил все двадцать четыре аймака хуннов. На основе приобретенного у юечжи опыта он перестроил войско хуннов, представлявшее собой до этого неорганизованную толпу, по образцу юечжи: разделил его на десятки, сотни, тысячи и десятки тысяч — тумены. Десятки и сотни были скреплены родственными узами, а тысячи и тумены — племенными связями, что придавало им необыкновенную крепость. Всадники, как у юечжи, стали носить латы. Искусство конного боя все время совершенствовалось. Тяжеловооруженные всадники налетали со всех сторон, осыпали врага тучами стрел, а затем добивали его копьями и мечами.

Окрепнув, хунны ждали удобного случая, чтобы нанести удар по юечжи. Первое крупное поражение юечжи нанес сам Модэ[39]. Спустя два года его сын Лаошан, став после умершего отца шаньюем, взял в плен хакана юечжи — отца Кудулу и из его черепа сделал чашу для вина. После этого большая часть юечжи ушла на запад и достигла берегов Аранхи[40].

Посол Чжан Цянь, играя на чувствах юечжи и их хакана, старался добиться от курултая решения, выгодного для Дома Хань.

— Я, мы… все эти ханьцы, — указал Чжан на своих людей, — много раз видели облицованный изнутри золотом череп вашего хакана! Мы видели его своими глазами, вот этими самыми глазами, — он коснулся пальцами своих век, — глазами, которые смотрят сейчас на вас! Мы видели, как из этого черепа пьет вино самодовольный Лаошан-шаньюй, бахвалясь на пирах перед чужестранцами!

Среди участников курултая начало расти число сторонников войны с хуннами. Участились выкрики: «Вернемся, покажем им!»

Гневом блеснули глаза старого Кудулу. На миг почувствовал он себя не хаканом большого народа, всегда обязанным взвешивать и обдумывать свои действия, а задорным юношей, готовым немедленно ринуться в бой, чтобы отомстить за убитого отца.

«Опасность угрожает и моему сыну, — думал Кудулу. — Ведь он остался там, недалеко от хуннов, на земле, которую зовут сейчас Малыми Юечжи. Сможет ли он защитить себя со своим небольшим войском? Вдруг и из его черепа хунны сделают чашу? А я в это время буду сидеть здесь, на берегу Аранхи, спасая свою шкуру?!»

Кудулу вспомнил, что даже золотой троп, который он оставил сыну, может принести ему несчастье. Этот трон в свое время в знак покорности, как дань, привезли хунны. Возможно, на нем заклятие какого-то могучего шамана? Не оттого ли его отец, сидевший на этом троне, так бесславно закончил свою жизнь? Не постигнет ли такая же участь и сына Кудулу? Не в троне ли вся беда? Почему он не подумал об этом, когда оставлял этот проклятый трон сыну?!

Занятый своими мыслями, Кудулу не вникал в то, о чем спорили ханы и беки. Слегка кивая, он разрешал им говорить, но сам их не слышал. Еле пересилив себя, хакан повелел объявить полуденную трапезу.

Обед продолжался дольше обычного. Кудулу не зашел в свою юрту, а расположился с двумя древними стариками в небольшом шатре. Это были друзья его отца. Разговаривая с ними, хакан как бы советовался с отцом перед принятием важного решения.

После обеда и беседы со старцами Кудулу вернулся заметно успокоившимся. Курултай продолжался.

Медленно, опираясь на руки двух молодых телохранителей, не столько по необходимости, сколько для того, чтобы подчеркнуть свое величие и важность, поднялся с места начинающий стареть, но еще крепкий, плечистый и жилистый хан гуйшуанов. Все давно удивлялись, почему молчит гуйшуанский хан. Теперь стало ясно, что он, как в бою, ждал удобного момента, чтобы нанести решающий удар.

— Мы пришли сюда вовсе не потому, что побоялись хуннов, этих… этих детей оленя[41], — начал хан. — Мы вернулись на свои земли, на родину. Здесь когда-то жили наши предки!

— Верно! Так и есть! — послышались одобрительные возгласы.

— Мой отец, — продолжал хан гуйшуанов, подчеркнуто поворачиваясь спиной к хакану, — когда участились холодные зимы с обильными снегами, стал посылать сюда людей. Они шли вместе с караванами, чтоб узнать, сурова ли здешняя зима, жарко ли лето, сочны ли травы на выпасах. И отец Кудулу склонялся к тому, чтобы перебраться сюда! — Многие отметили про себя, что хан избегал называть отца Кудулу хаканом. — Хакан Чина вспомнил о дружбе с нами и хочет теперь помочь нам. Пусть посол передаст ему, своему хакану, по-ихнему Сыну Неба, наше мнение: мы сами могли бы уже через пять-шесть лет после того поражения, накопив силы, вновь покорить хуннов. Но что нам отвоевывать у них? Обильные снега, морозы, что ли? Там выпасы стали тесны и для них, и для нас. Женщины по ночам щекочут своих мужей, народы наши разрастаются. Почему мы должны бессмысленно проливать кровь? Тот, кто полагается только на меч, неразумен! Кок Тенгри[42]вложил в наши руки меч для дел нужных и важных! Чем поднимать его на соседей, лучше прибережем его для тех, кто захочет отнять у нас вот эти обильные, сочные пастбища!

Хан гуйшуанов замолчал. Другие ханы и знатные беки сдержанно ждали, что скажет хакан.

— Еще кто? У кого есть еще совет? — спросил Кудулу.

— Достаточно! Теперь послушаем хакана! — не подымаясь с места, произнес один из ханов.

— Мое мнение, — степенно начал Кудулу, — не возвращаться, не воевать с хуннами. Они паши братья, мы понимаем друг друга без толмача. Старые сечи были, да прошли. «Кровь кровью не смоешь» — так говорили наши предки.

Возгласы «Билка каан!», «Великий хакан!» громким эхом раскатились по сторонам. Послышались радостные крики стоящих вокруг простых юечжи.

— Я не могу простить, — продолжал Кудулу, — то, что череп моего отца, вашего мудрого хакана, стал чашей для вина! Но это сделали не хунны. Это… это сделал… один Лаошан! — Крепко сжимая кулаки, Кудулу еле выговорил ненавистное для него имя. — Я знаю, меч не игрушка, он предназначен для того, чтобы убивать. Но поступить так, как поступил Лаошан, — это неслыханно и отвратительно! Это оскорбление Кок Тенгри. Чего же другого ожидать от гнусного Лаошана, зачатого от отцеубийцы Модэ?! Кок Тенгри да сожжет его огнем молнии! Призрак отца самого Модэ и призрак моего отца — вместе — да высушат жилы детям Модэ и Лаошана! Да вымрет все их потомство!

Хотя последние слова Кудулу сильно подействовали на слушателей, в глазах многоопытных ханов и чутких беков Кудулу выглядел уже не как властный хакан, воин, с клинка которого вот-вот закапает горячая кровь, а как отчаявшийся старик, уповающий лишь на возмездие духов предков. Кудулу сам сознавал непрочность своей власти. В последнее время держать в повиновении хана гуйшуанов становилось все труднее и труднее. Он явно претендовал на трон юечжи и подчеркивал свое превосходство при каждом удобном случае. Почувствовалось оно и сегодня.

Как было заведено, после речи хакана все встали с мест и направились на заранее подготовленное поле. Из оживленных разговоров было ясно, что люди остались довольны словами хакана. Но в то же время раздавались и негромкие голоса: «Путь показал гуйшуанский хан, а Кудулу пришлось следовать за ним!»

Голосование прошло по издревле заведенному порядку. В землю вбили два кола и между ними натянули веревку, скрученную из грубой шерсти. Кто хотел пойти войной на хуннов, должен был встать по левую сторону от веревки, а кто не хотел — по правую. Хотя Чжан Цянь предвидел исход голосования, он вместе с Таньи-фу все же подошел поближе к веревке. На левую сторону перешли всего лишь десять — двенадцать беков и один хан.

Тут же взревели трубы — длинные медные карнаи, им вторили барабаны. Поскакали в разные стороны стоявшие наготове гонцы. Они везли радостную весть в элы, огуши, роды юечжи, разбросанные по Черным и Красным пескам, по предгорьям: «Юечжи не пойдут войной на хуннов. Хунны наши братья!»

Чжан Цянь был бледен и еле стоял на ногах. Его поддерживал Таньи-фу. Случайно глянув в лицо своего помощника, Чжан увидел на нем нескрываемую радость. Но сейчас послу Сына Неба было не до настроения какого-то хунна.

На следующий день рано утром в сопровождении проводников хакана посольство Чжан Цяня, ничего не добившись, переправилось на левый берег Аранхи и двинулось в древнюю Бактру, где пересекаются дороги с запада на восток и с севера на юг.

Теперь, вспоминая об этом, Чжан Цянь всю ночь проворочался с боку на бок и первый раз в жизни заметил, что в Чанъани так много петухов и они, начиная с полуночи, без конца кукарекают. Мысли его вновь и вновь возвращались к тому проклятому курултаю юечжи. Как противен этот самоуверенный хан гуйшуанов!

Последний раз прокричали петухи и замолкли. Чжан Цянь тяжело вздохнул. Пора вставать. Надо идти к Сыну Неба!

По пути во дворец Чанлэгун, где Сын Неба в эти дни принимал сановников, Чжан Цянь продолжал размышлять. Теперь он обдумывал, как построить рассказ, с чего начать. Выгоднее сначала говорить о том, чего достиг, что приобрел, что знаешь, и лишь потом перейти к тому, чего не смог, что упустил, чего не знаешь. Легко рассказывать о том, что удалось, но как убедить господина, поручившего тебе важное дело, в том, что исполнить его было действительно невозможно? Хорошо еще, что никто из юечжи не вспомнил о том, что в свое время дед нынешнего Сына Неба, Вэнь-ди, тоже пытался вызвать войну, только он натравливал сюнну на юечжи.

Но о чем говорить сначала, решать не Чжан Цяню, на то воля государя. Возможно, он скажет: «Доложи только результат!» Тогда разговор будет коротким — на Чжана может обрушиться вся ярость владыки.

Глава четвертая СЛУШАНИЮ НЕТ КОНЦА

По знаку У-ди первый советник Гун-сунь Хун повелел Чжан Цяню подробно рассказать о военной силе западных государств. Невозмутимые и неторопливые слушатели интересовались высотой и толщиной городских стен, количеством и прочностью крепостных ворот, возрастом и умом правителей, искусством полководцев, качеством оружия, приемами пешего и конного боя.

Чтобы показать свою осведомленность, Чжан Цянь в конце аудиенции повел речь об истоках двух великих рек Поднебесной:

— Сюнну, юечжи, гаоцзюйцы[43] называют Хуанхэ Яшил Огозом, что означает зеленоводная. Там, в высоких горах, вода еще не желтая. Оказывается, Яшил Огоз берет начало из двух озер — Жариннур и Оруннур.

У-ди отвел взгляд чуть в сторону. Это значило, что слова Чжан Цяня императору не понравились. Гун-сунь Хун, привыкший понимать повелителя не только с полуслова, но и по еле заметному движению глаз или пальцев рук, с укором во взгляде и в голосе спросил:

— Как называются эти озера на нашем языке?

— Никак. Там ханьцы не живут.

— Кто же назовет их по-нашему, — резко укорил Чжан Цяня Гун-сунь Хун, — если не первый ханец, увидевший их?!

Чжан Цянь понял, что опять допустил оплошность, и проглотил уже вертевшиеся на кончике языка слова: «Верховье Янцзы гаоцзюйцы называют Улан-Мураном». Он был вынужден признать, что Сын Неба и чэнсян несравненно мудрее его. Как он не додумался назвать по-ханьски все эти озера, реки, горы, ущелья, речки?! Ведь в недалеком будущем они должны войти в Поднебесную! Шэнбинам некогда будет придумывать для них названия, у них найдутся другие, более неотложные дела — хватать непокорных и сбрасывать их со скал, не расходуя лишних стрел и не затупляя о вражеские кости своих мечей.

После полудня Чжан Цяня не вызвали к Сыну Неба. У-ди принимал другого посланника-лазутчика, только что вернувшегося из Чаосяни[44]. Придворные доверительно перешептывались о том, что скоро и Чаосянь станет ханьской.

Третья аудиенция во дворце Чанлэгун началась с разговора о Давани. Чжан Цянь рассказывал долго и подробно. Он особо остановился на том, что Давань желает установить торговые связи с Хань.

— Правитель Давани, — сообщил Чжан Цянь, — убежден, что никто не может вторгнуться с войском в его страну, потому что она окружена со всех сторон Небесными горами. Между Чжунго и Даванью нет дороги, по которой могли бы пройти войска.

— Надо укреплять эту уверенность! — заметил Гун-сунь Хун.

Лицо У-ди оставалось бесстрастным. Значит, на этот раз он доволен рассказом посла и согласен с замечанием чэнсяна.

— Так же, как у сюнну и у юечжи, — продолжал свою речь посол, — у даваньцев есть обычай возводить на престол после смерти правителя кого-нибудь из его сыновей или братьев. У властителя Давани есть единственный сын и также единственный младший брат. Правитель склонен сделать своим наследником брата, думая, что сын еще молод и успеет сесть на трон после брата. Сын этим втайне недоволен.

— Так! — еле заметно улыбнулся У-ди.

— Значит, надо поддерживать связь с обоими претендентами на трон, — сказал чэнсян, будто бы переводя многозначительное «так!» Сына Неба.

Переходя к Кангха, рассказав, что его правитель — тудун уклонился от встречи с послом, Чжан Цянь произнес:

— Канцзюй горд и дерзок!

У-ди снова отвел взгляд в сторону. Теперь и без помощи чэнсяна Чжан понял, что и эти слова не по душе Сыну Неба, и тут же прекратил разговор о Кангха. На мгновение он смешался, не смог сразу найти нужных слов. К горлу подступил комок. Ведь теперь ему нужно говорить об основном поручении — о переговорах с юечжи! Еле выдохнув воздух из сжимаемой спазмой груди, Чжан проговорил:

— Большие Юечжи… их хакан Кудулу…

У-ди отвернул лицо. Чжан замер. Чэнсян тихо сказал:

— Это все известно!

Чжан Цянь был весь в поту, однако вытереть лицо при Сыне Неба не осмеливался.

— Завтра! — сказал Гун-сунь Хун.

Еле волоча ноги, Чжан попятился к двери. Его провожали глаза повелителя, глаза, в которые никто в Поднебесной не может взглянуть прямо. Что выражал этот взгляд — удовлетворение ли тем, что послу удалось выведать столько тайн, или гнев из-за того, что он не мог добиться согласия юечжи на войну, — понять было невозможно. Не только сейчас, но и за все эти дни Чжан ни разу не осмелился взглянуть в глаза Сыну Неба. А если бы и взглянул, то все равно ничего бы не узнал: бесцветные округлившиеся глаза У-ди казались застывшими.

Выйдя за дверь, Чжан Цянь вздохнул как человек, чудом освободивший свое горло от удушающих рук палача. «Откуда получил этот человек магическую власть над людьми?» — подумал Чжан Цянь. Кто-кто, а он, Чжан, в глазах других выглядит солидным, значительным человеком. Но перед Сыном Неба он дрожит и запинается так, что удивительно и ему самому. Да, да, этот страх начался у него со дня курултая у юечжи! «Не только я, но и все вельможи трепещут перед Сыном Неба!» — оправдывался перед самим собой Чжан. Возможно, как говорят поэты, из всевидящих глаз Сына Неба и проливается живительный свет, но страх перед его взглядом не позволяет увидеть это лучезарное сияние. И все же самое страшное позади! Чжан Цянь, добравшись до отведенных ему покоев, рухнул на постель и заснул мертвым сном. В эту ночь он не слышал горластых петухов.

Утром чэнсян Гун-сунь Хун сказал Чжану:

— Сын Неба повелел вам изложить на отдельных свитках сведения о каждой стране и о каждом народе, с которым вы встречались.

Несколько дней при помощи двух писцов Чжан составлял донесения.

Когда свитки были готовы, их представили императору, У Сына Неба сидел вездесущий Гун-сунь Хун. Никто не знал, когда он ложится спать, когда встает: он всегда на ногах, всегда готов по первому зову предстать перед своим повелителем.

Легким кивком головы У-ди разрешил первому советнику огласить свитки.

— «Усунь[45] лежит почти в двух тысячах ли на северо-восток от Давани, — читал Гун-сунь Хун. — Это кочевое владение, жители которого переходят за стадами с места на место. В обычаях они сходствуют с сюнну. Усунь имеет несколько десятков тысяч воинов, отважных в сражениях. В прежние времена усуни были в зависимости от сюнну. Однако когда усилились, то завели собственных данников и отказались от поездок в орду сюнну…» Это неплохо, — от себя добавил Гун-супь Хун. — Значит, Усунь не в ладах с сюнну! — Он продолжал читать: — «Канцзюй лежит почти в двух тысячах ли на северо-запад от Давани. Это также кочевое владение; в обычаях оно совершенно сходствует с юечжи. Имеет до девяноста тысяч воинов. Канцзюй смежен с Даванью и по малосилию своему признает над собой на юге власть юечжи, а на востоке власть сюнну».

— Как это понять? — тихо произнес У-ди.

— Видимо, это ошибка лазутчика. Девяносто тысяч воинов — и малосилие! Этого не может быть! Скорее всего, они в союзе и с юечжи, и с сюнну. Это мы уточним. — Гун-сунь Хун впервые при У-ди назвал Чжан Цяня соответственно его истинной, тайной миссии — лазутчиком. Он никогда не посмел бы этого сделать, если бы перед тем повелитель не высказал сомнения в объективности посла и достоверности его сведений. Иначе его дерзость была бы жестоко наказана. — «В нескольких тысячах ли на запад от Больших Юечжи лежит Аньси, — читал Гун-сунь Хун второй свиток. — Жители этой страны ведут оседлую жизнь и занимаются земледелием; сеют рис и пшеницу, делают вино из винограда. В Аньси есть несколько сот больших и малых городов; они выглядят так же, как и в Давани. Страна занимает несколько тысяч ли пространства и считается величайшим государством… Записи чертят на пергамине[46] поперечными строчками…» Интересно. Оказывается, можно писать и поперек! — удивился чэнсян и раскрыл очередное донесение: — «Тяочжи[47] лежит в нескольких тысячах ли на запад от Аньси, близ Западного моря[48]. Климат жаркий, почва влажная; жители занимаются земледелием, сеют рис… В Тяочжи есть Мертвая вода[49]…» Когда шэнбины достигнут берега Западного моря, мертвая вода станет для нас живой. — Гунсунь Хун, довольный удачно придуманной фразой, разворачивал следующий свиток.

— В другой раз! — сказал У-ди.

— Когда Чжан Цянь закончит эти свитки, в них будут сведения о тридцати шести странах, — доложил чэнсян.

Глава пятая БЛИЗКОРАСПОЛОЖЕННЫЙ ДАЛЬНИЙ СОСЕД

Ань-ину и нескольким его товарищам-байшаньцам удалось скрыться от озверевших шэнбинов, учинивших расправу над восставшими строителями дороги. Они бежали в горы и там пристали к ватаге таких же обездоленных людей, бывших крестьян-нунфу, которых обстоятельства заставили стать разбойниками. Жестокость правителей рождала ответную жестокость. Разбойники грабили караваны, убивали купцов, наводили страх на окрестные селения. Ань-ину претили грабежи и убийства, и он был рад, что атаман не посылал его в набеги. Целые дни Ань-ин проводил в пещере, служившей атаману убежищем, читал захваченные свитки, готовил пищу.

Трудно предположить, как сложилась бы судьба впечатлительного юноши среди разбойной вольницы, если бы не случай, который перевернул его жизнь. Однажды утром у входа в пещеру остановилась группа всадников, весело переговаривающихся между собой.

— Привели «языка», Ань-ин! Тащи его к атаману! — произнес коренастый мужчина, сняв с седла связанного по рукам и ногам молодого пленника.

Распутав узел на тонкой шелковой веревке, когда-то связывавшей вьюки богатого купца, а теперь руки и ноги пойманных, разбойники втолкнули новую добычу в проход пещеры.

— Где вы его схватили? — раздался из глубины пещеры голос атамана.

— Отстал от каравана, зашел в кусты справить нужду, — со смехом ответил один из пришедших.

Атаман и два его подручных подошли ближе, с интересом посмотрели на пленника.

— Чей караван? — спросил атаман.

— Посланника Сына Неба.

— Куда идет?

— В Дянь-юэ[50].

— Куда, ты сказал?

— В страну дальше Куньмина[51].

Атаман, не слыхавший ни о Дянь-юэ, ни о Куньмине, перешел к более интересующему его вопросу:

— Велика ли охрана?

— Не менее сотни человек.

— Уведите его! — приказал атаман разбойникам.

Когда те вышли, атаман повернулся к одному из подручных:

— Нападать на них неразумно. Потом шэнбины обшарят все наши норы.

— И с ними слишком много охранников! — согласился подручный.

— Пленник умеет читать и писать, — вмешался в разговор Ань-ин.

— Ну и что? Чего ты хочешь?

— Если его помощником… ко мне?

— Что ж, — сказал атаман, зевая, — возьми. Но смотри, чтоб не убежал!

Ань-ин ринулся к выходу и крикнул:

— Не убивайте его! Атаман приказал!

Онемевшего от страха пленника Ань-ин увел в свой шатер, раскинутый у родника возле валуна, где он спал вместе с четырьмя разбойниками. В то утро здесь появился пятый обитатель.

К полудню разбойники разбрелись по ущелью. Только дальние и ближние караулы зорко следили за подходами к лагерю. Ань-ин и узник остались наедине.

— Значит, тебя посол взял писарем?

— Да, я давно мечтал побывать в чужих странах, ответил узник, на вид ровесник Ань-ина, и добавил: — Посланник — мой дальний родственник.

— Я слыхал о Куньмине. Но вчера впервые от тебя узнал о Дянь-юэ.

— И я недавно узнал. Года четыре тому назад вернулся из далеких стран на заходе солнца большой посол. Его зовут Чжан Цянь. От него в Чанъани стало известно, что на юго-западе от Чжунго, за горами Куньмин, есть большая страна. Название ее Шеньду[52]. Жители Шу, оказывается, знали, что в этой стране люди ездят на слонах. Теперь Чжан Цянь рассказал, что и воюют они, сидя на слонах. Он не был там, но слыхал об этом.

— Значит, Сын Неба направил к ним посланников?

— Да, мы ехали туда, в Дянь-юэ и Шеньду.

— Можно было бы тебе позавидовать, если бы ты не попал в наши руки.

— Хорошо, что ты оказался рядом. Не то душа моя уже была бы в подземном царстве желтых источников!

За неделю оба юноши стали хорошо понимать друг друга. В мечтах они часто путешествовали по далеким, неведомым странам.

Через несколько дней в стане разбойников поднялась тревога. Дальние караулы сообщили о каких-то подозрительных людях. Они осматривали подходы к ущелью, где скрывались разбойники, и тут же исчезали. Атаман опасался, что вскоре сюда пришлют отряды шэнбинов, чтобы обезопасить дорогу, по которой едут посольства на юго-запад. Разбойники решили сменить место укрытия. Ночью ватага в суматохе покинула лагерь. Тьма была кромешная, моросил дождь.

Ань-ин не торопил коня. За ним ехал его новый друг. На повороте, у ручейка, они отстали и двинулись другим путем. На рассвете друзья уже мчались галопом в направлении Куньмина по большой дороге, на строительстве которой еще не так давно работал Ань-ин. Через неделю они догнали посольство Сына Неба. Как заранее условились, родственник посла представил Ань-ина как сына старосты села Байшань, спасшего его от разбойников.

Получивший чип тайчжундафу[53] Чжан Цянь стал важным вельможей. Ему было поручено выработать на основе сведений, собранных им самим и другими послами, предложения, которые будут представлены самому Сыну Неба. Чжан почувствовал, что из лазутчика Сына Неба, его глаз и ушей он превращается в одну из длинных рук повелителя Поднебесной.

Гун-сунь Хун познакомил Чжан Цяня с придворным вельможей, который должен был оказывать ему помощь. Тот принадлежал к числу чиновников-богачей, ведавших поступлением в казну взносов от частных лиц. Сам он имел солеваренные промыслы и железоделательные мастерские. Звали его Дунго Сянь-ян.

— Мы готовим посольство на юг, — объяснил Чжан Цянь вельможе.

— В страну, где растет шерсть на дереве[54]?

— Да, в Шеньду! Сын Неба повелел проложить туда торговые пути.

— Слава Сыну Неба! — воскликнул Дунго. — Торговля укрепляет его могущество и богатство. Цзы, хоу, все чжу-хоу[55] только и делают, что слоняются по своим дворцам и спят до полудня. Хорошо, что Сын Неба поставил чжухоу на колени. Хватит им жить за счет заслуг своих давно сгнивших предков! Теперь в Поднебесной торгуй где хочешь. Но этого мало. Нам нужны рынки и в ближних, и в далеких странах.

— Откроем дорогу в Шеньду — будет рынок.

— Когда эта страна станет нашей, найдется много охотников отправлять туда караваны.

— Ваши пойдут прежде других!

— Мы благодарны Сыну Неба.

— Вам нужно подобрать людей для первого посольства! — завершил разговор Чжан. — Приведите их сюда, мы покажем их Сыну Неба.

Спустя некоторое время четыре посольства одно за другим в сопровождении отрядов шэнбинов отправились по дороге, проложенной в сторону Наньюэ.

Они должны были пройти через земли Шу и Цянь[56], преодолеть крутые, почти неприступные горы. Путь этот был трудным, мучительным, но зато самым коротким и казался им менее опасным. Если посольства отправить через земли цянов, то еще неизвестно, как к этому отнесутся их жители. Если же караваны пойдут севернее, то они могут быть перехвачены хуннами. Свой горький опыт Чжан не забыл! В горах Шу жителей мало, и их легче припугнуть. Не то что хуннов пли цянов!

Посольский караван, в который приняли Ань-ина, должен был проследовать через Куньмин. Но как только он вступил в пределы чужих владений, путь ему преградили всадники с луками.

— Хуанди?! Хуанди?! — закричали они еще издалека.

— Нет! Хуанди там! — ответили ханьцы, показывая на небо.

Предприимчивый посол тут же велел раздать всадникам лоскуты красного шелка. Они отъехали.

Но через день на сидящих за обедом спутников посла откуда-то посыпались стрелы. Трое были убиты. Шэнбины кинулись в разные стороны искать врагов, но посол остановил их, запретив погоню. Ночью на посольство опять напали, зарезали несколько человек. Никого из нападавших шэнбины не смогли схватить. В ту ночь был убит и новый друг Ань-ина. Ань-ину сказали:

— Теперь ты будешь писцом.

Путь посольства становился все труднее и труднее. Когда наконец ханьцы приблизились к Куньмину, их окружили со всех сторон всадники с перьями на головных уборах. Завязалась схватка. Ханьцы, прорвав окружение, отступили назад и прижались к скале. Нападавшие всадники остановились вдали и начали что-то выкрикивать. Посол велел троим своим приближенным выяснить, чего те хотят. Навстречу им выехал один из всадников, видимо вождь племени, и на ломаном языке ханьцев прокричал:

— Говорить будем! Пусть подойдет старший! Куда ты идешь? — спросил он подъехавшего посла.

— В Дянь-юэ!

— Нет!

— В Шеньду!

— В Иньду?

— Да!

— Нет! Нет, назад, хуанди!

— Дадим шелк! Менять будем!

— Нет! Назад!

— Даром отдадим шелк! Золото отдадим!

— Нет! Назад!

Посол понял, что через Куньмин действительно есть дорога в Шеньду. Но эти племена не хотят пропускать через свои земли послов Хань. Значит, эти варвары еще помнят вторжение шэнбинов Цинь Ши хуанди и не хотят признать Сына Неба своим владыкой!

— Ничего не поделаешь! — сказал посол своим спутникам.

Ханьцы вынуждены были пуститься в обратный путь. До земель Шу за ними неотступно следовали горцы.

Остальные посольства тоже были остановлены в пути местными племенами.

Жалкие остатки посольских караванов возвратились в Чанъань. Часть людей растеклась по дороге, потеряв надежду вернуться домой со славой.

Рухнула и надежда Ань-ина — и Шеньду не увидел, и богатым не стал. Теперь ему некуда податься! Где его родители? Он не знает даже названия деревни, где он родился, имен отца и матери. Да хоть бы и знал, какой от этого толк? Ведь родители сами отказались от него! Возможно, теперь они жалеют об этом? Теперь он повзрослел и может приносить пользу. А чем? Если бы у него были деньги, тогда дело другое. Чем он может помочь старикам? Если у них маленький клочок земли, помощь в обработке не нужна, отец и сам, наверное, справляется. И вообще, сохранилась ли эта земля до сих пор? Он будет для них только лишней обузой. Притом за него придется еще платить подушный налог. Откуда взять им деньги на это? Все может повториться: ему придется либо уйти от них, либо продать себя в рабство, чтоб им помочь. Коли родители предпочли спасти себя, избавившись от него, и он добровольно не станет рабом ради них. Кто-кто, а он, Ань-ин, хорошо знает, что такое рабство, страх быть проданным и перепроданным. А возможно, родителей давно уже нет в живых или они тоже попали в рабство из-за накопившихся за годы долгов. А что, если он разыщет Ляо и будет служить ей? Как посмотрит на это ее муж? Разве она сможет поселить Ань-ина у себя дома? Из ревности муж может выдать Ань-ина своему тестю, и тот сдерет с него три шкуры…

Ань-ин уже жалел, что убежал от разбойников, там ему было не так уж плохо. Но теперь нет пути назад, его тут же повесят на ближайшем дереве в назидание другим, замышляющим побег. Если бы Ань-ин точно знал, что его простят, то он, не колеблясь, вернулся бы к атаману. Теперь ему даже казалось, что он сможет жить, как они: убивать и грабить других ради того, чтобы существовать самому. Ведь разбойники делают это потому, что их положение безвыходно. И в Байшань Ань-ину путь закрыт. Старик, обещавший усыновить его, погиб во время восстания. Если он пойдет туда, его схватят — и опять рабство или смерть. А знакомые байшаньцы сами рыщут вместе с ватагой разбойников — не могут вернуться к себе домой.

Тяжелые думы одолевали Ань-ина. А между тем ноги вели его за идущим в Чанъань караваном. Конь его пал от оперенной стрелы горцев Куньмина. Что же делать? Вместе с этими людьми идти в Чанъань? Они возвращаются домой, а куда идет он, Ань-ин? Просить о чем-либо посла он не осмеливался. И тут ему вспомнились слова старика байшаньца: «Беглецу легче укрыться среди большого скопища людей, чем в горах, в одиночку». Надо идти в Чанъань — другого пути нет.

Перед тем как войти в город, посол сказал Ань-ину:

— Пойдешь со мной. Устрою тебя писцом у одного вельможи.

Ань-ин от радости даже прослезился.

Три дня он проспал в клети возле конюшни посла. На четвертый день утром посол забрал его с собой во дворец, где большие чиновники вершили дела Поднебесной. Оставив Ань-ина в прихожей, посол прошел в палату вельможи.

— Он пишет красиво, — отрекомендовал посол Ань-ина, — видимо, отец, деревенский староста, с самого детства нашел ему хорошего наставника. Пусть пока побудет у вас, а когда пошлете меня в другие страны, я заберу его.

— Откуда у деревенского старосты возможность хорошо обучить сына? — удивился вельможа. — Пусть войдет!

Слуга кивнул Ань-ину. Переступив порог, тот онемел от ужаса: в богато убранной шелками палате сидел Дунго Сянь-ян, отец Ляо, его бывший хозяин, от которого он убежал! Остервенев от злости, Дунго вскочил с места, замахнулся, чтобы ударить по лицу своего раба, но тут же опять сел. Сдерживая себя, он силился улыбнуться. Ведь он теперь не просто рабовладелец, который в ярости колотит своих рабов, а важный вельможа Поднебесной. Как и все чиновники, он старательно подражал У-ди. Вельможе полагается быть уравновешенным, он должен уметь скрыть вскипающий гнев и хладнокровно делать то, что надо.

Дунго кивнул слуге. Тот вышел и вернулся с двумя шэнбинами. Ань-ина увели. На следующий день вместе с драгоценностями, золотом и десятком рабов Дунго подарил Ань-ина казне — то было его приношение двору за этот год. Тут же всем несчастным татуировали иглами зеленые круги вокруг глаз. Так Ань-ин стал ту-ну[57].

Гун-сунь Хун, докладывая У-ди о возвращении посольств, тщательно подбирал слова, чтобы не задеть самолюбия Сына Неба.

— Жители владения Куньмин и другие горные племена не имеют своего государя и оттого склонны к грабежам и убийствам.

— Когда Наньюэ и Миньюэ окажутся в Поднебесной, эти горцы станут послушными! — тихо произнес У-ди. — Сейчас они хотя и близко, за горами, но дорога к ним дальняя.

— Близкорасположенный дальний сосед, — словно выражая думы Сына Неба, сказал Гун-сунь Хун.

— Пусть пока наши посольства доберутся до Шеньду через Дася.

Глава шестая ДНЕВНОЙ ПУТЬ СОЛНЦА

Непрочна, изменчива судьба человека в Поднебесной. Даже самые знатные не чувствуют себя в безопасности от испепеляющего гнева повелителя. Трудное испытание выпало и на долю Чжан Цяня. Сын Неба назначил его на должность сяовэя[58] и послал под предводительством известного военачальника Вэй Цина против хуннов, на север. Чжан Цянь хорошо знал дороги с обильными травами и водой, что помогло войску успешно продвигаться в глубь хуннских земель. Одновременно на хуннов двинулось войско другого опытного полководца — Хо Цюй-бина. Хунны были вынуждены отступить далеко на север, оставив большую часть своих земель. За заслуги в этом походе Чжан Цянь был удостоен княжеского титула бованхоу.

В следующем году бованхоу Чжан Цянь вместе с предводителем войска Ли Гуан-ли из Юбэйпина[59] снова отправился в поход против хуннов. Ли Гуан-ли и Чжан Цянь должны были подойти с двух сторон и взять хуннов в тиски. На пути движения отряда Чжан Цяпь встретил лошадь со спутанными передними и задними ногами, увидел торчащие из земли головы волов и баранов. Он знал, что такими средствами хуннские шаманы навлекают несчастье на неприятельское войско. Чтобы не подвергать себя опасности и обернуть козни хуннов против них самих, Чжан Цянь свернул с дороги, пошел обходным путем и прибыл в назначенное место с опозданием. В результате у отрогов Хингана Ли Гуан-ли попал в окружение и был наголову разбит. Чжан Цянь еле спасся, потеряв большую часть своего войска.

Сын Неба был настолько разгневан, что решил сам — может быть, впервые за все время своего царствования — объявить кару преступнику. У-ди приказал привести к нему закованного в кандалы Чжан Цяня и, не спросив его ни о чем, произнес:

— Продавшемуся родичам своей жены отсечь голову и выбросить ее за пределы Поднебесной! Тело отдать собакам, как это делают, по его же рассказам, в Самоцзяне[60].

У-ди сказал это повелительно, но не повышая голоса. Он осудил Чжан Цяня на смерть так же хладнокровно, как до того награждал его чинами и званиями.

Новый чэнсян Бу Ши чуть приподнялся, чтобы дать знак вызвать палача.

— Палач подождет! — сказал Чжан Цянь спокойно. Чуть повернув голову, он впервые посмотрел прямо в глаза Сыну Неба.

Чэнсян встрепенулся, опасаясь, что обреченный на неминуемую смерть Чжан произнесет что-нибудь дерзкое, недозволенное. Раз Сын Неба сказал, Чжан Цянь должен умереть. Не было еще случая, чтобы Сын Неба отменил свой приговор!

— Только одно слово. Потом пусть…

— Говори!

— В двадцать первый раз я стою лицом к лицу со смертью. Я не боюсь смерти. Умереть по велению владыки Поднебесной — честь для меня. Хуже было бы истлеть в темнице у сюнну или быть сброшенным в пропасть в горах Усунь…

— Это известно!

— Умоляю выслушать мой рассказ о том, о чем я не успел сообщить ранее. Дальше Аньси, дальше Тяочжи лежит страна Лицзянь[61]. Об этом я слыхал от купцов в Дася. Сопоставив и проверив все то, что мне говорили, я пришел к выводу: Лицзянь — большое государство. По словам путешественников, Лицзянь уже завоевал все тамошние земли вплоть до Безбрежной воды[62], в которую заходит солнце. Ныне все Западное море, где суда от берега до берега плывут три месяца, Лицзянь превратил почти во внутреннее озеро. Восходная сторона Лицзяня вот-вот соприкоснется с закатными землями Аньси. Владыка Лицзяня может напасть и на земли Аньси. Люди Лицзяня похожи на нас, но они чуть выше ростом, поэтому Лицзянь можно назвать Дацинем[63]. Хань и Дацинь — две великие державы!

Чжан Цянь сглотнул слюну. Бу Ши в изумлении ждал, чем кончится разговор с проклятым послом. Но У-ди сидел неподвижно.

— Дацинь, — продолжал Чжан Цянь, — постепенно подчиняет себе все мелкие и большие племена и государства от заката солнца в сторону восхода!

— Мы на восходе солнца, а они на закате его! Значит, солнце проходит за день путь от Чжунго до Дациня! — вдруг проговорил У-ди.

Бу Ши еще более изумился. Еще не было случая, чтобы Сын Неба вступил в разговор с простым смертным. Любое сообщение он выслушивал спокойно и невозмутимо, ничему не удивляясь, и лишь спустя некоторое время, обдумав его, выносил решение. Обычно его речь сводилась к «да» или «нет», иногда это была краткая фраза из нескольких слов. Давая указания по незначительным или сомнительным вопросам, он ограничивался кивком головы или многозначительным взглядом…

Чжан Цянь следовал мудрому правилу: не выкладывать все сведения сразу, чтобы не превратиться в опорожненную посуду, которую не жалко выбросить. Самый главный вывод, самые важные слова он приберег на конец:

— Необходимо направить все наши усилия на Запад! Если мы будем медлить, Дацинь приберет к рукам и Аньси! Большая часть дневного пути солнца должна принадлежать нам. Длинный путь[64] должен быть нашим.

И вновь Чжан Цянь почувствовал, что он мыслит одинаково с самим Сыном Неба. А то, что один из них восседает на золотом троне и вершит судьбами людей, а второй стоит перед ним с закованными в кандалы руками, не имеет сейчас никакого значения, отступает на задний план перед теми великими делами, которые им предстоит свершить.

Новое сообщение Чжан Цяня смягчило У-ди. Разумеется, Чжан — виновник военного провала, но сейчас он вновь напомнил о себе как о ловком и умном лазутчике. Значит, назначение Чжан Цяня военачальником было ошибкой, его следовало использовать иначе. Безусловно, не может быть и речи о признании этой ошибки! Сын Неба не ошибается!..

У-ди встал и молча покинул зал. Чэнсян, замешкавшись, неуверенно произнес:

— Побудьте пока в помещении рядом с начальником караула. Пусть он снимет кандалы с ваших рук. Не выходите из дворца!

Бу Ши понял, что Сын Неба не отменит прямо своего приговора, но казнить Чжана он не намерен. А найти достойный выход из этого положения — это уж дело его, первого советника!

Минуло несколько месяцев. Началась небывало морозная зима первого и второго года эры юань-шоу[65]. С отобранных у хуннов северных земель беспрерывно поступали вести о том, что шэнбины не выносят морозов, из-за нехватки фуража усиливается падеж лошадей и другого скота. В одном из донесений какой-то наглый сяовэй жаловался: «Хорошо, что сюнну не нападают на нас, сейчас их небольшой отряд может рассеять нашу тысячу!» Даже У-ди не остался равнодушен к такой вести.

На один из последних дней зимы, когда сильные морозы кончились, был назначен редко проводимый имперский совет. Во дворце Вэйянгун собрались самые важные сановники: дахунлу — начальник посольского приказа, юйши да-фу — главный цензор, дасыма — главнокомандующий, начальник военного приказа, цзянвэй — военачальники, чжу-хоу — владетельные князья, а также чиновники с дощечками для записей за поясом. Цель совета подробно изложил чэнсян Бу Ши. Он долго говорил о суровой зиме в северных землях, о падеже скота и трудностях со снабжением войск, но не решился огласить донесение наглого сяовэя. Умолчал он и о главной причине, по которой было временно приостановлено дальнейшее продвижение шэнбинов на север. А истинной причиной оказалась нехватка быстрых коней, на которых можно было бы догнать хуннов в бескрайних северных степях. Это было известно лишь немногим участникам совета, в основном военачальникам. От всех остальных это тщательно скрывалось, чтобы слухи не дошли до длинных ушей хуннов.

— Север слишком суров. Нам нужен Запад с мягким климатом и обильными кормами, — заключил Бу Ши.

Высказались еще несколько человек. В конце совета У-ди произнес лишь две короткие фразы:

— Сюнну получают подмогу с Запада. Мы отсечем им правую руку! — В этих нескольких словах была определена суть политики ханьской империи на долгие годы вперед.

— Надо начать с покорения мелких владений сюнну, лежащих к западу от Лунси! — пояснил Бу Ши сокровенные мысли Сына Неба.

Чэнсян открыто говорил о походе в страны Запада, чтобы успокоить восточных хуннов, которые враждовали из-за престола со своими западными сородичами.

Спустя несколько дней копыта коней шэнбинов, двигавшихся на запад, уже топтали и смешивали с землей еще не растаявший местами снег. Войско Хо Цюй-бина на северо-западе Ордоса, в районе пограничной крепости Шофан, миновало Чанчэн[66] и внезапно напало на хуннов. Их западные аймаки начали откатываться вдоль Южных гор — Наньшаня. Хунны были отрезаны от своих южных союзников — цянов в Тибете.

Одновременно с продвижением войск тайные лазутчики ханьцев старались еще более разобщить племена западных и восточных хуннов и тем самым ослабить их сопротивление.

За три года хунны не только были вытеснены с большей части своих исконных земель, по и лишились торговых связей с южными оседлыми пародами, от которых они получали зерно и ремесленные изделия в обмен на скот.

Отобранные у хуннов земли, от Лунси до Соленого озера, были объявлены ханьским владением. Затем к империи присоединились области Цзюцюань, а вскоре, одна за другой, Увэй, Чжанье и Дуньхуан. Эти земли заселялись ханьцами, осужденными за преступления. Озеро Лобнор стали называть Пучанхай. Были построены крепости Юймэнгуань и Янгуань. Чтобы закрепиться на завоеванных землях и подготовить новые захватнические походы на запад, было продолжено строительство Чанчэн. Но это было только начало. Ведь пока лишь незначительная часть дневного пути солнца была присоединена к Поднебесной! Аппетит Желтого дракона разгорался!

Глава седьмая ИСПОВЕДЬ У ДЛИННОЙ СТЕНЫ

— Уж третий или четвертый день еда не похожа на прежнюю, вроде повкуснее стала. Что случилось? Не объедки ли свои бросают в наш котел надзиратели? Или ты кладешь в варево кости сдохших сюннуских лошадей? — насмешливо говорил моложавый на вид человек повару, принесшему похлебку работающим на строительстве Длинной стены.

— Мы нашли дармовое мясо! По ту сторону дороги водятся черепахи, вот и бросаем в котел по три-четыре штуки. Ешьте на здоровье, ханьцы!

— Называй нас, Сяо Тан, как положено! Нечего величать ханьцами или циньцами, говори прямо: «негодяи»[67]! Мы и на мужчин сейчас не похожи, еле волочим ноги. Можешь, не боясь, приводить сюда жену.

— Вы делаете ей пакости, а она пошла ловить для вас черепах…

— Поберегись надзирателя! Твоя кобылица помахивает хвостом перед ним, а на нас брыкается обеими ногами.

— Постыдился бы говорить такие непристойности! Она гнушается и его!

Недавно прибывшие сюда люди с удивлением слушали этот странный разговор. Они не знали ни грубияна, ни повара. Откуда у него жена? Об этом неизвестно и многим старожилам. Им не до того.

Сяо Тан принялся молча собирать посуду. Засвистели плети надзирателей, возвратившихся после полуденной трапезы, возвещая начало работы.

Все в мире — и счастье, и горе — познается в сравнении. Осужденным ханьцам, страдающим от непосильного труда и оскорблений, их участь вовсе не казалась совершенно беспросветной. Ведь они могли быть казнены палачом за свои преступления, а вместо этого оставлены в живых и посланы сюда. Здесь они получили даже некоторую свободу: живут в землянках и передвигаются без конвоя, некоторые даже женились на рабынях и лепят хибарки из камыша и глины. Зато пленные хунны, цяны, юечжи, превращенные в государственных рабов, работают день и ночь под охраной шэнбинов. Им дают лишь наспех перекусить и чуточку вздремнуть — тут же, прямо под стенами, — и снова поднимают на работу, а в землянки пускают только зимой и в дождливые ночи.

Управители и надсмотрщики спокойны, их не волнует, что пленные или осужденные ханьцы могут сбежать. Пусть попробуют! Такие случаи были, но сбежавший либо погибал от голода, либо попадал в руки шэнбинов, растянувшихся вдоль всей дороги цепями, а то и просто вынужден был вернуться назад, и его тут же при всех живьем замуровывали в сооружаемой Длинной стене. Остается одно: работать и работать, а когда придет время — умереть. Могила всегда под рукой: Длинная стена строится так, что в середине оставляются проемы для заполнения щебнем, глиной — чем попало. Разумеется, и трупами погибших строителей.

В последние недели «привилегии», которыми пользовались ханьские строители, были сведены на нет. Им уже не позволяли отходить от стены, здесь же, на месте, выдавали просо и воду из-под сваренного риса. Строительство велось непрерывно, днем и ночью. Лето надо использовать сполна, это повеление самого Сына Неба.

Пока повар Сяо Тан собирал посуду, люди принялись за работу. Но один ханец, несмотря на брань надзирателей, не поднялся с места. Он не пошевелился, даже когда его начали пинать ногами.

— Сдох, наверное! — громко сообщил надсмотрщик старшему надзирателю, стоящему шагах в двадцати.

— Сбросьте его! Будет хорошим примером притворщикам, — спокойно приказал тот.

Один надзиратель взял беднягу за плечи, другой — за ноги…

— Пусть сами «негодяи» сделают это! — вновь раздался голос старшего.

Среди работающих началась перебранка:

— Идите кто помоложе.

— Ну, давайте, иначе и нам несдобровать…

— Может, он уже умер?

— Нет еще, у него такая болезнь.

— Какая там болезнь! Человек истощен. Он и до обеда не мог работать, прятался от надзирателей.

— Надо сбросить его. Все равно он уже не работник…

— Значит, будет только обузой…

— Да! Еду дают по числу работающих. Если мы оставим его, он будет есть нашу похлебку.

— Не будьте зверьми! Пусть это делают сами надзиратели.

— Небо накажет нас, если мы так поступим. Придет и наш черед.

Перебранка усилилась. Откуда-то появился шэньту — управляющий работами. По его указанию двое надзирателей втащили больного на стену и, раскачав, сбросили в яму. Послышался слабый вскрик. Спустя некоторое время яма заполнилась щебнем и глиной…

Когда управляющий удалился, надзиратели, скаля зубы, вновь заработали плетьми:

— Если бы не шэньту, закопали бы еще двоих-троих! Ям на всех вас хватит!

— Значит, здесь нужно еще много людей! Поэтому и не закопали! — тихо произнес один из строителей. И действительно, через несколько дней из внутренних областей Чжунго стали прибывать все новые и новые сотни осужденных. Из их рассказов узнавали, что почти все они за самые незначительные провинности были приговорены к смерти, но тут же помилованы и отправлены сюда. Для прибывающих начали рыть много новых землянок. По всему было видно, что в эту зиму строительство Длинной стены будет вестись, как и летом, днем и ночью.

Сяо Тану с женой приходилось теперь готовить пищи вдвое больше. Им дали в помощь одного старика, который уже не в силах был таскать землю на стройке. Старик поведал Сяо Тану свою грустную историю.

— Родом я из далекого Ляодуна[68]. Жена и дочь остались там, если еще живы. Я давно потерял надежду увидеть их. Вот уже десять лет как я ту-ну!

— Значит, у вас были и дом, и земля? — спросил Сяо Тан.

— Да, были. Год я пролежал больным. Землю засеяли соседи за издольщину. На нашу долю урожая мы, три человека, не могли прожить. Я попал в долги, старался на следующий год выплатить их, но они увеличились вдвое. Ростовщик отобрал у меня за долги половину земли. Через год он пришел ко мне и опять стал требовать те же деньги. Я не понял, о чем он. Он показал планку бамбука и говорит: «Вот здесь отпечатки твоих пальцев!» Я удивился: «Ты же отобрал за них половину моей земли!» Он ответил: «То были старые долги, а это — новые!» Я понял, что ростовщик тогда выбросил в огонь не мое долговое обязательство, а какой-то простой бамбук! Теперь он угрожал отобрать оставшуюся часть земли и хибарку. Правда, она была получше, чем у других: я же был самым умелым каменщиком в нашем селении. Что было делать? Если он отнимет наш дом и последний клочок земли, куда мы все пойдем, как будем жить? Я решил: пусть со мной случится что угодно, но жену и дочку спасу! Однажды ночью я прокрался в дом к ростовщику, чтобы украсть долговую планку. Меня схватили, превратили в ту-ну и отправили на Чанчэн. За десять лет, работая то там то здесь, я добрался до здешних мест. Кроме меня, никто из простых ханьцев, наверное, не видел Чанчэн от начала до конца!

— Какая Чанчэн длиннее, старая или новая?

— Конечно старая! — ответил старик, бросая хворост в огонь. — Длина старой Чанчэн — от Ляодуна, моей родины, до Цзиньчэна — около десяти тысяч ли. Новая Чанчэн — от Цзиньчэна до Дуньхуана — не более четырех тысяч ли.

— Наверное, Чанчэн строят со времен сотворения мира! Хорошо, что у меня нет детей, а то и они всю жизнь строили бы! Можно подумать, что все мы, ханьцы, созданы небом для строительства этой стены! — задумчиво произнес Сяо Тан.

— Если хочешь, я расскажу тебе то, что слышал о строительстве Длинной стены.

— Хорошо. Подождите только, пока я налью в котлы воду.

— Сразу после того, как Цинь Ши хуанди основал империю, — заговорил старик, — он начал соединять и удлинять крепостные стены, имевшиеся ранее[69] на северных границах царств Янь, Чжао и Цинь. Он направил туда триста тысяч шэнбинов и в шесть раз больше рабов. Никто не считал, сколько их погибло за десять лет, пока строилась стена. Трупы засыпали землей тут же, в стене, недаром говорят, что Длинная стена поднимается на костях тех, кто ее строил… Высота ее — в шесть человеческих ростов, а ширина такая, что по ней могут проехать рядом пять-шесть всадников. Через каждые сто — сто пятьдесят шагов устроены бойницы. Проходов в стене немного, и они тщательно охраняются. Через них шэнбины уходили на войну с сюнну и возвращались с добычей…

Сяо Тан слушал старика не перебивая и, когда тот умолк, спросил:

— Выходит, что и нынешний Сын Неба строит дорогу так же, как первый император?

— Да, нынешний владыка-государь учился, видимо, у Цинь Ши хуанди, — понизив голос и оглядываясь по сторонам, сказал старик. — Он так же закапывает людей в стену…

Беседа прервалась. Каждый, размышляя о своем, молча занимался делами. Старик, ворочая головни, исподлобья взглянул на Сяо Тана. Он затруднился бы определить возраст этого измученного, бледного человека. Глубокие морщины — неизгладимый след тяжелой жизни — не могли скрыть того, что Сяо Тан был когда-то красивым юношей.

— Ты ничего не рассказал о себе, — ласково упрекнул его старик.

— Расскажу… — ответил Сяо Тан. — Сейчас я вернусь.

Видимо, он что-то сказал жене, потому что та перестала подходить к котлам, возле которых уселись старик и ее муж.

— Когда мне исполнилось двенадцать лет, — начал Сяо Тан, — отец отдал меня ростовщику за долги.

— Ах эти проклятые долги! — так и затрясся старик. — Они всех ханьцев превратят в ту-ну!

— Когда ростовщик приехал за мной, — продолжал Сяо Тан, — отец куда-то исчез. Наверное, он побоялся не сдержать себя. Ведь я был единственным сыном и последним ребенком у родителей. Мать и сестры плакали, причитали. Всхлипывали и соседки. Весь наш двор наполнился криками женщин. Их рыдающие голоса до сих пор звенят в моих ушах. Как вспомню этот день — сердце замирает.

— Ты прости меня, сынок, что я заставил тебя вновь переживать это…

— Ничего… Мне и самому захотелось вам рассказать. Вы ведь тоже вспомнили свой черный день! Так вот: ростовщик продал меня на рынке. Новый хозяин увел меня к себе, в соседнюю область. У него было около двух десятков рабов. Мужчины работали в поле, а женщины ткали шелк. Может, потому, что я был маленьким, хилым и выглядел моложе своих лет, меня приставили к домашней работе: я таскал воду, колол дрова, поливал цветы, нянчился с малышами. Когда они бегали за своими матерями, крича: «Мама, мамочка!» — я тоже вспоминал мать. Но что было делать?

У хозяина было четыре невестки и три дочери, две из них еще не вышли замуж. Наверное, я понравился молодым хозяйкам, потому что каждая из них старалась, чтоб я обслуживал больше всего ее. Это заметили хозяин и его сыновья, и меня перевели из дома в сарай, где жили взрослые ну. Я начал работать вместе с ними на поле, полол капусту, морковь. Прошло немного времени — и меня привели к хозяину. Он заново, как при покупке, но еще внимательнее осмотрел меня, потом кивнул пожилому слуге. Тот меня умыл, хорошо накормил и провел в соседнее помещение. Он погладил рукой мои волосы и поцеловал в лоб. Я удивленно взглянул в его лицо и заметил, что на глазах у него выступили слезы. Мое удивление возросло. Он дал мне выпить глоток темно-желтой жидкости, и у меня закружилась голова. Что было потом, не помню. Придя в себя, я почувствовал сильную боль между ног и, открыв глаза, увидел, что лежу на подстилке. Возле меня, понурив голову, печально сидел старый слуга. Он сказал: «Только не шевелись, скоро все пройдет. Я тоже пережил это сорок лет тому назад». Я понял: меня выхолостили! Потому старик и пожалел меня перед тем, как лишить мужского достоинства. С тех пор я был обречен всю жизнь заниматься домашними работами, как женщина. Я рыдал несколько дней подряд, но сколько ни горевал, все еще, оказывается, не представлял себе полностью весь ужас того положения, в которое я попал.

Помню, что в последний год перед тем, как это со мной случилось, девушки и молодые женщины стали казаться мне какими-то таинственными, манящими. Позднее я понял, что во мне начал рано пробуждаться мужчина. Но теперь я стал каким-то окаменелым: когда касался тела женщины, не пробегала по мне, как прежде, дрожь. Оказалось, что невестки хозяина выбрали меня для выполнения домашних работ из-за того, что я был красивым и приятным подростком. Хозяин, исполняя их желание, отдал меня им, приняв необходимые меры предосторожности. Постепенно я так привык жить среди женщин, что порой забывал, что когда-то был мужчиной. Я стал послушным слугой. Голос, повадки, походка незаметно сделались у меня такими же, как у женщин, — они говорили об этом мне, подшучивая надо мной. Но невестки все равно иногда посматривали на меня как на мужчину, проходя, нарочно задевали меня то грудью, то задом. Эти шалости напоминали мне, что я не способен ни на какое действие, подобающее мужчине, и от обиды я всхлипывал ночами на своем ложе. Но и это, оказывается, было не самое страшное. Позже мне стало еще хуже.

Минуло четыре года. Мне исполнилось восемнадцать, когда в доме хозяина произошли два события, близко коснувшиеся меня. Пожилой слуга скончался. Я лишился единственного близкого мне человека и долго горевал. Все его обязанности перешли ко мне. Купать женщин тоже поручили мне. Снова, но уже больнее, чем прежде, я осознал свое положение и еле превозмогал горечь унижения.

А потом случилось вот что. Пятый сын хозяина — последыш, косой урод со смрадной язвой на шее — женился на шестнадцатилетней статной девушке. Глаза у нее были черные-черные, с поволокой. «Как она будет жить с этим выродком?» — жалели ее старшие невестки. А у меня вместе с жалостью пробудилась сильная зависть: неужели он будет прижиматься к ее серебристому телу, а я так и останусь корчиться в слезах на своей вонючей подстилке? Я успокаивался, лишь говоря себе: «Дурак, ведь ты все равно ничего не можешь сделать!»

Когда настал очередной день купания женщин, новая невестка, стесняясь, начала раздеваться. Я не верил своим глазам! Такой красивой женщины я никогда не видел! Талия тонкая-тонкая, бедра как литые, груди будто две спелые ароматные груши… Я с жадностью разглядывал ее тело, и она, смущаясь, отвела глаза в сторону. По моему телу вдруг пробежала приятная дрожь, сердце начало стучать чаще. Как счастливы мужчины, горящие буйной страстью к женщине! Увы, у меня это продолжалось только одно мгновение… Я взял черпак, стал лить воду на ее плечи, руки, ноги, бедра и осторожно тереть ее тело. При этом я заметил, что она тоже слегка вздрогнула, но ответная дрожь по моему телу больше не прошла.

После этого случая я стал нетерпеливо ждать дней купания. Каждый раз, искупав молодую женщину, я потом всю ночь горевал от обиды за свою судьбу. Другие женщины, конечно, заметили, что новую невестку я купаю дольше, чем их. Чтобы не слушать их колкостей, а главное — из-за боязни, что они донесут хозяину и тогда мне не избежать наказания, я всячески старался скрыть свое пристрастие. Все равно случилась беда. Новая невестка уже не стеснялась меня, была со мной ласкова, игрива. «Какое ей дело до меня? — думал я. — Ведь и она знает, что я скопец!» Потом я понял, что, хотя тело ее и принадлежит ненавистному мужу, все ее чувства и мысли со мной. Глаза выдавали ее. И однажды я не сумел сдержать себя: бросил черпак в воду, обнял женщину, прижал к своей груди. Она опустила голову на мое плечо. Не знаю, сколько времени мы так стояли… Вдруг дверь распахнулась — и на пороге появилась третья невестка хозяина. Наверное, она давно следила за нами. Хозяин немедленно узнал о случившемся. Били меня без пощады. Если бы так били слона — тот бы сдох! Через педелю, когда я едва пришел в себя, меня сдали в счет налога казне. Вот я и превратился в ту-ну, государственного раба…

— Твоя участь, оказывается, даже хуже моей, — посочувствовал старик.

— Это еще не все! — продолжал Сяо Тан. — Меня увели к одним из ворот старой Чанчэн по ту сторону Цзиньчэна. Вместе со мной пригнали около двадцати человек. Нам велели месить глину и лепить кирпичи. У этих ворот работали несколько сот рабов — мужчин и женщин. Часть работающих переводили в другие места, где тоже чинили Длинную стену, а на их место прибывали все новые и новые несчастные. Однажды, неся высушенные кирпичи, я столкнулся с женщиной, которая показалась мне знакомой. Она бросилась ко мне — и я еле узнал в ней молодую невестку хозяина, так сильно изменилась она всего лишь за год! «Юй, неужели это ты?» — прошептал я ей на ухо. «Да, это я, Тан!» — отвечала она, всхлипывая. Хорошо, что в это время поблизости не было надзирателя, а то не миновать бы нам плети! Мы начали работать вместе: я передавал кирпичи ей в руки, а она складывала их. При этом я незаметно рассматривал Юй. Лицо ее пожелтело и посерело, грудь запала, вся красота увяла, былой огонь в глазах погас. Вокруг глаз и у нее были наколоты проклятые зеленые линии!

— Но ведь Юй — это твоя жена. Неужто это она?

— Да, она, несчастная! Я не мог понять, почему Юй превратили в рабыню. Она ведь не была дочерью бедняка. Неужели ее так жестоко наказали только за то, что она обнялась с евнухом? После работы, ночью, Юй рассказала мне обо всем пережитом ею после пашей разлуки. Муж начал беспощадно избивать ее. Потом ее заточили в доме. Юй вытерпела и это. Но потом… потом с ней сделали то же, что когда-то со мной…

— Что ты говоришь? — возмутился старик.

— Да, это так. Я спросил ее почему. Она ответила, что муж стал неимоверно ревновать ее, говорить, что у нее ненасытное лоно. «Придется поубавить твой аппетит», — пригрозил этот негодяй. Она тогда не поняла, как можно «поубавить аппетит». После совершенной над ней гнусности Юй чуть не умерла, долго истекала кровью. Когда рана зажила, она прокралась в покои мужа, хотела убить его, но лишь легко ранила. За это ее и превратили в рабыню. Так оба мы стали несчастнейшими из людей. Единственным утешением для нас было то, что мы случайно нашли друг друга. Мы начали работать вместе и жить как супруги. Никого это не интересовало. От былой красоты Юй почти ничего не осталось, поэтому надзиратели не трогали ее. Там было достаточно других рабынь, привлекательнее, чем Юй.

Среди работающих были и свободные, но разорившиеся нунфу — крестьяне из соседней местности. Они лишились всего: дома, земли, скота и трудились только ради еды, которую давали всем работающим. Как-то прошел слух о готовящемся побеге к сюнну. Затеяли его свободные нунфу. Среди них оказались люди, хорошо знающие сюнну, воевавшие с ними и даже бывшие у них в плену. Эти нунфу говорили: ночью выйдем через ворота в Длинной стене. Охрану, десять — пятнадцать шэнбинов, задушим. Нас много. Под покровом тьмы ускользнем в степи сюнну и сдадимся в плен. Они не убьют нас и не превратят в рабов, рабы им не нужны. Вокруг стойбищ сюнну, возле речек, ручьев, родников имеются пригодные для пахоты земли. Так мы будем выращивать просо, морковь, репу; сюнну разрешат нам это, если получат долю урожая. В землях сюнну уже живут ханьцы, когда-то попавшие в плен. Мы присоединимся к ним — и от голода не умрем, и станем свободными.

По вечерам, не отрываясь от работы, страдальцы часто пели песню «Шан лю тянь»[70].

— Эту песню кто только не пел в Поднебесной! — глубоко вздохнул старик.

— Стремление убежать к сюнну охватило всех, — продолжал Сяо Тан. — Мы с Юй тоже надеялись облегчить свою участь. Однажды ночью толпа людей рванулась к воротам. Юй забрала с собой маленький узелок с одеждой. Я взял в руки заостренный кол. Он напомнил мне, что я мужчина! Когда держишь в руках оружие, все остальное не имеет никакого значения. Во время стычки тебя никто ни о чем спрашивать не станет.

Но оказалось, что управители и надсмотрщики хорошо были осведомлены о наших намерениях. Как только толпа приблизилась к воротам, на нее накинулись конные шэнбины с мечами и палками в руках. Зарубили крайних, остальных нещадно били палками, хлестали плетьми. К счастью, мы с Юй оказались в середине. Нас чуть не задавили в толпе, но все же мы остались живы. Потом нас схватили, били и с кандалами на руках привели сюда. Вот уже год, как мы здесь работаем поварами.

Сяо Тан умолк.

— Куда ни взгляни — везде ту-ну, ту-бэй, лу-ну, обездоленные нунфу! — в который раз за время рассказа глубоко вздохнул старик.

— Сколько евнухов, насильственно лишенных радостей супружеской жизни! — добавил Сяо Тан.

— Да, так! Что поделаешь? Скажи, тебе лет, наверное…

— Мне двадцать два, а Юй — девятнадцать.

— Я думал, что тебе сорок, а ей не менее тридцати пяти.

— Видели бы вы Юй всего три года назад!

— Да! Так проходит наша жизнь… Единственная надежда: когда наши души уйдут в подземное царство желтых источников, будет им услада!

Наступило глубокое молчание. Двое обездоленных размышляли о судьбе рабов и бедняков, изнемогающих по всей необъятной Поднебесной от непосильного труда, голода и побоев.

Молчание нарушил старик:

— Многие пытаются вырваться за пределы Поднебесной. Думаю, Длинная стена нужна правителям прежде всего для того, чтобы удержать рабов в Чжунго.

— Выходит, Поднебесная вроде большой темницы?

— Об этом поразмысли сам… А кто тот грубиян, говоривший с тобой непристойно? — спросил старик. Он, видимо, почувствовал, что слишком далеко зашли они в своих рассуждениях, и пытался направить разговор в более безопасное русло.

— Вы это слышали?

— Да, я там был вместе с другими. Работал тогда мастером-каменщиком, хотя еле волочил ноги.

— Этот молодой нахал с двумя другими однажды ночью ворвался в нашу землянку. Я не стал препятствовать. Подумал, пусть Юй получит эту радость хотя бы с другим, коль от меня нет никакого толку. Но Юй потом сказала, что и ей это давно не доставляет удовольствия. Я не знал, что и с женщинами бывает так же. Оказывается, Юй только мучилась в ту ночь. Тот парень больше не заявлялся, по зато начал приходить надзиратель. Наберется морфия и терзает Юй всю ночь. В первое время я уходил из землянки. А потом Юй стала умолять, чтобы я не оставлял ее одну. Когда одуревший надзиратель измывался над Юй, я проводил рукой по ее челу, чтобы облегчить ее мучение. Этот надзиратель топтал последние остатки моего мужского самолюбия. Я помышлял убить мучителя его же мечом, а потом прикончить себя. Но Юй молила меня не делать этого и теперь удерживает. Если и я оставлю ее в этом темном мире, то что она будет делать одна, моя Юй? Ведь, кроме меня, у нее никого нет!

Последние слова Сяо Тан произнес еле слышно. Он встал и, вытирая слезы грязным рукавом, отошел от очага. До ушей старика долетели глухие рыдания.

Приход рабочего, которого надзиратель прислал помочь нести варево, означал, что Сяо Тана и старика ждут удары плети за задержку обеда.

Глава восьмая ЧЖАН ЦЯНЬ ОПЯТЬ В ПУТИ

Новый чэнсян Бу Ши, якобы тайком от Сына Неба, начал постепенно привлекать опального Чжан Цяня к посольским делам. Он поручал ему обобщать сведения послов, возвращавшихся из стран Запада, и готовить предложения, которые он, первый советник, от своего имени представлял императору.

— Давань, Дася, Аньси, Шеньду — это большие оседлые государства, но войска у них слабые, — излагал Бу Ши при очередном докладе выводы Чжан Цяня. — В то же время у кочевых народов — усуней, кангюей, юечжи — сильные войска…

— Что же нового в этих сведениях? — неожиданно спросил У-ди.

— Мы знаем, что… что эти государства великие… большие… — начал отвечать Бу Ши, проведя пальцами по морщинистому лбу. — Но о том, что войска Давани, Дася, Аньси слабые… раньше не было известно… Значит… — Бу Ши запнулся и, выдохнув, остановился.

— Значит, надо превратить кочевые племена в наших подданных! — негромко произнес У-ди. Император любил ставить приближенных в неловкое положение, чтобы они всегда чувствовали превосходство его ума.

«Так вот в чем суть!» Побледневший Бу Ши постарался показать, что уловил сокровенные мысли властителя:

— И тогда войска подвластных Сыну Неба кочевников бросить вместе с шэнбинами на соседние государства.

Насладившись растерянностью своего первого советника, У-ди кивнул:

— Вызвать Чжана!

Чжан Цянь переступил порог и преклонил колени. В этом зале он был последний раз семь лет назад, в кандалах. Да, семь долгих лет потребовалось для того, чтобы смягчился гнев грозного императора.

— Кто может указать шэнбинам дорогу в земли кочевников? — повелительно спросил У-ди, обращаясь к Бу Ши.

Чжан Цянь понял, что, хотя вопрос задан чэпсяну, отвечать должен он, Чжан.

— Ваш недостойный слуга, — спокойно произнес он, уверенный, что доверие к нему полностью восстановлено.

— Что нам известно об Усунь?

— Когда я был у сюнну, — начал Чжан Цянь, — я слышал, что усуньский властитель титулуется хуньмо. Отец Лецзяоми, нынешнего хуньмо, Наньдоуми имел небольшое владение в западных сюннуских пределах. В одной стычке, случившейся из-за пастбищ, сюнну убили Наньдоуми, а только что родившегося Лецзяоми оставили в поле. Птицы склевывали насекомых с тела младенца, а волчица приходила кормить его своим молоком. Узнав об этом, шаньюй изумился, счел младенца духом и взял к себе на воспитание. Когда Лецзяоми подрос, он был сделан предводителем войска. Юноша несколько раз отличился в походах, и за это шаньюй возвратил ему владения отца. Лецзяоми приложил немало усилий, чтобы поправить положение своих подданных, и подчинил себе окрестные города. Он имел несколько десятков тысяч войска, опытного в сражениях. После смерти шаньюя Лецзяоми со своим пародом отделился от сюнну, объявил себя хуньмо и отказался от поездок в орду нового шаньюя. Отряд, посланный сюнну против него, не добился успеха.

— Какой вывод можно сделать из этой сказки? — спросил У-ди.

— Я, ваш недостойный слуга, разумею так, шаньюй через Лецзяоми держал усуней в покорности. Сейчас, когда усуни опять стали независимыми, для них нужна новая узда.

— Сюнну по-нашему, хунны по-ихнему. Хунны, хуньмо! Похожие слова! — пробормотал Бу Ши.

— Да, это так, — подтвердил Чжан. — Сюнну и усуни — родственные племена. Сказывали, что далекий предок убитого хуньмо происходил от ветви шаньюев.

У-ди отвел взгляд. Чжан умолк. Бу Ши понял, что своей неуместной репликой увел разговор в сторону, но не знал, как вернуть его в нужное русло.

— Нельзя допускать, чтобы усуни вновь сблизились с сюнну! — раздался тихий властный голос У-ди. — Усуни должны быть нашим мечом, разящим непокорные народы.

— Да, ближайшие к нам из кочевников — это усуни, — вмешался в разговор Бу Ши. — Мы должны направить их коней на Давань, Шеньду! Вслед… вместе с шэнбинами…

Бу Ши опять вынужден был повторить то, что уже было сказано. Ну что ж, такова участь чэнсяна. Все-таки небольшое уточнение он внес: ведь он сказал, что войска усуней должны поддерживать шэнбинов, когда они будут продвигаться на Давань, в Шеньду. В последнее время он стал чувствовать, что, говоря с ним о покорении стран Запада, Сын Неба, по существу, беседует с Чжан Цянем, а он, первый советник, оказывается лишь посредником. Это вызывало у него черную зависть к выскочке Чжану.

Восстановленный в княжеском достоинстве бованхоу Чжан Цянь отправился в Усунь. Его сопровождали триста ратников с двумя лошадьми при каждом. Посольство везло с собой для подарков множество дорогих вещей, за ним гнали до десяти тысяч быков и баранов. В подчинении Чжан Цяня находились помощники с бунчуками. Эти посланники должны были отправиться в разные страны, к народам и племенам Запада.

Итак, через одиннадцать лет после возвращения из стран Запада[71] Чжан Цянь вновь отправился в далекое путешествие и в том же году достиг берега Незамерзающего озера. Там располагалась ставка правителя усуней — город Чигу, что на языке этого народа означало Красный.

Престарелый хуньмо Лецзяоми встретил главного посла Чжан Цяня холодно. Но Чжан Цянь был закален в посольских делах и вел себя невозмутимо: он не удивлялся и не сердился. У него был трезвый расчет: задарить правителя, его жен, невесток и вельмож драгоценными вещами и одновременно своим поведением дать понять хуньмо, что Хань ужо приблизилась к границам его владений и в любой момент может переступить их…

Чжан Цянь вошел в юрту хуньмо и, поклонившись, сказал:

— Если вам не понравились дары Сына Неба, можете вернуть их.

Лецзяоми вместо ответа хитро улыбнулся. Выпив кумыс из золотой чаши, он принялся есть вареное мясо, беря его руками прямо с большого блюда, где дымилась целая, только что принесенная баранья туша. То ли по привычке, то ли нарочно отводя глаза от посла, дряхлый старик, чавкая, все время смотрел в верхнее отверстие — отдушину юрты, Чжан понял, что и ему надо есть мясо и пить кумыс. Хорошо усвоивший привычки и законы гостеприимства кочевых народов, посол последовал примеру хуньмо. Он кивнул своему толмачу, и тот вышел из юрты. Хуньмо и посол остались наедине. На усуньском языке Чжан сказал:

— Знаю ваши обычаи. Если гость не ест, не пьет, разговаривать с ним не будете.

— То-то! — опять усмехнулся хуньмо, облокотившись на кожаную подушку.

Когда Чжан выпил последний глоток кумыса, престарелый хуньмо, лежавший на тигровой шкуре, вытянул ноги и качал отрывисто храпеть. Вошли два молодых телохранителя хуньмо. Чжан Цянь удалился в отведенную для него юрту.

Лецзяоми и без напоминания Чжана хорошо знал, что ханьцы теперь почти их соседи. Родственные хунны оттеснены на север, а их западные племена переселились в другие места. Вернуть дары означало бы пойти на открытый разрыв с Хань. Усуням это невыгодно. Самое верное дело — не торопиться с ответом. «Не улучшать, по и не портить отношения с Хань!» — твердо заключил про себя хуньмо. Ловкости и опытности Чжан Цяня Лецзяоми собирался противопоставить те же качества, но прикрытые маской стариковского простодушия.

Посольство Чжан Цяня расположилось в Чигу удобно. Из донесений, получаемых от главного посла, У-ди узнавал об Усунь все больше и больше.

Посол писал:

«Чигу расположен севернее Аксу на расстоянии восьми тысяч девятисот ли от Чанъани; здесь ставка Большого хуньмо. Население Усунь состоит из ста двадцати тысяч кибиток — шестисот тридцати тысяч душ. Из них воинов более ста восьмидесяти тысяч человек. Страна слишком дождливая и холодная. В горах много хвойного леса. Усуни со скотом кочуют с места на место в поисках обильных пастбищ и воды. В обычаях сходствуют с сюнну. У них много лошадей, богачи содержат табуны от четырех до пяти тысяч голов. Усунь считается одним из сильнейших владений.

В древности усуни перебрались вместе с юечжи в местность, где мы теперь построили Дуньхуан, а позже они обосновались западнее, где живут и поныне. Среди усуней выделяется своими обычаями племя хирхизов. Часть их, как говорят, осталась на Востоке, среди сюнну.

Хуньмо Лецзяоми имеет более десяти сыновей. Старшего сына он объявил наследником престола, но тот умер. Перед смертью он умолил отца назначить наследником престола его сына Гюньсюйми. На это обиделся средний сын хуньмо Далу. Это сильный человек, достойный быть военачальником. Далу намеревается убить Гюньсюйми. Старый хуньмо разделил земли между ними, дал каждому по десять тысяч всадников. Итак, страна усуней на деле разделена на три части, хотя верховным владыкой по-прежнему считается старый хуньмо Лецзяоми…»

Обосновавшись в Чигу, главный посол начал отправлять подчиненных ему посланников с дарами в Дася, Аньси, Тяочжи, Кангха, Большие Юечжи, Лицзянь, Яньцай, Шеньду, Юйтянь, Давань и другие страны Запада. Задачи этих послов были определены самим Сыном Неба: они должны были не только собирать сведения о численности войск различных стран, их вооружении, боевых качествах, по и сеять семена раздора между соседними народами, ослаблять их внутренними распрями.

Послов сопровождали десятки, а то и сотни слуг и охранников. Ежегодно ханьцы отправляли по пять-шесть, а в отдельные годы более десяти таких посольств. Некоторые правители стали с опаской смотреть на наплыв чужеземцев. Посольства возвращались из дальних стран через семь-восемь лет, а из ближних — через три-четыре года. В их задачу вовсе не входило скорое возвращение. Некоторые ханьцы якобы самовольно покидали посольства и селились на новых землях. Это давало возможность послу задержаться там на лишний год, ожидая, когда «беглецы» одумаются и возвратятся. А на самом деле они плели в это время придворные интриги, подкупом и лестью создавали опору для Сына Неба в ближайшем окружении правителей — ханов, шахов, ихшидов, тархунов, тудунов, хаканов… Часто после отъезда послов начиналась борьба за престол, совершались дворцовые перевороты.

Сына Неба не беспокоило, что в западных странах стали плохо думать и говорить о его послах. Когда придут шэнбины, они исправят эти кривые толки своими прямыми мечами.

Глава девятая МОЛОДЫЕ ЦАРЕВНЫ, ОТПРАВЛЕННЫЕ К СТАРОМУ ХУНЬМО

Вершины хребтов, окружающих огромное продолговатое Незамерзающее озеро, все еще покрыты снегом. Внизу, в долине, весна в разгаре. На покрытом бархатной травой бугре, откуда открывается вид на простирающуюся далеко синеву озера, раскинут красный шелковый шатер. Ветерок колышет наполовину приоткрытый полог входа. Внутри разостланы кошмы из белой верблюжьей шерсти. На кошмах узкие длинные стеганые одеяла из синеватого шелка, подушки, обтянутые шелковой тканью.

Облокотившись на набитые хлопковым пухом мягкие подушки, полулежали хуньмо Лецзяоми и главный посол Чжан Цянь. Вежливые, бесшумно скользящие ханьские слуги принесли в золотой посуде горячий напиток.

— После сытной еды очень полезен этот отвар из сушеных фруктов, — сказал Чжан, протягивая хуньмо чашу.

— Кумыс разве не полезен?

— Конечно полезен. Но и этот напиток хорош.

— Боюсь, обожгу рот.

Чжан сглотнул слюну, не найдя сразу ответа на двусмысленное замечание хуньмо. Верно, что усуни не привыкли пить после еды горячий напиток. Но только ли это имеет в виду старый волк? Или же хочет сказать, что иметь дело с ханьцами рискованно?

— Да, пожалуй, весной больше тянет к кумысу… и к женщине, — сказал наконец после долгого молчания Чжан Цянь.

— Видит око, да зуб неймет, — пробормотал престарелый хуньмо.

Опять загадка. Что он хочет этим сказать? Не разгадал ли замысла посла? Но Чжан Цянь гнул свое. Ведь ради этого он устроил сегодняшний прием и подарил хуньмо нарядный шатер красного цвета, который усуни любят больше, чем желтый.

— Женщина — наша услада. Она роднит людей. Если бы вы взяли в жены царевну из Дома Хань, два наших парода были бы связаны еще крепче — родственными узами!

— Если бы мне было хотя бы семьдесят…

— Вы еще крепки! Здесь, у вас, я понял, что кумыс и свежее мясо укрепляют тело.

— Все же я слишком стар для царевны. Наверное, она молода?

— Да, ей, кажется, семнадцать или еще меньше. — Раз уж хуньмо заинтересовался царевной, Чжан решил изложить все, что было задумано заранее. — Коль окажемся родственниками, нечего стесняться друг друга. Если вы займете земли западных сюнну, то станете еще ближе к Поднебесной, чем сейчас. Ведь там жили ваши предки!

Чжан долго обдумывал эту фразу, по Лецзяоми, видно, не оценил ее важности. С первых же слов посла он начал дремать и даже похрапывать. А это значит, что ответа от него не дождешься.

Оставив хуньмо в подаренном шелковом шатре, Чжан Цянь удалился к себе.

Хитро избавившись от посла, Лецзяоми стал обдумывать его предложение. Значит, чтобы взять в жены царевну Хань, ему надо перейти на восход солнца, на земли, где раньше жили аймаки Хуншабека! Зачем это нужно Дому Хань? Почему ханьцы решили уступить усуням часть захваченных у хуннов земель? В обмен на что? Нет, тут виден тонкий расчет! Если усуни займут земли, где раньше селились аймаки Хуншабека, то между ними и хуннами неизбежно возникнут распри. Это будет очень кстати для Хань: в распрях ослабнут как хунны, так и усуни! Покорить же ослабевшего особого труда не составит. В этом цель! Какое же решение должен принять старик Лецзяоми? В крайнем случае он может стать зятем У-ди, по ни в коем случае им не надо переходить на земли хуннов!

При всей своей проницательности опытный Лецзяоми сумел лишь частично разгадать замысел правителя ханьцев: не только против хуннов, но в первую очередь против западных и юго-западных народов хотел он использовать всадников-усуней.

Лецзяоми всячески оттягивал окончательный ответ послу. Он сказал, что должен посоветоваться насчет женитьбы со своим народом. Скоро наступит зима, и собрать людей на совет раньше лета будущего года невозможно.

Когда же через год собрались главы племен и родов, средний сын хуньмо — упрямый Далу не прибыл, а внук — Гюньсюйми, объявленный наследником престола и поэтому называемый Сэньцзу, воспротивился женитьбе деда на молодой царевне. На совете не было единодушия.

И в следующем году хуньмо не дал ответа на предложение Чжан Цяня о женитьбе. Он сослался на то, что многие из его вельмож тайно служат шаньюю, поэтому сначала он должен обезвредить их, а уж потом собрать совет.

— Я должен вернуться в Поднебесную. Так повелел Сын Неба, — с наигранным волнением в голосе известил главный посол хуньмо.

— Нельзя ли через год? Я соберу людей осенью.

— Я слуга владыки Поднебесной. Не в нашем обычае поступать против воли избранника Неба!

Лецзяоми задумался. Не переиграл ли он? Не обернется ли его хитрость злом для его народа?

Через три дня Лецзяоми послал гонцов вслед за отбывшим Чжан Цянем и попросил его задержаться в пути. Главный посол еле-еле дал себя «уговорить». Зато через неделю вместе с Чжан Цянем в Чанъань последовало и посольство хуньмо!

Но и это было тонко продуманным ходом старого Лецзяоми. До сих пор никто из усуней не бывал в Чжунго: представление о стране ханьцев составлялось по рассказам их же посланников. Теперь хуньмо решил разузнать о Хань через своих людей.

В Чанъани тоже стали серьезно беспокоиться: не приведут ли меры устрашения к нежелательным для Хань последствиям? Ведь охлаждение отношений с ханьцами может сблизить усуней с хуннами! Подготовка к вторжению в Давань почти завершена. Скоро шэнбины отправятся в поход. Усуни окажутся у них в тылу, и от того, как они себя поведут, будет зависеть успех предстоящих сражений. Усуни не должны препятствовать ханьцам в походе на Давань. Более того, надо заставить хуньмо направить против Давани хотя бы небольшое войско! Так он постепенно приучится поддерживать шэнбинов. Значит, выгодно как можно быстрее породниться с Лецзяоми! Откладывать дальше нельзя. Что думает этот бездельник Чжан? Поддержка усунями даваньского похода ныне важнее, чем переселение их на земли, где раньше жили западные хунны. Значит, надо предложить хуньмо породниться без этого условия. Окончательный разгром хуннов при помощи усуней можно осуществить и позже, после покорения Давани шэнбинами, посаженными на даваньских же аргамаков! Тогда усуням ничего не останется, кроме как пойти в поход вместе с ханьцами.

К такому же выводу давно пришел и Чжан Цянь. Но мог ли он сказать Сыну Неба, что надо отменить поставленное им условие о переселении усуней на восток!

У-ди повелел вызвать к себе Чжан Цяня и спросил дрожавшего от страха посла:

— Обязательно ли сейчас переселять усуней на восход солнца?

Чжан еще раз убедился, что мыслит одинаково с Сыном Неба. Воспрянув духом, он ответил:

— Можно это сделать и потом.

— Тогда действуй!

На рассвете в Чигу поскакал тайный гонец в сопровождении усиленной охраны.

Гонец показал Лецзяоми кинжал с изображением бегущего оленя на рукоятке из слоновой кости, который тот подарил Чжан Цяню и устно передал тайные «советы» своего хозяина. Чжан Цянь как бы от себя лично, а не от имени Сына Неба рекомендовал немедля направить в Чанъань послов и просить в жены ханьскую царевну. Так будет лучше для хуньмо и его народа! В свою очередь он, Чжан, постарается убедить Сына Неба не требовать от хуньмо переселения на восток. Это последняя возможность, больше Чжан Цяню не представится случая «помочь» Лецзяоми!

Хуньмо прекрасно понял, что «советы» его «личного друга» даны не без ведома Сына Неба. Но он считал своей победой отказ ханьцев от условия, требовавшего переселения усуней на земли западных хуннов: повода для ухудшения отношений с хуннами не будет. Что ж, теперь можно и жениться: ладить и с хуннами, и с Хань — это много значит.

В Чанъань прибыло посольство с просьбой отдать ханьскую царевну в жены хуньмо. Сын Неба для приличия поинтересовался мнением двора. Государственные мужи запросили большой калым: драгоценности и тысячи усуньских скакунов. По получении даров девятнадцатилетняя царевна Си-цзюнь, дочь вана Цяодуна, родственника У-ди, с подобающей торжественностью была отправлена в жены хуньмо усу ней Лецаяоми, находящемуся в возрасте под девяносто лет.

Си-цзюнь снабдили достойными такой высокопоставленной невесты одеяниями и украшениями. Ее посадили в позолоченную крытую колесницу с шелковыми занавесками на окошках. Царевну сопровождали несколько сот чиновников, евнухов и слуг. На верблюдах, лошаках и мулах везли вьюки с шелковыми тканями, одеждой, золотой, серебряной и медной посудой.

В Чигу сыграли пышную свадьбу. В седьмой, последний день торжества в шелковый шатер Си-цзюнь привели жениха. Перед хрупкой, изящной, благоухающей царевной стоял, опершись на посох, сутулый старик с редкой рыжей бородой и морщинистым лицом. Больные, покрасневшие глава Лецзяоми без конца слезились. Перед входом в шатер хуньмо вытер их шелковым платком, специально для этого случая прикрепленным к поясу, но тут, забыв о платке, он несколько раз по привычке провел по слезящимся глазам рукавом шубы. Невесте стало дурно, она пошатнулась, по ее поддержали стоящие рядом слуги. После брачной церемонии, когда все ушли и «молодые» остались одни, из шатра послышался храп жениха и всхлипывания невесты… Утром после обильного угощения жених ушел в свой шатер и вернулся к молодой жене лишь… через три месяца. Так и вошло в обычай этих супругов — видеться раз в три месяца.

Ханьские умельцы построили в Чигу для Си-цзюнь небольшой, но великолепно украшенный дворец из дерева. Каждый раз, когда являлся хуньмо со своими вельможами, Си-цзюнь принимала его с почестями, устраивала в его честь пир с богатым, изысканным угощением, с музыкой и песнями и так же с почестями провожала, раздавая дары мужу и его приближенным. Выйдя из дворца Си-цзюнь, хуньмо чувствовал себя как человек, вырвавшийся из узкого лабиринта на простор. В своей юрте из белого войлока он сразу же валился на ковер. Только здесь ему дышалось легко. Лецзяоми не знал языка ханьцев. Всего несколькими фразами обменялись супруги за весь период совместной жизни, длившийся немногим более года. Си-цзюнь, скучая и тоскуя, сочинила песню:

Слухи о тоске Си-цзюнь дошли до Сына Неба. Чтобы развлечь и успокоить царевну, он прислал из Чанъани изумительный шелковый шатер, разнообразные ткани, золотые ожерелья.

Поняв, что У-ди намерен во что бы то ни стало оставить Си-цзюнь в Усунь, престарелый хуньмо пришел в ее дворец вместе со своим внуком Гюньсюйми. На этот раз он пришел с необычной целью. По-стариковски поцеловав Си-цзюнь в лоб, хуньмо, покашливая, сказал:

— Царевна Си-цзюнь, с сегодняшнего дня ты будешь женой Сэньцзу! Теперь ты мне невестка!

— Но… наш обычай…

— Ведь тебе и мне известно, что Сэньцзу будет первым твоим мужем.

— Тогда я прошу обождать шесть месяцев…

— Пусть будет так! Сэньцзу не станет тосковать, он пока будет заходить к другим женам.

Си-цзюнь надеялась, что после смерти хуньмо, ждать которой оставалось недолго, она вернется домой. Все это время она мечтала о садах на берегу любимой Желтой реки, даже во сне летала гусем в Чанъань. А муж для нее там найдется из достойных! Она сама сможет выбрать его тайком из придворных сановников.

Си-цзюнь начертила на шелке иероглифы и отправила свиток Сыну Неба, своему родственнику: «Я ведь жена хуньмо, как я могу выйти замуж за его внука?!» Но У-ди был непреклонен.

Прошли выпрошенные у хуньмо шесть месяцев. После первой же ночи, которую молодой коренастый Сэньцзу провел на ее ложе, Си-цзюнь перестала тосковать и во сне уже не летала белым гусем в Чанъань.

А старый хуньмо, уладив дело о ханьской царевной, послал тайком от ханьцев посольство к хуннам с просьбой отдать ему в жены одну из дочерей шаньюя. Обеспокоенный сближением усуней с Хань, шаньюй в то время тайно готовился напасть на них. Но, выслушав посла хуньмо, он изменил свои намерения и охотно согласился отдать хуннскую царевну старому хитрецу. В Чигу прибыла хуннская красавица с румянцем во всю щеку, в конных состязаниях оставляющая позади даже лихих всадников.

Старец хуньмо тут же определил хуннскую царевну в жены своему среднему сыну — Далу. В конце погони за невестой, разыгранной по обычаю кочевников, Далу догнал мчащуюся верхом хуннскую царевну и снял ее с седла. Под одобрительные выкрики столпившегося народа он отнес ее на руках в убранную по-свадебному юрту и опустил на брачное ложе.

На большом совете, где собрались главы племен и родов усуней, хуньмо объявил хуннскую невестку старшей, а ханьскую — младшей царевной. Скрепив союз с родственным пародом — хуннами, усуни вроде бы поладили и с ханьцами. Надолго ли это — покажет будущее.

Глава десятая КРОВЬ ЖЕЛТЫХ ТЕЛЯТ

На юго-востоке от Чанъани, за городской стеной, насыпан холм. На нем величаво возвышается жертвенник — храм с трехъярусной крышей, посвященный Тай-и — духу Великого Единого. Внизу кольцом расположились жертвенники, посвященные пяти легендарным императорам: на юго-востоке — Хуан-ди, Желтому императору; на востоке — Цин-ди, Синему императору; на западе — Бай-ди, Белому императору; на юге — Чи-ди, Красному императору; на севере — Хэй-ди, Черному императору.

Вокруг священного холма стоят ланчжуны — телохранители. Внутри храма заняли места по своим чинам и должностям высшие сановники. Они стоят со сложенными на груди руками. Каждый старается не делать лишних движений, не шевелиться вообще. Тайчжу — главный жрец Куань Шу, облаченный в темно-красное расшитое одеяние, управляет ритуалом жертвоприношения. Старческое, морщинистое лицо его сурово-величаво. У-ди в желтом одеянии сидит на низком мягком троне лицом к югу. Сановники стоят напротив императора, склонив головы, лицом к северу. Так принято в Поднебесной: государь сидит лицом к югу, а подданные стоят перед ним лицом к северу, подчеркивая этим свою покорность Сыну Неба.

Привели специально откормленного яка. Зазвучали двадцатипятиструнные и двадцатитрехструпные лютни — кун-хоу, названные так по имени изобретателя Хоу и места изобретения Кун. Под их тягучую мелодию кровь забитого быка медленно потекла в жертвенные чаши. Рядом с ними стояли сосуды со сладкими винами, блюда с финиками и сушеным мясом.

Смолкла музыка. Замерли люди. У-ди со сложенными на груди руками начал молитву:

— Вначале Небо пожаловало императору драгоценный треножник. Мы хорошо знаем, что этот треножник принадлежал великому Хуан-ди. Священный треножник означает единство Неба, Земли и Человека. Мы также знаем, что этот треножник появляется лишь тогда, когда Небо считает сидящего на троне императора справедливым. Я, владыка-император, благоговейно склоняюсь в почтительном поклоне перед Небом!

Дальше молитва произносилась шепотом. Сановники не слышали ее. И только в конце У-ди повысил голос:

— Умоляем Тай-и ниспослать нам удачу в расширении Чжунго до пределов Большой Поднебесной!

По знаку Куань Шу вновь заиграла музыка. Разноголосая молитва с просьбой ниспослать удачу Сыну Неба в его великих деяниях, сливаясь с мелодией, устремлялась вверх, к небу. По окончании жертвоприношения остатки жертвенного мяса сожгли.

В последующие дни, одеваясь в соответствии с цветом, присущим каждому из почитаемых императоров, совершили жертвоприношения на жертвенниках, построенных в их честь.

А в это время тысячи рабов в уезде Фэньинь и в соседних провинциях уже приступили к расчистке дорог, спешно приводили в надлежащий порядок дворцы и башни, а также жертвенники духам в горах. По всему было заметно, что Сын Неба вскоре прибудет сюда.

Начальник царского выезда лично осмотрел главные восточные ворота Чанъани, откуда должен будет выехать Сын Неба. Конные телохранители день и ночь объезжали прилегающие улочки и переулки, дабы не осмелились скрыться там разного рода злоумышленники. Чжундафулин — начальник дворцовой стражи и охраны вместе с ланчжунлином — начальником охраны внутренних дворцовых ворот не забывали проверять, как несут службу шэнбины и тайные стражники.

Через два десятка дней[73] после жертвоприношений по мощенной обожженными глиняными плитами улице, политой за ночь из тысяч деревянных ведер, рано утром в сторону главных восточных ворот проследовала в окружении конных телохранителей колесница с желтым пологом — хуанъуцзюй, обтянутая сверху желтой тканью. На левом дышле колесницы был укреплен бунчук из перьев и лошадиных хвостов — символ власти Сына Неба. Хуанъуцзюй — единственная во всей Поднебесной, никто, кроме императора, не может ездить в ней! При виде ее все склоняются до земли. Вряд ли найдется во всей обширной Поднебесной хоть один человек из простого народа, которому удалось толком разглядеть эту лучезарную колесницу.

Выехав за ворота, желтая колесница помчалась по дороге, извивающейся меж зеленых посевов. Впереди и по сторонам мелькали светло-бурые, выгоревшие за лето холмы. У-ди про себя заметил: белые зимой, сопки весной приобрели зеленый цвет, к лету пожелтели, а теперь стали светло-бурыми…

Смена окраски холмов в течение года напомнила ему о значении смены цветов в Поднебесной. Белый цвет ценился выше всех, когда в свою колесницу — вэньлянцзюй, — предназначенную для дальних поездок, Цинь Ши хуанди запрягал шестерку белых коней. Император скончался вдали от столицы, его тело привезли в этой колеснице. С того времени вэньлянцзюй стала использоваться только как погребальная колесница и белый цвет стал считаться траурным. «Правители Цинь, — размышлял У-ди, — вели свой род от Белого императора и приносили жертвы духу Бэйдоу — созвездия Северного ковша. Дух Бэйдоу владычествует над смертью. Превращение белого цвета в траурный было плохим предзнаменованием для Дома Цинь. Их владычество вскоре рухнуло.

Желтый цвет не случайно наиболее почитаем среди ханьцев. Воды реки, пересекающей Чжунго, размывают бурые лессовые почвы и становятся желтыми. Оттого-то наши предки и называли ее Желтой рекой, а море, в которое впадает эта река, — Желтым морем. Желтая река несет плодородный ил на поля, огороды, сады моих подданных. Без желтой животворной воды этой реки нет жизни в Чжунго. Поэтому желтый цвет стал олицетворять для наших предков плодородие, жизнь! Да, желтый ил — щедрость природы, богатый дар Неба! Светло-бурая, желтая земля кормит народ Чжунго! Оттого ханьцы и любят желтый цвет! Не потому ли основатель нашего рода именовался Желтым императором? — У-ди откинулся на мягком сиденье, мысли его вернулись к сегодняшним дням. — Я, Сын Неба, в моей желтой одежде буду вдвойне, втройне почитаем моими подданными! Знамя, на котором начертан взвивающийся вверх Желтый дракон, будет вдохновлять моих шэнбинов! Желтый цвет поможет мне подчинить другие народы, объединить всех варваров в единую Поднебесную! Все последующие властители Поднебесной будут подражать мне! Благодаря желтому цвету меня обожествят и обессмертят!»

У-ди давно старался постичь тайное значение желтого цвета. Об этом он думал давно, почти столько же лет, сколько сидел на троне Чжунго. Ведь шло уже тридцать пятое лето его правления! Он знал, что его великий прапрадед — Гао-ди, звавшийся тогда просто Лю Баном, приносил жертвы Чи-ди — Красному императору, создателю оружия и покровителю походов. Силой оружия Лю Бан добился ниспровержения Дома Цинь. Но уже в то время он начал совершать жертвоприношения и Желтому императору. У-ди был горд тем, что именно он завершил это начинание, как и все другие дела своих предков. По его повелению несколько лет назад в уезде Фэньинь на круглых холмах среди болот были построены пять жертвенников, посвященных владычице желтой земли Хоу-ту. Вереница колесниц во главе с его желтой колесницей и направлялась сейчас к этим жертвенникам.

Несмотря на начало осени, камышовые заросли болот встретили приехавших на поклонение душными испарениями. По деревянному настилу У-ди в окружении ближайших сановников прошел к первому холму. Плавный жрец Куань Шу с особым усердием, даже большим, чем в предместье Чанъани, начал руководить жертвоприношением Хоу-ту — владычице земли. Ведь эти жертвенники на болотах были построены по его предложению!

Все совершалось по заведенному ритуалу. Все участвующие в церемонии были одеты в желтое. Забивали только желтых телят и быков. И так повторялось в течение пяти дней.

Перед тем как отправиться в обратный путь, У-ди милостиво принял главного жреца Куань Шу и своего любимца Луань Да, высокого красивого мужчину, обладателя шести печатей на поясе, в том числе нефритовой печати со знаками тяньдаоцзянцзюнь (военачальник, указывающий путь небесным духам).

— Мой владыка-государь! — начал Луань Да после того, как У-ди знаком разрешил ему говорить. — Над местом жертвоприношения ночью зажегся дивный свет, на заре там же поднялся желтый туман. Туман этот устремился к небу!

У-ди, еле скрывая радость, посмотрел на Куань Шу. Тот пояснил:

— Прекрасные знаки! Они ниспосланы духами. Духи будут помогать вам в покорении Вселенной!

Возвратившись в столицу, Сын Неба повелел изменить календарь. Со дня зимнего солнцестояния, совпавшего с первым днем одиннадцатой луны[74], начался первый год новой эры правления У-ди, седьмой по счету, названной тай-чу (великое начало). У-ди вкладывал в это название большой смысл. Первый период его правления, длившийся тридцать пять лет и начавшийся с эры «начало созидания», завершился. Он создал, подготовил и испытал силу, способную расширить Поднебесную на далекий Запад. Теперь можно было приступать к осуществлению великих планов покорения Вселенной! Вот поэтому-то новую эру будут называть тай-чу — «великое начало»! Желтый цвет был объявлен официальным, государственным цветом империи. На знамени шэнбинов стал изображаться Желтый дракон. Было определено время похода на Давань. Разумеется, все мелкие владения, лежащие по пути на Давань, тоже будут покорены, хуннов вытеснят еще дальше на север. Покоренная Давань станет базой для дальнейших походов в страны дальнего Запада. Да, истинно великое начнется только теперь! Флаг Желтого дракона будет реять над всем миром!

Глава одиннадцатая ИСТОРИК ВО ДВОРЦЕ ЦЯНЬМЭНЬ-ВАНЬХУГУН

У-ди решил провести неделю во дворце Цяньмэнь-ваньхугун, построенном в честь его побед над соседними пародами. В последние годы У-ди стал уединяться в этом великолепном просторном дворце для отдыха после очередного своего успеха. На этот раз император поселился здесь, уладив дела с усунями. Теперь он спокоен: когда в скором времени шэнбины двинутся на запад под реющими знаменами Желтого дракона, безопасность их тыла будет обеспечена.

У-ди отдыхал в саду, в открытой беседке-шипане, расположившись в мягком кресле, сделанном из благоухающего дерева и слоновой кости с выточенными узорами. Это кресло, похожее на трон, привезли из недавно покоренного Миньюэ. На У-ди сейчас не было того роскошного одеяния, которое он носил на людях, в котором сидел на троне, принимая цепеневших от страха вельмож и чужестранных послов, удивлявшихся великолепию и богатству дворца. Перед ним на столике, изготовленном из хотанского нефрита, лежали полураскрытые свитки с иероглифами. Слуги, не мигая, издали следили за каждым его движением в ожидании какого-либо повелительного знака. Трудно было понять, размышляет ли Сын Неба или просто любуется зрелищем, открывающимся перед ним.

По ту сторону сада, направо от беседки, лениво хлопая ушами, ощупывали друг друга хоботами два слона, выросшие в Наньюэ, присоединенном к Поднебесной вместо с Миньюэ. Неподалеку даваньский гнедой аргамак с белой отметиной на лбу пощипывал зеленую люцерну, семена которой были привезены с его далекой родины.

Слева, напротив слонов, в железной клетке, облизывая языком нос и губы, кружил тигр, привезенный из северных лесов покоренной Чаосяни, и жадно смотрел на рогатых оленей, еще недавно вольно скакавших в хуннских горах. Левее их были привязаны цепью к столбу две сторожевые собаки. По дорожкам меж цветников распускали веером свои хвосты павлины, доставленные из какого-то нового владения ханьцев. В саду росли невиданные, диковинные деревья и цветы со всех частей света. Вот как удлинились руки Сына Неба, приумножились богатства Дома Хань! Дворцы цариц и царевен наполнились драгоценным жемчугом, узорчатыми изделиями из рога носорога, перьями экзотических птиц из покоренных и зависимых от Чжунго стран. Все это великолепие настраивает воинственного императора на лирический лад. Здесь, во дворце Цяньмэнь-ванхугун, он даже иногда слагает стихи. Вот и сейчас У-ди перечитывает оду, сочиненную им совсем недавно. Его глаза остановились на строках, которые ему особенно нравятся:

Во дворце отдохновения никто не смеет беспокоить Сына Неба. Только самые близкие вельможи удостаиваются иногда чести предстать перед повелителем.

По знаку У-ди к беседке приблизился и склонился в поклоне молодой сановник Сыма Цянь, сын придворного астронома Сыма Таня. У-ди приблизил его за ум и обширные знания. Сыма Цянь много путешествовал по стране, посещал места исторических событий, записывал народные предания, изучал древние рукописи. Он побывал на родине Кун-цзы, осмотрел храм, построенный в его честь. Недавно Сын Неба назначил Сыма Цяня придворным историографом — тайшигуном. Завидна участь этого человека! Совсем еще молодой, а уже поставлен прославлять в веках великие деяния императоров.

— Как твоя книга? — спросил У-ди.

— Пишу. Изучаю свитки, которые собрал мой покойный отец, — скромно отозвался Сыма Цянь.

— Хорошо, что ты почитаешь своего отца!

— Так учил святой Кун-цзы: «Государь должен быть государем, подданный — подданным, отец — отцом, сын — сыном». Я следую его учению в своих исторических записках: славлю тех, кто был верен государю.

— Прочти! — У-ди указал на полуразвернутые свитки, лежащие на нефритовом столике.

— «В Древнем Чжунго, когда народ, недовольный Ливаном, поднял восстание…» — негромко начал Сыма Цянь.

— Пропусти это. Читай о том, как советник укрыл сына Ли-вана!

— «Сын Ли-вана Цзин, наследник престола, скрылся в доме советника отца, Шао Гуна. Восставшие потребовали от советника выдать Цзина. Шао Гун отдал толпе на растерзание своего сына, сказав: «Вот вам Цзин!» Так он спас от смерти наследника престола!»

— Достаточно! Этот случай — достойный пример!

У-ди погрузился в думы. Сыма Цянь не осмеливался нарушить молчание.

Мысли У-ди были обращены к учению Кун-цзы. «Государь должен быть государем… сын — сыном…»! Сыновний долг, сыновняя преданность государю! Как он, Кун-цзы, почти четыреста лет назад предельно точно угадал мысли шестого императора Хань? Провидец, святой человек!

У-ди посмотрел на Сыма Цяня. Тот понял, что Сын Неба разрешает ему продолжить разговор. Хотя все то, что он сегодня намеревался сказать, не могло не быть приятным Сыну Неба, историк все же не знал, с чего лучше начать. Он перебирал в уме свои записи.

— Некоторые думают, что Поднебесная — это только земли Чжунго, — робко начал Сыма Цянь. — Нет, Чжунго — лишь серединная часть Поднебесной. Поднебесная — это весь мир! Значит, ханьцам должен принадлежать весь мир, вся Поднебесная!

У-ди слушал молча, ничем не выдавая своих чувств, но по всему было видно, что он доволен. Придворный историограф продолжал смелее:

— Сын Неба, повелитель Чжунго, — пастырь всех народов, живущих в Большой Поднебесной! Народы несут ему дары…

— Их дары — это дань, а платящие дань — мои сыновья! — прервал его У-ди.

— Так и буду писать!

Эта мысль была новой для Сыма Цяня. Значит, дары Сына Неба правителям других стран надо расценивать как дары, их же дары Сыну Неба — как дань… Раньше в мелких государствах ваны (цари) называли сыновьями своих удельных князей, теперь же чужеземных правителей, приносящих дары, или дань, Сыну Неба, следует называть сыновьями, то есть удельными князьями, вассалами. Книга Сыма Цяня призвана внушить грядущим поколениям, что еще при жизни У-ди, шестого императора Хань, большая часть мира стала подвластна Сыну Неба!

Взволнованный этим открытием, Сыма Цянь с молчаливого согласия У-ди продолжал развивать высказанную им мысль:

— Недавно я еще раз прочел сочинение Цзя И «Го Цинь лунь»[76] и убедился, насколько глубокомысленны его слова: «Захватить — одно, а сохранить — другое!» Потомки Цинь Ши хуанди не смогли удержать захваченное. Наследники же великого Гао-ди, вашего прародителя, и прежде всего вы, мой повелитель, не только сохранили, но и значительно расширили приобретенные земли…

У-ди сидел неподвижно, даже не мигая. Историк, чуть отодвинув от себя скрученный по привычке во время разговора свиток, заключил:

— Все это предопределено тянь-туном!

Тянь-тун… Как много означает это священное слово — установленный Небом миропорядок! Жалкий историк, сидящий напротив императора, трепеща и смущаясь, весьма кстати напомнил ему о тянь-туне. Претворение в жизнь воли Неба — вот дело его, У-ди, и его великих предков! У-ди познает, постигает тянь-тун своим умом, а затем претворяет в жизнь предначертания Неба своими усилиями, своей непреклонной волей, неотступной борьбой, великими замыслами! Победа знамени Желтого дракона предопределена тянь-туном! Под сенью этого великого знамени объединятся все мелкие и средние народности и племена Запада, Юга, Востока и Севера! Они несхожи по языку и обычаям, но это не важно — в Поднебесной все они станут одинаковы, все будут наслаждаться общим спокойствием, работать и давать ратников для дальнейшего расширения владений хранителя небесного миропорядка, пастыря народов. У-ди знает, что этот миропорядок справедлив; установить и защищать его — самое истинное, самое славное дело, какое только возможно под сводами голубого неба!

Первый раз грозный император снизошел до того, что не скрыл своего восторга перед собеседником. Да, пусть в своих свитках он начертает то, что останется навечно! Успехи Дома Хань предопределены Небом. Он, У-ди, Сын Неба, выполняет волю своего истинного отца — Верховного владыки…

У-ди мысленно обратил взор к небу. Известно, что священное обиталище Верховного владыки — Цзы-гуна находится там, в сферах Полярной звезды. Рядом с ним, вблизи Бэйдоу — звезд Северного ковша, — живут Тай-и — дух Великого Единого и Тянь-и — дух Небесного Единого. В безбрежных воздушных просторах обитают также небожители. Иногда они спускаются на землю. Кому посчастливится встретить их и кого они удостоят своим вниманием, тот обретает бессмертие, сам становится небожителем. У-ди верил, что Хуан-ди не умер — он стал небожителем и вознесся на небо, а сановники похоронили лишь его одежду и головной убор, потому и осталась могила Хуан-ди!

У-ди неоднократно посылал жрецов и магов к южным морям на розыск священной горы Пэнлай, куда обычно спускаются небожители. В нетерпеливом ожидании желанной вести он и сам приехал однажды к морю. Служители духов сказали ему, что, хотя священная гора недалеко, увидеть ее нельзя, так как она всегда скрыта облаками. Но встретить небожителей можно и в других местах, если приносить им обильные жертвы. Тогда, как и Хуан-ди, он вознесется на небо и встретится с Верховным владыкой.

У-ди был уверен, что Верховный владыка останется доволен тем, как ревностно он осуществлял предначертания Неба, и наградит его, своего сына, бессмертием. Но он по спешил с вознесением…

— Скоро шэнбины отправятся в далекие страны Запада, — произнес У-ди, завершая беседу. — Их мечами мы выполним волю Неба. Так будет писаться история.

Сыма Цянь понял, чего требует от него повелитель…

Глава первая КОНИ, ДОСТОЙНЫЕ ОДЫ

В то время когда в Чигу Чжан Цянь старался склонить престарелого хуньмо к дружбе и родству с Домом Хань, шэнбины одну за другой покорили Гуши, Лоулань и другие земли по реке Тарим[77]. Но дальнейшее продвижение шэнбинов на запад затруднялось из-за нехватки коней. Ссылаясь на это, отдельные военачальники осмеливались даже вслух предлагать временно приостановить походы, чтобы умножить число боевых коней, особенно таких, которые скачут быстрее хуннских. Многочисленные посольства с богатыми дарами отправлялись в Аньси, Яньцай и другие страны. В Давань уходило так много послов, что, по выражению историка, один не терял из виду спину другого. По всей Поднебесной при жертвоприношениях вместо живых жеребят стали сжигать деревянные фигуры коней. Доставке лошадей в Хань мешали летучие отряды хуннов, рыскавшие по пустынным степным просторам. Караваны ханьцев старались ускользнуть от хуннских разъездов, но это не всегда удавалось.

Пригнанных с таким трудом лошадей осматривал сам Сын Неба в присутствии всего двора. Если косяк был многочислен, осмотр производился на загородном конном поле.

Однажды на это поле с самого утра начали стекаться любители лошадей. В тот день предстояло смотреть самых знаменитых скакунов — небесных коней из Давани.

Из южных ворот Чанъани выехал У-ди, величаво восседая на парадной колеснице — фацзя, запряженной тридцатью шестью лошадьми. Помпезность выезда должна была внушить народу мысль о том, что в Поднебесной не может быть нехватки коней, речь идет лишь об умножении их числа. Впереди императорской колесницы ехали ланчжуны — телохранители, очищая дорогу от толпы бездельников и зевак. За Сыном Неба на почтительном расстоянии следовал в своей колеснице, тоже богатой, но не сравнимой по пышности с императорской, новый чэнсян Гун-сунь Хэ. За ним верхом ехали циланы — стражники с длинными пиками в руках, готовые вонзить железные острия в грудь любому, кто осмелится хотя бы искоса посмотреть на Сына Неба или на его чэнсяна. За стражниками более чем на сорока колесницах двигались сановники и вельможи.

Как только засверкала издали нарядная колесница императора, сяоминь — простые люди, собравшиеся на конном поле, опустились на колени и припали лбом к земле. У-ди, сойдя с колесницы при помощи слуг, подставивших ему под ноги легкую лестницу с деревянными ступенями, прошел мимо, не поворачивая головы, как будто это лежали камни, а не люди. «Встав на эти спины и уперев ноги в стремена небесных коней, можно завоевать весь Запад», — мелькнуло у него в голове; От самодовольства на губах императора появилась едва заметная улыбка, но эту редкую у него полуулыбку некому было видеть. И придворные, и телохранители избранника Неба смотрели вниз, на землю; даже слуги, заменявшие ему посох, видели только его ноги, руки, низ одежды. Поднять глаза выше его груди не осмеливался никто.

У-ди взошел по мраморным ступенькам на возвышение и опустился в кресло, защищенное от солнечных лучей желто-зеленым шелковым шатром. Гун-сунь Хэ и еще несколько важных сановников разместились полукругом сбоку от него, но не вровень, а ниже и чуть позади. Другие вельможи расположились на задних маленьких сиденьях, застеленных шелковыми тканями, в расцветке которых отсутствовал желто-зеленый цвет — символ императорской власти. Вдали, на другом конце поля, стояли или сидели прямо на земле сяоминь.

У-ди слегка кивнул следящему за каждым его движением чэнсяну.

— Начинайте! — Гун-сунь Хэ передал безмолвное повеление Сына Неба стоящему рядом наготове тайпу — главному конюшему.

Осмотр даваньских скакунов начался. Шэнбины вывели на поводу четырех вороных коней. Навострив уши, они пугливо фыркали — вероятно, впервые увидели такое большое и шумное скопище народа. Их показывали то спереди, то с боков, то сзади. Командовал шэнбинами сяовэй, считавшийся большим знатоком в конном деле. Осмотренных лошадей увели к тому краю поля, где находились простые ханьцы, чтобы показать и им. Затем привели приземистого рыжего хуннского коня и поставили поперек смотровой дорожки. Взоры всех устремились на всадника, мчавшегося на лихом даваньском скакуне. Аргамак устремился прямо к хуннскому коню и легко перепрыгнул через него. Среди вельмож поднялся гул восхищения, он эхом отозвался в толпе простых ханьцев, издали следящих за зрелищем. Тем временем всадник развернул аргамака и опять с ходу заставил его перепрыгнуть через новую лошадь — гривастого тяжеловоза. Похвалам не было конца.

Началась заключительная часть осмотра. Состязались в скачке разнопородные кони. Вдали поднялась пыль. Раньше других достигли черты четыре даваньских аргамака, а вслед за ними пришли аньсийские и яньцайские скакуны. Хуннские кони отстали от всех.

Тайпу подошел к чэнсяну:

— Там, внизу, странник, он называет себя поэтом из Лояна. Хочет прочитать оду в честь даваньских копей.

— Пусть прочтет! — ответил сам У-ди.

Привели рослого худощавого человека. Кланяясь почти на каждом шагу, он робко приблизился и по знаку чэнсяна начал нараспев читать свою оду. В ней говорилось о том, что в начале была сотворена Поднебесная. На ее трон взошли Сыны Неба. Поднебесная благоденствовала, все богатства мира стекались в нее, все чудеса были ей доступны — и лишь небесных коней не могли найти ханьцы. Наконец бесстрашный Чжан Цянь, посланник Сына Неба, дошел до Небесных гор[78]. Там, под самыми облаками, где чистый горный воздух, прозрачные воды и сочная трава му-су[79], резвились шаньма[80]! Назвать их горными мало: это поистине небесные кони! Наконец-то небесные кони нашли дорогу в Поднебесную!

У небесных коней даже пот необычный, красного цвета. Они легки и быстроноги, потому что у них есть невидимые крылья. На небесных аргамаках можно доскакать до страны бессмертия! На них догонишь любого врага и ускользнешь от преследования.

Недоумевают: почему такие удивительные животные водятся не в благословенной Поднебесной, а в дикой Давани? Но и в этом заключен глубокий смысл! Небо таким образом предопределило, чтобы Давань стала пастбищем Поднебесной, а ее жители табунщиками ханьцев.

Большинство небесных коней желтой масти. Шэнбины верхом на этих конях пронесут знамя Желтого дракона по всему миру.

У-ди слегка кивнул — ода была одобрена. Гун-сунь Хэ что-то сказал сидящему рядом тайчану — начальнику обрядового приказа. На поэта надели шелковый халат и объявили, что отныне он остается при дворе Сына Неба.

Сын Неба уехал в сопровождении чэнсяна и высших сановников. Однако многие вельможи почему-то остались на своих местах.

Перед толпой сяоминь еще до начала осмотра коней был водружен высокий деревянный помост. Как только закончился осмотр, на него поднялся глашатай. Он громко зачитал приговор важным преступникам. Другие глашатаи, стоящие на разном удалении от помоста среди толпы, крича во все горло, повторяли каждое слово, чтобы слышали все, кто присутствовал на поле. Главный глашатай выкрикивал, указывая на осужденных, которых гнали к помосту:

— Люди! Вот они, смутьяны! Несколько лет назад они подняли бунт на строительстве Южной дороги. Тогда им удалось убежать от шэнбинов, они скрывались, воровали, грабили! Сегодня их казнят здесь же, при вас! Пусть это будет уроком для других!

Глашатай умолк. Стражники, подхлестывая плетьми группу осужденных, остановили ее у помоста. С противоположных сторон подвели две двуколки, запряженные гривастыми хуннскими лошадьми.

Палачи прижали пожилого осужденного к земле и привязали одну его ногу к первой повозке, а другую — ко второй. Повозки стали медленно разъезжаться. Раздался стоп, потом крик, потекла на землю кровь. На миг лошади остановились, как бы не осилив тяжести, но тут же под ударами кнутов рванулись вперед — и тело несчастного разорвалось на две части… Другие два палача, стоящие наготове, подобрали окровавленные останки и кинули их на плетеные носилки. Из группы осужденных вывели другого, сильно истощенного человека. Ему завязали глаза, спутали накрепко веревкой ноги и руки и обнажили до пояса, сорвав с него и без того еле державшиеся лохмотья. Мускулистый палач, размахнувшись, вонзил ему в бок острый толстый нож и провел лезвием меж ребер. Обреченный пронзительно закричал, ему зажали руками рот, и он сопел, захлебываясь кровью. Палач, сунув руку в зияющую рану и отломав верхнюю часть ребра, вырвал из тела что-то красное… Струей била кровь. Умирающего бросили на носилки, на разорванное тело первого казненного, и понесли мимо людей. Стоящие в толпе поежились, но особенно не удивились. Чанъаньцы не в первый раз видели подобное зрелище!

Глашатая подозвали к вельможе, наблюдавшему за казнью. Вернувшись, он выкрикнул:

— Сын Неба дарует остальным жизнь!

Осужденных увели. Толпа начала растекаться.

Вельможа, спускаясь по ступенькам, сказал своему спутнику:

— Вы узнали вашего раба — Ань-ина?

— А как же? — ответил Дунго Сянь-ян. — Я же сам допытался, что Ань-ин до прихода к вам в посольство разбойничал.

— Значит, ему опять повезло?

— Ненадолго! Сын Неба оставил их в живых, чтобы послать на Давань вместе с шэнбинами.

— Тогда понятно, почему Сын Неба помиловал их.

— Совершенно верно. Все было предусмотрено: казнить двух непригодных для войны, а остальным даровать жизнь. Они тоже умрут, но не здесь, а там, в дальних странах.

Глава вторая САД НА БЕРЕГУ ЖЕЛТОЙ РЕКИ

Сад был заложен так, как это делают в Давани. Старший садовник Сына Неба побывал вместе с посольством в этой стране и увидел своими глазами, как выращивают там не известные в Поднебесной фрукты, виноград, овощи. У-ди назначил на сегодня осмотр своего даваньского сада. Многочисленные садовники, слуги, рабы уже несколько дней усердно готовились к приезду императора.

У-ди в сопровождении свиты медленно шел по выложенной кирпичами дорожке, извивающейся между деревьями и кустами. Старший садовник рассказывал о каждом диковинном растении. Изумленные посетители пробовали инжир, гранаты, огурцы, любуясь зеленой люцерной, вспоминали недавний осмотр коней и рассуждали о качестве этого небесного корма — му-су. Знатоки из вельмож, понижая голос, чтоб не заслужить неодобрительного жеста Сына Неба, объясняли другим, несведущим, что тайна быстроходности даваньских коней именно в му-су. «Люцерна питательна, но лошади от нее не толстеют, — говорили они, — а зерно прибавляет им вес, поэтому хуннские лошади не так быстроходны, хотя и сильны!»

У-ди остановился у молодого миндального дерева.

— Миндаль очень питателен, — пояснил старший садовник.

У-ди многозначительно посмотрел на свиту.

— Из ствола этого дерева можно делать рукояти для мечей и кинжалов, — неожиданно произнес он.

«Откуда Сын Неба узнал об этом? — подумал Гун-сунь Хэ. — Значит, у него много ушей и глаз, про которые не знает даже чэнсян! Не зря он никогда не удивляется новостям. Это не только от его наследственной невозмутимости!»

Стараясь показать и свою осведомленность, Гун-сунь Хэ сказал:

— В Давани есть поговорка: «Убей врага его же мечом!»

— Меч будет нашим, а рукоять сделаем из их дерева! — многозначительно заключил У-ди.

Возле винограда со спелыми ягодами старший садовник пояснил:

— Эти лозы были вначале зелеными, потом стали светло-коричневыми и начали давать плоды.

— Чтоб плодоносить, даже виноградные лозы должны стать желтыми! — вставил Гун-сунь Хэ.

Другие вельможи тоже осмелились вступить в разговор:

— Значит, многое в Давани должно стать желтым!

— Не многое, а вся Данань!

Осмотр закончился. Все поднялись в беседку, застеленную красивыми, узорчатыми коврами. На серебряных блюдах лежали виноград, инжир, гранаты, огурцы, миндаль, а в золотых кувшинах было налито виноградное вино. Придворные уселись на разостланные поверх ковров шелковые стеганые одеяла. У-ди занял место на возвышении, образованном мягкими подушками.

Из беседки, стоящей на самом высоком месте, была видна Вэйхэ — крупный приток Желтой реки Хуанхэ.

— Этот сад словно приблизил Желтую реку к Давани! — сказал чэнсян, начав застольную беседу.

— А не Давань к Желтой реке? — старался показать свою смышленость присутствующий среди придворных Дунго Сянь-ян.

Чувствовалось, что вино уже подействовало на настроение вельмож.

— Лозы привезены оттуда, а почему вино получается не таким, как даваньское? — вдруг спросил У-ди.

Все поняли, что вопрос имел двойной смысл. Ведь не хотел же Сын Неба напомнить о том, что знают все: ханьцы еще не научились как следует делать вино из винограда.

Все молчали. Даже Гун-сунь Хэ не знал, что сказать.

— Тайна в воде! — ответил сам У-ди.

Ключ к мысли Сына Неба был дан. Чэнсян тут же развил ее:

— Невозможно привозить сюда воду из Давани. Единственный путь — прийти с войском в Давань и поселить ханьцев на ее реках и озерах.

— Тогда потечет в Поднебесную лучшее вино Давани! — сказал Дунго Сянь-ян.

Гун-сунь Хэ холодной усмешкой дал понять, что добавление Дунго Сянь-яна излишне.

— Во мне всегда говорит торговец, — оправдался тот.

— Это, впрочем, неплохо! — смягчил свою усмешку чэнсян. — Смотреть на присоединяемые страны глазами торговца не так уж…

В это время невдалеке послышались выкрики: «Держи его!», «Только живым!». Стоящие рядом ланчжуны бросились навстречу убегавшему человеку и, окружив со всех сторон, поймали его. Кто, какой посторонний мог оказаться сейчас здесь, в саду Сына Неба?! Как он проник сюда, обойдя столько ланчжунов, шэнбинов?!

По знаку У-ди задержанного, парня лет восемнадцати, подвели к беседке.

— Кто ты такой? — начал допрос Гун-сунь Хэ.

— Я вижу самого Сына Неба? — спросил вместо ответа парень.

— Да, ты зашел в сад Сына Неба!

Молодой ханец, рванувшись из рук двух сильных стражников, пытался пасть ниц перед владыкой Поднебесной. Те крепко удерживали его.

— Отпустите! — велел чэнсян.

Стражники дали возможность пленнику коснуться лбом земли. Встав на ноги, он без тени страха объяснил:

— Я хотел увидеть и попробовать даваньский виноград. Многие говорят об этом чуде.

— А как ты проник сюда?

— Через глиняную трубу под стеной. Сегодня там не было воды.

— Как тебя зовут и откуда ты?

— Жэн Чэ. Откуда родом — и сам не знаю. Живу где придется.

— Ты знал, что Сын Неба здесь?

— Нет, не знал. Я рад, что зашел сюда именно сегодня и увидел самого Сына Неба! Знаю, вы казните меня. Ну что ж, я не боюсь смерти.

Чэнсян вопросительно посмотрел на У-ди.

— Пусть попробует виноград и здесь, и в Давани, — тихо сказал У-ди к удивлению всех вельмож.

— Сын Неба дарует тебе жизнь! Будешь шэнбином! — громко сказал Гун-сунь Хэ. — Уведите его и освободите. Пусть попробует виноград! — приказал чэнсян стражникам.

Глава третья НАСКАЛЬНЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ САЙМАЛЫТАША

Громадное ореховое дерево на зеленом склоне хребта придавало особую прелесть только что наступившей звездной ночи. Недалеко от него на подстилке из верблюжьей шерсти вели неторопливую беседу трое мужчин — жители этих гор. Перед ними находились бурдюки с кумысом, опорожненные наполовину.

— Словом, пора женить внука, — завершил свой рассказ старик с лицом, изъеденным оспой. Он проезжий человек и, значит, желанный гость.

— Да, конечно! Вы, стало быть, заменяете внуку отца, — произнес другой старик — хозяин. — За доброе дело взялись!

Судя по серьезности беседы, кумыса выпили не больше положенного.

Старик хозяин каждый год, от весны до поздней осени, пас свои табуны на пастбищах вокруг перевала Кугарт[81]. У него было два сына и внуки. В одной из четырех юрт, раскинутых за ореховым деревом, жил он сам со старухой, в двух других — его сыновья с женами и детьми. Четвертая юрта была пуста, она предназначалась для гостей. В ней могли переночевать путники, не успевшие добраться до ближайших стойбищ. Бек депары[82] поощрил старика и не велел допускать на его пастбища другие табуны.

— Я слыхал, что в пограничном кенте[83] Ю лошадей обменивают теперь на большие тамги[84], — продолжал разговор гость.

— И мне рассказывали то же. Один купец как-то удивлялся, что нынче дают за одну лошадь столько, сколько раньше за две. Наверное, это правда. Говорят, что хан далекой страны на восходе солнца — как называли эту страну, Чин, что ли? — покупает много лошадей. Поэтому хунны и перестали пригонять лошадей на базар в Ю.

— Моих лошадей, выходит, можно подороже сбыть… Значит, купим для невесты внука побольше одежды и украшений! — радовался гость. — Я опасался, хватит ли четырех лошадей. Если подарков окажется мало, внуку станет стыдно перед сверстниками.

В это время издалека послышались глухие раскаты грома. Но звезды над собеседниками по-прежнему мерцали ярко. На небе не было ни одной тучки.

— Беги, сынок, загоняй лошадей. Позови брата! — велел хозяин своему старшему сыну Тулану, который молча слушал разговор стариков. — Судя по всему, будет сильный ливень.

К сыновьям хозяина, похожим, как близнецы, присоединился и внук гостя, Бургут. Он вместе с младшим сыном хозяина, Кушаком, с которым, видимо, быстро сдружился, чем-то был занят за юртами. На вид Бургут был совсем юношей — лет восемнадцати-девятнадцати, не больше, — но ростом он значительно превосходил сыновей хозяина. Втроем они быстро собрали лошадей в загон и здесь же, шутя, померились силой. Бургут разом схватил обоих братьев за пояса и оторвал от земли.

Когда молодые люди вернулись к юрте, дождь уже хлестал вовсю. Сыновья хозяина пошли помогать своим женам, созывавшим детей домой; Бургут же присоединился к старикам, которые уже сидели в юрте, скрестив ноги. Ослепительно яркая молния осветила все вокруг — от безмолвно возвышавшихся скал до бурлящей внизу от избытка воды горной речки, ворочавшей по своему каменному ложу огромные валуны. Оглушительный гром раздавался теперь прямо над юртами. Рывки усилившегося ветра, казалось, все больше и больше подхлестывали ливень. Стремительно стекавший со склонов поток воды понесся по обеим сторонам невысокого холмика, на котором были раскинуты юрты. Ливень перешел в град. Из-за полуоткрытого полога юрты прямо к ногам падали, подпрыгивая, льдинки величиной с косточку урюка. Большая ветвь орехового дерева, сломанная ветром, с треском рухнула на землю. Через некоторое время град кончился, но дождь пошел с новой силой. Страшный грохот воды слышался совсем рядом…

Внезапно раздался испуганный крик женщины. Бургут кинулся за дверь. Кушак и его жена с малолетними детьми на руках бежали к юрте старика. Их юрта исчезла, была унесена водой!

Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. Теперь молнии сверкали над отдаленными скалами. Гул грома стал глуше. Собаки, прятавшиеся где-то во время дождя и града, вдруг злобно залаяли. Тревожно заржали кони. Все мужчины опять выбежали из юрт. Лошади испуганно метались в темноте из стороны в сторону. Овец не было видно, вероятно, они разбежались. Трудно было понять, что случилось. Кто-то крикнул: «Волки!» Из юрты вынесли лук, но ночь была настолько темной, что невозможно было определить, куда и в кого нацелить стрелу.

Бургут, взяв с собой Кушака, рванулся к оврагу: ему послышался хрип животного. Вдали блеснула молния, и при ее свете они увидели волка, тащившего на себе овцу. Волк трусил шагах в пятнадцати — двадцати впереди них. Воспользовавшись склоном местности, Бургут побежал вверх по склону холма наперерез зверю, а Кушак продолжал преследовать хищника. У Бургута в руках была бронзовая охотничья булава, которую он захватил, выбегая из юрты. При следующей вспышке молнии он резко ударил волка по голове булавой, и тот выпустил из пасти овцу. В темноте зверь получил еще три-четыре удара, но они пришлись по спине. Выпрямившись, волк приготовился броситься на Бургута, но, не успев, свалился от удара камнем, брошенным подбежавшим Кушаком. Вдвоем они добили хищника.

Небо начало проясняться. Неподалеку от загона нашли вторую растерзанную овцу. Волки задрали и одну из четырех лошадей старика гостя. Значит, лошадь бежала в гору, поэтому не смогла спастись от хищника. Кое-как собрали овец и лошадей в загон.

Условились, что старший сын хозяина Тулан останется за сторожа, и легли спать. Бургут тут же заснул, а дед его, расстроившись, долго ворочался с боку на бок.

Под утро возле крайней юрты вновь начали лаять собаки. Послышался голос Тулана: «Подъезжайте сюда!» — топот лошадей, невнятный говор людей. Дед встал и разбудил внука. Бургут, вскочив с постели, быстро вышел из юрты, даже не дослушав ответа на свой полусонный вопрос: «Что еще случилось?»

— Видимо, еще приехали гости, — сказал старик вслед внуку и тоже вышел наружу.

С незнакомыми людьми поздоровались, по обычаю, рукопожатием. Приехавших оказалось человек десять. Из короткого разговора, который вел только один из прибывших, видимо толмач, стало известно, что они ехали из кента Ю и, не добравшись до ближайшего постоялого двора, свернули к юртам старика.

Хозяин подал гостям горячее молоко:

— Оно вылечит любую простуду. Пейте! А то будете кашлять.

Те отказались и попросили кипятка.

— Значит, будете заваривать сушеные фрукты?

— Как вы угадали? — удивился толмач.

— Не первый раз останавливаются у меня ваши…

— Чинжины! Мы себя называем ханьцами. Вы нас — чинжинами…

Скоро уставшие ханьцы расположились на кошмах, закутавшись в тулупы, принесенные хозяевами. Они спали почти до полудня.

По обычаю даваньского гостеприимства путников угощали, не спрашивая, кто они, куда и зачем едут. Но гости не торопились уезжать и сами завели разговор.

— Мы отделились от своего посольства, — начал толмач. — Посол Сына Неба Яо Дин-хань ночью проехал в Эрши[85]. С ним много чинжинов. Мы рисовальщики. Рисуем на шелке разных животных. Хотим посмотреть ваши наскальные рисунки. Нам о них говорили…

— Да, это в урочище Саймалыташ. Сын мой, Кушак, рано утром уехал в те места. Мог бы вас захватить.

— Доберемся. Встретимся с ним там. Наши лошади устали. Не продадите ли нам коней?

Хозяин посмотрел на старика гостя. Тот одобрительно кивнул.

— Найдутся, — сказал хозяин.

Гость продал трех оставшихся лошадей, хозяин — двух своих. Полученное серебро хозяин отнес своей жене, а гость, завернув в тряпку, спрятал за тесемкой портов.

Ханьцы в сопровождении молодых табунщиков, подъехавших из окрестных юрт, отправились в путь.

Поскольку отпала надобность ехать на базар в далекий Ю, Бургут присоединился к ним, чтобы увидеть своими глазами эти знаменитые рисунки на камнях.

Миновав горный перевал, ханьцы остановились у слияния рек Кугарт и Овек. Старший спросил через толмача:

— Какие еще перевалы имеются в этих горах?

— Их несколько. Колдама, Урумбаш, Кизилсув.

— Проведите нас туда.

— Там нет рисунков. Мы хорошо знаем те места.

— А вдруг найдутся? У вас горы высокие, поднебесные, они полны разных чудес! — Глава ханьцев явно старался расположить к себе табунщиков.

Ханьцы побывали на каждом перевале. Они проехали верхом, прошли пешими через броды, спрашивали, в какое время года мелеют речки, в каких местах случаются обвалы и снежные лавины, оползни, где растут высокие деревья, пригодные для постройки мостов. Хотя табунщики ни в чем не подозревали этих вежливых и улыбчивых гостей, подаривших их женам и невесткам шелковые платочки, старший чинжин счел нужным объяснить свое любопытство: «Когда сюда прибудут караваны из нашей страны, они не должны застрять в горах или попасть под обвалы!» Наивные пастухи, разумеется, не догадывались, что не торговым караванам, а войскам шэнбинов готовили путь эти ханьцы, назвавшие себя рисовальщиками.

На третий день ханьцы и их проводники с трудом поднялись на самый высокий перевал, покрытый снегом.

— Это Кугарт, — пояснил словоохотливый табунщик. — Здесь проходят только пастухи. Торговому каравану не одолеть…

На самой вершине перевала, на стыке двух хребтов, образовалась своего рода чаша, окруженная с трех сторон невысокими пологими скалами. На дне этой огромной чаши лежали обломки темно-коричневой горной породы — след неведомой катастрофы.

— Кушак, мы приехали к тебе! — крикнул Бургут человеку, склонившемуся к одной из глыб. — Чинжины интересуются наскальными изображениями.

Кушак удивленно посмотрел на подъехавших всадников, обвел руками вокруг:

— Эта ложбина называется Саймалыташ…

Толмач объяснил ханьцам, что слово «саймалыташ» означает «точеный камень». По просьбе старшего ханьца Кушак взял в руки железный точечник, поставил острый конец на камень и, ударяя в тупой конец молотком, продолжил начатое до прихода гостей изображение архара. Выбитые на твердом камне точки, соединяясь, начали образовывать линии, а из сочетания линий возникали части тела животного…

— Не ожидал от этих табунщиков такого умения… Не хуже наших… — процедил старший ханец.

— Что говорит ваш главный? — спросил кто-то из даваньцев.

— Он думал, что рисунки сейчас не делают… что они остались от ваших предков… — пояснил толмач.

— Да, есть и старые. Никто не знает, когда их сделали. Наверное, очень-очень давно… Хотите — покажем?

— За тем мы и приехали! — последовал ответ.

Кушак долго водил ханьцев от одного рисунка к другому. В основном это были изображения животных, с которыми связана вся жизнь скотоводов-кочевников. На одном камне были выточены два архара в упряжке, на другом — животное с одним длинным рогом, похожее на яка, на третьем — собаки, пасущие оленей…

Кушак был польщен вниманием чужеземцев, но он заметил, что не все из них интересуются рисунками и не каждый знает толк в этих изображениях и особенно в точечном искусстве.

На стойбище вернулись, когда уже совсем стемнело. Утром старик гость, утирая слезы, сказал: «У меня пропали деньги!» Хозяин сначала удивился, а потом стал успокаивать его, говоря: «Не было случаев воровства в этих горах!»

Старший из ханьцев велел обыскать все узелки и мешки своих людей. Но ничего не нашли.

— Скажи правду, не ты ли это сделал, Жэн Чэ? — подозрительно спросил старший одного из ханьцев.

— Пусть еще раз осмотрят мои вещи! — спокойно ответил Жэн Чэ.

— Кому же, кроме тебя? Ведь ты вор! Забрался даже в сад Сына Неба! Зачем только мне тебя навязали?

— Этого я не знаю. Сам Сын Неба велел отправить меня в Давань!

Бургут метался из стороны в сторону, скрежеща зубами. Он не знал, что делать. Хозяин продал еще двух своих коней, а деньги отдал старику гостю.

— Все равно, — объяснил он, — как человек, ставший вам другом, я хотел сделать подарок к свадьбе вашего внука. Это же по нашему обычаю!

Следующую ночь старик и его внук провели уже в другой юрте, вместе с хозяином и его сыновьями. Ночью из юрты, где спали ханьцы, кто-то осторожно скользнул в сторону орехового дерева, озираясь и прислушиваясь, обшарил руками расщелину ствола. Затем человек осторожно вошел обратно в юрту, но нечаянно наступил на ногу спавшего соседа. Тот сонно спросил:

— Что ты бродишь, Жэн Чэ?

— Нельзя, что ли, выйти по нужде?

Утром гости снова стали расспрашивать о дорогах через горы.

— Есть ли путь по каньону реки Йенчу Огоз[86] в Хайлому[87]? — спросил старший ханец.

— Путь-то есть, — ответил Кушак, — но местами очень узкий. Конь еле пройдет. Вокруг — дремучий лес, дикие звери, злые духи. Один раз я там охотился и еле спасся от тигра. В урочище Тунгузтукай, через которое идет дорога, обитает ватага разбойников. Говорят, что атаман их силен и ловок, как тигр. Он стал разбойником после того, как поджег жилище богатого человека, отобравшего у него молодую, красивую невесту. Он охотится на людей ихшида[88], ненавидит всяких беков, чиновников и послов.

— Ездят ли нынче по этому пути? — спросил старший ханец.

— Лет пятнадцать назад ездили. И я ездил. А как появились разбойники, никто не осмеливается…

Немного подумав и посоветовавшись между собой о чем-то, ханьцы дружелюбно попрощались с хозяевами юрты и отправились в Эрши.

Хозяин, провожая гостей, про себя попросил прощения у Ахурамазды[89] за то, что сын его запугал ханьцев. У старика и его сына зародилось какое-то неопределенное подозрение. Зачем этим послам нужно знать о всех перевалах, дорогах?!

Глава четвертая МЕСТЬ БУРГУТА

На обратном пути Бургут с дедом завернули на базар кента Шихит. Старик выторговал для свадьбы кое-какие вещи. Вернувшись в свое село, Бургут взял ониксовые бусы и направился к дому своей невесты. Да, Айтуккан, самая красивая девушка в селе, — теперь его невеста. Недавно его дед и несколько почтеннейших стариков ходили в дом Айтуккан и добились согласия ее родителей. Да и как они, ее родители, могли не согласиться? Бургут на празднике догнал в скачке девушку, забрал ее к себе на седло… Все село знало теперь, что красавица Айтуккан — нареченная лучшего наездника, Бургута!

Теперь они могли бы встречаться не так скрытно, как прежде, даже поблизости от села, но их прежнее, отдаленное и укромное место очень нравилось обоим. Влажный ветерок у водопада играл волосами Айтуккан. Она любила стоять возле выросшей у самого обрыва небольшой ели, будто спрашивая: «Кто статнее: я или эта ель?» Бургут при виде своей Айтуккан от любви почти терял дар речи. Выручал шум водопада: девушка не слышала бессвязных слов и только видела горящие, влюбленные глаза парня.

Полюбив Айтуккан, Бургут не узнавал себя. Он боялся притронуться к ней, ему и в голову не приходило подшутить над ней, как раньше над другими девушками. Подруги надивиться не могли тому, что их нежная Айтуккан смогла укротить буйного, неотесанного Бургута.

Бургут твердо решил: сегодня он наденет на шею Айтуккан эти красивые бусы, потом обнимет ее и смело поцелует! Но не обидится ли Айтуккан, как обижались раньше другие девушки?

Дорога тянулась вдоль шумного ручейка, а по сторонам, на склонах гор, ютились глинобитные домики, утопающие в садах и ореховых рощах. Айтуккан живет рядом с дорогой. Не было случая, чтоб она не услышала песню Бургута. Ведь только ради нее он научился петь, даже сам сочинил слова той единственной песни, которой каждый раз вызывал девушку на свидание.

Бургут долго ждал у водопада. Но Айтуккан все не было. Наверное, она стесняется теперь приходить. А может быть, встречаться после сватовства не положено? Бургут не догадался разузнать об этом у недавно женившихся сверстников. Да ведь у него и времени на это не было, после того долгожданного счастливого дня он сразу же поехал с дедом на базар, чтоб ускорить свадьбу. А что, если возлюбленная его заболела, простудилась? Тогда он тайком проберется к ней и вылечит! Теперь он знает, как лечить простуду. На Кугартском перевале старик, друг его деда, сказал, что от нее помогает горячее молоко. Зря отказались эти чинжины… Неужели Айтуккан действительно заболела? Тревога вкралась в его сердце. Бургут невольно посмотрел на петлявшую по склону тропинку. Только теперь он заметил, что уже стемнело. «Вон идет Айтуккан! — подумал он, разглядев что-то чернеющее на тропинке. — Нет, стоит на месте!»

Бургут быстро поднялся наверх и удивился тому, что сожженный молнией ствол одинокого дерева он принял за фигуру девушки. Неужели Бургут не помнит? Ведь он тысячу раз видел его на этом месте! Волнение Бургута усилилось. Что общего у скрючившегося в пламени, обугленного ствола со статной Айтуккан? Как могло ему почудиться такое? Это дурная примета! Сердце забилось учащенно, он как будто услышал его стук. Ноги сами повели его к селу. Страх, рожденный недобрым предчувствием, сменялся гневом: юноша перебирал в памяти людей, которые могли обидеть его Айтуккан.

У начала тропинки, ведущей к домику Айтуккан, Бургут остановился. Все-таки обычаи соблюдать надо. Ворваться прямо в дом невесты — неслыханная дерзость. Бургут попробовал вновь запеть, чтоб дать знать о себе. Возможно, в тот раз она просто не услышала его. Но песня не получилась — голос не слушался его, в горле пересохло. В темноте раздался чей-то заботливый голос:

— Бургут, это ты, сынок?

Оглянувшись, Бургут заметил сидящую у родника старуху.

— Да, я!

— Услышала вот твою песню и вышла, но ты уже прошел. Я ждала твоего возвращения.

Это была соседка Айтуккан, он ее знал. Но почему его ожидает она, а не сама Айтуккан?

— Если ты сможешь взять себя в руки, я тебе все расскажу… Айтуккан здесь больше нет. И родителей ее тоже.

— Где же она?

— Народ говорит по-разному. Кто-то умыкнул ее, вроде немолодой…

Старуха закашлялась. Бургут больше ни о чем не спрашивал. Он уставился в одну точку, но глаза его ничего не видели. Старуха продолжала:

— Ходят слухи, что отец отдал ее тайком в жены какому-то дальнему родственнику. Это случилось в ту страшную ночь.

— В какую?

— Однажды, когда тебя не было, ночью поднялась ужасная буря, ломались деревья. Гроза была такая, какой и старики не припомнят. В ту ночь Айтуккан исчезла. Утром ее отец плакал, рассказывая, что ночью ворвались неизвестные люди и насильно увели дочь. А на следующий день пропали и сами ее родители.

Бургут сорвался с места и побежал, не обращая внимания на оклики старухи. Она кричала вслед:

— Подожди, куда ты! Не горячись!

Взбежав в гору, Бургут немного поостыл. Неподалеку пасся его любимый пегий копь. Обвязав его шею поясным ремнем из сыромятной кожи, Бургут повел его домой. Зайдя во двор, окруженный плетеной изгородью, а местами просто стеной колючего кустарника, он увидел деда. Тот угрюмо сидел возле масляного светильника у входа в глинобитную хижину. Значит, деду уже все известно! Старик не поднял глаза на внука, — видимо, он не хотел показать Бургуту свои слезы, боялся, что не удержится от рыданий. Только сейчас Бургут понял, как стар его дед. Его нервы не напряглись от неожиданно нагрянувшей беды, как у внука, а расслабли, его горе выражалось в слезах и облегчалось ими, как это обычно бывает у женщин.

— Отец, — сказал Бургут старику, — вы побудьте дома, а я объеду соседние селения, разыщу ее.

— Только будь осторожен, сынок… ох! — послышался всхлип деда.

Бургут принялся седлать коня. Видимо, он слишком резко затянул подпругу, конь повернул голову, скосил на него глаза.

— Полагаюсь только на тебя, дружище! — потрепал Бургут по шее коня. Засунув кинжал в деревянные ножны, он прикрепил его к поясному ремню, перекинул через седло переметную суму с припасами, приторочил к луке седла кожаный колчан со стрелами, а лук надел на плечо. Пообещав деду быть осторожным и хладнокровным, Бургут выехал из села ночью, при свете только что взошедшей лупы.

Подъехав к месту слияния ручьев Кизилунгур и Караунгур, образующих речку Тентаксай, Бургут натянул поводья коня. Куда теперь ехать? Вниз по течению Тентаксай или же в верховья Караунгура? Куда могли увезти Айтуккан? Он вдруг вспомнил слова самой Айтуккан. Однажды у водопада она сказала, что какой-то дальний родственник отца хотел женить на ней своего сына. Да и старуха говорила, что отец Айтуккан тайком отдал ее в жены какому-то родственнику. Айтуккан тогда сказала, что их родственники живут в каком-то ауле на берегу речки Йенчу Огоз. Значит, надо ехать туда, в верховья Караунгура.

Подгоняя горячего, как он сам, коня, Бургут не переставал думать о своей Айтуккан. Она исчезла четыре дня тому назад. Уже несколько ночей она в руках похитителя, и вряд ли тот будет дожидаться, пока сыграют свадьбу по всем обычаям. Возможно, Айтуккан уже сделали женой другого человека! Как могла она стерпеть такое?! Ведь она говорила, обещала, клялась ни за что не принадлежать другому и потребовала клятву верности от Бургута. Наверное, она впилась зубами в руку негодяя, бросившегося на нее. Возможно, ее били… Или она, не найдя другого выхода, бросилась в реку со скалы и погибла…

На следующий день к заходу солнца Бургут разыскал родственника Айтуккан, но тот ничего не знал о случившемся. С двумя его сыновьями Бургут за несколько дней обшарил все вокруг: аулы, одинокие юрты скотоводов, табунщиков. Айтуккан нигде не было. Бургут был вынужден вернуться домой.

По селу ходили новые слухи — будто родители Айтуккан приезжали ночью, забрали скарб и скот. Они перебрались в одно из селений невдалеке от кента Селат, а дочь свою отдали замуж за деревенского старосту…

Едва дождавшись рассвета, Бургут поскакал в это село. Родители Айтуккан оказались там. Но они, плача, уверяли, что Айтуккан похитили неизвестные люди и они не знают, куда ее увели. Чтобы убедить Бургута, что слухи об их причастности к похищению вздорны, родители девушки повели его в дом старосты. Айтуккан не было и здесь.

Бургут с каждым часом мрачнел, темнел лицом. В его голове рождались самые жестокие думы. Он невольно вспомнил, что говорил Кушак, сын дедова друга, на Кугартском перевале о разбойниках в урочище Тунгузтукай. Как он сказал? Атаман их поджег дом негодяя, обманом отобравшего у него красавицу невесту! А теперь и у него, Бургута, отняли Айтуккан! Как отомстить негодяю, который похитил его возлюбленную? Нужно найти его, где бы он ни прятался!

Бургута начала терзать бессонница. К утру еле задремлет, проснется — и снова гнетущие мысли, сомнения. Как же это он, Бургут, ловкий богатырь, силач, превосходный наездник, меткий в стрельбе из лука, не смог уберечь свою любовь?!

Однажды в полусне он увидел Айтуккан. Они вместе плыли по большой реке. Вдруг в воде появилось черное чудовище, похожее и на рыбу, и на льва одновременно. На его спине сидел отец Айтуккан. Чудовище подплыло к ним и проглотило их обоих. От собственного крика Бургут проснулся, вскочил с постели. Что означает такое сновидение? При чем тут отец Айтуккан? Зачем в тот раз они так настаивали, чтобы он зашел в дом деревенского старосты? Ведь Бургут ничем не выразил недоверия к их словам. Ему даже в голову не приходило не верить родителям любимой девушки. Почему же они так поступили?

— Отец, я опять туда!.. — сказал Бургут.

— Чую, больше мы не увидимся. До твоего возвращения мне не дожить.

Бургут обнял старика. Тот всхлипнул:

— Сынок, успокойся! Не ходи туда, все равно ее не найдешь. Я все это знал еще на Кугарте по недобрым приметам. В ту страшную ночь волки растерзали коня, а этот конь еще в утробе кобылицы был предназначен для твоей свадьбы. Раз пролилась кровь этого коня, — значит, быть несчастью.

— Отец, я не могу сидеть дома, как курица на насесте! Пусть только попадется мне в руки этот негодяй — ему будет хуже, чем тому волку!

— Послушай, скажу тебе больше… В ту ночь украли деньги — это тоже плохая примета.

— Кто мог их украсть? Наверное, вы потеряли их?

— Бургут, тогда я побоялся сказать тебе правду. Я ведь знал, кто украл деньги.

— Не может быть! Кто?

— Один из этих чинжинов. Он ночью меня обшаривал. Но я подумал, что он спросонок. Может, потерял что?..

Ни Бургут, ни его дед, да и вообще никто из даваньцев не мог представить себе, чтобы кто-нибудь протянул руку к чужому добру…

— Почему же вы там не сказали мне об этом?!

— Потому и не сказал. Ты подрался бы с ними, а это было бы еще хуже.

— Ах эти воры, негодяи! А я еще водил их по ущельям и перевалам! Знал бы — горло бы перегрыз. Из-за них мы задержались, а в это время пропала Айтуккан. Где мне ее найти?..

На заре, несмотря на все мольбы деда, Бургут уже гнал коня по дороге к селу, где жили теперь родители Айтуккан. Дома их не было. Жители села с криками сбегались к речке. Бургут бросился за ними. На берегу, напротив дома деревенского старосты, толпился народ. У воды лежали женские плетеные башмаки на кожаной подошве и красный повойник. Бургут узнал: это же платок Айтуккан! Что случилось?! Мать Айтуккан причитала. Собравшиеся женщины плакали. Он понял: Айтуккан погибла, бросившись в реку!

Бургут, онемевший от горя, пошел вниз по течению Тентаксай, ведя за повод коня. В глубоких местах он входил в воду и обшаривал дно. Так он дошел до слияния Тентаксай с Карадарьей и убедился, что ему не суждено найти даже труп любимой. Бургут верил в сновидения. Да, возможно, Айтуккан уже проглотила рыба с огромной пастью, которую он видел во сне. Ему не хотелось больше жить.

Бургут подошел к самому обрыву, присел на корточки и погрузился в безнадежные думы… «Утопиться самому? Но как тогда жить престарелому деду? Видимо, ему тоже суждено теперь умереть!» — думал Бургут. Пегий конь стоял рядом, за спиной, отгоняя хвостом мух и мотая головой. Теплыми влажными губами он коснулся затылка хозяина. «Ах, дружище, ты здесь! — очнулся Бургут от тяжкого раздумья. — Нет, не отомстив за смерть Айтуккан, броситься в воду — это позор!»

Трусцой ехал Бургут обратно в село, туда, где остались башмаки и повойник Айтуккан. По дороге он вспомнил: ведь Айтуккан в этом селе не было! Откуда же она появилась? Неужели ее родители в самом деле солгали ему? Впервые в жизни Бургут усомнился в правдивости чьих-то слов. Но если его обманули, идти еще раз прямо к ним нельзя. Надо расспросить других людей.

Когда начало смеркаться, Бургут постучал в ворота крайнего двора. Закашляв, подошел старик и, еще не видя, кто там, за воротами, сказал:

— Заходи, сынок! Видно, ты прохожий. Все здешние люди входят не стуча.

Бургут привязал коня под навесом и вошел в дом. Старик жил с пятью маленькими внуками и внучками и невесткой — вдовой покойного сына.

— От чего он умер? — спросил Бургут старика, когда разговор зашел об этом.

— Эх, сынок! Лучше не напоминай! Его убили. Это сделал староста села, мерзавец. — Бургут слушал молча. — Ты, наверное, спросишь, за что его убили? — продолжал старик. — Мой сын был человеком гордым и острым на язык. Однажды он поссорился с младшим братом старосты и ударил его. После этого случая они его убили.

Старик притих, вытер рукавом глаза.

— Это было в прошлом году, — вмешалась в разговор вдова-невестка, меся тесто для лепешек. — Муж мой на высоком стогу укладывал снопы. Потом соседи увидели его лежащим на земле. Изо рта у него шла черная кровь. Его принесли домой, и ночью он скончался. Все догадались, что его скинули со стога и били по голове. Но староста пустил слух, будто мой муж сам упал головой вниз и расшибся. Что я буду делать с этими малышами? Кормить, одевать их надо!

Рассказывая о том, как убили мужа, вдова несколько раз внимательно посмотрела на гостя. Смущаясь, Бургут опустил глаза.

— А вас, братец, я, кажется, видела сегодня у речки. Вы не из родственников погибшей жены старосты?

— Как?! Когда Литуккан стала его женой? — Бургут вскочил с места, хватаясь за кинжал.

— Вас зовут Бургут?

— Да, я тот самый несчастный! Скажите, как это случилось?

— Успокойтесь, братец! Садитесь, расскажу.

Бургут, еле сдерживая закипающий гнев, снова сел. Вдова начала говорить не торопясь:

— Я там еще подумала, что вы ее жених, тот самый Бургут. Айтуккан мне о вас рассказывала. Я хотела остановить вас у речки, но побоялась старосты. Были там его шпионы. Хорошо, что вы вернулись. — И женщина рассказала несчастному, как все было.

С самого начала родители Айтуккан не хотели отдавать свою дочь за Бургута, считая, что хоть он богатырь и силач, красив и ловок, но все же сирота и бедняк. Айтуккан плакала и настаивала, и ей удалось вымолить у них согласие. Староста же, когда ездил в горы, останавливался у них по прежнему землячеству: родители Айтуккан жили прежде здесь, давно, еще до рождения дочери. Лихой староста приметил Айтуккан еще девочкой и давно зарился на ее редкую красоту! Услышав, что дочь его приятеля просватана, он понял, что медлить нельзя. Он пообещал отдать родителям Айтуккан виноградник, когда-то принадлежавший их предкам. Кости отцов и дедов родителей Айтуккан в свое время были захоронены там. Родители Айтуккан призадумались. Они вернут себе кости предков и в то же время избавят дочь от участи быть женой бедняка. А заодно она получат большой виноградник. В торговле с Цинь цена на виноградное вино начинает заметно повышаться. Можно будет быстро, за три-четыре года, разбогатеть. Взвесив все это, родители повезли Айтуккан к старосте села — как будто в гости к приятелю отца…

Когда рассказ вдовы дошел до этого места, Бургут, вздрогнув, подумал: «Что за страна эта Цинь? Всюду сеет беду!»

Дальше нужно было сломить сопротивление Айтуккан. Ее отправили в Эрши танцевать во дворце перед ханьскими послами. Когда она вернулась, ей сказали, что Бургут поклялся убить ее за такой поступок, и спрятали девушку на дальнем стойбище.

Бургута опять словно ударило: снова эти ханьцы! Что им нужно на нашей земле?

Мольбы, слезы, сопротивление Айтуккан не помогли. Ей сказали, что отдадут ее замуж за человека, который сможет защитить ее от Бургута, и насильно привели в дом старосты за день до случившегося.

Рассказывая все это, вдова постоянно оглядывалась на дверь.

— Если на то пошло, — добавил старин, — этот негодяй староста убил и свою прежнюю жену[90]. В то, что она будто бы упала с коня, верят только глупцы. Староста для таких вещей нашел где-то двух головорезов и все делает их руками.

— Погубил он и вашу Айтуккан: ножом ей угрожал.

— Хватит! — Бургут вскочил и ринулся за дверь.

— Стой! — послышался снаружи раздраженный голос.

— И сюда прислал своих головорезов! Откуда он узнал, что Бургут здесь? — прошептал старик, глядя через дверную щель. Он с трудом мог рассмотреть, как в темноте двое кидались на Бургута. Тот, размахивая кинжалом, защищался наугад, после яркого света ему трудно было видеть в темноте. Скоро один из напавших грузно осел, держась обеими руками за живот. Второй бросился наутек. Бургут одним прыжком догнал мерзавца и схватил его за шиворот, тот попытался взмахнуть кинжалом, но Бургут другой рукой крепко сжал его руку ниже локтя. От боли тот выронил свой кинжал. Страшный удар Бургута довершил дело.

Попросив старика держать коня наготове за воротами, Бургут пошел в глубь села. Через некоторое время дом старосты заполыхал. Бургут вернулся и, взяв с собой несколько лепешек, поскакал в ночные горы.

Когда горели дом, сарай, кладовые и конюшни старосты, соседи притворились спящими и не пришли ему на помощь. Иные отмахивались под предлогом, что от того, кто подвергся священному гневу огня, лучше держаться подальше. А когда подоспел старший брат старосты с двумя сыновьями, больше половины подворья уже выгорело, языки пламени подчищали все вокруг. На следующий день труп старосты нашли под обгорелыми балками. На теле убитого не обнаружили следов клинка. Видимо, он был задушен.

Глава пятая ПОГОНЯ ЗА НЕВЕСТОЙ

Верстах в трех-четырех от внешних стен кента Эрши, у подножия сворачивающих на юг отрогов гор, на рассвете взревели карнаи — длинные медные трубы, им вторили сурнаи — короткие деревянные трубы, мерно застучали барабаны. На прытких скакунах, украшенных попонами с бахромой, заспешили туда парни, девушки и молодые невестки. Седлали своих коней и люди постарше. По всему было видно, что в сегодняшней погоне за невестой наездников будет много. Ведь свадьба предстоит необычная. Сам праворучный бек — главный визирь ихшида Модтай женит своего старшего сына, тридцатишестилетнего Чагрибека, готовящегося стать предводителем войска. Женит, по древнему обычаю, на младшей сестре его покойной жены. Отец невесты — один из самых богатых людей страны Давань, Гунанбек. Видимо, они не хотят ослабить узы родства. Говорят, что погоню за невестой будут смотреть и изображать на шелке иноземные рисовальщики. Они недавно прибыли из Цинь вместе с назойливыми послами, которых так много, что они перестали интересовать даже простонародье.

На возвышающуюся над местностью сопку поднялись знатные люди Эрши, а вместе с ними ханьцы. Ясаулы — воины внутренней охраны — увели их коней вниз. Зрители, на конях и пешие, заняли склоны пологих отрогов гор. На поле, где предстояли скачки, толпились молодые наездники и наездницы. Поодаль сидели на своих по-свадебному разукрашенных конях девушки, среди которых находилась невеста. Из-за гор радугой просачивались лучи еще невзошедшего летнего солнца. На миг умолкли карнаи, сурнаи и барабаны. Наездники приготовились к состязанию.

Снова резко протрубили сурнаи. Невеста с подругами пустились вскачь. Вслед взревели карнаи и загремели барабаны. Поскакал за невестой жених со своими младшими братьями и друзьями, а за ними вся молодежь. Погоня за невестой началась.

Невесте — звали ее Гулчечак — шел восемнадцатый год. Без особых уговоров согласилась она «бежать» от Чагрибека. Поговаривали, что Гулчечак дала согласие Чагрибеку задолго до сегодняшней погони. Он выглядел гораздо моложе своих лет, на вид ему можно было дать не более двадцати семи — двадцати восьми. Стройный, подтянутый, выше среднего роста, с большими глазами и короткими усиками, он нравился женщинам. И кроме всего, что ни говори, он сын праворучного бека, второго человека в Давани! Дочери многих беков и знатных людей Эрши были бы не прочь, чтобы он догнал их. Но почему-то Чагрибек выбрал для погони младшую сестру покойной жены! Сослался на то, что к детям своей старшей сестры Гулчечак будет относиться лучше, чем любая другая мачеха.

Неожиданно между Гулчечак и Чагрибеком оказался молодой всадник на гнедом коне с белыми отметинами на лбу и на ногах у колен. Ни братья, ни друзья жениха — никто не знал, кто он, откуда взялся, зачем погнался за невестой — всерьез или просто так. Гулчечак, обернувшись, тоже увидела незнакомца, который уже нагонял ее. Заметив большую рытвину, оказавшуюся на пути, девушка — отличная наездница — резко повернула коня вправо. Молодой всадник, не ожидавший этого, пронесся левее рытвины вперед, но все же успел на скаку коснуться правой рукой передней луки разукрашенного седла невесты. Это заметил и Чагрибек, который тоже почти догнал Гулчечак. Пока неизвестный поворачивал коня, Чагрибек поравнялся с невестой — и через мгновение она оказалась в его объятиях. Лошадь девушки, оставшаяся без наездницы, метнулась в сторону.

Подоспевшие братья и друзья Чагрибека с ходу накинулись на неизвестного всадника. Тот разом схватил двоих и, оторвав от седла, бросил их на землю. Тем временем Гулчечак снова посадили на ее копя, а Чагрибек подскакал к месту драки. Драчуны остановились.

— Из-за чего петушитесь? — властно спросил Чагрибек.

— Юношам захотелось поразмяться! — с иронией ответил неизвестный.

Чагрибек взглянул на него. Это был молодой богатырь лет двадцати пяти на рослом аргамаке.

— Да, ты догнал невесту чуть раньше меня, — стараясь скрыть досаду, сказал Чагрибек. — Но снял ее с седла я, а не ты!

— Бек! Я хотел лишь испытать свою клячу.

— Не обижай напрасно копя! Твой аргамак чистокровный! Гуляй на свадьбе!

— Спасибо. Так и сделаю.

Первое условие свадебного состязания хотя не бесспорно, но все же было выполнено Чагрибеком. Началось второе испытание. Невеста на скаку, чуть повернувшись назад, пустила стрелу из лука. Чагрибек на лету расщепил ее своей стрелой, соперников не было.

Победа в третьем состязании была особенно приятной. Жених и невеста в сопровождении любопытствующей толпы под галдеж девушек и парней зашли в землянку. Втиснулись туда и несколько ханьцев. Через отдушину снопом падали на землю лучи солнца. Жених, держа невесту за руки, начал перетягивать ее к себе, а та изо всех сил противилась этому. Так они, по обычаю, испытывали силу друг друга. «Невеста сильнее!» — насмешливо кричали девушки. Чагрибек, дав Гулчечак возможность немного посопротивляться, перетянул ее к себе и осторожно повалил на землю. Когда он поцеловал ее в щеку, молодежь с радостными возгласами начала выходить из землянки, наступая друг другу на пятки.

Около дворца на свободной от застройки земле под открытым небом началось ночное веселье. При свете круглых факелов, привязанных к верхним концам вкопанных в землю жердей, били в бубны, пели и танцевали. Гости расположились на больших тахтах с низкими решетчатыми ограждениями, к которым можно было прислониться спиной. Прямо на вертелах подносили жареную баранину. Виноградное вино подавали кому в золотых, кому в медных, а кому в глиняных, особого обжига, кувшинах.

Посол Яо Дин-хань сидел в кругу знатных беков Давани. Он хвалил то виноградное вино, то даваньских аргамаков, но его болтливость и щедро расточаемые приторные улыбки были лишь притворством. Узкие глаза посла цепко схватывали все происходящее на свадьбе. За послом не менее внимательно наблюдал ясаулбеги — начальник отряда ясаулов Кундузбек, высокий, худощавый, чуть прихрамывающий человек лет пятидесяти.

Общий интерес привлекла быстрая пляска двух молодых людей. Они под веселую музыку резко и ритмично взмахивали руками, продвигаясь по кругу мелкими шагами.

— Молодцы гости! — послышались выкрики из толпы.

— Из какого кента Давани эти танцоры? — учтиво спросил Яо Дин-хань сидящего рядом бека.

— Они из Хотана, — ответил Кундузбек, опередив бека.

— Из Юйтяни? Интересно… — пробормотал посол.

— Они бежали сюда в прошлом году, когда ваши шэнбины заняли Хотан, — глядя прямо в глаза Яо Дин-ханю, продолжал Кундузбек. — Вы хорошо знаете, что в Хотане живет родственный нам народ. Мы говорим на одном языке, у нас общие обычаи…

Зазвучавшая песня, сменившая пляску, позволила послу уклониться от ответа. Пользуясь случаем, он поднимал одну чашу вина за другой и, притворившись пьяным или в самом деле опьянев, больше ни о чем не расспрашивал.

На следующий день на том же поле, где проходила погоня за невестой, всадники состязались в схватке за теленка. Эта игра даваньцев и других соседних с ними народов, называемая улаком, живо интересовала ханьцев. Яо Дин-хань слышал о ней еще в Чжунго. Теперь он внимательно смотрел на то, как снаружи в общую давку старались втиснуться другие всадники. Когда одному из них удавалось с большим трудом выхватить из-под копыт лошадей теленка, тут же десятки других всадников пытались отобрать его. В этой толкотне наиболее ловкие всадники на сильных конях привозили теленка к пакке[91] и удостаивались похвалы собравшихся и награды.

Ханьцы смотрели главным образом на коней, оценивали быстроту их бега, силу и ловкость, с которыми они вырывались из толпы. Гнедой конь с белыми отметинами на лбу и чуть выше копыт чаще других привозил теленка к финишу.

Яо Дин-хань заинтересовался этим конем. Он, как и другие послы, приезжавшие прежде в Давань, имел поручение не упускать ни одного случая приобрести небесных коней. Ведь они должны дать потомство для конницы шэнбинов!

Один из сановников Эрши, пузатый, но подвижный Сиртланбек, велел привести к нему хозяина коня.

— Как тебя зовут? — спросил он всадника.

— Камчи.

— Откуда ты?

— С верховьев Тар, за Селатом.

— Продай коня. Мы подарим его послу Хань!

— Бек! Конь этот — мои крылья! Я приведу другого, такого же.

— Хочешь набить цену?

— Нет, бек.

— Все равно отберем! Зря торгуешься!

— Раз так, умру, но не отдам!

— И умрешь, и отдашь! Ступай!

Чтобы показать даваньским бекам, что ханьцы интересуются не только конями, Яо Дин-хань в конце состязания спросил:

— Почему за невестой скачут не все, а в улаке такая большая давка?

— Получше разъясни послу, — сказал Кундузбек толмачу, — в чем смысл наших обычаев. Погоня за невестой — состязание для женщин, чтобы и они хорошо ездили на конях и на скаку метко стреляли по врагу. А улак — это игра в бой. Ведь и в сече всегда толкотня, давка. Чтобы не разучиться биться с врагами, мы и состязаемся в улаке.

Хотя Яо Дин-хань постарался сделать вид, что он признателен за объяснение, лицо его омрачилось. «Улак — это игра в бой… чтобы не разучиться биться с врагами… чтобы и женщины на скаку метко стреляли по врагу…» — неотступно звучали в его ушах суровые слова Кундузбека.

Глава шестая КАРАВАН МУЛОВ

Когда-то сползавший с хребта островерхий валун застыл на краю пропасти. Между ним и утесом образовался узкий проход. Там дорога делает крутой поворот. Всадник, проходя сквозь эти каменные ворота, не видит другого, едущего за ним.

В лунную ночь по этой дороге шел караван. Когда передние верблюды и мулы прошли через теснину, какой-то неизвестный бесшумно напал в густой тени скалы на охранника, ехавшего на муле в хвосте вереницы вьючных. Напавший швырнул доспехи караульщика в пропасть, а его самого, связав по рукам и ногам, оставил на обочине дороги, заткнув ему тряпкой рот.

Донесшийся сзади легкий шорох заставил насторожиться другого охранника, дремавшего в седле. Оглянувшись, он заметил, что его напарник отстал. Он уже собирался окликнуть своего товарища, но в этот миг ему в лицо полетела попона. Прежде чем он опомнился и, отбросив попону в сторону, потянулся за мечом, неизвестный свалил его с седла. Охранник попытался резким движением освободиться от нападающего, но, не рассчитав, рухнул вниз. Видимо, в момент смертельной схватки он забыл, что находится на краю бездонной пропасти. Его отрывистый крик, утонувший в звоне колокольчиков, услышали лишь рабы, посаженные по двое на верблюдов, лениво шагавших в конце длинной цепи каравана. Что ж, одним охранником стало меньше!

Неизвестный быстро догнал караван. Угрожая мечом, он знаками приказал рабам, сидевшим на последнем верблюде, слезть на землю. Как быть? Если не сойти с седла, этот разбойник убьет их обоих. Что он хочет сделать с ними? Наверное, продаст на другом рынке! Какая разница, где и кому быть проданным? Но все же рабы колебались. Разбойник угрожающе ткнул им в ребра длинной пикой. Одному из рабов показалось, что он где-то видел этого человека. Но где? Вспомнил — сегодня днем, на базаре кента Селат! Это тот рослый парень, который хотел их купить. Но денег у него не хватило даже на половину платы за одного раба. Работорговец, узнав, что у парня совсем мало денег, высмеял его. Теперь разбойник хочет украсть то, что не смог купить! Значит, он выведал, что караванбаши[92], поторговав сегодня в Селате, завтра утром хочет быть в Шихите, и, зная, что в эти дни луна всходит поздно вечером, понял, что караван отправится ночью по самой близкой дороге.

У рабов не было времени на раздумья.

— Слезем! — сказал один из них на непонятном для напавшего языке. — Если бы он хотел убить нас, то не стал бы медлить.

— А если он утонит нас в очень далекие страны?!

— Если он убьет нас сейчас, мы не вернемся домой никогда. Надежда на возвращение бывает только у живых.

— Ты умнее меня, Заал! Слезем.

Рабы жестами дали понять, что их ноги связаны одной цепью и они не могут слезть с верблюда на ходу. Разбойник подтянул их к себе, разом выхватил из седла и опустил на землю. Последний верблюд каравана, тот, с которого разбойник снял двух узников, прошел через теснину. Разбойник развязал ноги все еще лежавшему на обочине дороги охраннику и жестом велел ему следовать за караваном. Со связанными руками и тряпкой во рту тот, прихрамывая, поспешно удалился.

На двух мулах охранников разбойник и захваченные им рабы быстро поехали назад и у поворота дороги свернули на крутую узкую тропинку, ведущую в горы. Доехав до небольшой площадки, они увидели вороного коня, привязанного к одинокому дереву. Разбойник достал из переметной сумы напильник и быстро распилил цепь, соединявшую ноги рабов.

— Свобода! — с трудом выговорил он на языке парфян. Узники впервые услышали голос своего освободителя.

Неужели действительно этот разбойник — их освободитель?! Рабы сели на мулов. Все трое поспешно направились по горной тропинке вверх. Когда они зигзагами поднялись на большую высоту, то увидели внизу, у поворота дороги, откуда начиналась тропинка, столпившихся людей — десятка два конных и пеших. Это были купцы и охранники, следовавшие с караваном. Они о чем-то спорили и, видимо, но решались подняться наверх, боясь засады. Кто знает, возможно, разбойники хотят заманить торговцев в горы и захватить их в плен? Ведь выкуп за свободного, к тому же богатого человека в несколько раз больше стоимости обездоленного раба.

Покричав и поспорив, люди вернулись к каравану. Лица освобожденных рабов просветлели. Но их по-прежнему беспокоила неизвестность.

Караванбаши вез свои товары из Бактры. Он верил приметам. Раз уж по дороге в Шихит его постигла такая беда, то не будет выгоды и от торговли в этом городе. Он не разрешил даже открыть тюки. На следующий день, на рассвете, караван отправился в Эрши. Через горы торговцы предпочитали двигаться на мулах и лишь в Оше переложили часть своих товаров на верблюдов. Дальше, по пескам, ехали в основном на двугорбых великанах.

Остановившись в караван-сарае, расположенном возле аргуанских[93] ворот внешней стены Эрши, караванбаши готовился пойти в Арк — дворец ихшида, правителя Давани.

На следующий день караванбаши, надев длинный халат, узорчато обшитый золотыми нитями, с достоинством шагал к воротам внутренней стены. За ним шли слуги, неся на руках два ларца. Вели также раба, переодетого в новые одежды.

Ясаулы привели караванбаши к порогу огромного, круглого, как юрта, помещения. Войдя в двери с резными изображениями оленей, архаров и тонконогих скакунов, караванбаши опустился на колени перед сидящим на троне ихшидом. Опытному, видавшему на своем веку многое чужеземцу бросилось в глаза великолепие трона, сделанного из бадахшанского лазурита. По знаку вошедшего вместе с пим Кундузбека караванбаши встал и, не разгибая спины, подошел к ихшиду, провел руками по его коленям. Потом сел на ковер, поджав ноги, левее ихшида, напротив праворучного бека Модтая. Ясаулбеги Кундузбек расположился возле праворучного.

— Покровителю караванных путей кланяюсь дарами из Парфианы и Бактрианы! — сказал торговец, снова встав на колени.

По знаку ихшида Кундузбек трижды стукнул деревянным молотком по дощечке. Вошел охранник-ясаул.

— Пусть внесут дары!

Слуги принесли и поставили у ног ихшида два ларца. Из одного вынули ритон, купленный торговцем в Нисе[94]. Искусная рука мастера вырезала из слоновой кости рог, изобразив на остром конце бокала передние ноги и голову крылатого существа. Из другого ларца достали серебряные бактрийские фалары — круглые блюда с изображением в середине боевого слона с двумя воинами на нем.

Только Кундузбек, ценитель редкостной посуды, любовался дарами чужеземного торговца. Ихшид взглянул на них без особого любопытства. Праворучный бек Модтай для приличия взял в руки лишь одно серебряное блюдо и тут же положил его обратно в ларец.

Такое невнимание озадачило торговца. Его зоркий взгляд скользнул по лицам присутствующих. Ихшид Давани Мугува выглядел свежим и бодрым, несмотря на седину в бороде и волосах. Левой рукой он то и дело проводил по густой бороде. Видимо, это привычка. У него чуть запавшие карие глаза, взгляд уверенный. На голове — корона. Праворучный бек Модтай[95] — небольшого роста, цепкий, быстрый в движениях. Усатый, но без бороды. Нос с горбинкой, как клюв сокола.

— В Парфиане я купил раба по имени Оробаз. Он искусный мастер: обтачивает дерево, кует железо. Примите и его в дар, великий ихшид! — сказал торговец, встав с места и поклонившись в пояс.

— Расскажите о торговых путях к тем странам, где вы были, — сказал ихшид.

Теперь караванбаши понял, почему он так легко получил аудиенцию у повелителя Давани и почему ихшид не проявляет особого интереса к его дарам.

— Начать с тех, где я был раньше, или же…

— Дорога до Бактрианы и Парфианы нам хорошо известна. Расскажите о дальних землях.

— Я родом из Вабила. Через Сузы несколько раз проезжал в Тахтижамшид. Ездил и в другую сторону, в Экбатан, а оттуда — до Эфеса[96]. Дорога от Суз до Эфеса зовется царской дорогой. Когда распалось царство Искандара Двурогого[97], единый путь раздробился. Пошлины на товары увеличились. Я начал ездить по этим дорогам как раз в то неспокойное время. Несколько лет назад, когда царь Парфианы Фраат отобрал Бабил у юнанов[98], старая царская дорога вновь оживилась. В этот раз я приехал сюда через Гекатомпил, Нусай, Маргиану[99], Бактриану…

— Прошлогодний торговец из Нусая тоже говорил, что Парфиана дотянулась до земель Румо[100], — сказал Мугува, обращаясь к Модтаю.

— Да, это так, великий ихшид! От Парфианы караваны могут теперь проходить к землям Румо и следовать далеко, до захода солнца, — уточнил чужеземный торговец.

— Скоро Давань окажется на перекрестке Длинных караванных путей. Караваны будут проходить через наши кенты от Румо до Цинь, от Бабила до Хваразейма[101]! — вслух рассуждал Мугува.

Опершись на подлокотник трона, Мугува уставился в одну точку. Все почтительно ждали, чтобы он продолжил свою речь. Однако он глубоко погрузился в свои думы. Праворучный бек Модтай и ясаулбеги Кундузбек хорошо знали его заботы. В последние годы им всецело овладело желание добиться, чтобы главные торговые пути проходили через Давань — это должно было умножить богатство и величие страны, а значит, и самого ихшида. В эти минуты Мугува заново перебирал в уме все, что успел узнать о Длинном пути от проезжих торговцев, послов, путешественников, бродячих скитальцев. Судя по рассказам разноязычных людей, этот Великий караванный путь временами прерывался, но неизменно восстанавливался вновь. Это можно было заметить и по количеству караванов, приходящих в Эрши.

Ихшиду Давани было известно, что Румо и Парфиана стоят на пороге войны, но пока между ними идет торговля, иногда через третьи страны. Торговый путь удлинялся все дальше и дальше к заходу солнца. Мугува был рад, когда несколько лет назад прибыло посольство Чжан Цяня, первое посольство из далекой Цинь. После этого установилась торговля Давани с Цинь, называвшей себя теперь государством Хань. Через Давань, и только через Давань, караванная дорога Парфианы и Румо может теперь соединиться с торговым путем, налаживающимся между Даванью и Цинь! Итак, именно через города и села Давани будет проходить Великий караванный путь, протянувшийся от моря, где восходит солнце, до моря, где оно заходит. Вряд ли найдется на свете другая столь удачно расположенная и потому столь счастливая страна, как Давань, оказавшаяся на перекрестке двух Великих караванных путей — продольного между Румо и Цинь и поперечного между Хиндом и Хваразеймом. Давань выигрывает при сравнении с другими землями и потому, что со всех сторон ее окружают высокие, поднявшиеся до небес снежные горы. Недаром ханьцы назвали их Тянь-Шань — Небесными горами. Чтобы добраться до Давани по любой дороге, необходимо преодолеть несколько высоких обледенелых перевалов. Само название страны указывает на это[102]. Горы ее — неприступные каменные стены, воздвигнутые по воле самого Ахурамазды! Никто еще не осмеливался прийти в Давань с мечом! Ни Кир, ни Дарий, ни даже Двурогий Искандар не были здесь. Не могут добраться сюда ни Румо, ни Парфиана! Цинь удалена от Давани на расстояние, непреодолимое для войск. Даже посольства ханьцев, состоящие из нескольких десятков человек, часто погибают по дороге из-за нехватки припасов. Если Цинь попробует двинуть сюда войска, измученным шэнбинам преградят путь неприступные горы и перевалы. Завоевать Давань невозможно. Другие страны могут думать только о торговле с ней и через нее. Об этом твердят все послы ханьцев. Но ихшид Давани и без их слов уверен в этом.

Торговец нечаянно кашлянул. Взгляд ихшида пробежал по лицам сидящих напротив вельмож и гостя. «Да, пора отпустить чужестранца!» — решил Мугува.

— Что еще у вас?

— О, сущие пустяки.

Караванбаши много повидал на своем веку. Он преклонял колени перед многими шахами, ханами, ихшидами, целовал одежды разных повелителей, побывал даже в руках разбойников, был не раз ограблен… Он со свойственной ему ловкостью легко и без обиды рассказал о том, что случилось ночью на горной дороге между Селатом и Шихитом.

— Я уверен, — сказал он, заканчивая свою речь, — что это сделали какие-то голодные бездельники, по умолчать об этом не решился. Великий ихшид, как мне говорили, требует, чтобы ему докладывали обо всем.

Караванбаши, пятясь и кланяясь, вышел за дверь.

Лицо Мугувы помрачнело. Он угрюмо посмотрел на ясаулбеги:

— Чужеземные караваны не должны бояться приходить в Давань!

— Разыщем! Больше никто не осмелится разбойничать! — заверил повелителя ясаулбеги Кундузбек.

Глава седьмая СТУК О НАКОВАЛЬНИ

— Дайте еще раз бросить ашички[103], — умолял проигравший под хохот азартных игроков.

— Нет, Джувдар, сначала рассчитайся за проигрыш, а уж потом можешь снова взять в руки ашички.

— У меня ведь ничего не осталось…

— Неправда! У тебя есть чем расплатиться!

— А что у меня есть, кроме горна да наковальни?

— У тебя жена красавица!

— Ну и что?!

— Приведешь ее сюда, а утром заберешь обратно. Считай, что мы с тобой расквитались…

— Вы не товарищи, а негодяи! Теперь-то я понял, с ком имею дело!

— Как знаешь… Приведи сюда жену, или же мы тебя привяжем к дереву и положим перед тобой люцерну, как скотине. Тебе хорошо известно, как поступают с игроком, если он отказывается платить!

— Известно…

— Ну и веди тогда жену!

Джувдар стремглав выскочил из полуразрушенной хибарки.

— Нас четверо, а он один! — потешались игроки. — Каждый раз сообща будем обыгрывать его, и он привыкнет расплачиваться с нами своей женой. Так и ему будет легче, и нам не в тягость.

— И жена его не будет возражать, чтобы каждый раз проигрывал муж.

Снова поднялся хохот.

— Для начала зайдем по одному.

— Сначала я, а потом ты.

— Никому — ни первым, ни последним — не видать моей жены! — раздался раздраженный голос вернувшегося Джувдара. — Возьмите! Они стоят вдвое больше моего долга! — Джувдар бросил одному из игроков лазуритовые бусы и, круто повернувшись, ушел.

Утром кузнец Джувдар стоял у наковальни хмурый, неразговорчивый. Мастера из соседних лавок удивлялись: что с ним случилось? Обычно он так и сыпал шутками. Джувдар не обратил внимания даже на ханьских послов, приближающихся к его лавке. Он приказывал своему ученику подставлять под кувалду то одну, то другую поковку.

Ханьцы шли не торопясь. Они останавливались то у одного, то у другого мастера, рассматривали молот, горн, клещи, рассказывали, какие кузнечные инструменты есть в их стране. Добрались и до лавки Джувдара. Поздоровавшись, гости принялись смотреть выкованные удила, пряжки для подпруги, шпоры, бронзовые и железные наконечники для пик.

— Удила придумали хунну, — сказал один из них, стараясь произносить это слово по-даваньски. — Наверное, вы переняли это у них?

— Не знаю! Я научился это делать у отца, а он — у деда, — коротко и сухо ответил Джувдар.

Не обращая внимания на его тон, ханец продолжал расспрашивать:

— Бронзовых наконечников, наверное, делаете больше, чем железных?

— Это знает наш уста калон[104] Туранбалга[105]!

— Какие наконечники прочнее: из даваньского железа или из привезенного?

— Я не спрашиваю, откуда железо. Принесут — я кую. Платят мне серебром, я собираю его на черный день. Вот и все! — резко ответил Джувдар. Он хотел еще что-то сказать, но сдержался.

Эти ханьцы не только надоели ему своими назойливыми расспросами, но и задели больное место. Ведь ночью он проиграл все, что собирал целый год! Мало того, чуть не случилось худшее, оскорбительное. Тогда, ночью, он пришел к жене и откровенно все рассказал. Жена плакала, бранилась: «Я ни за что не пойду на такое унижение! Иди сам, срамись на весь кент! Пусть тебя привяжут к дереву на глазах у людей, как скотину!» Кузнец упал к ногам жены и поклялся больше никогда не брать в руки ашички. После этого она вынесла из дому давно спрятанные от мужа лазуритовые бусы, единственную уцелевшую свою драгоценность — подарок родителей. Вопросы послов заставили Джувдара снова вспомнить ночной кошмар.

Ханьцы двинулись дальше, интересуясь в других мастерских, как изготавливают мечи и кинжалы из бронзы и из железа, где и из какого дерева делают рукоятки для них.

Все сердило Джувдара в тот день, даже то, что молот стоит не там, где надо. Не поднимая головы, кузнец вновь принялся за работу. Его ученик, четырнадцатилетний Рахшанак, заглядевшись на низкорослых узкоглазых ханьцев, споткнулся о бадью и выплеснул воду прямо на ноги Джувдару.

— Вот еще олух! — ругнулся тот. — Не спи на работе!

Рахшанак растерялся. Джувдар, держа в одной руке клещи с раскаленным докрасна железом, велел ему подать большой молот, а Рахшанак подал средний. Вспылив, кузнец отвесил ученику сильную оплеуху, а тот, пытаясь уклониться от нее, ударился левой щекой о раскаленное железо и, потеряв сознание, упал навзничь. Собрались соседние мастера. Подошел Туранбалга. Он с таким презрением посмотрел на Джувдара, что тот, не выдержав его взгляда, виновато опустил глаза. Рахшанака еле привели в чувство.

— Эй, Тохтар, поди сюда! — властно подозвал Туранбалга проходящего мимо молодого усатого ясаула, соседского сына. — Ты идешь к себе домой? Берись за носилки. Отнесем парня ко мне.

Джувдар нашел Рахшанака в позапрошлом году возле караван-сарая, у аргуанских ворот. Мальчик рассказал, что отец его умер давно от чумы, а мать скончалась года два назад. Круглый сирота, Рахшанак жил впроголодь то у дальней родственницы, то у соседей. А когда ему исполнилось двенадцать, он пристал к каравану, проходившему через Гесай[106], добрался с ним до Эрши и здесь бродяжничал.

В доме Туранбалги Рахшапак прожил недели две. Почувствовав себя выздоровевшим, он пришел к мастерской Джувдара, но Туранбалга, увидев его, отправил его назад, сказав: «Пока совсем не заживет лицо, не работай!»

Однажды ночью Рахшанак случайно услышал тихий разговор.

— Хватит держать дома этого мальчишку! — говорила жена Туранбалги. — У нас самих едоков немало.

— Подожди еще недельку. Потом пристрою его к кому-нибудь из ковачей, — уговаривал Туранбалга жену.

Рано утром Рахшанак куда-то исчез. Туранбалга послал по кенту нескольких ребят-учеников, велев разыскать его. Но мальчика не нашли. Все решили, что он с каким-нибудь караваном вернулся обратно в Гесай.

Глава восьмая КАМЕННЫЙ ВЕРБЛЮД С ИЗУМРУДНЫМИ ГЛАЗАМИ

Палящее летнее солнце в зените. По пыльной дороге, разбитой колесами и копытами коней, медленно бредут босые люди в рваной одежде. Шагах в пятнадцати — двадцати позади них вышагивают два молодых ясаула, а третий, пожилой, следует за ними верхом на коне. Это ведут узников. Они связаны по четверо цепями. Рядом со взрослыми идет подросток. Он то бегом догоняет колонну, чтобы передать приказания ясаулов, то приносит узникам воду, черпая ее своей рваной грязной тюбетейкой из встретившихся арыков. Пока он донесет воду, остается лишь два-три глотка. Измученные жаждой колодники берут мокрую тюбетейку и проводят ею по лицу, шее, чтобы стало хоть немного прохладнее.

Третий день они идут из Эрши в сторону захода солнца. Все изнемогают от усталости. Только двое кажутся бодрыми, менее изнуренными. Оба они в первой четверке. Старший ясаул, опытный в таких делах, велел именно здесь поставить их, чтобы легче было подтягивать идущих позади. Эти двое были заточены в темницу Эрши всего за день до отправки конвоя.

Путь пролегал по каменистой равнине. В одном месте дорогу пересекал маленький журчащий арык с прозрачной горной водой. Обессиленные невольники попадали у арыка и жадно припали потрескавшимися губами к воде.

— Эй вы, почему без спроса?! — закричал сердитый ясаул из пеших. — Вот вам за это! — Он начал хлестать несчастных.

Рослый невольник, один из тех двоих, кто еще сохранил силу, вырвал у него из рук кнут и отбросил в сторону. Обозленный такой дерзостью, ясаул вынул из пожен меч, но подоспевший старший охранник остановил его и отвел в сторону:

— Этот высокий — разбойник. Поосторожнее с ним. Велено доставить его живым.

«Ах вон как!» — удивился находившийся рядом подросток, услышав эти слова.

Добравшись до ивы, шатром раскинувшей свою огромную крону, старший ясаул велел остановиться.

Среди даваньцев бытует поверье: если голодные смотрят, как ты ешь, у тебя заболит живот. Видимо, поэтому ясаулы сели отдельно, чуть в стороне, и, повернувшись спиной к узникам, принялись за еду. Невольники вынули из своих грязных узелков и маленьких мешочков черствые куски лепешек, растолченную вареную пшеницу, кукурузу и тоже начали жевать. Лишь высокий смельчак сидел без еды. Один день в темнице и два дня в пути узники делились с ним своими скудными припасами. Но сегодня с утра он ничего еще не ел. К нему подошел подросток и вынул из-за пазухи две ячменные лепешки. Одну из них он разломил на две части, а другую спрятал под полой своей короткой рубахи.

— Берите, братец, — сказал он невольнику.

— Хорошо, давай поедим твою лепешку, — ласково отозвался тот. — Как тебя зовут? И куда ты идешь?

— Рахшанаком зовут. Я люблю странствовать — вот и упросил соседа, Тохтара, взять меня с собой, сказал, что буду помогать в пути.

— Кто он, твой Тохтар?

— Тот, что верхом едет за нами. Он ясаул. Не думайте, что он злой!.. Он нес меня на носилках, когда я упал в обморок.

— Похоже, что домой нам больше не вернуться… — вмешался в их разговор другой узник.

— Бегите, я помогу. Потом будем вместе разбойничать.

Пожилые, ослабевшие колодники через силу улыбнулись. Видимо, они вспомнили собственную молодость.

— Как вас зовут, братец? — спросил Рахшанак смельчака.

— Камчи.

— Камчи?! Это вы… тот, что в день свадьбы сына праворучного бека…

— Да, тот самый.

— Я вас видел там, издали. Про вас говорили, что вы первый наездник Давани! Как хорошо, что вы еще и разбойник!

— Потом я все тебе объясню. Ты еще ничего не знаешь.

— Я буду с вами, братец Камчи!

Весь остаток дня узники шли лицом к солнцу. Раскаленный огненный шар извергал на землю жар — словно фыркал пламенем в лица обессиленных невольников. Пожилой человек, который с утра то и дело просил у Рахшанака воды, к вечеру совсем ослабел. Ни ругань, ни угрозы не могли заставить его подняться с земли. Старший ясаул решил заночевать у родников под густыми карагачами.

Ночью больной скончался. Как поступить с трупом? Зороастрийцы не могли просто закопать мертвое тело — это осквернило бы священную землю. Найдется ли поблизости дахьма, где можно было бы отделить кости от тела? Выручил опыт старшего ясаула. Он знал, что впереди на каменной сопке есть дахьма и рядом астадан — костохранилище. Там имеются и могильщики. Но как дотащить до этого места смердящий труп в такую жару? Кто из узников сможет полдня нести на себе этот груз? Труп привязали к спине шедшего рядом с Камчи молодого невольника. Бедняга умолял избавить его от этого, но под плетью ему пришлось тащить на себе мертвого старика. Когда дошли до сопки, сердитый ясаул погнал его вверх по тропинке. Остальные невольники остались под присмотром двух ясаулов внизу на дороге. С большим трудом поднявшись на вершину сопки, молодой невольник снял с себя труп и положил его на ровную плиту с каменной оградой — в дахьму. Теперь им надо было уйти, чтоб прилетели большие птицы и очистили кости от мяса и сухожилий. Но невольник не отходил от края крутого обрыва.

— Ступай вниз! — закричал ясаул.

Тот по-прежнему стоял неподвижно у дахьмы. Ясаул подошел к нему и ударил рукояткой кнута по голове. Молодой невольник, как волк, кинулся на ясаула и вцепился ему в горло. Завязалась борьба. Ясаул выхватил из ножен кинжал и всадил его в бок невольнику. Но было поздно. В тот же миг оба скатились с обрыва в скалистую пропасть. Налетевшие хищные птицы ринулись вниз, к свежим трупам…

Случившееся на сопке видели и невольники, и ясаулы.

— Вот храбрец! — произнес кто-то из узников.

— У него, видимо, не было ни детей, ни жены, — тихо сказал другой.

— Лучше такой конец, чем неволя! — воскликнул третий.

Ясаулы сделали вид, что ничего не слышали, однако насторожились, присмирели и гораздо меньше орудовали кнутами. К вечеру конвой достиг неприступных стен Канда — кента на крутом берегу реки. Утром к группе из Эрши присоединили еще около десятка невольников и всех погнали по дороге в сторону гор. Узнав о том, что случилось накануне, бек Канда увеличил число ясаулов. Перед заходом солнца, когда вокруг еще было светло, невольники оказались в одном из небольших ущелий между отрогов южных гор Давани, названных Джаманчулом. На склоне горы виднелись землянки, крытые хворостом и щебнем.

Надзиратели пересчитали приведенных и сняли с них цепи. Прибывших распределили по землянкам — по двое-трое в каждой. К тому времени солнце уже скрылось. Стемнело.

Рахшанак остался вместе с Камчи. Когда они вдвоем вошли в указанную надзирателем землянку, в темноте раздался хриплый голос:

— Новенькие пришли? Лезьте туда, на камышовый настил. Там сверху положена солома.

Спустя некоторое время в землянку вошли еще несколько человек и тоже повалились на солому.

— Раздают еду! — послышалось снаружи.

Люди, еле волоча ноги, потянулись из землянки.

— Идите и вы, а мне принесет сосед. Он вот здесь, рядом со мной, спит, — сказал больной новичкам.

Им дали по чашке похлебки и по черствой лепешке. Это было даже сверх их ожидания. Они давно не ели горячего и даже не мечтали, что так скоро посчастливится поесть.

Старые обитатели землянки погрузились в мертвый сон. Несмотря на сильную усталость, Камчи и Рахшанак не могли заснуть, оттого что на них, как на свежую добычу, набросились вши и клещи.

— Поскорее убежим отсюда, братец Камчи! Надзирателей здесь не так уж много. И кандалы с вас сняли! — шептал Рахшанак.

— Подожди. День-другой побудем, разузнаем дорогу, А потом обязательно убежим!

— Поскорее бы!

— Потерпи! Возьму тебя в братишки.

— Вижу, вам не спится? — заговорил больной. — Постепенно привыкнете. Мы тоже первые ночи не могли заснуть. Только не вздумайте отсюда бежать, послушайтесь моего совета. Потом поймете почему.

— Почему же? — не унимался Рахшанак.

— Мы же шутим. Просто болтаем, — сказал Камчи и ущипнул Рахшанака.

На рассвете надсмотрщики разбудили всех узников. После утренней еды их ряды потянулись в глубь ущелья, туда, где горы соединялись, образуя крутую теснину. Значит, с той стороны из ущелья нет выхода. Пройдя немного, Камчи и Рахшанак увидели на крутом склоне горы большую дыру. Люди поднимались туда и исчезали в ней. Это был вход в пещеру. Камчи с Рахшанаком последовали за узником, который должен был дать им работу. Он был, по-видимому, старшим в землянке. Сделав несколько шагов в глубь пещеры, они спустились по деревянной висячей лестнице на глубину в три-четыре человеческих роста, потом опять пошли вниз по наклонному проходу, такому низкому, что приходилось пригибать голову. Неожиданно им открылась огромная сводчатая зала. По четырем сторонам ее горели масляные факелы.

— Вон там лежит верблюд. Полюбуйся, сынок! — сказал старший узник Рахшанаку.

В самом деле, в середине залы лежал, согнув колени, каменный верблюд. Глаза его блестели. Рахшанак подошел и провел рукой по его голове. Глаза вдруг погасли. Стало ясно, что они сделаны не из изумруда, а из простого камня, отшлифованного твердым железом. Рахшанак отошел в сторону и еще раз посмотрел на верблюда: глаза его снова блеснули, отразив свет факела.

Должно быть, глаза верблюда шлифовало не одно поколение узников, обреченных на медленную смерть. Удивительно, что люди не теряли интереса, вкуса к жизни, тянулись к прекрасному даже здесь, в вечном мраке пещеры, где не было и проблеска надежды на освобождение! Своему творению — каменному верблюду — они передали зрение слепнувших в темноте глаз, живую душу угасающих жизней. Каменный верблюд представлялся им легендарным существом, делающим людям добро. В этом беспощадном и бессердечном мире обездоленные лелеяли надежду, верили в победу добра над злом. Видимо, на этой вере и зиждется всепобеждающая воля человека!

За сводчатой залой, где лежал каменный верблюд, пещера разветвлялась на несколько проходов. Узники рассеялись по ним. Камчи и Рахшанак следовали за старшим. Остановившись, тот достал из ниши в стене три зубила и три молотка, подал их новичкам и предупредил:

— После работы эти вещи надо оставлять здесь! Если вынесете наружу, вам придется плохо!

Пройдя еще немного, старший узник сказал Рахшанаку:

— Ты, парень, через несколько шагов упрешься в стену. Там кончается проход. Будешь долбить ее зубилом. Так и добывают железо. К вечеру руду унесут. Все эти проходы продолблены зубилами. С незапамятных времен прокладывали их люди.

— Такие же, как мы? — удивленно спросил Камчи.

— Наверное, тоже осужденные, а раньше, возможно, простые работники. Откуда нам знать? Теперь нам с тобой, — обратился он к Камчи, — нужно спуститься вниз.

Старший узник исчез в узкой дыре, находившейся шагах в трех-четырех от поворота, где стоял Камчи. При слабом свете факела дыра показалась Камчи огромным черным пятном.

— Осторожно! Здесь лестницы! Высота их — шесть-семь человеческих ростов. Кто упадет, тот уже не встанет! — послышался, словно с того света, остерегающий голос старшего.

Спустившись вниз, они шли медленно, согнувшись в три погибели. Скоро проход разделился на два.

— Вот и пришли. Ты будешь в том, а я в этом…

— Почему железо добывают по таким узким проходам?

— Сам Ахурамазда так расположил руду! Поэтому так и добывают.

— А ниже нас тоже есть железо?

— Возможно. На той стороне, говорят, есть нижние проходы. Туда посылают тех, кто осужден на пожизненное заточение. Даже самые сильные люди, такие, как ты, не выдержат там и двух лет[107].

— Кого же осуждают на такую участь?

— Убийц и разбойников.

По телу Камчи пробежала дрожь. Ведь и его схватили как разбойника! А почему же тогда его не послали вниз? Видимо, сами знают, что Камчи не разбойник. За что же тогда его заточили? Да за то, что он не отдал своего аргамака циньскому послу, ослушался бека. Отомстили ему, возможно, и за то, что он свалил с седла двух бекских сопляков. Неужели и этот жених — как звали его, Чагрибек, что ли, — заимел на него зуб? Ведь Камчи ничего дурного не сделал! Правда, он почти догнал чужую невесту, по потом все-таки уступил первенство. На что ему балованная дочь бека? В те дни Камчи еще не был женат. А теперь дома осталась жена, наверное, плачет день и ночь…

Табунщик Камчи не знал, что его схватили и выдали за разбойника, напавшего на чужеземных торговцев, по приказу ясаулбеги Кундузбека, который спасал себя от гнева ихшида.

— Вы давно здесь? — спросил старого узника Камчи, словно очнувшись от сна.

— Скоро будет год. Братья мои скоро докажут, что я осужден неправильно. Эта надежда прибавляет мне сил. Иногда берет сомнение: а что, если они перестанут хлопотать, думая, что я уже погиб здесь?

Прошло больше недели. Камчи и Рахшанак старались тайком разведать местность. Рахшанак не был невольником, поэтому он дня через два перестал работать в подземелье и устроился помощником истопника у котла. Так велел ему Камчи.

Как-то в полночь узники проснулись от криков, ругани людей и рычания разъяренных псов. Надзиратели врывались в землянки, грубо поднимали и пересчитывали узников. Потом все успокоилось. «Кто-то убежал», — подумал Камчи.

Утром перед началом работы всех заключенных привели на небольшую площадку среди кустарника, которая служила при руднике дахьмой. Два надзирателя вынесли на плетеных носилках искусанного псами, еле дышащего ночного беглеца. Спустили с цепи собак, они кинулись на несчастного и, грызя друг друга, растерзали его.

— Отправляйтесь работать! — крикнул один из надзирателей.

Узники молча двинулись к пещере. Камчи и Рахшанак вспомнили предупреждение больного в землянке: «Не вздумайте отсюда бежать… Потом поймете почему!»

Глава девятая ЗАПОЗДАЛЫЙ ПОДВИГ

Спрашивая и переспрашивая путь у встречных табунщиков, Рахшанак наконец добрался до юрты, где жила родня Камчи. На поляне у подножия высокой горы со снежными вершинами стояли три убогие юрты. На оклик Рахшанака из юрты вышла статная молодая женщина, позвякивая мелкими колокольчиками, подвешенными к многочисленным тонким косичкам. Судя по одежде, это невестка. Раз так, она и есть Ботакуз, жена Камчи!

— Сестра-невестушка! Я от братца Камчи. Он прислал меня.

— Он жив?!

— Жив. Он передал вам привет!

Ботакуз кинулась к Рахшанаку, обняла его, плача от радости:

— Что ты говоришь? Слава создателю Ахурамазде!

Ботакуз привела Рахшанака в свою юрту. Угощая его вареным мясом, она без конца расспрашивала о муже: не мучают ли его, как они добрались до места, далеко ли отсюда этот рудник?

— В соседней юрте живет его отец, мой свекор, — сказала Ботакуз, — но он неделю назад уехал, чтоб отыскать сына.

— Как он найдет Камчи? Там поблизости нет селений, даже юрт, — серьезно рассуждал Рахшанак.

— Нам надо успеть уйти, пока не вернулись с пастбища старший брат Камчи с женой. Они не отпустят меня!

— Что вы, сестра Ботакуз! Неужто вы хотите идти туда? Там вши, клещи! Десять — двенадцать мужчин живут в одной тесной сырой землянке!

— Ничего! Я буду вам варить пищу, чинить одежду.

Рахшанак понял, что спорить бесполезно. Он вдруг почувствовал себя повзрослевшим, способным оценить силу супружеской привязанности. Рахшанак помог Ботакуз быстро уложить в переметную суму кое-что из одежды и еды. За короткое время он стал для Ботакуз родным человеком.

— Рахшанак, теперь ты мне как брат!

— Братец Камчи тоже так говорил.

Сказав малолетним племянникам, играющим за юртами, что она поехала к дяде Камчи и чтобы ее не искали, одетая по-мужски Ботакуз села на коня. Рахшанак пристроился за задней лукой седла.

Перед заходом солнца они доскакали до гор и направили коня по горной тропинке вниз по течению реки Тар. Когда переходили брод, уже совсем стемнело. Оказавшись на правом берегу, они поднялись вверх по узкой, извилистой и то и дело разветвлявшейся тропинке. Она вела то вниз, то вверх, а потом совсем пропала, пришлось продираться наугад сквозь колючий кустарник. В полночь взошла луна, и тогда путники поняли, что заблудились. Остановили коня. На обгорелом стволе дерева, видимо сожженного молнией, уныло стонала сова. Издали послышался вой шакалов. Стоять было еще страшнее, чем двигаться, и они медленно поехали дальше по густой роще, пригибаясь к седлу, чтобы не задевать головой низко свисающие ветви. Просачивающийся сквозь деревья свет луны заблестел длинной полоской под копытами коня.

— Ручеек! — сказала Ботакуз, стараясь скрыть свой страх.

Выйдя на поляну, конь фыркнул.

— Там юрты! — радостно произнес Рахшанак.

— Стоять на месте! — раздался мужской голос из тени деревьев, растущих на краю поляны.

Ботакуз натянула поводья. Человек медленно, видимо, с опаской приближался к ним.

— Мы заблудились, — сказал Рахшанак, силясь говорись голосом взрослого мужчины.

— Кто в седле?

— Моя сестра! — ответил Рахшанак.

— Есть ли тут женщины? Нам бы переночевать, — произнесла Ботакуз слегка дрожащим голосом.

— В самом деле баба! Сама приехала! Слезайте, а не то пущу стрелу!

— Слезем. Но сначала уберите лук, — попросила Ботакуз с наигранным смирением.

— Ладно, красавица, хоть я и не вижу, хороша ли ты. — Человек отвел лук в сторону.

Тем временем по знаку Ботакуз Рахшанак успел передать ей в руки лук со стрелой, притороченный к седлу» Она метко пустила стрелу прямо в руку мужчины, и тот, ахнув, выронил свой лук. Воспользовавшись этим, ночные путники бросились было назад, но тут же со всех сторон появились люди. Беглецов стащили с седла и привели в юрту. Там горела промасленная лучинка на подставке. Два человека при их появлении встали с места, и Ботакуз от удивления ахнула. Ей показалось, что напротив нее стоит ее муж Камчи.

— Не бойся, сестра! — сказал высокий молодой мужчина, повернувшись лицом к пленникам. Тут Ботакуз увидела, что это не ее муж, а другой человек, по очень похожий на Камчи. — Что вам нужно здесь, ночью? Откуда идете и куда направляетесь? Если вы просто заблудились, отпустим.

Ботакуз только теперь вспомнила, что среди табунщиков ходили слухи, будто в этих краях появились разбойники. Значит, они ночью забрели в урочище Тунгузтукай, куда люди боятся заезжать даже днем!

— Я еду к… мужу… — сказала Ботакуз, смущаясь. Заметив, что она запнулась, произнося это слово, наверное еще непривычное для нее, и подумав, что она лжет, разбойники захохотали.

Молодой высокий мужчина так посмотрел на товарищей, что смех застыл на их устах. Значит, он атаман. Ботакуз и Рахшанак своими ногами пришли в логово разбойников, У Ботакуз не осталось в этом никакого сомнения.

— Где же твой муж? — спросил атаман спокойно.

— В темнице, в руднике Канда, — ответил вместо Ботакуз Рахшанак. — Добывает железо в подземелье. Там есть каменный верблюд с изумрудными глазами. Я садился на него!

— Какое преступление совершил твой муж?

— Он тоже был разбойником! — с восхищением сказал Рахшанак. — Он один ограбил целый караван! Кто-то запомнил его лицо, и его схватили. Он хочет убежать. Мы тоже будем разбойничать.

— Это ложь, Рахшанак! Ты повторяешь то, что слышал от других людей, — возмутилась Ботакуз.

— Нет, не ложь! Об этом говорил старший ясаул! А братец Камчи, когда я спрашивал, только посмеивался.

— Он не был разбойником! — выкрикнула Ботакуз.

— Развяжите им руки! — велел атаман. — Напал на караван я. Меня зовут Бургут. Вот эти двое из того каравана. Теперь нас много!

— Муж мой еще до свадьбы опасался за себя. Он в Эрши отказался отдать своего аргамака послам какой-то страны…

— Цинь, наверное? — насторожился Бургут.

— Кажется, он говорил так… Да, Цинь. Какой-то бок грозил ему: «И коня отдашь, и умрешь!» Вот и случилась беда!

— Братца Камчи, — скороговоркой добавил Рахшанак, — схватили в ночь свадьбы, как только привели его в юрту невесты. И… и… — Рахшанак стеснялся сказать, что Камчи даже не успел ее поцеловать.

Ботакуз, смутившись, опустила голову. «Опять эти чинжины, — с гневом подумал Бургут. — Что им надо в Давани?» Справившись с собой, он решительно произнес:

— Сейчас же едем! Мы освободим твоего мужа! Умру, но сделаю это! Он пострадал из-за меня!

Оставив ночных путников одних, хозяева покинули юрту. Из их торопливого разговора можно было понять, что они спешат до рассвета покинуть свое убежище. А дальше, на многолюдных дорогах, едва ли кто-нибудь догадается, что это разбойники.

— Братец Камчи зря посмеивался надо мной, когда я говорил, что тоже буду разбойником. Видите, какие они добрые люди!

— Не все хорошие. Это атаман их добрый.

Молодой парень внес в юрту вареное мясо в медной чаше и кумач — испеченный в золе хлеб, поставил и молча вышел. Вернулся атаман. Ботакуз и Рахшанак то ли от испуга, то ли из уважения к нему невольно поднялись с места.

— Сядьте! Перед дорогой надо поесть. Паренек, ты проголодался, наверное? — ласково спросил Бургут и сел возле Рахшанака. — Ты хочешь быть разбойником?

— Еще бы!

— Не так просто стать разбойником. Меня тоже разлучили с невестой. Ее ввали Литуккан. Она была очень похожа на твою сестру.

— И вы очень похожи на братца Камчи!

— Ее убили. Заставили убить себя. И вот тогда я стал разбойником.

Люди Бургута сообщили, что все готово. Ватага тронулась в путь, когда еще не погасло на небе созвездие Семи Разбойников[108].

Теперь, на рассвете, когда вместе с разбойниками они добрались до брода, Ботакуз и Рахшанак убедились в том, что ночью они действительно заблудились и, направившись в противоположную сторону, попали в урочище Тунгузтукай.

На четвертый день пути разбойники достигли отрогов гор, где находился рудник. Под видом чабанов они подъехали к ущелью Тангибаши. Рахшанак объяснил, где расположены землянки заключенных и посты охраны. Сам он смело пошел к руднику, как будто снова хотел вернуться к своим обязанностям помощника истопника. Ему было велено передать узникам, чтобы те, когда разбойники нападут на ясаулов, вскочили на их коней и стремглав скакали прочь, пока не подоспела подмога из Канда.

В полночь разбойники пробрались к землянкам. Но ни ясаулов, ни собак — никого не было. Бургут вынужден был осторожно окликнуть:

— Камчи, Рахшанак, где вы?!

Из дыры, служащей входом в землянку, опираясь на палку, высунулся человек.

— Вы за теми?

— Где Камчи, Рахшанак?

— Камчи вчера уехал. Рахшанака убили. Не задерживайтесь, уходите побыстрее. Вот-вот подъедут ясаулы из Канда. Туда послан гонец.

— Правду говоришь? — угрожающе спросил Бургут.

— Правду. Камчи увел его отец. Рахшанак, не выдержав пытки, сказал о вашем приезде…

— Где остальные узники?

— Их не вывели на ночь из подземелья, вход усиленно охраняется. Идти туда бесполезно. Все равно никого не спасете.

— Кто еще в землянках?

— Кое-где один-два больных, поднять их невозможно, да и незачем. Вот я еле хожу.

— Где вход в ущелье?

— Там, наверху.

Разбойники кинулись туда. В них полетели стрелы. Один из нападающих был ранен. Двоих ясаулов, охранявших подступы к входу в ущелье, разбойники убили. Убедились, что больной старик говорил правду. Посадив его на коня, разбойники рысью умчались в горы.

На следующий день старик, спасенный разбойниками, рассказал, что случилось на руднике. Отец Камчи добрался до Эрши и узнал, куда отправлен его сын. В Канде он сумел договориться со старшим ясаулом рудника, отдал ему серебро и своего аргамака, и старший ясаул тайком отпустил Камчи домой. Тот надеялся застать Рахшанака там, у своих юрт.

— Камчи обещал зайти и ко мне домой, чтоб и мои родные спасли меня, — сказал в конце старик. — Я был старшим в землянке, и Камчи знал, что я осужден без вины.

Старый узник сказал не всю правду. Рахшанака после пыток и избиений отправили в третий, самый глубокий проход подземелья. Оттуда еще никто не выходил живым. Хотя Рахшанак пока еще жив, но он обречен и спасти его невозможно. Потому старик и сказал коротко: «Рахшанак убит!»

Ботакуз без конца оплакивала Рахшанака.

— Сестричка! Перестань! Твой плач разрывает мне сердце! — умоляющим голосом попросил ее Бургут.

«Удивительно, как он стал разбойником с такой чувствительной душой», — подумала Ботакуз, вытирая слезы.

Доехав до брода, откуда надо было сворачивать в урочище Тунгузтукай, Бургут велел одному из разбойников:

— Отвези сестричку к ее юрте. Пусть с тобой поедет и этот узник. Если мужа сестрички там нет, приведешь старика обратно. Он дорого заплатит за свою ложь!

Ясаулбеги Кундузбек докладывал ихшиду о нападении на рудник:

— Несколько разбойников, которых мы еще не успели поймать, попытались спасти своих друзей из подземелья. Ясаулы прогнали их. Лишь одного больного узника им удалось увезти с собой. Как только тот добрался к себе домой и обнял своих щенят, его изловили, как скорпиона, вернули на рудник и заточили в нижний ярус подземелья. У всех выходов поставили дополнительную охрану.

— Случись такое до отъезда ханьских послов, они усомнились бы в безопасности торговли с нами из-за разбоя на дорогах, — мрачно заметил ихшид.

Глава десятая ПОСОЛ, ОБРЕЧЕННЫЙ НА СМЕРТЬ

Сын Неба с большими почестями принял доселе никому не известного Чэ Лина, назначенного послом в Давань. Вельможи, затаив обиду, удивлялись, почему безродному выскочке уделяется такое внимание. За столом императора Чэ Лин сидел рядом с Чжан Цянем и свободно разговаривал с чэнсяном Гун-сунь Хэ. У-ди, казалось, не замечал его развязности. «Если бы кто-то другой позволил себе такое, — думали вельможи, — его голова тут же слетела бы с плеч».

После угощения Сын Неба снизошел до того, что сам обратился к Чэ Липу.

— Сможешь ли ты испытать, смел или труслив правитель Давани? — спросил он.

— Для меня это не составит труда! — ответил Чэ Лип, уже всерьез считавший себя одним из приближенных императора.

У-ди многозначительно посмотрел на Чжан Цяня, а тот еле заметно улыбнулся. Чжан увел Чэ Лина к себе и принялся втолковывать ему, как вести себя в Давани.

По прибытии в Эрши посол Чэ Лип стал торопить даваньских беков, требуя немедленной встречи с ихшидом. Мугува находился в эти дни в горах. Он любил пить свежий кумыс на высокогорных пастбищах и устраивать состязания: кто может больше выпить кумысу и съесть целого барашка за один присест. Как правило, победителем выходил сам Мугува. Любил он также объезжать диких жеребцов, несмотря на возраст, легко вскакивал на неоседланного коня и мощной рукой укрощал его. А потом от души смеялся над теми беками из своей свиты, которые один за другим сваливались с делающих резкие скачки, встающих на дыбы аргамаков.

Гонец из Эрши сообщил ему, что из Хань прибыл нетерпеливый посол и настаивает на немедленной встрече с ним. После отъезда Яо Дин-ханя вот уже второй год из Хань не было ни караванов, ни посольств. Поэтому Мугува обрадовался новому послу. «По-видимому, — рассуждал он, — Яо Дин-хань выполнил обещание и доложил своему повелителю о том, что торговля с Даванью выгодна. Возможно, новое посольство приехало договориться о создании постоянного караванного пути».

В сводчатой, как юрта, зале дворца собрались самые важные сановники ихшида. Влево от Мугувы, недалеко от трона, сидел его младший брат, наследник престола Нишан[109]. Он заметно походил на своего брата: такой же ширококостый, плотный, но чуть ниже ростом, и глаза у него не карие, как у Мугувы, а синеватые.

Праворучный бек Модтай, проведя рукой по закрученным черным усам, доложил:

— Послы привезли с собою золотого коня и несколько мешков серебра. Их правитель знает, что мы поклоняемся Митре[110].

— Что желают послы купить у нас за серебро? — спросил Мугува.

— Только небесных коней! Не возьмем ни одного обычного скакуна! — резко сказал Чэ Лин.

Всех удивил тон, каким были произнесены эти слова. Никто из прежних послов Хань не вел себя так. Они обычно улыбались даже тогда, когда необходимости в этом не было.

— Продолжим разговор завтра, — сказал Мугува, вставая.

Вечером ихшид совещался с приближенными.

— Они привезли деньги на сто аргамаков, не меньше, хотя мы и говорили Яо Дин-ханю, что не продаем небесных коней. Должны ли мы отказаться от своих прежних слов? — Ихшид хотел узнать, что думают беки.

— Продать сотню аргамаков можно. Но ведь этим они не насытятся! — покачал головой праворучный бек Модтай.

На следующий день Мугува сказал послу:

— Дары Сына Неба принимаем. Мы дарим ему два десятка небесных коней. Но продавать аргамаков не станем!

Чэ Лин, выслушав толмача, резко встал с места и толкнул золотого коня. Тот опрокинулся. Бросив несколько обрывистых слов, Чэ Лин горделиво удалился.

— Что он сказал? — спросил Модтай толмача.

Тот замялся:

— Бранился…

«Из-за такого поведения посла даваньский правитель может истребить все посольство», — испуганно подумал толмач и добавил:

— Чэ Лии прежде был старшим надзирателем…

Даваньские беки были возмущены грубостью посла. «Немедля отрубить ему голову!» — горячились одни. Другие предлагали заточить невежу-посла в темницу и держать там до тех пор, пока сам повелитель Хань не попросит извинения. Мугува кипел от негодования. Праворучный бек Модтай едва добился согласия отложить решение до завтра. Утром заметно остывший ихшид наедине совещался с Модтаем:

— Кто знает, возможно, сам повелитель Хань поручил послу затеять ссору, чтобы найти повод для нападения на Давань? Лучше отпустим его. Есть же правило: послов не убивают. Это всем известно, и нам не поставят в упрек нашу осторожность.

Мугува надеялся, что правитель Хань пришлет другого посла с извинением и торговые связи двух стран не прервутся.

Ханьцы пустились в обратный путь, почему-то не захватив с собой даже мешки с серебром. Двое из посольства сбежали, заявив, что они возмущены грубостью посла Чэ Лина и намерены остаться в Давани. Одного из них, искусного резчика по дереву, взял на службу Нишан, другого, опытного садовника, принял к себе бек кента Эрши Сиртланбек.

Через несколько дней до Эрши дошел слух, что ханьских послов возле пограничного кента Ю убили какие-то разбойники. Был убит и сам посол Чэ Лин. Лишь троим удалось спастись и бежать на родину. Многие были довольны случившимся, однако праворучный бек Модтай, ясаулбеги Кундузбек и еще несколько беков встревожились неожиданным поворотом событий.

Из Эрши в кент Ю послали сотню чакиров[111]. Не найдя там даже следов разбойников, чакиры на обратном пути проникли в Тунгузтукай. Уцелел и вернулся лишь один из отряда — повар чакиров, остальные были убиты стрелами из засады. Разгневанный ихшид приказал бросить против разбойников пять сотен чакиров. Тремя разными дорогами они проникли в самые темные дебри, обшарили каждую расщелину. И опять никого не нашли. Шла молва, что разбойники покинули Тунгузтукай и через Алайскую долину спустились к нижнему течению Сурхаба, в горную страну Рашт.

По совету нраворучного бека Модтая ихшид Давани через ханьского наместника в Дуньхуане выразил императору У-ди свое сожаление по поводу случившегося и известил его о том, что разбойники, напавшие на посольство Чэ Лина, полностью истреблены. Пути для торговых караванов безопасны.

Падал первый снег на перевалы даваньских гор. «Теперь ханьских послов можно ждать не раньше лета будущего года. За зиму гнев У-ди успеет охладиться», — размышлял Мугува. Он еще не терял надежды.

Глава одиннадцатая НАСЛЕДНИК ПРЕСТОЛА

Ранней весной Мугува вторично направил послание императору У-ди. Он соглашался заплатить за кровь посла Чэ Лина сотнями аргамаков, тысячами других скакунов, виноградным вином. Одновременно ихшид предлагал возвратить оставленное посольством серебро.

«Неужели У-ди не примет извинения? — думал Мутува. — Ведь не в первый раз случается подобное на дорогах между Хань и Даванью. Иногда из-за нехватки припасов люди из ханьских посольств сами грабили малолюдные поселения. В таких случаях обычно выражается недовольство, но если обе стороны стремятся наладить отношения, то повелители всегда могут как-то договориться! Эту простую истину не может не знать У-ди. Значит, летом, а самое позднее к осени, наверняка прибудет в Давань посольство из Чанъани. Опять, как и прежде, а возможно, еще чаще, будет слышен звон колокольчиков на шеях навьюченных верблюдов. Длинную дорогу, начинающую соединять Румо с Хань через Давань, ничто и никто не сможет прервать или повернуть в сторону от страны перевалов и аргамаков!»

Праворучный бек Модтай и ясаулбеги Кундузбек, выяснив обстоятельства убийства посла Чэ Лина и его людей, убедились, что это было сделано не разбойниками. Более того, кое-какие нити тянулись до самого дворца в Эрши. Но прямых улик не было, попытка раскрыть тайну убийства представлялась рискованной, и они были вынуждены прекратить розыск.

Брат ихшида и наследник его престола Нишан при каждом удобном случае яростно ругал беков Шихита и Селата, на землях которых скрывались разбойники, и бека депары Ю, где произошло нападение на послов. Нишан сдержанно журил и Кундузбека, подчеркивая, впрочем, что ясаулбеги не так уж и виноват в случившемся. Он стал особенно учтиво обращаться с ясаулбеги: видимо, хотел держать его под своим влиянием и сделать одним из своих приближенных. «Быть в милости у наследника престола — высокая честь для Кундузбека», — думал Нишан. В своих тайных, далеко идущих замыслах он отводил Кундузбеку важную роль. Когда подойдет время, ясаулбеги узнает, для чего он нужен. Пока же достаточно того, что Кундузбек смиренно служит, не задевая людей Нишана. И сбежавшего от посла ханьца Нишан принял к себе не без умысла: хотел внушить всем, что он уверен в скором прибытии нового посольства из Хань и улучшении отношений с нею. Мастер построил для наследника престола узорчатую беседку — шипан — по ханьскому образцу, открытую со всех сторон. На каждом из четырех столбов шипана ханьский умелец вырезал по дракону. На первом столбе Желтый дракон догонял, на втором — настигал, на третьем — хватал и на четвертом — уволакивал голубого аргамака. Тайный смысл изображений был понятен лишь самому мастеру. Этот ханец очень любил бывать в караван-сарае и прислушиваться к разговорам торговцев из разных стран. Однажды он пропадал там особенно долго. Вернулся поздней ночью и сразу же разбудил своего хозяина Нишана.

— Я получил от отца свиток с письмом, — сообщил он на ломаном языке гаогюйцев.

— Через кого прислали? — насторожился Нишан.

— Передал погонщик верблюдов, надежный сюнну… хунн!

— Что же начертано на свитке?

— Человек без головы.

— Что это означает?

— Это значит, что они не прощают убийства Чэ Лина. Далее сообщается о том, что год ожидается для капусты неурожайным, и еще о рождении в одном из городов Поднебесной близнецов, сросшихся спинами.

— Что можно узнать из этих сообщений?

— Это пустые вести. Они нужны для прикрытия. Если свиток попадет в чужие руки, пусть думают, что писцы зря тратят шелк на такую ерунду.

Ханец нарочно медлил говорить о самом важном. Он хотел испытать, сколь велик интерес Нишана ко всему, что связано с замыслом Сына Неба.

— Еще что сообщается в свитке? — нетерпеливо спросил Нишан.

— Отец мой пишет, что он желает мне всяческих удач. Он заклинает желтые тучи, чтоб они долетели сюда и пролились дождем над моей головой.

— Что это значит? Не значит ли, что…

— Да!.. Ранней весной сюда двинутся шэнбины и к лету доберутся до Эрши!

— Тогда получается, что ваши чакиры, или шэнбины, как вы называете их, уже в пути?

— Да, они скоро прибудут!

Нишан вернулся в опочивальню и погрузился в тяжелые думы. То, что он обдумывал неоднократно, тщательно взвешивая все «за» и «против», теперь требовало немедленного решения. Хотя Нишан знал, что вихрь событий не зависит от его воли, он все же хотел еще раз заново обдумать все сначала, хотя бы для того, чтобы найти какое-то новое оправдание своим замыслам и поступкам. Вот скоро ему, Нишану, перевалит за шестьдесят. Около сорока лет все называют его наследником престола. А когда достанется ему это наследство?! По всему видно, что старший брат Мугува в ближайшие десять — пятнадцать лет не собирается освобождать трон! Нишан моложе брата всего на пять лет. Выходит, он займет трон, когда ему будет семьдесят или семьдесят пять? Возможно, это и совсем ему не удастся, если беки племен, родов и кентов пожелают избрать ихшидом не старика Нишана, а молодого сына Мугувы — Мугуглана. Как быть тогда? Разве Нишан виноват, что родился позже Мугувы? Неужели, происходя от царей Давани, он, Нишан, младший сын, будет всю жизнь обречен пребывать у ног своего старшего брата, а потом его сына?! Кто придумал обычай возводить на трон старшего сына ихшидов? Почему не сделали так, чтобы через столько-то лет младший брат сменял на троне старшего? Видимо, и тогда, когда придумывали эти правила, младших братьев не подпускали близко к совету! Неужели старший брат будет всю жизнь сидеть на троне, а младший постареет, зачахнет в пустом ожидании? А возможно, он, Нишан, умрет раньше Мугувы. Таких случаев немало!

После того как стали чаще приезжать послы из Хань, особенно в последние пять-шесть лет, зыбкие надежды Нишана получили неожиданную поддержку. Послы словно заглянули в душу Нишана и угадали его помыслы. Ханьцы начали с похвалы Нишану. А кому же не приятна похвала? Постепенно они стали внушать ему, что Мугува обманывает его и хочет возвести на трон своего сына Мугуглана и что Сын Неба больше уважает Нишана, чем его старшего брата, хотя тот и сидит на троне. Приехавший в позапрошлом году посол Яо Дин-хань пошел дальше всех — открыто предложил Нишану отравить старшего брата. «Трон ваш, мы за вас!» — сказал он. Нишан тогда вздрогнул, услышав это. Ему захотелось пойти к Мугуве, рассказать обо всем и раскаяться в своем предательстве. Ведь если он убьет своего кровного брата, разве не пошлют молнии на голову Нишана духи деда, прадеда, всех великих его предков, царей Давани?! Неужели он, Нишан, поднимет руку на любящего старшего брата?! Но не лицемерна ли эта любовь? Не правы ли ханьцы, уверяющие в этом Нишана?!

Несколько дней Нишан боролся с собой. Раскрыться перед братом или нет? Если он все расскажет, правильно ли поймет его Мугува? Не скажет ли: «Ты зашел слишком далеко, брат мой!» Что будет с ним тогда? Может случиться, что Мугува, потеряв доверие к нему, окончательно раздумает передавать ему трон и тогда признание Нишана послужит поводом для того, чтобы наследником был сделан Мугуглан. В те дни мучительных раздумий откуда-то появился богатый купец, неплохо говорящий по-гаогюйски. Преподнося в дар Нишану ханьские шелковые ткани, золотые ожерелья для его жены и дочерей, он доверительно сообщил, что сын Мугувы тайно просил парфянского царя оказать ему поддержку в борьбе за престол после смерти отца. «Да, — думал Нишан, — этот Мугуглан считает себя более достойным унаследовать трон. При каждом удобном случае он старается показать себя более способным и умным, чем его дядя Нишан. Раз он тайно заручился помощью царя Парфианы, то борьба за престол неминуема, она обязательно начнется. Надо заранее готовиться к ней, предусмотреть все!» Нишан поборол свои сомнения и твердо решил силой добиваться трона. В этом его должен был поддержать могущественный Сын Неба!

Что сделает Нишан, когда сядет на трон? Прежде всего увеличит торговлю с Хань, укрепит длинный торговый путь через Давань. Мугува своими руками ставит преграду на пути осуществления своей заветной мечты — отказывается продавать ханьцам аргамаков. Нишан сразу уберет это препятствие. Он женится на царевне из Дома Хань! Тогда можно будет разговаривать на равных и с царем Парфианы!

Ближайшими советчиками Нишана стали два ханьца, сбежавшие из посольства Чэ Лина. Возможно, они и не сбежали, как утверждают, а специально оставлены здесь… А что, если бы Нишан передумал? Тогда трупы этих двух ханьцев давно съели бы птицы или собаки дахьмы. Но Нишан не знал, что и это было предусмотрено теми, кто подослал их к нему. Мог ли он вообразить, что его «верный слуга» держал при себе наготове в тыквянке ядовитую змею, мог с большого расстояния броском вонзить в его грудь кинжал или мгновенно удушить шелковым шнурком?

Тогда, после отбытия посольства из Эрши, «беглецы» намекнули Нишану, что Чэ Лина за его грубость должен убить сам ихшид или тот, кто собирается сесть на трон. Из этого намека Нишан понял: Сын Неба заинтересован в том, чтобы его посла убили в Давани, и сделать это должен он, Нишан.

Теперь все уже позади. Никто и не подозревает, что Чэ Лина убили тайно посланные Нишаном чакиры. Следы заметены. Шэнбины уже двигаются на Давань! Пора думать о делах, которые ему вскоре придется решать как новому ихшиду. Как поступить с братом Мугувой? Послать его в какой-нибудь кент беком! Тогда духи предков будут довольны Нишаном. Кого назначить своим праворучным беком? Разумеется, Сиртланбека! Кундузбек, если будет вести себя покорно, останется ясаулбеги. Об остальных он подумает потом.

В свою тайну Нишан посвятил лишь одного Сиртланбека. Тот с опаской посмотрел в глаза Нишану и загадочно улыбнулся.

Глава двенадцатая «ДОМ ОГНЯ МИЛОСЕРДЕН…»

Палящий огненный диск облизывал длинными языками белого пламени стены хибарок, переспелое поле пшеницы, согнувшиеся фигурки жнецов. Неподалеку группа мужчин — человек сорок — перегораживала небольшую речушку плотиной. Видно, что они не местные, держатся обособленно и, кажется, управляются чьей-то твердой рукой.

Бек депары решил оросить пустовавшие земли и поселить там людей. Он принимал на работу и пришлых, не спрашивая, кто они и откуда. Так он и нанял этих издольщиков, которые роют новый арык. Когда вода в речке поднимется, она потечет по этому арыку. Тем, кто будет хорошо работать, бек обещал дать землю по берегам арыка, где расположится новое поселение.

Вечером рабочие, трудившиеся на плотине, собрались под тополями, где бил родник и где они вот уже несколько дней шили прямо под открытым небом.

— Как там, удлиняется ли арык? — спросил рослый мужчина своих товарищей. Видимо, он был главным.

— Еще как! — ответили ему. — Сегодня приезжал сам бек депары. Похвалил нас за хорошую работу, сказал: «Дадим вам землю. Построите себе дома, женитесь!»

— Все это только слова… — с тоской вздохнул пожилой человек. — Когда по арыку потечет вода, они забудут про нас.

— Ну что ж! Тогда мы зарежем бека там, где он дал обещание, и закопаем его кости там, где его нарушит, — вмешался в разговор молодой весельчак.

— Замолчите! — сердито нахмурился старший. — Вы как дети! Раз решили бросить прежнее, подождем возвращения Заала. Если он принесет хорошие вести, то и землю дадут, и каждый из нас дом себе построит, заведет жену, а там и детей!

— О всемогущий Ахурамазда! Помоги нам смыть свои грехи! — взмолился пожилой человек.

— Я приметил в этом селении молодую вдовушку! — облизнулся весельчак.

— Ты уже сговорился с ней? — в тон ему пошутил другой.

— Что ты! Разве я нарушу приказ атамана?! Ни за что!

Жители Эрши торопились в Аташкаду — Дом Огня, всегда открытый для поклоняющихся Атар-хурре, священному огню, зажженному впервые Заратуштрой[112] на земле древнего Хваразейма. По стенам огромной сводчатой залы с отдушиной в самом верху были развешаны золотые четырехугольные пластинки с выдержками из священной книги зороастрийцев «Авесты». Посреди залы ни днем ни ночью не угасал огонь, перенесенный сюда, как утверждали, в глубокой древности из Хваразейма. Вокруг очага, обнесенного каменными плитами, — проход, а за ним — круговой кирпичный помост. Верующие битком набились на помост, а те, кому не хватило места, разместились в проходе. Как только открылась небольшая боковая дверь и показались посох и край коричневой одежды входящего человека, все встали и, скрестив руки ниже пояса, склонились до земли. Заутар — верховный жрец страны Давань, не торопясь, мерными шагами прошествовал к нише с приподнятым сиденьем. Высокий рост, белая густая борода, зеленоватый островерхий головной убор и широкое, длинное одеяние придавали ему внушительный вид. Заутар осторожно, при помощи двух молодых помощников опустился на жесткую деревянную скамью. По его знаку сели и люди — прямо на пол, застланный половиками из грубой шерсти. Между рядами сидящих растянули длинные скатерти из серой ткани. Молодые люди внесли в залу угощение — лепешки, фрукты, горячий суп в глиняных чашах; сидящие начали передавать его из рук в руки. Во время трапезы заутар несколько раз восславлял Ахурамазду, Заратуштру и священный огонь, на котором готовилась пища. Сидящие повторяли слова заутара.

Трапеза подошла к концу. Молодые огнепоклонники быстро убрали объедки, чаши и свернутые множеством рук скатерти. Люди притихли. Все ждали проповеди заутара.

— Великий Заратуштра, — начал заутар тихим голосом, — получив благословение у самого владыки неба и земли Ахурамазды, повел людей по пути истинной веры. До этого у каждого племени были свои идолы, почитаемые за богов. Дивы, ложно объявившие себя богами племен, натравливали одни племена на другие и проливали кровь людей. Великий Заратуштра проклял их всех, раскрыл обман. Они вовсе не были богами, а всего лишь злыми духами!

— Истинный создатель неба и земли — Ахурамазда, а Заратуштра — наш единственный пророк! — хором кричали огнепоклонники.

— Заратуштра, — продолжал заутар, — завещал нам покоряться единой власти! Наш великий ихшид по воле самого Ахурамазды управляет нами, дает нам пастбища для скота, повелевает рыть арыки, защищает земли Давани от вторжения нечистых сил!

— Пусть бережет Ахурамазда нашего великого ихшида! — отозвались верующие на слова заутара.

— Дивы низвержены, но они продолжают вредить людям. Извечно идет борьба между Добром и Злом, между Правдой и Ложью. Во главе сил Добра и Правды стоит Ахурамазда, а Злу и Лжи покровительствует Ахраманью. Великий Заратуштра говорит, что в конечном счете победит Ахурамазда, поборник Добра и Правды! — Заутар умолк, огнепоклонники ликовали.

— Заутар, ты учитель наш! — раздался спокойный голос среди верующих. — Дом Огня не место наказания, а место раскаяния и очищения от грехов. Верно ли я рассуждаю или нет?

— Верно, — последовал ответ заутара.

— Позволь тогда спросить…

— Говори.

— Борются ли Добро и Зло в одном и том же человеке, в его помыслах, деяниях?

— Да, разумеется. Но что ты хочешь этим сказать, сын мой?

— Меня зовут Заал. Я бывший раб, родом из Бактрианы. Я попал в Давань по воле Зла и Лжи. Сейчас живу среди разбойников, скрываюсь вместе с ними в горах.

Все удивленно смотрели на него. Поднялся галдеж. Заутар чуть вздернул подбородок. Люди притихли.

— Разбойники раскаиваются, — продолжал Заал. — Они давно раскаялись и уже начали жить честным трудом. Мы просим тебя, милостивый отец, чтобы ты сам простил нашу вину и спас нас от наказания ихшида. Мы хотим вернуться на истинный путь веры, указанный Заратуштрой! Мы верим и надеемся, что Дом Огня милосерден! Добро, живущее в нас, в наших душах, в наших помыслах, давно победило Зло! Ты, правоверный, прими наше раскаяние!

Наступила глубокая тишина. Время от времени слышался лишь треск горящих дров в священном огне, призванном закалять веру огнепоклонников.

— Позволь еще несколько слов, — продолжил Заал, глядя прямо в лицо заутару. — Никто из нас не стал разбойником по собственной воле. Все мы — жертвы Зла, Лжи, Обмана, Несправедливости!

— Ты обвиняешь людей с добрым именем, чтобы обелить своих разбойников! Раб, убежавший от своего хозяина, крестьянин, убивший старосту деревни, разбойники, перерезавшие послов дружественного нам повелителя, не могут быть прощены! Единственное, что мы можем сделать, — это отпустить тебя. Казнить — не дело Дома Огня!

Заал растерялся, умолк. Опомнившись, он, пятясь, вышел из сводчатой залы.

Заутар степенно поднялся с места.

— Чтоб достичь Добра, надо поклоняться Огню! — сказал он, чуть повысив голос, и направился к очагу. Верующие пропустили его вперед, к самому огню. Он поклонился. За ним склонились до земли и другие.

В Доме Огня еще долго продолжался обряд огнепоклонения во имя торжества Добра, Правды, Справедливости.

День спустя, ночью, там, где обычно спали издольщики, царило веселье. К тополям были привязаны вороные скакуны, а у родника на кошмах сидели нарядно одетые люди. Неподалеку в котлах варились бараньи туши, на вертелах, наспех изготовленных из свежих сучьев ивы, жарились шашлыки. Из глиняных кувшинов наливали виноградное вино.

— О великий Ахурамазда! Только одному тебе известны наши помыслы! Мы хотели вернуться на путь Добра! Ты сам не пожелал этого! — Молодой атаман Бургут впервые произносил такую длинную речь.

Разбойники пировали всю ночь. Шум и гам далеко разносились по округе.

— Кто сказал, что разбойничать плохо. Разбойник — самый счастливый человек. Богатство, роскошь, вино, хорошая еда, женщины — все для него! — Опьяневший атаман воодушевлял свою ватагу.

Под утро Бургут встал. Все тут же поднялись на ноги.

— Приведите коня!

Заал кивнул молодому разбойнику, и тот принес в деревянном ведре холодную воду из родника. Атаман нагнулся, снял шлем и подставил голову под ледяную струю. Хмель спал. Бургут ловко вскочил в седло и с ходу пустил коня вскачь. Ватага последовала за ним.

Разбойники ворвались в дома двух богачей и старосты селения, забрали имущество, сожгли постройки, изнасиловали их жен. Бургуту привели молодую невестку деревенского старосты…

Утром Бургут проснулся в удручающем настроении. Он никогда не позволял себе насилия, воздерживался от соблазна. Ведь именно за подобное он когда-то задушил деревенского старосту, поджег его дом и ушел в горы. Его любовь к Айтуккан, его верность ее памяти осквернены, разбиты. Он признался самому себе, что теперь стал настоящим разбойником.

Глава тринадцатая ХАНЬСКОЕ ВОЙСКО НА ГРАНИЦЕ

— Кровь посла Хань стоит дорого! Это надо втолковать ихшиду Давани!

Что означают эти слова Сына Неба, объяснил присутствующим на совете вельможам чэнсян Гун-сунь Хэ, подвижный, но рыхлый, как сам У-ди, человек.

Трудно выдержать бремя забот чэнсяна Поднебесной. Первый советник не должен терять самообладания ни при каких обстоятельствах! В своих мыслях и речах он всегда должен быть выше других сановников двора. У-ди не потерпит, чтобы его первый советник уронил свой авторитет перед вельможами. Ибо Сын Неба не может назначить на этот высокий пост недостойного человека. Словом, чэнсян, неся на своих плечах огромную тяжесть правления делами великой страны, постоянно должен балансировать, как на топком канате. Такое ни один человек не может выдержать долго. Сын Неба знает и это лучше других! Поэтому, пока полностью не износился, как подкова между копытом и камнями, старый чэнсян, он уже готовит нового. Сын Неба все делает руками чэнсянов. Поэтому-то У-ди, царствуя много лет[113], всегда выглядит свежим, бодрым, отдохнувшим. Избранник Неба бережет себя, свое здоровье, удлиняет свою жизнь для процветания и расширения Поднебесной! Его мысли простираются выше и дальше обыденных, повседневных дел. Он думает о том, куда направить шэнбинов, несущих в руках реющие флаги с изображением Желтого дракона, на завоевание каких еще не покоренных стран!

Чэнсян Гун-сунь Хэ говорил с наигранной горячностью:

— За кровь посла Шэ Хэ чаосяньский владетель Юкюй поплатился жизнью[114]. Об этом не могли не знать в странах Запада. Посол Чэ Лин и его люди убиты возле пограничного города Давани — Ю! Видимо, ихшид уверен, что шэнбины не смогут добраться до Давани! Иначе он не осмелился бы убить нашего посла!

— Многие даваньские беки думают так, — подтвердил Чжан Цянь, сидящий рядом с чэнсяном. Он присутствовал на совете, несмотря на свою болезнь.

— Давань не на краю света. Она посередине караванного пути, доходящего до Дацинь, до вод, куда заходит солнце. Этот путь проходит через Давань и пересекается там дорогой, идущей с севера на юг. Такой узел нельзя оставлять в руках враждебного нам владетеля! Шэнбины покорят Давань и двинутся дальше на даваньских аргамаках! — подытожил мысли Сына Неба чэнсян Гун-сунь Хэ.

У-ди, слегка кивнув, дал знать, что совет окончен.

На следующий день Сыну Неба осторожно сообщили о том, что главный советник по даваньским делам Чжан Цянь совсем слег. Он потерял речь, впал в беспамятство, и даже самые знаменитые лекари-иглоколы дворца не могли привести его в чувство. Некоторые считали, что тяжкая болезнь Чжана — недобрая примета перед походом на страну, которую он открыл. У-ди сохранил невозмутимость. Своим спокойствием он внушал всем, что осуществлению его намерений ничто и никто не может помешать.

Вместо Чжан Цяня советником по Давани стал посол Яо Дин-хань. Он считал, что в Давань достаточно послать три тысячи шэнбинов, вооруженных самострелами и камнеметами. Пока даваньцы соберут по кентам и депарам своих чакиров, Эрши окажется в руках шэнбинов! Гун-сунь Хэ поддержал это мнение. Ведь совсем недавно владения Лоулани были покорены всего-навсего семьюстами шэнбинами, посаженными на быстрых коней. И все же У-ди повелел в несколько раз увеличить численность войска, отправляемого в Давань.

Цзянцзюнем, командующим войском, был назначен Ли Гуан-ли. Только не искушенные в придворных делах люди могли думать, что Сын Неба сделал это по просьбе своей наперсницы, очаровательной Ли Ши, племянницы Ли Гуан-ли. На самом деле выбор пал на Ли Гуан-ли потому, что он был одним из трех наиболее опытных полководцев. Хотя он восемь лет назад из-за медлительности Чжан Цяня и попал в окружение хуннов в отрогах Хингана, в последующие годы Ли Гуан-ли изгнал тех же хуннов из их земель. Проницательные царедворцы воздали должное Сыну Неба. И в этом он поступил очень тонко: назначил Ли Гуан-ли цзянцзюнем по достоинству, а своей наперснице показал, будто сделал это по ее просьбе. Поистине великие везде и всюду удивляют своей мудростью!

Усердный Чжао Ши-чэн был назначен управителем войском, а Ли Чи и покоритель Лоулани и Гуши Ван Кой — предводителями войска. Ранней весной первого года эры тай-чу — года коровы[115] — шеститысячная конница, набранная в зависимых владениях, и несколько десятков тысяч молодых шэнбинов были направлены в Давань.

В том, что Давань будет покорена, никто из приближенных не сомневался. Ведь Сын Неба заранее предрешил исход похода, дав Ли Гуан-ли особый титул Эрши цзянцзюня — покорителя Эрши. Сын Неба и здесь поступил мудро: Ли Гуан-ли не может теперь возвратиться в Поднебесную, не взяв Эрши!

В самом начале похода в Гуаньдуне[116] появилась саранча. Короткими перелетами она двигалась на запад, затмевая солнце и съедая все на своем пути. На огромном пространстве не оставалось ни посевов, ни трав. Были съедены не только листья, но и кора деревьев. Кругом простиралась лишь голая, высохшая, пыльная земля. До самого Дуньхуана войско цзянцзюня вынуждено было идти по этой вымершей земле. В первые дни предсказатели судеб толковали нашествие саранчи как хорошее предзнаменование: войско Хань так же опустошит землю Давани. Но вскоре все сошлись на том, что это плохая примета. Были принесены жертвы, дабы предотвратить несчастье.

За рекой Яньшуй (Черчен), которую перешло войско, жители мелких владений, растянувшихся вдоль длинной дороги, запирались в своих городах и отказывались доставлять продовольствие непрошеным гостям. Города брались приступом, жители истреблялись. Но и ханьцы несли большие потери. Вести о жестокости шэнбинов с быстротой степных сайгаков летели впереди их войска. Жители уходили в горы, забирая с собой зерно, утоняя скот.

Поредевшее за лето войско Эрши цзянцзюня только к осени добралось до высоких стен крепости пограничного кента Ю. Город был расположен на крутых берегах рек Аксай и Кокшаал, там, где они сливаются. У Ли Гуан-ли не было сил для длительной осады крепости, Он решил взять город приступом.

Как только Камчи со своей женой Ботакуз въехали в крепость Ю, ворота поспешно закрылись. Чакиры торопливо поднимались на стены, в башни и к бойницам. Вечерело. Старики и дети укрылись в кибитках. Глашатаи призывали всех мужчин и женщин выносить из домов луки, мечи и пики.

— Поднимайтесь к бойницам! Двигайтесь к воротам! — кричали они.

Камчи оставил своих лошадей на знакомом постоялом дворе.

— Если останемся в живых, найдем их потом. Тогда и продадим, — сказал он жене.

— Хоть и дешевле, но надо было продать их в Селате. Понадеялись на барыш, оставили дома детей! Что с ними будет без нас? — отчитывала мужа Ботакуз.

— Не бойся! Если даже сорок лет день и ночь будет резня, умрет лишь тот, кому суждено Ахурамаздой.

— Чует мое сердце беду. Ночью я видела плохие сны.

— Сейчас не до твоих сновидений. Видишь, женщины идут к тем воротам, откуда мы вошли. Ступай с ними, а я поднимусь на стену. Встретимся возле наших коней.

Камчи исчез в толпе людей, разбегающихся в разные стороны по узким улочкам. Ботакуз неуверенно зашагала к воротам, держа в руках свой лук. В темноте вдруг послышался грохот, потом крики. Несколько человек упали замертво.

— Через стены бросают камни! — крикнул кто-то.

— Кто хорошо видит в темноте, поднимайтесь к бойницам! — раздался голос из башни над воротами.

Ботакуз поднялась по лестнице. За ней последовали еще несколько человек. Она увидела карабкающихся по стене, словно муравьи, вражеских солдат. Враг пробился и к воротам. Стрелы даваньцев сразили десятки шэнбинов, но они нисколько не ослабили натиск. Скоро у Ботакуз кончились стрелы. Она оглянулась по сторонам. У бойницы все, кроме нее, были убиты. Шэнбины уже взобрались на стену. Снизу слышались удары тяжелого бревна по воротам, треск ломающихся досок, крики людей. «Враг ворвался!» — поняла Ботакуз. Она кинулась к лестнице и начала поспешно спускаться вниз. Не успела коснуться ногой земли, как сверху опрокинули лестницу. Ботакуз сорвалась, полетела вниз, по у самой земли кто-то грубо схватил ее и прижал к себе. В грудь уперлось что-то твердое, видимо, рукоятка меча.

Ботакуз извивалась и отбивалась, пытаясь вырваться, но безуспешно. Двое ханьцев связали веревкой ее руки и ноги и потащили в сторону от разгорающегося в нескольких шагах боя.

Ночью шэнбины, идя по трупам своих товарищей, заняли несколько улиц, но сопротивление горожан еще не было сломлено. На рассвете сеча разгорелась с новой силой. Ли Гуан-ли со своей свитой наблюдал за резней с крепостной башни, возвышающейся над городом. Под самой башней, где они стояли, завязался рукопашный бой. Рослый, коренастый даванец в латах и шлеме, держа в левой руке щит и защищаясь им от ударов шэнбинов, длинным копьем, зажатым в правой руке, гонял их из стороны в сторону, как пастух овец. На глазах ханьских предводителей он проткнул копьем нескольких солдат, когда же оно сломалось, даванец вытащил из ножен меч. Шэнбины кинулись на него и окружили со всех сторон. Щит стал бесполезным. Даванец с силой бросил его в нападавших и опрокинул одного из них. Взявшись обеими руками за рукоятку меча, смельчак в резком броске свалил еще троих шэнбинов. Он упал лишь тогда, когда его грудь пронзила стрела из дальнобойного самострела.

К полудню сеча окончилась. Небольшой пограничный кент Ю был захвачен. Почти всех его жителей перерезали. Улицы, дворы, арыки были завалены трупами даваньцев и убитых в схватке шэнбинов. Обходя город в сопровождении свиты и большой охраны, цзянцзюнь Ли Гуан-ли невольно остановился у одного дома. Возле двери лежал разрубленный мечом мальчик лет пяти, а рядом застыли трупы двух шэнбинов и женщины, видимо, хозяйки дома и матери ребенка. Руки женщины сомкнулись на горле шэнбина. Даже смерть не смогла их расцепить. Из груди другого шэнбина торчала рукоятка даваньского кинжала. «Они зарубили мальчишку, а мать убила шэнбинов и сама погибла! — подумал цзянцзюнь. — Как она, женщина, могла справиться с двумя мужчинами?»

Ночью Ли Гуан-ли долго не мог заснуть от тревожных дум. Можно ли покорить страну, где один сражается против десяти, где даже женщины убивают шэнбинов? Дошли только до пограничного города, а уже не осталось и половины войска! Что же делать?

Бывший вор Жэн Чэ командовал в схватке десятью шэнбинами, такими же, как и он, помилованными преступниками. Это он захватил Ботакуз, но через минуту был ранен в живот, и ему стало не до красивой пленницы. Он приказал своим шэнбинам запереть Ботакуз в темной, внутренней комнате, чтобы никто из посторонних не заметил ее, и хорошо кормить, дабы женщина оставалась такой же красавицей.

Дворик, отведенный для десятка Жэн Чэ (у него осталось всего шесть человек), находился по соседству с домом, где расположились толмачи. Среди них были гаогюйцы, хунны и несколько грамотных ханьцев, изучающих языки гаогюйцев и даваньцев. Главный толмач гаогюец Юлбарсбилка, высокий, стройный мужчина лет тридцати пяти — тридцати шести, узнав о пленнице, решил посоветоваться с ханьцем Ань-ином:

— Мои люди заметили спрятанную даваньскую красавицу…

— Где?

— В том дворе.

— Что ж, ты давно мечтаешь найти себе жену из своих…

— В том-то и дело. Если попытаться упросить цзянцзюня…

— И я пойду помогу тебе!

Среди личной стражи цзянцзюня был знакомый буцуй — охранник, но и он не сразу пропустил толмачей к Ли Гуан-ли. Скрывшись за дверью, он долго упрашивал там кого-то, наверное начальника охраны, и, вернувшись, сказал:

— Пройдите!

Входя в резные двери дворца бывшего кентского бека, они подивились красочным изображениям коней, оленей и архаров. Цзянцзюнь сидел в большой комнате, где раньше бек принимал жителей кента. Обычно сосредоточенный, уравновешенный, Ли Гуан-ли выглядел в тот день рассеянным, уставшим, словно страдающим от бессонницы. Не нем был надет переливающийся желто-зеленоватыми оттенками стеганый шелковый халат, перехваченный в талии богатым поясом. Вошедшим показалось, что цзянцзюнь дрожит от озноба.

Юлбарсбилка и Ань-ин поклонились цзянцзюню.

— По какому делу?

— У десятника даваньская полонянка. Хочу на ней жениться. Если прикажете ему…

— Отобрать хочешь?

— Дам сбереженное золото…

— Она из местных. У нее можно лучше научиться языку даваньцев, — вклинился в разговор Ань-ин.

— Значит, одному из вас она будет женой, другому — учительницей! Так, что ли?

— Да, так! — ответил Ань-ин.

— Десятник из осужденных или конник?

— Из осужденных! — ответил Ань-ин и осекся. Ведь он и сам такой же…

— Хорошо, забирайте ее.

Оба толмача поняли, что им повезло: если бы пленница была в руках конника, цзянцзюнь не разрешил бы ее отобрать, чтобы не обидеть шэнбинов, набранных из зависимых владений. Какая удача, что она в руках ханьца-преступника!

Сяовэй, следящий за исполнением указаний цзянцзюня, вместе с толмачами и двумя шэнбинами направился во дворик, где была спрятана женщина. Они поспели вовремя. Жэн Чэ с еще двумя шэнбинами тащили куда-то пленницу. Она отчаянно отбивалась. Платье на ней было изорвано, и сквозь прорехи виднелось белое тело. Увидев людей из охраны цзянцзюня, шэнбины в нерешительности остановились. Ботакуз посмотрела на вошедших испуганными, ничего не понимающими глазами.

— Сестра, мы тебя спасем! — торопливо сказал Юлбарсбилка по-даваньски.

Ботакуз не сразу поняла смысл его слов, но сам звук родного языка приободрил ее, она словно очнулась от кошмарного сна и заплакала.

— Полонянка будет у толмачей, она нужна им. Это приказ цзянцзюня! — сказал сяовэй.

— Не отдам! Я сам пойду к цзянцзюню! Это моя добыча! — сжал кулаки Жэн Чэ.

— Иди, если не боишься потерять голову. За ослушание лишаю тебя звания десятника! — Сяовэй тут же назначил на место Жэн Чэ другого.

— Забирайте ее! — сказал новый десятник, поворачиваясь к толмачам.

— Пойдем с нами, сестра, — позвал Юлбарсбилка и слегка подтолкнул Ботакуз, кивая на дверь.

Юлбарсбилка и Ань-ин привели Ботакуз к себе, в небольшую комнату. Ботакуз ждала, когда ей скажут, что теперь она может идти домой. Ей дали умыться, принесли новую одежду из ханьского шелка. Она отказалась надеть ее. Юлбарсбилка с трудом подыскал поношенное даваньское платье из буза — грубого, похожего на рогожу материала.

— Когда вы отпустите меня? — в упор спросила Ботакуз своего спасителя.

— Не торопись. Все равно на дороге тебя задержат такие же негодяи, как те. Я сам отвезу тебя домой, когда мы поедем в Эрши.

— Отпустите меня в город. Я должна найти мужа.

— Это невозможно! Не осталось в живых ни одного вашего мужчины.

— Все равно. Я поищу хоть его труп, — плача просила Ботакуз.

— Все мертвые брошены в Кокшаал!

— Негодяи! Ахурамазда накажет вас за это! Пусть гнев его падет на ваши головы!

— Ты думаешь, что Ахурамазда имеет власть над чинжинами?

— А кто ваш бог?

— Кок Тенгри.

— Это и наш бог!

— Потому я и спас тебя, что мы свои!

— Почему тогда вы с ними?

— Потом поймешь. Я уйгур. Чинжины называют нас гаогюйцами. Там, где я родился, живут и чинжины. Я знаю их язык с детства. Поэтому они взяли меня толмачом.

— Где ваша жена и дети?

— У меня их нет. Я никогда не был женат. Всю жизнь мечтал жениться на женщине из своих. Вот и нашел тебя!

— Так вот, оказывается, почему вы вырвали меня из рук тех негодяев, а теперь не отпускаете домой! Нет, никогда этого не будет! Ох, дети мои! Наверное, плачете, ждете меня! А я здесь… Но скоро я вырвусь из этой клетки и буду возле вас! Ахурамазда, помоги мне, спаси, дай силу вырваться отсюда!

— Успокойся. Без моей помощи тебе отсюда не вырваться, — стараясь произносить слова точнее, сказал Юлбарсбилка. — Если хочешь увидеть своих детей, то слушайся меня. Я желаю тебе добра.

— Я не буду ни вашей, ни чьей бы то ни было женой!

— Ты молодая. Муж убит. За кого-то ведь выйти надо…

— Умру, но не будет этого!

— Хорошо, я подожду. Ты успокойся и подумай. Но не смей выходить со двора. Схватят тебя и растерзают, как кролика. Пока мы будем спать с тобой под одной крышей, как будто на одном ложе, чтобы чинжины считали тебя моей женой. А то… Видишь, сколько тут охотников до красивых женщин…

Ботакуз умолкла. Юлбарсбилка бросил на войлок стеганое одеяло и, закутавшись в халат, лег. Ей он оставил шелковое одеяло. Лучина, догорев, погасла. Ботакуз с опаской поднялась на ноги и на цыпочках подошла к боковому лазу в верхней части глинобитной стены. В холодной ночи одиноко светилась безучастная к судьбе людей луна. Никогда еще она на казалась Ботакуз такой бледной, хмурой. Женщина с тоской подумала, что дети ее, и дочь, и сын, в далеком горном ауле тоже, наверное, смотрят на эту луну и плачут. А может, старик свекор уже уложил детей спать, накинул на них свой обтрепанный тулуп… Где сейчас Камчи, где безмерно любящий ее муж? Неужели он действительно погиб и тело его унесла холодная река далеко-далеко? Неужели никогда больше не увидит она его? И станет женой этого невозмутимого уйгура? Оказывается, он спас ее не из жалости, а для себя! Так бы и убила его и пешком пошла домой, к своим малюткам, но… но этот противный уйгур прав. Ей не выйти отсюда. Хорошо, что у него рыбья кровь и он оставил ее в покое. А то она убила бы его… Ну а что было бы потом? Она никогда не увидела бы ни детей своих, ни мужа, если он жив, ни своего аула!

Луна скрылась из виду, и в комнате стало еще темнее. Ботакуз почувствовала, что ее знобит. Кент Ю высоко в горах, здесь осень наступает раньше. Ботакуз присела в противоположном от лаза углу. Бесконечные волнения, пережитые ею в эти дни, страх, что ее обесчестят взявшие ее в плен ханьцы, не давали ей спать все последние ночи. Только днем она решалась чуточку подремать, а по ночам сидела, не сомкнув глаз. Усталость начинала сказываться. Хотя и нельзя было верить этому гаогюйцу, все же здесь, при пом, ее страх ослаб. Незаметно Ботакуз заснула, сидя в углу. Проснувшись утром, она обнаружила, что заботливо укрыта шелковым одеялом. Гаогюец смотрел на нее ласковыми главами, но ей он был противен.

Глава четырнадцатая ВОЙНА НАЧАЛАСЬ БЕЗ СРАЖЕНИЯ

В эти дни ихшид Давани собирался посетить плотину, распределяющую воду горной речки Сох. Там, рядом с плотиной, названной в его честь Мугкурганом, построен большой курган с высокими насыпными стенами. У плотины дежурят ясаулы, чтобы наводить порядок при распределении воды между двумя депарами. Раньше часто возникали ссоры, случались драки, даже убийства из-за воды. После того как были построены плотина и курган, распри вроде бы прекратились. Мугува считал это своей заслугой.

Оставив в Эрши наследника престола, своего младшего брата Нишана, Мугува в сопровождении свиты из знатных беков отправился через кент Мугуглан в депары, расположенные в западной части Давани. Он собирался осмотреть строящиеся арыки и дамбы. Одновременно это посещение должно было показать близость ихшида к народу. Ведь любой повелитель старается изображать себя отцом для своих подданных. Даже жестокости и вопиющие несправедливости обычно преподносятся как необходимые меры, принятые в интересах большинства людей, во имя их благополучия и спокойствия.

В отсутствие ихшида наследник Нишан почти все время проводил во дворце Арк наедине с беком Эрши Сиртланбеком. Они подолгу о чем-то совещались, никуда не выходя и никого не впуская. Однажды их тайную беседу прервал ворвавшийся без позволения придворный.

— Гонец! Их два… Из Ю… Там чинжины! — еле вымолвил он, задыхаясь от волнения.

Нишан вздрогнул, но тут же справился с собой.

— Где гонцы? — спокойно спросил он.

— Здесь, за дверью.

— Пусть войдут.

Переступив порог, оба гонца поклонились и опустились на колени. От долгого пути без сна и отдыха глаза их покраснели, сузились, а лица осунулись и потемнели.

— Говорите! — важно произнес Нишан.

— Великий ихшид! Нас послал десятник. Велел сказать: Ю окружили чинжины!

— Вы сами видели чинжинов?

— Нет, не видели. Мы находились в половине дня пути до кента Ю. К нам прискакал раненый гонец из кента.

— Может, это опять разбойники?

— Не знаем.

Нишан перевел взгляд на Сиртланбека и увидел на его лице удовлетворенную улыбку. Наследник нахмурился. Неужели Сиртланбек не умеет даже хорошенько притвориться? Ведь могут заметить… Видно, недаром люди прозвали его клячей…

Опомнившись, Сиртланбек поспешил согнать с лица неуместную улыбку, и оно стало таким же озабоченным, как и у наследника.

— Пока не уточним все это, не выходите из Арка! — распорядился Нишан.

Придворный направился к двери, кивнув гонцам. Те последовали за ним.

Оставшись наедине с Сиртланбеком, Нишан выпрямился, опираясь на подлокотники золотого трона, и принял величественную позу.

— Гонец подумал, что вы ихшид! Это хорошая примета. Скоро она сбудется! — польстил ему Сиртланбек.

— Тише! Успеешь нарадоваться! Нам надо подумать о дальнейших шагах. Оступиться нельзя! — задумчиво, но повелительно произнес Нишан.

Посоветовавшись с Сиртланбеком, Нишан решил утром послать гонцов в кент Ю, чтоб проверить сообщение десятника. Посылаемые Нишаном гонцы должны были все увидеть своими глазами, а не возвращаться с полпути, нахватавшись слухов. Вернутся они оттуда не раньше чем через пять-шесть дней. Только после этого, располагая точными сведениями, Нишан пошлет гонца к брату. Мугува не успеет вернуться, как Нишан уже будет сидеть на троне!

Несмотря на все меры предосторожности, принятые Нишаном, весть о захвате шэнбинами кента Ю разнеслась по всей Давани с быстротой пущенной стрелы.

Дошла эта весть и до жителей селения Вадил, где три дня назад останавливался сам ихшид. Он отдыхал под сенью огромной чинары, любовался быстрыми струями бурной горной речки, протекавшей посередине этого большого древнего села. Все было тихо, спокойно, и вдруг такое неожиданное и тревожное сообщение…

До этого никто из жителей Вадила ни разу не видел ни одного ханьца. До них, как и до обитателей других селений, доходили о ханьцах разные, самые причудливые слухи: они низкорослые, все время улыбаются, едят лягушек и змей; у них не два глаза, а один большой — во лбу… И вдруг этот никому не известный загадочный народ, не имевший к даваньцам никакого отношения, идет на них войной!

Встревоженные вадилцы собрались под чинарой, где обычно решались все важные дела.

На камышовых настилах расселись, скрестив ноги, старики и пожилые люди. Каждый начал рассказывать, что слыхал и что знает о ханьцах.

— Говорят, что на нас идут яджужи-маджужи[117], — начал усатый мужчина лет сорока.

— Нет, Джура, это не так, — возразил другой. — Яджужи-маджужи — это не люди. Они что-то вроде саранчи, А чинжины, как говорят, все же люди!

— Яджужи-маджужи могут ходить, как люди, и могут летать, как саранча, — сказал сидящий в середине помоста старик. — Они истребляют на своем пути все, что им попадается. Там, где они прошли, не остается ничего. Они съедают даже кости. Те из них, которые оказываются позади своей толпы, облизывают камни…

— Вот эти чинжины и есть яджужи-маджужи! — не уступал Джура.

— Тогда ты, Джура, ступай к ним, а мы посмотрим, съедят они твои кости или нет. Потом скажем тебе, кто они! — пошутил кто-то в толпе. Послышался невеселый смех.

— Сейчас не до шуток, — подал голос другой старик. — Вот скоро, наверное, ихшид проедет назад в Эрши. Раз чинжины взяли Ю, — значит, будет война! Побыстрее надо убрать пшеницу, а не то…

Каждый из жителей Вадила прикидывал, сколько дней потребуется, чтобы убрать урожай, запастись на зиму хотя бы самым необходимым, починить крышу, чтобы поздней осенью и ранней весной не текло с потолка. А может, скоро призовут их взять в руки меч и лук…

— Чинжины дальше Ю не пойдут. Ведь подходили близко к Давани и шахи персов, и Двурогий Искандар, а потом вернулись назад. Не осмелились углубиться в долину, — сказал пожилой человек, сидевший с самого начала разговора молча.

— Чинжинов очень много, их больше, чем персов, и больше, чем народа Двурогого, — возразил ему старик, напоминавший своим односельчанам об уборке урожая. — Я недавно был в Мугуглане и разговаривал С одним купцом, побывавшим везде, даже в Кашгаре. Он говорит, их настолько много, что, если каждый бросит по одной иголке, колодец наполнится!

Дальше разговор пошел о несметности ханьцев.

— Я слыхал, что из их главного кента по утрам вытекает река, такая же, как наша, а к полудню она высыхает. Эта река из их утренней мочи.

— Говорят, они очень упрямы. В сече идут прямо, никуда не сворачивают, наполняют своими трупами и арыки, и речки, и овраги и проходят по ним.

— Что же, у нас много оврагов, рек…

— Я же сказал, что они хуже яджужей-маджужей, — настаивал на своем Джура.

— Ты раньше говорил, что идут не люди, а яджужи-маджужи! По упрямству ты хуже чинжина, Джура!

Опять раздался негромкий смех. Но вдруг все смолкли. По дороге пронеслась свита ихшида. Беки следовали за Мугувой, скакавшим на своем рыжем аргамаке с большой белой отметиной на лбу. Жители Вадила поклонились ихшиду, но тот и не заметил их, глубоко погрузившись в свои думы.

Мугува, сидевший в седле так же уверенно и прочно, как и на троне, перебирал в уме события, связанные с Хань. В памяти у него еще сохранилось воспоминание о появлении первого человека из Хань — посла Чжан Цяня. Он попал, по его словам, в Давань, ища юечжи, и отсюда отправился в орду хакана. Чжан Цянь утверждал, что Хань хочет только торговать с Даванью. Послы, которые приезжали после него, тоже все время твердили об этом. И верно, мало-помалу начала налаживаться торговля с Хань. За эти годы Мугува многое сделал, чтоб караванный путь в Хань стал удобным: строил на каждом переходе охраняемые постоялые дворы для ночевок, прокладывал мосты через многочисленные горные речки и ручейки, наладил между кентами, прилегающими к дороге, постоянную связь через гонцов. За все эти дела послы Хань превозносили его до небес. Они уверяли, что то же делает и будет делать их повелитель, что он уговаривает владетелей других мелких стран поступать так же. Но прошлогодний случай с грубым послом все испортил, омрачил ясное небо над караванной дорогой в Хань! Неужели невозможно предотвратить нелепое кровопролитие? А если все это неправда? Возможно, на кент Ю напала просто ватага разбойников? Мугува все еще сомневался в том, что Хань могла напасть на Давань, вернее, он не желал верить этому. Уверенность в том, что Давань недосягаема и неприступна, прочно укоренилась в его сознании. Именно из-за этой уверенности он не догадался вовремя отправить своих послов в Хань, чтобы получить собственное, непредвзятое представление об этой стране, о ее войске. Мугува, как и многие другие владетели западных земель, знал о Хань только то, что рассказывали сами послы этой страны. Только сейчас он спохватился, что понятия не имеет, как вооружены ее воины, как они привыкли сражаться. Единственное, что ему известно, — это то, что они плохо сидят на копе, а многие даже не умеют управлять лошадью в бою; их хуннские кони в беге отстают от даваньских аргамаков. Вот и все, что он знает о войске уже напавшего врага! Да, ихшиду оставалось только мечтать, чтобы весть о нападении шэнбинов оказалась ложной.

Он все более углублялся в свои невеселые думы. Почему брат Нишан не прислал к нему гонца? Может, он уже выяснил, что никаких шэнбинов не было? Разумеется, на кент Ю напали свои же разбойники, переодетые в одежды убитых ими ханьцев из посольства Чэ Лина. А растерявшийся бек кента Ю принял их за войско Хань! Вместо того чтобы разогнать их, как крыс, бек закрылся в кенте и прислал гонца. Трусу и кошка кажется тигром…

Мугува приехал в Эрши, в свой дворец Арк, без предупреждения, не выслав вперед гонца. Нишан увидел и встретил его лишь перед входом в сводчатую залу.

— Правда это? — даже не поздоровавшись, спросил ихшид.

— Кажется, да…

— Почему же ты не прислал гонца?

— Я знаю обо всем лишь понаслышке, — потупившись, ответил Нишан. — Мои гонцы еще не вернулись оттуда.

Как раз в это время прискакали гонцы и, соскочив с коней, подтвердили:

— Ю в руках ханьцев!

Ни Мугува, ни Нишан больше ничего не спросили у гонцов. Все было и без того ясно. Мугува несколько раз провел рукой по лицу и бороде. Им овладела слабость, неуверенность в себе. Входя в залу, он пошатнулся и ухватился за створку двери.

Праворучный бек Модтай, приехавший вместе с ихшидом, отстав от него, спросил гонцов:

— Еще что знаете?

— Их всадники рыщут в окрестностях города. Беглецы оттуда говорят, что шэнбины хватают всех встречных даваньцев, допрашивают, пытаются узнать, где можно найти зерно и сено для лошадей. Отбирают теплую одежду и другие вещи.

С этими вестями Модтай зашел к ихшиду.

— Я тоже думал, — говорил в этот момент Мугува, обращаясь к брату, — что это всего лишь нападение каких-то разбойников… — Он в упор посмотрел на Модтая. — Что предлагает праворучный бек?

— Надо немедленно направить во все кенты и депары гонцов — пусть беки шлют сюда чакиров, ясаулов. А сами завтра приезжают на кенгаш[118].

— Нишан ждал возвращения своих гонцов, потому он и не созвал кенгаш, — еще раз оправдал Мугува поведение брата.

На следующий день собрались беки всех кентов и денар. Кенгаш продолжался недолго. С каждого очага, дым которого уходит в небо Давани, решили послать по одному чакиру. Каждый третий из них выступит немедленно и через три дня прибудет к перевалу Кугарт, куда уже накануне, сразу по возвращении ихшида, был отправлен передовой отряд — илгар, чтобы задержать противника у перевала. Отправляемые чакиры должны иметь на каждые десять человек одну юрту и месячный запас пищи. Бек Селата пошлет свою тысячу на три перехода от своего кента по кашгарской дороге. Десятников и сотников поставят сами беки денар и кентов. Тысячников назовет предводитель войска из числа беков депар, их сыновей и братьев. А туменаг[119] предстояло назначить прямо на кенгаше. Но сначала надо было избрать предводителя войска.

Обычно во время войны предводителем становился сам ихшид либо один из его сыновей или братьев. Если среди ближайших родственников ихшида не находилось подходящего человека, тогда избирали предводителем кого-нибудь из беков другого рода этого же племени и только в крайних случаях — из другого племени, ибо предводитель из другого племени стремился обычно занять и трон. А допустить это никак нельзя! Это не менее важное дело, чем дать отпор стучащему в ворота врагу. Но нынешнему ихшиду нечего опасаться. И сам Мугува может стать предводителем, и брат его Нишан, и сын Мугуглан. Род Мугув никому не уступит трона.

По всему было видно, что Мугува не хотел брать на себя бремя предводителя войска. Видимо, он хотел переложить эту ответственность на брата либо на сына. А на кого именно? Беки не могли заранее проникнуть в его помыслы. Мугува, как всегда, рассуждал по-своему. Когда все складывалось удачно, беки превозносили его до небес. Удастся ли ему и на этот раз принять правильное решение? Помыслы и устремления всех троих — теперешнего и двух будущих обладателей трона — Мугува хотел объединить и направить к одной цели. Поэтому лучше, пожалуй, будет, если предводителем станет Нишан. Он наследник престола и займет после брата трон, следовательно, он будет изо всех сил стараться уничтожать врага! Мугуглан и без того, как сын ихшида и как следующий после Нишана наследник, будет храбро биться за спасение трона — заветного наследия их предков. А он сам, Мутува, всю силу власти направит на подготовку войска. Ему надо также зорко следить за каждым беком, особенно за беками западных кентов, чтобы они не посягнули на трон или не сделали попытку отделиться и образовать самостоятельное владение. Ведь Давань совсем недавно стала единой страной — при его деде, главе огуша аристаев, благодаря его мудрости… Кто знает, не помышляет ли сейчас глава огуша аргу Модтай стать ихшидом? А согдаки[120]? Они все время норовят отделиться, избрать своего ихшида и сделать главным кентом западной Давани Канд или Гесай. Юечжи, всего полсотни лет назад поселившиеся в Давани, гаогюйцы, прибывшие совсем недавно, и другие племена могут поддержать и аристаев, и аргу. Для них оба этих огуша одинаково близки. Да, если бы не распри из-за трона, аристаи и аргу могли бы жить как один народ. И согдаки тоже наши братья, они давно смешались с нами. Поэтому главная задача ихшида — сильной рукой держать в узде подвластных ему беков. Тогда, и только тогда, можно будет и изгнать врага, и не потерять трон, и сохранить страну целой, не давая беспокойным бекам искромсать ее в клочки! Мугуве нужно позаботиться и о том, чтобы его род, его дети и внуки как можно дольше сидели на троне Давани!

Мутува, ограниченный в своем мышлении племенными традициями, и не предполагал, что брат может пойти против брата. Он не представлял всего коварства врага, умеющего вбить клин не только между беками разных племен, по и между кровными братьями, между отцом и сыном. Разве мог он подумать, что Нишан, которого он так любил и сделал наследником престола, изменил ему, не устрашившись даже неминуемой кары от духов предков.

Кенгаш без особых словопрений избрал наследника престола Нишана предводителем войска на период войны. Его заместителем при всеобщем одобрении был назначен Чагрибек, старший сын Модтая, праворучного бека, главы племени аргу. Люди этого племени были отличными воинами. В этом они превосходили других даваньцев. Модтай сам усердно обучал сыновей ведению боя, и Чагрибек хорошо знал правила и приемы сечи. Самые быстрые даваньские скакуны также водились у них, на их землях. В древности люди племени аргу впервые случили своих кобылиц с дикими горными лошадьми и получили породу небесных коней — быстрых тонконогих скакунов. Оттого эти кони и называются аргамаки — лошади аргу.

Кенгаш согласился назначить Кундузбека, Сиртланбека, второго сына Модтая Карчигайбека и четырех беков денар туменагами еще не собранного войска. Его предводитель Нишан, а также Чагрибек, Кундузбек и Карчигайбек сразу же после кенгаша отправились во главе собранных за день немногочисленных чакиров к перевалу Кугарт и на селатскую дорогу. Остальные туменаги должны были прибыть туда, собрав хоть по две тысячи чакиров. Вся Давань лихорадочно готовилась остановить шэнбинов в кенте Ю либо за перевалом Кугарт, на реке Йенчу Огоз, сделать все, чтобы не допустить врага к Эрши.

Предводитель войска Нишан двинулся по главной кугартской дороге, откуда могли прибыть ханьцы, захватившие кент Ю. Вместе с ним ехал Кундузбек. Чагрибек со своим братом Карчигайбеком во главе двух тысяч чакиров направились через Селат в сторону Айтал-Алайкуля. К ним присоединилась тысяча чакиров бека Селата. Чагрибек должен был добраться до самого Алайкуля, что на границе владения Кашгар. Однако он считал, что враг пойдет только по кугартской дороге, наиболее близкой и удобной. Поэтому он на всякий случай послал одну тысячу на границу, а сам с двумя тысячами чакиров остановился около Селата. Это позволяло в случае необходимости быстро перейти по горным тропам на кугартскую дорогу выше кента Шихит и вступить в бой с врагом. Получая указания от Питана, Чагрибек не возражал, считая, что тот просто не знает тонкостей военного дела. А с предводителем войска препираться не положено. Чагрибеку и в голову не приходила мысль о том, что Нишан сознательно отсылает его подальше от себя, чтобы обречь чакиров его отряда на бездействие.

Нишану не нужен был перевес в войске над ханьцами. Если чакиры разгонят шэнбинов, думал он, то все даваньцы будут прославлять его имя, но судьба его от этого не изменится: Мугува по-прежнему будет сидеть на троне, гордясь своим младшим братом, а Нишану останется только ждать смерти ихшида… Но нельзя допустить и полной победы шэнбинов над войском Нишана. Тогда они вообще не станут считаться с ним, возведут на трон кого-нибудь из беков. Значит, надо вести бой так, чтобы шэнбины с трудом одержали верх и сами пожелали заключить мир. Только тогда он сможет сесть на трон! После этого он отдаст им сколько угодно аргамаков и все, чего они захотят. Он признает верховную власть Сына Неба и по-хорошему распрощается с шэнбинами! Пусть ханьский повелитель считает его своим сыном, что в этом плохого? Но почему от ханьских доброжелателей нет ни какой тайной вести для него? И этот чинжин-перебежчик, которого он взял к себе в услужение, молчит. А ведь Нишан давно знает, что он связной и тайный лазутчик чинжинов. Надо действовать самому, разузнать их намерения…

Нишан вызвал своего «верного слугу» и повелительным тоном произнес:

— Пойдешь к своим и узнаешь обо всем!

Ночью ханец в сопровождении двух доверенных чакиров тайком направился в сторону кента Ю. Через неделю он один, уже без чакиров, так же тайно вернулся в юрту Нишана.

— Говори! — нетерпеливо потребовал Нишан.

— Шэнбины будут зимовать там. Сюда они прибудут весной. Во главе войска стоит цзянцзюнь Ли Гуан-ли.

— Еще что?

— Шэнбинам не хватает пищи. — Хитрый ханец решил, что можно не скрывать правды. Все равно об этом и без него скоро все узнают. А Нишан может потерять доверие к его словам.

— Много ли шэнбинов?

— Очень много. Оттого и недостает продовольствия. — Лазутчик не стал говорить, что после сечи уцелела лишь половина шэнбинов.

Такая весть устраивала Нишана. Шэнбинов много, но им не хватает пищи! Значит, с ними можно договориться…

— Где те чакиры, что шли с тобой?

— Они отравились. Съели что-то…

— Ты поступил умно. Иди отдохни.

— Это еще не все.

— Что еще?

— Вот, это вам!

Лазутчик держал в руке маленький свиток. Развернув лоскут шелка с иероглифами, он передал его Нишану.

— Что это?

— Это ярлык. Трон Давани передается вам. Ярлык начертан Цзянцзюнем Ли Гуан-ли от имени Сына Неба!

Нишан жадно посмотрел на иероглифы, еще и еще раз пробежал главами по кривым, причудливым знакам и поспешно, как будто опасаясь кого-то, спрятал ярлык за пазуху. Предводитель войска не сознавал, что в этот миг он окончательно стал предателем, заклятым врагом своего народа. Свой гнусный поступок он оценивал как ловкий шаг, благодаря которому он, будущий законный ихшид, заручился расположением самого Сына Неба.

Если бы во главе войска Давани стоял не продажный изменник, Нишан, а честный, преданный родине человек, он мог бы выведать у лазутчика, в каком состоянии находилось вражеское войско. Со свежими, хорошо вооруженными чакирами не так уж трудно было бы разгромить поредевшее войско усталых, полуголодных, мерзнущих шэнбинов и поумерить аппетит Сына Неба на чужие земли…

Через посланного в Эрши гонца Нишан убеждал Мугуву в том, что именно присутствие его войска вынуждает шэнбинов зимовать в Ю. Немедленное сражение невыгодно даваньцам. К чему лишние жертвы? Ранней весной изголодавшихся за зиму шэнбинов можно будет встретить на берегах реки Йенчу Огоз и потопить в ней.

Глава пятнадцатая И СМЕХ — ПРИЗНАК ГНЕВА

Проходили дни. Юлбарсбилка просил, умолял Ботакуз стать его женой, убеждал, что другого выхода у нее нет, настаивал, чтобы она дала согласие, но не пытался применить силу. Даже не прикоснулся к ней! Ботакуз была довольна, что этот гаогюец оказался, в общем-то, хорошим человеком, по в то же время она удивлялась его нерешительности. Почему он до сих пор не овладел ею силой? А может, он неполноценный мужчина и хочет лишь показать другим, что живет с женщиной? Этой неожиданной догадке Ботакуз так обрадовалась, что даже улыбнулась, и вдруг поняла, что улыбается впервые за все эти долгие, как вечность, дни, с тех пор как въехала в ворота кента Ю месяц тому назад. Ботакуз вспомнила, что тогда дорогой она много смеялась. Муж Камчи развлекал ее разными шутками. Долгий смех ничего хорошего не сулит — не случайно в народе бытует такое поверье! Где он теперь, Камчи? Неужели погиб?

Она сохранит ему верность. Этот гаогюец по воле Ахурамазды оказался ни на что не годный… Ботакуз надо радоваться такому «супружеству». Что было бы с ней, если бы не заступничество Юлбарсбилки!

Ботакуз не раз слышала по ночам плач и мольбы женщин, над которыми измывались шэнбины. Да, Юлбарсбилка говорил ей правду! Без него она давно была бы осквернена и убита и никогда больше не увидела бы ни своих детей, ни родного аула, ни родственников! «А если он все же не такой?» — промелькнуло в голове теперь почему-то совсем не испугавшее ее сомнение.

Начались зимние холода. Отдушина над очагом быстро высасывала все тепло, как только котел снимали с топки. Просидеть ночь напролет в углу или пролежать на краю кошмы стало трудно. В комнате было всего два стеганых одеяла да верхняя одежда — чапан толмача. Кошма уже затвердела, стала холодной.

Однажды вечером завыла сильная вьюга. Порывистый ветер, прорвавшись в хижину через боковой лаз, погасил догоравшую лучинку. В темноте Юлбарсбилка молча протянул руки к плечам Ботакуз, и она не отпрянула от него… С тех пор долгие зимние ночи Ботакуз укорачивала, слушая Юлбарсбилку. Уйгур оказался отличным рассказчиком и много видавшим и знающим человеком. Из его рассказов Ботакуз впервые узнала о ханьцах, хуннах, кянах, народах других земель на восходе солнца, об их обычаях и нравах — о том, например, что ханьцы не пьют молока, у кянов женщины имеют нескольких мужей, а за горой Каракурум живет народ, где царствуют только женщины. От него ей стало известно, что хунны раньше жили на землях, где ныне расселились ханьцы, и многое, многое другое. «Да, недаром дали этому человеку прозвище «билка», — думала Ботакуз.

Толмач же стал считать себя достойным этого прозвища и по другой причине. Ведь он, не торопясь, действуя мудро и осторожно, все же покорил сердце этой своенравной, прыткой, как необъезженный аргамак, даваньской женщины. Молодой, статной, с глазами, как у верблюжонка… Ничего, что она вдова. После войны он заберет к себе ее детей, и от него самого у нее тоже родятся дети. Все уладится, как будто ничего и не было. Ботакуз будет вспоминать о своей жизни с погибшим мужем, как о далеком сне. Со временем его образ потускнеет. А Юлбарсбилка не будет больше одиноким в этом многолюдном, но бессердечном, жестоком мире!

При первых признаках весны, поздно наступающей в горах, шэнбины начали готовиться к походу. Лицо Ботакуз просветлело от мысли, что скоро она сможет увидеть своих детей. И вдруг, вспомнив, что шэнбины пойдут войной на ее родную землю, на ее аул, на родных, она снова помрачнела. Тревога за детей болью отозвалась в сердце.

Юлбарсбилка обычно пропадал целыми днями и, вернувшись к вечеру, говорил: «Кругом все обшарили — не нашли ни зерна, ни лошадей!»

Но однажды он пришел в полдень и радостно выложил:

— Шэнбины возвращаются назад, в Хань! Так решил большой совет у цзянцзюня.

— А я? — вырвалось у Ботакуз.

— Куда муж — туда и жена, — самоуверенно ответил главный толмач.

— Нет, нет, я умру, но не пойду! — Губы и руки у Ботакуз дрожали.

— Успокойся. Это же хорошо, что шэнбины уйдут. В Давани будет спокойно, дети твои останутся живы. И ты народишь еще новых детей!

— Ты обманул меня!

— Чтоб обманом взять тебя в жены, я привел целое войско из Хань, так, что ли?! У шэнбинов иссякли силы, они не могут двигаться вперед. Пойдет ли войско в Эрши или вернется назад, осенью не знал даже сам цзянцзюнь! Ты разве хочешь, чтобы шэнбины вошли в Эрши?

— Нет, ничего я не хочу! Я вернусь домой! — Ботакуз, зарыдав, закрыла лицо ладонями.

— Сейчас это невозможно. Тебя не отпустят. Побоятся, что жена главного толмача может выдать их тайны…

Юлбарсбилка ушел по делам в соседний дом, а когда вернулся, дверь была закрыта изнутри.

— Открой! Почему заперлась?

Ответа не последовало. Юлбарсбилка подошел к боковому лазу и, поднявшись на носках, заглянул в полутемную комнату. Ботакуз взбиралась по лесенке на стену. «Что она хочет сделать? Почему не отвечает?» Он вернулся к двери, отступил назад, разбежался и сильным ударом ноги вышиб дверь. Отшвырнув в сторону обломки досок, Юлбарсбилка бросился к Ботакуз. Она уже успела накинуть на шею петлю аркана, перекинутого через балку. Быстро подхватив женщину, Юлбарсбилка освободил ее от петли и осторожно отнес на кошму.

— Зачем ты спас меня?! Не хочу оставаться пленницей!

— Это счастье, что я вовремя подошел! Посидел бы там еще чуточку — потерял бы тебя навсегда! И тут же, на том же аркане, повесился бы!

Юлбарсбилка жадно целовал ее лицо, шею, губы. Ботакуз почувствовала капавшие ей на лицо теплые слезы. То ли оттого, что Ботакуз впервые видела плачущего из-за нее мужчину, то ли от тайной благодарности, в которой она не призналась бы и самой себе, — благодарности за еще раз спасенную жизнь, она тоже заплакала и обняла Юлбарсбилку.

— Не делай больше так! — убеждал ее Юлбарсбилка. — Пока неспокойно на дорогах, пока не ходят караваны, поедем с чинжинами назад. Клянусь, я не обману тебя! Я найду выход, мы с тобой обязательно вернемся в Давань! Посмотри на меня ласково, Ботакуз моя! А глаза твои в самом деле похожи на глаза верблюжонка[121].

Остатки войска шэнбинов медленно возвращались в Чжунго. Посаженная на еле перебирающего копытами старого осла, Ботакуз, жена главного толмача, следовала за навьюченным на таких же ослов скарбом толмачей. Она теперь во всем полагалась на Юлбарсбилку и беспрекословно подчинялась его воле. Ум ее подсказывал, что надо поступать так, как говорит этот всезнающий, верный, любящий ее, возможно, не меньше, чем Камчи, человек. Но с Камчи она была вольной, гордой, своенравной, как большинство даваньских женщин. А здесь она не узнавала себя. Подавленная, беспомощная, понурая, в постоянном страхе, она заметно увяла и стала казаться старше своих лет.

Из каждых десяти шэнбинов, отправленных в Давань весной прошлого года под реющим флагом Желтого дракона, вернулись обратно только двое. Сильно поредевшее, оборванное воинство остановилось в пограничном городе Дуньхуане. Двигаться дальше, в глубь Чжунго, Ли Гуан-ли, не оправдавший своего титула Эрши цзянцзюня, не осмелился. Отсюда он направил в Чанъань пространное донесение. По всему было видно, что остановка затянется.

Вскоре прошел слух, что цзянцзюнь просит Сына Неба отправить новое войско в Давань. Почти потухший в сердце Ботакуз огонек надежды на возвращение вспыхнул с новой силой. В эти дни она была всецело поглощена думами о себе, о своих детях. Новый поход ханьского войска на Давань означал для нее лишь возможность встретиться со своими детьми. О том, что несет это нашествие ее народу, она вначале как-то не думала. Ботакуз снова начала следить за собой: как и прежде, заплетала мелкими косичками свои черные волосы; лицо посыпала серебряной пудрой — киршаном, который где-то достал проворный Юлбарсбилка. Да, Юлбарсбилка опять оказался прав, он и в самом деле умный человек! Незаметно для себя Ботакуз так привыкла к нему, что начинала тосковать, если он долго не возвращался домой. Любовь ее к Камчи стала тускнеть, образ его стирался в памяти. Но никогда ни на мгновение не ослабевала ее горячая любовь к детям — четырехлетней дочке и трехлетнему сыну!

Однажды Юлбарсбилка повел Ботакуз в гости к своему старому знакомому — кяну. Тот тоже служил у ханьцев толмачом и жил со своими соотечественниками в Дуньхуане. Ботакуз своими глазами увидела женщину, такую же молодую, как она, имеющую трех мужей. С этого вечера Ботакуз считала, что она не такая уж грешница, даже если Камчи жив. Обычай кянов, вначале показавшийся ей отвратительным, заинтересовал Ботакуз. Когда она услышала о нем впервые из уст Юлбарсбилки еще в кенте Ю, то пропустила это мимо ушей, как обычную сказку. Но оказывается, он и тут говорил ей правду! Ботакуз начала искать в нем черты сходства с Камчи; ей казалось, что он так же строен, так же силен, как Камчи… Она вспомнила, как поразило ее сходство мужа с Бургутом, они были как близнецы. Юлбарсбилка говорит все время правду, никогда не обманывает — и в этом он похож на Камчи! А Бургут разве говорил неправду? Юлбарсбилка постарше, но зато знает он куда больше, чем Камчи, возможно, и больше Бургута! Если был бы жив Камчи и у них тоже был бы такой обычай, она жила бы и с Камчи, и с Юлбарсбилкой, и с Бургутом! Ой! О чем она думает? До чего она дошла? Видимо, мужчины правы, когда говорят, что неверность у женщины в крови. Она просто бесстыжая! Если бы Камчи был жив, она вернулась бы к нему! А Юлбарсбилка? Куда денется тогда этот одинокий, уже ставший ей близким человек? Ведь у него, кроме нее, нет никого на свете! Мысли Ботакуз запутались, затуманились. Бросившись на кошму, она зарыдала.

«Значит, — негромко читал чэнсян Гун-сунь Хэ последние слова послания Ли Гуан-ли, — шэнбииы больше гибнут от голода, чем в бою. Немногочисленное войско не может покорить Давань!»

У-ди, сидевший до сих пор неподвижно, даже не мигая, вдруг издал не то хрип, не то стон. Удивленный Гун-сунь Хэ лишь на миг взглянул на него и тут же снова опустил глаза. У-ди приподнимал подбородок, силясь подавить ком, подступающий к горлу, и стараясь сохранить на лице улыбку. Он хотел, чтобы его чэнсян Гун-сунь Хэ подумал, что Сын Неба смеется над незадачливостью Ли Гуан-ли. Но У-ди не удалось скрыть от зорких глаз и проницательного ума Гун-сунь Хэ свое душевное состояние. Чэнсян впервые видел Сына Неба в таком смятении. Куда девалась покоряющая всех невозмутимость… Гун-сунь Хэ не знал, что это уже третий приступ нервного потрясения у повелителя. Первый раз нечто подобное произошло, когда тот же неудачник Ли Гуан-ли попал в окружение в отрогах Хингана и был наголову разбит хуннами. Второй раз такое случилось летом этого года при известии о пленении двадцатитысячной конницы под предводительством Чжао По-ну. Этот легкомысленный полководец, не разведав сил противника, слишком далеко углубился в земли хуннов и тоже попал в окружение. Из его войска не вернулся ни один человек. Вот к чему привела излишняя самоуверенность! Стоило похвалить Чжао По-ну, происвоить ему звание сюньцзянцзюня за покорение Лоулани и Гуши, как он сразу же потерял голову. А теперь этот шалопай Ли Гуан-ли, вместо того чтобы пригнать из покоренной Давани косяки аргамаков, шлет из Дуньхуана длинные послания…

— Послать гонца к наместнику Сиюй[122]! Отрубить голову каждому трусу, который посмеет приблизиться к Юймыню! — произнес У-ди, несколько придя в себя, но все еще хриплым голосом.

В Чанъани начали распространяться слухи о подробностях неудачного даваньского похода. Говорили, что пожар, уничтоживший башню Болян, и нашествие саранчи были плохими предзнаменованиями. Война началась в год коровы и вскоре после смерти Чжан Цяня — тоже недобрая примета. Из похода вернулась только пятая часть шэнбинов, большинство погибло от голода, много шэнбинов пало в бою. За все это Ли Гуан-ли будет повешен… Подобные разговоры велись по всей Поднебесной. Вездесущие шпионы Сына Неба не могли поймать с поличным ни одного распространителя слухов. Но многие заподозренные все же распрощались со своей головой.

Утолив свою ярость, У-ди держался с прежней невозмутимостью, как будто до его ушей не доходили слухи, заставлявшие в ярости метаться чэнсяна и высокопоставленных вельмож. О таких мелочах должны заботиться сановники. Сын Неба в эти дни мало кого допускал к себе. Никто не мог предположить, каким будет его следующий шаг. Двор, вся Чанъань, вся обширная Поднебесная ждали его слова. Что он скажет? Нетерпеливее всех ждал Ли Гуан-ли, ибо он хорошо понимал, что его дальнейшая судьба зависит от этого слова. Даже Ли Ши, его прелестная племянница, наперсница, У-ди, ныне вряд ли сможет что-нибудь сделать. Ли Гуан-ли не надеялся на ее помощь. Спасти его может только одно: Сын Неба осознает причину случившегося, поймет, что Давань не такая беззащитная страна, какой изображали ее безответственные болтуны-послы.

Неожиданно у Сына Неба был созван совет. На нем присутствовали все высокопоставленные сановники и военачальники, не было лишь Ли Гуан-ли. Чэнсян Гун-сунь Хэ по знаку У-ди открыл совет.

— Сын Неба желает знать, что думают вельможи. Посылать ли повое войско в Давань или нет? — произнес он.

Все молчали. Чэнсян взглянул на Дунго Сянь-яна. Богач, успевший приобрести немалый опыт в дворцовых делах, не торопясь, встал, отступил на два шага назад, поклонился У-ди:

— Для процветания Поднебесной необходима торговля. Но какая может быть торговля без спокойствия на караванных дорогах? Только шэнбины способны сделать дороги спокойными!

Многие не поняли, что же он предлагает: пойти войной на Давань или нет?

С места встал худощавый, подвижный Дэн Гуан. Пятидесятилетний вельможа Дэн Гуан был решительным человеком. Он рассуждал так: если бы Сын Неба хотел продолжать даваньскую войну, он не стал бы созывать совет. У-ди нужно заручиться поддержкой вельмож, чтобы отложить поход на Давань.

Обрадовавшись возможности поразить всех своей проницательностью и еще выше подняться в глазах императора, Дэн Гуан выступил со свойственной ему смелостью:

— Большое войско дойдет до Давани лишь за год! Уставшие шэнбины вынуждены будут биться со свежими силами врага. Хорошо, если война кончится летом. А если она затянется до зимы, что тогда? Покорение Давани можно пока отложить! Все силы надо бросить против сюнну. Они опять поднимают голову. Нельзя забывать о гибели войска Чжао По-ну.

Как это Дэн Гуан не побоялся произнести такие слова? Ведь никто при Сыне Неба не смел даже заикнуться о гибели войска Чжао По-ну.

Почувствовав недоумение продолжавших хранить глухое молчание вельмож, Дэн Гуан вдруг сбился и побледнел. Он обвел взглядом сидящих — ни один из них не посмотрел ему прямо в глаза. Но У-ди был невозмутим и неподвижен, как статуя. Приняв это за добрый признак, Дэн Гуан воспрянул духом и продолжал:

— Со странами Запада и с Даванью мы выгодно торгуем вот уже более двух десятков лет. Торговлю на Длинном пути можно продолжать, не покоряя Давани. Достаточно увеличить число охранников для караванов!

Кое-кто из присутствующих на совете начал думать: «Раз Дэн Гуан так смело предлагает отложить даваньскую войну, значит, он что-то знает… Возможно, чэнсян потихонечку намекнул ему…»

— Небесные кони обходятся нам слишком дорого! — сказал вельможа, взявший слово после Дэн Гуана. — Чтобы добыть даваньских аргамаков, мы теряем в несколько раз больше сюннуских лошадей!

Охотников выступить на совете больше не нашлось. Опытные сановники не верили, что Сын Неба откажется от давно задуманной и долго готовившейся войны с Даванью. Дороги, проходящие через эту страну, нужны ханьцам не только для торговли. По ним пойдут шэнбины покорять земли западного мира. А это заветная мечта Сына Неба. Завоевав Запад, ханьцы приобретут многочисленных рабов, золото и различные товары, диковинные вещи, драгоценности, быстрых скакунов, барыши от торговли шелком и железом и распространят власть Хань на весь мир! Везде и всюду на дверях храмов и дворцов подчиненных правителей будут вырезаны изображения Желтого дракона — символа ханьского могущества! Отказаться от этого нельзя.

Чэнсян Гун-сунь Хэ не стал подытоживать мнения говоривших. Значит, на этот раз несколько слов скажет сам Сын Неба.

— Если мы не сможем покорить небольшое владение Давань, — начал У-ди, чеканя каждое слово, — что подумают правители стран Запада?! Дася, Аньси и другие государства перестанут уважать нас! Усунь и Луньту[123] с пренебрежением будут встречать наших посланников. Мы сделаемся посмешищем в глазах чужеземных владык! Длинный путь окажется в чужих руках! Мы потеряем все выгоды, которые сулит покорение Давани, и у нас никогда не будет даваньских аргамаков. Не посадив шэнбинов на небесных коней Давани, невозможно полностью покорить сюнну и подчинить Запад… — У-ди остановился. Сановники замерли, ожидая, скажет ли еще что-нибудь Сын Неба или на этом закончит. У-ди продолжил: — Людей, готовых променять славу Поднебесной на несколько тысяч сюннуских кляч, предать суду!

Тут же Дэн Гуана и поддержавшего его вельможу увели ланчжуны. Удивительно! Почему Сын Неба сам не определил наказания этим государственным чинам, а предал их суду? Смышленые вельможи уже догадались, что Сын Неба хотел таким образом положить конец зловредным слухам о даваньской войне, свалив их на противников ее продолжения. Это очень разумно! Люди будут думать, что эти слухи лживы, сочинены противниками даваньской войны, получившими теперь по заслугам! И на этот раз Сын Неба поступил так, как подобает великому правителю. Да, никто ни в чем не может сравниться с императором, ведь недаром он избранник самого Неба!

— Кого пошлем в Давань цзянцзюнем? — неожиданно спросил У-ди.

Вельможи опустили глаза и затаили дыхание. После случившегося с Дэн Гуаном никто не решался и слова промолвить. Более того, кое-кому из вельмож стало казаться, что он сидит не так, как полагается. Они боялись даже шевельнуться, с трудом удерживали дрожь. Молчание затягивалось.

— Победа подготавливает поражение, — изрек наконец У-ди, — а поражение — победу! Если мы назначим цзянцзюнем нового человека, ему придется долго изучать дорогу и вооружение чакиров Давани. Ли уже был там, знает врага и проглотил горькую пилюлю. Поражение его в прошлый раз будет матерью победы в новом походе!

И это решение У-ди было неожиданным для присутствующих на совете. Они были уверены в том, что если Ли Гуан-ли даже не был приглашен на совет, то уж, конечно, цзянцзюнем в Давань поедет другой человек. После слов Сына Неба все вдруг поняли, что он нашел единственно правильное решение. Впрочем, если бы Сын Неба сказал: «Ли один раз уж посрамил и себя и нас. Человек, однажды проигравший дело, не способен найти в себе отвагу», тогда это было бы самым мудрым и поэтому единственно правильным мнением! По всей широкой Поднебесной всегда и при любых обстоятельствах правильно мыслит лишь один человек — Сын Неба! Мудрость других в том, чтобы учтиво молчать.

На следующий день в Чанъани по повелению Сына Неба началось семидневное жертвоприношение духу Великого Единого — Тай-и. Каждый день закалывали жертвенных животных — быков, баранов, свиней. Их кровью окрашивали фэнь-гу — военные барабаны. Под дробь этих барабанов шэнбины будут проливать кровь врага. Последний день жертвоприношения был самым торжественным. Перед жертвенником встали Сын Неба и главный жрец Куань Шу. На почтительном расстоянии от них выстроились самые именитые сановники — все в желтых одеяниях. Играла музыка. Маленький, сутулый Куань Шу воинственно поднял «творящее чудо» знамя Поднебесной и, осторожно проведя дряхлой рукой по древку с колючими шипами, наклонил его вперед. На шелковом полотнище по бокам были изображены солнце и луна, а в середине — звезды Северного ковша Бэйдоу и устремившийся вверх Желтый дракон. Три крайние звезды рукоятки ковша, названные Тянь-и, составляли как бы острие копья Тай-и — духа Великого Единого.

Куань Шу указывал знаменем в сторону запада. Стоящие разразились криком:

— На Давань! На Давань! На Давань!

Через несколько дней многотысячное войско конных и пеших шэнбинов тронулось на запад. Это был лишь передовой отряд, хотя по численности он не уступал всей армии Эрши цзянцзюня, отправленной в позапрошлом году по той же дороге. Он должен был прокладывать дорогу главным силам.

Ранней весной третьего года эры тай-чу, года зайца[124], шестидесятитысячное войско ханьцев выступило из Дуньхуана во второй поход на далекую, спрятавшуюся за Небесными горами, загадочную страну Давань. В названное число не входили гуртовщики овец и коз, крупного рогатого скота, конюхи, повара, торговцы, погонщики караванных верблюдов, мулов, ослов, лекари, знахари и многие другие обслуживающие войско люди. Для обеспечения шэнбинов всем необходимым было выделено более ста тысяч быков и волов, до тридцати тысяч лошадей и десятки тысяч ослов, лошаков и верблюдов. За шэнбинами следовали караваны, навьюченные съестными припасами, запасным оружием и самострелами. Специально выделенные люди разваривали, сушили и раздавали воинам рис, просо и другие съестные припасы. По словам ханьского историка, седьмая часть Чжунго следовала за войском! Общее число двигавшихся на Давань ханьцев составляло около ста тысяч человек. Отряды шэнбинов возглавляли более пятидесяти средних военачальников в чине сяовэя. Чжао Ши-чэн оставался управителем дел, а хаохоу Ли Чи и хаохоу Ван Кой — предводителями неизмеримо увеличившегося войска.

После того как войско перешло реку Яньшуй, тучи, пригнанные ветром с востока, покрыли все небо. Буря поднимала в небо удушающую пыль, в которую превращались под копытами иссохшая и потрескавшаяся бурая почва и желтоватые пески. Небо покрылось густой желтой мглой, почти не пропускавшей лучей солнца, изредка пробивавшегося из-за стремительно летящих туч. Воющая желтая буря миновала горы Кокшаал и понеслась в сторону Давани. А за ней под флагами Желтого дракона двинулись шэнбины в своих светло-бурых одеждах.

В Чанъани опасались, что хунны могут поддержать даваньцев — родственный им народ — и напасть на северную границу Поднебесной от Цзиньчэна до Баркуля. Для охраны этой части границы ханьцы выставили стовосьмидесятитысячное войско. Нельзя было полностью верить и зятю Сына Неба — хуньмо. Ведь и усупи состоят в родстве с даваньцами! Хунны могли также пройти через пески Гоби и алашаньские степи и, преодолев здесь Длинную стену, соединиться со своими давнишними союзниками на юге — цянами. Тогда они отрезали бы шэнбинам дорогу на запад, и даваньская война могла снова окончиться неудачей. Сын Неба так опасался за судьбу похода, что весь двор в эти дни не знал покоя. На севере, за Длинной стеной, на землях, недавно отвоеванных у хуннов, юечжи и других племен, были спешно образованы новые уезды Цзюйянь и Сючжуй. Из внутренних районов страны сюда переселили байсинов. Жителей новых поселений вооружили.

Так ханьцы присоединяли к себе ближайшие чужие владения под предлогом обеспечения безопасности своего войска, отправленного для завоевания других, более далеких новых земель.

Второй поход на Давань привел в движение всю империю.