Теорема сводных

Глава 24. Теодор

— Ты чего такой довольный, как удав?

Финн толкает меня в плечо. Я сразу же прекращаю витать в своих мыслях.

— А что не так? Помечтать уже нельзя?

— Колись, — прищуривается друг. — У тебя с Лией был секс?

— Да что ты гонишь! — начал отнекиваться я, беря лодку, которую попросили девочки. Она оказалась тяжелой, зараза. Финн быстро спохватился мне помочь.

— Да у тебя улыбка, как у школьника, который дрочил всю ночь!

— На себя-то глянь! — шпилю в ответ, и мы медленно несем лодку ближе к берегу.

— О боже! — восклицает друг задорно. — Ну ничего себе!

— Заткнись! — стараюсь потушить в себе нарастающую злость, и Финн корчит недовольную рожу.

— Ну ты даешь, кабель, — шутит тот, а мне не до шуток.

Перед глазами до сих пор Лия, которая сладко стонет. Сладостный аромат ее парфюма врезался клеймом в память.

— Приветики!

Я чуть ли не врезаюсь в Лию и не отпускаю тяжелую лодку. Сглотнув тягучую слюну, заглядываю в махаитовые глаза.

— Привет…

Рядом с ней стоит Мария-Луиза, накручивая локон волос на палец.

— Что делаете? — спрашивает подруга.

Мы с Лией не можем оторвать друг от друга взгляда. Черт! Нужно быть осторожнее…

— Да попросили лодку принести, — отвечаю я, пока Финн корчит рожи. Я вижу это по улыбающемуся лицу Марии-Луизы.

— Понятно, — загадочно отвечает подруга и переводит взгляд на Лию. — Что-то случилось? — добавляет она, переглядываясь с Финном.

— Нет, — отвечаю я как можно тверже.

— Ну-ну.

Я откашливаюсь. Лия переминается с ноги на ногу. Я все еще не могу развидеть вчерашний вечер… Это было восхитительно. Но больше всего я не хочу потерять ее.

— Ладненько, — разрывает неловкое молчание подруга и берет Лию под руку. — Увидимся за ужином!

— Ага, — кидаю я вдогонку. Финн опускает лодку, отчего я чуть ли не падаю назад. Он подходит ко мне и, облокотившись локтем на мое плечо, говорит:

— Ну и горячие штучки!

— Да… — отвечаю я машинально, а потом соображаю, что только что сказал. Твою мать!

— А говорил, что не было! — лебезит Финн, но я лишь хмурюсь в ответ и убираю его руку с плеча. Финн ржет.

— Давай бери лодку, клоун несчастный, — фыркаю и жду, пока Финн соизволит взять лодку позади.

— Как скажете, ваше жеребейство, — продолжает подкалывать меня Финн.

Весь день мы занимались какой-то чепухой: то дурацкие соревнования, то кулинарные поединки, то конкурс на знание выживания… Уж не особо понимаю, как всё это может относиться к учебному процессу, но всё же это лучше, чем ничего.

Лия и Мария-Луиза не появлялись с нами до вечера. Все эти конкурсы и поединки были от нечего делать, чтобы нас хоть как-то занять. Сдается мне, что никто ничего не планировал: просто спонтанная поездка, потому что так захотел он… У него бывают всплески таких поездов в голове.

Вечером вновь вся учебная группа собралась у костра, чтобы послушать музыку и поесть. Лия села со мной рядом. Мне чертовски захотелось ее приобнять, но я не мог. Сводная и сама это понимала, однако, надеюсь, что она не обижается на меня. Нам не стоит сейчас выдавать то, в чем мы признались вчера вечером. Не сейчас. Не здесь.

Когда половина студентов вновь разошлась по своим палаткам, я шепнул сводной на ухо, что буду ждать ее на озере. Лия вздрогнула и кинула на меня свирепый взгляд. Я не стал еще раз повторять ей свои слова. Знал, что она придет. Поэтому, посидев еще несколько минут, я встал и ушел в направлении озера. Не оборачивался, хотя мне очень хотелось это сделать. Телефон сел. Я попытался его включить, но безуспешно. Сунув его обратно в карманы джинсов, я поежился от прохладного ветра и стал всматриваться в темноту. Задумался на секунду, как почувствовал кого-то рядом. Обернувшись, увидел сводную.

— Привет… — тихо произнесла та.

— Привет…

Черт побери. Эта девочка снесла мне крышу. Я даже не знаю, как вести себя с ней… С ней всё кажется другим… Неизведанным.

— Как твой денек? — не успел спросить я, как Лия подошла вплотную и нежно поцеловала в губы. Машинально обнял ее за талию и притянул к себе. Поцелуй был нежен, как самый нежный заварной крем. Лия отстранилась от меня и прошептала в губы:

— Теперь лучше…

Она восхитительна.

— А был хуже? — спросил у нее, улыбаясь и сильнее сдавливая талию.

— Ну не прям так уж и плохо, — ее тонкие руки повисли на моей шее. — Но всё равно уже лучше.

Без лишних слов я вновь прильнул к губам Лии. Страсть пожирала меня изнутри. Не припомню, когда в последний раз мне хотелось так часто целоваться…

— Так вот где наши голубки!

Голос подруги не спутаешь ни с чем, в особенности, когда она так противно произносит слова.

Мы с Лией сразу же отскочили друг от друга и оба посмотрели в сторону исходящего шума. Мария-Луиза и Финн шли за руку. Остановившись от нас в паре метров, подруга произнесла:

— А говорили, что не встречаетесь!

— Нет, — ответила Лия,

— Да, — ответил я.

Мы с Лией переглянулись.

— Да ладно вам стесняться, — прохохотал Финн. — Но эта новость…

— Тише милый, — перебила его Мария-Луиза, — а то голубки и так стесняются.

— Вот только давайте без этого вот всего, — образно ответил я, потому что правильные слова никака не приходили на язык.

— Ладно-ладно, не горячись! — взвыла подруга и ехидно улыбнулась. — А свадьба когда?

Финнн расхохотался. Его смешок поддержала Мария-Луиза. Лия тоже застенчиво посмеялась.

— Не смешно, — сказал я, улыбаясь, понимая, что друзья лишь поддерживают нас. Но все равно было неприятно.

— Я же шучу, Тео! — воскликнула Лу обиженно. — Лия, скажи ему!

— В каждой шутке есть доля правды, — отчеканила сводная и прильнула к моей груди, обняв за талию. На лице Мария-Лу появилась довольная улыбка.

— Мы правда рады за вас, — по-доброму прозвучал голос Лу, и Финн подтвердил эти слова.

— Правда, чувак. Ты заслуживаешь счастья!

Я приобнял Лию и улыбнулся друзьям.

— Спасибо.

Ночью мы решили поменяться местами в палатках. Мария-Луиза ушла в нашу палатку, а я пришел к Лии. Это была первая ночь, когда мы будем спать вместе. Волновался ли я? Безусловно. Я знал, что храплю как слон, поэтому это было некоторой причиной спать с опаской, чтобы Лия не разочаровалась во мне раньше времени (если вообще она разочаруется).

Мы легли поздно, время было за полночь. Лия перевернулась на левый бок, а я обнял ее за талию.

— Тео? — спросила она шепотом.

— М?

От Лии вкусно пахло. Она приняла душ, и аромат цветочно-ванильного геля для душа заполнял палатку.

— Почему я?

Я притянул Лию ближе к себе, вдыхая аромат волос.

— Потому что ты предназначена мне судьбой, — ответил шепотом я.

— Я не знала, что ты романтик, — захихикала Лия.

Да. Я и сам не знал, какие горизонты чувств можно испытать, когда по-настоящему влюблен.

Нас снова окутала тишина. Я еще не чувствовал себя таким счастливым. Таким «живым». А все благодаря Лии. Сводная тихо вздохнула.

— Что такое?

— Так странно…

— Что именно?

Лия шумно вдохнула носом.

— Когда я увидела тебя в аэропорту, то подумала, что ты высокомерный разбиватель сердец.

Я издал смешок.

— Почему?

— Твое высокомерие просматривалось невооруженным глазом, — с твердостью ответила Лия и перевернулась ко мне лицом, уложившись на другой бок, подложив одну руку под голову.

— Это настолько заметно? — спросил я убирая тонкую прядь волос с ее лба.

— Угу, — промычала Лия.

Я поцеловал девушку в лоб. Сейчас, когда мы признались в наших чувствах, я мог довериться Лии полностью.

— Я уж не такой и плохой, — воспротивился я, нежно поглаживая Лию по плечу.

— Ну это еще с какой стороны посмотреть, — заулыбалась сводная и потянулась ко мне, чтобы подарить нежный поцелуй.

Мне хотелось окружить Лию заботой, любовью и стать для нее каменной стеной, за которую она могла бы спрятаться. Быть ее поддержкой и опорой. Быть тем, кого она будет встречать с горящими от любви глазами. День изо дня.

— Bonbon?

— М?

— Когда ты поняла, что я нравлюсь тебе? Лия задумалась, но ненадолго.

— В аэропорту.

— Врушка, — по-доброму отзываюсь я.

— Такая же, как и ты!

Я улыбнулся.

— Я все равно влюбился в тебя первым.

Лия ничего не ответила, лишь робко поцеловала меня в губы и прижалась к груди. Так мы и уснули: влюбленными и счастливыми.

На утро пришлось встать раньше, чтобы нам никто не запалил. Я собрался и привел себя в порядок. Финн рассказывал, какая была офигенная ночь у него, пока я витал в своих мыслях и думал, какое свидание организовать для Лии. Я знал ее ровно настолько же, насколько знала она меня. Поэтому придумать что-то оригинальное было сложно.

Завтрак был отвратительным. Овсянка с орехами на воде. Безвкусная дрянь, которой я бы и животных не кормил. Но… что дали, то и ели.

Собрать палатки было нетрудно, но почему-то нам сказали, что не нужно. Поэтому вся группа расположилась около костра в ожидании, когда нас поведут обратно к автобусу. Через час это свершилось. Обратно путь был дольше, чем сейчас. По крайней мере, мне так показалось. Маркус, Габриэль и Леон подцепили себе девушек, поэтому вообще не обращали на нас внимания. Что ж. Наверное, это к лучшему. Правда, Финн сказал, что Маркус заметил за мной, что я неровно дышу к Лии. Неужели это так заметно?

Лия шла рядом со мной. У нее не было настроения.

— Что-то случилось?

— Нет, — сказала она, но прозвучало это неправдоподобно.

— У нее красная армия пришла, — ответила Мария-Луиза, обернувшись к нам. — Ну знаешь, это когда…

— Я знаю, что такое менструация, — ответил я и взял Лию за руку. — Болит?

Лия молча кивнула головой, и мы разжали наши руки.

— Потерпи немного, — заверил я, хотя мало представлял, каково сейчас Лии.

Так мы и дошли до автобуса. Нас вновь пересчитали и посадили в салон. Мы с Лией сели в самый конец салона. Она сняла кроссовки и поджала под себя ноги. Мое сердце сжималось в груди от осознания, что Лие сейчас очень больно. Но я не знал, как ей помочь.

В салоне заиграла музыка, и мы тронулись с места. Конец-то… скоро цивилизация!

На полпути Лия уснула на моем плече. Я укрыл ее курткой, которую снял, как только зашел в автобус. Лия тихо сопела у меня на плече. Финн и Мари-Лу сидели перед нами, а остальные ребята — дальше к середине салона. Мне казалось, что все заметили, что между нами с Лией произошло. Почему-то было стойкое ощущение этого. Было ли это плохо? Нет. Мы не родные, поэтому здесь нет ничего постыдного. Однако родители… они вряд ли это поймут. Отсюда нам стоит как можно дольше скрывать это. Потому что сейчас я не хочу выяснять отношения с отцом, слушать нотации. Я хочу быть счастливым и любить.

Вот и все.

Приехали мы ближе к вечеру. Мы с Лией вызвали такси. Я не хотел тревожить батю, который, как ни кстати, не писал сегодня. Только вчера узнавал, как наши дела. Порой мне кажется, что ему совершенно безразлично, как дела у сына с появлением Анны. Но судить его я тоже не берусь. Отец заслуживает счастья, как ни крути.

Мы доехали до дому быстро. Пробок не было, хотя многие выезжали на шашлыки (именно те жители, кто жил в квартирах). Алый закат и красное солнце, что садилось за бескрайний горизонт, казалось мне как знаком безмятежности и счастья. Лия всю дорогу держала меня за руку, будто бы мы давно знакомы. А я нежно гладил ее большим пальцем по коже.

— Как ты думаешь, — спросила Лия, сжав мою руку сильнее, — твой отец не расстроится, что мы ему не позвонили?

— Nein, — ответил я и перевел взгляд на сводную.

— М-м-м… — промычала Лия.

Такси остановилось, и мы вышли из него. Я взял сумки из багажника и, оплатив поездку, направился ко входу. Лия шла рядом. Зайдя в дом, я ощутил, что было тихо.

— Пап? — спросил я вполголоса.

— Мам? — подхватила меня Лия.

— Мы дома!

Закрыв дверь и бросив ключи на блюдце, я поставил сумки около двери.

— Никого, — сухо произнесла Лия и направилась на кухню. Я же взял сумку с. умки и отнес их наверх. Стал прислушиваться. Не было ни единой души. Тихо. Даже слишком. Оставив сумку у сводной, я зашел к себе и поставил свою около шкафа. Что-то мне подсказывало, что отец и Анна на заднем дворе. Лия уже поднялась к себе, пока я снимал с себя толстовку и, надев клетчатую рубашку, в дверь кто-то позвонил.

— Интересно, кто это? — спросил я вслух. Лия ушла в ванную, а мне ничего не оставалось, как спуститься на первый этаж.

Прыгая через лестницу, я подогрел к двери и открыл ее. На пороге был доставщик.

— Доброго денечка, — отозвался он. — Вот документы на имя Вольфганга Гютера.

Что-то привезли отцу.

— Добрый, — отвечаю я и принимаю документы. Доставщик дает мне бланк, в котором я расписываюсь, и, попрощавшись, уходит обратно в свою старенькую машину. Закрываю дверь и полагаю, что нужно отнести документы к отцу на стол. Медленно иду в кабинет к отцу, толкаю дверь и захожу. Дойдя до стола, слышу щелчок закрывающейся двери, а потом голоса отца с Анны. Кладу документы на стол и… Замираю. На столе лежит бланк. На бланке имя моей покойной матери. Я переворачиваю его лицом к себе и быстро читаю заключение.

«Роза Гюнтер скончалась 8 июня 2018 года от сердечного приступа В больнице Святого Патрика. В момент смерти в палате находился ее муж и подруга Анна. Муж и сообщил о ее смерти. Насильственных действий не обнаружено.»

Далее идет перечень заболеваний. Мое сердце бешено стучит в груди. Анны не должно было быть там. Мать умерла шесть лет назад. Неужели отец и тогда был знаком с Анной?

Любопытство — очень сильная вещь, в особенности приправленное щепоткой гнева. Я сажусь на стул и перебираю бумаги. Все они о заболеваниях матери. Отчеты, анализы, документы на имущество… Под всей этой горой макулатуры лежит развернутый дневник.

Почерк матери.

Я не спутаю его ни с чем.

Сердце пропускает один удар.

Я беру его в руки и читаю запись:

Май, 27, 2018 год.

Мне становится хуже. Врачи отшучиваются, что мне еще предстоит увидеть внуков и правнуков, но… они лукавят. Им важно, чтобы я ушла в мир иной с покойным сердцем, но это вряд ли получится.

Сегодня приходил Вольфганг. Он всегда поддерживал меня, несмотря на то, сколько капризов я принесла в его жизнь. Плечо Вольфганга — самая сильная опора, которая у меня была в жизни когда-либо. А Теодор… мой мальчик. Даже после смерти я буду любить его сильнее, чем жизнь. Ведь ради Теодора я должна бороться со своей болезнью. Он не заслуживает такого исхода. Нет. Только не он…

Переворачиваю страницу. Сердце обливается кровью. Читаю следующую запись.

Май, 28, 2018 года

Сегодня был новый приступ. Я не знаю, насколько хватит моего сердца. Я не доживу до выпускного, Тео, это уже всем ясно. Ах… Как же мне хотелось бы посмотреть на Тео в костюме. Такого взрослого и сильного. Наверняка сейчас он уже думает, как познакомить меня со своей новой девушкой. И я уверена, что он по-прежнему ворует тюльпаны с заднего двора, которые я высаживала каждую весну. Он совершенно не похож на Ганга…

Июнь, 2, 2018

Сердце совсем стало слабым. Вчера Вольфганг заходил после работы и сказал мне, что ему нужно жить дальше. Что я умру скоро. Вольфганг всегда был реалистом, совершенно лишенным романтической составляющей. По правде говоря, иногда у него проявлялись какие-то вспышки, но чаще всего Вольфганг не летал в облаках. Наверное, поэтому я влюбилась в него тогда. Но весть о том, что Вольфганг хоронит меня раньше даты моей смерти, очень сильно ранила меня.

Нам не удалось долго поговорить, у меня начался приступ. Потом второй. Через пару часов третий. Наутро Вольфганга не было. Не знаю, как Тео сможет жить с мыслью, что меня не станет? Я каждый день перебирал его рисунки, которые он мне приносит раз в неделю. На прошлой он нарисовал мне большого робота из рекламы хлопьев. И написал рядом о мечте. Вот жду завтрашний день, надеюсь, Тео подготовил мне новый рисунок.

Июнь, 3, 2018 года

Сегодня заходил Тео и Вольфганг. Тео принес полевые цветы. Говорит, сам на них заработал, покосив траву у дома. Вольфганг подмигнул мне, но я уже плохо соображала. Мое сердце болело за будущее Тео. Даже несмотря на всю строгость Вольфганга, Тео нужна была материнская любовь. У него мои глаза… Такие же безбашенные и глубокие. Надеюсь, он не будет творить глупостей. Надеюсь, Теодор будет мудрым.

Июнь, 7, 2018

Не писала так долго в дневник, потому что было плохо. Мне нужно куда-то выливать болючие слова, чтобы иметь чистый разум. Это некая бесплатная терапия. Не знаю, смогу ли я дожить даже до дня рождения Тео?

Вольфганг приходил сегодня, и у нас был серьезный разговор. Он признался, что у него есть женщина. И давно. С момента, как я заболела. Это Анна — коллега Вольфганга по работе. Надежный партнер. Вольфганг не каялся, нет… Он просто рассказывал про нее в самом лучшем ключе и просил прощения за то, что так вышло.

Я не виню его. Но расстроена тем, что он решил обо всем рассказать. Мои мысли теперь заняты тем, что Вольфганг может так же оставить Тео, если с ним что-то случится. Я не могу этого пережить. Тео не заслуживает такого! Но… Я ничего не могу поделать. Сегодня весь день плакала, когда Вольфганг ушел. Горько. Болюче.

Дальше текст становится едва ли разборчивым. На моих глазах едва ли вырисовываются слезы.

Июнь, 8, 2018 года

Я пишу, скорее всего, последнюю запись. Не знаю, сумею ли я дожить до прихода Вольфганга? Мое сердце умирает. Потихоньку. Мне сложно писать. Вольфганг должен сегодня привести Анну. Зачем? Не знаю. Но у меня нет выбора. Я слишком слаба…

И я хочу, чтобы Тео знал правду. Ребенок не должен быть виноват в отношениях родителей. Ребенок должен быть любим.

И я люблю тебя, Теодор. Любила всегда… и буду… любить после смерти.

На этом дневник обрывается.

Смотрю на последнюю строчку невидящим взглядом, пока внутри разгорается злость.

Ненависть.

Неприятие.

Вспышка гнева подобна огненной лаве, пожирающей всё на своём пути, и я со всей силы швыряю потрепанную тетрадку в стену. Она тихо падает на пол шелестя страницами. Подступивший гнев застревает комом в горле и я сметаю всё со стола отца.

Бумаги. Ручки. Ноутбук с проводами. Его фотографию с Анной…

Звон стекла и грохот металла утешает хотя бы не надолго.

— Ich hasse dich! Ich hasse dich! Ich hasse dich!* (Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!) — кричу я в полный голос. Чувствую, как легкие надрываются от силы гнева, рвя голосовые связки изнутри.

Я всегда знал, что мой отец подлый предатель и лицемер, а теперь получил доказательства этим догадкам. Никогда не прощу ему то, как он поступил с моей мамой!

— Theodore?!*(Теодор?)

Дверь в кабинет распахивается и на пороге появляется он. Отец смотрится на меня так, словно, я бешеный пес, который забрался в его кабинет.

Шумно дышу через ноздри.

— Was für eine Heuchlerin du bist!*(Какой же ты лицемер!) — шиплю отцу, смотря в его наглые невинные глаза.

— Theodore, was ist passiert?*(Теодор, что произошло?)

Поднимаю один указательный палец и тыкаю им в воздухе в отца.

— Это…все… ты!

Отец изображает хладнокровие. Словно, он не понимает, что произошло.

— Тео, я не понимаю, о чем ты говоришь… — восклицает Вольфганг, выставляя ладони вперед, будто бы пытаясь успокоить меня.

— Ты все прекрасно понимаешь, — ощущаю, как злость колет под сердцем, но я не могу держать ее в себе. Продолжаю тыкать указательным пальцем в отца. — Это ты убил маму тогда!

Отец на мгновение замирает. В его пустых глазах я не вижу того, чего хотел бы: правды. Раскаяния. Сожаления. Горя.

— Я не убивал твою маму, — ровным тоном произносит Вольфганг.

Я делаю пару шагов вперед, сокращая дистанцию между нами.

— Я нашел ее дневник, — выстреливают я словами, — где черным по белому было написаны слова почерком мамы.

Отец замолкает. Он опускает руки по швам и тихо вздыхает.

— Тео, все не так, как ты себе мог подумать…

— Да? — кричу я в ответ. — А как же? Как я должен был подумать прочитав посмертные записки матери?

Позади отца вырисовывается Анна.

— Твоя мама была больна… — продолжает успокаивать меня отец.

— Вот именно! — надрываюсь я от злости. — МОЯ МАМА БЫЛА БОЛЬНА, МОЯ!

Отец нервно сглатывает. Что сейчас творится в его мыслях? Стыдно ли ему за содеянное?

— Ты всегда говоришь «твоя мама», будто бы это горе касается только меня! — ощущаю, как от злости меня потрясывает. — Но она также была твоей женой!

— Теодор… — вмешивается Анна жалостливым голосом.

— А ты вообще помалкивай, Schlampe* (потаскуха)!

— Теодор! Я не позволю тебе оскорблять свою жену….

— Она разбила нашу семью! — перебиваю его, продолжая кричать на отца. — И ты еще смеешь в нашем дома защищать ее?

Отец молчит. По всей видимости, он подбирает правильные слова: чтобы угодить Анне и мне. Вот только за двумя зайцами не угонишься.

— Сердце матери не выдержало, — ору я во все горло, — благодаря ей!

Анна начинает тихо хныкать. Отец пытается разорваться между нами двоими, но я вижу, что он с легкостью отдаст предпочтению Анне, нежели мне

— Теодор, ты не прав! — наконец-то такого заявляет отец и я понимаю, что не могу сдерживать больше злость внутри себя. Сжав руку в кулак я наношу удар первым, прямо в скулу отца. Его очки слетают. Отец пошатывается назад, Анна начинает неистово кричать.

Понимаю, что одного удара мне мало. Наношу второй, пока отец пытается прийти в себя, прямо в нос. Анна пытается нас разнять, но Вольфганг отбрасывает ее назад.

Мы сцепляемся с отцом в узком коридоре. Небольшой столик падает на пол, опрокинул вазу и горшок с цветком. Мы топчем стекло и землю под ногами. Со всей силы прижимают отца к стене. От удара трескается моя детская фотография, висящая на стене.

— Ты во всем виноват! — Ору я на отца и наношу еще один удар. Вольфганг не выдерживает и отшвыривает меня в противоположную стенку. Из его носа льется кровь. Я сильно ударяюсь спиной, но уровень адреналина в моей крови выше, чем мне хотелось бы, поэтому я быстро прихожу в себя. На заднем фоне орет Анна что-то неразборчивое, вперемешку со слезами и хныканьем.

— Я не убивал твою мать! — продолжает стоять на своем отец и наносит мне ответный удар.

Прямо в нос.

От силы удара кружится голова.

Я наношу ответный удар. Мы хватаем друг друга за шкирки, каждый пытаясь уронить другого. Сцепившись в боевом танце, продолжаем разносить гостиную в пух и прах. Я отталкиваю от себя отца прямым ударом в скулу. Тот, споткнувшись о журнальный стол, падает на него.

Звон стекла разносится по всей гостиной. Сквозь шум в ушах я слышу крик сводной.

— Тео!

Отец пытается подняться, но я не даю ему это сделать.

— Если бы не ты… — ору я на него и вновь бью в нос. Вольфганг морщится от силы удара. — Если бы не ты…

Сводная охватывает меня своими руками. Она из последних сил отталкивает меня от отца.

— Тео, прекрати, — говорит она. — Тео, не надо…

Игнорирую просьбы Лии. Продолжаю вновь вымещать свою агрессию на отца.

— Ты никогда не не любил, — ору на него и замахнувшись, чувствую укол совести.

Все как в вакууме. Женские голоса настолько отдавленные, что мне кажется, я нахожусь где-то за пределом этой реальности.

«Тео, остановись!» — голос сводной жужжит где-то над правым ухом.

Ощущаю тонкие пальцы рук Лит на своих плечах.

«Тео, прошу! Не надо!»

Позади вой Анны, которая что-то твердит сквозь хныканье, но я не могу разобрать.

Кряхтение Вольфганга подо мной.

Делаю глубокий вдох и…

Останавливаюсь.

Смотрю на отца. Дышать тяжело. Перед глазами появляются звездочки…

— Тео, прошу… — испуганным голосом говорит мне сводная где-то вдали, словно умоляя не делать плохого.

Ощущаю, как пульсирует висок.

Поднимаюсь с колен оставив Вольфганга лежать на стеклах журнального столика.

Пытаюсь проморгаться.

Не получается. Вокруг все плывет.

Адреналин постепенно сходит на нет. Становится легче.

— Тео, — тянется ко мне сводная, обвив руками лицо. Она пытается отыскать мой взгляд. — Тео!

Лия.

Ее приятный голос. Звонкий смех. Глубокие зеленые глаза, в которых я был готов утонуть…

Слышится звонок в дверь. Я постепенно прихожу в себя. Быстрым шагом направляюсь к двери, да так, что Лия не совсем понимает что происходит. Открываю дверь и на пороге стоит белобрысый хрен с букетом цветом.

Чувствую, что из носа течет кровь тонкой струйкой. Утираю ее рукой.

— Че надо? — спрашиваю я.

Белобрысый переступает с ноги на ноги и твердо говори:

— Я пригрел к Лии, — говорит он английский. — Ты наверное Теодор?

Ничего не отвечаю. Ощущаю, что Лия подходит ко мне сзади.

— А ты кто еще такой?

— Я жених Лии.

— Кто? — переспрашиваю у него.

— Слава? — срывается с уст Лии, и я оборачиваюсь.

Смотрю на нее таким злобным взглядом, что мне хочется сжечь дотла этот дом. Тут все мне лгут. Все! Поголовно! Перевожу взгляд на этого дебила, который пялится на меня и Лию своей уродской улыбкой.

— Я так скучал… — срывается с его уст, а у меня чешутся кулаки.

— И когда ты хотела мне рассказать об этом? — задаю вопрос сводной, обернувшись к ней. В ее зеленых глазах застыл вопрос.

— Мы разошлись перед моим отъездом, — заявляет Лия, но ее перебивает белобрысый.

— Нет, Лия… Ты не так меня поняла.

— Что она должна была понять? — спрашиваю у него на английском, стараясь подавить в себе желание набить тому морду. Позади из комнаты слышатся слезы Анны.

Как же всё меня достало!

Белобрысый пытается заглянуть за мою спину, но быстро оставляет эти попытки. В следующее мгновение он протягивает букет цветов Лии. Я смотрю на все это, и у меня возникает одно-единственное желание: уехать туда, где мне не будут врать.

Лия не берет букет. Она по-прежнему жмется ближе ко мне, но ярость растекается адской лавой по моим венам. Выхватив букет, я швыряю в лицо этому белобрысому. Тот моргает. Лепестки опадают по его плечам, один и вовсе прилипает к щеке.

— А это ты зря, — замечаю, что белобрысый сжимает кулаки, но мне, блять, все равно.

— Ты решила мной попользоваться, да? — разворачиваюсь к Лии, а та с удивлением смотрит на меня.

— Нет! — восклицает она. — Тео, что за глупости?!

— Тогда какого хуя на пороге стоит твой жених? А?

— Я… Я не…

— Ты со всеми так играешься, да? Или я такой особенный?

— Тео!

Я и не заметил, как небо затянули тучи. Прямо как мою жизнь: ложью, обманом и гневом.

— Да, — выставляю руку вперед. — Как же я раньше не догадался…

Белобрысый стоит и внимательно слушает нас.

— Ты такая же, как и твоя мать.

— Ты заблуждаешься, — выдыхает из себя Лия, шумно вдыхая носом.

— Такая же вертихвостка!

— С чего ты взял?

— С того! — указываю пальцем на белобрысого. — Если бы не была такой же, то он бы не стоял у нас на пороге!

— Я не как моя мать! — опровергает мои слова Лия, но очень слабо верится.

— Докажи! — развожу руками, смотря на сводную, которая теряется от предоставленной ей возможности.

— То, что было между нами…

— Это не доказательство! — Обрываю ее на полуслове, потому что она не докажет. — Эти слова только что потеряли свой вес благодаря ему!

— Тео, ты просто зол! Успокойся, пожалуйста, — протягивает ко мне руки Лия, но я не даю ей понять, что не хочу, чтобы меня трогали. — И мы поговорим.

— О чем мне говорить с тобой, а? — спрашиваю у нее? — О том, насколько твой план был идеальным: скоротать одиночество, влюбив в себя сводного брата, — перехожу на крик я, потому что вся эта ситуация пробуждает во мне небывалую ярость.

— Да какой еще план? — чуть ли не плача спрашивает Лия, но… Мне не жаль.

— Такой.

Белобрысый пытается влезть в разговор, но я его отталкиваю на лужайку.

— Эй! — восклицает он. — Попрошу без рук!

— Я ничего не планировала, — едва ли сдерживая слезы, отвечает Лия. — Ничего. Ни секунды. Ни минуты. Все это было от чистого сердца…

— Нет, — мотаю головой из стороны в сторону. — Ты специально воспользовалась мной, чтобы меня залечить свою рану на сердце.

Лия начинает тихо плакать. Хрустальные слезы спускаются по ее щекам.

— Ты сразу же видела, что мы ненавидим друг друга, но каждый раз, когда я пытался побыть один, ты пыталась подбить мою стену и оказаться «лучшей опорой».

— Ты несешь бред… — прошипела сводная, шмыгая носом.

— А когда почувствовала, что я поддался на твои чары, ты поняла, что охомутать мое сердце проще, чем расколоть грецкий орех.

— Какой же ты… высокомерный.

— Не лучше, чем ты.

Лия отвешивает мне пощечину. Ее глаза полностью залились слезами. Я машинально хватаю ее за руку.

— Не трогая меня! — восклицает она, но я лишь сильней сдавливаю ее руку.

Я хочу было что-то вставить, но меня затыкает прямой удар в скулу.

Белобрысый.

Сукин ты сын!

Отпускаю руку Лии и разворачиваюсь к нему лицом. Белобрысый лыбится на меня. Чувствую во рту привкус железа.

Сплевываю густое крови на зеленую лужайку. Белобрысый не успел и глазом моргнуть, как я отвесил ему ответный удар кулаком в челюсть. Чувак пошатнулся, будто бы его сдул сильный ветер, а после проговорил на русском:

— Ну ты сам напросился.

Его удары были четкими. Я едва ли мог отразить их. Правда два из них я пропустил и чуть ли не потерял сознание. Мне казалось, что этот белобрысый чем-то занимается: возможно каким-то единоборством или еще чем-то. Потому что его удары были отточены годами.

— Тео! — воскликнула Лия так громко, что зазвенело в ушах. Белобрысый пропустил один удар, что дало мне преимущество. Я повалил его на землю. Удар за ударом белобрысый принимал мои кулаки, как на пятом или шестом… я не считал, если честно, Лия со всей силой захватил собой кулак.

Я обернулся. Лия горько плакала, сжимая мою окровавленную руку в своей.

— Тео… — дрожащим голосом сказала она, — не надо…. Прошу….

Я почувствовал, как адреналин наполняет мышцы.

— Тео…

Сглотнув тягучую слюну, я встал и молча направился через ступеньку в свою комнату. Тело ломило. Голова раскалывалась. За что со мной так Лия? Что я ей сделал?

В сумку кидаю все без разбора. Просто что попадется на глаз. Поспешно закрываю ее и вылетаю из комнаты. Отец уже кое-как пришел в себя сидя на диване. Белобрысый зашел в дом, Лии не было видно на горизонте. Но стоило мне выйти из дверей, как послышался голос Лии:

— Тео!

Я стараюсь не реагировать на нее. Иду в гараж, который был открыт, и вытаскиваю из потайного ящика ключи от мотоцикла.

— Тео! — восклицает сводная. — Постой!

Не слушаю ее. Просто запрыгиваю на мотоцикл, перевешиваю сумку через плечо и надеваю шлем. — Тео! Давай поговорим!

— Мне не о чем говорить с той, которая врет, — отвечаю ей.

Лия останавливается в дверях. Я знаю, что ее гордость не позволяет ей сказать всё, что она думает обо мне. Это ее победа и гибель. Быть может, она права: всё, что я говорю, не имеет никакого отношения к ней. Но… всё сходится. Нет ни единого доказательства того, что Лия сделала это не специально. А поэтому мне ничего не остается, как уехать подальше от дома, переполненного ложью.

Лия плачет. Горько. Я закрываю шлем, и, поддав газу, срываюсь с места.

Вот так рушатся хрупкие сердца. Вот так погибает любовь.

Я еду нарушая все правила дорожного движения. В кармане жужжит мобильник. Лишь на поворотах я сбавляю скорость, чтобы не выпасть из сиденья и не потерять управления.

Впереди, за горизонтом, сверкает молния. Намечается дождь. Из-за близкого расположения озера влажность в городе повышенная. Я прибавляю газу и лечу по сухому асфальту, оставляя за собой лишь пыль.

Доезжаю до бара, который находится на окраине города и заглушаю мотор. Снимаю шлем и разминаю плечи. Все болит. Все ноет. Руки, ноги, спина, сердце…

Слезаю с мотоцикла и убрав шлем под сиденье, в специальный бардачок, поправляю сумку и иду в бар. Густой клубок дыма ударяет в лицо. В баре, как всегда, людно и шумно. Играет тяжелая музыка. Иду сразу же в уборную. Зайдя во внутрь, грохочущая музыка приглушается. Становится тише, но не на много. Облокачиваюсь на раковину смотря на себя в заляпанное водой зеркало. Из-под носа красуется засохшая струйка крови. Левая скула вновь обрела красно-лиловый оттенок. Я выгляжу паршиво. Глаза потухли. На лице вырисовывается вся злость. Умываюсь три раза набрав ладони полные водой. Вновь смотрю на себя в зеркало.

«Почему именно я?» — спрашиваю у себя в зеркале, но знаю, что не смогу ответить на свой же вопрос.

Я не знаю почему. И вряд ли меня удовлетворит настоящий ответ на этот вопрос.

Капли стекают с кончиков волос и падают на раковину. В размытом отражении зеркала я вижу лишь разбитого парня, который пытался быть лучшей версии себя. Лучше, чем когда-либо был. Лучше, чем мог бы себе представить. Любовь делает мужчин слабыми, уязвимыми, ранимыми. Если женщина постучит в одинокое сердце мужчины, очаровав его своей внутренней красотой, то железный занавес падет. Так и произошло со мной. Мой занавес пал, я открыл двери в свой мир, в котором случилось горе. И что я получил по итогу? То же, что и сотни других мужчин: опустошение.

Полное.

Разъедающее до костей мозга.

Вытеревшись рукавом, я выдыхаю из себя и выхожу во внутрь. Заказываю бутылку воды на стойке бара. На меня косятся другие пацаны. Я их не знаю, или быть может знаю, но не хочу заострять на этом внимание. Бармен дает мне бутылку, я ее разом открываю и делаю несколько глотков.

— Неудачный вечер? — спрашивает бармен, протирая стаканы белой тряпкой.

— Угу, — мычу я в ответ.

Беру телефон из кармана штанов и вижу около восьми пропущенных звонков от отца и … три от Лии.

Выключаю телефон, зажав кнопку. Сейчас мне нужно побыть наедине самим с собой. Выхожу из бара и сажусь на мотоцикл. Дождь начинает моросить. Вдавливаю на газ и стартую с места. Мне хочется найти какой-то супермаркет. Я знаю один и лечу к нему. Доехав до него, я останавливаю мотоцикл, слезаю, проделывают всю ту же самую процедуру и захожу в супермаркет, который работает 24/7. Закину колокольчик, как только я открываю дверь. Захожу внутрь. В магазине тише, чем на улице. Играет дурацкая музыка, которой и музыкой назвать очень сложно. В магазине три ряда по две полки, десяток холодильников. В этом магазине есть все, что нужно проезжим. Я оглядываю полки, но не знаю, что хочу взять. Есть совершенно не хочется, а вот выпить…

Ищу отдел с алкоголем. Конечно, выбор тут скудный, но виски уж можно найти. Пробегаюсь глазами по полкам. Нахожу то, что нужно. Беру бутылку коричневой жидкости. Попутно упаковку из двух свежих булок, вяленую колбасу. Иду на кассу. За ней стоит худощавый паренек. Он слушает музыку через наушники покачивая головой. Я ставлю все это на кассу и жду, когда он обратит на меня внимание.

— А, здрасти! — отвечает он и смотрит на мой арсенал покупки. — Пакет нужен?

Мотаю головой.

— Понял.

Пареньку пробирает все мои товары, я говорю что мне нужны еще сигареты и зажигалка. Продавец все это делает и в конце я беру из упаковки чупа-чупс одну конфету и кладу в покупку.

— Очень брутальная покупка!

— В плане? — спрашиваю у парня.

— Ну такой мужской набор и женская конфетка в конце.

Продавец начинает ржать. Я стою с каменным лицом и смотрю на него. Парень понимает, что шутка тупая, как и он сам, поэтому он прекращает смеяться и выбивает чек.

Я расплачиваюсь наличными. Открываю сумку и кидаю все туда.

— Трудный денек?

— Легкий, — отвечаю ему.

Мы прощаемся быстрее, чем пареньку хотелось бы, но… у меня нет настроении с ним беседовать. Усаживаюсь на мотоцикл. Дождь усиливается. Я стартую с места, стараясь вписываться в повороты. Проехав около красивой клумбы с цветами, я останавливаюсь. На дороге никого. В клумбу высажены тюльпаны, которых омывает дождь.

Красные.

Белые.

Темно-бордовые.

Оставив мотоцикл на другой стороне дороги, я переделаю ее и срываю в охапку несколько цветов. Точно не знаю сколько там: десять или двадцать.

Камер тут нет. По крайней мере, я не видел их тут никогда. Перебегаю обратно к мотоциклу. Засовываю цветы в куртку и застенчивая ее. Трогаюсь с места резко, оставляя позади себя лишь рев мотора.

Доехав до высокого забора, я въезжаю на территорию. Еду медленно, стараясь не разбудить никого. Доезжаю до конца дороги и останавливаюсь. Могила матери находится в третьем ряду, около молодого дуба, который я посадил.

Слезаю с мотоцикла. Дождь начинает лить сильней, будто бы, мама знает, что я в печали. Словно, она пытается через природу забрать мою боль. Снимаю шлем. Запрокидываю голову назад и ощущаю, как холодные капли дождя касаются моих раскаленных щек. Прохладный воздух ласкает кожу. Делаю глубокий вдох, наполняя легкие еще большей печалью, которую могу унести в себе.

Иду медленно к могилы матери. Ноги подкашиваются, а в груди застывает шиповатый комп боли. Он мешает сделать новый шаг. Мешает вздохнуть, мешает подумать.

Останавливаюсь около могилы матери. Темный серый камень омывают слезы дождя.

— Привет, — говорю я ей и дотрагиваюсь до камня рукой. — Пришел тебя навестить, вот…

Снимаю сумку с плеча и ставлю ее около своей ноги. Расстегнув куртку достаю из-за пазухи тюльпаны. С каких-то осыпается еще свежая земля.

— Ты говорила, что я всегда любил рвать цветы на клумбе позади дома… Жаль, клумбы там больше нет, — с горечью ответил я.

Дождь становился еще сильней. Он касался позеленевших листье, шурша кроной деревьев. Где-то лязгала лужа. Где-то переполненная влагой земля.

— Пришлось сорвать их с другой, — едва заметно улыбнулся я. — Я знаю, что это плохо… но…

Я не смог закончить фразу. К горлу подкатил ком боли. Еще не увядшей боли потери. Вместо тысячи глупых оправданий, я просто положил цветы около гранитного серого камня.

— Вот, так лучше, — пробубнил я. — Ты всегда любила красные тюльпаны, — добавил я и шмыгнул носом.

Дождь продолжал стоять на своем. Он словно не хотел, чтобы я ушел. Но… мне было некуда идти. Ровным счетом я везде бы чувствовал эту боль утраты, куда бы не пошел.

— Я вообще пришел поговорить, — выговорил я едва ли слышно, продолжая смотреть на гранитный камень. — Мне больше не с кем поделиться этим…

Сглатываю тягучую слюну, продолжая гипнотизировать серый гранит. На нем выгравированы инициалы моей матери.

Гюнтер Нина Луциос-Мария

14.03.1981—09.06.2018

Любимой жене и матери.

Покойся с миром.

Ладонь соприкасается с холодным камнем, и я провожу по нему, будто пытаясь утереть горькие слезы матери с раскаленных щек.

— Ты так много пропустила, — шепчу я ей. — Столько всего произошло…

Раскат молнии разрушает дождливую тишину. Мне и впрямь чудится, что мама меня слышит.

Наклоняюсь к сумке и вытаскиваю из нее бутылку виски. Открываю ее, зачесав волосы назад, и выставляю руку с алкоголем вперед.

— Но вначале я выпью за тебя, мама, — не успеваю закончить фразу, как раздается новый раскат молнии. Небо дребезжит над головой, расходясь грозными волнами эха, но меня это не тревожит.

Нет.

Делаю глоток из бутылки и морщусь. Скулы сводит терпкий привкус пойла. Он растекается теплой лавой по горлу, щекочет кончик языка и сводит щеки.

— Прости, что я в таком виде к тебе пришел, — говорю я, разводя руками, будто бы каюсь. — Но ты единственная женщина в моей жизни, которая всегда принимала меня таким, какой я есть.

Ветер немного усиливается, подхватывая капли дождя, которые сразу же становятся косыми.

«Как бы мне хотелось, чтобы мама была рядом» — мимолетная мысль тянет леской в груди.

— Мама… — срывается с моих уст. — Мне плохо без тебя.

Чувствую, как щиплет глаза. Кислый ком застревает поперек горла.

— Я не знаю, что мне делать… Я… я запутался.

Дождь продолжает омывать землю, и мне кажется, что он никогда не закончится. Эдакая грустная симфония природы заполняет тихое кладбище своей трелью.

— Я влюбился… — говорю и делаю новый глоток виски. — Представляешь, твой сын влюбился!

С уст срывается смешок. Искренний и в то же время с ноткой отчаяния. Мне кажется, что в симфонии дождя мой голос дрожит.

— Теодор Гюнтер, сын самого серьезного на свете мужчины, влюбился без оглядки в девушку…

Перед глазами возникает образ Лии. Он четкий, яркий, запоминающийся, будто бы она стоит передо мной.

— Она… красивая, милая и…

Складывается впечатление, что в легких не хватает воздуха. Трудно сделать новый вдох. Я пытаюсь вдохнуть полной грудью, но… не получается. Словно вакуум блокирует воздух.

Машинально делаю еще один глоток виски. Вкус становится более горьким, как будто в него добавили соль. Много соли, как в мою никчемную жизнь.

— У вас похожие улыбки, представляешь? — удивляюсь я, чувствуя, как меня немного ведет. — Такие же беззаботные. А, кстати! Она очень добрая, — добавляю я.

Очередной глоток алкоголя. Горечь на кончике языка. Холодные капли дождя омывают лицо. Продолжаю вглядываться в гранит в кромешной тьме. Света здесь мало. Один фонарь совершенно не справляется со своими функциями. Мне становится грустно и одиноко. Я чувствую, как весь смысл жизни растворяется в весеннем дожде, как мороженое на раскаленном асфальте.

— Не знаю, как мне быть… — говорю я в пустоту, в надежде, что меня кто-то услышит. — Я запутался в жизни, запутался в себе… Почему ты не сказала, что отец хочет жениться на другой?

Горькая одинокая слеза стекает по моей щеке. Когда я в последний раз плакал? Лет десять назад или больше? Когда в последний раз проявлял самую обычную детскую слабость?

— Почему ты так просто его отпустила?

Ощущаю, что за первой слезой стекает и вторая. Глаза наполняются хрусталем, и я делаю два больших глотка. Славливаю вертолетик, ощущаю, как ноги становятся ватными.

— Ему плевать на меня, — говорю я и начинаю плакать. Здесь никто не увидит мою слабость, кроме мамы. Поэтому я не сдерживаюсь. — Ему было плевать и на тебя! — выкрикиваю я, брызжа слюной.

Шумно выдыхаю, издавая протяжное «а». Боль тянущей леской саднит в груди. Падаю на колени в мокрую и рыхлую землю.

Дождь вновь начинает усиливаться, тарабаня каплями по моей куртке. Я полностью вымок.

— Он не любил тебя, мама… — хныча, говорю я ей. — Не любил…

Выкрикиваю протяжное «а» так громко, что мне кажется, сорву голос. Боль рвется обезумевшей птицей в груди, ударяясь о ребра. Вздымаю голову вверх, собирая все капли дождя лицом. Кричу вновь протяжное «а», пока не ощущаю, как саднит в горле.

Боль.

Одиночество.

Осознание ненужности.

— Тео?

Голос отца разрывает молитву дождя. Капли барабанят по зонту. Я не оборачиваюсь, лишь облокачиваюсь на землю руками. Шумно дышу. Легок на помине.

— Зачем ты пришел сюда?

— Это единственное место, куда бы ты пришел после ссоры, — тихо отвечает отец.

— Я такой предсказуемый?

— Просто я твой отец, Тео. И знаю тебя лучше, чем себя.

— Ну-ну, — отвечаю ему и делаю глоток из бутылки.

— Послушай…

Отец подступает ко мне ближе, но я не хочу оборачиваться. Злость — вот что я испытываю к нему. О, я не могу ругаться с ним в присутствии мамы… Пускай и формально. Она все равно все видит.

— Я был неправ.

— Ты думаешь, еще не поздно извиниться?

— Да, — твердо отвечает Вольфганг. — Я думаю, что никогда не поздно.

Чувство ненужности сильнее пускает свои ростки. Мне чудится, что они заполняют каждую клеточку. Беспощадные слезы продолжают литься из глаз.

— Я всегда любил твою маму, — тихо говорит отец, делая шаг вперед. — И был безмерно рад, когда узнал, что она была беременна тобой.

— Ложь, — говорю я. Но отцу все равно. Он продолжает дальше говорить.

— Здесь нет никого, кроме тебя и меня. У меня нет цели переубедить тебя в твоем сформировавшемся мнении. Я хочу рассказать тебе правду.

Я молчу. Позволяю Вольфгангу навешать лапшу мне на уши.

— Хоть я и воспитан так, что жалок на эмоции, но… Это не отменяет того факта, что творится внутри меня.

— Конечно… — выдыхаю я тяжело.

— Мы любили тебя с мамой. Очень сильно. И я сейчас люблю тебя… Но Нина…

Отец шумно выдыхает носом.

— Послеродовая депрессия породила начало деменции, а с ней и проснулся порок сердца. Ты же знаешь, что у мамы было слабое сердце?

Знал. Знаю. И буду помнить. Но ничего не отвечаю отцу.

— Ей было назначено сильнодействующее лекарство. Поэтому она не кормила тебя грудью, а ты до сих пор не любишь творожки. Нельзя было мешать всю эту дрянь в материнское молоко…

Я сглатываю тягучую слюну. Творожки я и правда не люблю… Тошнит от них. И я никогда не понимал, почему…

— Ей не становилось лучше, но и хуже тоже. Ты уже изрядно подрос, когда с мамой случился первый приступ — тебе было шесть.

Отец переминался с ноги на ногу. Я сделал еще один глоток, полагая, что так смогу заглушить саднящую боль в груди. Но это не помогало.

— Ее забрали в больницу, я еще тогда тебе сказал, что маме нужен отдых.

Не могу смотреть на отца. Мне становится противно с каждой проведенной секундой с ним рядом.

— Ей поставили точный диагноз: порок сердца и быстро развивающаяся деменция.

Отец подошел ближе. Мне показалось, что он так же, как и я, смотрит на серый гранитный надгробный камень.

— Ей посоветовали вести дневник, чтобы не забывать важные моменты жизни.

— Ты лжешь, — заявляю ему, хотя сам мало верю в свои же слова.

— Она начала вести его сразу же, как только ее выписали. Лекарства давали побочные эффекты, и Нина… — Отец делает паузу, тяжело вздыхая. — Твоя мама часто спала. Ты помнишь?

Раскат грома прошелся по черному небу.

— Она больше не улыбалась так, как раньше, потому что болезнь начала прогрессировать. В ее зеленых глазах всегда отражались темные тучи будущего, что серой пеленой заполняли их.

Я шумно выдыхаю из себя. Дождь словно давит на меня, падая быстрыми каплями на плечи.

— Я думал, что Нина поправится. Что она сможет побороть свою болезнь…

— Поэтому ты ушел к Анне?

Отец вновь вздыхает.

— Это произошло быстро… Мы с Анной давно знакомы, и однажды она пришла вместе со мной к твоей маме.

— Очередная ложь, — шиплю в ответ, перебив отца.

— Анна знала, что я женат. Она знала всю ситуацию изнутри. В тот момент, когда у тебя был переходный возраст и ты едва ли слушал меня… Анна стала для меня дружественной опорой. Якорем, который не позволял сойти с ума. Твоя мама, конечно, была против этого. Она сильно ревновала, но… в конечном итоге…

Отец вытаскивает из-за пазухи тетрадь.

— Что это?

— За время болезни твоя мать исписала более десяти тетрадей. Каждую пронумеровала и перечитывала, когда понимала, что забыла, где она находится. В этой она упоминала первый раз Анну.

Отец делает паузу, по всей видимости, ожидая от меня какого-то шага. Но я не решаюсь взять тетрадку в руки.

— В твоей комнате сейчас находятся все тетрадки Нины… с первой и до последней.

Я робко беру в руки тетрадку. Дождь я сразу же омывает плотный картон, и, чтобы не испортить то, что осталось от моей матери, я убираю ее в сумку. Какие-то капли все равно попадают, но это неважно…

— Нина сказала, что ей осталось недолго. Она стала забывать многое, но старалась помнить самое главное: она счастливая мама одного голубоглазого мальчишки, который так похож на нее своим характером.

Из глаз вновь спускаются слезы. Если бы не дождь, то отец наверняка бы заметил это.

— Мы долго говорили с ней. Я старался убедить ее, что все будет хорошо, но… мои слова мало в чем ее убедили. Она заметила, что Анна смотрит на меня чуть больше, чем просто друг. Женщины всегда замечают это, если сами находятся в не лучшем положении, — отец облизывает пересохшие губы. — Нина знала, что без нее мне станет хуже. Я не оправдываю себя, Тео. Но я дал слово… Дал слово, что наш сын никогда не увидит страдание и боль, и разбитое сердце. Что я буду продолжать растить сына, пытаясь наладить и свою жизнь, ведь она не заканчивается. Нина настаивала, чтобы я сошелся с Анной, если она того хочет.

— Это звучит как гребанный бред…

— Знаю, но… В ее дневниках это написано. Благодаря им я смог отпустить ту боль, которая копилась годами в моей душе.

Отец кладет руку на мое плечо.

— Может быть, со стороны я поступил подло, но это была последняя воля твоей мамы: видеть сверху, с небес, что мы оба счастливы.

Кидаю взгляд на отца. Он по-прежнему держится хладнокровным.

— Значит… мама благословила тебя?

— И да, и нет, — выдыхает с грустью отец. — Конечно ее сердце разрывалось на мелкие части от многих вещей: осознаний ближайшей смерти, страха за такое будущее, за нашу с ней любовь…

— И ты счастлив сейчас?

Отец замолкает на долю секунды, словно пытается подобрать правильные слова. Словно сомневается в том, что сказал прежде.

— Я всегда любил только Нину, — отвечает он. — И Анна об этом знает. Она знает, что всегда будет в моем списке «важности» на галерке. И соглашается с этим.

— И кто же на первом месте у тебя?

— Ты.

— Врешь… — фырчу в ответ.

— Иначе я бы не стоял здесь и не рассказывал о тяжелом грузе, который приходится сбрасывать именно сейчас.

— Ты вообще не планировал об этом говорить?

Отец шумно вдыхает носом.

— Нет, не планировал.

Эти слова вонзаются в изорванное судьбой сердце. Трудно дышать, несмотря на то, что воздух прохладный и легкий.

— Мы с Лией… — начинаю я, но отец меня останавливает.

— Мы знаем.

Кидаю вопросительный взгляд на него.

— Мы с Анной знаем об этом. Конечно, с точки зрения семейных ценностей это неправильно, но… мы не осуждаем вас.

Слова отца вдыхают в меня новую надежду на светлое будущее.

— Мы просчитали этот момент, когда решили стать вместе. Вы оба взрослые, молодые… Мы знали, что это может произойти. Конечно, поначалу я был зол, когда Анна рассказала, как вы целовались в твоей комнате. И то, как ты смотришь на Лию. Но…

Отец встает так, что зонт укрывает меня от дождя.

— Но мы не будем препятствовать вашим отношениям. Это будет неправильно.

Отец говорит правду. Я чувствую это нутром. Самую настоящую правду, от которой мурашки по коже. Молча, не говоря больше ни слова, обнимаю его. Крепкая рука отца ложится на мою спину, как в детстве. Самое яркое воспоминание мельтешит перед глазами: я содрал коленку на велосипеде. Мне было восемь или девять. Я отчаянно плакал, прямо как сейчас. И отец так же принимал меня к себе, успокаивая, что всё будет хорошо.

Из моих глаз хлынули слезы. Я сильнее прижимаюсь к отцу, будто бы мне восемь и весь мир для меня еще огромен и неизведан. По коже проходит холодная дрожь, и я чувствую, что отец тоже пускает слезы. Мы оба понимаем, что нам еще предстоит многое сделать для нашего счастья. Много выдержать, но… сегодняшний день врежется в память, как крушение коробля в шторм.

— Ich liebe dich, Junge*(Я люблю тебя сынок…) — шепчет отец.

— Ich liebe dich, Papa*(Я тоже люблю тебя, отец…)

Дождь тарабанил по зонту. Мы стояли так долго, что мне казалось, прошла целая вечность.

— Поехали домой?

Я разрываю наши объятия. Смотрю отцу в глаза.

— Мне нужно все обдумать.

— Ладно, как скажешь, — отпускает меня отец, и в его словах есть что-то теплое и нужное.

Смотрю на могилу матери. Делаю глоток виски.

— Будь аккуратен на дороге. Нельзя сейчас ехать.

— Я в норме, — отстраненно отзываюсь, медленно погружаясь в свои мысли. Отец оставляет меня наедине, бросая в спину то, что позвонит завтра. И удаляется прочь.

А я остаюсь стоять под дождем, чувствуя себя разбито и ничтожно. Мне нужно время, чтобы прийти в себя. Нужны силы, чтобы двигаться дальше с той правдой, которую я узнал. Или, быть может, только начинаю узнавать. Это сложно, но я смогу.

Ради себя.

Ради светлой памяти о маме.

Ради отца.

И даже ради Лии…