Титан

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Замок возвышался над верхушками деревьев немецкого леса, силуэты его зубчатых стен и башен ярко высвечивались вспышками молний, достаточно сильными, чтобы удовлетворить барона Франкенштейна. Злой ветер этой осенней бури гнул к земле вековые стволы, хлестал ветви, вздымал в воздух целые вихри опавшей листвы, которая кружила темными облаками в небе, заслоняя молодую луну. Немилосердный ливень хлестал по древним каменным стенам замка Винтерфельдт, расположенного в шестидесяти километрах к юго-востоку от Мюнхена близ городка Бад-Рейхенхал и австрийской границы. Однако если снаружи бушевала поистине вагнеровская стихия, внутри, в высоком шестьдесят футов от пола до потолка — Рыцарском зале было тихо и спокойно. Владелец замка граф Александр Георг Йозеф фон Винтерфельдт угощал своих десятерых гостей роскошным обедом.

Ник Флеминг сидел по правую руку от хозяйки графини Софии фон Винтерфельдт и вежливо, но рассеянно слушал ее монотонные разглагольствования о недавно объявившемся и популярном в Мюнхене «застольном политике» Адольфе Гитлере. Было видно, что эта тучная и седовласая графиня воротит от Гитлера нос. Она называла его «мелкобуржуазным гангстером», который-де «грызет ногти и дурно одевается».

Ник читал о Гитлере и знал, что его национал-социалистическая партия насчитывает около пятидесяти тысяч членов, большинство из которых были вовлечены в нее из-за ее оголтелой антисемитской ориентации. Это было тревожным симптомом. Но в данный момент Ника более интересовала красавица-итальянка, сидевшая на некотором расстоянии от него за этим длинным обеденным столом из ореха, к тому же на противоположной его стороне. Черноволосая и белокожая, с длинным прямым носом, придававшим ее профилю изящно-хищнический вид, графиня Паола Альгаротти выстреливала в Ника томными, слегка заинтересованными взглядами, которые не ускользали от внимания Эдвины, сидевшей по правую руку от хозяина замка. К этому времени Эдвина уже привыкла к флирту своего мужа, который правильнее было бы назвать супружеской неверностью, с течением времени все небрежнее скрываемой. Она отвечала на это по-своему, уделяя повышенное внимание удивительно красивому молодому человеку, сидевшему справа от нее. Это был сын владельца замка, молодой граф Рудольф фон Винтерфельдт. Руди, выпускник Оксфорда, представлял собой совершенный образец арийца: светлые, будто нарочно выбеленные волосы, ослепительно голубые глаза и правильные, точеные черты лица вождя викингов. Руди было двадцать три года, и до сих пор ему не приходилось сиживать рядом с кинозвездой. И хотя его род уходил корнями в прошлое на семь столетий, несмотря на то что Руди был родственником бывших баварских королей Виттельсбахов и австрийских Габсбургов, обычно сдержанный молодой человек сейчас был явно опьянен теми знаками внимания, которые ему оказывала одна из голливудских богинь любви.

— К сожалению, я очень мало знаю кинематограф, — говорил он смущенно на своем превосходном английском, — но несколько лет назад в Лондоне я получил большое удовольствие от одного из ваших фильмов. «Горящая юность», кажется.

Эдвина, на руке которой было три толстых бриллиантовых браслета в стиле арт деко, наклонялась к молодому человеку так, что в низком вырезе ее вечернего платья ему стала видна — Эдвина была без лифчика — ее красивая грудь.

— «Юность в огне», — поправила она его. — Это было сто лет назад! В 1922 году! Мой первый фильм. Жаль, что вы не видели других. — Она томно опустила подведенные тушью ресницы. — Вы просто должны приехать в Берлин на премьеру моей новой картины «Бесплодная любовь». Впрочем, ваш отец, наверно, уже пригласил вас. Говорят, это будет фильм года в Германии.

Граф Алекс Винтерфельдт, являвшийся министром культуры в веймарском правительстве, устроил гала-премьеру фильма в берлинском кинотеатре «Глория-паласт», стремясь тем самым начать германо-американский обмен кинофильмами. Эдвина одарила Руди своей самой очаровательной улыбкой, одновременно бросив уничтожающий взгляд в сторону мужа. К ее изумлению, Ник больше не ел глазами итальянскую графиню. Вместо этого он внимательно наблюдал за одним из четырех слуг, прислуживавших за столом. Они как раз вносили сейчас серебряные подносы с олениной и диким кабанчиком. Гром небывалой силы потряс весь замок, ливень продолжал хлестать в высокое окно Рыцарского зала, разделенное сложной рамой на двенадцать разноцветных квадратов стекла, на которых был изображен герб рода Винтерфельдтов. Было уговорено, что все гости останутся в замке на ночь, и это было очень кстати, принимая во внимание погоду. Эдвине замок казался мрачным, словно сошедшим с экрана фильма ужасов, и она была настроена уехать отсюда утром как можно раньше.

— Да, я приглашен, — смущенно ответил Руди, — но, боюсь, не смогу быть в Берлине. Работаю над диссертацией.

— О? — сказала Эдвина, тут же утеряв интерес к разговору, который не касался ее самой. — А о чем у вас будет диссертация?

— Политология. Видите ли, со времени поражения в войне Германия переживает период политической неразберихи…

— Но ведь уличных боев сейчас нет. Из того, что мне приходилось читать дома о Германии, я поняла, что ваша страна сейчас вновь обрела стабильность и процветает…

— Это верно, что за последние два года положение у нас очень улучшилось. Но Германия не будет стабильной до тех пор, пока не будут изменены положения Версальского договора.

Она еле сдержала зевок:

— Мой милый граф, вы слишком серьезны для своего возраста! И слишком красивы для того, чтобы посвящать себя политике. Вас должны волновать вопросы любви и романтики! У вас наверняка есть возлюбленная. Ну расскажите же мне о ней.

Руди окончательно смутился:

— Нет, у меня никого нет… Пока.

«Он боится меня, — подумала она. — Как интересно!»

Тут она увидела, как ее муж бросился на слугу-официанта. Затем прозвучал раскат грома и вслед за ним — крики… Тут же стало ясно, что это был никакой не гром: слуга выстрелил в воздух из пистолета. Гости повскакали со своих мест. Ник в это время опрокинул слугу и прижал его к каменному полу. Граф фон Винтерфельдт звал на помощь своих людей. Раздался еще выстрел и после него — снова крики. Наконец Нику помогли окончательно справиться со стрелявшим, и все закончилось так же быстро, как и началось.

— Врача! — закричал кто-то из гостей-немцев. — Быстрее врача!

Эдвина увидела, как поднимается на ноги ее муж. Со лба его ручейком стекала кровь.

— Ник! — вскрикнула она и бросилась вдоль стола к мужу.

Когда он флиртовал, ярость бушевала в ней, но стоило ей увидеть его раненым, как любовь вернулась, накатила всепрощающей волной.

— В него стреляли! — истерично кричала Эдвина. — О Ник, милый!

Ник приложил носовой платок ко лбу.

— Кость не задета, — пробормотал он. — Все будет нормально.

С этими словами он как стоял, так и рухнул лицом вниз прямо на стол, разбив при этом два винных стакана.

Его отнесли в прилегавшую к Рыцарскому залу библиотеку, обшитую темным деревом комнату с оленьими рогами под потолком, и положили на кожаный диван. Распоряжалась графиня фон Винтерфельдт, которая во время войны была сестрой милосердия. С удивительным для Эдвины спокойствием она потребовала смоченных в горячей воде полотенец и промыла ими рану.

— Вашему мужу повезло, мадам, — сказала она. — Пуля прошла над самой головой, содрав только кожу. Небольшой пороховой ожог и царапина. С ним все будет в полном порядке, разве что останется на память легкий рубец. Принеси, пожалуйста, коньяку, Руди, — обратилась она к сыну.

Все еще не уняв в себе дрожи, Эдвина бессильно опустилась в уродливое кожаное кресло эпохи Возрождения, которое скрипнуло под ее тяжестью.

— Но что это было? — спросила она. — Кто этот слуга, который стрелял в Ника?

— Боюсь, — спокойно сказал граф, — он хотел убить меня.

— Его зовут Миша, — рассказывал Ник, спустя три четверти часа после того, как врач наложил на его рану повязку. — Он большевик, а познакомился я с ним в семнадцатом во дворце великого князя Кирилла. Когда он появился здесь с подносом, мне показалось, что я знаю этого человека. Затем и он узнал меня и, думаю, решил, что я тоже его вспомнил. Когда я увидел, как он полез рукой к себе под пиджак, я решил не рисковать и атаковал. Как только он вынул пистолет, я схватил его за руку.

— Спасибо вам за это, — сказал граф.

Они все сидели в библиотеке и пили кофе с ликерами.

— Вы, без сомнения, спасли мне жизнь, и я признателен вам за это, герр Флеминг. Лично я абсолютно уверен, что этот Миша окажется агентом Коминтерна.

Его жена графиня София поморщилась.

— Ах эти ужасные безбожники большевики! — воскликнула она. — Они стоят за многими политическими убийствами в Европе. Хотят распространить эту свою чудовищную революцию по всему свету! Но… странно, что они вдруг задумали убить мужа. Ведь, в конце концов, Алекс всего лишь министр культуры. В правительстве много других, более опасных для них деятелей.

Она замолчала и повернулась к мужу, ожидая от него разъяснений.

Ник поднялся с дивана.

— Немного утомился, — сказал он. — Если не возражаете, я отправлюсь спать.

— О Господи, дорогой наш Флеминг, конечно! — горячо воскликнул хозяин дома, подходя к Нику. — Позвольте мне еще раз выразить вам свою признательность за смелый поступок. Я никогда этого не забуду. Никогда. — С этими словами он положил свою руку Нику на плечо.

— М-м… — чуть задумался Ник. — Я хотел бы кое-что обсудить с вами утром. Скажем, перед завтраком?

Они с графом переглянулись. Тот попытался прочесть мысли Ника, потом сказал:

— Я буду в полном вашем распоряжении. В восемь часов, устроит? Здесь, в библиотеке?

Эдвина хотела понять, что задумал ее муж. Зная его уже десять лет, она видела, что на шахматной доске жизни Ник видит, по меньшей мере, на три хода вперед. Его ум неизменно вызывал у нее восхищение. Понять его можно было, только наблюдая за его действиями. А точнее, за результатами его действий. И только потом, уже задним числом можно было восстановить всю цепочку его мысленных ходов.

Поднимаясь по высокой каменной лестнице замка на второй этаж, она спрашивала себя: а не было ли какого-нибудь подтекста в той драматической сцене, свидетельницей которой она стала вместе со всеми за обедом?

Их спальня помещалась на втором этаже замка. Здесь были высокие каменные стены с гобеленами, огромный каменный камин, источавший уютное тепло, и изрядно попорченные молью тяжелые красные шторы на двустворчатых окнах. Гигантская кровать с четырьмя шишечками на ножках и красным плисовым балдахином, на котором еще сотню лет назад был вышит герб Винтерфельдтов. Постель была застелена толстым пледом.

Раздеваясь возле туалетного столика, сделанного в псевдостиле Людовика Шестнадцатого, Эдвина сказала:

— Почему это, интересно, у меня такое странное ощущение, что ты от меня что-то скрываешь, а?

Ник сидел на стуле с высокой спинкой и тканым рисунком на сиденье и снимал лакированные туфли.

— Что ты имеешь в виду?

— Не строй из себя мистера Саму Невинность, — сказала она, — наше присутствие на берлинской премьере вовсе не было таким уж необходимым. Мне известно, что ты, как ненормальный, перетряс весь наш график пребывания здесь только для того, чтобы попасть сегодня вечером в это Богом забытое место. Ты что-то задумал, да?

Ник встал со стула, снял свой пиджак от вечернего костюма и подошел к жене, чтобы она расстегнула ему запонки на манжетах, сделанные из лазурита и золота.

— Я могу тебе довериться? — спросил он.

— Естественно, я же твоя жена.

Ник внимательно смотрел на Эдвину, пока она возилась с его запонками. Да, он ей верил. Несмотря на ее «загул» пятилетней давности с Родом Норманом и откровенное кокетничанье с другими, как, например, с молодым графом Руди. Ник видел, как она строила ему глазки. В сущности, она как раз и хотела, чтобы он это увидел. Несмотря на все это, он знал, что Эдвина все еще сильно любит его и верна ему. У них были любопытные отношения: Эдвина иногда чувствовала необходимость казаться неверной.

Он не сомневался в ее верности еще и потому, что все последние пять лет она практически проходила беременной, произведя на свет еще троих маленьких Флемингов уже после рождения Файны, дочери Рода Нормана, которую Ник, к своему же удивлению, любил нисколько не меньше других детей. Постоянная беременность Эдвины вредила ее карьере в кино и поэтому становилась причиной крупных ссор между супругами. Впрочем, она стоически переносила каждые роды. Скоро дом Флемингов стал походить на детский сад. Эдвина любила и лелеяла свое потомство, хоть и продолжала ругать Ника за то, что он все увеличивает его и увеличивает. Та энергия и неутомимость, с которой он это делал, видимо, отчасти объяснялась последствиями давнего потрясения от аборта, сделанного Дианой. К тому же не исчезли в нем до конца и психологические шрамы безрадостного детства.

Он восхищался своей женой точно так же, как она восхищалась им. И он доверял ей.

— Ну хорошо, — сказал он. — Сегодняшнего убийцу действительно зовут Миша, и он действительно русский. Но это не тот Миша, которого я видел в Петрограде десять лет назад, и он не большевик. В сущности, он и покинул Россию в 1919-ом из-за того, что ненавидит большевиков не меньше меня.

Эдвина потрясенно смотрела на него.

— Тогда кто же он? — спросила она.

— Миша Бронский — безработный голливудский актер.

Она фыркнула:

— Поверить не могу! Актер? Тогда что же его понесло в Германию к графу Винтерфельдту? И почему он хотел убить графа?

— Он и не хотел. Ведь это сам граф предположил, что Миша хотел его убить. Подозрения его укрепились, когда я сказал, что Миша большевик. Мы разыграли спектакль. Два месяца назад мы с Мишей репетировали его в Голливуде. Правда, должен сказать, что пуля сценарием не была предусмотрена. Но правдоподобности она, думаю, добавила.

— Ты хочешь сказать, что разыграл все это?!

Он улыбнулся:

— Именно. Я заплатил Мише за его роль двадцать пять тысяч наличными. И обещал задействовать его в каком-нибудь своем фильме.

Она рассмеялась.

— Я должна была сама догадаться! О Господи, это же смех! Я другого такого розыгрыша не помню! Ты ненормальный? Но… — Она перестала смеяться. — Ведь для Миши все это кончится тюрьмой, да?

Ник развязывал свою «бабочку».

— Ему дадут полгода. Веймарская республика громче всех кричит и шумит по поводу коварного заговора большевиков и Коминтерна распространить их революцию на весь мир, но на деле же она старается не огорчать Сталина и русское правительство. Вот если бы Миша действительно убил графа фон Винтерфельдта, тогда — другое дело. Но поскольку он даже не успел напасть на него, что я засвидетельствую, у следствия почти ничего не останется. Мишу упекут в камеру всего на несколько месяцев. За попытку нападения или за незаконное ношение оружия. Потом его выдворят из страны. Билл Парди работает сейчас над сценарием «Контрразведчика», и я уже вижу там хорошую роль для Миши. К началу съемок, я думаю, его уже отпустят и он вернется в Голливуд.

Он подал ей заколку для галстука, и она положила ее вместе с отстегнутыми запонками в шкатулку, где хранились ее драгоценности.

— Все это какая-то бессмыслица, — сказала Эдвина. — Ну, во-первых, с какой это стати Веймарская республика не хочет огорчать Сталина?

— Ты и большинство людей на планете даже не догадываются, а мне это известно совершенно точно, что эти чертовы русские в секретном порядке перевооружают германскую армию, что запрещено Версальским мирным договором. Немцам нужны винтовки и танки, а русским большевикам, несмотря на их не умирающую веру в коммунизм, нужны немецкие марки. Это хорошая сделка для обеих сторон.

И снова она пораженно смотрела на него, пытаясь уяснить то, что он сказал.

— Ну хорошо, — проговорила она. — Если ты так говоришь, значит, все так и есть. Но это не объясняет смысла того концерта, который ты закатил со своим Мишей перед всеми нами!

— Все просто, — улыбаясь, сказал он. — Мне необходимо было, чтобы какой-нибудь влиятельный член германского правительства считал себя обязанным мне жизнью. — Он наклонился к ней и поцеловал. — Похоже, эта кровать не использовалась по назначению со времен Бисмарка, — шепнул он. — Пожалуй, надо устроить ей проверку, а?

— Ах ты, византийская змея! — воскликнула Эдвина и чмокнула мужа в самый кончик носа. — Я чувствую, что какой-нибудь твой очередной безумный план будет предусматривать покушение уже на нас обоих! Мне давно следовало бросить тебя. Но знаешь, почему я до сих пор этого не сделала?

— Конечно знаю, — засмеялся он, — потому что ты обожаешь меня.

— Ты прав, негодник! Пошли в постель.

Она поднялась, и он снова поцеловал ее, только уже всерьез. Вдруг она оттолкнула его.

— Нет, постой, — прошептала она. — Надеюсь, ты не собираешься продавать немцам оружие? Неужели ты все затеял именно с этой целью?

— Конечно нет, — ответил он уклончивым тоном.

— Ник, ты грязный лжец! Ну конечно же, именно это у тебя на уме! Ибо какая другая цель заставила бы тебя отвалить двадцать пять тысяч на это представление? Скажи мне правду: ты собрался продавать им оружие?

Он не ответил, выражение его лица стало каменным.

— О Боже, ты не посмеешь! Или ты уже забыл ту войну, которую они развязали тринадцать лет назад? Милый, ну в самом деле… Да и потом это ведь противозаконно, не так ли? Ведь насколько я знаю, американским военным компаниям запрещено сотрудничать с Германией, разве нет?

— Да.

— А ты собираешься все равно продавать?

И снова он не ответил. Отвращение сменило на ее лице ту любовь, которой оно светилось еще минуту назад. Она отвернулась от него и молча пошла к постели.

— Я не в настроении для секса, — сказала она, ложась. — К тому же из-за этой проклятой бури у меня разболелась голова.

Она потушила лампу-ночник и стала думать о Раймонде Аските и лорде Роксэйвидже, об Иво Чартерисе и миллионах других молодых людей, чьи жизни были загублены первой мировой. Когда пять лет назад Ник стал подбираться к покупке «Рамсчайлд армс», ему пришлось столкнуться с решительным сопротивлением Арабеллы Рамсчайлд, чья ненависть к «этому еврею», как она презрительно про себя именовала Ника, превратилась после смерти мужа, а затем дочери в какую-то исступленную одержимость. И хотя остальные держатели акций с удовольствием соблазнились на предложение Ника купить их доли на пятнадцать долларов за акцию дороже рыночной цены — тем более что компания несла тогда страшные потери, — Арабелла отказывалась, громогласно заявляя, что она никогда не продаст свою долю Флемингу. Затем Арабелла очень кстати умерла, а ее наследники с радостью согласились на цену, предложенную мистером Флемингом. К концу 1923 года Ник — а также Саксмундхэмский банк: отец Эдвины согласился финансировать это дело — наконец держал под контролем всю «Рамсчайлд армс компани».

Она услышала, как он лег с другой стороны скрипучей кровати, потом почувствовала его руку на своем бедре. Она резко оттолкнула ее.

— Отвали, — прошипела она.

— Ты не справедлива, милая. Просто я не могу сказать тебе, что задумал…

Она села на кровати:

— Ник, я не хочу об этом разговаривать! Ты знаешь, что я не хотела, чтобы ты и отец покупали эту треклятую военную компанию. Вы только посмотрите на него! В то время когда человечество, еще не оправившись от прошлой войны, с ужасом предчувствует новую, мой муж из всего прочего предпочитает приобрести фирму по производству оружия! Ты что, газет не читаешь? Тебе что, не известно, как называют таких, как ты? Торговцы смертью! О, я знаю, что это преувеличение, но все же тебе не следовало покупать эту компанию, а что до меня, то я ее просто ненавижу!

— Я даю тебе слово, что и в мыслях не держу продажу оружия немцам.

Она внимательно посмотрела на него. После десяти лет семейной жизни ей все еще доставляло удовольствие любоваться мужем.

— Это правда?

— Да.

— Ты говоришь это только для того, чтобы я заткнулась?

— Ради всего святого, Эдвина, не отказывай ты мне в порядочности! Я не преследую целей начинать войну. Мы с твоим отцом купили компанию Рамсчайлдов вовсе не для того, чтобы становиться торговцами смертью. Мы купили ее потому, что это было хорошее вложение капитала, как оказалось. Из собственного опыта в прошлой войне я знаю к тому же, что оставаться в стороне от военного бизнеса — это не самый лучший способ предотвращать войны. Являясь владельцем компании Рамсчайлдов, я имею уникальную возможность точно знать, что происходит в мире. И если тебе так хочется знать правду, именно поэтому я и прибыл сейчас в Германию.

Она смотрела на него смущенно, находясь под сильным впечатлением от всего услышанного.

— Ну хорошо, мне все равно непонятно, что ты задумал, но я беру назад свои слова насчет того, что ты собрался продавать им оружие.

Он опять положил свою руку ей на бедро:

— Тогда как с этим?

Ее гнев улегся, и она рассмеялась:

— О Ник, я все время проигрываю тебе! Ты всегда знаешь, как добиться своего. Наверно, поэтому я и люблю тебя. Я не в силах одолеть тебя, поэтому остается только любить.

Она с улыбкой развела руками, а его рука скользнула по ее животу.

— Ты не жалеешь об этом? Я имею в виду нашу женитьбу и все эти годы?

— Что ты! Это были восхитительные годы! Даже ссоры.

— Так не жалеешь?

— Если бы у тебя еще было чуть-чуть больше супружеской верности… Я прекрасно видела, как сегодня за ужином ты раздевал глазами эту итальянскую графиню, как бишь ее…

— А я заметил, что ты клеишься к сыну графа.

— Просто чтобы оставаться в форме. Мой рейтинг верности намного выше твоего, милый. Если верить хотя бы половине всех слухов, которые ходят о тебе в Голливуде, то ты неплохо проводишь время на том кожаном диванчике, который я, дура, купила для твоего офиса.

— Не верь тому, что обо мне болтают. О шефах киностудий всегда сплетничают.

Она нежно взглянула на него:

— О Ник, ты не понимаешь. Я вовсе и не жду от тебя образцовой верности. Это, наверно, потому, что я не имею привычки безумно ревновать, в отличие от некоторых. Я же знаю, что тебе почти ежедневно приходится встречаться с десятками длинноногих красоток, которые тебя соблазняют. И ты соблазняешься. Да мне было бы скучно с тобой, если бы ты не обращал внимания на женщин. Я даже не возражаю, если ты дашь слабину… иногда! Меня, однако, раздражает, что мне ты вообще никакой свободы не даешь.

Он нахмурился:

— Ты жена и мать…

— О да! Имея семерых детей, еще бы я не была матерью! Не надо мне напоминать об этом. Но я еще женщина и просто человек. У меня нет любовника, я не ищу его, но если бы вдруг появился кто-нибудь… кто мне понравился бы, ты же не примиришься с этим, разве нет? Ты ведь никогда не скажешь мне то, что я тебе говорю: «Не возражаю, если иной раз расслабишься».

Он думал всего секунду.

— Не скажу.

— Вот видишь! Таков американский двойной стандарт!

— В Англии, конечно, все иначе?

— Да, иначе. По крайней мере, в высших слоях общества. И ты это знаешь. В Англии все гуляют на стороне, как дворняги, и никто не возражает, пока это делается без шума. Это гораздо более цивилизованный подход.

— Я позволил тебе одного любовника. Рода Нормана.

— И тебе потребовались долгие годы, чтобы ты смог забыть и простить меня! Кстати, если по правде, я до сих нор не уверена, что ты простил. А ведь сказано: поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой. Так нет же!

Он раздраженно поморщился:

— Но я люблю тебя. Ты моя.

— И я люблю тебя. И ты мой.

Они посмотрели друг на друга.

— Ну ладно, черт с тобой, — сдался он. — Если когда-нибудь тебе встретится человек, с которым тебе захочется переспать, скажи сначала мне. Я обдумаю.

— Ха! Так я тебе и поверила.

— Нет, честно. Ты в чем-то права. Мне это не нравится, но я признаю, что в чем-то ты права. Только не заводи себе любовника за моей спиной.

— А тебе, значит, можно заводить любовниц за моей спиной?

Молчание.

— Ну что, мы будем заниматься любовью или спорить дальше?

Она поцеловала его.

— Будем заниматься любовью, — сказала она. — Но подумай над тем, что я говорила.

Буря начала утихать к пяти часам утра, а к половине восьмого, когда Ник спустился вниз, она утихла окончательно и сменилась тонкой дымкой тумана, который придал лесу, окружавшему замок Винтерфельдт, сказочный вид. Нику сразу припомнились древние тевтонские легенды о Зигфриде, драконах и троллях, скрывавшихся в герсинианских лесах задолго до того, как Германия стала сторожевой заставой Римской империи.

В холле Ник обратил внимание на забранный в золотую раму портрет кайзера Вильгельма Второго — в полный рост, в белом военном кителе и шлеме с плюмажем. С минуту Ник изучал портрет бывшего правителя Германии, живущего ныне в голландской ссылке. Наличие этого портрета здесь весьма недвусмысленно указывало на политические симпатии графа фон Винтерфельдта. Как и большинство представителей немецкой знати, он был сторонником старой династии. Эта идеология пока что имела в Германии определенное влияние. Реставрация Гогенцоллернов была, в принципе, еще возможна. Германия, издревле привыкшая к самодержавной монархии, в рамках демократии чувствовала себя еще весьма неуверенно, и обширные слои немецкого общества тосковали по лидеру нации, по фюреру.

Ник пересек каменный пол холла и вошел в библиотеку, где был встречен графом фон Винтерфельдтом, одетым с утра в серый двубортный костюм. Граф был высоким подтянутым человеком с военной выправкой и безупречными манерами, что напомнило Нику великого князя Кирилла. У довоенного военного сословия, несмотря на все недостатки, все-таки были общие отличительные черты, которыми можно было только восхищаться. В сравнении с марширующими по улицам нацистскими головорезами, о которых Нику приходилось читать в газетах, граф очень много выигрывал.

— Герр Флеминг, — сказал он, направляясь к Нику, чтобы пожать его руку. — Доброе утро, как ваша голова?

— Саднит немного, но все оказалось не так серьезно, как я боялся.

— Вот и отлично. Прошу вас садиться. Я переговорил с герром Халбахом, начальником местной полиции. Он сообщил мне, что этого нашего официанта зовут Миша Бронский. К нашему удивлению, оказалось, что у него американский паспорт.

Ник присел на краешек кожаного дивана, на котором его вчера приводили в чувство.

— В самом деле? Я слышал о том, что у Коминтерна много своих агентов в Штатах.

— Может быть, но все равно кажется немного странным, что они подсылают сюда своего агента из Америки, в то время когда гораздо проще было бы прислать его из России. С другой стороны, разве можно понять большевиков, правда? Кстати, Халбах интересуется: не согласитесь ли вы дать свидетельские показания?

— Конечно.

— Отлично. — Граф сел рядом с Ником. За большим письменным столом из дуба было высокое окно, и сквозь него видно было, как туман окружает замок своими липкими объятиями. — Вы хотели меня видеть. Полагаю, у вас есть святое право просить меня об услугах. Поскольку я обязан вам жизнью, то помогу с радостью и всемерно.

«Это мне и было нужно», — подумал Ник.

— Я хотел бы продавать Германии оружие, — сказал он. — Не смогли бы вы помочь мне увидеться с нужными людьми?

«Смотри, как вспыхнули его глаза. Он сам идет к тебе в ловушку. Великолепно!»

— Почту за честь помочь вам в этом, герр Флеминг, — негромко сказал граф. — Но уверен, вы согласитесь со мной: в таком деле необходима осторожность. Большая осторожность.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Если верить утверждению о том, что природа определяет характер человека, то у Руди фон Винтерфельдта должна была быть просто ангельская душа, ибо вырос он в одном из самых живописных уголков Европы. В тот день он выехал на своем спортивном автомобиле «бугатти» из замка Винтерфельдт в направлении Мюнхена. Миновав баварские Альпы, откуда открываются великолепные, захватывающие дух виды на Оберзальцбург, он ехал мимо милых и обширных зеленых полей с разбросанными тут и там деревеньками и церквами в стиле барокко, мимо спокойного озера, посреди которого на острове безумный король Баварии Людвиг воздвиг последний и незаконченный памятник своей экстравагантности: копию версальского дворца XIX века, стоимость которой оказалась так велика, что Людвигу пришлось из-за этого даже распрощаться с троном. На поросшей елью и пихтой горе, будто в сказке, возвышались башни и стены замка Нойшванштайн. И везде, где ни проезжал Руди, на холмистых полях щипали сочную зеленую траву коровы и козы.

Утренний туман рассеялся, и над головой было совершенно ясное небо. Было не по сезону тепло, поздненоябрьская золотая осень после грозы. Когда Руди приходилось ехать в своем открытом автомобиле под уклон, живой ветерок трепал его белокурые волосы, и душа юноши восторженно отзывалась на красоту природы, хотя все это были привычные ему ландшафты. Это была его природа, и ее пышность и цветение никогда не уставали восхищать его. При виде этой красы в Руди просыпался, с одной стороны, художник, с другой — мечтатель. Он умел любить красоту и ненавидеть уродство.

Поэтому ему не нравился Мюнхен. Нет, конечно, в баварской столице были свои красивые дворцы и музеи. Почти целое столетие назад король Людвиг Первый истратил целое состояние на украшение города, правда, завершить начатое не успел: сначала отдал сердце Лоле Монтез, а затем трон — революции 1848 года. А Мюнхен остался, и в нем, как во всяком другом городе, были и трущобы, и заводы. У Руди всегда несколько портилось настроение, когда восхитительная сельская местность по сторонам от дороги сменялась мрачными мюнхенскими задворками.

Теперь он повернул на Тьерштрассе — темноватую и ничем не примечательную улочку в квартале бедной части среднего класса — и остановился перед серым обшарпанным домом. Роскошный спортивный автомобиль был вызывающе неуместен в этом бедном квартале. Руди благоразумно поднял верх, чтобы запереть машину: он перехватил завистливые взгляды грязных мальчишек, игравших на тротуаре. Но Руди знал, что тот человек, к которому он сейчас шел, всегда испытывал почти извращенное удовольствие при виде роскошной машины, припаркованной у его жалкой квартирки.

Руди вошел в подъезд и позвонил. Через несколько секунд из-за занавески выглянула толстая седовласая экономка в черном старомодном платье из тафты с длинной юбкой. Потом она отперла дверь и заулыбалась.

— Добрый день, мой господин, — сказала она по-немецки, впуская его в узкую прихожую, оклеенную грязнорозовыми обоями. В доме пахло жареной капустой. — Его сейчас нет, но скоро должен вернуться. Если хотите, подождите в его комнате.

— Благодарю, фрау Райхерт, — с оттенком снисходительности ответил Руди.

Фрау Райхерт, как и большинство пожилых немцев, все еще крепко держалась за свои предвоенные представления о сословной субординации: она воспринимала молодого графа именно как графа.

Руди стал подниматься по прогнутой деревянной лестнице мимо закопченных стеклянных газовых ламп на второй этаж. Вошел в коридор, стены которого были увешаны дешевыми репродукциями в темных деревянных рамках. Прошел мимо видавшего виды пианино и уродливой витрины, заставленной вышедшими из моды сентиментальными романами. В конце коридора Руди открыл деревянную дверь, сильно нуждавшуюся в полировке, и вошел в узенькую комнату не более десяти футов в ширину. Единственное в комнате окно выходило на задний двор. У окна стояла медная кровать. Она была заправлена, но смята: кто-то сидел или лежал на ней. Напротив кровати к стене были привинчены книжные полки.

От нечего делать Руди стал всматриваться в корешки книг. На верхних полках стояли толстые тома по германской истории, мировой войне, «О войне» Клаузевица, история Фридриха Великого, биография Вагнера, написанная Хью Стюартом Чемберленом, собрание героических мифов и мемуары Свена Гедина. На нижних полках теснились старомодные романы и «История эротического искусства». Пол был покрыт дешевым желтым линолеумом, которому было, по меньшей мере, лет двадцать. Во многих местах линолеум потрескался и горбился.

— Руди, — раздался негромкий голос, — я так рад тебя видеть!

Руди обернулся. В дверях стоял стройный молодой человек в плаще. Он говорил с легким австрийским акцентом, весьма близким к баварскому немецкому и все же заметным для Руди. Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Глаза его горели возбуждением, когда он подошел к Руди и взял обе его руки в свои. Его усики а-ля Чарли Чаплин, равно как и бедная одежда, придавали ему несколько комичный вид, и все же в нем ощущалась какая-то внушительность.

— Рудерль, мой любимый, — прошептал он. — Я так по тебе соскучился!

С этими словами Адольф Гитлер поцеловал графа фон Вингерфельдта в губы.

Гитлер со всей тщательностью скрывал от посторонних глаз свою сексуальную ориентацию. Поэтому чтобы не возбуждать подозрений фрау Райхерт — доброй женщине был по душе ее постоялец, которого она называла «благопристойным богемным господином», — Руди и Дольф, так молодой Винтерфельдт звал Гитлера, отправились на машине на виллу Швабинг, которая принадлежала капитану Вальдемару фон Манфреди. Во время войны Манфреди был командиром Гитлера, сейчас же он стал новообращенным рьяным нацистом, убежденным в том, что бывший ефрейтор будет спасителем Германии. Манфреди и сам был гомосексуалистом, во время войны даже имел несколько контактов с Дольфом, так что теперь он с готовностью предоставил Гитлеру небольшой коттедж, находившийся в саду рядом с его обнесенной стеной виллой, для его тайных любовных утех. Вообще узкий круг руководства нацистской партии справедливо был прозван итальянским диктатором Муссолини, нарочитым гетеросексуалом, «кладезем извращений». И хотя Гитлер надеялся, что застрахован от такого к себе отношения, почти во всех кабаре и пивных Мюнхена ходили приукрашенные легенды об искаженном либидо фюрера, и усилиями германских интеллектуалов и умников Гитлер награждался такими извращениями, до которых не додумались бы ни маркиз де Сад, ни барон Мазох!

Вилла, окруженная высокой стеной, располагалась в хорошо озелененном квартале, где жили представители лучшей части среднего класса. Просторные дома в своем большинстве были построены в начале века, а что касается архитектурного стиля, то здесь преобладала немецкая версия французского Belle epoque. Вилла капитана фон Манфреди оказалась красивым трехэтажным домом с красной черепичной крышей, а обнесенные стеной двор и сад были ухожены с такой же тщательностью, как и у соседей. Руди отворил тяжелые железные ворота, вернулся в машину и въехал во двор по короткой подъездной аллее. Затем он закрыл ворота и пошел за Гитлером вокруг дома, туда, где в дальней части сада, под ивой виднелся аккуратный, почти игрушечный коттедж с красной дверью. Здесь работала некогда мать фон Манфреди, детская писательница, пользовавшаяся до войны огромным успехом. Главным героем большинства ее самых нашумевших книг был до отвращения сообразительный симпатичный кролик по имени Пупи. Урсула, а именно так звали писательницу, построила этот коттедж в 1906 году специально для того, чтобы обретать в нем художественное вдохновение. Когда в 1920 году Урсула умерла, ее сын стал использовать эту писательскую мастерскую в иных, менее невинных целях. Гитлер открыл дверь, и они вошли. В домике было три комнаты: большой рабочий кабинет, маленькая спальня и совсем крохотная кухонька, помещавшаяся в задней части. Кресла и диваны были в чехлах из вылинявшего ситца, что выдавало англоманию немцев предвоенной эпохи. На грубых стенах в рамках висели изображения Пупи — иллюстрации из детских книг, сделанные в духе Артура Ракхама. Руди закрыл дверь и обернулся на Гитлера, который, морщась, разглядывал изображения Пупи.

— Терпеть не могу кроликов, — проворчал он, потом обернулся к Руди и улыбнулся, воскликнув: — О, мой красивый Зигфрид! Как я люблю смотреть на тебя!

На Руди был твидовый костюм. Пока он снимал его, Гитлер подошел к шкафу и достал оттуда черную гладстоновскую сумку. Положив ее на рабочий стол Урсулы фон Манфреди, где писательница изобрела кучу увлекательных приключений своего любимца Пупи, Гитлер расстегнул молнию и стал доставать из сумки странные предметы. Здесь был и кожаный собачий ошейник, и две пары стальных наручников, и кожаный конский кнут, и отличная венгерская треххвостка. Гитлера охватила дрожь, когда он любовно повел рукой по всей длине конского кнута.

— Прошло уже десять дней, — сказал он. — Мне показалось, что целая вечность! Я не могу без тебя жить, Рудерль, мой милый.

Руди, раздевшийся донага, подошел к столу, выхватил конский кнут у Гитлера из рук и с силой хлестнул им своего фюрера по плечу. Тот охнул от боли и упал на колени.

— Кто?! — гневно выкрикнул Руди.

Гитлер посмотрел на него снизу вверх, в глазах его блестели слезы.

— Ты мой хозяин, — проговорил он. — Принц Зигфрид, ослепительно красивый белокурый сверхчеловек. В твоих жилах течет чистейшая арийская кровь.

— А кто ты?!

— О, принц Зигфрид, я представитель низшей расы темноволосых, подонков общества. Возможно, что я осквернен и отравлен жидовской кровью.

Руди подступил к нему, поднял свою правую ногу и поднес ее почти что к самому лицу Гитлера.

— Я тебя унижу, раб, оскверненный жидовской кровью! — сказал он. — Я тебе приказываю лизать мою пятку!

— Слушаюсь, хозяин.

Гитлер высунул язык и стал усердно лизать пятку Руди. Спустя минуту Руди рявкнул:

— Хватит! А теперь раздевайся, раб, оскверненный жидовской кровью!

— Слушаюсь, хозяин.

Торопливо, постанывая от наслаждения, Гитлер стал стягивать с себя свой дешевый костюм, кидая одежду не глядя на зачехленные ситцем стулья. Раздевшись, он встал на четвереньки, как настоящий пес. У него было костлявое тело, но широкие, почти женские бедра.

Руди бросил конский кнут обратно на стол, взял оттуда собачий ошейник:

— Кто ты, раб, оскверненный жидовской кровью?

— Я жидовский пес.

— Правильно!

Руди наклонился и закрепил на шее Гитлера ошейник. Сначала он затянул его настолько сильно, что тот стал давиться. Тогда Руди не спеша ослабил натяжение и застегнул ошейник.

— Залай, жидовский пес! — громко приказал Руди.

Гитлер залаял.

Руди вернулся к столу и взял с него наручники.

— Ну-ка, вытяни свои передние лапы, пес!

Гитлер повиновался.

Руди замкнул на руках Гитлера наручники.

— Повернись, жидовский пес!

Гитлер повернулся на левый бок, и Руди сковал ему лодыжки. Затем он подошел к столу и взял оттуда грозную треххвостку. Пару раз он устрашающе рассек ею воздух, затем вернулся, улыбаясь, к закованному Гитлеру.

— Ты боишься своего белокожего арийского хозяина, не так ли?

Весь дрожа и обильно потея, Гитлер поднял глаза на молодого графа.

— Я боюсь своего хозяина, — произнес он. — Но я также люблю его, потому что мой хозяин — высший человек! Я мечтаю, что когда-нибудь мой арийский хозяин будет править землей и искоренит все зло!

— А что есть зло?

— Я, жид и подонок.

— Правильно, раб. А теперь приготовься принять наказание!

С трудом Гитлер вновь встал на четвереньки. Руди взмахнул треххвосткой и ударил ею Гитлера по ягодицам.

— Жид!!! — рыкнул Руди в ответ на вскрик боли со стороны Гитлера.

— Еврей!!! — орал Руди, всякий раз опуская плеть на тело Гитлера.

— О! — кричал тот. — Хорошо, хозяин! Еще! Еще!!!

Руди совсем распалился и изо всех сил лупил будущего канцлера Германии до тех пор, пока тот не кончил, забрызгав спермой деревянный пол.

Тяжело дыша и смахивая со лба пот, Руди швырнул плеть обратно на стол и без сил повалился на диван.

— Теперь моя очередь, Дольф, — произнес он через некоторое время.

Молодой граф фон Винтерфельдт вырос среди дивной и ласковой природы, но его душа была совсем другая.

— Прошлым вечером в замке отца случилось странное происшествие, — сказал Руди тем вечером, когда они с Гитлером сидели в угловой кабинке кафе «Ноймайер», старомодном заведении между мюнхенской Питерплац и Виктуалиен-маркт.

На деревянных лавках лежали подушки, что было очень кстати для обоих любовников, так как их задницы все еще горели после хорошей порки. Гитлер любил роль хозяина так же, как и роль раба в своих с Руди патологических сексуальных играх.

Стены протяженного зала были обшиты деревянными панелями. Именно здесь по понедельникам вечером Гитлер собирал ближайших друзей и сторонников, перед которыми с пафосом высказывал свои последние измышления по политическим вопросам. В тот вечер был не понедельник, и шумевшая в зале публика была преимущественно аполитичной. Однако многие узнали Гитлера, который прихлебывал чечевичную похлебку, одно из самых своих любимых блюд.

— Что именно? — холодно спросил Гитлер: он старался на людях не показывать своих чувств к молодому графу.

— Тебе приходилось когда-нибудь слышать о таком заведении, как «Рамсчайлд армс компани»?

— Разумеется.

— Так вот, одним из вчерашних гостей моего отца был владелец этой фирмы, некий Ник Флеминг.

— Я слышал о нем. Мне даже нравятся некоторые из его фильмов. Вроде бы он еврей? Там у них в Голливуде среди киношников, считай, все жиды. Они всегда стремятся захватить средства массовой информации. Например, печать. Они контролируют всю мировую печать!

— Флеминг, говорят, лишь наполовину еврей, — поспешно заверил друга Руди. Он хотел загасить в зародыше очередную невыносимую тираду Гитлера против евреев. Руди сам был последовательным антисемитом, но даже ему трудно было иной раз выдержать монологи Дольфа. — Как бы там ни было, а мы сидели и спокойно обедали, как вдруг один из слуг, кажется, выхватил пистолет или начал вытаскивать его… Я говорю «кажется», потому что сам не видел этого. Так вот, Флеминг бросился на него и отобрал оружие.

Гитлер явно заинтересовался услышанным.

— Зачем слуге нужно было вытаскивать пистолет?

— Отец решил, что слуга пытался совершить на него покушение.

— Зачем?

— Слуга оказался русским, и было высказано предположение, что он подослан Коминтерном. Но странное дело: у него нашли американский паспорт.

По мере своего восхождения в политике Гитлер стал учиться хорошим манерам, в частности, умению вести себя за столом. Он изящно вытер губы салфеткой.

— Какая-то бессмыслица, — сказал он. — Во-первых, зачем Коминтерну понадобилось убивать твоего отца, который не является ключевой фигурой в правительстве? Во-вторых, к чему задействовать в этой акции именно американского агента? И, наконец, зачем устраивать убийство во время обеда? Гораздо проще и надежнее сделать это… ну, скажем, в машине.

— Именно об этом я и подумал. Все выглядело в высшей степени странно. Сегодня рано утром Флеминг встретился с отцом с глазу на глаз. А потом они вместе уехали в Берлин. Мне это тоже показалось странным. Интуиция подсказывает мне, что произошло нечто, ускользнувшее от моего внимания… В связи с этим вспомнил о том, что Флеминг — владелец крупного военного производства. Это показательный факт.

Некоторое время Гитлер молча доедал свой суп и напряженно размышлял.

— Флеминг остановился в «Адлоне»? — наконец спросил он.

— Да.

— Привяжу к нему хвост. Посмотрим, чего он хочет.

Две голые лампочки висели над двустворчатыми дверьми, которые вели в обыкновенный кирпичный дом вблизи Курфюрстендамм и, ярко мигая, освещали надпись: КАФЕ «БЕРЛИН». В германской столице для туриста кроме низких цен было еще много чего притягательного. Например, роскошные отели-люкс «Адлон» и «Бристоль». Великолепные собрания произведений искусства, прелестные экспонаты Пергамон-музея, хорошая опера. Ряды домов, выстроенных в осужденной архитектурной манере времен империи. Зрелище смягчалось тысячами каштанов и лип, высаженных вдоль кромок широких улиц, на которых тренькающие трамваи, черные таксомоторы с золотистой полоской на бортах и разноцветные автобусы оспаривали друг у друга место на дороге под присмотром конных полицейских в жемчужно-серых кителях. Наконец, лесной покой Тиргартена и Ванзее. К услугам туристов со «сниженным» вкусом предлагались тысячи проституток и трансвестистов, которые сидели в придорожных кафе и выставляли напоказ свои волосатые ляжки, задирая юбки. А в клубе «Фемина» ночи напролет под музыку негритянского джаз-банда танцевали пропахшие потом и дешевыми духами лесбиянки.

И все же главной столичной достопримечательностью для туристов являлось кафе «Берлин». И не только потому, что это было место работы самых красивых и богатых шлюх, но в основном из-за того, что здесь по ночам пела звезда эстрады Магда Байройт.

— Разумеется, это не настоящее ее имя, — рассказывал о Магде своим гостям Нику и Эдвине Флеминг граф Алекс фон Винтерфельдт, пока они сидели за столиком, покрытым белой скатертью, в ожидании начала шоу. — На самом деле она — Ульрика Химмельфарт… Теперь понимаете, надеюсь, почему она сменила имя? Отец у нее был водопроводчиком, а мать вроде бы проституткой. Как и те две леди за соседним столиком. Кстати, как вы сами можете видеть, каждый столик снабжен телефонным аппаратом. Если вам вдруг пожелается иметь дело с кем-нибудь в этом зале, вы просто набираете соответствующий номер столика и voila!

— Я всегда слышала, что немцы весьма изобретательны, — заметила Эдвина, которая, несмотря на свою тевтонофобию времен войны, нашла Берлин восхитительным.

— Так вот о Магде… Она, несомненно, является самой красивой женщиной в Германии, исключая, конечно, присутствующих дам. Моя София не одобряет пение Магды, поэтому и не присоединилась к нам сегодня, но вам, я очень надеюсь, оно понравится.

— С нетерпением жду начала, — сказал Ник.

— Неужели я единственная в этом зале женщина — не проститутка? — спросила Эдвина, с интересом обводя взглядом большое, затянутое сигаретным дымом кафе.

— Возможно, — улыбнулся Алекс.

Несмотря на общую вульгарную обстановку, на всех присутствовавших в зале мужчинах были вечерние костюмы, а на женщинах элегантные вечерние платья. Правда, большинство шлюх были излишне накрашены и вместо драгоценностей были увешаны дешевой бижутерией. Вдоль стен тянулись полукруглые мягкие диваны из кожи, разделенные изящными перегородками из узорного стекла. В конце зала помещалась небольшая сцена с красно-золотистым занавесом. Оркестр, состоявший из шестерых музыкантов, настраивал инструменты. Наконец прозвучал громкий аккорд и занавес раздвинулся. На сцену из-за кулис вышла высокая блондинка в белой летней форме германского морского офицера. Руки она держала в карманах клешей, пилотка была залихватски заломлена назад, а между тонких алых губ покачивалась сигаретка. Являясь кинопродюсером, Ник перевидал много красавиц, но — то ли из-за того, что Магда была по-особенному очаровательна в мужской военной одежде, то ли из-за снисходительно-презрительного выражения ее красивого лица, то ли из-за того и другого вместе — он внезапно понял, что никогда еще в жизни не видел женщины пленительнее Магды Байройт!

Она пела тихим, хрипловато-прокуренным голосом, который обволакивал огромный зал кафе каждым своим звуком и манил, манил, манил! Она пела об удовольствиях и страданиях любви и желания. Она пела, почти не сходя с места и гипнотизируя зал в течение получаса. Едва занавес закрылся, зал обезумел! Ник вскочил из-за столика, изо всех сил аплодируя и во весь голос выражая свой восторг.

— О, это богиня! — кричал он, перекрывая общий шум. — Фантастика!

— Хотите с ней познакомиться? — крикнул в ответ граф Алекс.

— Да!

«О Боже мой, — подумала Эдвина. — Начинается!»

Костюмерная Магды была явно не достойна такой большой актрисы. Это была заурядная комната с выставленными, словно напоказ, трубами водопровода по углам и дряхлым железным радиатором, который, казалось, производил больше шума, чем тепла. Магда встретила посетителей в простеньком, не совсем чистом халатике. Алекс поцеловал ей руку и сказал:

— Хочу представить вам двух моих американских друзей: мистера и миссис Флеминг.

— Боже, да ведь я же одна из ваших самых преданных поклонниц! — воскликнула она. — Я смотрела все ваши фильмы по нескольку раз, а в эти выходные как раз собираюсь попасть на «Бесплодную любовь»!

— А я с сегодняшнего вечера стала вашей поклонницей, — холодно улыбаясь, сказала Эдвина. — Мне страшно понравилось, как вы поете.

Магда обернулась к Нику:

— Надеюсь, ваше посещение спасет меня от множества хлопот.

— В каком смысле? — спросил Ник.

— Я хотела бы попробоваться в кино. Как и у многих других артистов эстрады, у меня загораются глаза, когда я думаю о Голливуде. И вот хочу спросить, как по-вашему, может ли на что-нибудь рассчитывать немецкая актриса в американском кинематографе?

— Скажу честно, просто не верится, что вы можете играть на том же уровне, как вы поете!

— Мне пришлось уже сниматься в четырех фильмах немецкой студии «UFA». Ничего особенного. Это были совсем крохотные роли, правда, но мне кажется, что у меня неплохо получилось. Я обожаю кино!

Ник переглянулся с женой и увидел, как сузились ее глаза. Затем он вновь улыбнулся Магде:

— Почему бы нам завтра не позавтракать в «Адлоне»? Там и поговорим.

— О, как это любезно с вашей стороны, — промурлыкала Магда. — В час дня вам будет удобно?

— «О, как это любезно с вашей стороны», — ехидно передразнила Эдвина спустя десять минут в такси. — «В час дня вам будет удобно?» — Она со злорадством пародировала немецкий акцент Магды.

— Ты тоже приглашена, — невозмутимо сказал Ник, садясь рядом. Машина помчалась в «Адлон», располагавшийся по адресу: Унтер-ден-Линден, 1.

— Зачем я там буду нужна? Чтобы стеснять тебя? Нет, спасибо.

— Эдвина, я делаю фильмы! Искать новые таланты — это часть моей работы. Может, из этой Магды получится вторая Гарбо!

— О Ник, избавь меня от этого бреда! Тебя винить трудно: она действительно красавица. Я просто думала, что в присутствии жены можно вести себя несколько скромнее.

Она мрачно нахмурилась. Он взял было ее руку, но она ее выдернула.

— Но запомни, — сказала она. — В Германии немало симпатичных мужчин. Мое дело — предупредить. Ты просил, если что, доложить сначала тебе? Будь готов, вполне возможно, что тебе не придется долго ждать.

Вот теперь уже настала его очередь дуться и хмуриться.

В девять часов следующим утром к Нику Флемингу, ожидавшему в вестибюле «Адлона», подошел гостиничный бой и сообщил:

— Машина ждет у подъезда, мистер Флеминг.

Ник дал ему на чай и направился к стеклянной двери-вертушке. У крыльца отеля стоял наготове скромного вида четырехместный «седан» — автомобиль с закрытым кузовом — черного цвета. За рулем сидел мужчина в черном котелке и с моноклем в правом глазу. Ник подошел к машине и открыл дверцу.

— Генерал фон Тресков? — спросил он.

— Да. А вы мистер Флеминг?

— Точно.

— Прошу садиться.

Ник устроился на переднем сиденье рядом с водителем. На генерале, худощавом человеке небольшого роста с песочного цвета волосами, был темно-синий костюм. Он пожал Нику руку со словами:

— Граф фон Винтерфельдт говорил о вас в восторженном тоне, мистер Флеминг. Мы, понятно, весьма рады иметь американца, скажем так, на нашей стороне.

— Каждая страна должна содержать армию для своей защиты, — ответил на это Ник. — В Америке много тех, кто, как и я, считает, что Версальский договор был ошибкой.

— Превосходно! — улыбаясь, воскликнул генерал. Он завел машину, и они поехали по Унтер-ден-Линден.

— Мы с Алексом фон Винтерфельдтом старые друзья, — доверительно сообщил генерал. — Наши семьи жили бок о бок в течение многих поколений. Вот почему я очень переживаю за Алекса и за его супругу.

— Переживаете? Они нездоровы?

— О нет, что вы. В полном здравии. Дело касается их сына Рудольфа. Вам, конечно, неоткуда было узнать об этом до сих пор. Руди — нацист. Причем один из самых пламенных и последовательных. Его родители ненавидят Гитлера и все то, за что тот ратует. Такое же мнение, могу добавить, преобладает и в генеральном штабе. Поэтому, сами понимаете, каково им было узнать, что их сын состоит в этой партии, даже более того: является интимным другом Гитлера. Это было для них тяжелым ударом. Они пытаются делать вид, что ничего не случилось, но об этом всем известно. Это трагедия, которая, боюсь, может стать очень распространенным явлением, если не пристрелить этого психа. Лично я даже не понял, чего он собственно хочет.

— Вам доводилось слышать его речи?

— Да, однажды в Мюнхене. Похоже, он из тех, кто умеет расшевелить толпу, но лично я никогда не любил крикунов. А Гитлер не просто кричит, он орет!

— Тогда понятно.

— Алекс сообщил вам, куда я вас отвезу?

— Нет. Вообще он все дело окутал большой завесой секретности. Сказал только, чтобы я был готов к девяти часам утра, так как в это время вы заедете за мной.

— Хорошо. То, что вы сейчас увидите, известно лишь очень узкому кругу немцев, а также нескольким шведам.

— Компания «Бофорс»?

— Именно.

— Мне приходилось слышать в кругах деловых людей, занимающихся военным бизнесом, что тайным владельцем этой фирмы является герр Крупп, так ли это?

Генерал фон Тресков повернул за угол.

— Если официально, то я скажу вам, что вы ошибаетесь. Если неофициально, то я скажу вам, что вы располагаете очень хорошими источниками информации.

— Можно один прямой вопрос?

— Пожалуйста.

— Почему вы доверяете мне?

— Ответ прост, герр Флеминг. Вы нужны нам. Вот мы и приехали: Потсдамерплац, 4.

Он припарковал машину у самого обычного на вид делового здания.

— Нам нужно на десятый этаж, — сообщил генерал. — К сожалению, лифта не будет. Придется взбираться пешком.

Они вошли в этот дом, выстроенный в самом начале века, и стали подниматься по лестнице. Поднявшись, тяжело дыша, до десятого этажа, они вошли в коридор. Генерал подвел Ника к двери в самом его конце.

— Буква «Е» означает немецкое слово «Entwicklung», — сказал фон Тресков и позвонил в дверь. — То есть «Развитие».

Дверь открылась. Они прошли небольшую приемную и оказались в просторной комнате, уставленной чертежными столами. Здесь работало около двух десятков человек. Когда они вошли, из-за ближайшего стола поднялся человек и пожал генералу руку.

— Это Хуго Пфайфер, руководитель проекта, — сказал генерал. — А это герр Флеминг, владелец американской компании «Рамсчайлд армс». Хуго покажет вам кое-что из того, над чем мы здесь работаем.

Круглолицый Хуго более походил на медбрата, чем на конструктора машин смерти. Он повел Ника по залу, показывая работу. Нику довелось увидеть, среди прочего, чертеж сверхмодернизированного танка, грубо замаскированного под сельскохозяйственный трактор. Но этот «трактор» был оснащен семидесятипятимиллиметровой пушкой! Здесь были чертежи восьми различных образцов тяжелой артиллерии, гаубиц, легких полевых орудий и нового мобильного двухсотдесятимиллиметрового миномета.

Ник был потрясен и оглушен. Ему стало ясно, что армия, оснащенная таким вооружением, будет иметь превосходство над любой армией мира.

— Это отделение фирмы Круппа, — сказал генерал, когда осмотр подошел к концу. — И все чертежи, которые вам были показаны, это чертежи Круппа. Как вам известно, условиями Версальского мирного договора возможности Круппа в производстве оружия весьма ограничены. А эти чертежи и другие, которых вы пока не видели, являются проектами будущего. Впрочем, если быть откровенным, герр Флеминг, производство некоторых видов этого вооружения уже скрытно ведется в Эссене. И компания «Бофорс», находящаяся в Швеции и не зависящая от версальских удавок, конечно, тоже в работе… Едва Алекс сообщил мне, что вы порываетесь продавать германской армии оружие, я сразу понял, в каком смысле вы были бы нам полезны. Если бы вы вдруг взялись за производство на своих американских конвейерах кое-чего из показанного вам здесь, то, я думаю, это можно было бы назвать, как у вас, американцев, говорят, неплохой сделкой для обеих сторон.

— Понимаю, о чем вы, — задумчиво проговорил Ник. — Но для меня это будет большим риском.

— За риск мы готовы прилично заплатить, герр Флеминг. К счастью, нас на удивление хорошо финансируют.

Ник еще раз осмотрелся.

— Мне придется подумать над вашим предложением, — сказал он.

— Конечно. Надеюсь, вы не откажетесь со мной позавтракать?

— К сожалению, или вернее, к счастью, я сегодня завтракаю с Магдой Байройт.

Генерал рассмеялся:

— Мне говорили о вашей стремительности в таких делах. Мои источники информации, как видите, не хуже ваших.

На ней был креповый костюм, который подчеркивал все преимущества ее великолепной фигуры. Стоило ей появиться в ресторанном зале «Адлона» вместе с Ником, как тут же на нее были обращены все взгляды переполненного зала. Мужчины рассматривали ее всю, поднимаясь глазами от черно-белых туфелек от Шанель к ее восхитительным ножкам и далее, к черно-белой шляпке, закрывавшей белокурую головку. На нее смотрели с желанием, восторгом и завистью. Явление Магды Байройт стало целым событием. Оскар, метрдотель ресторана, поцеловал ей руку, не переставая маслено улыбаться. Даже излишне маслено.

— С каждым днем вы становитесь все краше, фрейлейн, — говорил он. — Герр Флеминг, ваш столик у окна.

Он подвел их к окну, откуда открывался вид на Унтер-ден-Линден, спрятав по дороге бумажку в сто марок, незаметно врученную ему Ником.

— У нас есть восхитительная ирландская семга! — сказал он, когда они сели.

— Я на диете, — сообщила Магда с томной улыбкой. — Ничего, кроме икры и шампанского.

— Дорогостоящая диета, — сухо заметил Ник.

— Для меня нет. Может, для вас?

Он рассмеялся.

— Когда я завтракаю одна, — продолжала Магда, — я съедаю только два крекера и порцию салата латук. Но меня не каждый день приглашают на завтрак голливудские продюсеры.

Она положила свою миниатюрную черную сумочку на стол и скрестила ноги так, чтобы их мог видеть весь зал.

«Восхитительно, — оценил Ник. — Наверно, репетировала каждое движение перед зеркалом».

— Итак, мистер Флеминг, — сказала она после того, как шампанское было налито в изящные хрустальные бокалы. — Я слышала, что «Джазовый певец» пользуется большим успехом в Нью-Йорке. Не означает ли это начало эры звукового кинематографа?

— В Голливуде об этом судят весьма противоречиво. Кое-кто говорит, что это всего лишь причуда.

— А что вы говорите?

— Я переоборудую сейчас свою студию для съемок со звуком.

— Сразу видно в вас человека действия, который не боится принимать решения. Меня восхищает эта черточка в мужчинах. — Несколько секунд она молчала, поразительно откровенно изучая его лицо. — Выходит, немке с ее произношением никогда не удастся завоевать свое место под голливудским солнцем?

— Если честно, то не знаю. Я думаю, что когда зритель вдруг узнает, что у его любимой актрисы плохой акцент или хриплый голос, это может дурно сказаться на ее дальнейшей карьере. С другой стороны, ваше произношение может заинтриговать американцев. К тому же по-английски вы говорите хорошо. Хотите попробоваться у меня на потсдамской студии «UFA»?

— О, конечно! Конечно хочу!

К столику подошел Оскар.

— Прошу прощения, герр Флеминг, — сказал он. — Вас к телефону. Мистер Артур Хардинг.

— Благодарю, — ответил Ник, поднимаясь из-за стола. — Вы извините меня, фрейлейн?

— Пожалуйста, зовите меня Магда.

На секунду его взгляд упал на ее великолепные ноги, но затем он вспомнил об Эдвине.

— Хорошо, Магда.

Он ушел. Магда закурила сигарету.

Она уже узнала кое-что интересное.

Он был чуть выше пяти футов, а весил немногим больше ее ста фунтов. В детстве он страдал детским параличом, в результате чего на всю жизнь осталась деформированной нога. Это избавило его от мобилизации во время мировой войны. Из университета Мюнхена он перевелся в Гейдельберг, который окончил в 1921 году, получив степень доктора литературы. В течение последующих нескольких лет был занят тем, что писал романтическую автобиографию, озаглавленную «Михель», а также лирические стихи и драмы. Но на хлеб насущный зарабатывал уборщиком на кельнской бирже и домашним учителем. Претерпев в юношестве страстное увлечение марксизмом, после встречи с Гитлером Йозеф Геббельс решил, что наконец нашел героя, которого искал всю жизнь.

«Радость великая! — писал он в своем дневнике. — Он приветствует меня как старого друга! Как я люблю его! А эти большие голубые глаза? Как звезды! Он всегда рад видеть меня! Я на небесах!»

Геббельс прекрасно умел писать пропагандистские передовицы, хоть и был третьесортным литератором. Такой человек был нужен Гитлеру, поэтому карьера Геббельса в партии по своей стремительности была подобна комете. Всего год назад он прибыл в Берлин, чтобы быть здесь личным представителем Гитлера. Несмотря на свою прямо-таки телячью нежность к фюреру, Геббельс имел здоровые представления о половой жизни и зарекомендовал себя истинным охотником за юбками. Самой блистательной его победой стала Магда Байройт.

В шесть часов вечера он поднялся в лифте на третий этаж ее богатого дома на Грюнвальд и был встречен Магдой в ее квартире, обставленной в стиле арт деко. Магда была почти на восемь дюймов выше его, поэтому ей пришлось наклониться, чтобы Геббельс смог поцеловать ее в губы.

— Магда, Магда! Моя прекрасная, моя любимая! — восклицал он, тискал ее ягодицы через юбку. — У меня уже стоит! — Затем создатель техники пропаганды XX столетия полез рукой ей под юбку и стал ее там щупать.

— Йозеф! Где твоя культура? — резко проговорила она, отталкивая его. — Давай сначала хоть коктейль сделаем. К тому же у меня есть для тебя новости.

— Ты завтракала с Флемингом?

— Да. Он очень обаятелен и, кстати, красив.

Она прошла по белому меховому ковру, разостланному на середине ее богатой комнаты, и открыла в стене черный хрустальный бар.

— Ты спала с ним? — спросил Геббельс, сгорая от эротического любопытства.

— Нет. Он даже не намекал на это. Пока. Но во время завтрака его позвали к телефону. И знаешь, кто звонил?

— Кто?

— Артур Хардинг.

— Что? Но, интересно, какого чер… — Он стал торопливо расхаживать по комнате. — Постой… Да! Ну конечно! О, я начинаю кое-что понимать. Хардинг — берлинский корреспондент газетной сети Клермонта.

— А ты говорил как-то, что Ван Нуис Клермонт женат на матери Флеминга.

— Именно! О мой Боже… — Он остановился и побелел лицом. — Мой человек в «Адлоне» сообщил, что сегодня утром за Флемингом заехал генерал фон Тресков и отвез его на Потсдамерплац!

Он потрясенно смотрел на Магду, а потом неожиданно расхохотался.

— Что тут смешного? — спросила она, подавая ему стакан с мартини.

— Дураки! Идиоты! Они не понимают, что он задумал. А я понял!

— Кто «они»?

— Генштаб. Эти краснорожие недоумки! — Он перестал смеяться и пригубил из своего стакана. — Этот Флеминг, — с уважением в голосе заметил он, — должно быть, очень умен. И для Германии опасен. Его необходимо остановить.

— Йозеф, нельзя ли немного яснее? Скажи мне, что ты про него понял?

— Мне кажется, что он каким-то образом убедил Трескова и прочих остолопов в том, что будет с ними сотрудничать. Скажем, продавать им оружие. На самом же деле его целью является разоблачение тайного перевооружения германской армии перед всем миром! Разоблачение! Мне абсолютно наплевать на Трескова и остальных лошадиных задниц из генштаба. Но эта армия станет нашей. Что с ней будет? Да, Флеминга необходимо остановить.

Он подошел к серебряному телефонному аппарату Магды и снял трубку.

Они занимались любовью в черной кровати хозяйки квартиры. Потом Магда села на постели, закурила и, выпустив дым, сказала:

— Йозеф, ты должен поговорить с фюрером. До меня доходят абсолютно все берлинские сплетни. И знаешь, сейчас все говорят о Руди фон Винтерфельдте. Это становится похожим на скандал и может сильно повредить как фюреру, так и всей партии.

Геббельс тоже сел на постели. Он встревожился.

— Я знаю, — сказал он спокойно, — что фюрер великий человек, который стоит выше любой человеческой слабости. А этот молодой человек… — Геббельс покачал головой. — Он словно демон искушающий. — Он вздохнул. — Я, конечно, поговорю с фюрером, только это будет неприятный разговор. Что-то подсказывает мне, что фюреру мои слова очень не понравятся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

— Это сенсация! — восклицал Ван Клермонт, лежа со своей женой в постели их дома в Сэндс-пойнте. — Сенсация! Сегодня днем я получил из Берлина первую тысячу слов от Артура Хардинга. Я тебе гарантирую: когда мы опубликуем материал, каждое словечко растащат на заголовки газеты всего мира! Нику удалось вскрыть секретные планы Круппа относительно германской армии. Они сами признались, что на заводе Эссена уже ведется производство! Плюс компания «Бофорс» в Швеции, которая тайно принадлежит Круппу. Она тоже производит оружие для немцев! Это не материал, а настоящая бомба!

Эдит мурлыкала от удовольствия.

— Ну хоть теперь ты признаешь, что Ник вовсе не так уж плох, а? Который уже год ты только и твердишь, что он жадный и хитрый.

— Я и сейчас скажу, что он жадный и хитрый, — прервал жену Ван Клермонт, надевая свой вечерний костюм по случаю приема, который они сегодня давали. — Но эту хитрость я использую в своих интересах. Делая это дело, он, согласен, проявляет завидное мужество, но не думай, Эдит, что я последний дурак и не понимаю, во имя чего он все это делает. И ты тоже это понимаешь.

Эдит, сидя перед зеркалом туалетного столика, пробежалась рукой по своим поседевшим волосам. Потом поднялась и обернулась к мужу.

— Да, я понимаю, — сказала она, — и не стыжусь признать это. Он мой сын, и я хочу, чтобы он что-нибудь унаследовал после меня.

Ван закончил завязывать свой черный галстук.

— Насколько я могу догадываться, это «что-нибудь» называется моей газетной сетью, не так ли?

— Ну и что в этом плохого? Ты сам признавал не раз, что он удачливый бизнесмен. Он добился успеха в Голливуде, когда все пророчили ему банкротство. Акции Рамсчайлдов повысились в цене почти вдвое с тех пор, как он приобрел компанию. Да, я знаю, что ему хотелось бы иметь еще и твои газеты. Кому бы не захотелось? Права на это наследство может оспаривать только твоя дочь, но не станешь же ты мне говорить, что она лучше Ника распорядится газетами? Да она и сама не захочет! Куда ей издавать газету, если она и прочитать-то ее едва сможет?

Ван поморщился. Алкоголизм его единственной дочери был его больным местом. Эдит подошла к мужу и поцеловала его.

— Прости, милый, — сказала она. — С моей стороны это было жестоко.

— Да что там, ты права, — вздохнул он. — И насчет Ника ты, пожалуй, тоже права. Возможно, из него выйдет неплохой издатель. И он твой сын. — Он поцеловал ее.

— Так ты подумаешь об этом? — тут же спросила Эдит.

Он рассмеялся:

— Ты уже три года пристаешь ко мне с тем, чтобы я включил Ника в свое завещание, так неужели же ты полагаешь, что я до сих пор ни разу об этом не задумывался? Я скажу тебе вот что: когда Ник вернется из Европы, я поговорю с ним, и если выяснится, что он настроен серьезно, начну обучать его издательскому делу.

Эдит бросилась обнимать мужа.

— Ты самый лучший мужчина! — воскликнула она.

Ван некоторое время молча разглядывал ее из-под толстых стекол очков.

— Интересно, — сказал он, — полюбишь ли ты меня когда-нибудь так же пылко, как любишь Ника?

— Ван! Как ты можешь так говорить?!

— Нет, не пойми меня неправильно. Я ни на что такое не намекаю. Просто мне кажется, он поразил тебя своим обаянием еще тогда, много лет назад, когда явился в твой дом в Пенсильвании грязным и бедным ребенком.

Эдит на минуту задумалась.

— Ты, наверное, прав, — сказала она. — Он тогда заинтриговал меня. И позже тоже.

— Он всегда вызывал в тебе восхищение.

— И злил порой. Не думай, Ван, что я слепа к его недостаткам. Но я чувствовала, у него в душе что-то хорошее. Я думаю, лишним подтверждением этому является его нынешняя поездка в Берлин.

— Да, только вряд ли им руководит альтруизм.

— Я знаю. И все-таки он вроде героя. По крайней мере, для меня.

Ван улыбнулся:

— Да уж. Такая мама «отмажет» его от чего угодно. Даже от убийства.

Отто Райнеке, бой из «Адлона» и один из людей Геббельса, торопливо устремился через вестибюль отеля к креслу, где сидел Ник и листал французский журнал.

— Машина подана, герр Флеминг, — сообщил он и по-актерски козырнул, приложив руку к козырьку своей фуражки, которая закрывала его светлые волосы и крепилась эластичным ремешком под подбородком.

— Благодарю, Отто, — сказал Ник, вытаскивая из кармана и передавая бою монету в десять марок.

Он пересек заполненный людьми вестибюль и вышел на улицу, гадая, почему это генерал фон Тресков приехал сегодня на другой машине. Когда же швейцар открыл ему дверцу и он заглянул в салон, то увидел, что за рулем сидит вовсе не генерал. Он увидел молодого человека в коричневом костюме и коричневой шляпе. У него был свернут на сторону нос.

— Генерал послал меня заехать за вами, — сказал он на отвратительном английском.

— А где он сам? — спросил Ник.

— На Потсдамерплац.

Ник знал, что на сегодня была назначена его встреча с офицерами генштаба в том же здании, где он побывал с генералом, на Потсдамерплац. Даже в той же самой комнате номер 4 с табличкой «Развитие». На десятом этаже. Поэтому он сел в машину, водитель повернул ключ зажигания, и они поехали на Унтер-ден-Линден.

Только спустя минут пять Ник понял, что они едут не туда.

— Эта дорога не приведет нас на Потсдамерплац, — сказал он.

— Здесь объезд, — объяснил шофер. — На одной из улиц затеяли ремонт. — С этими словами он повернул вправо на узкую улочку. Скорость на счетчике была семьдесят километров в час. Покрышки при повороте завизжали.

Ник достал из кармана пистолет и приставил дулом к виску шофера.

— Остановите машину, — потребовал он.

Тот и глазом не моргнул.

— Я сказал: остановите машину! — крикнул Ник и надавил дулом пистолета на висок шоферу.

Тот сбавил скорость, повернул на глухую аллею и там остановил машину. Аллею перегораживал грузовик, рядом с которым стояли трое мужчин в видавших виды костюмах. В руках у них Ник заметил оружие.

Тишина. Если не считать шума все еще не выключенного двигателя. Стрелки на часах показывали чуть больше девяти утра, но в аллее не было ни души, кроме этих вооруженных бродяг. Окна домов были наглухо заперты ставнями. Ник понял, что здесь — место казни. Кто-то разгадал его игру и решил теперь наказать. Испарина выступила у него на лбу. Изо всех сил он ударил шофера кулаком в живот. Тот согнулся пополам. Ник перегнулся через его скрюченное тело, распахнул дверцу и выпихнул шофера наружу. В это время по нему открыли огонь. Ник пригнулся, перевел машину на задний ход и нажал на газ. Машина стала выезжать из аллеи, но тут разлетелось лобовое стекло. Высунув в дыру руку с пистолетом, Ник начал стрелять вслепую. Наконец машина выехала из аллеи на улицу. Ник стал разворачиваться. Со всех сторон завизжали клаксоны. Ник даже не пытался управлять машиной, а только давил на газ. Раздался резкий скрип тормозов, вслед за которым последовал сильный удар сзади. Машину Ника здорово тряхнуло, и она остановилась. Слышалась немецкая брань.

Ник выбрался из машины и, когда огибал ее, увидел, что в нее врезался таксомотор, водитель которого вылезал из него с разъяренным лицом. Вокруг собиралась толпа. Ник увидел, как с аллеи вырулил тот грузовик. Из его окон вновь открыли пальбу. Ник рухнул на тротуар. Послышались крики разбегающихся в разные стороны прохожих. Шофер такси упал рядом с Ником. Пуля вошла ему в голову через левый глаз, превратив его в кровоточащую дырку.

На этом все кончилось.

— Вы упустили его?! — кричал Йозеф Геббельс в телефонную трубку. Он стоял в гостиной скромно обставленного дома, известного под названием Вахенфельд. Гитлер купил эту виллу недавно. Она располагалась вблизи Оберзальцбурга. В Берлине стояло еще бабье лето, а здесь, в баварских Альпах, уже падал легкий снежок. — Вы идиоты! Как он мог уйти?! Вас там было четверо! — Геббельс, морщась, слушал объяснения, а потом проговорил: — Вам эта промашка запомнится!

И бросил трубку.

Некоторое время он молча оглядывал просто обставленную комнату и размышлял. За дверью была веранда, расписанная грубоватым баварским орнаментом и выходившая на присыпанный снегом сад. Геббельс попросил встречи с Гитлером в его любимой резиденции в горах для того, чтобы поговорить на щекотливую тему о Руди фон Винтерфельдте. И вот теперь еще плохие новости!

Последними словами Геббельс проклинал нерадивость наемных убийц из нацистской партии. Когда Геббельс поделился с Гитлером своими соображениями по поводу действительных намерений Ника Флеминга, фюрер согласился с тем, что «этот американский жиденок», как он называл Ника, непременно должен быть устранен. Гитлер считал, что время на его стороне и что, несмотря на временные задержки, в течение ближайших пяти лет он встанет во главе Германии. Мечтая о покорении восточной Европы, ключевую роль в этом он отводил германской армии и, подобно Геббельсу, уже рассматривал ее в качестве собственности своей нацистской партии. Как и Геббельс, он быстро осознал всю опасность разоблачения в мировой прессе секретного перевооружения армии. Как и Геббельс, он возмущался глупостью генштаба, доверившегося Нику.

И теперь Геббельс вынужден будет признаться фюреру в том, что его головорезы на сей раз опростоволосились. Собравшись с духом, он зашагал через приемную с низким потолком к двери кабинета Гитлера. Он постучался.

— Входи.

Открыв дверь, Геббельс вошел в небольшую комнату, из окна которой открывался прекрасный вид отдаленного Зальцбурга. У окна стоял письменный стол, за которым сидел Гитлер и что-то писал. Геббельс прошел мимо книжного шкафа, из которого выглядывали корешки вестернов Карла Мэя, популярного детского писателя, которого Гитлер, к удивлению Геббельса, очень любил.

Гитлер отложил перо и повернулся.

— Мой фюрер, — нервно начал Геббельс. — У меня неприятные новости. Покушение на Флеминга, организованное моими людьми, потерпело неудачу.

Гитлер поморщился. Но, к изумлению Геббельса, разноса не последовало. После паузы он сказал только:

— Итак, сорвалось. Что ж… По крайней мере, мы попытались. К несчастью, в данное время мы не в силах наказать этого американского жиденка, но придет день… — Он прервался и стал грызть ногти. — Возможно, наши дорожки вновь пересекутся. И тогда герр Флеминг узнает, что у меня исключительно хорошая память! Ладно, Йозеф, для чего ты хотел меня видеть?

Геббельс откашлялся. С Флемингом пронесло, пронесет ли с графом?

— Мой фюрер, я хотел поговорить о графе фон Винтерфельдте. О молодом графе.

Увидев, как исказилось от гнева лицо Гитлера, Геббельс понял, что на этот раз неприятностей не миновать.

В Коннектикуте был сочельник 1927 года. Снег толстым слоем накрыл всю Новую Англию. Тяжелым грузом лежал на ветвях сосен и гнул хрупкие белые березки к земле так, что казалось, они вот-вот сломаются. По десятиакровому гринвичскому поместью Ника бродил голодный белозадый олень, выискивая съедобную, но редко встречавшуюся кору. Впрочем, в этом году, году мира и процветания, олени были, наверно, единственными голодными обитателями Америки.

Стояла свежая студеная ночь. Термометр показывал ниже двадцати градусов мороза. Над крышей каменно-кирпичного особняка, выстроенного в якобинском стиле и купленного Ником два года тому назад — дела все чаще заставляли его надолго оставаться на востоке страны, и этот дом стал его восточной резиденцией, — в чистом небе сверкал полный зимний набор созвездий. Каменистый берег пролива Лонг-Айленд беспрерывно полировался мелкими зыбкими волнами. На высоте пятидесяти футов над уровнем моря, на заснеженной, чуть покатой лужайке волшебно светились двойные окна двухэтажного дома, освещая мягким и теплым светом свеженаметенные сугробы на каменной балюстраде главной террасы. Перед домом росла высокая ель, которая была украшена крохотными электрическими лампочками. Другая светящаяся гирлянда висела на двери главного крыльца. Из всех четырех труб на крыше дома курился дымок, и даже если бы здесь появился ангел, вряд ли он смог бы своим присутствием прибавить покоя, красоты и веселья общей картине.

Внутри двадцатичетырехкомнатного дома в дальнем конце холла высотой в два этажа была установлена домашняя рождественская елка высотой в двадцать футов. Семья Флемингов собралась у елки для того, чтобы сделать семейную фотографию.

— Улыбочку! — попросил фотограф, которому Нику пришлось отвалить дополнительные сто долларов за то, чтобы тот работал в сочельник. Но Ник заплатил, не раздумывая. В делах он преуспевал, настроение потому было отличное, в семье все были здоровы и веселы. Это было самое счастливое Рождество в его жизни, и он хотел запечатлеть его для потомков.

Прямо перед елкой, которая ломилась от всевозможных лампочек, шариков и игрушек, сидел Ник в черном галстуке. Рядом сидела Эдвина в красном платье с блестками и множеством бриллиантов. На коленях у Ника сидела самая младшая в семье годовалая Виктория. У Эдвины на коленях ворочался двухлетний Хью. Позади Ника стояла четырехлетняя Файна, восхитительный ребенок с темными волосами, дочь Рода Нормана. Рядом с ней стоял восьмилетний брат Чарльз, старший ребенок в семье, унаследовавший от отца его смуглую красоту. За спиной Эдвины стояла семилетняя Сильвия, она родилась совсем светленькой, но с годами ее волосы стали темнеть и все больше напоминать светло-каштановые волосы матери. Группу детей замыкали трехлетний Морис, названный так в честь своего деда по материнской линии лорда Саксмундхэма, и шестилетний Эдвард. На флангах улыбались в объектив фотокамеры Эдит и Ван Клермонт.

«Вылетела птичка», фотограф сделал снимок, и в следующее мгновение дети, толкаясь и шумя, будто маленькие обезьянки, бросились к заветному месту возле елки, где высилась горка с рождественскими подарками.

После неудавшегося нацистского покушения на жизнь Ника американские официальные представители в Берлине посоветовали ему поскорее уезжать из страны, так как они не могли гарантировать его безопасность. Понимая, что его миссия в Берлине все равно уже выполнена, он выехал с Эдвиной из отеля. Только в поезде, который вез их в Париж, Ник рассказал жене об истинной цели своего посещения Германии. Поначалу она скептически восприняла этот рассказ, но после появления в печати статей Артура Хардинга, породивших настоящую бурю в Лиге наций и большинстве европейских столиц, сдержанность Эдвины переросла в горячее преклонение перед героическим поступком мужа. Ник, будучи восприимчивым к похвалам, как любой мужчина, только что не мурлыкал от удовольствия. А когда по возвращении в Штаты Ван сообщил, что серьезно подумывает сделать его своим наследником, счастью Ника и вовсе не стало предела.

Впервые за свою карьеру он стал выглядеть, по крайней мере, для своей семьи, как выразилась Эдит, «чем-то вроде героя».

Ник как раз показывал Вану и Эдит два своих новых приобретения — работы Пикассо и Ренуара, — когда вдруг услышал крики. Обернувшись к елке, он увидел своих старших детей, Чарльза и Сильвию, которые тянули каждый к себе большой пакет в подарочной обертке.

— Это мое! — кричала Сильвия. — Видишь, там написано мое имя!

— Ты поменяла карточки с именами! — в ответ кричал Чарльз. — Я проверял сегодня днем! Это мое!

— Эй, дети, — воскликнул Ник, спеша через огромную комнату к елке. — Не драться! Сегодня же сочельник!

Не обратив на отца ни малейшего внимания, Чарльз вдруг так сильно ударил сестру, что все присутствовавшие притихли. Девочка ударилась в слезы, а Чарльз спокойно отобрал у нее пакет с подарком и стал его развязывать.

— Чарльз, негодный мальчишка! — воскликнула в возмущении его мать, подходя к нему и отнимая подарок. — Как тебе не стыдно так обращаться с Сильвией?! Ты извинишься перед ней.

Чарльз вызывающе глянул на мать.

— Нет, — сказал он. — Это мой подарок.

— Это не дает тебе права распускать руки! Тем более по отношению к родной сестре! А теперь проси прощения.

— Не буду.

— В таком случае возвращайся в свою комнату.

Красивое лицо юного Флеминга словно окаменело.

— Не пойду.

Эдвина повернулась к мужу:

— Милый, ты сам все видел. Отведи его в комнату и вздуй как следует!

Ник посмотрел на старшего сына, которого просто обожал. Чарльз знал об этом.

— Папа, — сказал он, — правда, мне можно остаться? Ведь сочельник.

Сильвия все еще ревела у елки.

— Ты сможешь остаться, если извинишься перед сестрой, — сказал Ник.

— Но это мой подарок! — крикнул Чарльз. — Она пыталась его украсть!

— Он врет! — отозвалась всхлипывающая Сильвия. — Чарли хулиган!

— В пакете коньки! — крикнул Чарльз, в гневе оборачиваясь на сестру. — Я видел, как мама их заворачивала! У девчонок не бывает коньков. Они мои!

— Ты шпионил за мной, когда я заворачивала подарки? — воскликнула потрясенная Эдвина.

— Да.

— Чарльз, джентльмены не подглядывают! Они не бьют девочек! Отправляйся сейчас же наверх. Ты уже достаточно испортил всем нам праздник.

— Подожди, — вмешался Ник. — Чарльз не знает, что для Сильвии мы тоже приготовили коньки. Надо просто открыть этот злосчастный пакет и посмотреть на кого коньки: на мальчика или на девочку. Потом мы отыщем второй пакет.

Пока Ник развязывал пакет, Эдвина изумленно смотрела на него.

— Милый, неужели ты не понимаешь, что дело совсем не в коньках! — воскликнула она. — Чарльз повел себя как звереныш, и он должен быть наказан!

— Эдвина, не забывай, что сегодня праздник. Детей не стоит наказывать в сочельник. Чарльз, иди сюда, посмотри, подходят ли тебе эти коньки.

Возмущенно качая головой, Эдвина отошла к своей свекрови.

— Ник испортит мальчишку, — прошептала она Эдит на ухо.

— Просто он слишком хорошо помнит собственное детство, — ответила та. — Тогда у него ничего не было. Да, он балует детей. Просто не может отказать себе в этом удовольствии…

— Но ведь так он может превратить Чарльза в кого угодно!

Она вновь повернулась к елке. Победно усмехаясь и держа в руках коньки, на нее смотрел Чарльз.

Человек с наложенным на лицо густым слоем белил и ярко накрашенными красными губами стоял на небольшой сцене берлинского «Брассери Седан» и довольно фальшиво исполнял песню Фреда Астера «Белый галстук, фрак, цилиндр», являвшуюся последним бродвейским хитом того года. В кабаре на Бисмаркштрассе толпились в основном мужчины, хотя было и несколько женщин весьма неопределенных сексуальных ориентаций. Публика отчаянно дымила сигаретами и глядела на Вилли Кляйнбурга, бисексуала и местного певца, который двигался взад-вперед по сцене, по временам приподнимая свой цилиндр и отбивая ритм тросточкой с позолоченным набалдашником.

В дверях кабаре появился мужчина в черном костюме и шляпе и стал осматриваться, не обращая внимания на представление. Наконец его взгляд остановился на белокуром молодом человеке в вечернем костюме, который сидел в одном из темных уголков затянутого дымом зала. Мужчина стал проталкиваться сквозь толпу к Руди фон Винтерфельдту.

— Вас хочет видеть фюрер, — шепнул он ему. — Немедленно.

Удивленный Руди последовал за этим человеком на улицу.

— Фюрер в Берлине? — спросил он, когда они вышли на тротуар.

— Да. Здесь проходит конференция промышленников, и он выступает на ней. Вам, кажется, советовали не показываться в таких местах, как это кабаре?

— В Мюнхене, да. Но здесь, в Берлине, меня никто не знает. А мне давно хотелось послушать Вилли Кляйнбурга.

— Садитесь.

Мужчина в черном костюме открыл дверцу небольшого двухместного крытого автомобиля, и Руди сел туда. Мужчина захлопнул за ним дверцу и пошел на свое место за рулем. Машина тронулась и поехала по Бисмаркштрассе.

— Где остановился фюрер? — спросил Руди.

— На вилле доктора Геббельса около Ванзее.

В течение двадцати минут они ехали на юго-запад и сохраняли молчание. Потом показалось большое и красивое озеро Ванзее. Здесь, а также на лесистых участках возле Далема и Грюнвальда нувориши понастроили пригородные виллы. В летние сезоны Ванзее, равно как и другие озера вокруг Берлина, было посещаемо тысячами отдыхающих берлинцев, которые устраивали здесь веселые пикники, купались, катались на лодках.

Машина повернула с дороги к массивным воротам и въехала на темную и длинную подъездную дорожку. Руди, знакомый почти со всеми партийными слухами и сплетнями, знал, что официально Геббельс корчит из себя главу приличного семейства с доброй и милой женой Магдой и целым выводком детей, в то время как на самом деле тайно живет с певичкой Магдой Байройт, да и другими любовницами. Собственная садомазохистская связь с Гитлером не мешала молодому графу высмеивать бьющее через край лицемерие Геббельса.

До сих пор ему не доводилось бывать на этой вилле, и теперь было очень интересно посмотреть, на что же уходят деньги партии. У Геринга и Геббельса была репутация людей, привыкших жить на широкую ногу. Этим они отличались от своего более скромного фюрера.

Но машина не остановилась у виллы. Шофер свернул на служебную дорожку к озеру, где стоял маленький, но симпатичный деревянный домик — эллинг для прогулочных лодок.

— Фюрер остановился здесь, — сказал шофер, выходя из машины.

Руди пошел за ним к эллингу, второй этаж которого имел две комнаты для гостей. Шофер открыл дверь, и Руди оказался в прохладной гостиной, которая была хорошо обставлена и на стенах которой висели картины с изображением парусников. Шофер закрыл дверь, и Руди оглянулся на него.

— Фюрер, — начал этот человек, доставая из кармана пиджака пистолет, — сказал, что ради достижения его мечты в отношении Германии он вынужден побороть свои личные слабости. Вы — его последняя личная слабость. — С этими словами он дважды выстрелил Руди в сердце.

Он вынес труп из эллинга и опустил его в моторную лодку. Заведя движок и отъехав на середину озера, он привязал к ногам жертвы груз и перевалил тело Руди фон Винтерфельдта через борт лодки в холодные черные воды озера Ванзее.