Тень кондотьера

Глава 5

Есть в нашем городе один удивительный дворик по улице Чехова, где линии Силы сплетаются в столь причудливо-замысловатый узел, что здесь никто никому не может навредить ни с помощью волшебства какой-либо природы, ни с помощью грубой физической силы. Именно в этом месте и открыл питейное заведение через три лета после лета Большого пожара чародей неясной масти Руслан Непейвода по прозвищу Жонглер. Заведение своё он так и назвал – "У Жонглера". Нескромно, но в лучших традициях.

Благодаря исключительной безопасности выбранного места, а также тому обстоятельству, что с хозяином можно расплатиться не только деньгами, но и магической силой, уютный подвальчик тут же облюбовали, превратив его тем самым в подобие потопного ковчега с его чистыми и нечистыми, посвящённые всяческих рангов и мастей и всевозможных разновидностей Иные. Кого только в гостях у Жонглёра другой раз не встретишь. И маги-чудодеи всяких сортов к нему захаживают, и ведьмы-колдуньи, и состоящие с ними в вековечной вражде обояницы, и черносвисты, и пожиратели теней, и дюжие из Дюжины, и хоммы – слуги высших магов. Да и кровососы с перевёртышами – куда же без них? – торчат здесь часами. Причём торчат, ничуть не страшась – ибо страха тут никто не ведает – присутствия истребителей вампиров и лицензированных охотников на оборотней. А ещё некоторые молотобойцы городского Поста – как из высших чинов, так и из чинов низших – значатся в завсегдатаях. Ну а для бездушных и бесстыжих лярв заведение Жонглёра так и вовсе дом родной. Только живые мертвецы да големы обходят этот дворик стороной, отваживает во избежание всяческих недоразумений и тех и других строгое-престрогое заклятие. И что интересно, подпитывает его вовсе не хозяин заведения, а по негласному сговору – сами посетители.

В обычные будние дни я в кабачке у Жонглёра только обедаю, но когда поэтическая сущность золотого дракона принимает обязанность по охране Вещи Без Названия у боевой (проще говоря, когда ведущий наше общее домашнее хозяйство Ашгарр подменяет в Подземелье заскучавшего по белому свету Вуанга), ещё и ужинаю. Готовить дома не то чтобы ленюсь, просто не успеваю, а то, что готовит на побывке наш воин, могу, конечно, попробовать разок-другой, но не более того. Ну не лезет мне в глотку рисовая размазня с маринованными водорослями, да и от кисло-сладкого соуса из ферментированной сои душу, извините, воротит. Собственно, вот почему я вечером того суетного дня, прежде чем вернуться к поиску перепуганного трикстера, завернул на Чехова. Как говорится, война войной, а обед (в данном случае – ужин) по распорядку.

Хотя если разобраться, если глубже копнуть, не только и не столько голод потянул меня в кабачок Жонглёра. В большей мере – сыщицкий интерес. Ведь именно сюда, в этот небольшой подвальчик, где за триста лет практически никак не изменились ни интерьер, ни кухня, ни общая атмосфера благодушного разгула стекаются новости, волнующие умы и будоражащие души колдовской публики нашего никуда в отличие от столиц не торопящегося, но всё-таки по-современному суматошного города. И я надеялся – чем чёрт не шутит, вдруг кто-то что-то слышал краем уха – разжиться какой-нибудь полезной информацией по делу, связанному с хамским мороком в детском саду. Ну и заодно уж про молодого да прыткого волка-оборотня стоило людей и нелюдей порасспросить. Ведь кто-то же его знает. Пусть одиночка, пусть новообращённый, пусть не имеет колена восходящего, но не с Луны же в Город свалился.

Спустившись вниз по древним, с затёртыми углами ступенькам, я, прежде чем войти в зал, прошёл из тесного холла-предбанника в туалетную комнату. Нет, не по зову природы, пока ещё нет, а просто потому что умыться захотелось после случившихся развесёлых ретирад и погонь. Вообще-то, не плохо было бы, конечно, душ принять, а лучше – чтоб всерьёз взбодриться – окатить себя водой холодной родниковой, но тут уж хоть как-то.

В тот момент когда, обтерев лицо бумазейной промокашкой, расчёсывал пятернёй (гребенку в бардачке оставил) длинные перекрученные пряди, в огромном венецианском зеркале, обрамлённом благородно позеленевшей бронзой, возник старик в чёрном фраке и высоченном цилиндре. Возник как всегда беззвучно и настолько внезапно, что я, хотя и помнил-понимал умом, что в комнате один, рефлекторно оглянулся.

Старик, чьё сморщенное лицо напоминало компотную грушу, удовлетворёно и с подленькой ехидцей – ух, как же по нраву ему пришлось моё секундное замешательство – хихикнул, после чего оглядел меня критично с ног до головы и заметил в своей обычной нагловатой манере:

– Чего-то как-то не очень авантажно ты нынче выглядишь, дракон.

– А ну-ка сгинь, прескверный гость, – одолев невольное смущение, приказал я вредному старикашке.

Приказал вроде бы строго, категорично даже, однако приказом тот пренебрёг и никуда не исчез. Мало того, подбоченился и, скривившись в глумливой ухмылке, заметил:

– Это ещё глянуть надобно, кто тут у кого в гостях.

В определённом смысле он был, конечно же, прав: я-то сюда изредка по естественным нуждам забегаю, а он, обитатель зазеркалья, окрещённый местной бестией-братией отчего-то Сычом Внезапным, уже полгода в этой комнате на постоянной основе обретается. Правда, не для каждого – уж каковы критерии, бог его знает – отражается. Это сейчас. А первое время так и вообще никому не показывался. Кочевряжился. Обиженного изображал. Не понравилось ему, видите ли, что конфискованное молотобойцами у репрессированного чернокнижника Ходотаева-Якунчика и переданное Жонглёру для общего пользования старинное зеркало-заманиху повесили в столь непотребном месте. Оно ж, понимаете, когда-то украшало будуар – о-го-го го-го! – лучшей баядерки всех времён и народов прима-балерины Его Величества Императорского балета Элеоноры Игнатьевой, а тут вдруг людишки поганые его в клозет определили. Что за бесцеремонность такая! Но потом – ничего, отошёл Сыч мало-помалу, смирился с не слишком престижной пропиской. И даже на полном серьёзе взялся подвыпивших посетителей в зеркальные тенета затаскивать. Но это он, конечно, зазря старался. Понапрасну тужился. Чай не будуар здесь прелестницы егозливой, любовников которой можно в охотку туда, откуда возврата нет, безнаказанно заманивать. Нет, не будуар. И даже не альков. Здесь место особенное, миротворное. Все до единого посягательства на магическое душегубство нейтрализовало оно без особого труда. Так-то вот. Впрочем, по прошествии времени убивец потусторонний и сам успокоился, больше не горячится. И хотя всё ещё зазывает приглянувшихся посетителей на рюмку-другую чаю, но уже без былого азарта, больше по привычке. Вот и на сей раз вяло, безо всякой надежды на успех, предложил:

– Не заглянешь на огонёк, дорогуша? Посидим душевно. Глинтвейну горяченького хлебнём, книжицу вслух почитаем. Не желаешь ли? Ась?

В следующий миг по зеркальной глади пробежала стеклянно-серебристая рябь, и под мышкой у старика действительно появилась увесистая рукопись в сохранном переплёте с застёжками и следами от утерянных наугольников. И вот что забавно, её кофейного цвета с разводами, из хорошей кожи обложка показалась мне до боли знакомой: потёртая такая, под определённым углом на корешке вензель золотистый виден и ещё одно теснение – номер тома арабской цифрой "три". Именно эту самую книгу я читал накануне ночью во сне. Точно-точно. Содержание, разумеется, благополучно позабыл, помнил только, что текст весьма оптимистичный и что проснулся на самом интересном месте.

Ну и вот что ты на это скажешь? Удивительно, – то и скажешь. Хотя с другой стороны, чего тут, собственно, удивительного? Зеркало-заманиха гораздо на любые иллюзии. Хочешь, цветочек аленький, а хочешь, петушка на палочке для тебя изобразит. Что угодно, лишь бы ты рот раззявил и губу раскатал. Только я не раззявил и не раскатал. Не поддался соблазну. Ни-ни. И даже не ахнул. Как это у меня получилось? Да ни пойми как. Одно точно: без особого напряга и внутреннего борения.

А Сыч Внезапный меж тем ждал от меня ответа.

– Знаю-знаю, господин хороший, я эти твои книжицы, – сказал я ему с притворным равнодушием. – Поди, очередное жизнеописание какого-нибудь забулдыги-любомудра. Нет уж, нет уж, уволь.

– Тьфу на тебя, змеюка неблагодарная, – деланно взъярился старик. Отшвырнул книгу куда-то за пределы видимой области зеркала, после чего поднял на уровень лица невесть откуда появившуюся горящую свечу, повернулся демонстративно спиной и, нагоняя зыбь на усыпанную каплями поверхность, побрёл в тёмную глубь ртутной амальгамы.

– Постой, чудила обидчивый, – окликнул я его. Вытащил из кармана лист с фотографией оборотня и прижал к влажному стеклу: – Посмотри-ка сюда. Скажи, видел вот этого вот охламона?

Любопытство – грех и необоримая сила не только для нас, живых, но и – точно знаю – для нежити. Замер Внезапный Сыч на месте, задул шумно свечу, развернулся, сотворив вихрь в хрустально-расплывчатом тумане, и – ну кто бы сомневался – торопливо пошаркал назад. Приблизившись, прошёл с чудесной лёгкостью сквозь моё отражение, упёрся носом в стекло и, оттянув пальцем кожу у правого глаза, прищурился близоруко. Рассмотрел фото внимательнейшим образом, издал возглас узнавания:

– Ишь ты! – И, отпрянув, тотчас начал торговаться: – Скажу, чем отблагодаришь?

– А чего желаешь? – спросил я.

– Чего-чего. – Старик смущённо отвёл глаза. – Ты бы, дракон, того-этого-самого, дамочку какую-нибудь пригласил бы сюда посмазливее.

И тотчас глядь на меня – не засмею ли?

Нет, я не рассмеялся и даже не удивился, только (и впрямь стало интересно) полюбопытствовал:

– А смысл? В навь не заманишь, в явь не прокрадёшься, а с отражением миловаться – что за удовольствие?

– Твоё дело – пригласить, а как со скверной-милой слажу, то уже моё сугубо личное дело.

– Ладно, – пообещал я, – так и быть, пришлю. Говори теперь. Выкладывай.

– Видел-видел я, дорогуша, этого твоего волчонка приблудного, – заговорщицки подмигнув, поторопился доложить Внезапный Сыч. – Раза три, мало – четыре раза видел. Третьего дня, к примеру, видел. Шушукался он здесь с этим вашим бородатым. И что за манера, скажи на милость, в месте таком срамном…

– Подожди, не гони. Ты толком скажи: с каким таким бородатым?

– С каким, с каким, – проворчал старик, после чего рубанул ребром ладони себе по правой щеке. – А с тем, у которого вот тут вот шрам.

– Бабра, что ли, имеешь в виду?

– Во-во, тигра этого вашего тёртого.

– Вообще-то, ягуара, – машинально поправил я и уточнил: – И о чём они толковали?

Удивляясь моей тупости, Внезапный Сыч всплеснул руками.

– Говорю же – шушукались. Не разобрал ничего. Только одно уразумел: волк о чём-то просил, а тигр ему отказал. Наотрез отказал. Волк в залу засим умотал, а тигр, тот… – Старик показал на дверку с табличкой "И пусть весь мир подождёт". – Тигр, тот сперва оправиться сходил.

– И это всё? – на всякий случай уточнил я.

– А мало? – вопросом на вопрос ответил старик. После чего хлопнул по плечу моё отражение с такой силой, что оно бедное аж покачнулось, и стал выгонять-выпроваживать: – Теперь давай шагай, дракон, за обещанной мамзелью. Давай, давай. Надеюсь, не кинешь бывшего интенданта и кавалера?

– Сроду такого у меня в заводе не было, – уверил я его уже с порога. – Не уходи никуда, сейчас пришлю.

И впрямь, оказавшись в шумном, заполненном разгорячённым народом зале, первым делом подманил одну из снующих между столиков лярв – высокую яркогубую блондинку в чёрных сетчатых чулках. То ли Матильдой звать, то ли Изольдой. А быть может, и не так и не так. Быть может, ещё как-то. Не знаю точно, потому как, честно говоря, эти дочери магии и порока для меня все на одно лицо. А имена… Ну что имена? Как куклу Барби не назови, всё равно она будет куклой Барби.

Когда подошла, с преувеличенным усердием виляя и колыхая тем, чем положено вилять и колыхать, я сразу вытащил кошель. Потряс им зазывно и объяснил двумя короткими фразами и одним энергичным жестом, чего от неё душевно-бездушной хочу. Она сначала фыркнула возмущённо и даже хлопнула мне по щеке сложенным сандаловым веером, но лишь услыхала про "двойной, нет, тройной" тариф, вмиг сделалась покладистой. Вздохнула с наигранной жеманностью: ну, дракон, ну змей-искуситель, и – ой, мамочка, что творится – согласилась. Засунув выданные красненькие в глубь атласного лифчика, проворчала что-то насчёт чёртова экарте в третьей позиции (из чего я понял, что отдавать своё отражение на потеху нежити зазеркальной ей отнюдь не впервой) и, послав мне на прощанье воздушный поцелуй, поторопилась к выходу.

Напутствовав красавицу с норовом чудовища незлобивым тихим словом, я тут же про неё благополучно забыл. И уже в следующий секунду, развернувшись на сто восемьдесят, кинул взгляд в дальний угол зала: тут ли Битый? Именно так, за присказку его любимую "Не добудешь – битый будешь", зовут угрюмого вида бабра-оборотня, о котором упомянул Внезапный Сыч в своём геройском сливе.

Битый – молодчина, не подвёл. Как и всегда сидел в полном одиночестве на своём привычном месте – за столиком у истукана для расплаты с заведением Силой. Не просто так сидел, естественно. Пялясь в пустоту остекленевшим взглядом, исправно потягивал медовуху да закусывал её густую тягучую кислой таёжной ягодой. Пометив в голове жирной галочкой наличие его присутствия, сразу к нему я не пошёл (побоялся удачу поспешностью спугнуть), прежде направился к барной стойке. Там уже готовил для меня коктейль местный подавальщик (а помимо того ещё бармен, распорядитель и правая рука хозяина) Кеша Ишмуратов по прозвищу Крепыш.

Кивнув приветственно глазастому и расторопному малому, я не забыл его ещё и поздравить. Взбираясь на табурет, сказал с чувством, с толком, с расстановкой:

– С наступающим тебя, Кеша.

– С наступающим? – удивлённо вскинул брови Крепыш. – Ты это, Егор, о чём?

– Вот тебе и раз. Позабыл-закрутился, что ли? Завтра же День пограничника.

– Подожди, – оторопел Крепыш, – я-то тут каким боком?

– Здрасьте-мордасьте. Как это "каким боком"? – Я постучал по отполированной локтями, лбами и подбородками доске из морёного дуба и с напускной экзальтацией произнёс: – Скажи, разве это не ты стоишь дозором на границе внутреннего ада и внешнего? А, Кеша? Разве не ты, кидая загулявшему посетителю: "А не будет ли тебе на сегодня, мил человек", не даёшь этим двум кошмарам слиться в то жуткое и непереносимое, имя чему Висконсин? Скажи, Кеша, разве не ты?

– А-а, вот ты в каком смысле, – понимающе заулыбался Крепыш и протянул мне стакан с "Окровавленной Машкой".

– Да, Кеша, именно в смысле и именно в таком, – кивнул я и поднял стакан над головой.- Пью твоё здоровье, погранец.

Придержав очки за дужку, выдул напиток в три глотка и – хорошо пошло – велел повторить.

Пока Крепыш шинковал листик базилика, пока шаманил с прочими секретными ингредиентами, пока со знанием дела прижимал пятьдесят восемь грамм отменного узбекского томатного сока ста восьмьюдесятью двумя граммами не менее отменной русской водки, я извлек из кармана портмоне, вынул из него три тысячные купюры и опустил их в коробку с чёрной маркерной надписью "На кино". Задумался на секунду, вынул и просунул в щель ещё и пятисотрублёвую. Сделал таким образом очередной посильный взнос на благое дело.

Этот добровольный сбор средств я же сам полгода назад сдуру и замутил. Дело тут вот в чём. Уже много-много лет Кеша Крепыш пишет киносценарии, преимущественно – порядочные Тёмные канализируют накопленное зло разными способами, чем этот способ, спрашивается, других хуже? – сценарии фильмов ужасов. Поначалу просто так писал, для себя, что говорится – в стол, но года три назад по подсказке и настоянию Ашгарра стал рассылать синопсисы по адресам, выуженным из Интернета. Целую кучу разослал во все концы света, но, увы, ни один продюсер, ни один агент и ни один режиссер так ему и не ответил. Вот я прошлым октябрём и предложил потерявшему всякую надежду молодому талантливому автору не ждать у моря погоды. Будучи под мухой (на трезвую голову вряд ли бы такое учудил), врезал кулаком по столу после очередной жалобы и заявил: а почему бы тебе, Кеша, елки-палки, мать честна, самому киношку по собственному сценарию не снять? Чай не боги горшки обжигают. Лиха беда начало. Смелость города берёт. И всё такое. А что не профи, так это даже хорошо. Малобюджетная, но с душой снятая авторская лента пафосный блокбастер, собранный из штампов бабла ради, бьёт по любому. Достаточно "Бешенных псов" Квентина Тарантино вспомнить или "Эль Марьячи" Роберта Родригеса. Ну или на худой конец – "Духов воздуха, гремлинов облаков" Алекса Пройаса.

Вот так я тогда ему выдал энергичным залпом. Язык-то без костей. Но в принципе, – если разобраться, если не придираться к словам и отвлечься от обстоятельств, – всё по делу сказал. Во всяком случае, вряд ли кто оспорит, что вода под лежачий камень даже с горки не течёт. Крепыш, тем не менее, взялся отнекиваться. Нет-нет, мол, что ты, что ты, не знаю даже как подступиться и всё такое. Но я – даёшь на-гора сибирский horror movie! даёшь свой, доморощенный slash! – всё-таки убедил его. А как убедил, тут же – по принципу: "предложил, помоги" – кинул клич в народ. Смех смехом, но за семь месяцев аж девятьсот без малого штук на круг насобирали. Ещё восемьдесят-сто, и можно смело брать аппаратуру в аренду. Снимать Крепыш на цифру намерен, в актёры добровольцев наберёт, музыку Ашгарр ему за символическую плату в один юань напишет, так что этих денег хватит за глаза. А если нет, так ещё подкинем-насобираем. Даже не вопрос.

Заметив, что я внёс денежки, Крепыш поблагодарил меня кивком, после чего выставил стакан на салфетку и, взявшись яростно протирать полотенцем стойку (всегда так делает, когда смущён), спросил:

– Скажи, а что там у Артёма? Продвигается дело?

И опять же смущённо покашлял в кулак.

– Продвигается, – ответил я. – Тему главного героя уже вчерне набросал. Показывал на днях.

– Ну и как оно?

– Мурашки пробирают. Честно. Вот такие мурашки.

И я изобразил, что держу в руке крупное яблоко.

– Это хорошо, – не сумел сдержать довольной улыбки Крепыш.

– Конечно, хорошо, – поддакнул я. – Вот вернётся из командировки, скинет на болванку, занесу и возрадуешься. – Пообещал и тут же вспомнил: – Слушай, чуть не забыл, он же ещё просил насчёт сценария тебе одно своё замечание передать. Вернее, даже не замечание, а предложение. Подожди, сейчас… – Пытаясь сообразить, с чего и как начать, я старательно потёр лоб ладонью. – Короче. Там у тебя сцена есть в первой трети фильма, где главный герой…

– Ильшат, – напомнил Крепыш.

– Ну да, Ильшат. Где Ильшат знакомится с очередной жертвой в трамвае. Помнишь?

– Смеёшься?

– Так вот. Аш… Артём предлагает, чтоб они не просто с бухты-барахты познакомились, а после небольшой такой… Ну, прелюдии, что ли. Послушай о чём речь. Поначалу всё, как у тебя: натура, вечер, салон "однёрки", Ильшат сидит в кресле у окна, женщина… Как её там, кстати, у тебя?

– А никак. Просто Женщина в сиреневом платье.

– Хорошо. Женщина в сиреневом платье входит на Маяковского и садится на свободное место рядом. И вот тут Артём предлагает следующее. Пусть барышня будет сильно уставшей. Ну, вроде как она после напряжённого трудового дня на рынок уже смоталась, затем по магазинам прошвырнулась, короче, измоталась донельзя. Просто никакая уже. Буквально с ног валится. И когда садится, крепится-крепится, крепится-крепится, а потом раз и засыпает. И голова у неё, знаешь, так качается-покачивается в такт трамвайной ламбады, а потом клонится, клонится, клонится, и – бабах, падает Ильшату на плечо. А он на неё леденящих кровь видов в принципе не имел, древоточец из-под половицы ему ещё не простучал, ещё не подкатило. И главное ему уже вот-вот сходить, трамвай уже подъезжает к его остановке. Но нет, не сходит, едет дальше. А потому что не захотел попутчицу будить. Жалко ему её вдруг стало. Понимаешь? Пожалел её наш Кайский Потрошитель. Решил, пусть бедняжечка ещё чуть-чуть поспит. Ну и потом уже они на этой почве познакомятся. Она проснётся, когда трамвай где-то там дальше на повороте сильно качнёт, смутится, конечно. А Ильшат улыбнётся ей в ответ. Доброй такой открытой улыбкой улыбнётся. Ну и дальше уже по старому тексту.

Слушал меня Крепыш с явным интересом, а когда я закончил, закатил в раздумье глаза к потолку, помолчал какое-то время, дегустируя образы, а затем помыслил вслух:

– Значит, говоришь, пожалел?

Я кивнул:

– Угу, пожалел.

– И улыбнулся по-доброму?

– Угу, по-доброму.

– А потом топориком: раз-раз, и в квас?

– Ну да. В том-то и фишка. Понимаешь? Нужно показать его тёмную сторону на контрасте светлой. Показать, как оно у него там, внутри, не всё так просто. Показать, как у него там всё вот так вот, просто вот так вот всё перемешено. Показать, что прежде всего он человек. Спросишь, для чего? А я отвечу. Для того чтобы тот, кто ещё до сих пор сомневается, понял наконец: человек – наиопаснейший в этом мире зверь. Понимаешь? Впрочем, Артём не настаивает, я – тем более, сам решай. Ты автор, тебе и карты в руки. Или, если желаешь, шашки… Шашку.

Крепыш наморщил лоб, упёрся на какое-то время взглядом мне в плечо, будто именно в это место транслировал невидимый проектор только что описанную мизансцену, а затем сосредоточенно покивал:

– Знаешь, Егор, что-то в этом есть. Я подумаю. Обязательно подумаю… Слушай, а может, её ещё и увечной тогда уж сделать?

– Пожалуй, это уже чересчур, – засомневался я. – Это уже к одиннадцати туз.

– Пожалуй, да, – помолчав, согласился Крепыш, – пожалуй, действительно перебор. – После чего круто, не меняя интонации, перешёл от поэзии жизни к её прозе: – Тебе как обычно?

Я тоже переключился без особого напряга:

– Угу, как обычно. А сверх того ещё картошку в горшочке с мясом и грибами организуй, будь любезен, по-домашнему. Только на стол пока не подавай, пусть потомится в печи. Я, когда уходить буду, с собой заберу. Пётр вернулся из поездки, хочу попотчевать. Представляешь, один рис чефанить. Смотреть больно.

– Сделаю, – пообещал Крепыш. – Ещё что-нибудь?

– Ещё? Нет, больше ничего не надо. Только вот спросить хотел: нездешний Тёмный на этой неделе не заходил? Высокий такой, худощавый.

– Нет, Егор, – ни на секунду не задумавшись, твёрдо ответил Крепыш, – иногородних давно не видел. Дней десять уже. Как красноярцы, те, что на юбилей Воронцова приезжали, отвалили, никто не заходил.

Тогда я вытащил листок с портретом оборотня, развернул и положил на стойку.

– Ну а что насчёт вот этого вот волчонка скажешь? Сдаётся мне, тут я его мельком видел. Да? Нет?

– Вполне может быть, – моментом признал оборотня Крепыш. – Забегал несколько раз. В миру, слышал, Владимиром кличут, а тут – Дыгом себя объявил. Первый раз где-то три месяца назад зашёл, в конце февраля. Тихий пацан, даже слишком тихий, но по всему видать, с характером. Держался уверенно, взгляда не отводит, руку крепко жмёт. Только мне кажется, Егор, из прозелитов он. У меня глаз намётан, за версту вижу. А что, уже натворил чего?

– Хотел, да не успел, – уклоняясь от ответа, сказал я. – А что значит "Дыг"?

– Я спрашивал, он сказал, что "Искатель"… Нет, не так. "Ищущий". Да, точно "Ищущий".

– Это на каковском же языке?

– Про это я у него тоже спросил. Парень сказал, что точно не знает, но на каком-нибудь точно.

– Волчонок наш, похоже, большой оригинал, – хмыкнул я. И уже сползая с высокого табурета, попросил: – Заказ, как будет готов, на мой столик выставь. Хорошо? А я пока пойду с бабром потолкую. Давно не общались. Лет, наверное, двадцать уже. Захотелось вдруг.

И, не позабыв прихватить стакан, направился через весь зал к столику бывшего весельчака-кладоискателя, чей безрадостный удел с памятной ночи на Ивана Купала теперь в том исключительно состоит, чтобы, теша на виду у всех своё мрачное одиночество, тратить, тратить и тратить на хмельное вино нарытое в гиблом месте злато. Тратиться ему, судя по всему, больше не на что. Парчовые портянки нынче не в моде, к шалавам по старости лет охладел, а здешние цыганы давно забросили гитары-бубны и шумною толпою в драгдилеры подались.

Битый моему приходу ничуть не удивился. Выдвинул ловко ногой стул напротив и тряхнул седой гривой:

– Швартуйся, дракон, в ногах правды нет.

Говорил он на особинку: слегка грассируя и при этом тягуче. Будто измазанные в мёде слова прилипали к языку. Однако разобрал я его слова без особого труда. Приняв приглашение, отодвинул в сторону плошку с мочёной брусникой и положил на стол уже изрядно помятый лист. Хотел развернуть, чтобы фото предъявить, но Битый меня упредил. Сказал, оправив лацкан допотопного твидового пиджака:

– Не суетись, крылатый. Знаю твой интерес.

– Знаешь? – деланно удивился я. – Откуда?

– От шулды-булды, – грубовато ответил он, после чего, манерно отставив мизинец, опрокинул очередную стопку. Затем вытер тонкие бледные губы тыльной стороной ладони и произнёс, как мне показалось, не без некоторой взволнованности: – А я ж его, сопляка, предупреждал. Отговаривал я его. Тоже мне удумал чего. Одни раз стукнулся-обернулся, на дальняке случайного завалил, и решил – у Лишнего под мышкой. Дурачина. Говорил же ему: не рыпайся. Говорил же: умоешься. Видать, положил он от умишка-то дырявого на мои заказы отеческие.

– Твоя правда, фартовый, – подтвердил я. – Положил.

– Совета хитрого хотел, – будто не слыша меня, продолжил сетовать Битый. – Справлялся насчёт вас, нагонов. Что да как. Как да что. Можно ли обуздать, а ежели можно, то как сподручнее.

– Слыхал, завернул ты его, фартовый. Спасибо за то.

Оборотень хмыкнул и с оттяжкой, по-кошачьи вытягивая и выгибая шею, потёрся изуродованной щекой о плечо.

– А на кой мне этот геморрой, скажи, на старости-то лет? Да и против обычаев это было бы старых. Сам рассуди. Ничего худого ты лично мне не делал – так? Так. Никогда ворогами не были – так? Так. Ну и вот. А потом – кто мне этот наново обращённый? Брат? Сват? Шулды-булды? Да никто он мне. Никто и звать его никак. Так что, забирай, дракон, своё спасибо взад, да забирай поскорее. Мне оно изжогой обернётся.

– Уже забрал, – усмехнулся я понимающе. Повертел стакан по часовой стрелке, повертел против, а затем рубанул с плеча: – Слушай, фартовый, а может, раз такое дело, намекнёшь, где этого гаврика найти?

Зря на чудо надеялся. Битый так возмутился, так разволновался, что страшный рубленый шрам на его правой щеке стал багровым.

– Ну ты, дракон, и хватил! Ну и сказанул! Я это что же, на крысу, по-твоему, похож?

– Вообще-то, не очень, – признал я. – Просто подумал, может…

– Забудь, дракон. И даже не пытайся. Деньгами меня не возьмёшь, Силой не проймёшь, на слабо не разведёшь. – Оборотень вновь наполнил стопку из янтарного графинчика и, подводя черту под разговором, пожелал: – Будь здоров.

– И тебе, фартовый, не кашлять, – сказал я в тон ему.

Как только выпили, я тут же поднялся. Но не успел и шага сделать, как Битый меня остановил.

– Скажи, – спросил, не поднимая глаз, – какое шулды-булды он против тебя применил?

– Стрекоз напустил, – ответил я.

Оборотень крякнул и возмущённо (а может, и восхищённо, – их перевёртышей толком не понять) покачал головой, а затем произнёс, вроде как ни к кому не обращаясь, вроде как в пустоту:

– Какие препоны не чини, а на дурное дело завсегда подсказчик чёрный найдётся. Завсегда, шулды его в булды.

Не знаю почему, – возможно, сказалась тут генетическая неприязнь кошек к псам, а может статься, естественное отвращение прирождённых оборотней к вновь обращённым, – но дал-таки мне подсказку-зацепку бабр-оборотень по прозвищу Битый. Сам бы я до мысли расспросить Рудика Подсказчика дошёл бы, наверняка, ещё нескоро. А может, и вообще никогда бы не дошёл.

Благодарить оборотня я не стал, сделал вид, что не понял намёка. А он сделал вид, что не заметил, что я понял. А я сделал вид, что не увидел, как он сделал вид, что не заметил, что я понял. А он… А я… Вот так и живём: недомолвки, умолчания, экивоки и намёки. И опять и снова: намёки, экивоки, умолчания и недомолвки. Словом, всё, как у взрослых. Как у сильных мира сего.

Между тем, Кеша Крепыш уже выставил мой заказ туда, куда я и просил, – на столик у стены, где висит картина в массивной золоченой раме. На этом полотне хозяин заведения собственноручно изобразил обезьяну в клоунском костюме. Поскольку обезьяна жонглирует стеклянными шарами, многие в шутку называют картину "Автопортретом". На самом деле называется она "Номер на бис" и является частью большого цикла "Шапито".

Едва я успел расположиться и разрезать на куски сочную, солидного размера, аппетитно выглядящую телячью отбивную, напротив, предварительно выставив на стол стопку и ополовиненную бутыль перцовки, уселся отделившийся от шумной компании, что кутила за двумя сдвинутыми столами у лестницы, мой знакомец по прозвищу Кика. В миру профанов сей упитанный дядечка с лицом доброй бабушки – журналист-фрилансер Илья Комаров. На самом деле – нежить. Выходец из Запредельного. Воплощение людской воли. Эгрегор человеческого любопытства.

– Ничего, старичок, что я без приглашения? – пьяно кокетничая, поинтересовался Кика.

– Не выпендривайся, чувак, – поднимая на него взгляд, ответил я. Понаблюдал, с каким трудом даётся ему такое простое действие, как прикуривание сигареты, и заметил: – Судя по всему, пьёшь не первый день. И даже не второй. Глазёнки воспалены, кожа серая, руки ходят ходуном. Налицо все признаки затяжного штопора.

– Осуждаешь или сочувствуешь?

– Констатирую.

– Прав ты, старичок. Ох, как же ты прав. Уже вторую неделю продыху не ведаю. Квашу. И квашу по-чёрному. Но. – Он ткнул пальцем в потолок. – Есть на то, доложу я тебе, очень веская причина.

– И какая же, если не секрет.

– Ухожу я, дракон. Сдуваюсь. Недолго мне осталось. Месяц, максимум – два.

– Уверен?

– Абсолютно. Сила на исходе, держусь еле-еле. Даже не держусь – цепляюсь. – Вздохнув тяжело, Кика обречёно махнул пухлой ладошкой. – Всё, финита ля комедия. Мелькание окончательно вытеснило реальность. Человек наш утомился и совсем нелюбопытным стал. Ничем не интересуется. Вернее интересуется, но только самим собой. Остальным – лениво ему. К остальному тотально равнодушен. Голые задницы, расчленёнка, сортирный юмор и прочие апелляции к обезьяне в человеке, разумеется, не в счёт. А при таких раскладах, как ты понимаешь, я не при делах.

– Что ж, – выслушав его иеремиаду, произнёс я философским тоном, – значит, так тому и быть. Ничего не поделаешь, раз времена такие.

После этих слов выбрал кусок мяса покрасивее и сунул его в рот. Кика же откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу и покивал:

– Да, старичок, времена нынче в Пределах действительно "такие". Сытые, пустые и донельзя негероические. Не мои времена. Фарисействующих борзописцев времена.

– Времена, чувак, не выбирают, в них живут и умирают.

– Чего-то, знаешь, старичок, как-то не слишком хочется. При всём при том.

– Не хочется, а придётся, – жёстко, чтоб не сказать жестоко, заметил я и насадил на вилку следующий кусок. Тут, правда, одумался и попытался эгрегора хоть как-то подбодрить: – Ничего-ничего, Кика, отдохнёшь чуток. Отдохнёшь, а тут тем временем соберут разбросанные в предыдущую эпоху камни. У тебя это, кстати, уже какое будет по счёту перевоплощение?

– Пятое… Шестое… Не помню. Много было. Запутался.

– Вот видишь – было. Много раз было. И много-много раз ещё будет. Пройдёт время, маятник в другую сторону качнётся, вынырнешь из Запредельного. И всё опять начнёшь сначала. А аптека, улица, фонарь никуда за это время не денутся. Уж поверь.

Кика развёл руками:

– И что, даже не посочувствуешь?

– Не-а, – мотнул я головой. Затем положил вилку на тарелку, посчитав, что всё равно пьяный приставала нормально теперь поесть не даст, и, сложив руки на груди, взялся его приструнивать: – А чего тебе, скажи на милость, сочувствовать? За тебя, чувак, даже, пожалуй, порадоваться стоит: свет и покой – многие о таком только мечтать могут. И кончай меня на этой теме вампирить. Жизнь твоя условно жизнью называется, а смерть твоя – никакая на самом деле не смерть. И, кстати, в связи с этим: когда у обречённых на сто лет одиночества случится очередной всплеск пытливого интереса к миру, тебе представится шанс исправить последствия собственных ошибок. Согласись, такой шанс даётся не каждому. Так что – никакого сочувствия. Обойдёшься.

Слушал меня эгрегор с постным выражением лица и без особого энтузиазма, а когда я закончил, размазал окурок по пепельнице и тут же потянулся к бутылке. Свинтил пробку и сказал обиженно:

– Какой-то же ты всё-таки, старичок, негуманный.

– Зато добрый.

– А что, есть разница?

– Есть, конечно. – Я показал жестом, чтобы мне не наливал, и, поскольку увидел, что ждёт продолжения, растолковал: – Гуманизм, чувак, штука столь же ненатуральная, как и политкорректность. Где нет взаимного уважения, там появляется политкорректность. Где нет подлинной доброты, там возникает гуманизм. Добрый поднимает выпавшего из гнезда птенца, потому что искренне жалеет его. Гуманный – потому что стремится выглядеть в своих и чужих глазах добрым. Не будь у него такого желания, того гляди раздавил бы каблуком. Гуманизм – эрзац доброты. Этакая доброта от ума и напоказ. Доброта в границах "так принято". Вот так я это дело понимаю.

– Нет, старичок, тут я с тобой принципиально не согласен, – с грохотом поставив опустошённую стопку на стол, произнёс эгрегор на выдохе. Нагнал ладошкой воздуха в обожженный перцовкой рот, отдышался и повторил: – Категорически не согласен я с тобой, старичок. Чем это, скажи, доброта от ума хуже доброты от сердца?

– А я и не говорил, что она хуже. Я сказал, что это разные вещи. То – это то. А это – совсем другое.

Эгрегор нахмурил лоб, потеребил серебряное колечко в ухе, ни до чего не додумался и мотнул по-собачьи головой: ай, ладно, проехали. Затем прикурил новую сигарету, затянулся сильно, с остервенением и, выпустив дым, сказал с подначкой:

– Честно говоря, старичок, забавно слушать о доброте и о всяком таком от беспощадного убийцы.

Сотни раз из сотен уст слышал я за свою долгую-долгую жизнь это голословное и задевающее за живое обвинение. И в этот раз ответил на него так, как отвечал всякий раз прежде:

– Заруби себе, Кика на носу и запомни: золотой дракон – не убийца, золотой дракон – вершитель справедливости и ангел возмездия. Пусть запоздалой, но справедливости. Пусть тёмного, но возмездия. Ты о Списке Золотого Дракона или списке конченых грешников слышал когда-нибудь? Или мимо прошло?

– Ага-ага, – саркастически хохотнул эгрегор, а потом ещё и подмигнул заговорщики в сторону, как театральный актёр зрителям: мол, как же, как же, известны нам подобные высокопарные отговорки, но мы-то с вами, господа, правду знаем, мы-то в курсе. После чего, сделавшись вдруг предельно серьёзным и даже, как мне показалось, трезвым, упрекнул: – Живёшь столько лет в России, графа Толстого в подлиннике читал, а идеей непротивления так и не проникся. Странно это как-то. При заявленной-то доброте.

– Непротивление злу насилием, – сказал я без тени сомнения, – это идея, возведённая на ложных постулатах.

– Вот тебе и на! Ты что же это, старичок, всерьёз полагаешь ложным наставление "Подставь левую щёку, когда ударили по правой"? Ведь не дядя с улицы сказал.

Честертон как-то раз заметил, что говорить интересно только о Боге, а принято почему-то о футболе. Это он в точку. Потому-то и воспользовался я счастливой возможностью, ввязался в дискуссию и пошёл плести-выплетать словеса о наболевшем:

– Знаешь, Кика, когда верные слова, вырывают из контекста, они превращаются в чечевицу шутовской погремушку. Напомнить тебе, как было сказано в первоисточнике? Слушай, цитирую по памяти. Кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую. Кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду. Кто принудил тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Вот как там было на самом деле сказано. Ну и что, по-твоему, это имеет какое-то отношение к непротивлению злу и всепрощению? Вот уж извини-подвинься. На самом деле это суть ни что иное, как самый настоящий манифест сопротивления. Вдумайся, здесь же открытым текстом говорится о доведении до абсурда ситуации, когда тебя пытаются загнуть. Только сразу оговорюсь: упомянутый способ нейтрализации злобных выпадов издевательской уступчивостью, применим только по отношению к злодею, бытующему с тобой в одних нравственно-этических координатах. К тому исключительно, кто поймёт твоё утончённое издевательство. Поймёт и устыдиться. К извергу же, бытующему за рамками этих координат, применимы любые меры. Даже самые радикальные. И как сказано было: да не прольется никогда невинных кровь, а нечестивых кровь пусть хлынет рекой. Свои чёрные крылья трое расправят, и карающим станут божьим молотом мщенья. Аминь.

Обращая свои слова к эгрегору, произносил я свою пламенную речь прежде всего для себя. Считаю, нет ничего предосудительного в том, чтобы время от времени напоминать себе о главном. Впрочем, Кика тоже не остался равнодушным и честно попытался переварить сказанное, я это видел, только усилия его оказались напрасными. Обладая, как и все прочие газетные репортёры, умом живым, но не глубоким, он моей боли не понял. Нет, не проникся он моею болью, увы. Будь иначе, разве задал бы столь пустой, даже глупый вопрос:

– Значит, ты, старичок, за кровную месть про меж людей?

– Пьян, – вздохнул я разочарованно. – И пьян безнадёжно. Когда я такое сказал? Напомни.

– А разве, старичок, не вытекает?

– Нет… Мне кажется, что нет… Впрочем… Не знаю. Но в любом случае на том стою, что человек не должен убивать человека.

– Человек – нет, а дракон?

– Дракон? – Я пожал плечами. – А что "дракон"? Дракон не человек. А человек не дракон. Человек, убивая, перестаёт быть человеком, а дракон, перестаёт быть драконом, если не убивает. Так вот странно устроена жизнь. И всё. И хватит. Давай-ка, брат Кика, прекратим о высоком и неаппетитном. Я, между прочим, поужинать собирался.

– О чём разговор, – легко согласился с моим предложением эгрегор и вновь потянулся к бутылке.

Какое-то время каждый из нас занимался своим делом. Я ел, не запивая. Он пил, не закусывая. Минут через пятнадцать, прикончив ужин, я отставил тарелку и, преследуя интересы сугубо профессиональные, поинтересовался у заклевавшего носом эгрегора:

– Ну? Что нового слышно?

– А? Что? – встрепенулся Кика.

– Что нового, спрашиваю, слышно?

– Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего никому не скажу. Мне уже плевать. И, вообще, меня уже практически нет.

– Да неужели? – усмехнулся я.

– Плевать, – повторил Кика твёрдо, но потом не выдержал и – супротив натуры не попрёшь – пошёл на попятную: – А что тебя конкретно-то, старичок, интересует?

Я замер на миг в притворном раздумье, а потом спросил:

– Ну, к примеру, про заполошного чужого из Тёмных никто ничего говорил?

– Про чужого – нет, не слышал, а что касательно, заполошного… Знаешь, нынче все Тёмные заполошные.

Тут я с ним согласился:

– Это да. Сегодня кондотьера видел…

– Белова? – уточнил Кика.

– Да нет, не Архипыча, а этого, который у них штатный. Нервный он какой-то, доложу я тебе.

– Говорю же, они все нынче нервные. Что, впрочем, согласись, и не удивительно ничуть. Вон как каденция-то затянулась. С тех пор, как Жан Калишер, не к ночи будет помянут, без вести пропал, считай, уже полгода прошло, а никто себя новым Претёмным так до сих пор и не объявил. В курсе, старичок, как у них смена власти происходит?

Конечно же, знал. Не велика тайна. В "царя горы" играют. Никаких тебе выборов, никаких демократических закидонов и никаких компромиссов. Всё по-честному, всё по-звериному: кто всех объегорил или загнул, тот и главный. Сумел силой или хитростью скинуть с трона предыдущего, отпихнув при этом остальных, – царствуй. Только жезл власти сначала предъяви. Он у них что-то вроде ядерного чемоданчика.

Так я Кике и ответил:

– Кто жезл Ваала предъявит, тот и следующий.

– Во-во, жезл, – покивал эгрегор. – А жезл-то пропал. Что если навсегда? Что если с концами?

– С концами, говоришь…- Я задумался. – Ну, не знаю. Наверное, предусмотрены на этот счёт какие-то процедуры. А если нет, тогда им правила срочно нужно менять.

Кика не донёс до рта очередную стопку и криво усмехнулся:

– О чём ты, старичок? Как можно поменять то, чего в принципе нет?

И я вновь был вынужден с ним согласиться.

После этого какое-то время мы молчали. А потом Кика, обведя мутным взглядом зал, сказал:

– Едва ли я вернусь сюда ещё раз.

Сказал с такой грустью, что я подумал: какой хороший актёр. Хотя, быть может, и не актёрствовал. Приличная доза алкоголя порою создаёт иллюзию наличия души.

– Не зарекайся, – посоветовал я. – Верь в лучшее.

И всё, теперь уже совсем-совсем не о чем нам стало говорить. Можно так сказать. А можно сказать, что тем для продолжения разговора было у нас так много, и все они были настолько важными, что даже и начинать не стоило. Вот если была возможность год из-за стола не вставать, тогда быть может и стоило.

Посидев для приличия ещё какое-то время, я стал собираться.

– Подожди секунду, – попросил эгрегор, а когда я вновь приземлился на стул, спросил с пьяным надрывом: – Скажи, старичок, а ты будешь меня вспоминать?

– Вспоминать не буду, – ответил я. – Просто постараюсь не забывать.

– Честно?

– Честно. Откровенно говоря, ты был мне интересен.

– Это чем же? – спросил он и – своими собственными глазами бы не увидел, ни за что бы ни поверил – размазал по щеке слезу.

– А тем, что интересовался мною, – тщательно скрывая смущения, ответил я. – Это в наше время дорогого стоит.

С этими словами попрощался кивком и – уймись волненье, замри слеза – решительно встал из-за стола.