Тень Желтого дракона

Глава первая «СЫН НЕБА ВИДИТ ДАЛЕКО»

Первые известия о бесславно возвращающихся шэнбинах вызвали переполох в императорском дворце Вэйянгун. У-ди ничем не выдавал своих чувств. Не готовил ли он себя уже давно к таким вестям? Невозмутимость Сына Неба заставляла сдерживаться и его приближенных. Затаив дыхание, все ждали, что предпримет избранник Неба.

Лишь немногим стало известно, что навстречу Ли Гуан-ли в сопровождении десятка ланчжунов — телохранителей самого Сына Неба еще до рассвета выехал из дворца важный гонец. Но никто из вельмож толком не знал, какой приказ увез гонец, об этом лишь строили догадки. Только чэнсяну Гун-сунь Хэ была ведома воля Сына Неба: возвратившиеся на Давани шэнбины должны зимовать за высокими крепостными стенами Юймыня, в Чанъань же, во дворец, доставлены будут лишь те, кто потребуется.

Недели через две без шума и торжеств, будто тайком, ночью, вместе с ланчжунами вернулся в Чанъань Ли Гуан-ли. Его ввели прямо к чэнсяну Гун-сунь Хэ. Сдержанно поздоровавшись, чэнсян тут же приступил к расспросам. Через день Ли Гуан-ли, подбодренный Гун-сунь Хэ и подготовивший с его помощью обдуманный доклад, был вызван к Сыну Неба. При нем находился один чэнсян. После ритуальных поклонов и приветствий Ли Гуан-ли начал говорить сухо и коротко, без лишних подробностей, как посоветовал ему чэнсян. Рассказывая об осаде Эрши, Ли не произносил слов «вайчэн» (внешняя стена) и «чжунчэн» (внутренняя стена). Чего стоят эти мелочи перед величием Сына Неба! Он просто сказал: «Мы разрушили стену Эрши!» И уж, конечно, он не мог сказать: «Эршийцы не пустили нас во внутренний город!» Произнести эти слова означало бы признаться Сыну Неба, что он проиграл войну, не выполнил воли императора, не оправдал присвоенного ему громкого титула Эрши цзянцзюня. Как мудр этот чэнсян Гун-сунь Хэ! Он сразу же предупредил: «Даже не заикаться об этом!»

В конце рассказа Ли Гуан-ли, запнувшись, тихо произнес:

— Живыми вернулись в Дуньхуан не более десяти тысяч ваших отважных шэнбинов!

У-ди чуть заметно нахмурился, но ничего не сказал. Ли Гуан-ли замер. Чэнсян прятал глаза. Все трое понимали подлинный смысл последних слов. Из шестидесяти тысяч шэнбинов и сорока тысяч обслуживающих войско ханьцев, отправленных ранней весной на Давань, к началу зимы вернулись в Дуньхуан пять с небольшим тысяч. «Это как раз и будет не более десяти тысяч», — поучал чэнсян незадачливого полководца. Заметив недовольство У-ди, когда произносил даже эти искусно сглаженные слова, Ли Гуан-ли понял, что вся истина без всяких прикрас известна Сыну Неба! Он удивился: к чему такая игра между тремя людьми, которые прекрасно понимают друг друга?..

В конце следующей недели во дворце состоялось пышное торжество в честь победителей в даваньской войне. Заняли свои места по чипу вельможи всех степеней. Высокой чести быть приглашенными удостоились сыновья и родственники владык соседних мелких и средних государств, содержавшиеся в Чанъани заложниками.

Гун-сунь Хэ, почтительно стоявший сбоку от трона, на котором неподвижно восседал У-ди, с подобающей чэнсяну Поднебесной важностью объявил:

— Сын Неба, отец народов, племен и родов, обитающих и процветающих в необъятной Поднебесной, жалует отважному Эрши цзянцзюню Ли Гуан-ли княжеское достоинство хайсихоу!

Гул одобрительных возгласов раскатился по залу.

— Коннику Чжао Ди, убившему бека кента Ю, — княжеское достоинство синьчжихоу!

Собравшиеся ожидали, что вслед за Ли Гуан-ли будут названы имена военачальников по степени их чинов; растерявшись, когда вдруг был назван простой конник, они крикнули недружно и не так весело, как следовало бы. Опомнившись, все заново, уже более громко и уверенно выразили свое одобрение. Сын правителя какого-то заходного владения шепнул на ухо другому заложнику:

— У них больше почета убийцам, чем предводителям!

Тот, опасаясь, что их могут услышать, лишь согласно кивнул.

Гун-сунь Хэ продолжал:

— Управителю войском Чжао Ши-чэну — чин гуанлу дафу[157]!

Раздались шумные одобрительные возгласы.

— Взявшему в свои руки бразды управления тысячей шэнбинов и пленившему бека кента Ю Шан-гуань Цзе — чин шаофу[158]!

Когда Гун-сунь Хэ сказал, что хаохоу Ли Чи направляется правителем в Шандан, почти всем стало ясно, что за потерю войска в долине Хайломы он отстраняется от должности военачальника. При всем своем самообладании, У-ди не удалось полностью скрыть свое истинное отношение к неудаче Ли Чи. Но возгласы одобрения звучали по-прежнему дружно, создавая впечатление, что никто ни о чем не догадался.

Уставшие к концу церемонии вельможи и царевичи-заложники, надрывая голосовые связки, одобрили получение больших чинов еще тремя отличившимися в походе. Целая сотня «героев» получила должности с доходом по две тысячи мешков риса в год, а более тысячи шэнбинов — места с жалованием в тысячу мешков проса или риса. Когда Гун-сунь Хэ объявил, что добровольно записавшиеся в войско будут награждены выше их ожидания, даже важные вельможи не удержались от выразительных взглядов, полных иронии; глаза говорили: «Разве кто-нибудь ходил в Давань добровольно?» Вдобавок ко всему чэнсян известил, что Сын Неба прощает отправленных в поход за провинности. Это означало, что ту-ну, ну-бэй превращались в свободных бездомных шужэнь — простолюдинов. Сказано было, что ратникам в награду будет роздано сорок тысяч серебряных монет круглой формы с изображением дракона, каждая из которых приравнивается к трем тысячам медных монет.

Награжденные подходили близко к трону и низко кланялись Сыну Неба. Чэнсян Гун-сунь Хэ сел на свое место и вопросительно взглянул на историка Сыма Цяня, сидевшего рядом с ним.

— О даваньской войне, о подвигах победителей будут знать все грядущие поколения! — сказал тот.

Чэнсян Гун-сунь Хэ, хитро улыбнувшись, одобрительно кивнул. Веселье продолжалось до глубокой ночи.

У-ди, растянувшись на мягком ложе, засыпая, пробормотал:

— Теперь каждый «негодяй», возвратившийся из Давани, будет корчить из себя героя! Хвастуны нам полезнее, чем правдолюбцы.

Утром Гун-сунь Хэ спросил Сына Неба:

— Что делать с теми сяовэями, которые отбирали у шэнбинов припасы и одежду?

— Негласно простить!

Чэнсян понял: если их наказать, это даст повод для распространения нежелательных слухов о том, что происходило в Давани. «Да, — подумал он, — Сын Неба видит далеко, очень далеко!»

На следующей неделе сыновья соседних владык — заложники были отпущены на полгода-год, чтобы навестить своих родителей. Конечно, они распространят слухи о победе Хань в даваньской войне. С явной целью добиться того же под различными предлогами отправлялись посольства в другие страны. От разнесенных ими известий станут более покорными уже захваченные владения, будут дрожать колени у правителей еще не покоренных стран!

«Прозорливости Сына Неба нет пределов!» — говорили друг другу вельможи императорского дворца Поднебесной.

Глава вторая ТРОН НА НЕОСТЫВШЕЙ КРОВИ

Неожиданный героический поступок Мугувы в самые тяжелые дни осады Эрши восстановил упавший авторитет династии Мугув, правившей Даванью с давних времен. Был выпущен на свободу его завистливый и бесчестный брат Нишан. Он много передумал за эти дни и понял, что лишь чудом избежал эшафота.

Вначале он вел себя тихо, как будто навсегда примирился со своей участью. Старался показать, что и он вносит лепту в защиту Давани: ездил по заходным кентам и депарам, возглавляя сборы и отправку чакиров в войско, преследующее врага. После окончательного изгнания шэнбинов, чакиры были распущены по домам. Оставлено было, как обычно, всего несколько сот чавушей — постоянных воинов при ихшиде и по нескольку десятков ясаулов в кентах у беков. Жизнь в Давани начала входить в свое обычное русло. Вот тогда-то Нишан постепенно стал расправлять свои плечи. Он все чаще начал думать о троне. Неужели династия Мугув окончательно низвергнута?! Неужели одна неудачная попытка сесть на трон сломила его, Нишана, волю и он ничего не сможет придумать, чтобы погубить человека, отобравшего трон у Мугув? Чего же тогда стоит хваленая изощренность его ума?! Для Нишана наступили тяжелые, бессонные ночи. Какое обвинение может лишить человека всех его прошлых заслуг? «Обвинение в измене родине!» — отвечал сам себе Нишан, учитывая собственный горький опыт. Но как обвинить в этом Модтая или хотя бы его сыновей и родственников? Ага! Ведь Гунанбек, сват Модтая, тесть Чагрибека, — он же изменил родине! Правда, он осужден, и осудил его сам Модтай… Жаль! И все же он — сват Модтая… Надо суметь хотя бы этим воспользоваться. Обдумав все, Нишан решил действовать издалека. Приезжая под различными предлогами в заходные кенты, он осторожно подогревал давние страсти беков, мечтавших перенести столицу из Эрши в заходную Давань. Нишан горячо поддержал эту меру, как будто бы направленную на укрепление безопасности столицы. «Ведь Эрши лежит на перекрестке всех дорог, близко к Кугартскому перевалу, а как раз оттуда приходили и снова могут прийти шэнбины! К заходным же кентам, Гесаю или Канду, ближе соседи Давани — кангхи и согдаки, и при нужде они быстро придут на помощь», — говорил Нишан бекам заходных кентов. Ихшид Модтай уже неоднократно отвергал требования беков, а в последний раз резко оборвал их: «Разумный человек должен сейчас заботиться прежде всего о восстановлении посевов, садов, селений и поголовья скота там, где прошел враг, все растоптал и уничтожил! Болтать о переносе столицы могут в такое время только бездельники!»

Это и нужно было Нишану. Он пользовался любым поводом, чтобы встретиться с каждым из беков заходных кентов наедине, выражал сожаление, что не может помочь им, будучи всего-навсего изгнанником, несправедливо лишенным тропа своих предков. Тщательно укрепляя почву у себя под ногами, Нишан осторожно делал следующий шаг…

В начале лета был созван кенгаш беков. Вновь был поставлен вопрос о переносе столицы в Гесай. Между беками восходной и заходной Давани разгорелась ссора, и дело кончилось скандалом. За обедом два бека ударили друг друга плетью. Едва удалось успокоить их. На кенгаше не было заутара и Чагрибека. Сильно одряхлевший в последнее время заутар в тот день занемог, а Чагрибек, находясь в Селате, заразился холерой, свирепствовавшей в депаре: с наступлением тепла началось гниение множества трупов, всю зиму пролежавших под снегом.

После кенгаша часть беков тут же отправилась в свои депары и кенты, а часть осталась в Эрши. Поздно вечером беки заходной Давани по одному, по двое стекались в дом Нишана.

— Я недавно узнал, — сказал Нишан, предлагая гостям очередную чашу виноградного вина, — что именно Модтай уговаривал моего покойного брата Мугуву не продавать аргамаков чинжинам, а это их и обозлило. Так что больше всех выиграл от этой ужасной войны тот самый человек, который натравливал на нас шэнбинов…

— Да, не было бы войны, Модтай не сел бы на трон! — кивали собравшиеся.

— Как вы думаете, почему Модтай так поспешно осудил и заточил своего свата Гунанбека? — подбросил вопрос Нишан. — Сейчас сами услышите!

Нишан открыл дверь и кивнул ясаулу, стоящему там. Через минуту в комнату вошел Гунанбек, звеня бронзовыми оковами на руках и ногах. Беки с любопытством смотрели на того, кто считался недавно одним из самых богатых и влиятельных людей Давани…

— Аманлык! — сказал он дрожащим голосом. Кроме Нишана, никто не ответил на его приветствие.

— Садись, бек! — пригласил Нишан. — В моем доме все гости, и ты тоже.

Гунанбек сел на край кошмы. По знаку Нишана слуга поднес ему чашу вина.

— Твоя жизнь, аксакал, в руках сидящих здесь беков! Расскажи то, что ты говорил мне! — мягко сказал Нишан.

— Шэнбинам тайком продавал пшеницу и шерсть не я один… Сват мой, Модтай, поручил это мне. Он сказал: поделим золото и серебро поровну… Пощадите, беки! Не убивайте! Модтай боялся, что все раскроется, потому и заточил меня, чтобы отвести от себя кару!

— Как зовут того богача-чинжина?

— Который платил мне?

— Да, того.

— Дунго Сянь-ян.

Беки возмущенно зашумели:

— Смерть изменнику!

— Модтай запятнал священный трон Давани!

Нишан кивнул, и ясаул увел Гунанбека.

— Чего мы ждем? Нельзя упускать такого случая!

— Да, хорошо, что Чагрибека в Эрши нет!

Чтобы подогреть возбуждение беков, Нишан повторил свое обещание:

— Как только сяду на трон, столицу перенесем в Гесай!

Совещание в доме Нишана продолжалось недолго. Под покровом темноты беки разошлись. Они отправились туда, где их ждали ясаулы, сопровождавшие их в Эрши. В глубокую ночь на узких улочках внутреннего кента то там, то здесь замелькали силуэты людей, воровато пробиравшихся в Арк. В нескольких местах окликавшие их охранники падали от неожиданного удара кинжалом.

В предрассветной тьме два коренастых человека вслед за ясаулом вошли в темницу, где в прошлом году был заточен прежний ихшид Мугува. Ясаул, воткнув лучину в щель возле двери, вышел на цыпочках. В углу стоял скованный по рукам Модтай.

— Возмездие — тоже воля Ахурамазды, ихшид мой! — иронизировал палач, засучивая рукава. — Мы тут соскучились без работы…

Он нагло смотрел в глаза Модтаю, демонстративно почесывая свои выступающие скулы кончиком большого ножа. Модтай узнал этого человека. Он когда-то служил палачом при Мугуве, по за воровство был изгнан из Арка. А в дни осады копта Модтай велел заточить его в темницу за убийство чакира в пьяной ссоре. Потом про него забыли. Ах эта ищейка Нишан, он все пронюхал! Лицо второго палача тоже показалось Модтаю знакомым. Да, он служил у Нишана ясаулом, когда тот считался наследником престола…

— О великий Ахурамазда! Прости меня! — неслышно шептал Модтай. — Я сам виноват. Надо было немедленно уничтожить Нишана, как только стало очевидно его предательство. Да, я не довел тогда дело до конца… Это хороший урок для беспечных… но я уже не успею им воспользоваться… Мне и в голову не пришло оградить себя от покушений… О великий Лхурамазда! Что теперь будет с моими сыновьями, малолетними внуками? Ах, жаль, нет в Эрши Чагрибека!

Палачи, думая, что Модтай винится перед Ахурамаздой за свои проступки, ждали, пока перестанут шевелиться его губы. Модтай затих, и палач неторопливо, чуть ссутулившись, начал приближаться к нему. Нож сверкнул при свете лучины. По телу Модтая пробежала дрожь. Он сделал шаг назад и ощутил за спиной стену. Внезапно он оттолкнулся от стены и молниеносно обеими ногами ударил ката в живот. Острые металлические кончики сапог ихшида распороли живот палачу, кровь брызнула на стену. Второй палач сначала растерялся, но, увидев, что упал и сам Модтай, бросился на него. Удар ножа в сердце оборвал жизнь Модтая. Перевернув его навзничь, кат отрубил ему голову. Подождав, пока стечет кровь, он положил голову в медную посудину с крышкой и унес, чтобы показать своему хозяину.

Протяжные звуки карнаев, вторящий им стук барабанов, раздавшиеся на рассвете с высокой крыши Арка, известили жителей Эрши о том, что на троне Давани вновь ихшид из династии Мугув!

Прошел год с небольшим с того дня, как Нишан сел на трон.

Два молодых человека глубокой ночью на плетеных носилках принесли в Аташкаду дряхлого старика. Тайно собравшиеся там беки негромко справлялись о его здоровье. Осторожно пересадили заутара на мягкое ложе, удобно обложив вокруг ватными подушками. С высоты помоста, где он сидел, через плечи покорно опустивших голову беков заутар еле заметно поклонился горящему в середине круглой залы огню. Его примеру последовали остальные.

Когда все уселись на свои места, заутар негромко сказал:

— Сегодня утром мы узнали, что сын Нишана содержится заложником у правителя Хань.

От возмущения беки вскипели:

— Как так?!

— Тот самый, малолетний?

— Да, тот.

— Разве он не погиб? Ведь был найден его труп!

— Так нас обманули?!

— Изменник продажный! Он хочет превратить всех нас в табунщиков ханьцев!

— Не надо было тогда освобождать Нишана!

— Давно пора скинуть его с тропа!

— Надо возвести на трон Мугуглана!

Заутар слегка поднял правую руку. Беки притихли. Подбирая каждое слово, слабым голосом он заговорил:

— Этим гнусным поступком Нишан свел на нет то, чего мы добились ценой крови десятков тысяч сыновей и дочерей Давани! Ханьцы говорят теперь: «Вот, сын ихшида Давани — заложник у Сына Неба! Страна аргамаков покорена нами! Шэнбины на даваньских конях догонят всех, кто вздумает бежать от них, и оставят далеко позади всех, кто гонится за ними!» Это нужно им, чтобы устрашать соседние и дальние страны и племена. Нишан совершил преступление и против даваньцев, и против соседних народов. Это Зло! Оно укоренилось в Арке! Священный трон Давани надо очистить немедля! Великий Ахурамазда покровительствует вам, беки. Пусть Добро восторжествует над Злом!

Беки бросились в темноту ночного города…

Нишан в эту ночь не мог заснуть, ворочался в постели с боку на бок. Сердце его сжималось от невыносимой боли.

«Значит, моего сына увезли в далекую Чанъань. Теперь всем показывают его как заложника, присланного мной в знак покорности. Позор! Какая судьба его ждет? Его убьют, непременно убьют! Они убьют наследника престола Давани — моего единственного сына. Я уже стар, у меня больше не будет детей. Но, может, это и к лучшему. Некому будет переживать тот позор, который лег на мой род. Весть, что мой сын заложник, наверняка облетела весь Эрши, ее услышали все беки, все жители Давани! Шила в мешке не утаишь. Наверное, беки уже совещаются тайком от меня! А что скажет заутар? Поймет ли меня, поверит ли? Вряд ли…»

Когда разъяренные беки вместе с толпой ясаулов и чавушей ворвались в опочивальню Нишана, он лежал мертвый, схватившись обеими руками за сердце.

Глава третья ВСЕЗНАЮЩИЙ КОНЮХ

— Я убрал навоз и за тебя, Жэн Чэ. В кормушки подбросил люцерну. Отдай теперь мою лепешку.

— Сегодня ты, градоначальник, работал за меня, чтобы получить спрятанную лепешку. Завтра же будешь кормить коней за нас обоих ради нашей дружбы. Если откажешься, вечером я тебя проучу! В тот раз тебя мало били. Обещаю, что теперь привезу из города не двоих, а пятерых молодцов! Понял?

Жэн Чэ вытащил из охапки сена черствую ячменную лепешку и бросил конюху, которого иронически величал градоначальником. Закоренелый вор, безжалостный и кровожадный, Жэн Чэ, отличившийся в даваньской войне, был освобожден от рабства и оставлен при конюшне Сына Неба, поскольку во время похода научился обращаться с резвыми даваньскими скакунами.

А вот истинного имени того, кого Жэн Чэ звал градоначальником, никто из конюхов Сына Неба не знал и даже не спрашивал. Известно было лишь, что тот из далекой Давани. Но по своей ли воле приехал или его привели сюда — это никого не касается. Кому интересна судьба чужеземного конюха? Только один Жэн Чэ знает, что тот был беком Эрши, главного города Давани, потому и дразнит его прежней должностью.

Вот уже три года этот человек ни разу не слыхал своего имени — Сиртланбек. Хоть бы кто-нибудь назвал его так! Конюхи-чинжины имеют хижины, иногда уходят ночевать к своим женам. Один Сиртланбек день и ночь в конюшне. Здесь его дом, здесь он зарабатывает на хлеб. Неисправимый мерзавец Жэн Чэ — его напарник. В первое время Сиртланбек пробовал защищаться от издевательств Жэн Чэ. Один на один Сиртланбек мог запросто одолеть его, но Жэн Чэ приходили на помощь его друзья из города, такие же пройдохи, как он. И Сиртланбек решил не связываться с мерзавцем. С тех пор Жэн Чэ и вовсе сел ему на шею, унижает и оскорбляет, смешивает с навозом от даваньских коней, как сам говорит.

Поначалу, когда Сиртланбек вместе с остатками ханьского войска был доставлен в Поднебесную, его приняли как будущего праворучного бека Давани. Поместили в палатах какого-то вельможи, род которого вымер, приглашали на торжественные угощения во дворец и сажали в ряд таких же, как он, чужеземцев, подготавливаемых для управления своими народами в интересах Хань. Несколько раз Сиртланбек побывал у чэнсяна Гун-сунь Хэ, а однажды был удостоен даже великой чести — две-три минуты с ним беседовал сам У-ди!

Через год неожиданно для Сиртланбека отношение дворца к нему резко изменилось. По его разумению, все должно было быть наоборот. Ведь Нишан, давнишний друг ханьцев, с которым Сиртланбек вместе ожидал их прихода в Давань, сел наконец на даваньский трон! Почему же такая перемена? Неужели Нишан не угодил Сыну Неба! Наверное, произошло какое-нибудь недоразумение! Пока все не выяснится, двор Сына Неба будет относиться к Сиртланбеку прохладно. Это придется стерпеть. А что ему еще остается?..

Вскоре надежда Сиртланбека на почетное возвращение в Давань окончательно рухнула. Оттуда пришла весть: Нишан не то скончался, не то убит. На трон сел Мугуглан, сын Мугувы, праворучным беком Давани стал Чагрибек. Теперь Сиртланбека в Давани ожидала лишь виселица или острый нож палача. Горькие испытания ожидали Сиртланбека и на чужбине. Ему было предложено найти другое жилище, ибо в прежнем собирались подправлять потускневшие узоры… Сиртланбек с трудом отыскал неподалеку хижину с обсыпавшейся штукатуркой. Он все еще надеялся на перемены к лучшему и не хотел удаляться от дворца Сына Неба. Некоторое время он жил, продав золотое кольцо и золотые гвоздики, укреплявшие рукоятку плети. Когда стало нечего продавать, несколько дней он обходился без завтрака, довольствуясь скромной полуденной трапезой у знакомых иноземцев. В ожидании возможности возвратиться на родину Сиртланбек решил заняться чем-нибудь, чтобы добывать пропитание.

Но какую простую работу может выполнять человек, всю жизнь занимавший важный пост бека столицы?! Простые чинжины вяжут, прядут, ткут, столярничают… Сиртланбек не имеет ни малейшего представления ни об одном из этих ремесел. Голод оставлял ему все меньше времени на раздумья. Он попытался обратиться к чэнсяну Гун-сунь Хэ, но его и близко не подпустили, даже высмеяли. После долгих усилий и унижений Сиртланбеку удалось попасть на прием к небольшому вельможе. Тот и предложил ему заняться уходом за лошадьми Сына Неба. Так один из знатных царедворцев Давани стал помощником главного конюха в дворцовой конюшне. Но и это продолжалось недолго — до тех пор, пока от неизвестной болезни не пал один карабаир. Разразился скандал, и Сиртланбек был понижен до должности простого конюха, напарника пройдохи Жэн Чэ.

Измученный превратностями своей судьбы, Сиртланбек постепенно начал находить в своем новом ремесле хоть какое-то утешение. Куда лучше ухаживать за конями, чем быть землекопом, водоносом, грузчиком… То, что ты убираешь навоз, не видит никто, кроме таких же конюхов, как ты сам.

Однако работа в конюшне день за днем становилась все невыносимее для него. Ведь часть коней, содержащихся здесь, была приведена из Давани! Все лошади, переданные на попечение Сиртланбека, оказались с его родины. Они каждый день, каждое мгновение напоминают ему о любимой, прекрасной его стране, словно подсыпая соли на его душевную рану. Чем бы другим заняться, чтобы хоть на время забыть о Давани?! Но сможет ли он жить без воспоминаний о родине? Заглядывая в глубину своей души, Сиртланбек убеждался, что только эти аргамаки и карабаиры, да еще люцерна, семена которой тоже привезены с его родины, доносят сюда привычный запах Давани! С детства привыкший к седлу и любивший коней, Сиртланбек в самом деле привязался к даваньским лошадям. Когда в конюшне никого не было, он разговаривал с ними, задавал им вопросы, от их имени отвечал сам себе, обнимая их головы, проливая слезы на гривы…

Часто во сне он видел себя в Давани, а еще чаще — убегающим верхом на аргамаке от погони шэнбинов. Ему снился его дом в Эрши и он сам, сидящий среди друзей и родственников. Облокотившись на мягкие подушки, он важно, как прежде, ведет разговор. Вдруг появляется заутар или Модтай. Чакиры уволакивают куда-то Сиртланбека, он старается вырваться, зовет на помощь Нишана или покойного дядю, грозного бека Кувы… Просыпался Сиртланбек от своего же крика, в холодном поту и с бешено колотящимся сердцем… и обнаруживал себя валяющимся на сене люцерны в конюшне. Бывало, что, увидев кошмарный сон, он кричал, и тогда разбуженный его криком Жэн Чэ расталкивал его пинками и, грязно ругаясь, плевал ему в лицо. Сиртланбек, плача, прикрывал от ударов голову и проклинал себя. Если бы ему пришлось родиться заново, он ни за что не перешел бы на сторону врагов своей родины, а если бы случайно попал в плен, пусть бы ему отпилили ноги, как тем двоим под Эрши, которые бранили его за измену. В такие минуты ему в голову приходила мысль, что и здесь никто не мешает ему убить себя. Но Сиртланбек тут же находил повод, чтобы отказаться от этого намерения. Он во что бы то ни стало должен вернуться в Давань и рассказать обо всем пережитом им на чужбине. Не только рассказать: он будет заклинать родичей, всех даваньцев никогда не изменять родине!..

Но всему есть предел, даже терпению Сиртланбека. Не выдержав унижений, однажды он покинул конюшни Сына Неба и нанялся землекопом. Через день его разыскали и, отхлестав кнутом, привели обратно. Оказывается, здесь он был незаменим! Конюхи-чинжины уже неплохо справлялись с размельчением сухой люцерны, но не могли сравниться с Сиртланбеком в умении обнаруживать и ловить оводов, сосущих кровь даваньских коней. Он приобрел новую кличку — «всезнающий конюх»!

В Чанъани вновь стали проводиться загородные смотры коней, привезенных из стран далекого захода — Бактры, Парфианы и других. Навыки и сноровка Сиртланбека и тут оказались кстати. Но кое-кто из заложников узнал бывшего соседа по дворцу. Среди чужеземных царевичей пошла молва: «Хотя хапьцы не смогли превратить всех даваньцев в табунщиков Сына Неба, одного из них сделали конюхом!» Эти разговоры дошли до ушей чэнсяна Гун-сунь Хэ. Сиртланбек окончательно расстался с конюшней Сына Неба, его прогнали.

Теперь он вынужден был браться за любую работу, чтобы не умереть с голоду. Каждый день он нанимался к новому хозяину, копал землю, таскал воду, чистил уборные… Не рассчитав быстро убывающие силы, он поднял на плечо тяжелый груз и вывихнул поясницу. Став калекой, заметно постаревший Сиртланбек понял, что настоящая горькая жизнь начинается только теперь.

В лавчонках торговцев всякой всячиной, в мастерских мелких ремесленников на базарах Чанъани кто не знает чужеземца-конюха, выгнанного из конюшен Сына Неба, этого бездомного бродягу, ни на что не годного калеку! К какой бы лавочке он ни подошел, его встречают с презрением и тут же прогоняют, чтобы что-нибудь не украл и не мешал торговле. Если вышвырнут вон, упавшего чужеземного бродягу в лохмотьях никто не поднимет, каждый, брезгуя, обойдет стороной. Однако на базарах Чанъани все же можно найти одного-двух более добрых и жалостливых лавочников. Кто-нибудь сунет калеке ломтик хлеба либо щепотку сваренного риса или проса, выплеснет в его глиняную чашку остатки супа. Сиртланбек торопливо ест, беря пищу прямо грязными, потрескавшимися пальцами, затем жадно облизывает чашку и пальцы. Нашлись и любители позабавиться причудами конюха-чужестранца. Дадут ему что-нибудь поесть, а потом две-три затяжки гашиша, и опьяневший Сиртланбек подберет щепоть высохшего конского навоза, понюхав, задерет голову, заржет и, держась обеими руками за вывихнутую поясницу, запрыгает, изображая коня. «Вот настоящий даваньский аргамак!» — потешаются лавочники и столпившиеся зеваки.

В тот день Сиртланбек, как повелось, опять шел по торговым рядам. Лавочник, сидящий с приятелями, подозвал его, подал небольшую горстку риса и, едва Сиртланбек проглотил крупицы, сунул ему трубочку. Тут и пошла потеха. Но голодный Сиртланбек на этот раз опьянел совсем. Сделав два-три прыжка, он повалился на землю и потерял сознание. Зеваки сперва подумали, что он собирается выкинуть что-то новенькое, по, убедившись, что от «даваньского коня» уже ничего не добьешься, разошлись кто куда. Ушел и лавочник. Лишь к вечеру мусорщики отволокли Сиртланбека на задворки лавки, где он обычно ночевал. Сиртланбек пришел в себя среди ночи — почувствовал, что на него льется что-то теплое. Рассмотрел над собой шатающегося, пьяного чинжина…

— Хватит с меня! — заорал Сиртланбек, вскочил на ноги и одним ударом сбил с ног чинжина. Тот, ничего не соображая, стал пристраиваться поудобнее. Сиртланбек вынул из-за пояса завернутый в лоскут даваньский нож, единственную вещь, которую он так и не продал, несмотря ни на какие трудности и лишения. Он сел на грудь пьяного чинжина, зажал ему рот и с силой вонзил нож прямо в сердце. Вытерев нож об одежду убитого и снова завернув в лоскут, Сиртланбек спрятал его в лохмотьях своей одежды и, оглядываясь по сторонам, пошел в сторону старого маленького дворца, где жил когда-то как подопечный Сына Неба. Шел он неожиданно бодро и решительно, будто и вывих в пояснице прошел.

Знакомые ворота. Сторож-старик, как всегда, храпит. Сиртланбек знает, как открыть засовы, находясь снаружи. Пройдя во дворик, он встретил какого-то человека, спросил:

— Где тут даваньский царевич?

Тот, видимо, еще хуже него знающий язык чинжинов, показал на помещение, где раньше жил Сиртланбек. Бесшумно проскользнул он в небольшую сводчатую комнату. На низкой тахте, занимающей треть комнаты, спал двенадцатилетний сын Нигаана. Рядом горела лучина — очевидно, мальчик заснул недавно, забыв ее погасить.

— Хорошо, что ты спишь, даванец! — шепотом сказал Сиртланбек. Он осторожно вынул нож и, крепко зажав его в правой руке, опустился на колени возле царевича. — Ты ни в чем не виноват. Да простит мне твою кровь великий Ахурамазда! — все так же тихо произнес Сиртланбек. — Во всем виноват твой отец, Нишан. Я отомщу ему!

Мальчик пошевелился, повернулся на левый бок.

— Хорошо, что ты скрыл от меня свое милое лицо, — глухо прошептал Сиртланбек. — Мы оба позорим Давань: ты — не ведая об этом, а я — по малодушию! Тебя держат здесь для того, чтобы ты помог поработить нашу землю. Убив тебя, я лишу Сына Неба будущего ставленника для Давани!

Сиртланбек потушил лучину. В темноте послышался последний хрип мальчика…

— О великий Ахурамазда! — Сиртланбек говорил теперь в полный голос. — Меня учили, что тело и кости человека остаются на земле, а душу ты призываешь обратно к себе. Потом ты опять посылаешь эту душу на землю в теле другого человека, новорожденного. Если это верно, то пошли мою душу в утробу женщины Давани, чтобы я родился там… На этот раз я буду знать, как бороться с ее врагами! Тогда я буду не продажным изменником, а верным сыном Давани! Прими мою душу, создатель всех нас великий Ахурамазда!

Вонзив себе в грудь нож и повернув его, Сиртланбек рухнул на ложе, где лежал труп другого даваньца.

Глава четвертая НАЧАЛО КОНЦА

Над многостворчатым шелковым шатром, поставленным на небольшом бугре, от легкого степного ветерка колышется флаг с изображением Желтого дракона. Вокруг по зеленому лугу раскинуты шатры шэнбинов. Издали видны очертания невысоких горных цепей. Послы и военачальники Сына Неба, неоднократно побывавшие в этих местах, дали здешним хуннским горам ханьское название — Фушань.

Ли Гуан-ли думал, что основные силы хуннов во главе с самим шаньюем должны находиться сейчас по ту сторону Фушаня. У него же за спиной лишь те, которые отрезали шэнбинам путь назад и преграждают дорогу к бродам реки Чжицзюй. После трехдневной кровопролитной сечи из семидесяти тысяч шэнбинов осталось не более тридцати. Правда, сколько тысяч хуннов осталось на берегах Чжицзюй, Ли Гуан-ли не знает. В его голове обнадеживающе мелькает мысль: возможно, и хунны пострадали не меньше его… Тогда как-то можно будет вырваться из капкана.

Цзянцзюнь Ли Гуан-ли сидит в шатре один, поджав ноги. Перед ним лежат старые свитки, всегдашние спутники в его походах, — сочинения Сунь-цзы. Подбирая нужные из них, он вслух читает:

— «Когда поднимают стотысячную армию, выступают в поход за тысячу ли… изнемогают от дороги и не могут приняться за работу семьсот тысяч семейств… имущество народа уменьшается на семь десятых…»

Хотя Ли Гуан-ли знает наизусть эти слова, в последнее время он не раз перечитывал их. Хорошо знаком ему и другой свиток. Глаза цзянцзюня пробежали по иероглифам. Убедившись, что нашел именно то место, он читал теперь громче, как будто в шатре сидело много людей и нужно было, чтобы слова Сунь-цзы были слышны всем:

— «Никогда еще не бывало, чтобы война продолжалась долго и это было бы выгодно государству. Поэтому тот, кто не понимает до конца всего вреда от войны, не может понять…»

Дальше Ли Гуан-ли не стал читать. Видимо, для раздумий, беспокоящих его, нужна была только прочитанная часть высказывания Сунь-цзы.

Держа в руках свитки, Ли Гуан-ли уставился в одну точку свода шатра. «Мы отобрали у сюнну не менее половины их земель, углубились далеко, очень далеко на север! Нужно ли еще воевать с ними, выгодно ли это нам? Мы воюем на Севере, на Юге, на Востоке, на Западе вот уже тридцать второй год! Кое-кто во дворце уже поговаривает, что мы совсем разорили народ. Смогут ли земледельцы и ремесленники выдержать, если и дальше с них будут взимать по тридцать монет сверх ежегодной подати? Вельможи двора боятся за себя: а что, если вдруг поднимется чернь? Не разлетится ли в пух и прах ханьское владычество, как было с Цинь? Тогда можно потерять все — и земли, и рабов, и золото, и дворцы, и знатное имя!..»

У входа в шатер показался старший стражник.

— Что?

— Пришли сяовэй и доносчик.

— Сначала доносчика!

— Говори! — сказал цзянцзюнь робко приближающемуся человеку.

— Шэнбины не хотят сражаться.

— Говори все!

— Многие хотят сдаться в плен сюнну.

— Зачем?

— Думают, что сюнну их не убьют и они останутся здесь землепашцами.

— Они правы. Сюнну нужны землепашцы.

Доносчик удивился. Как, цзянцзюнь поддерживает шэнбинов, помышляющих об измене? Или он иронизирует?

— Ступай! Будешь сообщать о малейших изменениях в настроении шэнбинов.

Вошел встревоженный сяовэй.

— Хочешь сказать, что сюнну двигаются сюда? — спросил цзянцзюнь.

— Они уже обхватили издали оба наших крыла!

— Значит, сюнну… — дальше Ли Гуан-ли рассуждал про себя: «Значит, сюнну опять окружат меня! Видимо, мне не избежать этой роковой участи. Наверное, само Небо предусмотрело это еще до моего рождения, а Сын Неба лишь способствует исполнению воли Верховного владыки, вновь и вновь посылая меня на земли сюнну!..»

Опомнившись, Ли Гуан-ли испытующе посмотрел на сяовэя.

— Будут ли приказания? — спросил тот.

— После!

Когда сяовей вышел из шатра цзянцзюня, лицо его выражало еще большее удивление, чем лицо доносчика.

Ли Гуан-ли, оставшись один, вновь погрузился в думы. Всегда перед отправлением войска в императорском дворце Поднебесной гадают. И в этот раз целую неделю гадальщики по черепахе, звездам, воздуху и чужеземные шаманы, перебивая друг друга, предвещали невиданную доселе удачу шэнбинам, отправляемым против сюнну. Но где эта удача? Где те аргамаки, о которых мы мечтали до похода на Давань? Прошло всего двенадцать лет, как вернулись из Давани, и теперь во всей огромной Поднебесной не найти даже тысячи аргамаков! А на них мы вырвались бы отсюда прежде, чем сюнну успели бы окружить нас, и ускользнули бы от их преследования… Ну и что? Что ожидало бы тогда в Чанъани Эрши цзянцзюня, опозорившего Хань еще раз? Казнь, позорная и жестокая казнь! Но и вступить с сюнну еще в одну сечу, здесь, в глубине их земель, когда они окружили нас, — тоже смерть… Умереть — во имя чего?! А во имя чего я живу? Ради бесконечных и бестолковых войн? Может сдаться сюнну? А как поймут меня в Чанъани?! Что скажут другие цзянцзюни, чжухоу, дафу? Ну что ж! Ведь несколько лет тому назад Ли Лан тоже сдался сюнну, когда не оказалось другого выхода. Его клеймили, хулили. Но при дворе нашлись и такие мужи, которые втайне поняли и оправдали его поступок. Тайшигун Сыма Цянь сказал, что Ли Лан был славным цзянцаюнем, он проиграл сражение не по своей вине. Правда, за это Сыма Цянь и получил положенное. Его предали суду, выхолостили и бросили в камеру, где разводят шелковичных червей. Сыма Цянь был наказан и за то, что раньше других понял бессмысленность постоянных войн и заявил об этом откровенно. Потом его простили.

Ли Гуан-ли попытался припомнить слова самого Сыма Цяня о пережитом: «Тело мое не камень и не дерево. Глубоко в темницу я был заточен. Тюремщик был единственным моим редким собеседником».

Ли Гуан-ли велел старшему буцюю собрать проводников и толмачей.

— Немедленно! — сказал он вслед буцюю, направившемуся к выходу.

Разговор с десятком проводников был коротким. Они тут же поскакали в разные стороны от лагеря.

На рассвете следующего дня шэнбины, оставив на месте свое оружие, уже ехали в глубь земель хуннов в сопровождении небольшого числа хуннских всадников.

Шаньюй принял Ли Гуан-ли не как пленного цзянцзюня, он раскрыл ему свои объятия, как другу…

Ли Гуан-ли не представлял себе всех последствий своего шага. В Чанъани предали жестокой казни его сына Ли Цзюй-ли, братьев Ли Янь-няна и Ли Цзи.

Не вынеся горя, Ли Гуан-ли покончил с собой, Хунны пышно похоронили его.

Глава пятая СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ДЕСЯТИЛЕТИЙ

Кушаны давно брали верх над остальными четырьмя элами Юечжи — Сюми, Шуанми, Сисе и Думи. Ханы кушанов неизменно избирались хаканами на курултаях в Больших Юечжи. Шли годы, десятилетия… Юечжи, прежде называвшие себя туячи (верблюдоводы), теперь стали именоваться кушанами. Но ханьские послы, торговцы и историки упорно продолжали называть их по-прежнему — туячи, а в собственном произношении — юечжи.

Кушаны, чей язык имел общий корень с языками Кангха, Согда и Давани, все сильнее смешивались и сращивались с оседлыми, полуоседлыми и кочевыми племенами и народностями этих стран. Немалую роль в этом, помимо укреплявшихся хозяйственных и торговых связей, сыграли древние предания, рассказываемые аксакалами, предания о том, что туячи и здешние племена происходят от одного и того же отца, только туячи на протяжении жизни десяти-пятнадцати поколений в поисках привольных пастбищ перекочевывали между Черными песками и горами Хинган. Народная память, чувство общности исторической судьбы помогли кангхам, хваразеймийцам, согдакам, даваньцам, бактрийцам объединиться в единое государство под верховенством кушанов. Под давлением обстоятельств тудуны, тархуны, ихшиды, шахи вынуждены были признать кушанских ханов своими хаканами — в одних случаях совсем мирно, в других также без большого кровопролития. Когда на троне восседали Кудзули Кадфиз и его сын, народы, народности и племена, живущие от Аральского моря до Ганга, включая Цзибинь (современный Кабул) и Пуду (Парапамисад) — область на юге Гиндукуша, объединились в единое, мощное оседло-кочевое государство. Такому объединению способствовали ханьцы, они ускорили его, постоянно угрожая нашествием.

При царе кушанов Канишке войска кангхов, даваньцев, согдаков, хваразеймийцев, бактрийцев, воинов Пуду, Цзибинь и многих других народностей и стран начали решительную борьбу с Хань за освобождение государств бассейна реки Тарим и озера Лобнор. Шли беспощадные сечи с шэнбинами, предводительствуемыми Бань Чао. В конце концов были полностью освобождены и очищены от шэнбинов переходившие по нескольку раз из рук в руки Кашгар, Яркент, Хотан, Аксу и многие другие города бассейнов рек Тарим и Черчен. При поддержке родственных пародов гаогюйцы выгнали ханьцев со своих исконных земель. Потомки гаогюйцев — уйгуры жили позже в Восточном Туркестане. Под гнетом Хань оставался лишь один небольшой город-крепость вблизи Дуньхуана.

Продвижение Желтого дракона на запад было остановлено. Помнит ли он, Желтый дракон, что когда-то был безобидным, мирным, даже добрым существом?!

Воображение древнейших предков китайцев создало Желтого дракона как символ полноводия и плодородия.

В Китае, как и по всему обширному Древнему Востоку, был замечен двенадцатилетний цикл повторения засушливых и обильных влагой, жарких и прохладных, урожайных и неурожайных годов. Каждый из годов этого цикла был особенно благоприятен для какого-то животного. Постепенно именами животных и стали называться разные годы двенадцатилетнего цикла. Так возникли годы мыши, коровы, тигра, зайца, рыбы, дракона, лошади, барана, обезьяны, курицы, собаки и кабана.

Самый полноводный год древние китайцы называли годом дракона, причудливого существа, особенно любящего воду. Они с большими надеждами ждали год дракона и радовались, когда он наступал. В год дракона, как правило, земледельцы собирали обильный, богатый урожай, скотоводы пасли свои стада на привольных пастбищах… Поэтому год дракона считали самым счастливым годом. Отсюда пошло обожествление дракона предками китайцев как доброго, приносящего пользу людям существа. И оттого Желтый дракон превратился во всеобщего любимца байсинов — простолюдинов.

Вершители судеб согбенных до земли тружеников задались целью использовать почитание народом Желтого дракона для расширения своей империи, укрепления власти и славы своих династий. Сыны Неба решили, что, если на знаменах войск будет изображен Желтый дракон, простых ханьцев, облаченных в военные доспехи, легче будет посылать в близлежащие и дальние страны.

Так началось превращение Желтого дракона из безобидного и доброго существа, как себе представляли его древнейшие предки китайцев, в символ агрессии и великохаиской исключительности.

Теперь этот коварный и ненасытный Желтый дракон вынужден был отступить. «Но успокоится ли он? — думали жители Давани. — Не будет ли он и впредь пытаться простереть свою зловещую тень на земли соседей? Это будет зависеть от прочности преград, возводимых на его пути народами соседних, и не только соседних, стран».