Титан

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Длинный черный «мерседес» с пуленепробиваемыми стеклами, двойной стальной броней кузова и двумя государственными флажками Турции на крыльях выехал из пригородов Стамбула и помчал в сторону Скутари. Автомобиль сопровождал эскорт полицейских на мотоциклах, которые пронзительными сиренами заставляли прочие машины освобождать проезд. Нищие, уличные торговцы и прохожие, вжимаясь в обочину дороги, пялили глаза на президентский лимузин и приветственно махали руками. На заднем сиденье лимузина в величественном одиночестве сидел президент Турции Кемаль Ататюрк[12], бывший еще несколько лет назад просто Мустафой Кемаль-пашой.

За восемь лет, прошедших после пожара в Смирне, теперь переименованной в Измир, Кемаль пинками и тычками затолкал Турцию в XX век, снял с женщин чадру, уничтожил сначала институт султаната, а потом к ужасу духовенства — институт халифата, заставил взять за основу турецкой письменности латинский алфавит. Вскормив демократические устои, он одновременно сохранял свою личную власть такой же самодержавной, какая была и у султанов. Дело не обошлось без жертв. На заклание был отдан некогда ближайший друг и сподвижник Кемаля полковник Ариф. Раздраженный диктаторской властью Кемаля, Ариф выступил против него, приняв участие в подготовке государственного переворота. Кемаль арестовал Арифа и подписал ему смертный приговор, даже глазом не моргнув, задержавшись лишь для того, чтобы погасить окурок сигареты в пепельнице. Ариф был уверен, что в самую последнюю минуту приговор отменят. Он пошел на виселицу убежденным в том, что произошла какая-то ошибка, что старый друг не мог так поступить с ним.

И все же даже самые отчаянные критики Кемаля признавали, что, невзирая ни на какие помехи, он создал новую, современную Турцию из той страны, которая всего за десять лет до того находилась, в сущности, на краю пропасти.

Через двадцать минут езды процессия завернула во двор уродливого четырехэтажного здания из красного кирпича, которое было построено семьдесят пять лет назад, во время Крымской войны, как госпиталь. Со временем там разместилась государственная психиатрическая лечебница. Недавно эта больница, как и многие другие государственные учреждения Турции, стала носить имя Кемаля Ататюрка. Доктор Мендур Халави, лысый, средних лет человек, являвшийся директором лечебницы для душевнобольных имени Кемаля Ататюрка, нервно переминался с ноги на ногу на крыльце. Процессия остановилась. Из лимузина выскочил один из телохранителей и распахнул заднюю дверцу, откуда на ослепительное сентябрьское солнце вышел президент Турции.

— Ваше превосходительство! — срывающимся от волнения голосом воскликнул доктор Халави и склонил голову перед Кемалем. — Какая честь для нас!

Кемаль пожал руку директору больницы, который представил ему троих сотрудников медперсонала, стоявших тут же. Затем доктор Халави проводил президента в свой кабинет, расположенный на первом этаже, где уже был подан кофе.

Когда они остались одни, Кемаль сказал:

— Ваша история кажется мне невероятной. Расскажите ее в подробностях еще раз.

— О, конечно, ваше превосходительство! Эта женщина поступила к нам семь лет назад из Смирны, о, пардон, из Измира. Она явилась одной из жертв великого пожара: обширные участки тела и лицо сильно пострадали от огня. Если совсем откровенно, то мы не могли понять, как она еще осталась жива! Впрочем, измирские врачи очень хорошо над ней потрудились. К тому же ей повезло еще и в том, что те врачи владели техникой операций, которая была разработана во время войны специально для ожоговых раненых. Возможно, это и спасло ей жизнь. Хотя внешне она осталась сильно обезображенной. И потом она пребывала в состоянии нервно-психического расстройства. Не говорила. Было совершенно ясно, что ужасы, пережитые ею, серьезно повредили ее рассудок. Настолько серьезно, что мы боялись: даже заговорив, она не сможет припомнить, кто она такая. Поскольку нам не удалось установить личность этой больной, мы назвали ее Софи и поместили в третью палату. В течение почти целых семи лет Софи была одним из самых послушных членов нашей маленькой общины. Ей поручили несложную работу по уборке помещений, а поскольку ни один из наших методов лечения явно не находил в ней отклика, мы решили, что тайна ее личности так и останется нераскрытой до конца ее дней.

И вдруг полтора месяца назад она заговорила! Я был просто изумлен, хотя, разумеется, медицине известны случаи, когда по истечении довольно длительного периода человеческий мозг своими силами справлялся с тяжелой психической травмой. Очевидно, Софи и есть один из таких случаев. Но я был поражен еще больше, когда выяснилось, что она совсем не знает турецкого языка, а говорит либо по-английски, либо по-французски! Я знаю французский, поэтому стал ежедневно видеться с ней, пытаясь помочь ей восстановить память. Поначалу она рассказывала только об Америке. Оказалось, что по национальности она, видимо, американка. Она рассказывала о своем детстве, проведенном в Коннектикуте, о своей семье, которая, по ее словам, была весьма обеспеченной. По мере того, как она собиралась с душевными силами, в своих рассказах она стала постепенно приближаться ко времени той страшной трагедии, которая так травмировала ее. Я имею в виду пожар в Измире. Наконец две недели назад она оказалась в силах рассказать непосредственно о том кошмаре, который приключился с ней. Во время рассказа с ней случилась истерика, и я уже испугался, что она может снова впасть в состояние психического расстройства. Но она показала себя сильной женщиной. Помешательство явилось следствием не только сильной боли от ожогов, но и осознания того, что перед этим она была изуверски изнасилована четырьмя турецкими военными…

Нахмуренный Кемаль закурил.

— Дальше, — сказал он, выпуская колечко дыма.

— И тогда она впервые назвала свое имя: Диана Рамсчайлд. Она стала умолять меня связаться с вами. Говорила, что вы обязательно поможете ей, потому что однажды она была вашей ханум, вашей женщиной. Поначалу я, естественно, подумал, что это всего лишь одна из фантазий нездорового сознания. Но изо дня в день она не переставала просить меня о том, чтобы я связался с вами, и я из жалости направил письмо вашему советнику. Я хотел как лучше, ваше превосходительство. Прошу прощения, если сделал что не так.

Кемаль был погружен в свои мысли.

— Вы все сделали правильно, доктор, — сказал он наконец и поднялся из-за стола. — Проводите меня к ней.

— Я мог бы послать за ней, ваше превосходительство, чтобы она сама явилась.

— Нет, я хочу посмотреть на то, как она жила все эти семь лет.

Кемаль загасил окурок и последовал за доктором Халави из кабинета. Весь персонал лечебницы до единого человека жадно, с благоговением и восторгом вглядывался в почитаемого отца турок. Кемаль и доктор Халави поднялись по отдраенной каменной лестнице на третий этаж здания.

В честь прибытия в лечебницу высокого гостя все стены были выбелены, голые электрические лампочки, висевшие под сводчатым потолком на длинных черных шнурах, были протерты от пыли, а перегоревшие заменены. В воздухе стоял свежий, приторно-сладкий запах дезинфекционных растворов. Кемаль и доктор Халави шли по центральному проходу третьей палаты. Пациентки следили за ними своими безумными глазами, одна из них что-то несвязно бормотала. Кровати были опрятно заправлены. Босоногие пациентки стояли у своих кроватей в белых больничных халатах. Высокие окна были распахнуты, чтобы поступал свежий воздух с улицы, и все же было душновато. Палата была вся вымыта и протерта, но все равно было мрачно. Особенно это ощущение усиливалось, когда с четвертого этажа из палаты буйных время от времени доносился чей-то крик. Невольно вспоминался Диккенс.

Она стояла, как и все, возле своей койки в середине палаты. Ее медового оттенка белокурые волосы подернулись сединой на висках, а обнаженные ноги, руки, шея и нижняя половина лица были покрыты сплошными рубцами. Нетронутыми остались только ее благородный античный нос, удивительные зеленые глаза и алебастровый лоб… В остальном же Диана Рамсчайлд походила на исчадие ада.

Кемаль невольно содрогнулся. Даже Кемаль Ататюрк оказался способен на такое чувство, как жалость. Ему было жаль эту развалину, которая некогда была красивой женщиной. На него произвело большое впечатление то, что она без смущения смотрела на него. Пламя Смирны не истребило ее гордости и мужества.

— Ты пришел, — сказала она негромко. — Благодарю тебя.

Он сделал шаг вперед и обнял ее.

— Если бы я только знал…

И в этот момент гордость оставила ее. На нее нахлынула волна воспоминаний, которые на долгие семь лет были вычеркнуты из ее памяти травмированным сознанием. Она рыдала в его объятиях, а он гладил ее волосы.

— Я сделаю все от меня зависящее, — шептал он, — чтобы вернуть тебя к человеческой жизни.

Он повернулся к доктору Халави.

— Мисс Рамсчайлд, — сказал Кемаль, — возвращается со мной в Стамбул.

Он предоставил в ее распоряжение целые апартаменты в султанском дворце — в том самом дворце, где восемь лет назад она отказалась дать взятку Бабур-паше, — и строго-настрого наказал слугам относиться к ней как к султанше. Из Стамбула он выписал лучшую портниху, мадам Розу, которой приказал сшить Диане новый гардероб, который бы скрывал ее шрамы.

— Я снял чадру с турчанок, — говорил он ей, — но надену на тебя.

Он обращался с ней совершенно так же, как во времена их прежней любви, и по падкому на всякие сплетни городу поползли слушки о том, что якобы Ататюрк полюбил «чудище». Этот слух подбавил «перчинки» к его и без того легендарным любовным похождениям.

И на самом деле он любил Диану, только если раньше его привлекала ее американская свежая красота, теперь его привлекали в чем-то ее шрамы. Хотя одновременно и отталкивали. Поскольку физическая любовь была между ними теперь невозможна, Кемаль стал вести себя как древний рыцарь, ухаживающий за недоступной принцессой. В их взаимоотношениях была романтика, которой так не хватало Кемалю в его отношениях с женщинами Стамбула и Анкары, каждая из которых с радостью шла к нему в постель. Правда, эта романтика имела неприятный привкус жалости и ощущения вины за тех солдат, которые изнасиловали ее. Он уверил ее в том, что не имел никакого отношения к тому, что приключилось с ней в порту Смирны. Он высказал предположение, что это, может быть, Фикри подговорила солдат на это злодеяние. О судьбе самой турчанки в черном он сказал только, что однажды она так довела его своей болезненной ревностью, что он был вынужден отослать ее в психиатрическую лечебницу в Германии.

Диана поверила Кемалю. Ей очень хотелось верить ему, потому что этот человек олицетворял собой все, что осталось у нее от жизни. Она когда-то страстно любила этого человека, и теперь ей казалось, что она снова полюбила его, даже сильнее, чем прежде.

Только на третий вечер ее пребывания во дворце, когда Кемаль пришел отужинать с ней в ее комнатах, Диана поняла, как много она навсегда потеряла в этой жизни и как мало в ней для нее осталось. На ней было длинное до пят светло-голубое платье из шифона, которое днем передала ей мадам Роза. Это было первое платье Дианы за почти восемь лет, поэтому радость ее была неописуемой! А дальше шли изящные «шоры», которые ей суждено было носить до конца дней: длинные до локтей перчатки для того, чтобы прикрыть шрамы на руках, и вуаль, закрывавшая нижнюю часть ее лица. Кемаль выписал из отеля «Пера-палас» лучшего парикмахера, чтобы тот красиво причесал подернутые сединой волосы Дианы. Тоже впервые за много лет.

Появившись в ее комнате, Ататюрк был просто потрясен.

— Вуаль, — произнес он тихо. — Вуаль снова сделала тебя красивой. — С этими словами он поцеловал ее обтянутые перчатками руки.

— Я буду носить ее до конца жизни, — сказала она в ответ. — Я буду Дамой под вуалью, и если правы те, кто говорит, что красота — это наполовину иллюзия, то я действительно смогу считаться красивой… Я благодарна тебе, мой паша, за все, что ты для меня сделал.

Он подвел ее к одному из диванов с золотистой обивкой и сел рядом, будучи не в силах оторвать от нее глаз. Он знал, что за этой вуалью кроется страшное уродство, и это интриговало его.

— У меня для тебя плохие новости, — сказал он после паузы. — Сегодня днем я получил телеграмму от моего посла в Вашингтоне. Твоя мать умерла семь лет назад.

Она молчала.

— Я сердцем чувствовала это, — прошептала она наконец. — Когда память вернулась ко мне и я осознала, сколько прошло лет, мне вдруг что-то подсказало, что мамы уже нет. — Она внимательно посмотрела на него. — Кто же унаследовал компанию?

— Никто. И поскольку ты официально считаешься погибшей, боюсь, у тебя нет ни одного шанса затребовать назад свои акции.

Она была в недоумении.

— Не понимаю. Как это «никто»? У меня есть двоюродные братья и сестры, которым, как я полагала, мама завещала все наши акции.

— Правильно, она так и сделала. Но они продали это состояние торговцу, имя которого ты, наверное, еще не забыла.

Ее зеленые глаза округлились.

— Нику Флемингу?!

Кемаль утвердительно кинул.

Диана Рамсчайлд испустила крик ярости, который разорвался в тишине дворца, будто удар грома. Она вскочила с дивана, перебежала на противоположную сторону комнаты и стала отчаянно бить кулачками в стену, украшенную деревянным резным орнаментом. Вдруг замерла, медленно повернулась к Кемалю и обратила на него горящий взгляд.

— Моя жизнь вновь приобрела смысл, — сказала она.

— Месть? — спросил он с легкой улыбкой.

— Я его уничтожу! Если есть Господь, то я клянусь ему, что уничтожу Ника Флеминга! Он будет страдать так же, как страдала я! Он будет завидовать мертвым! И все это сделаю я сама! Наемников больше не будет!

Он встал, подошел к ней по сверкающему паркету и взял ее за руки.

— Ты прекрасна! — с улыбкой сказал он. — Я когда-то говорил тебе, что ненависть так же сильна и пленительна, как и любовь, и я оказался прав. Как ты собираешься разделаться с ним?

— Еще не знаю, — ответила она тихо. — Но время придет. Я смогу вполне насладиться своей местью.

— Ты прекрасна, — повторил он, целуя ее руки через перчатки. — Странно, но теперь ты возбуждаешь меня больше, чем прежде.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

На мир и процветание на планете незаметно стала наползать зловещая тень депрессии. Как и миллионы американцев, Ник Флеминг почувствовал на себе ее сильное давление, хотя это и не заставило его переквалифицироваться в продавцы яблок. В конце концов, он был мультимиллионером. Он, конечно, понес потери в связи с крахом на Уолл-стрит, но поскольку он никогда особенно не полагался на биржевые сделки, полученные им раны оказались не смертельными. К тому же кинобизнес продолжал процветать, пусть и не так равномерно, как раньше. «Метрополитен» продолжала приносить доход. С другой стороны, карьера Эдвины на время прервалась, и ее имя уже не мелькало на афишах, как в 20-х годах. В 1929 году она снялась в своем последнем фильме «Дело на Мадагаскаре», который, несмотря на рекламу «знойных сцен страсти», полностью провалился. Скрывая искреннюю обиду, Эдвина заявила, что кино было ее капризом и она с ним расстается, как и полагается расставаться с капризом. Ник, на глазах которого прошла вся череда ее фильмов, от блистательных до неудачных, позволил себе втайне облегченно вздохнуть. Съемки Эдвины приносили ей значительный доход, который теперь пришлось исключить из семейного бюджета. Те деньги, которые раньше Ник платил ей, теперь нужно было отдавать другим актрисам. Но все равно Ник был рад ее уходу из кино.

И все же основой «империи Флеминга» — появление этого термина в прессе весьма польстило Нику — являлась «Рамсчайлд армс». В 20-х годах Нику удалось вдохнуть жизнь в компанию в основном за счет значительных продаж оружия в Южную и Центральную Америку. Но к началу 30-х годов распространившаяся на весь мир депрессия нанесла удар и по военному бизнесу. До сих пор Ник всегда делал щедрые взносы в казну республиканской партии, но с наступлением депрессии и нарастанием непопулярности Гувера в самых широких слоях общества Ник, будучи абсолютно аморальным в политике, стал делать взносы в казну демократов. Когда же в 1932 году демократы одержали полную победу на выборах, для Ника открылись «важные двери» в Вашингтоне. В особенности дверь нового сенатора-демократа от Коннектикута Гаррисона Уорда. Уорд, яркий и молодой политик из поколения «новых деловых людей», был заинтересован в наиболее полном использовании компании Рамсчайлдов. И именно Уорд устроил Нику возможность выступить перед группой влиятельных сенаторов в феврале 1933 года в вашингтонском клубе «Метрополитен».

— Со времен мировой войны, — говорил Ник с кафедры, — политика правительства Соединенных Штатов была направлена на то, чтобы иметь, как я это называю, «минимальную армию». Эта политика основывалась на таких аргументах: мол, мировая война была последней крупной войной на суше, и любая будущая война — главным образом, война с Японской империей — будет вестись в открытом море. Я спорил с этой точкой зрения не один год, а последние события в Европе заставляют меня спорить с ней еще сильнее. Да, я промышленник в области вооружений, и продавать оружие и боеприпасы армии Соединенных Штатов мне выгодно. Но, джентльмены, три недели назад Адольф Гитлер стал канцлером Германии! Я на собственном опыте испытал методы нацистов и могу вас уверить в том, что Гитлер будет отныне делать все, что в его власти — а власть теперь у него немалая, — для того чтобы милитаризовать Германию. И если мы, американцы, не станем делать сейчас то же самое — особенно учитывая, что наша армия по силе стоит лишь на двенадцатом месте в мире, — то придет день, когда мы все горько пожалеем об этом.

Сенаторы одарили Ника вялыми аплодисментами. Человек шесть в зале благополучно дремали.

Время Ника истекло.

Если не считать поджога рейхстага, первые несколько месяцев пребывания Гитлера у власти не были отмечены серьезными событиями. Канцлер, выступая перед народом, пока особенно не давил на него. Мировая пресса и многие правительства всерьез решили, что с приходом к власти Гитлер станет респектабельнее.

Но у Ника, который хорошо запомнил то нацистское покушение на его жизнь, имелось на этот счет иное мнение.

Две полные женщины с заплетенными косами в немодных вечерних платьях сидели за клавишами двух прислоненных одно к другому фортепиано фирмы «Бехштейн» и исполняли «Прогулку валькирий». А в это время большинство работающих или живущих в Стамбуле иностранцев и дипломатов смешались в главной гостиной бывшего посольства Германской империи — теперь это называлось германским консульством, а посольство переехало вместе с турецким правительством в новую столицу, скучную Анкару. Дипломатам этот переезд был весьма не по душе. Богатые турчанки, питавшие неумеренную страсть к большим бриллиантам и рубинам, были увешаны сверкающими драгоценностями. Мужчины были в белых галстуках и в орденах. Разноцветные шелковые ленты по диагонали пересекали их накрахмаленные белые сорочки. Британский посол был одет в форменный дипломатический китель, богато расшитый золотыми листьями. Прием давался в честь нового германского военного атташе в Турции генерала Эрнста фон Трескова. Низенький, с песочными волосами и моноклем в глазу, генерал был переведен в Турцию, потому что был одним из тех членов германского генштаба, которым Гитлер не доверял. Генерал как раз пил «Луис Редерер кристал» и разговаривал с германским послом бароном Ульрихом фон Греймом, когда объявили о прибытии Ататюрка. Барон с баронессой пошли к дверям приветствовать президента, а потом представили ему виновника торжества.

Спустя два часа, когда Ататюрк уже порядочно приложился к своей любимой ракии, он отозвал генерала фон Трескова в сторону и негромко сказал ему:

— После приема вы будете моим гостем на ужине. Я хочу, чтобы вы познакомились с самой восхитительной женщиной во всей Турции.

Тресков отметил, что президент Турции уже прилично напился. Впрочем, склонность Ататюрка к алкоголю была хорошо известна в дипломатических и правительственных кругах. Но отказать самому Кемалю Ататюрку было просто немыслимо.

Спустя три четверти часа президентский лимузин уже остановился перед виллой с красивой террасой на восточном берегу Босфора. В машине находились Ататюрк, барон фон Грейм и генерал фон Тресков.

— Я зову это место нашим неофициальным отелем для приема государственных гостей, — с улыбкой сказал Ататюрк, выходя из огромного «мерседеса». — Барон фон Грейм уже бывал здесь, и ему очень понравилось, не так ли, барон?

Он игриво подмигнул германскому дипломату, этому шестидесятилетнему толстячку — он весил почти триста фунтов, — который сразу сильно смутился.

Чернокожий лакей, одетый в белые шаровары древних турок-османов и короткую жилетку, накинутую на мускулистые обнаженные плечи, ожидал прибывших возле двустворчатой красиво инкрустированной двери.

— Добро пожаловать в Дом вуали, — нараспев произнес он и низко поклонился гостям.

Генерал фон Тресков всякой экзотики навидался еще в Берлине, но это было как преддверие в мир арабских сказок Шехерезады.

Посреди восьмиугольного холла, отделанного белым мрамором, возвышалась огромная статуя обнаженной женщины. Из сосков ее грудей били фонтанчики воды. Оглядываясь на это изваяние, генерал фон Тресков последовал за черным слугой, который провел гостей в оранжерею со стеклянным потолком, наполненную папоротниковыми и фруктовыми деревьями и экзотическими птицами. Затем они оказались в большом зале, обставленном великолепной французской мебелью. Посредине зала на мраморном столике мозаичной работы стояла огромная золотая ваза с дынями, грушами, апельсинами и крупным ароматным виноградом. По обе стороны от столика стояли две редкой красоты девушки. На них были гаремные шаровары из тончайшего газа и такие же, как у лакея, безрукавки из узорного шелка, под которыми, почти не скрываясь, выпирали полные груди. Девушки были босоногие. На лодыжках и обнаженных руках у них были закреплены золотые обручи и браслеты. Десятки браслетов. В соседней комнате заиграли на арфе, девушки низко поклонились гостям и в один голос сказали:

— Добро пожаловать в Дом вуали.

Они повели гостей в следующую комнату, а черный лакей дальше не пошел.

В этом зале у генерала фон Трескова упал монокль.

В помещении стоял аромат восточных благовоний. Стены здесь были обшиты золотыми листами, пол из розового мрамора, застекленные двери вели на террасу, выходившую на залитый лунным светом Босфор. На десяти диванах, обтянутых голубым шелком с золотой ниткой, возлежали совершенно обнаженные юные красавицы. В углу зала за арфой сидела еще одна обнаженная нимфа. Сцена походила на не прошедший цензуру кадр из фильма Басби Беркли.

В центре комнаты стояла Диана Рамсчайлд. На ней были платье до пят из светло-зеленого шифона, длинные белые перчатки и вуаль, закрывавшая нижнюю часть лица.

Ататюрк подошел к ней и поцеловал ее руку, обтянутую перчаткой.

— Добрый вечер, моя прекрасная Дама под вуалью, — сказал он. — Я решил сегодня приобщить к познанию турецкой красоты нового германского военного атташе. Барона фон Грейма вы, конечно, знаете. А это генерал Эрнст фон Тресков.

Немцы поочередно прикоснулись губами к белой перчатке Дамы под вуалью.

— Добро пожаловать, джентльмены, — сказала Диана.

— Вилла принадлежала брату султана Абдула Хамида, — сказал Ататюрк. — Мы конфисковали ее в пользу государства, когда султанская семья покинула Турцию. Я сдал ее в аренду моему дорогому другу, мисс Рамсчайлд. А уж она обернула эту красоту в весьма прибыльный бизнес.

— Рамсчайлд? — переспросил Тресков. — Это не часто встречающаяся фамилия. Не имеете ли вы случайно какого-либо отношения к семье, которая владела компанией «Рамсчайлд армс» в Соединенных Штатах?

— Эту компанию основал мой дед.

— В таком случае вы должны быть знакомы с Ником Флемингом?

Ататюрк кашлянул.

— Это имя не принято упоминать в присутствии Дианы, — сказал он.

— Ничего, — ответила она быстро. — Насколько я понимаю, вы его знаете?

— Да. Шесть лет назад я познакомился с ним в Берлине. Он весьма ловко прикинулся, что заинтересован продавать германской армии оружие, и мы простодушно ему доверились. Оказалось, что его интерес состоял в том, чтобы предать широчайшей огласке все наши секретные планы. Фюрер так и не простил мне той ошибки.

В зале показались черные слуги, одетые точно так же, как и лакей в дверях. Они несли серебряные подносы с шампанским и икрой.

— В таком случае мы с вами товарищи по несчастью, — сказала Диана генералу. — Нас обоих обманул Ник Флеминг. Прошу вас, чувствуйте себя здесь как дома, генерал. Позднее мы, может быть, еще поговорим о мистере Флеминге.

Тресков не мог отвести глаз от нимф, полулежавших на диванах.

— Жаль, что в Берлине нет ничего подобного, — пробормотал он с сожалением.

— Возможно, я открою там свой филиал, — заметила Диана.

Ататюрк рассмеялся.

— Если вы серьезно, — заговорил барон фон Грейм, — то я с великим удовольствием познакомил бы вас с нужными людьми. Уверен, что фельдмаршал Геринг будет счастлив иметь что-либо подобное в Берлине!

Она внимательно посмотрела на этого жирного, с красным лицом германского дипломата.

— Возможно, серьезно, — негромко сказала Диана.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Эдвине давно уже было за тридцать, она была неугомонна и одновременно скучала. В то жаркое лето 1934 года многие женщины отдали бы все, чтобы быть Эдвиной Флеминг. И хотя ее кинокарьера уже закончилась, она продолжала оставаться кинозвездой, знаменитой, красивой и богатой. Она одевалась у Вайонета, Чиапарелли и Молино, имела дома в Гринвич-виллидж и в Беверли-хиллз, двенадцатикомнатную квартиру на Парк-авеню, в ее распоряжении находился гараж с шестью автомобилями, она могла купаться в драгоценностях и мехах, ее окружали красивые дети и любящий муж.

Однако стиль ее прошлой жизни — бесконечные покупки, приемы, неугомонное веселье и забавы — стал уже надоедать. Она восхищалась тогдашней «первой леди» Элеонорой Рузвельт, которая искренне озаботилась проблемой бедных. Эдвина и сама тратила деньги и время на «дельные» благотворительные проекты, но все равно ее нельзя было назвать социально активной. Она хотела посвятить свою жизнь чему-то более важному, чем наряды и меха. Помощь в организации бесплатных столовых для нуждающихся? Но это лицемерие! Вот если бы она захотела добровольно расстаться со всем своим богатством… Но она не хотела. Эдвина считала, что больше всего ей подошла бы роль Норы из «Кукольного дома» Ибсена. Более полувека назад в этой пьесе Нора ушла от мужа. Но этот ее вызов, вне зависимости от того, насколько жарко обсуждался он театралами, похоже, мало отразился на незыблемости института брака. Эдвина не хотела уходить от Ника и тем более бросать детей. Но идея «вызова» Нику привлекала ее так же сильно, как и ее ночные купания обнаженной в бассейне Тракс-холла в 1917 году.

Впереди маячил тридцать восьмой в ее жизни день рождения, и в этом возрасте Эдвине захотелось наконец «взбрыкнуть». Только вот каким образом? Пока она этого не знала.

Эдвина занималась составлением меню для приема, назначенного на следующую субботу по случаю 4 Июля[13], когда раздался звонок в дверь. Спустя минуту к ней вошел их английский слуга Шерман.

— Это мистер Хилл, мадам, — сказал он. — Мистер Флеминг послал его за какими-то бумагами.

— Кто это, мистер Хилл?

— Он работает у вашего мужа.

— А…

Она встала из-за стола и прошла в холл. Там она увидела молодого человека в сером костюме, который восхищенно оглядывался по сторонам. Когда он повернулся к Эдвине лицом… она чуть не вскрикнула.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Нет, простите… О, простите меня, это просто… — Она провела рукой по волосам, пытаясь унять свое волнение. В ушах звенело. — Мне на какую-то секунду показалось, что вы — тот человек, которого я однажды видела. Вы сильно на него похожи. Я даже испугалась.

Молодой человек улыбнулся:

— Надеюсь, я похож на человека, который вам нравился?

— Он был моих женихом. Англичанин. Лорд Роксэйвидж. Его убили на войне.

Улыбка на губах молодого человека поблекла.

— О, простите.

Она снова вгляделась в его лицо. Сходство было просто удивительное! На какую-то минуту на нее нахлынули воспоминания, но она их тут же отогнала.

— Я миссис Флеминг. Вы работаете на моего мужа?

— Да. Меня зовут Честер Хилл, я являюсь одним из его вице-президентов. Разве он никогда не упоминал моего имени?

— Нет, но это вполне нормально, так как я не вмешиваюсь в дела мужа. По крайней мере, в его военные дела. Мне этот бизнес не по душе.

Его лицо удивленно вытянулось.

— Не по душе? Но ведь это самый замечательный вид бизнеса!

— Может быть. Для вас. Кстати, что-то вы слишком молоды для должности вице-президента.

— Наверно, но, думаю, что неплохо справляюсь с ней.

— А чем вы занимаетесь?

— Я проектирую образцы того оружия, которое вам не по душе. Поэтому, собственно, и зашел. Мистер Флеминг оставил дома кое-какие чертежи, которые я дал ему вчера. Они очень важны, поэтому он и послал меня за ними. Они лежат в сейфе. Он сказал, что вам известна комбинация цифр, открывающая замок.

— Да, она мне известна. Но поскольку я вас совсем не знаю, мне придется сначала связаться с мужем. Почему бы не допустить, что вы являетесь шпионом, подосланным конкурирующей фирмой, а?

Хилл рассмеялся:

— Скажите лучше: вражеский агент.

Раздался телефонный звонок. Хилл кивнул в ту сторону и сказал:

— Это, должно быть, сам мистер Флеминг. Он собирался предупредить вас. Ну что, хороший из меня получился шпион?

Она еще раз оглядела его. Он был выше шести футов, темноволосый, стройный и одновременно крепкий, что всегда ей нравилось в мужчинах.

— Не знаю, какой вы шпион, но с такой смазливой мордашкой вы могли бы сниматься в кино, если бы другой работы не нашлось.

— Кстати, вы сами ведь были киноактрисой, не так ли? Еще до звуковых фильмов…

— О, я снималась и со звуком.

— Точно, вспомнил! «Дело на Мадагаскаре»! Дрянь-вещица.

— Спасибо за комплимент, мистер Хилл, — сказала она, тут же охладев к нему.

— О Боже, я обидел вас!

— И еще как. Что, Шерман?

— Это мистер Флеминг, мадам.

— Прошу прощения, мистер Хилл.

Она вышла из холла. Честер Хилл потер щеку и задумался. «Ты осел! Обидеть жену босса! Хороший задел для дальнейшего продвижения по службе. А она холодна… и красива. Интересно, надо извиняться? Нет, лучше больше не возвращаться к этому. Похоже, кино — ее любимая мозоль».

Спустя минут пять Эдвина вернулась в холл, но уже с конвертом в руках.

— Вам, кажется, это нужно?

Она протянула ему конверт. Хилл вытащил чертежи, глянул на них мельком и положил обратно.

— Да. Это новая пушка. Мы сейчас как раз работаем над ней. Надеемся, что от армии поступит солидный заказ.

— Мистер Хилл, — сказала она, — вы были правы насчет «Дела на Мадагаскаре». Это была действительно дрянь-вещица.

Они переглянулись. Она рассмеялась:

— Просто меня всегда коробит, когда кто-либо слишком прямо выражается относительно моей карьеры в кино. У меня ведь были и хорошие фильмы. Правда, давно.

— Почему вы бросили кино?

— Гордость, наверно. Когда побываешь на самой вершине, как-то ужасно неприятно сознавать, что начинаешь сползать вниз по скользкой доске, как сказал бы Дизраэли. Словом, не обижайтесь на мою холодность минуту назад.

Наступила неловкая пауза. Они смотрели друг на друга.

— Почему вы ни разу не были на нашем заводе? — спросил он наконец.

— А что я там забыла? Заводы — это вообще грязные места, а военный завод, наверное, просто сущий ад.

— Какое заблуждение! Хотите совершить экскурсию? Я вам все покажу.

Она удивленно посмотрела на него. Сначала хотела решительно отказаться, но потом, к своему изумлению, передумала.

— Прекрасная идея! — Она улыбнулась. — Подождите, я оденусь.

«За каким дьяволом я согласилась идти с ним?» — думала она, отпирая шкаф с верхней одеждой.

Но на самом деле она знала, почему согласилась.

«Эдвина, негодница! Уж не задумала ли ты какую-нибудь глупость?»

Завод «Рамсчайлд армс компани» находился более чем в двух часах езды от гринвичского дома. Преодолевать такое расстояние ежедневно было бы нелегко. Но Ник нечасто показывался на работе. Он и так крутился как белка в колесе. Еженедельные поездки в Нью-Йорк, к Вану Клермонту, который решил-таки сделать пасынка своим наследником. Поездки в Вашингтон для «обработки» военного департамента. Поездки на побережье для того, чтобы не выпускать из своих рук контроля за деятельностью «Метрополитен пикчерз». Наконец, довольно частые поездки за рубеж для заключения сделок по продаже оружия. Весь распорядок работы Ника Флеминга составлялся его умелой секретаршей Фридой Готчелк. У Ника почти не оставалось времени на посещение завода. В сущности, вел дела в компании вице-президент Эдгар Флинт. Ника не интересовали вопросы менеджмента, и это считалось его основной слабостью как бизнесмена. Но Флеминг был прирожденным торговцем, он не мыслил себя вне волнения и драматических поворотов заключения очередной сделки. А поскольку клиентами его компании являлись правительства разных стран, приходилось много разъезжать по свету.

Ник редко обсуждал свои дела с женой, и Эдвине никогда даже в голову не приходило побывать на заводе. А теперь то, что Честер Хилл с таким воодушевлением зовет ее туда, волновало ее.

Когда Честер припарковал свой «бьюик» с закрытым кузовом на стоянке перед огромными уродливыми корпусами из красного кирпича, она почти физически ощутила ту власть, которую они олицетворяли: власть над жизнью и смертью.

— Интересно, сколько людей погибло по вине той продукции, которая здесь выпускается? — спросила она, следуя за Хиллом в административное крыло здания.

— Как я и думал, у вас насчет военного бизнеса имеются сентиментальные либеральные представления. Что ж, могу понять. Поверьте, я мог бы проектировать автомобили, холодильники или даже тару для кока-колы вместо гаубиц. И если бы в один прекрасный день все военные компании мира прекратили свое производство, я был бы счастлив! Но это «если» никогда не наступит. Во всяком случае, в обозримом будущем. Критики утверждают, что короли вооружений, такие, как мистер Флеминг, подталкивают мировые правительства к войнам ради получения своих прибылей. Но лично я считаю, что во всех этих утверждениях весьма мало правды. А она состоит в том, что войны затеваются самими правительствами, и если бы частные компании не вооружали правительства, последние вооружались бы сами. И потом, самое печальное, на мой взгляд, заключается в том, что людям нравится воевать. Это, конечно, бессмыслица, но люди любят быть патриотами. Нужен только повод! И тогда человек выходит из себя, заводится и наконец доказывает свою человеческую природу на поле брани, убивая себе подобных.

— Подождите, — прервала его Эдвина. — Вы говорите: люди. Скажите: мужчины — и я с вами полностью соглашусь. Именно мужчинам нужно постоянно доказывать свое геройство. У женщин чуть больше здравого смысла.

— Хорошо, согласен.

— Если бы мужчины хоть немного подросли и перестали походить на мальчишек, играющих в солдатики, мир был бы гораздо лучше. Жить стало бы спокойнее.

— Но пока кто-то все равно должен производить оружие. Вот мы и пришли. Добро пожаловать в Царство тьмы.

Он открыл дверь, провел ее в холл мимо двух охранников, открыл другую дверь, и они вступили на территорию завода. С гордостью Хилл показал Эдвине громадный — мощностью в пятнадцать тысяч тонн и высотой в двадцать пять футов — пресс. Здесь делались стволы пушек. Он показал ей топки и продувные горны, станки для нарезки стволов, конвейеры, предназначенные для массового производства боеприпасов. Тысячи гильз и готовых пуль ползли по ленте. Хилл проводил Эдвину в цех, где изготовлялись взрывчатые вещества, порох, тол. Потом отвел ее в свое собственное маленькое царство — проектно-конструкторское бюро, где на десятках чертежных столов творились усовершенствования уже и без того смертоносных видов оружия.

Экскурсия заняла у них больше часа, и, когда она подошла к концу, Эдвина пребывала в состоянии ликования, но одновременно была явно подавлена увиденным. Это место оказалось именно таким уродливым, вонючим и жарким, как она и предполагала. Всюду здесь пахло смертью. И все же он в чем-то был прав. Кто-то должен выпускать оружие. А вид огромных стволов просто не мог не взволновать ее. Да, часть его воодушевления передалась и ей.

— Ну как? — спросил он, провожая ее обратно в административный корпус. — Что вы обо всем этом думаете?

— Я все еще считаю, что лучше бы моему мужу делать велосипеды, но должна признать — впечатляет! Спасибо за экскурсию.

— Мне до сих пор не верится, что вы здесь раньше не бывали. Если бы я был женой Ника Флеминга, я умолял бы его дать мне здесь какую-нибудь работу.

— Если бы вы были женой Ника Флеминга, думаю, никто бы вас не нанял на работу.

Выражение его лица было столь смущенным, что она не удержалась от смеха.

— Вы забавный человек, мистер Хилл. Но, наверное, это хорошо, что вы так одержимы своей работой. А теперь, если вы пожелаете показать мне дорогу в кабинет мужа, я попрошу его отвезти меня домой.

— Я и сам мог бы…

— Нет, это было бы глупо. Слишком далеко. А вы живете, очевидно, где-нибудь поблизости?

— Да, в Олд-Лайме.

Он повел ее вверх по лестнице мимо вырезанных из «Гарперс уикли» репродукций с изображениями батальных эпизодов времен Гражданской войны.

— Вы женаты?

— Был женат. Я развелся в прошлом году.

— Сожалею.

— А я нет.

Он сказал это таким тоном, что она поняла: развод был горькой страницей в его жизни.

Поднявшись по лестнице, она последовала за Хиллом по длинному коридору, по обеим сторонам которого тянулись двери из узорчатого стекла с табличками: «Мистер P. М. Уэллис, вице-президент по торговле», «Мистер Артур Тэн Эк, вице-президент по кадрам»… В самом конце коридора была современная и массивная дверь из ореха с латунной табличкой: «Мистер Н. Флеминг, президент».

Эдвине вдруг страшно захотелось увидеть офис мужа, сердце его разветвленной империи. Ей пришло в голову, что она поступала неправильно, ни разу не заглянув к нему сюда. Может быть, оттого он до сих пор и казался ей загадочным и непредсказуемым, что она никогда не видела его в родной стихии. А что-то подсказывало ей, что именно здесь ему было хорошо. Лучше, чем в гринвичском особняке, или в квартире на Парк-авеню, или в «Каса энкантада». Бизнес занимал очень большое место в жизни ее мужа.

Честер Хилл открыл дверь приемной, а ею в ту секунду овладела даже легкая ревность. Вдруг ей вспомнилось детство, английская церковь и строчка из красивого гимна Уильяма Блейка «Иерусалим»: «И был построен здесь Иерусалим / Средь этих черных сатанинских мельниц!»

Этот завод был воплощенным образом «сатанинской мельницы». Неужели ее муж построил свой Иерусалим на берегу Коннектикута, на фабрике смерти?

Приемная, полностью переделанная Ником в 1928 году, была теперь просторной комнатой в лощеном стиле арт деко, лишь отдаленно напоминая надуто-напыщенный стиль времен Альфреда Рамсчайлда. Стены были обшиты деревом цвета липового меда с горизонтальной полосой более темного дерева с инкрустацией на уровне пояса. Под самым потолком — мозаичный греческий рисунок. Эдвина встречалась с Фридой Готчелк неоднократно в Гринвич-виллидж и Нью-Йорке и хорошо знала, что грузная Фрида ей не соперница.

Фрида подняла глаза от своего стола и открыла от изумления рот.

— Миссис Флеминг? — воскликнула она. — Что вы здесь делаете? Что-то случилось?

— Вовсе нет, Фрида. Просто мистер Хилл убедил меня в том, что подошло время познакомиться с заводом. Муж у себя?

— Он сейчас разговаривает с Лондоном. Я доложу ему о том, что вы пришли.

Она живо вскочила и заспешила к тяжелой двери в кабинет босса. Эдвина тем временем подошла к окну и стала смотреть на завод сверху вниз. Восьмидесятифутовые трубы распыляли дым над водами Коннектикута. Почти сразу же после вступления во владение компанией Ник поставил в трубах очистительные фильтры.

«Неужели обладание этими закопченными мрачными коробками дает власть?» — размышляла Эдвина.

Ник бесспорно имеет власть. Могущество. Эдвина тоже одно время имела эфемерное могущество: когда снималась в фильмах и была знаменитой кинозвездой. Теперь оно ушло. Так, может, именно могущества не хватает ей в жизни? Нет, нет… Во всяком случае, ее не привлекало могущество Ника. Нет, Эдвина никогда не хотела заниматься бизнесом — это казалось ей скучным. Она была даже возмущена могуществом Ника! Ведь ее независимость юности, все ее «заскоки», одним из которых следовало считать ее карьеру кинозвезды, вся ее жизнь, похоже, ограничились в конце концов исполнением роли жены и матери, которая живет в роскоши, но находится в тени своего мужа. Постоянно в тени. Она всего лишь планета, а он светило, и она существует в сфере его притяжения. Многим женщинам это показалось бы достаточным, но было ли это достаточно для нее? Для Эдвины, которая несколько лет назад, будучи кинозвездой, зарабатывала большие деньги?

А если раскрыть карты? Что важнее для Ника: жена или работа? Это была опасная мысль, но именно в ней крылось существо вопроса. Может, этот красавчик Честер Хилл как раз и нужен ей сейчас? И тут Эдвине стало ясно, как именно ей хочется «взбрыкнуть». Она обернулась к Хиллу и увидела, что он смотрит на не.

— Мистер Хилл, — проговорила она, — мы с мужем затеяли провести пикник 4 июля. Нажарим побольше хотдогов. Устроим фейерверк. Ну и вообще. Будет весело. Приходите.

Он сильно удивился. Ник редко приглашал к себе даже самых высокопоставленных своих подчиненных. Всем было хорошо известно, что Флеминг гостеприимно принимает у себя и всячески развлекает только тех людей, которых он пытается подтолкнуть к заключению сделки. Подчиненных же он держит на приличной дистанции.

— Я э-э…

— Там будут интересные гости, — добавила Эдвина. — Включая нашего старого знакомого из Германии графа фон Винтерфельдта, министра культуры. Мне кажется, вам у нас понравится. Или у вас уже другие планы на ту субботу?

— О нет! У меня нет никаких планов.

— Тогда придете? — Она очаровательно улыбнулась.

«Что происходит? — думал он. — Черт возьми, что происходит?»

— О да, с удовольствием! С удовольствием приду. Спасибо.

— Вот и хорошо. Приезжайте к полудню. И не забудьте захватить купальный костюм. Предсказывают жаркую погоду, и вы, конечно, захотите искупаться в бассейне.

«Не важно, буду я с ним спать или нет, — думала она. — Важна будет реакция Ника, когда я скажу ему, что хочу спать с Хиллом».

— Что ты сделала? — в изумлении воскликнул Ник часом позже, когда они сидели на заднем сиденье «кадиллака» и ехали обратно в Гринвич-виллидж.

— Я пригласила Честера Хилла на наш субботний пикник, — небрежно отозвалась Эдвина.

— За каким дьяволом ты это сделала? Ты ведь отлично знаешь, какие у меня отношения с подчиненными!

— Не нервничай, милый. Все очень просто. Помнишь, несколько лет назад в Германии я сказала тебе, что ненавижу двойной стандарт применительно к семейной жизни? Помнишь, мы договорились, что если мне попадется человек, с которым я хотела бы переспать, я скажу сначала тебе? Ну так вот, я нашла такого человека. Я хочу переспать с Честером Хиллом.

У Ника был такой вид, будто его хватил апоплексический удар.

— Эдвина, не дурачься. Не забывай, что, помимо всего прочего, этот человек на меня работает! Он один из моих вице-президентов, черт возьми!

— Я знаю. Мне кажется, что это делает его в моих глазах еще интереснее.

— Дьявол! Не знаю, что за дурь влезла тебе в голову, но ты можешь забыть об этом. Я категорически запрещаю!

— Да?! Так, значит, те твои слова были просто болтовней? Значит, ты занимаешься любовью с молодыми актрисами — которые тоже, между прочим, на тебя работают, — а мне нельзя разочек переспать с одним из твоих вице-президентов?

— Идиотское сравнение.

— Тебе оно, может, и кажется идиотским. А мне нет.

— Между прочим, я тебе не изменял.

— Так я и поверила.

— А я тебе говорю! Послушай, Эдвина, у тебя могут быть какие угодно представления о семейной жизни, но у всей Америки они такие: жена не должна гулять на стороне!

— Не говори глупостей. Лично я знакома со множеством жен, включая жен наших друзей, которые преспокойно гуляют на стороне. Хочешь имена? Салли Уинстон, которая спит с Пайпингом Роком, с одним теннисистом-профессионалом. Эльвира Несбит, которая — это ж надо! — спит со своим адвокатом. Дороти Данлоп, которая перебрала уже половину мужского населения Палм-бич. Агнес де Вит…

— Да мне плевать на них. Меня интересует наша жизнь. Ты и я. И наши дети.

— Я вовсе не говорю о том, что собираюсь рушить нашу семью. То, что я говорю, не имеет никакого отношения к моей любви к тебе. Это дело принципа. Я считаю, что у меня есть право на временного любовника, если я хочу его иметь. И если ты меня хоть немного уважаешь как человека, а не только как жену, ты должен предоставить мне это право. То самое право, которое я предоставила тебе уже давно. Одному только Богу, наверное, известно, сколько раз я могла крутить хвостом у тебя за спиной! Но я уважаю тебя и не занимаюсь этим. Я хочу заниматься любовью с другим мужчиной с твоего ведома. И одобрения.

— Если все это шутка, то довольно дурацкая.

— Это не шутка. Я серьезна как никогда.

— Ну что ж, мой ответ — нет. Другого не будет. И предупреждаю, Эдвина, если ты будешь строить глазки Честеру, я его уволю. И учти, этим ты не просто испортишь карьеру молодому человеку, но и нанесешь существенный вред нашей обороноспособности, потому что Честер как раз сейчас работает над одним очень важным проектом.

— Даже интересы государства приплел! — перебила его Эдвина. — Но скажи, что тебе важнее: права твоей жены или какое-то паршивое оружие для армии?

— Я бы сказал: какое-то паршивое оружие для армии! Тут и вопроса нет.

— О, хорошо! Значит, мы с тобой во многом расходимся. О Ник, я знала, что все этим кончится! Я знала, что, если только заикнусь об этом, ты так или иначе, но обязательно вывернешься. Ты апеллируешь к национальной обороноспособности? Что ж, оригинально, по крайней мере.

Она отвернулась от него и стала смотреть в окно.

— Ну? — спросил он после паузы. — Что ты собираешься делать?

— Там видно будет.

— Эдвина, я люблю тебя. До сих пор мы так хорошо жили. Ну давай же не будем все это разрушать во имя какого-то там твоего сиюминутного и бредового плана!

— Это не бред. И, как я уже сказала тебе, это не имеет никакого отношения к нашему семейному счастью.

— Ничего себе, не имеет!

Последние слова он произнес негромко. Она знала, что, когда он говорит тихо, это хуже всего. Она вновь повернулась к нему. В глазах у нее блестели слезы.

— Эх ты, Ник, — сказала она. — Меня больше всего раздражает то, что ты отказываешься понять, насколько это все для меня важно!

— Настолько важно, что ты спокойно рискуешь ради этого моей к тебе любовью?

Она молча посмотрела на него, потом вновь отвернулась к окну.

Она не знала ответа на этот вопрос. Не знала и того, насколько далеко ей самой хочется зайти.

За четыре тысячи миль от Коннектикута, в два часа утра канцлер германского рейха Адольф Гитлер, кутаясь в кожаный плащ, поднялся по трапу в трехмоторный «Юнкерс-52», пилотируемый его любимым летчиком Гансом Бауром.

Самолет взлетел с аэродрома в Бад-Годесберге, взял курс на Мюнхен и приземлился в условиях дождя на военном аэродроме в Обервизенфельде. У трапа фюрера встречали несколько нацистов и армейских офицеров. Гитлер находился в сквернейшем расположении духа, он оглядел встречавших и зло бросил:

— Это самый черный день в моей жизни. Но я поеду в Бад-Висзее и свершу правосудие.

Бад-Висзее был курортом, расположенным на берегах красивейшего Тегернзее, озера у подножия Альп в сорока километрах к югу от Мюнхена. Именно в этом уютном местечке в данное время и находился Эрнст Рем, один из старейших и ближайших сподвижников Гитлера, шеф штурмабтайлунга, то есть службы СА, коричневорубашечников. Вместе с некоторыми высшими офицерами СА он находился в Бад-Висзее на отдыхе и профилактическом лечении.

В течение последних недель по Германии упорно циркулировали слухи о том, что готовятся столкновения между головорезами из СА и солдатами германской армии или даже путч Рема против Гитлера. Изначально коричневорубашечники появились как «персональная армия» Гитлера. Своими изуверскими акциями они вызвали ненависть к себе не только у немецких евреев, но и просто у многих немцев. Бандиты из СА называли себя элитой, движущей силой чистого национал-социализма. Они считали, что Гитлер решил предать их, чтобы добиться поддержки вермахта. Несмотря на смутные угрозы со стороны Гитлера, Гесса, Геринга и Геббельса, Рем безмятежно отдыхал на курорте. Накануне вечером он играл в тарок[14], затем принял кое-какие врачебные процедуры и отправился спать. И хотя он слыл известным гомосексуалистом, на этот раз он спал один.

В шесть утра у берега озера появились две черные машины. Они въехали на территорию Бад-Висзее и остановились перед входом в пансион «Хансельбауэр». В первой машине, которую вел личный шофер Гитлера Эрик Кемпке, находился сам фюрер. Говорили, что его сопровождало меньше десятка человек.

Над озером поднимался утренний туман. Начинался восход солнца.

Гитлер прошел во главе своей команды в пансион. На первом этаже никого, кроме хозяйки, не было. Она была до крайности изумлена тем, что ее почтил своим посещением сам фюрер.

— Где сейчас рейхсляйтер Рем? — рявкнул Гитлер.

— Наверху, — пролепетала хозяйка пансиона. — Комната номер 3…

Вся компания отправилась на второй этаж. Лестница содрогалась под зловещим стуком кованых сапог. Гитлер стал стучать в дверь указанной комнаты. В руке у него был пистолет. Когда зевающий Рем появился перед ним, фюрер сказал:

— Эрнст, ты арестован. Ты предал меня и изменил рейху. Одевайся.

— Но…

— Одевайся!!! — заорал Гитлер. — Или я пристрелю тебя на месте, как бешеную собаку.

— А затем все сотрудники СА, находившиеся в то время в пансионе, были окружены и взяты на мушку, — рассказывал граф Алекс фон Винтерфельдт, спустя четыре дня после описываемых событий.

Они с Ником сидели перед бассейном его гринвичского дома за столиком под тентом вдали от всех: беседа была приватная. В это время дети Флеминга и три десятка приглашенных на пикник плескались в бассейне под знойным июльским солнцем или гуляли среди деревьев парка и на лужайках этого красивого поместья.

— Многих офицеров СА застали в постелях с их же шоферами, — продолжал граф, понизив голос. — Что за гнилая компания! Вся Германия знала, чем они занимались! Всех под конвоем и в наручниках отвезли в Мюнхен, где быстро приговорили к смерти и казнили. Что касается Рема, то, я думаю, Гитлер оставил ему возможность покончить жизнь самоубийством. Во всяком случае, он тоже мертв. Мои друзья звонили мне из Мюнхена и Берлина, и если верить их сообщениям, то, по меньшей мере, двести человек были умерщвлены без суда. Все, герр Флеминг, это была последняя репетиция. Гитлер развязал себе руки для массовых убийств. Герр Флеминг, Германией правят уголовники.

Ник посасывал через соломинку кубинское вино.

— Но это открытие не удивило вас, ведь так? — спросил он.

Граф покачал головой:

— Да, вы правы. Я уверен, что именно Гитлер убил моего сына семь лет назад, хотя правду об этом я так никогда, наверно, и не узнаю. Для меня удивительно вовсе не то, что Гитлер — аморальное чудовище, а то, что он совершенно законно был избран канцлером Германии и что теперь он будет убивать, не стесняясь всего мира. Вот и скажите, станет ли теперь хоть одно государство сотрудничать с нашей бедной Германией?

— Германия сотрудничает с Россией. Что же касается Сталина, то, судя по всему, он угробил гораздо больше душ, чем Гитлер. Муссолини тоже не брезгует убийствами. Простите, но ваше отношение к этому выдает в вас удивительно наивного человека.

Граф вздохнул:

— Может быть, но не вы являетесь немцем, а я. У меня вызывает отвращение мысль о том, что наше правительство, в которое я, между прочим, вхожу, может управлять такими методами. Вот поэтому я и захотел встретиться с вами.

Ник увидел, как к ним через лужайку направляется Эдвина, выглядевшая очаровательно в своем зеленом купальнике, и остановил графа:

— Поговорим позже.

— Милый, стол уже накрыт, — сказала она. — Ты сможешь вытащить детей из бассейна?

Честер Хилл был четвертым сыном известного, но бедного епископального священника. Хиллы жили в очаровательном городке Сэйлсбери на северо-западе Коннектикута, начиная с сороковых годов XVIII века. Честер вырос на полуразвалившейся ферме, которая была построена его отдаленными предками и вплоть до 1921 года не имела ни электрического освещения, ни водопровода, ни центрального отопления. Воспоминания о том, как он ребенком частенько мерз в туалете на дворе, все еще были живы в памяти Честера. Своими успехами в учебе он добился того, что ему платили стипендию сначала в общеобразовательной школе, затем в Йельском университете, где вешалки с енотовыми шубами в вестибюле и огромные и бесцельные денежные траты его богатых однокашников угнетали Честера и создали в нем комплекс нищеты, с одной стороны, и безумную жажду денег и обогащения — с другой. Он был воспитан в доме, где перед обедом всегда воздавали хвалу Богу, а отец каждый вечер в течение получаса читал детям Библию. Будучи второкурсником Йельского университета, Честер стал атеистом. Он решил, что кратчайшим путем достичь материального благополучия можно, используя свою привлекательность, и стал активно ухаживать за сестрами своих богатых однокашников. К несчастью, донжуанство зашло слишком далеко и Честер случайно оплодотворил дочь своего преподавателя по физике. Честеру предложили решить самому, что лучше: как порядочному человеку жениться на ней или вылететь из Йеля без стипендии. Ему пришлось жениться и мучиться сознанием того, что жена почти так же бедна, как и он сам. Пять лет семейной жизни запомнились рождением двух детей, бесконечными скандалами и под конец разводом, который влетел ему в копеечку.

Вылезая из бассейна, чтобы обсушиться перед ленчем, Честер бросил взгляд на внушительный особняк, теннисный корт вдали, красивые окрестности и… проникся жгучей завистью к своему боссу. Иррациональный внутренний голос требовал от него каким-нибудь образом испортить все это великолепие. Соблазнить жену Флеминга, поджечь дом, похитить кого-нибудь из детей… Но Честер был рациональным человеком, и ему хватило ума вспомнить о том, что Ник Флеминг все-таки является хорошим боссом, что он, Честер Хилл, любит свою работу, что зарабатывает семнадцать тысяч в год, а это, по меркам 1934 года, совсем неплохо.

Словом, когда он натянул тенниску и отправился к столу, он был похож на пороховую бочку, готовую взорваться.

Пикник обещал выдаться на сто процентов американским, хотя ясно было, что далеко не все сто процентов американцев смогли бы позволить себе такое богатое празднество. Шеф-повар жарил хот-доги и гамбургеры на кирпичной жаровне. За длинным открытым буфетом трое слуг в белых костюмах предлагали гостям салаты, фрукты, маринады, яйца под острым соусом и домашнее клубничное мороженое. Гости, больше половины которых составляли малолетние друзья и подружки детей Флеминга, особенно приветствовали мороженое. Дети выстроились вдоль стойки буфета в своих купальниках, оживленно переговаривались, смеялись и совершенно не обращали внимания на взрослых.

Но когда Честер подошел к стойке, он заметил, что одна девочка не болтает с подружками, а молча смотрит прямо на него. Это была Сильвия Флеминг, старшая дочь Ника, которой теперь было четырнадцать и которая выросла из маленькой плаксы в темноволосую красавицу. Взгляд, который она устремила на Честера, был настолько пронзительным и настолько уже взрослым, что тому пришлось отвернуться, чтобы не смутиться.

И тогда ему пришла в голову одна мысль.

Эдвина также заметила этот взгляд Сильвии и с ужасом поняла, что она здесь не единственная женщина, заинтересовавшаяся Честером Хиллом. Вот уже в течение нескольких месяцев Эдвина наблюдала за своей дочерью и заметила, что та проявляет такой же живой интерес к противоположному полу, какой проявляла и она сама в юности. Эдвина всегда считала себя современной женщиной, свободной от дурацких предрассудков своих родителей, поэтому она была безмерно удивлена, когда поняла, как сильно задело ее кокетство Сильвии — если это слабое словечко вообще хоть сколько-нибудь соотносилось с теми дикими взглядами, которые дочь бросала на Честера. Инстинкт матери подсказывал ей, что она должна сейчас же затащить Сильвию в дом и хорошенько ее отшлепать. Но ощущение какой-то вины останавливало ее. Ведь она же сама строила планы соблазнения Честера.

И только тогда ей открылась истина в отношении самой себя. Несмотря на свои попытки производить на окружающих впечатление взбалмошной сумасбродки, несмотря на все «безумие» рода Трансов, несмотря на ее «подколы» Ника разговорами о том, что она якобы имеет право завести любовника, если захочет, несмотря на всю логику приводимых ею аргументов, было ясно, что она просто не в силах привести свои угрозы в исполнение. Дело заключалось в том, что она обожала своего мужа и своих детей и ни за что на свете не стала бы рисковать семьей ради человека, к которому почувствовала на минуту физическое влечение.

«О Боже! — думала она, едва удерживаясь от того, чтобы не рассмеяться вслух. — Выходит, я самая обычная баба!»

— Когда семь лет назад я понял, что вы нас обманули, — говорил граф Алекс фон Винтерфельдт, — я был в ярости. Кстати, правда, что тот так называемый официант-большевик на самом деле был голливудским актером?

— Да, — рассмеялся Ник. — Сейчас он успешно снимается в вестернах.

Собеседники находились на борту шестидесятифутового катера «Си нимф», принадлежавшего Флемингу. Команда состояла всего из двух человек. Катер курсировал вдоль побережья Лонг-Айленда прямо напротив поместья Флеминга.

— Разумеется, правительство и генштаб обезумели, когда в печати появились те материалы, — продолжал граф. — Но теперь, оглядываясь на все это с высоты минувших лет, я восхищаюсь тем, что вы сделали. Мы даже мысли в то время не могли допустить, что германская армия окажется послушным орудием в руках этого безумца! У меня не хватит воображения, герр Флеминг, чтобы описать вам все изменения, происшедшие за последнее время в Германии. Впрочем, надо отдать Гитлеру должное: он вывел страну из депрессии. По материальному благосостоянию Германия сейчас впереди Соединенных Штатов. Но ценой процветания стала гражданская свобода. Вам, наверно, уже приходилось читать о концлагерях? Ну так вот, сегодня вся Германия представляет собой один большой концлагерь. Гитлера необходимо остановить!

— Согласен, — ответил Ник, — но я не представляю себе, кому под силу окажется эта миссия.

— Мне, — ответил граф.

Ник удивленно посмотрел на него.

Фон Винтерфельдт нервно оглянулся на мостик, где стояли два члена команды катера.

— Они не могут нас слышать, — сказал Ник. — Шум машин перекрывает наши голоса.

Граф вновь обернулся к Нику:

— Не знаю, что вам приходилось слышать о моем сыне тогда, в 1927 году…

— Я слышал о том, что он убежденный нацист и интимный партнер Гитлера.

На аристократическом лице графа отразилась боль.

— «Интимный партнер» — это слишком мягко, — сказал он. — Мой сын был любовником Гитлера. Этот псих сумел обворожить Руди, как он сумел обворожить сегодня всю Германию. Мне точно не известно, когда они стали любовниками, да, признаться, я и не хочу это знать. Суть в том, что быстро распространявшиеся слухи обещали сильно повредить политической карьере Гитлера. Я убежден, что именно по этой причине он и убил Руди.

— Расследование проводилось?

Граф пожал плечами:

— Да, но ничего не нашли. Я ведь до сих пор не знаю, где он похоронен, если вообще похоронен. Вы должны понимать, что даже тогда у Гитлера имелись весьма влиятельные друзья в Германии. Тогда ему сошло с рук это одиночное убийство точно так же, как ныне сходят с рук уже массовые убийства. А я так думаю, герр Флеминг: око за око! Вот почему я настроен отплатить Гитлеру за то, что он сделал с сыном.

— Прошу прощения, граф, но есть одна вещь, которую я не понимаю. Если уж вы такой ненавистник Гитлера, как получилось, что в прошлом году он оставил вас на посту министра культуры? И почему вы вступили в нацистскую партию?

— Вы должны попытаться понять психологию Гитлера. Он по-своему любил моего сына. Я думаю, что решение об убийстве далось ему нелегко. Сейчас, чувствуя свою вину, он и оставил меня на посту министра.

— Для того вдобавок, чтобы заткнуть вам рот?

— Да, и это тоже. А что касается моего членства в нацистской партии, то для министра это необходимо. Кстати, у нас есть очень много членов партии, которые не верят в фашизм. А в нацисты записываются, чтобы не утратить социальную активность, защитить себя. Мое членство в партии и министерский пост оставляют мне некоторую свободу действий и обеспечивают относительную безопасность. Впрочем, я вовлечен сейчас в исключительно опасное предприятие, нечего и говорить.

— В какое именно?

— Я не единственный, кто считает, что Гитлер — бедствие для Германии и что он должен быть смещен. За фюрера горой стоят многие промышленники, например, Крупп и Тиссен, но есть и такие, которые против фюрера. Еще важнее то, что антигитлеровские позиции занимают многие представители высшего офицерства.

— Но почему? — удивился Ник. — Он ведь увеличивает расходы на военное производство и укрепляет вашу армию.

— А для чего он это делает, как не для развязывания новой страшной войны? О, я прекрасно знаю, что на людях он говорит о мире. В узком же кругу он ведет совсем иные речи. Но каждый ответственный за судьбу своей страны немец отлично понимает, что новая война ввергнет Германию в величайшую катастрофу! Поэтому группа патриотов, которую я представляю, полагает, что Гитлер должен быть остановлен именно сейчас, пока президент фон Гинденбург еще жив. Гинденбург — последнее препятствие на пути Гитлера к достижению тотальной власти. Но президент уже старик, он долго не протянет. Поэтому мы должны поднять восстание сейчас. Гинденбург сплотит нацию и станет осуществлять управление до тех пор, пока не будет сформировано новое правительство.

— Так вы, значит, готовите путч?

— Именно. Мы опираемся на армейскую верхушку. Будут проведены аресты Гитлера и его ближайших сподвижников. Их возьмут любой ценой, живыми или мертвыми. Затем будут проведены общенациональные выборы.

Ник присвистнул.

— Дерзкие планы. Что, если они провалятся?

— Тогда нас всех можно будет считать трупами, герр Флеминг.

— М-да, восхищаюсь вашим мужеством, граф. И, конечно, желаю вам всяческих успехов. Но при чем тут я, не пойму?

— Нам нужно оружие, герр Флеминг. Оружие из-за пределов Германии. В нашем распоряжении находятся военные гарнизоны или отдельные полки во всех крупных городах — Берлине, Гамбурге, Франкфурте, Мюнхене. Они находятся под нашим полным контролем и будут ударной силой во время переворота. Но наши силы — это только часть всей армии. Конечно, мы рассчитываем на то, что после смещения с постов высших нацистов армия перейдет на нашу сторону, но мы не можем быть до конца уверенными в этом. Для того, чтобы поддержать верные нам войска, мы по всей стране тайно формируем добровольческие отряды. Нам нужно их вооружить. Тайно. Мы решили, что наилучшим способом будет поместить заказы на оружие за границей. Я вспомнил вашу изобретательность и посоветовал обратиться к вам. Здесь свою роль сыграла и репутация вашей компании как производителя лучшего в мире товара. Для оформления заказа на оружие и боеприпасы мы располагаем тремя миллионами долларов. И я очень надеюсь, что вы примете наш заказ.

— Ну конечно! Это представляет для меня несомненный интерес. Но как я смогу передать вам товар, минуя нацистские власти?

— Вы доставите оружие в Данию, а остальное — наша забота.

Ник глянул на темные облака, которые собирались на западе. Было четыре часа дня, и июльская жара все не спадала. Но казалось, что вот-вот разразится дождь. Ник поднялся из-за стола и пошел на мостик.

— Не пора ли возвращаться на берег? — сказал он Тому Райделу, своему тридцатилетнему шкиперу.

— Хорошо, мистер Флеминг.

Ник вернулся к графу фон Винтерфельдту и вновь сел на белую холщовую подушку, лежащую на стуле.

— Не могли бы вы назвать мне тех высших офицеров, которые вместе с вами вовлечены в заговор? — спросил он.

— Зачем вам это знать?

— Дело в том, что, как правило, моими клиентами являются законные правительства государств. Впрочем, я не буду отрицать, что снабжал оружием и некоторые антиправительственные группировки в Южной Америке. Страны называть не стану. Но основная часть моих сделок, повторяю, легитимна, и я хочу, чтобы так продолжалось и впредь. Если я заключу сделку с вами — а с точки зрения моего правительства она будет незаконной, — я хочу прежде узнать, с кем имею дело. Не подумайте, что я не доверяю вам, граф, но не пытайтесь продать мне кота в мешке.

Граф выпрямился:

— Дорогой Флеминг, если уж кому и не доверять здесь, так это вам! Семь лет назад вы надули и меня, и весь наш генштаб! Подумайте: зачем мне вам врать? Неужели вы не понимаете, что узнай об этом Гитлер, как уже через полчаса я буду стоять у стенки перед взводом автоматчиков?

— Не обижайтесь, граф. Просто я привык в своем бизнесе соблюдать осторожность. Я должен знать, с кем имею дело.

— Я не вправе назвать их без их согласия. Впрочем, если вы найдете для себя возможным прибыть в Берлин, я, пожалуй, смог бы устроить вам встречи с некоторыми главными лицами.

— Поездка будет небезопасной, не так ли?

— Только не для вас. У вас американский паспорт. Ваша поездка будет небезопасной для нас, но мы очень осторожны. Да, так или иначе ваш визит в Берлин — это наилучший вариант. Мы не сможем держать с вами связь из Германии. Даже азбука Морзе вызовет у них подозрения. Приезжайте. На месте обсудим все детали. Как скоро вы сможете удовлетворить наш заказ?

— После получения аванса заказ будет выполнен через месяц. Аванс — пятьдесят процентов.

— Прекрасно. Значит, по рукам?

Катер мягко уткнулся в берег со стороны Ника.

— Мне необходимо подумать, — сказал Ник, поднимаясь. — Я дам вам ответ утром.

— Но, герр Флеминг, неужели вы сможете нам отказать?! Ведь это именно вы в прошлом году в вашингтонском клубе «Метрополитен» дали всем ясно понять, что Гитлер является большой угрозой всему миру!

— Правильно, граф. Но вы занимаете пост министра в правительстве Гитлера, а в кармане пиджака носите нацистский партбилет. Вы расписали передо мной план переворота, который, на мой взгляд, имеет весьма малые шансы на успех. Вот почему я хотел бы встретиться с другими организаторами заговора и все обдумать. Пойдемте в дом. Надеюсь, дождь не испортит нам сегодня фейерверка.

Он помог графу сойти на берег. Ник сейчас думал о том, что он предпочел не высказывать перед графом: он был склонен верить этому старику, потому что тот мстил за сына. Он хорошо понимал, какому гигантскому риску подвергают себя граф и его соратники, но месть… Это чувство Ник не мог понять.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Угроза ливня так и не воплотилась в жизнь, а температура стояла выше тридцати градусов. Жарило вплоть до захода солнца, поэтому гости оставались в купальниках и постоянно окунались в шестидесятифутовый бассейн для того, чтобы освежиться. Едва солнце скрылось за горизонтом, как тут же были включены наружные фонари, которые привлекли к себе целое облако мошкары. Взрослые гости, заправившиеся днем пивом, вином и ликерами, а также не растратившие еще свою энергию дети продолжали плескаться в бассейне, пока в девять часов вечера Ник не объявил о начале фейерверка. Честер Хилл, осознавший, что он позволил себе на этом празднике слишком много ромового пунша, в последний раз окунулся, чтобы протрезветь, затем вылез из воды, обсушился и направился по лужайке к берегу реки, где должно было проходить представление. Почти все гости уже расселись на траве, уничтожая на себе многочисленных мошек. Честер приземлился позади всех.

Не прошло и полминуты, как рядом с ним на траву опустилась Сильвия Флеминг.

Ссс-бббаннн…

Первая ракета взметнулась в небо и разорвалась там белыми и синими брызгами. Дети взревели от восторга и огласили вечернюю лужайку громом аплодисментов. Сильвия не проронила ни звука.

— Белый и синий — это цвета Йеля, — заметил Честер Хилл. Он смотрел на воду, но каждым своим нервом чувствовал близость девочки. На ней был облегающий белый купальник, подчеркивавший каждую линию ее юного тела, не вполне еще сформировавшиеся грудки… Он скосил глаза направо и посмотрел на ее длинные и стройные ноги, вытянувшиеся на траве возле него. Всего четырнадцать, а ноги взрослой женщины! Спиртное ударило ему в голову, и он с трудом подавил в себе желание протянуть руку и провести ладонью по одной из этих прелестных ножек.

— Вы заканчивали Йель? — спросила она.

— Да, выпуск 1928 года.

— Вы занимались атлетикой? У вас очень… мускулистое тело.

Ссс-бббаннн…

Вверх унеслась еще ракета, рассыпавшись дождем красных искр. И снова крики, аплодисменты. И снова Сильвия сохраняла молчание.

— Да, я играл в бейсбол и еще плавал.

— А я играю в хоккей на траве. На вашей спине сидит комар.

Он почувствовал, как его правой лопатки коснулась ее рука, смахнув комара, которого он не ощущал.

«Это безумие! — подумал он. — Черт возьми, ей всего четырнадцать!» Тем не менее он ощутил растущее напряжение в своих плавках. Это его смутило.

Ффф-ззз…

Завертелось колесо, утыканное бенгальскими огнями. Во все стороны посыпались разноцветные искры.

Ссс-бббаннн…

Еще ракета. Дети завопили от удовольствия и захлопали в ладоши.

— Папа просил передать вам, что вы остаетесь у нас ночевать, — сказала Сильвия. — У нас много пустующих комнат, и было бы просто глупо возвращаться в Олд-Лайм на ночь глядя.

— М-м… Но я не захватил зубной щетки.

— У нас целая куча зубных щеток. После фейерверка я покажу вам вашу комнату.

Он весь напрягся, когда почувствовал, как повернутая вверх ладонь Сильвии проникла ему под ляжку. Ее пальцы легонько помассировали его ляжку, потом Сильвия убрала руку.

«Господи Боже!» — обалдело думал Честер Хилл. По животу стекал пот, а плавки готовы были взорваться.

Ссс-бббаннн…

«Но ведь ей только четырнадцать!»

Идея, которая пришла ему в голову еще днем, была достаточно проста. Сильвия была красива. Определенно, она заинтересовалась им. Если он сумеет правильно разыграть свои карты, то, возможно, лет через шесть-семь ему удастся на ней жениться и стать зятем самого Ника Флеминга! Может, Сильвия как раз и является той богатой наследницей, о которой он мечтал в Пеле.

Но Сильвия что-то уж очень торопит события…

— Мой брат Чарльз — избалованное отродье, — тоном констатации факта сказала Сильвия часом позже. Фейерверк благополучно завершился, и гости стали разъезжаться по домам. Сильвия вела Честера Хилла по лестнице на второй этаж. Вдоль всей лестницы на стене висели картины. Оба все еще были в купальных костюмах.

— По-моему, некрасиво говорить подобные вещи о родном брате, — сказал Честер, который чувствовал скованность оттого, что приходилось сдерживать свое возбуждение. Сильвия поднималась первой, Честер шел за ней и не мог оторвать глаз от ее маленькой попки. Мысленно он приказывал себе: «Берегись! Ты на минном поле!» Но ничего поделать с собой не мог.

— Чарльз плохой брат, — ответила она.

— А мне он, наоборот, показался очень милым.

— Да, на людях он всегда пай-мальчик. А по-моему, он потенциальный убийца.

Она прыснула, а Честер подумал, что у девочки своеобразное чувство юмора.

Исполненный эротических мыслей, Честер никак не мог отвести глаз от упругих ягодиц Сильвии, чтобы посмотреть на картины, висевшие на лестнице и в коридоре второго этажа. Честер достаточно знал об искусстве, чтобы понимать: несмотря на то что большинство миллионеров все еще продолжали собирать старых мастеров, умный человек тот, кто вкладывает деньги в современную живопись. Ник был умным человеком. На стенах в золотых рамах висели одни из самых раздражающих традиционный вкус полотен, какие когда-либо приходилось видеть Честеру: Кокошка, Де Чирико, Кандинский, Леже, Дали… Он не знал, сколько сейчас стоит эта мазня, но был совершенно уверен в том, что с каждым новым оборотом стрелки часов их стоимость возрастает.

«Когда-нибудь ты сможешь жениться на всем этом. Лишь бы эта четырнадцатилетняя секс-бомба не разорвалась раньше времени. Но Господи Боже, какая попка!»

В конце коридора она открыла одну из дверей и завела Честера в симпатичную комнату со стенами, оклеенными желтыми обоями в цветочек Она включила свет, затем подошла к окнам и задернула шторы.

— Не делай этого, — попросил он. — Я люблю спать с открытыми окнами.

Она обернулась к нему.

— Закрой дверь, — приказала она.

Чувствуя, что снова начинает потеть, он повиновался. Она подошла к нему.

— Мне кажется, что я в тебя влюбилась, — тихо сказала Сильвия.

— Не говори глупостей. Мы едва знакомы…

— Это неважно. Любовь приходит быстро. Как только я тебя сегодня увидела, сразу поняла, что нам суждено быть вместе.

— Сильвия, ты видела это в плохом фильме.

— Эта фраза была в одной из маминых картин.

— Вот видишь.

Она подошла к нему вплотную и закрыла глаза.

— Поцелуй меня, — шепнула она.

Он не мог понять, что это: детская игра или нечто серьезное? Наверное, и того и другого понемножку. Но так или иначе, а девчонка была невероятно соблазнительна.

— Поцелуй меня, — повторила она. — А то я скажу папе, что ты пытался соблазнить меня, и он тебя уволит.

Он весь взмок, но скорее от мрачных предчувствий, чем от жары. «Я же говорил: минное поле, минное поле!..»

Он обнял ее и осторожно поцеловал. Она ответила ему с бешеной страстью, гладя руками его спину. Интуиция подсказывала ему, что она уже не девочка, но ее страсть все равно ошеломила. Он был потрясен еще больше, когда почувствовал, что она начинает стягивать с него плавки.

Он оттолкнул ее руки.

— Для четырнадцатилетней девочки у тебя слишком вольные замашки.

Она с вызовом посмотрела на него.

— Я занималась любовью уже десять раз, — сказала она. — Я считала.

— С кем это?

— Это мое дело.

— Хорошо, — сказал он, вытирая пот со лба. — Советую тебе уйти отсюда, пока ты не навлекла на нас обоих большие неприятности.

— Ты боишься моего отца.

— Черт возьми, ты права, боюсь.

Она улыбнулась, завела руки за спину и стала расстегивать свой купальник.

— Если ты не ляжешь со мной в постель, я подниму крик, — сказала она. — Тогда все в доме узнают, что ты пытался со мной сделать.

Он ошеломленно посмотрел на нее.

«Ладно, отдери ее по-быстрому, — думал он. — Может быть, так будет лучше всего».

Дверь в комнату неслышно открылась.

— Сильвия, — раздался голос ее брата Чарльза, — иди спать.

Раздосадованная Сильвия вынуждена была вновь застегнуться. Чарльз вошел в комнату и, холодно глядя на сестру, взял ее за руку. Затем он молча потащил ее к двери.

— Прошу прощения, мистер Хилл, — абсолютно серьезно сказал Чарльз. — С ней такое бывало и раньше. Полная луна и вообще… Спокойной ночи, сэр.

Он вытолкнул Сильвию из комнаты, вышел сам и мягко прикрыл дверь.

«Что за дети! — думал Честер Хилл. — Ненормальные!» А в глубине души он жалел, что Чарльз прервал их.

Когда все гости разъехались, Ник и Эдвина в последний раз за день окунулись в бассейне.

— Ты знаешь, я послал Сильвию сказать Честеру, чтобы он остался у нас на ночь, — сообщил Ник, рассекая руками воду рядом с женой.

— Нашел кого послать.

— А что?

— Так ты ничего не заметил? Да ведь она в течение всего дня откровенно строила ему глазки! Это выглядело со стороны просто непристойно!

— Какие глазки? Ей ведь всего четырнадцать! — воскликнул в изумлении Ник.

— Я знаю. Когда мне самой было четырнадцать, у меня уже были такие гадкие мысли про мужчин, ты себе даже представить не можешь! Похоже, Сильвия пошла в мамочку.

Ник был озадачен.

— И что, у тебя до сих пор «гадкие» мысли про мужчин? Я имею в виду, по крайней мере, одного мужчину.

Она подплыла к нему и обняла.

— Да. Про тебя у меня самые гадкие мысли!

— А как насчет Честера Хилла?

— Ах этот. — Она поморщилась. — Глуп как пробка, на мой взгляд. Он интересуется только своим оружием. Спать с ним — все равно что спать с гаубицей.

— Совсем недавно ты думала иначе.

— Знаю, но я передумала. Я решила, что у меня замечательный муж, что я и так вполне счастлива. Иногда угроза завести любовника — это гораздо забавнее, чем сам любовник.

Он взглянул на нее и улыбнулся:

— Знаешь, что я тебе скажу? Ты ненормальная.

— О, все обстоит намного серьезнее. Самое печальное заключается как раз в том, что я до отвращения нормальная. — Она пожала плечами и вздохнула. — Эдвина Флеминг, заурядная домохозяйка, которая настолько любит своего мужа, что даже обмануть его хоть раз не в состоянии. Это ли не омерзительно?

Он чмокнул ее в кончик мокрого носа.

— А по-моему, это здорово, — негромко и нежно сказал он. — Пошли в спальню.

Они подплыли к кромке бассейна, вылезли из воды и пошли к дому, держась за руки, словно влюбленные подростки.

— Ты только что занималась любовью с человеком, — говорил он ей спустя час, когда они лежали вместе в своей огромной супружеской постели, в изголовье которой висела одна из картин Моне, изображавшая кувшинки в Гиверни, — который, возможно, приложит руку к отстранению Адольфа Гитлера от власти.

Она села на постели, включила ночник и взглянула на мужа:

— Что ты имеешь в виду? Значит, для этого граф Алекс к нам и пожаловал?

Ник утвердительно кивнул:

— Он сообщил мне, что в Германии в кругах генералитета зреет заговор, целью которого является низложение Гитлера. Они хотят, чтобы я вооружил их.

— И ты дал на это согласие?

— Я попросил время подумать, но я соглашусь, ты права. Я, конечно, не альтруист, но если с моей помощью избавятся от этого сумасшедшего антисемита… Знаешь, я буду собой гордиться.

— Это опасно? — спросила она не сразу.

— Конечно, определенный риск имеется. На следующей неделе мне придется отправиться в Берлин. Но я приму соответствующие меры предосторожности.

— Милый, ты уверен, что твоих мер будет достаточно?

— Уверен. Не волнуйся, все будет отлично.

Она наклонилась и поцеловала его.

— Знаешь, я очень горжусь тем, что являюсь твоей женой, — сказала она совершенно искренне.

Восстание Эдвины закончилось, не начавшись.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В 1934 году «Нормандия» и «Куин Мэри» еще только снаряжались в свое первое плавание, так что в «большую тройку» трансокеанских лайнеров тогда входили «Беренгария», «Аквитания» и «Мавритания». Сочинители рекламы поэтически расписывали красоту и общественный престиж каждого из этих судов. Считалось, что на «Мавритании» предпочитает путешествовать молодежь. «Беренгария» предназначалась для миллионеров мирового масштаба. А что же «Аквитания»? Выпущенный трансагентством буклет высокомерно сообщал, что «домашняя обстановка на «Аквитании» может привлечь влиятельных людей, людей титулованных, людей, отличившихся как происхождением, так и достижениями».

Эдвина научилась «целоваться с бешеным самоотречением» с некоторыми из своих партнеров в самых знойных любовных фильмах, но мейферский акцент был до сих пор при ней, как и сознание того, что она является внучкой герцога. Поэтому, когда в следующую среду супруги Флеминг решили отправиться в Саутгэмптон, они выбрали именно «Аквитанию». Фрида Готчелк заказала на лайнере престижные апартаменты, в которых была не только репродукция «Синего мальчика», но и отдельная столовая. С Ником и Эдвиной в дорогу собрались все их семеро детей, так как было решено, что им лучше провести каникулы в гостях у английских деда и бабки — лорда и леди Саксмундхэм. На корабль погрузили двадцать чемоданов багажа. С Флемингами отправились в плавание няня и двое слуг. Стоимость этого шестидневного путешествия составила четыре тысячи «депрессивных долларов», но для Ника и Эдвины, которые привыкли путешествовать с комфортом, это не показалось дорогой ценой. Лайнер был чудесным, а английская команда учтива и расторопна. Удобства на «Аквитании» были неслыханными: огромный плавательный бассейн, турецкие бани, окруженный решетчатой оградой «сад отдыха», где завтракали и пили чай, обшитая деревом курительная, про которую, расставив все точки над «і», один рекламный агент сказал: «Даже наименее эрудированный пассажир прочувствует все преимущества курительной на “Аквитании”». Несмотря на то что лайнер задумывался как «замок вкуса вообще и англосаксонского искусства в особенности», первоклассная столовая была обставлена в версальской манере. «Сам дворец виделся вдали за увитыми цветами дорическими колоннами…»

Ник, Эдвина и все семеро детей появились здесь в первый же вечер. Одетый во фрак метрдотель отвел все семейство за уже сервированный серебром и фарфором стол. Ник был честолюбив, как всякий миллионер, который «сделал сам себя», поэтому ему было очень приятно перехватывать взгляды, которые привлекала его семья со стороны хорошо одетой публики. А Эдвина, выглядевшая просто сказочно в своем белом вечернем платье от Вайонетта, с сережками из бриллиантов и рубинов, такой же брошью и четырьмя бриллиантовыми браслетами, была рада тому, что ее узнавали здесь как киноактрису. По залу шептались:

— Это Эдвина Флеминг! Это сама Эдвина Флеминг!

Четырехтрубный лайнер мягко скользил по июльской глади Атлантики. Над ним было черное небо, усыпанное звездами. Словно взорвалась машина с попкорном…

За стол Флемингов подали ростбиф, штилтонский сыр и какие-то ужасные, пропитанные вином и залитые взбитыми сливками бисквиты, от которых все воротили носы, кроме Эдвины.

В такой обстановке немудрено было позабыть о двенадцати миллионах американцев, перебивающихся одним пособием по безработице. Флеминги и забыли о них на минуту-другую.

Но Ник не забыл о графе Алексе фон Винтерфельдте, который в те минуты плыл в Гамбург на борту «Бремена».

Ник не забыл и об Адольфе Гитлере.

Англия задыхалась и изнемогала в условиях тридцатиградусной жары, которая для этой страны казалась тропической. У Эдвины за плечами были годы, прожитые в Калифорнии, так что она привыкла к такой погоде. Отец послал два «роллс-ройса» в порт Саутгэмптон, чтобы они доставили в Тракс-холл всю семью, и теперь, когда обе машины затормозили перед домом, Эдвина ощутила сильный прилив волнения и ностальгии.

— О Ник, как здесь красиво! — воскликнула она, взяв его за руку. — Ну разве наша Англия не прекрасна? Только сейчас понимаю, как я соскучилась по этому дому.

Лорд Саксмундхэм — его, казалось, совершенно не волновала дикая жара, и в своем белом костюме он выглядел очень представительно — спустился по каменным ступенькам крыльца и пошел встречать семью своей дочери. Депрессия жестоко измотала Англию, в Индии босоногий Ганди поставил Англию на колени, но, глядя на виконта Мориса Саксмундхэма, во все это просто не верилось. Он был все еще сказочно богат, сумел подняться над первыми штормами XX столетия, выглядел знатным вельможей, семидесятилетие которого не за горами. Глядя на него, можно было подумать, что королева Виктория до сих пор на троне и что дела в империи идут хорошо.

Поприветствовав Ника, Эдвину и своих многочисленных внуков, лорд Саксмундхэм сделал знак лакеям вытащить из машин багаж, а сам повел всех к дому. Леди Саксмундхэм была на втором этаже в своей спальне. Она слегла из-за жары, но к обеду обещала спуститься.

— Пойдем прогуляемся, — предложил Чарльз своей сестре Сильвии. Они вышли из дома через главное крыльцо и по огромной лужайке направились к видневшимся вдали деревьям, которые плотной стеной окружали почти все поместье.

— А ты переспала бы с Честером Хиллом, да? — спросил Чарльз, когда они вошли в лес.

— О Чарли, может быть, ты все-таки заткнешься на эту тему? — поморщилась Сильвия. — Сколько уже дней ты меня достаешь этим! И потом это не твое дело.

— Что, если об этом узнают мама и папа, а? Они ведь тебя живьем съедят.

— Я ничего такого не делала.

— Но ты думала об этом! Знаешь, мне кажется, что ты вырастешь настоящей шлюхой.

— Может, наконец успокоишься?

— Что, если я обо всем скажу маме и папе?

— Ты этого не сделаешь.

— Кто знает…

Она гневно посмотрела на брата:

— Я повторяю, что ничего такого не делала.

— А с Эдди Клинтоном? Делала, делала. Не пытайся это отрицать. Я следил за тобой.

— Подглядывай за кем-нибудь другим.

Некоторое время они шли молча.

Чарльз, который любил Тракс-холл и знал здесь все, как свои пять пальцев, шел сейчас на просто куда глаза глядят. У него засела в голове одна мысль. Через десять минут они вышли наконец туда, куда он и вел сестру. Это был очаровательный небольшой пруд, окруженный по берегам буйной растительностью.

— Смотри, олень! — прошептала Сильвия, показывая пальцем на противоположный берег, где склонилась к воде молоденькая самочка оленя. Почуяв человека, она унеслась в лес.

— Давай искупаемся, освежимся, — предложил Чарльз и стал развязывать галстук.

— Но у нас нет купальников, — возразила Сильвия.

— Ну и что? Можно подумать, мы друг друга никогда голыми не видели!

— Да, но сейчас мы уже выросли…

— Твое дело, а я окунусь.

С минуту она наблюдала за ним, потом тоже стала снимать платье.

Раздевшись догола, они стали изучающе смотреть друг на друга.

— А ты красивая, — тихо произнес Чарльз.

— И ты.

Он смотрел на ее юные груди, нежный живот, гладкую кожу, черный треугольник волос внизу… Затем он повернулся и с разбегу прыгнул в воду. Она взобралась на большой камень и прыгнула вслед за ним. Ее юное тело грациозно взмыло в воздух, затем мягко скользнуло в прохладную воду. Некоторое время она плыла под водой, наслаждаясь ее прохладой, затем вынырнула рядом с братом.

— О, это здорово! — радостно воскликнула она.

Он не ответил и только смотрел на нее.

Несколько минут они плескались в воде, затем Чарльз выбрался на берег и остановился, потягиваясь. Она смотрела на его гибкое, безволосое тело и вдруг испугалась собственных мыслей.

— Как мы будем сушиться? — крикнула она.

Он не ответил.

Она подплыла к берегу, вышла из воды и стала выжимать свои густые каштановые волосы. Чарльз, стоявший всего в нескольких футах от нее, неотрывно смотрел на Сильвию. Она увидела, как он стал возбуждаться.

— Ты отвратителен! — прошептала она. — Наверное, ты любишь играться с ним в кустиках.

— Нет, — ответил он, подступая к ней.

Они стояли теперь на расстоянии нескольких дюймов друг от друга, встретившись глазами.

— Чарли, — прошептала она. — Мы не можем…

Он взял ее руки в свои.

— Никто, кроме нас, и знать не будет, — сказал он тихо. — Это будет нашей маленькой красивой тайной.

Его правая рука скользнула по ее груди, затем вниз по животу. Он поласкал ее волосы на лобке.

— Я так давно этого хотел, — прошептал он.

Он обнял ее, прижал к себе и стал целовать. Затем мягко уложил ее на ковер из опавшей листвы. Она не оказывала ни малейшего сопротивления. Ее поразило то, что, оказывается, она сама страстно жаждет своего старшего брата!.. Ее приводила в ужас мысль о том, что она сейчас делает, но она не имела в себе сил, да и не хотела остановиться.

Он опустился на нее сверху.

— Никто никогда не будет об этом знать, кроме нас, — повторил он, входя в нее.

Сильвия была в ужасе, но одновременно сознавала, что никогда еще в жизни не испытывала такого сильного сексуального возбуждения. «Табу, табу!» — проносилось в голове у нее, когда он ее целовал.

Но именно «табу» и вызывало такую страсть.

Некоторое время за двумя обнаженными белыми телами с ближайшего дерева наблюдала белка. С любопытством она смотрела на ритмично покачивавшийся узкий таз Чарльза.

Затем белка скрылась в листве.

— Ну, как тебе это нравится? — спросил двумя днями позже Ник жену, помогая ей выйти с заднего сиденья одного из «роллсов» ее отца.

Эдвина стала рассматривать дом в форме буквы «L» с тростниковой крышей. Более длинное крыло дома было деревянным и окрашенным в белое — это был трехэтажный образчик тюдоровского стиля, — короткое крыло было отстроено из мягкого розового кирпича. Окон было много, и все они были освинцованы, на крыше возвышались пять труб, искусно выложенных из кирпича. Перед домом рос сад, яркий от летнего цветения.

— О, я люблю это место и всегда любила! — воскликнула Эдвина. — Это Одли-плэйс. Я играла здесь в детстве. Мама сказала, что леди Одли умерла в прошлом месяце.

— Да. Угадай, кто купил этот дом?

— Даже не представляю.

— Его купили мы с тобой.

Она изумленно взглянула на него, а он взял ее за руку и повел к каменной дорожке, разделявшей сад надвое.

— Я тут недавно спросил твоего отца, нет ли здесь поблизости какого-нибудь симпатичного местечка на продажу, и он посоветовал Одли-плэйс. Сказал, что поместье только что выставили на продажу и дорого за него не спросят. Вчера я сюда приехал на осмотр и, знаешь, просто влюбился в это место! У старика Альфреда Рамсчайлда из Коннектикута был псевдотюдорский стиль, а это — настоящий. Дом был построен в 1556 году! Я сам видел строительный подряд.

Она недоуменно посмотрела на него:

— Но, Ник, нам ведь не нужен еще один дом.

— Правильно, не нужен. Но я видел, как счастлива ты была вернуться на родину, и решил, что у нас и здесь, в Англии, должен быть дом. Конечно, здесь еще нужно изрядно поработать: замена электропроводки, центральное отопление, новые ванные комнаты и остальное. Но я думал, что, пока буду в Берлине, ты начнешь искать архитектора и рабочих.

Они уже подходили к главному крыльцу. Эдвина еще раз осмотрела дом.

— Тут чуть меньше пятидесяти акров, — продолжал Ник. — И мы можем купить их в свободное владение. Наш участок захватывает и пятьсот футов берега Эйвона. Право на рыбную ловлю? Пожалуйста! А вот и мельница XVIII века. Вполне сможем перестроить ее в коттедж для гостей. Конечно, если тебе здесь не нравится, не поздно и отступиться. Я еще ничего не подписал.

— Нет, мне нравится… Просто, как и обычно, ты застал меня врасплох. Сколько он стоит?

— Двадцать тысяч фунтов.

— Да, не скажешь, что тебе его отдают даром.

Они подошли к парадной двери. Ник повернул жену за плечи так, чтобы смотреть ей прямо в глаза.

— Я просто хотел, чтобы ты находилась поблизости от родителей на тот случай, если со мной что-нибудь стрясется, — негромко сказал он.

Ее глаза округлились.

— Ник, ты же говорил, что нет никакой опасности! — прошептала она.

Он взял ее за руки.

— Я не хочу, чтобы ты волновалась, — сказал он. — Хотя небольшая опасность есть. В нынешней Германии с человеком может случиться все, что угодно.

Она взглянула на него со страхом.

— Тогда не езди! — воскликнула она. — Пожалуйста, Ник, не езди!

— Я должен.

— Почему?

— Ты знаешь. Это реальная возможность избавить мир от Гитлера.

Он толкнул тяжелую дверь, которая скрипнула на старых петлях.

— В 1803 году в этом доме случилось убийство. Владелец Одли-плэйс повредился рассудком и удавил жену. Затем и сам повесился на кухне. — Он подмигнул жене. — Говорят, его дух до сих пор бродит здесь.

С этими словами они вошли в дом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

С графом фон Винтерфельдтом было уговорено, что Ник прилетит в Берлин, остановится в «Адлоне» и будет там ждать человека, который назовет ему пароль по-немецки: «Летнее вино». На что Ник должен будет ответить тоже по-немецки: «Зимнее вино».

Все это казалось таким примитивным, что не удостоилось бы внимания сочинителя шпионских романов. Но граф сказал, что чем проще конспирация, тем она надежнее. И Ник был склонен с этим согласиться.

На следующий день Ник отправился в аэропорт «Кройдон» в окрестностях Лондона, сел в самолет, который приземлился в аэропорту «Темпельхов» в Берлине, въехал в роскошный номер «Адлона» и, устроившись, спустился в ресторан, чтобы позавтракать. Вестибюль отеля, как и всегда, был заполнен иностранцами. Было много бизнесменов, несколько офицеров германской армии, несколько эффектных женщин, несколько женщин не таких уж и эффектных. Ник прошел в ресторан. Метрдотель узнал его и посадил за угловой столик. Ник заказал жареную рыбу и полбутылки муската. Откинувшись на спинку стула, он небрежно оглядывался по сторонам и гадал: подойдет ли сейчас к нему кто-нибудь с условленным паролем?

Спустя минут двадцать в зале показалась Магда Байройт. Нику было известно, что за последние годы Магде удалось подняться на самую вершину германского кинематографического Олимпа. Знал он и то, что этим она была обязана не только своей редкой красоте, но и протекции доктора Геббельса, который день ото дня становился все более влиятельным. В этот раз ее появление в ресторане «Адлона» было типичным появлением кинозвезды. В отличие от Англии, в Берлине стояла сырая промозглая погода. Но в наряде Магды была все та же цветовая гамма: белое с черным. На этот раз на ней были роскошный белый костюм, черные длинные лайковые перчатки и черный берет с двумя белыми перышками, тянувшимися по диагонали. Ее ноги — чудо природы! — были обуты в белые туфли с черным шнурком. На груди сверкала брошь из большого бриллианта и рубина-кабошон.

Взгляды всего зала были прикованы к ней, пока метрдотель провожал ее к столику. Проходя мимо Ника, она узнала его и остановилась. Она посмотрела на него томно-сексуально и улыбнулась все так же зазывающе-откровенно, как и семь лет назад.

Ник поднялся.

— Мистер Флеминг? — сказала она. — Как видите, у меня отличная память. Вы завтракаете в одиночестве?

— Да.

— Позволите мне присоединиться к вам?

— Буду счастлив.

Метрдотель выдвинул для нее стул.

— Я тоже с вашего разрешения похвастаюсь своей памятью, — сказал Ник. — Вы все еще сидите на своей оригинальной диете из шампанского и икры?

— Да, в икре много витаминов.

Это замечание, в любых других обстоятельствах лишенное всякого смысла, благодаря ее зазывающему голосу показалось чуть ли не приглашением в постель. Ник снова был ослеплен ею. Он сделал заказ. Она сказала:

— Вообще-то я должна была бы не заметить вас сейчас. Семь лет назад в этом же зале вы предложили мне кинопробы, а затем — пуф! Испарились из Берлина. Вы со всеми девушками так поступаете?

— Я был неожиданно вызван по делам. Прошу прощения.

Она улыбнулась:

— О этот загадочный мистер Флеминг! Король военного бизнеса! Мультимиллионер, который заключает тайные сделки с руководителями всех государств мира! Я нахожу это восхитительным. Кстати, что привело вас в Берлин на сей раз?

— Приехал отдохнуть.

Она звонко рассмеялась:

— О да, разумеется! Этот полусонный спокойный Берлин! Удивительно удачно выбранное место для отдыха! Ну раз уж вы на отдыхе, почему бы вам не отдохнуть вместе со мной? Сегодня я даю небольшую вечеринку на вилле самой фрау Хублер в Ванзее! Знаете, это самый интересный дом в Берлине. Владелица виллы — это та женщина, с которой вам непременно нужно познакомиться! Вы придете? Многие из моих гостей — люди киномира. Допускаю, что вы даже узнаете некоторых. Я уверена, что вам очень понравится.

Ник был сама осторожность, но он ничего не имел против того, чтобы немного расслабиться в обществе этой ослепительной женщины. К тому же Магда, бывшая любимой киноактрисой Гитлера — если не считать актеров, сыгравших в «Кинг-Конге», — обеспечивала бы Нику надежное прикрытие на время пребывания в Берлине.

— Спасибо за приглашение, — сказал он. — С удовольствием приду.

— Браво! Я заеду за вами сюда в отель сегодня в девять вечера. У нас будет небольшой ужин и затем… развлечения.

Тон, каким она произнесла последнее слово, обещал и в самом деле большое разнообразие событий на предстоящий вечер.

Он страстно любил Эдвину, но все ее рассуждения насчет двойного стандарта в семейной жизни никогда не производили на него большого впечатления.

Вилла фрау Хублер, расположенная в самом центре чудесного двухакрового сада, была построена шесть лет назад в ныне опальном стиле бохаус. Одной из первых официальных акций Гитлера после его прихода к власти был разгон группы «Бохаус», основанной после мировой войны Вальтером Гропиусом. Двухэтажная, из известняка, вилла была современной и сильно контрастировала с какими-то неровными линиями вильгельминовского стиля, в котором было построено большинство домов в Берлине.

Белый «бенц» Магды затормозил перед крыльцом виллы в половине десятого вечера. Шофер в светлом кителе выскочил из автомобиля, распахнул дверцу, и оттуда показалась Магда в черном вечернем платье и белом боа. За ней из машины вышел Ник в строгом вечернем костюме.

— Фрау Хублер сильно пострадала от огня во время одного несчастного случая много лет назад, — говорила Магда, пока они шли к крыльцу. — Поэтому ей приходится носить вуаль, чтобы скрыть свои шрамы. В Берлине и в других городах она известна как «Дама под вуалью». Вы говорите по-французски?

— Не очень.

— Отлично. По-английски она вообще не понимает.

— А что это, собственно говоря, за заведение?

Она улыбнулась:

— Как, вы не понимаете? Это же дом свиданий, как говорят французы. Но не простой, а самый лучший во всем Берлине. Сам фельдмаршал Геринг здесь частый гость, правда, это держится в большом секрете.

Дверь им открыл мускулистый негр в тесном смокинге. Он тут же отступил на шаг назад, чтобы пропустить гостей. В холле все было очень строго и не было ничего, если не считать низкого столика из стекла и стали, на котором стояла китайская ваза с белыми гладиолусами, и торшера от пола до потолка, который представлял собой пирамиду стальных чашечек, поставленных одна на другую и дающих оригинальное освещение. Магда провела Ника под открытой аркой в большую гостиную, окна которой выходили на озеро. Комната была обставлена по последнему крику моды: современная мебель белого, желтого и стального оттенков. Особое очарование придавал холодный металлический блеск. Застекленные двери, выходившие на террасу, были распахнуты. В дверях спиной к Магде и Нику стояла женщина в воздушном белом платье из шифона. На ней была белая вуаль, а на руках белые лайковые перчатки до локтей.

Больше в гостиной никого не было.

— Фрау Хублер, — сказала Магда по-французски. — Это мой друг Ник Флеминг.

Женщина медленно повернулась к вошедшим. Несмотря на то что тонкая ткань вуали закрывала все ее лицо, Ник чувствовал, что она вглядывается в него. Почему-то ему вдруг стало не по себе.

Примерно с минуту она молчала. Затем Дама под вуалью сказала низким голосом по-французски:

— Я в восторге.

Она еще несколько секунд смотрела на Ника, затем молча повернулась и исчезла на террасе.

— Странная леди, — сухо заметил Ник, повернувшись к Магде. — Так тепла и гостеприимна! А где остальные гости?

Магда улыбнулась и положила свои руки ему на плечи.

— А других не будет. После нашего сегодняшнего завтрака я позвонила фрау Хублер и попросила ее предоставить на вечер эту виллу нам двоим. Как поется в одной очаровательной американской песенке: «Я в настроении любить!»

Она взмахнула правой рукой, и комната погрузилась в интимный полумрак. В гостиной появился черный слуга в смокинге. Он принес поднос с шампанским.

— Немножко выпьем, а потом поднимемся в Комнату вуали, — прошептала Магда и добавила: — Ты в настроении любить?

Ник улыбнулся:

— Меня нетрудно уговорить. Впрочем, похоже, это уже не требуется.

И они взяли с подноса по бокалу шампанского.

Комната вуали производила впечатление. Это была средних размеров квадратная комната с высоким потолком и белыми газовыми занавесками. Окна были открыты, и с озера тянул легкий ветерок. Занавески сонно колыхались, вызывая тем самым какой-то сюрреалистический эффект. В комнате стояла большая кровать под газовым балдахином. Другой мебели не было, а мягкий свет поступал из ниш в полу, тоже закрытых газовыми вуалями. Зеркальный потолок отражал лежащий на полу красивый марокканский ковер.

— Это моя любимая комната, — призналась Магда, небрежно бросив на пол свое боа. — Геринг тоже ее любит.

— Не порть настроение, — попросил Ник.

Улыбнувшись, она подошла к кровати, отодвинула в сторону закрывавшую ее газовую ткань и села на краешек.

— Не стоит недооценивать Германа, — сказала она, скрестив ноги и снимая туфли. — Он хитер, как лиса, и свиреп, как волк. Это чудесная комбинация качеств в мужчинах.

Глядя на то, как она снимает свои туфли на высоком каблуке, а затем скатывает шелковые чулки, он мгновенно выбросил Геринга из головы.

«Разумеется, каждое движение тщательно отрепетировано, — подумал Ник. — Но как превосходно играет! И какие ноги!»

Когда чулки были сняты, Магда поднялась с постели, не спуская с Ника глаз, и стала медленно расстегивать на спине платье. Затем томным движением профессиональной исполнительницы стриптиза она скинула с плеч бретельки и дала платью свободно соскользнуть с ее тела на пол. Ник пожирал ее глазами, одновременно снимая с себя вечерний костюм, опуская подтяжки и принимаясь за ширинку.

Магда тем временем стягивала белые атласные трусики со своих очаровательных литых бедер. В последнюю очередь — атласный лифчик. Она скинула его на пол и, улыбаясь, повернулась к Нику. Нагая и пленительная, как Венера Боттичелли. Ник едва сдерживался.

Магда отодвинула газовую вуаль, закрывавшую кровать, и легла на нее, скрыв свое ослепительное тело от жадных взоров Ника за дымкой тончайшей ткани.

Ник торопливо освободился от нижнего белья. Раздевшись донага, он подошел к кровати, откинул тонкую ткань и взглянул на Магду. Она в вольной позе лежала на постели, одна рука небрежно касалась подушек, левая нога в полусогнутом положении. Ее бело-розовая кожа в мягком свете была совершенством. Красотой своего тела она была обязана диете, упражнениям и, конечно же, природе.

Ник сгорал от желания.

В своей карьере кинопродюсера ему приходилось любоваться многими красавицами, в том числе и жемчужинами Голливуда, однако никогда еще не видел он такой женщины. Магда олицетворяла собой совершенный образец женской чувственности. Он встал на постель коленями, наклонился к ней и принял ее широко распахнутые объятия.

— Боже, ты красавица, — шептал он.

— Неоригинально, — улыбаясь, отвечала она, — но думаю, что от чистого сердца.

Он поцеловал ее в губы. Ее дыхание было ароматным, а кожа и волосы источали тонкий запах дивных духов. Сердце Ника разрывалось: никогда за последние годы он не испытывал такого возбуждения. Он стал нежно ласкать ее груди, соски, вызывая этим в ней легкое постанывание. Он ласкал ее языком, спускаясь от грудей к животу, наслаждаясь вкусом и запахом ее кожи. Лаская внутренние стороны ее бедер, он ощущал жар ее лона.

— Твой язык, — шептала Магда. — Я люблю твой язык!

Вдруг он услышал шум открываемой двери, затем торопливый стук шагов, приближающихся к кровати. Он поднял глаза и увидел, как тонкая вуаль резко отодвинулась рукой фрау Хублер… Но что это! На ней не было вуали! Вся нижняя часть лица — сплошная рубцовая масса. А верхняя часть странно знакома… Ее зеленые глаза торжествующе сверкнули, когда появились четверо молодчиков в форме СД, схватили Ника за руки и за ноги и грубо столкнули с кровати на пол. Ник взревел и попытался сопротивляться, но его прижали к полу, а в левую ягодицу шприцем ввели какую-то жидкость. Затем, держа за руки и за ноги, его подняли и кричащего унесли из комнаты.

Магда Байройт сошла с кровати, поправила волосы.

— Дорогая, — сказала она Диане Рамсчайлд по-английски, — что вам стоило побеспокоить нас несколькими минутами позже? Он невероятно хорош в постели!

Диана вновь закрыла лицо вуалью.

— Вы полагаете, — сказала она, — что я позволила бы этому недоноску до конца насладиться?

Она пошла было к двери, но заметив на полу белье Флеминга, подняла его и с остервенением разорвала в клочья.

— Я не завидую Нику Флемингу, — зло проговорила она, швырнув разорванное белье обратно на пол.

Затем она вышла из комнаты.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Он пришел в себя и обнаружил, что лежит распластанным на низкой железной кушетке животом вниз. Руки и ноги наручниками были прикованы к ножкам кушетки. Он был голым, а голова все еще ныла от того наркотика, которым его накачали гестаповцы шесть часов назад. Придя в сознание и припомнив обстоятельства его неожиданного захвата гестаповцами, он почувствовал, как его начинает охватывать паника. Вытягивая шею, Ник попытался определить, где он находится. Это была тюремная камера десяти футов в длину и пяти футов в ширину, со старыми кирпичными грязными стенами и массивной железной дверью без глазка. В углу стояла отвратительная параша. На высоте примерно семи футов над парашей помещалось крохотное, зарешеченное окошко с разбитым стеклом, сквозь которое в камеру пробивался солнечный свет. Английский зной достиг Германии, и здесь было невыносимо душно. Железо кушетки жгло живот и бедра, пот капал на каменный пол. Обычно чистоплотного Ника сейчас мутило от собственного запаха.

Он попытался понять, что произошло. Очевидно, Магда Байройт была подослана к нему для того, чтобы его соблазнить и заманить на виллу фрау Хублер, которая оказалась ловушкой. Но к чему его нужно было затаскивать в ловушку? И кто была эта безобразная фрау? Как Германия посмела совершить такое с американским гражданином! С влиятельным американцем, каким был он, Ник Флеминг! Как?! Нацисты, конечно, бандиты, но до сих пор по отношению к внешнему миру они вели себя цивилизованно. С ума они, что ли, все посходили?! Когда он выберется отсюда, Ван Клермонт пропечатает эту наглую выходку в газетных заголовках по всей Америке!

Вдруг его пронзила мысль: «А меня ведь отсюда никто и не станет выпускать…»

Когда восемнадцать лет назад его похитили русские революционеры, то те были лицами вне закона. По крайней мере, до свержения царя. Теперь же его арестовало законно избранное правительство. Пока он находится в их руках, он беззащитен. Ник не был трусом, но считал, что бесстрашие героев — это все бред.

Он был напуган.

Шло время. Через окно снаружи до него время от времени долетали отдельные выкрики на немецком. По его ноге, затем по ягодицам, по спине и, наконец, по лицу прополз огромный таракан. Ника едва не стошнило. Он мысленно приказывал себе не кричать: «Им только это и надо».

Но под конец не выдержал:

— Выпустите меня! Я американский гражданин, черт возьми! Выпустите меня!

Ответом ему было эхо.

Они пришли в тот день в три часа.

Сначала он слышал стук их кованых сапог по коридору, затем несколько дразнящих ударов резиновыми дубинками по стальной двери его камеры, наконец скрежет ключа в замке. Он выгнул шею, чтобы следить за дверью. Она была открыта прыщавым светловолосым молодчиком в форме дивизии «Мертвая голова». За ним еще трое таких же. Самый первый ухмыльнулся и сказал:

— Летнее вино!

После этого все четверо заржали.

Они ввалились в камеру и разомкнули его наручники. Ник почти не знал по-немецки, но сумел крикнуть:

— Я американец! Вы меня понимаете?! Американец!!!

Прыщавый сказал:

— Ты американский жид!

И они снова заржали. Ему грубо сковали руки за спиной. Два ближайших немца схватили Ника под локти, выволокли из камеры в коридор и потащили вперед мимо безликих стальных дверей справа и слева. Остановились в конце коридора перед решеткой. Один из них отпер ее своим ключом. Его потащили по коридору дальше. Потом они поднялись на этаж выше и в очередном коридоре остановились перед стальной дверью, на которой было выведено зловеще слово «Fragenzimmer»[15]. Они открыли дверь и втолкнули Ника в выбеленную комнату площадью примерно в двадцать квадратных футов с большим зарешеченным окном из узорчатого стекла. С потолка свисали четыре лампочки в зеленых абажурах. Вдоль стен тянулись железные стулья. Раковина в углу. В середине комнаты стоял стальной операционный стол с кожаными ремнями для того, чтобы привязывать руки и ноги. Ника стали толкать к этому столу. Охваченный ужасом, он попытался стряхнуть с себя немцев. Тогда один из них нанес ему несколько крепких ударов в плечи и грудь. Ник прекратил сопротивление. Это было бесполезно.

Его расковали, заставили лечь спиной на стол и стянули ремнями конечности. Прыщавый подошел к медицинскому шкафчику, выдвинул один из ящиков и достал оттуда кожаную затычку. Вернувшись к Нику, он заткнул ему рот. После этого они все ушли, издевательски помахав ему руками на прощание и говоря:

— До свидания! Пока!

Стальная дверь захлопнулась, и он остался один.

Спустя минут двадцать охранник открыл дверь и в комнату вошла Дама под вуалью. Ник с ужасом смотрел на эту женщину. Охранник вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Она подошла к столу и посмотрела на Ника сверху вниз смертельно холодным взглядом своих красивых зеленых глаз. В руках, обтянутых перчатками, она сжимала маленькую черную сумочку.

— Ты, конечно, не догадываешься, кто я такая? — спросила она по-английски.

На лбу у него выступил пот. Он отрицательно покачал головой.

— Я Диана Рамсчайлд.

Волна воспоминаний нахлынула на него. Диана? Это невозможно! С другой стороны, эти зеленые глаза… Зеленые глаза его богини, которую он любил так много лет назад…

— Я знаю, о чем ты думаешь, — продолжала она спокойно, хотя душа у нее бурлила. — Официально я считаюсь погибшей. Но я не умерла тогда в Смирне. Я была сильно обожжена… Очень сильно, как ты сам можешь видеть, но врачам удалось спасти мою жизнь, и я…

Она запнулась, будучи не в силах продолжать. Настал кульминационный момент ее мести, момент, которого она ждала много лет, ради которого только и жила… Но происходило все совсем не так, как она думала. Она не только не имела в себе желания торжествовать над унижением Ника, но начинала уже жалеть его.

А потом она увидела, что он поднял правую руку, насколько позволяли ремни, и скрестил пальцы.

Незначительный жест, любому на планете показавшийся бы бессмысленным, оказал на Диану эффект разорвавшейся бомбы! Внезапно мрачная обстановка этой комнаты сменилась тем пустующим домом на пляже пролива Лонг-Айленд, где в то волшебное лето много лет назад она впервые познала любовь в объятиях Ника. Она забыла о ненависти и вспомнила любовь. Ту первую и самую сильную.

Это нагое тело, беспомощно распятое на страшном столе палача, когда-то было предметом ее самых сильных желаний. Да, за время пребывания в Турции Диана привыкла к физическому насилию и жестокости, но теперь зрелище, представшее ее глазам в этой комнате, потрясло Диану так же, как изнасилование в тот роковой день в Смирне… Тогда из-за бесчеловечной людской жестокости чуть не прервалась ее жизнь, так неужели она действительно хочет, чтобы то же самое произошло с человеком, которого она когда-то страстно любила?

И вдруг она постигла всю глубину своего заблуждения. Всю глубину заблуждения Мустафы Кемаля. Ненависть не может быть сильнее любви. Эти скрещенные пальцы — независимо от того, как поступил с ней Ник в прошлом, — символизировали самую счастливую пору в ее жизни. Что он с ней сделал? Бросил ради другой. Чем она отплатила? Сначала наняла для него убийцу, а вот теперь помогла гестапо арестовать его. Преступление и наказание оказались чудовищно несопоставимы!

Господи, неужели она сошла с ума?!

— О Боже, Ник, — прошептала она. — Что я натворила?!

Ее охватила паника. Они выделили ей только пять минут для того, чтобы увидеть его. Для того, чтобы насладиться свершившейся местью. Затем придет капитан Шмидт, самый известный гестаповский палач. У него, как он сам выразился, — «назначено свидание». О, она знала, что они будут делать с Ником!..

— Слушай, у меня всего несколько минут… — торопливо несвязно заговорила она. — Им все известно о заговоре. Мне рассказывал сам Геринг. Зря ты стал сотрудничать с Винтерфельдтом. Нацисты ему не доверяли с самого начала. Его арестовали сразу же, как он только прибыл на прошлой неделе в Гамбург. Он здесь и ждет казни. О мой Боже, я ненавидела тебя, но не должна была так поступать с тобой! Я вытащу тебя отсюда, Ник… Я окажу все свое влияние на Ататюрка! Нацисты не будут с ним ссориться. О Господи, это все я виновата! Я хотела сделать тебе больно, потому что ты сам сделал мне больно! О, я так страдала, Ник…

Она разрыдалась, не выдержав натиска бурных чувств. Она оплакивала сейчас покалеченную любовь, впустую прожитые годы. Как же все-таки плохо она знала свое собственное сердце! Да, они и так планировали его арест, но ведь это именно она упросила Геринга устроить весь тот спектакль… Это она послала Магду Байройт в «Адлон», зная, что Ник не устоит перед ее броской красотой. Это она устроила так, что гестаповцы явились прямо в момент полового акта… Она вела себя как одержимая, но она и на самом деле была одержимой.

Диана услышала, как за ее спиной открылась дверь, и обернулась. В комнату вошли два охранника. У одного в руках был тяжелый черный чемоданчик, у другого — переносная виктрола и несколько пластинок к ней. Он поставил граммофон на медицинский шкафчик.

— Время вышло, фрейлейн, — вежливо сказал по-немецки один из охранников.

Она вновь повернулась к Нику. Того всего била дрожь от ужаса, лицо было мокрым от пота.

— Я вытащу тебя отсюда, — сказала она по-английски и вышла.

Спустя минуту после того как ушли охранники, в комнате появился человек в черной форме с эмблемой «Мертвой головы». Войдя, он закрыл за собой дверь. Подойдя к операционному столу, он снял фуражку и кинул ее на ближайший стул. Потом посмотрел на Ника. На вид ему было лет тридцать пять. Редкие белокурые волосы, очень длинное, чисто немецкое лицо с высокими скулами и маленькими близко посаженными глазами. Он напомнил Нику борзую.

— Меня зовут капитан Шмидт, — сказал он на превосходном английском с британским произношением. — Вам вменяется в вину совершение тяжкого преступления: содействие в подготовке мятежа против рейха.

Он стал стягивать с рук перчатки. Ник подивился этим характерным движениям, которые палача Шмидта делали похожим на зубного врача. Шмидт положил перчатки на шкафчик рядом с виктролой, затем вернулся к Нику и вытащил кляп у него изо рта.

Ник, который еще не до конца оправился от шока после встречи с Дианой, все не понимал, что, несмотря на ее участие в его аресте, она олицетворяет собой самый надежный шанс на спасение. Впрочем, он и сам решил защищаться по мере возможности.

— Господин капитан, — сказал он как можно более спокойно. — Я являюсь американским бизнесменом с действительным паспортом. Я настаиваю на встрече с нашим послом.

Шмидт удивленно покосился на Ника.

— Друг мой, вы не в том положении, чтобы на чем-либо настаивать. Вы заключенный.

— Но я ничего не совершал! — крикнул Ник, давая волю долго сдерживаемому гневу.

Шмидт ударил Ника кулаком в солнечное сплетение, да так сильно, что того чуть не вырвало.

— Не смей орать! — взвизгнул Шмидт. — Я научу тебя вежливости! Будешь подавать голос, когда тебе прикажут, понял? Ты понял меня, жидовское дерьмо?! — С этими словами он так сильно сжал мошонку Ника, что тот взвыл от боли. После этого Шмидт отпустил Ника и заговорил уже нормально: — Нам с самого начала было известно, что граф фон Винтерфельдт является подонком и изменником, но до поры мы держали его на длинном поводке, чтобы он вывел нас на остальных. Нам известно, что он навещал вас в вашем доме в Америке. Нам известно, что вы прибыли в Берлин для того, чтобы устроить продажу ему партии вашего товара. Вопрос в том, мой друг, согласитесь ли вы с нами сотрудничать? Если вы расскажете все, что вам известно о заговоре, то отделаетесь сравнительно легким испугом — двадцать лет тюрьмы. В противном случае — казнь. Вы меня понимаете?

Ник бросил на него ошалелый взгляд:

— Да.

— Сотрудничество?

— Вам уже известно все, что я знаю.

— Это не ответ! — крикнул Шмидт.

— Но это так! Я затем и приехал в Берлин, чтобы узнать подробности!

— Кто из генералитета вовлечен в заговор?

— Я не знаю. Винтерфельдт не сказал мне, когда я просил его.

Шмидт окатил Ника ледяным взглядом.

— Отлично, — сказал он спокойно, — ты выбрал тернистый путь. — Он подошел к шкафчику. — Тебе нравится Кол Портер?

Вопрос настолько не вязался с обстановкой, что Нику стало казаться, что либо он, либо немец, либо они оба сошли с ума.

— Ну?

— Что?

— Я спросил, нравится ли тебе Кол Портер? «День и ночь» — одна из моих любимых песенок. У нас еще будет возможность познакомиться друг с другом поближе, времени будет хоть отбавляй, друг мой. Лично я обожаю американскую музыку. Я даже люблю Гершвина и Ирвина Берлина, хотя они и жидовские подонки. Давай-ка посмотрим, что тут у нас имеется. — Он стал перебирать пластинки. — Ага! Ноэл Ковард! Прелестно изнеженный декадент, впрочем, как и все англичане. Я занимался английской литературой с 1928 по 1931 годы в Оксфорде, и частенько мы ездили в Лондон, чтобы поглазеть на шоу Коварда. Ага! «Бешеные псы и англичане». Прекрасно!

Он завел граммофон, и зазвучал мелодичный голос Коварда под аккомпанемент рояля:

Издевательски ухмыляясь, Шмидт вернулся к столу.

— Музычка как раз для испытаний, а? — весело проговорил он и повернул в основании стола какой-то рычаг. Стол повернулся так, что привязанный Ник принял вертикальное положение. Шмидт открыл черный чемоданчик. Ник совсем упал духом, когда увидел, как из чемоданчика появляется целая коллекция кнутов и плетей. Шмидт выбрал один короткий кнут, подошел с ним к раковине и, отвернув кран, подставил под струю воды.

Шмидт вернулся к Нику.

— Мокрая кожа бьет больней, — сказал он, усмехаясь.

Раздался короткий свист, и лицо Ника ожгло, как огнем. Затем плечи, грудь, живот, пах — после этого удара боль ослепила Ника, — бедра, ноги. Шмидт обезумел и был похож на взбесившегося зверя. Ник кричал от боли, которая была запредельной.

— Кто еще в заговоре? — орал Шмидт. — Мне нужны имена!

— Я не знаю! — стонал Ник. — Поверьте, я не знаю!

И снова кнут рассекал воздух с ноющим звуком. Затем удар — и новая волна боли, захлестывающая мозг. Шмидт стал метить в горло, потом опять бил в грудь, уже по ранам.

Затем по животу, снова в пах, снова по бедрам, по ногам. Кровь текла из десятка ран. Ник, почти потеряв сознание, провис в ремнях. Тело его было покрыто потом и кровью.

— Жид!!! — орал Шмидт. — Мне нужна правда!

— Я не знаю, не знаю, — задыхаясь, кричал Ник.

— Очень хорошо, друг мой, попробуем еще разок, а? Сначала по бедрам, затем мы развернем тебя и — по почкам. Три года потом кровью ссать будешь!

Он стал полосовать Ника. Один раз, второй, третий, четвертый… На десятый удар хлынула кровь. Боль извергалась вулканом в мозгу.

Впервые в жизни Ник молил Бога о смерти. Перед его мысленным взором пронеслись образы Эдвины, детей… Затем Ник потерял сознание.

Последнее, что он запомнил, были веселая музыка и крики Шмидта:

— Жид!

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Роскошный черный «роллс-ройс» въехал в правые решетчатые ворота Букингемского дворца, обогнул его и повернул во внутренний двор. Слуга открыл дверцу, и из машины показалась Эдвина в черном костюме и черной шляпке. Она выглядела бледной. Рядом шел лорд Саксмундхэм. На нем были черный костюм и котелок, и он нес в руке туго свернутый черный зонт. Конюший провел их во дворец, они поднялись по высокой, покрытой красным ковром лестнице. Со стен, с огромных портретов, в вечность взирали целые поколения английских монархов в горностаевых королевских мантиях. Каждый камень дворца дышал историей. Эдвина, которой уже приходилось бывать здесь, когда ее представляли Ко двору, на минуту забыла о своей тревоге и испытала гордость за то, что она англичанка.

Конюший вел их длинными коридорами до тех пор, пока они не подошли к кабинету короля. Когда их ввели внутрь, король Георг Пятый поднялся из-за письменного стола и пошел им навстречу. Делая реверанс, Эдвина отметила, что в жизни король выглядит гораздо старше и более усталым, чем на фотографиях.

Поприветствовав своих гостей, король предложил им сесть напротив него.

— Премьер ввел меня в курс дела, — заговорил он. — Я потрясен и разгневан, миссис Флеминг, арестом вашего мужа. Кайзер, когда еще был на троне, тоже допускал много глупостей, но даже он, уверен, не позволил бы себе таких отступлений от общепринятых норм.

— Благодарю вас, ваше величество, за вашу заботу, — сказала Эдвина. — Удалось ли узнать премьеру, где содержат моего мужа?

— Да. Он находится в тюрьме концентрационного лагеря «Фулсбюттель», на северной окраине Гамбурга, недалеко от аэропорта. Это очень старая тюрьма, и ее уже хотели было снести, когда вдруг нацисты пришли к власти. Но поскольку ныне надобность в подобных учреждениях у них резко возросла, нацисты превратили ее в концлагерь. Мне докладывали, что там сейчас содержатся сотни коммунистов и евреев. — Он сделал небольшую паузу. — Я знаю, зачем ваш муж отправился в Германию, но неужели же он не понимал, насколько это опасно?

— Да, — вступил в разговор лорд Саксмундхэм. — Перед его поездкой я предупреждал о том, что он подвергает себя страшному риску. Он заверил меня, что отдает себе в этом отчет. Но он считал, что поскольку есть возможность отстранить Гитлера от власти, он непременно должен оказать помощь людям, готовившим переворот. Он просил меня не говорить о реальной степени риска моей дочери, чтобы не огорчать ее. Но сам он все понимал, ваше величество.

— Что ж, я восхищаюсь мистером Флемингом, — сказал король. — Во время войны он оказал огромную услугу Англии, а если бы ему удалось вместе с другими низложить Гитлера, тем самым он оказал бы еще большую услугу. Я хочу, чтобы вы знали, что мы с королевой относимся к вам с безграничной симпатией, почему я и пригласил вас сегодня во дворец. И, разумеется, мое правительство сделает все возможное для спасения мистера Флеминга.

— Какие шансы на успех, сир? — спокойно спросила Эдвина.

— Ваш муж является американским гражданином и, как вы сами знаете, у него есть связи во влиятельных политических кругах Вашингтона. Американский посол рассказал мне вчера, что Вашингтон заявил властям Берлина решительный протест. Сработает это или нет, говорить пока рано. Согласно германской позиции, ваш муж обвиняется как соучастник в подготовке внутреннего мятежа, и поскольку это правда, похоже, они вправе судить его.

— Хорошо, но есть ли у него адвокат? Можем ли мы позаботиться об этом?

— Германские власти заверяют, что, когда дело дойдет до суда, они сами предоставят вашему мужу адвоката.

— С таким же успехом они могли бы ему предоставить в качестве адвоката самого Гитлера! — с горечью произнесла Эдвина. — Значит, надежды никакой?

— Надежда есть всегда, — дипломатично ответил король.

Это была пресловутая соломинка утопающему, но Эдвина была сейчас готова ухватиться и за соломинку.

Каждую ночь в течение четырех суток его приковывали наручниками к железной кушетке лицом вниз, обнаженного. Долгие часы неподвижности были для Ника так же невыносимы, как и частые избиения капитаном Шмидтом. Кормили его всего лишь миской баланды из гнилой картошки и кусочком заплесневелого хлеба в день, так что нечеловеческий голод добавлялся к постоянной боли во всех членах от кнута и плетей Шмидта. Ник находился в самом расцвете сил, обладал отменным здоровьем, но он все чаще задумывался над тем, сколь долго еще сможет протянуть в этих условиях даже его крепкий организм? Ему не раз решали умываться, а поскольку в камере не было туалетной бумаги, Ник дышал смрадом собственных испражнений.

До сих пор он не видел ничего, кроме своей камеры, комнаты допросов и длинных безликих коридоров между ними. Хотя он подозревал, что тюрьма переполнена заключенными, до сих пор ему не довелось увидеть никого из них. Однако он слышал, как несчастных осыпали бранью охранники во дворе.

К общему кошмару обстановки добавлялись и некоторые «забавы» тюремной охраны: эти головорезы любили ни с того ни с сего палить из автоматов по окнам камер. Поэтому в камере Ника в окне уже давно не было стекол. Ему приходилось много читать о нацистах и их тюрьмах. Но реальность оказалась настолько дикой и страшной, что застала Ника врасплох. В этой тюрьме, похоже, не было никакого распорядка. Все происходило спонтанно, неожиданно, и Ник не знал, что на него обрушится в следующую минуту. Состояние неопределенности усугубляло его страх. Среди ночи его вдруг могли выволочь из камеры и жестоко избить во время допроса. С другой стороны, прошлая ночь миновала спокойно. Вот уже двадцать часов его не трогали, охрана приходила только затем, чтобы принести баланду, расковать или вновь приковать его к кушетке.

Хуже всего было то, что он не имел никакой связи с внешним миром. Такое с ним уже случалось, когда он был пленником в России, но там, по крайней мере, с ним обращались по-человечески. Здесь же, в этом преддверии ада, ощущение было такое, что неведомая сила унесла его далеко-далеко от планеты Земля. Он не знал, делается ли что-нибудь для его спасения. Состояние, в котором он находился, было для него хуже смерти.

На пятое утро он услышал стук кованых сапог по коридору и удары резиновыми дубинками по дверям камер. Затем позвякивание ключей и лязг открываемого замка. Четверо немцев вошли в камеру и расковали Ника. Он сел, радуясь уже тому, что получил возможность пошевелиться. И тут он увидел в дверях капитана Шмидта. Странно, раньше он не приходил к Флемингу. В руках у него были грязные рваные штаны.

— Ты назначен в похоронную команду, — сказал он, швырнув штаны Нику. — Надевай.

Он вышел из камеры в коридор. Ника сдернули с кушетки и заставили влезть в эти штаны, которые были ему велики по меньшей мере размера на четыре и к тому же были без ремня. Его схватили за руки и потащили из камеры. Спотыкаясь, он отчаянно пытался удержать спадавшие штаны. Тогда-то он и увидел впервые других заключенных. Их тоже выталкивали из камер, очевидно, также назначенных в похоронную команду. Они выглядели ходячими мертвецами, еще хуже, чем он сам, а Ник знал, что выглядит он отвратительно: все лицо и тело представляли собой какой-то сплошной сюрреалистический узор из ссадин и кровоподтеков.

Их всех вытолкали в большой внутренний двор тюрьмы, и Ник впервые смог рассмотреть ее снаружи. О том, что тюрьма находится на окраине Гамбурга, он и не подозревал.

Здание тюрьмы, как он и ожидал, было на редкость некрасивым, состояло из четырех огромных кирпичных блоков с камерами. Каждый блок имел в высоту четыре этажа и был окружен голым двором. Тюрьма была обнесена высокой кирпичной стеной с несколькими вышками. С внутренней стороны к стене подступал забор из колючей проволоки, на котором висели таблички с надписью на четырех языках: «Внимание! По колючей проволоке пропущен ток! Смертельно!»

Хрупкие надежды Ника на побег моментально разбились и сменились безысходным отчаянием. Низко в небе пролетел самолет, заходивший на посадку на гамбургский аэродром. Прищурившись, Ник наблюдал за ним. Господи, как он близок, внешний мир!.. И одновременно как недосягаемо далек!

На дворе собралось два десятка заключенных и десять человек охраны. Всем беднягам были розданы лопаты и было дано задание выкопать могилу шести футов в длину и столько же в глубину. Эту работу вполне могли бы выполнить двое мужчин, но нацисты специально согнали сюда двадцать человек для того, чтобы они бесполезно толкались, мешали друг другу, создавали неразбериху, что послужило бы оправданием для охранников выкрикивать оскорбления и пускать в ход свои резиновые дубинки, колотя ими по головам и спинам несчастных. Утомившись, охранники принимались горланить антисемитскую песенку:

и:

Ник стоял в самом центре группы заключенных и пытался одной рукой копать, а другой держать спадающие штаны. Неожиданно в эту кучу людей ворвались два охранника, стали орать на Ника и обрушили ему на голову свои резиновые дубинки.

— Я не говорю по-немецки! — кричал в ответ Ник. — Я не говорю по-немецки!

— Они приказывают вам обеими руками взяться за лопату, — сказал Нику один заключенный с печальными глазами, стоявший к нему ближе других.

— Но я не могу! С меня спадут эти штаны!

Старик перевел слова Ника охранникам, те снова стали что-то орать по-немецки.

— Они сказали, что будут бить вас, если вы не возьметесь руками за лопату… Но они будут также бить вас в том случае, если с вас спадут штаны.

— Скажите им, что их мамаши зачали от кабанов! — процедил Ник.

— Нет, друг, я не переведу ваших слов, так как они убьют вас. Но я с вами согласен.

Капитан Шмидт тоже называл Ника «другом», но делалось это с издевкой, а в устах этого незнакомого старика слово «друг» прозвучало дивной музыкой. Ник понял, что все заключенные являются его друзьями и что он тоже для них друг. А ведь он даже не был ни с кем из них знаком.

Ник весь скрючился, удерживая штаны локтями, взялся за лопату и пытался так копать. Выглядело это со стороны смешно и нелепо, конечно. Вскоре охранники отстали, но легче от этого Нику не стало. Солнце немилосердно жгло ему затылок, а из-за того, что ему приходилось стоять, низко согнувшись, пыль от земли летела ему в лицо и он начал задыхаться. Но если он был жалок, то остальные заключенные выглядели еще хуже. Большинству из них на вид было больше пятидесяти, а кое-кому и за семьдесят, как, например, тому старику, который переводил для Ника слова немцев. Работа с лопатой в таких невыносимых условиях была, конечно, не для них.

Рытье могилы отняло почти целый час. Охранники поднимали из вырытой могилы всех по одному. Ник оказался последним. Когда ему удалось выбраться из ямы, неимоверными усилиями одновременно поддерживая злосчастные штаны, он услышал барабанный бой. Охранники всем приказали заткнуться и смотреть. Из здания тюрьмы показалось четверо немцев с двумя носилками. Они поднесли носилки к краю могилы и вывалили трупы на землю у самого края ямы. Ник поморщился, увидев, что у одного из трупов — это был худой мужчина среднего возраста с бородкой — были раздавлены половые органы. Смерть его была ужасной: лицо убитого было искажено страданием, широко раскрытый рот замер в последнем беззвучном крике.

Второй труп был весь изрешечен пулевыми отверстиями. Ник вздрогнул, когда взглянул на лицо убитого: это был граф Александр фон Винтерфельдт.

Вместе с двумя барабанщиками из тюрьмы быстро вышел капитан Шмидт. Барабанная дробь оборвалась. Шмидт подошел к группе заключенных.

— Этот человек, — начал он, указывая на того из убитых, у кого были изуродованы гениталии, — точнее, этот жид был расовым осквернителем! Он совершил одно из самых гнусных преступлений, которое только возможно в нашей стране сегодня. Он занимался любовью с немецкой девушкой, с арийской девушкой, в жилах которой текла самая чистая кровь! Девушка забеременела от этого жида, но, к счастью, ублюдок был уничтожен в зародыше. Вчера этот, жид заплатил сполна за свое тяжкое преступление — осквернение расы! Как вы все сами видите, его гениталии были превращены в фарш, и жид умер.

Шмидт сначала сказал это по-английски специально для Ника, а потом повторил по-немецки для остальных. Вновь повернувшись к Нику и показав на тело графа фон Винтерфельдта, он сказал:

— Мне кажется, вы знакомы с этим человеком, друг мой. Вам известно и его преступление. Он изменил фюреру. Вы сами видите, какое он понес наказание. Сегодня вы помогли вырыть для него могилу. Кстати, мое терпение в отношении вас, друг мой, уже истощается. Если вы так и не пожелаете сотрудничать с нами, то, боюсь, в самом скором будущем могилу выроют уже для вас. А теперь скиньте тело изменника в яму.

Ник перевел потрясенный взгляд на труп графа. Он никогда до конца не верил Винтерфельдту. Главным образом потому, что граф присоединился к партии нацистов. Ник рискнул помочь ему только из-за того, что верил: граф действительно хочет сместить Гитлера, отомстив ему тем самым за смерть сына. Теперь же доказательство чести графа лежало перед ним на раскаленной от солнца земле. Он был настоящим немцем, аристократом, погибшим при попытке сохранить ту Германию, которой он мог бы гордиться.

Ник медленно приблизился к мертвому графу и опустился перед ним на колени. На секунду он коснулся рукой лица графа, как бы принося этим свои извинения за то, что не вполне доверял погибшему при его жизни, и одновременно отдавая ему последнюю почесть. Затем он мягко перевалил тело через край ямы и смотрел, как оно упало на ее дно.

— Это очень скоро может произойти и с вами, — сказал Шмидт, который напряженно наблюдал за Ником. — Не отходить от могилы! — вдруг приказал он и затем стал кричать что-то по-немецки, обращаясь к остальным заключенным. К удивлению Ника, они стали неуверенно подходить к краю могилы, где он все еще стоял. Охранники столкнули в яму и второе тело. Шмидт подошел к Нику и остановился напротив него. На его вытянутом лице играла издевательская ухмылка, когда он сказал:

— Я сказал этим бедолагам, что выбрал тебя для принятия наказания, которое первоначально предназначалось для них.

— Наказание?

— Наказание для всех жидов, обвиняющихся в расовом осквернении. Оно состоит в следующем: сейчас ты сбросишь эти дурацкие штаны и кончишь на этих двух подонков. Делая это, ты будешь громко говорить: «Я осквернитель арийской расы!» Понял?

Ник смотрел на Шмидта округлившимися от потрясения глазами и отказывался верить своим ушам.

— Понимаешь, я сказал им, — продолжал Шмидт, — что у тебя, жида, в свое время хватило наглости жениться на английской аристократке. Ты осквернил ее, породив семерых ублюдков. Это преступление не повлекло за собой наказания в Англии и Америке, которые являются изнеженными демократиями, но это не останется безнаказанным здесь, в Германии. Итак, либо ты сам это сделаешь, либо я заставлю это сделать всех этих заключенных. А ты сам видишь: многие из них — дряхлые старики. Выбор за тобой.

На секунду глаза этих двух мужчин, палача и жертвы, встретились. Взгляд Ника источал гнев и ненависть, Шмидт весь светился торжеством и возбуждением: он гордился своей выдумкой. Немец отступил в сторону, оставив Ника у могилы одного. Ник колебался. Потом он перестал придерживать штаны, и те упали.

— Говори, — приказал Шмидт. — Говори: «Я осквернитель арийской расы!»

Ник зажмурился:

— Я осквернитель арийской расы…

— Громче!

— Я осквернитель арийской расы.

— Уже лучше. Теперь дрочи. Ну давай-давай! Дрочи в могилу!

Медленно Ник опустил правую руку.

Возможно, герой рождается только для того, чтобы противостоять злодею. Не будь Адольфа Гитлера, Уинстон Черчилль, возможно, так и умер бы политиком-неудачником, личностью, которую удостоили бы только редкой пояснительной сноской на полях, а не десятков биографий и жизнеописаний. Не будь Адольфа Гитлера, Франклин Рузвельт, возможно, только тем бы и запомнился, что отбыл на посту президента два срока и не смог остановить депрессию своим хвастливо разрекламированным «новым курсом». Не будь Адольфа Гитлера, Ник Флеминг, возможно, так и остался бы еще одним миллионером, который «сделал сам себя».

Но стоя сейчас на краю могилы и повторяя снова и снова: «Я осквернитель арийской расы», — чувствуя свое запредельное унижение, он одновременно рождал в душе своей, раскаленной ненавистью, нечто новое.

«Если мне когда-нибудь удастся выйти отсюда живым, — думал он, — я сделаю все, что будет в моих силах, чтобы избавить мир от этого чудовищного кошмара! И клянусь Господом, сил у меня хватит! Я клянусь перед Богом, что буду уничтожать этих нацистских ублюдков!.. Я уничтожу их!!! Я заставлю мировую прессу продрать глаза на это зло! Я буду снабжать оружием те правительства, которые поведут борьбу против нацизма… Если мне когда-нибудь удастся вырваться отсюда, эти мерзавцы заплатят за то, что творят сейчас. Они заплатят за все зло!»

Когда несколько капель его семени наконец сорвались на дно могилы, охранники дружно загоготали и зааплодировали. Затем двое из них подскочили к Нику и спихнули его в яму. Он упал прямо на трупы. Затем, к его ужасу, Шмидт отдал какой-то приказ, и заключенные стали кидать в могилу землю. Тяжелые комья стали падать Нику на голову и плечи. Он вскочил на ноги.

«Спокойно! — мысленно приказывал он себе, призывая на помощь все свое самообладание. — Они не похоронят меня заживо. Хотят просто припугнуть… Сохраняй спокойствие!»

Он вскарабкался наверх, и то, что охранники не стали сталкивать его обратно, подтвердило его догадку. Они действительно хотели как следует напугать его. Он лежал на земле у края могилы, ощущая нечеловеческую усталость и вновь переживая свое унижение.

Но несмотря на внешнюю слабость, из могилы Ник Флеминг вылез уже другим человеком. И духовно новый Ник был гораздо сильнее прежнего.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Если Адольф Гитлер был гением злой политики, а Йозеф Геббельс — гением злой пропаганды, то Герман Геринг был гением зла как такового. Его отец был судьей и рейхскомиссаром по Юго-Западной Африке. Будучи седьмым ребенком в семье, Герман не проявлял в школьные годы интереса к наукам. Однако 1914-й год, ознаменовавшийся началом войны, дал юноше шанс доказать, что он является человеком действия. Он был красив и энергичен, сделал карьеру воздушного аса и стал последним командиром «Рихтгофен» — прославленного «летающего цирка». За выполнение боевых задач на этом самолете он был награжден высшей военной наградой «За заслуги».

После войны он стал летать на шведских авиалиниях и вскоре обручился с дочерью одного шведского аристократа. Однако стремление помочь смыть версальский позор и стыд поражения заставило его вернуться в Германию, где он поступил в мюнхенский университет. Там же в 1922 году он познакомился с Гитлером на партийной сходке в кафе «Нойман». В своих воспоминаниях Геринг приводил слова, будто бы сказанные в тот день Гитлером: «Нам нужен штык, дабы подкрепить им наши угрозы». Далее Геринг описывал свои ощущения: «Вот! Наконец прозвучало то, что я уже так давно жаждал услышать! Он хотел построить партию, которая смогла бы сделать Германию сильной и сокрушить Версальский договор! И тогда я сказал себе: Герман! Эта партия как раз для тебя! К черту Версальский договор! К черту его! Версальский договор — это моя добыча!»

Минуло двенадцать лет, прибавилось сто пятьдесят лишних фунтов веса, и красавец-летчик превратился в тучного хвастуна, второго человека в Германии, в человека, который нажил себе состояние и собрал большую коллекцию произведений искусства, отняв их у евреев, которых он подвергал нещадным гонениям. Герман Геринг превратился в человека, руки которого были обагрены кровью тысяч невинных жертв.

В тот вечер, когда Ник Флеминг претерпел невиданное унижение у могилы графа фон Винтерфельдта, фельдмаршал Геринг, блистая в белом летнем кителе, сшитом по его собственным эскизам, вылез из «мерседеса» и, тяжело переваливаясь, взошел на крыльцо виллы Хублер. В дверях его встречала сама хозяйка Дама под вуалью. Он поцеловал ее руку через перчатку и прошел вслед за ней в главную гостиную, где с диванов Герингу мило улыбались обнаженные феи. Улыбаясь в ответ, фельдмаршал заметил Диане:

— Фюрер выразил надежду, что у вас не изменятся планы посетить завтра вечером Канцелярию, где состоится прием в честь вашего друга президента Ататюрка.

— Конечно, герр фельдмаршал. Я ни за что на свете не упущу возможности побывать там.

Он повернулся к ней:

— Сегодня у меня, пожалуй, настроение на Гутрун.

— Она сочтет ваш выбор за большую честь.

Она сделала знак одной из девушек, а в это время подошел черный слуга с шампанским на подносе. Геринг и Диана чокнулись.

— За укрепление германо-турецких связей! — провозгласил Геринг. — Фюрер с нетерпением и радостью ожидает начала государственного визита президента Ататюрка в Германию и передает вам благодарность за то, что вы оказали содействие в организации этого визита.

— Вы переоцениваете мое влияние на Кемаля.

— Нет, вовсе нет. Но мы также не склонны недооценивать его. Вы вернетесь с ним в Стамбул?

— Да, моя работа в Берлине пока завершена.

Геринг пригубил вино и неожиданно хихикнул.

— Сегодня днем мне позвонил из «Фулсбюттель» Шмидт. Он говорит, что весело проводит время с вашим другом Ником Флемингом. Например, сегодня утром он заставил его онанировать в могилу Винтерфельдта перед целой шайкой своих приятелей-жидов. Высокопоставленный и могущественный герр Флеминг, очевидно, получил от этого немалое удовольствие!

Диана была потрясена.

— Онанировать?! — воскликнула она.

— Именно! Мы используем эту выдумку в некоторых лагерях. Называем это сексуальным унижением. И знаете — весьма эффективная штука! Конечно, у Флеминга и понятия нет, чего ради мы с ним забавляемся. Нам известно, что он почти ничего не знает о заговоре Винтерфельдта, но продолжаем его обрабатывать. Вы поймите, весь смысл работы с заключенным состоит в том, чтобы постоянными унижениями и физическими испытаниями в конце концов довести его до такого состояния, в котором он уже потерял бы всякую надежду на спасение и согласился на все, что ему ни предложат. Полагаю, Флеминг уже на грани этого состояния.

— Не совсем понимаю, ваше превосходительство. Что же вам от него нужно, как не информация о заговоре Винтерфельдта?

— Милая фрейлейн, как вы думаете, насколько часто нам удается заполучить в руки владельца транснациональной военной компании? У Флеминга в распоряжении есть блестящий конструктор Честер Хилл, который работает на него на заводе Рамсчайлдов в Коннектикуте.

Недавно Хилл разработал принципиально новую гаубицу, которую нам очень хотелось бы прибрать к рукам. Кроме того, согласно данным нашей разведки, в настоящее время Хилл работает над совершенно новым типом танка для армии Соединенных Штатов. Через несколько дней капитан Шмидт сделает Флемингу официальное предложение, на которое тот с радостью согласится. Если он раздобудет нам эти чертежи, мы вернем ему свободу.

— А что, если он не согласится?

Допив шампанское, Геринг пожал плечами.

— В таком случае он просидит у нас под замком до 1954 года. Правда, доживет ли он до того времени — другой вопрос. — Он расхохотался.

— Вы отдаете себе отчет в том, что с вами сделают за это в американской прессе? — спросила Диана, которую тревога за Ника заставила позабыть об осторожности. — Ведь отчимом Ника Флеминга является не кто иной, как Ван Клермонт.

Геринг сердито посмотрел на нее:

— Нам это известно. Вы полагаете, нас так уж волнует, что он там болтает в своих газетках? Он и без того нас поносит постоянно.

— Да! А почему? Потому что вы творите ужасные вещи! Знаете, кем вас считают в мире? Бандой головорезов! Было бы гораздо умнее отпустить Ника…

Фельдмаршал отвесил Диане крепкую пощечину своей пухлой рукой.

— Как ты смеешь так говорить со мной?! — взревел он. — Как ты смеешь называть меня головорезом?! По-моему, именно ты хотела, чтобы мы обработали Флеминга?!

— Я ошибалась, — прошептала Диана, прикладывая руку к горящей щеке. — Я все время ошибалась и сама того не сознавала.

Лицо Геринга побагровело, его маленькие свинячьи глазки блестели гневом.

— Фрейлейн, — сказал он, — не будь вы другом Кемаля Ататюрка, то сегодня же оказались бы в тюрьме рядом с вашим ненаглядным герром Флемингом! Спокойной ночи! Что-то у меня пропало сегодня настроение для развлечений.

Он резко повернулся и, тяжело переваливаясь, вышел из комнаты.

— Одевайся, — сказала Диана девушке. — Сегодня ничего не будет.

Она вышла на террасу, облокотилась на перила и стала смотреть на отражающие лунный свет воды красивого Ванзее.

Как и большинство иностранцев в Германии, Диана долгое время была слепа ко все резче обозначающейся уродливости нацистского режима. Но теперь она наконец поняла — и это явилось для нее настоящим потрясением, — что Геринг и, конечно же, Гитлер готовят войну. Иначе зачем творить такие зверства ради получения американских военных секретов.

У Дианы к этому времени была уже целая сеть рентабельных экзотических борделей — в Стамбуле, Риме, Будапеште и Берлине, — и она планировала открыть еще один в Париже. Ее «ночные клубы», как она сама их называла, сделали ее богатой женщиной. Бизнес ей нравился, а среди клиентов было несколько человек из ряда самых влиятельных в Европе людей. Несмотря на свой внешний космополитизм, в душе она оставалась американкой. Что американка будет делать в Европе, если разразится война? Может, следует наконец вернуться домой? Но где теперь ее дом? Вряд ли в Штатах. Прошлое осталось в прошлом. Странно, но от прошлого остался только Ник Флеминг.

Она изумилась своей любви, которая все еще была у нее в сердце, а в гестаповской тюрьме вспыхнула с новой силой. Ну как… как она может еще испытывать нежность к этому человеку?! И все же она переживала его боль, которую он, как она знала, испытывает. Наверное, не стоило злить Геринга, но Диана не жалела о своем поступке. Она знала, как повлиять на Ататюрка. Когда он прибудет со своим государственным визитом, у нее обязательно будет время убедить его поговорить о Нике с Гитлером. Однако до тех пор Нику придется все еще томиться в «Фулсбюттель».

Стоя на террасе и глядя на луну, она думала о том, чего больше всего на свете хочет… Чтобы Ник снова полюбил ее, чтобы она снова познала любовь в его объятиях… Но потом она прикоснулась пальцами к своим шрамам на лице и горько застонала.

Когда-то он сказал ей, что важнее любви нет ничего в жизни, и оказался прав. Трагедия Дианы состояла в том, что, несмотря на все свое богатство, она не могла себе позволить самого важного — любви.

В 20-х годах XIX века столовая Тракс-холла была оформлена в очень модном тогда неоготическом стиле, и в течение целого столетия ничего в ней не менялось, если не считать косметических ремонтов. Потолок взмывал вверх, образуя свод как в соборе, вся его поверхность была покрыта изящной лепниной. Смотрелось красиво. Особенный эффект создавал контраст голубых стен и потолка с белым ажурным узором. Высокие окна наполняли комнату унылым светом.

Лорд и леди Саксмундхэм, Эдвина и все семь ее детей завтракали. Столовая Тракс-холла была ослепительно красивой, но настроение сидевших за столом было таким же пасмурным, как и погода за окном, где шел сильный дождь.

Чарльз Флеминг, который обычно отличался большой самоуверенностью, теперь находился в растерянности и терзался сомнениями. Он всегда рассматривал своего отца как человека, обладающего большой властью и могуществом, и осознание того, что этот богоподобный родитель вдруг угодил в тюрьму и может там остаться навечно, на корню подорвало самоуверенность Чарльза. Он никогда не отличался большой совестливостью, но временами нервно думал: уж не является ли эта семейная трагедия божьим наказанием за тот грех, который он совершил со своей сестрой? В семье не обсуждали происшедшее несчастье. Дед, бабка и мать, как могли, таили свои переживания за плотно сжатыми губами. Одно слово — англичане. Но дети знали, что их мама плачет у себя в спальне. Глаза у нее теперь были постоянно красные, опухшие. Они знали свою маму как очень спокойную и всегда уравновешенную женщину, поэтому ее теперешнее состояние говорило им о серьезности случившегося несчастья лучше любых слов. Страхи Эдвины оказались заразной болезнью.

Чарльз всегда думал о том, что, когда он вырастет, империя отца перейдет ему по наследству. Теперь же, доедая бульон, он со страхом думал: а сохранится ли вообще эта империя? Он всегда, сколько себя помнил, эксплуатировал отцовскую любовь к нему, но это не значило, что сам не любил отца по-своему. Он спрашивал себя: а доведется ли ему еще хоть раз увидеть отца?

Сильвию мучило ощущение вины больше брата. Она тоже спрашивала себя: уж не Бог ли наказал отца за ее с Чарльзом грех кровосмешения? Насколько любовь Чарльза к отцу была холодной, настолько же любовь Сильвии была пылкой. Сама мысль о том, что это она в ответе за то, что случилось с отцом, вызывала у нее физическое недомогание. «Неужели это возможно, — спрашивала она себя снова и снова, — что за грехи детей отвечают родители?»

Эдвина терзалась чувством вины не меньше своей дочери. Она часто перебирала в памяти все события их долгой совместной жизни. Вспоминала, как часто она высказывала Нику недовольство его бизнесом, вспоминала свою измену с Родом Норманом, многочисленные ссоры и скандалы. Эдвина укоряла теперь себя даже за свою ревность к власти и могуществу мужа. Да, он ей изменял, но, несмотря на это, в конечном счете, она всегда могла на него положиться. Он давал ей все, чего бы она ни попросила, включая карьеру кинозвезды. Он баловал ее подарками и, самое главное, любил ее. Как критически она всегда подходила к его недостаткам и как слепа была к его достоинствам! Она настолько была избалована им, настолько кичилась своей свободой и настолько занята собой, что, кажется, совсем не показывала ему, что она действительно очень-очень любит его!

Ник терпел пытки и унижения в злосчастном застенке «Фулсбюттель», но его семья, несмотря на милую обстановку Тракс-холла, тоже мучилась и страдала.

Две младшие дочери Флеминга — Викки восьми лет и Файна одиннадцати — всегда были вместе, что было неудивительно, учитывая то, что их окружали почти одни братья. Они обе искренне любили отца и были убиты его заключением не меньше других членов семьи. Файна росла похожей на отца, Рода Нормана, но, поскольку последний имел поразительное сходство с Ником, можно было не сомневаться в том, что девочку никогда никто не спросит о ее настоящем отце. Чего всегда и хотел Ник. Эдвина же думала с некоторых пор иначе. Она отдавала себе отчет в том, что, скажи она дочери, которая еще так мала, что тот человек, которого она всегда любила и почитала как отца, на самом деле отцом не является, это может возыметь неприятные последствия. Но с другой стороны, Файна была девочкой серьезной, с характером. Все последнее время Эдвина была убеждена в том, что дочь имеет право узнать о своем настоящем отце. Теперь, когда на семью навалилось такое горе, Эдвина решила, что настал момент открыть дочери правду относительно ее рождения. Она боялась себе в этом признаться, но считала, что, открыв Файне правду, она тем самым искупит перед Ником часть свой вины за тот мимолетный роман с Родом.

Теперь Род был уже полузабытой легендой. Америка, с энтузиазмом встретившая звук в кино, повернулась спиной к эре Великого немого, которая казалась такой же далекой, как и автомобиль «форд-Т».

Но Эдвина хранила память о Роде. Она считала себя обязанной и перед ним тоже сказать дочери правду. Поэтому на следующее утро после бессонной ночи, полной переживаний, Эдвина попросила Файну прогуляться с ней. Дождь кончился, сквозь облака проглядывало солнышко, дул свежий ветер. Зеленые лужайки перед домом, по которым они шли, еще не успели просохнуть. Эдвина молчала, размышляя, как преподнести дочери сообщение так, чтобы ей было наименее больно.

— Ты когда-нибудь слышала о таком киноактере как Род Норман? — наконец спросила она.

— Нет, — ответила Файна. — А кто это?

— Он был очень популярен во времена немого кино. Очень красив. Миллионы женщин по всему свету были в него влюблены. Один раз я снималась вместе с ним. Фильм назывался «Юность в огне».

— А, да! Одна из картин папы. Можно мне ее как-нибудь посмотреть?

Эдвина остановилась. «Ну конечно! Как же еще познакомить ее с настоящим отцом, как не показать его живого на экране?!»

— Похоже, я знаю, где можно найти пленку. В Лондоне. Если я все устрою сегодня, ты будешь смотреть?

— Конечно буду.

Эдвина обняла ее.

— Ты знаешь, как я тебя люблю, — нежно произнесла она. — И отец тоже.

— Я знаю. Я так по нему скучаю!

— Я тоже, девочка. Я тоже.

Она позвонила лондонскому представителю «Метрополитен пикчерз» Сэму Баррону, который сообщил, что действительно есть пленка того фильма. Она была в тот же день отправлена в Тракс-холл, где вечером Эдвина показала ее детям. Старшие, Чарльз и Сильвия, видели прежде некоторые из фильмов матери, но поскольку сама Эдвина никогда не восхищалась большинством своих работ, ей ни разу не приходило в голову организовать семейный «фестиваль» своих фильмов. Теперь же, слыша смешки детей над наиболее наивными сценами старой картины, она поклялась себе, что никогда и не станет устраивать этот фестиваль. Фильму всего-то было двенадцать лет, но как же нелепо он смотрелся в 1934 году! То, что казалось знойным и дерзким в 1922 году, сейчас выглядело просто смешным. И все же притягательная сила фильма была такова, что дети не могли оторвать глаз от экрана до самых последних кадров.

После просмотра дети стали расходиться по своим комнатам, а Эдвина отвела Файну в библиотеку и закрыла дверь.

— Ну и что ты думаешь о Роде Нормане? — спросила она, садясь рядом с дочерью на огромный обитый красным бархатом диван.

— Какой-то мечтательный, — ответила Файна. — Трудно сказать по этому старому фильму, хорошим ли он был актером. Где он сейчас?

— Он умер. Двенадцать лет назад его застрелили, и убийцу так и не нашли.

Глаза Файны округлились.

— Убили?!

— Да.

— Ой, как жалко! Он такой красивый!

— Был красивый. — Эдвина взяла дочь за руку. — Файна, я собираюсь сказать тебе одну вещь. Она… может тебя немного взволновать… Хотя волноваться тут не с чего. Ты ведь знаешь, что мы с отцом любим тебя совершенно так же, как и твоих братьев и сестер.

— Да, знаю!

— Ты всегда будешь значить для нас так же много, как Чарльз, Сильвия, Викки, Морис и другие. Ты знаешь это, ведь так?

Глаза одиннадцатилетней девочки тревожно сузились.

— Мама, что ты хочешь мне сказать?

Эдвина глубоко вздохнула:

— Твой настоящий отец — Род Норман..

Файна непонимающе смотрела на мать.

— А тогда… кто же папа?

— Папа — это папа. Но он не является твоим отцом. Род Норман, он… Мы с ним однажды были вместе, и в результате родилась ты. Я думаю, тебе нужно это знать. Но никто в семье этого не знает и никогда не узнает, если только ты сама не пожелаешь рассказать. А, по-моему, нет никаких оснований для этого.

Наступила продолжительная пауза. Эдвина видела, как глаза Файны быстро наполняются слезами. «О Боже, неужели я ошиблась, рассказав ей обо всем?!» — думала Эдвина.

Вдруг Файну прорвало: с громкими рыданиями она бросилась матери на шею. В течение пяти минут Эдвина прижимала к себе дочь, ожидая, пока та выплачется. Наконец Файна выпрямилась и стала вытирать заплаканные глаза.

— Спасибо, что ты мне сказала, — все еще всхлипывая, проговорила она. — Ты его любила?

— Он мне очень нравился, но не так, как я люблю твоего отца… папу. Не так, как я всех вас люблю.

— А он был правда знаменит?

— Очень.

— Я хочу все знать о нем.

— У меня в шкатулке очень много вырезок из газет о нем. Мы будем искать все сведения о нем вместе, хорошо?

— Здорово! Но… папа, он все еще мой папа, да?

— Не все еще, а навсегда, — сказала Эдвина и нежно поцеловала дочь.

«Конечно, — с грустью подумала она, — если ему удастся выбраться из “Фулсбюттель”».

Он уже потерял счет времени, но предполагал, что находится в этом аду уже неделю или чуть больше. Монотонность допросов, избиения, выворачивающая наизнанку скука, нескончаемые часы, проведенные прикованным к железной койке, зловоние и жестокий голод… Все это вместе уже начинало подтачивать его упорство. Коварная, но упрямая мысль постоянно стучалась в его сознание: «Дай им то, чего они просят. Ври, выдумывай имена — делай что угодно! Только выберись отсюда. Или, по крайней мере, добейся суда, чтобы ты хоть получил связь с внешним миром!»

Потом он говорил себе, что если назовет Шмидту какое-нибудь знакомое имя, то это будет означать смертный приговор для того человека. Конечно, если он начнет называть все известные ему имена немцев, это серьезно ударит по германским вооруженным силам и ослабит их. С другой стороны, Ник склонен был верить словам графа фон Винтерфельдта о том, что многие генералы германской армии являются убежденными противниками Гитлера, и если их сместят с постов, то заменят уже преданными нацистами. Итак, перед Ником была дилемма.

Он говорил себе, что все это — испытание на прочность духа, которому противостоит воля Шмидта. Ник не просил себе венца мученика: если бы он был уверен, что ложью и хитростью ему удастся пробить себе дорогу к свободе, не погубив невинных людей, он пошел бы и на ложь, и на хитрость. Но, поскольку это было невозможно, оставалось одно — борьба до конца. Он не сомневался в том, что проиграет борьбу, но был настроен встретить смерть как мужчина.

Потом он говорил себе, что это все пустое бахвальство. Организм может терпеть боль, но не бесконечно. А Ник знал, что в этом смысле он находится уже на самом краю. Шмидт также отлично понимал это, так как в своем темном деле был настоящим профессионалом. Он считал, что со временем заставит Ника согласиться на все, что ему предложат. Так что мысли несчастного американца о героическом венце были всего лишь самообманом и театральщиной.

В таком случае какая альтернатива у него еще осталась? Если он не может дать им ту информацию, которой они добиваются, и если он уже не в силах сносить пытки и мучения, что ему остается?

Прислушиваясь к ночному ливню, барабанившему в тюремные стены, Ник вдруг остался один на один с ответом на этот вопрос. Ответ этот прозвучал у него в сознании во всей своей ледяной лаконичности: смерть. Он, Ник Флеминг, находясь в расцвете лет и сил, должен уйти из жизни!

Он мысленно приказывал себе держаться, но слезы катились сами по себе.

Вся грустная ирония, открывшаяся ему, состояла в том, что он, несмотря на свою большую семью, несмотря на то, что у него много друзей, несмотря на свое могущество, власть, дома, машины, заводы, киностудию, — несмотря на все это, он, как последний бродяга, обречен на смерть в одиночестве.

Когда на следующее утро за ним пришли охранники, они, к несказанному удивлению, держались с ним почти что вежливо.

— Доброе утро, — сказали они, снимая наручники.

Он сел на койке, разминая затекшие конечности.

— Вы принимать душ, — сказал один из охранников на скверном английском. — Вы побрить борода, стать красивый.

Ник посмотрел на него как на ненормального. Но его действительно отвели в чистую душевую, выдали мыло и полотенце и бритвенные принадлежности, оставили на стуле чистую, неношеную тюремную робу и пару кожаных сандалий. Затем оставили его в душевой одного. Ник терялся в догадках относительно смысла всего происходящего. Может быть, они ждут, что он покончит с собой с помощью этой бритвы?.. Если так, то они не на того напали: Ник Флеминг не доставит Шмидту такого удовольствия.

Немного приободрившись, он побрился, затем впервые за неделю встал под душ. Приятно было ощущать себя чистым и свежим. Ник надел тюремную одежду, которая пришлась ему почти впору, и постучал в дверь. Охранник-нацист, который старался теперь выглядеть добродушным парнем, открыл дверь.

— Хорошо, — сказал он, улыбаясь. — Нет дурной запах. Нет борода. Хорошо! Красиво!

— Увы, следующий танец уже обещан другому.

— Битте? — тут же переменился в лице гестаповец.

— Ладно, замнем.

Вместо пыточной его отвели на сей раз в кабинет Шмидта. Капитан стоял возле своего письменного стола, за которым было окно, выходившее на тюремный двор. Шмидт приветливо улыбался.

— Доброе утро, Флеминг, — сказал он весело. — Сегодня вы прекрасно выглядите. Будете завтракать?

Ник подозрительно сощурился:

— Да.

— Уж, конечно, не той мерзостью, которую вам приносили в камеру.

— Вы имеете в виду тот суп, что взял первый приз в 1920 году?

Шмидт рассмеялся:

— А у вас неплохое чувство юмора. Отлично. Вы правы, тот суп никуда не годится. Я не даю его даже своей собаке. Только заключенным. Но сегодня у нас будет нечто более аппетитное.

Он нажал кнопку. Открылась боковая дверь, и охранник вкатил в кабинет столик на колесиках. Столик был накрыт белой скатертью и сервирован серебром и фарфором.

— Гостиничное обслуживание, — весело произнес Шмидт. — Совсем как в «Адлоне». Присаживайтесь, друг мой. Ешьте, поговорим потом.

— О чем поговорим?

— О многом! Наш купец — ваш товар.

Охранник достал с нижней полки столика термос. Он открыл его, и оттуда появился классический английский охотничий завтрак: вареные яйца, колбаса, нарезанная ломтиками ветчина, жареные грибы и томаты. Охранник разложил это все на столике, выставил серебряную подставку с тостами, вазочку со сливочным маслом и три вида конфет. Ник смотрел на все это завороженным взглядом. Охранник налил в чашку кофе с молоком, потом пододвинул к столику стул.

— Пожалуйста, садитесь, — сказал Шмидт, показывая на стул.

Ник сел. Аромат, исходивший от еды, сводил с ума. Не думая о том, что все это может оказаться отравой, он жадно набросился на еду.

Когда он насытился, Шмидт сказал:

— Отлично. Национал-социалистический режим имеет свои плохие стороны. Но и хорошие тоже. Вам довелось до сих пор испытывать на себе плохие. Не понимаю, почему бы вам с этой минуты не начать наслаждаться хорошими. Конечно при условии сотрудничества.

«Начинается», — подумал Ник.

— А что, по-вашему, значит сотрудничество?

— Фюрер хочет иметь хорошие отношения с Америкой. Он хочет иметь хорошие отношения со всем миром, но особенно с Америкой. А вам известно, что национал-социализм не имеет в США хорошей прессы. И особенно ругает его газетная сеть, владельцем которой является ваш отчим Ван Нуис Клермонт. В интересах развития германо-американских связей фюрер согласен снять с вас все обвинения и вернуть вам свободу. Естественно, на некоторых условиях. Одно из этих условий состоит в следующем: вы употребите все ваше влияние на отчима для того, чтобы он изменил свою газетную политику по отношению к национал-социалистической Германии.

«Это еще дешевая цена за свободу, — подумал Ник. — Соглашайся».

— Не могу дать вам гарантий в том, что смогу изменить отношение Вана, — сказал он. — Но я согласен попытаться.

— Да, мы понимаем. Само намерение с вашей стороны удовлетворит нас. Второе условие: вы переведете один миллион долларов на счет германо-американского фонда. Ваш вклад должен быть сделан перед тем, как мы вернем вам свободу, и деньги должны быть помещены в «Германский банк». Ваш дар будет считаться анонимным. Мы не хотим, чтобы на вас обрушилась критика со стороны ваших приятелей американских евреев.

«Вымогательство, — подумал Ник. — Следовало этого ожидать. Ну и что? Соглашайся. Деньги — это всего лишь деньги. Соглашайся и выходи на свободу!»

— Каковы другие условия?

— Вы вносите еще один вклад на сумму в сто тысяч долларов на счет фонда Германа Геринга.

— Что это за фонд?

— Благотворительная организация, учрежденная фельдмаршалом.

— Похоже, фельдмаршал осуществляет благотворительность в отношении самого себя.

На какую-то секунду дружелюбное выражение исчезло с лица Шмидта и сменилось выражением смертельной злобы, которая уже так хорошо была знакома Нику.

— Друг мой, — произнес он. — Не заставляйте меня снова учить вас этикету…

— Хорошо, — сказал Ник. — Я готов согласиться на все условия, которые вы выдвинули. Они неслыханны, но я готов согласиться.

— Великолепно, — сказал Шмидт, доставая из кармана кителя листок бумаги. — За последнее время я хорошо вас узнал и чувствовал, что вы поведете себя благоразумно. А вот и наше последнее условие. Я держу сейчас в руках результат работы наших разведывательных служб. Это перечень одиннадцати видов вооружения, над проектами которых сейчас работает конструкторское бюро вашей компании. Оружие это предназначено для американской армии.

Шмидт вернулся к столу и протянул список Нику. Тот взглянул на него. Бланк абвера. У немцев была хорошая разведка, но Ник все равно удивился тому, что ей удалось проникнуть в тайны американского военного департамента. Он еще больше удивился, ознакомившись со списком: одиннадцать самых секретных разработок «Рамсчайлд армс» для армии, флота и ВВС!

— Нам нужны копии всех чертежей, — сказал Шмидт. — Когда они поступят в Берлин и пройдут экспертизу наших инженеров, вы будете освобождены.

Ник поднял на него глаза:

— А вы понимаете, что если я сделаю это, то, уж не говоря о том, что я стану изменником, я буду навечно отстранен от военного бизнеса?

— Совсем нет. Американцам вовсе не обязательно будет знать, кто именно оказал нам эту услугу.

— Они и так узнают, когда станет ясно, что ваша армия вооружена так же, как американская.

Шмидт пожал плечами:

— Смело валите это на наш абвер. Во всяком случае, это ваши проблемы, а не наши. У вас есть двадцать четыре часа на принятие решения. Если отказ, то вас передадут в суд, и получите вы двадцать лет тюрьмы или смертную казнь — будет зависеть от настроения вашего судьи. Об оправдательном вердикте, разумеется, и речи быть не может. Обдумайте все хорошенько, друг мой. Знаете, вы даже начинаете мне нравиться, поэтому я искренне надеюсь, что вы примете зрелое и разумное решение.

— Мне не нужно время, — сказал Ник. — Я даю согласие прямо сейчас.

Шмидт просиял.

— Великолепно! — торжествующе воскликнул он. — Молодец, старина! Не могу выразить словами свое восхищение вашим правильным выбором!

— Полноте, капитан, вы так же, как и я, прекрасно знаете, что у меня не было выбора. Двадцать лет нацистской тюрьмы я никак не могу назвать адекватной альтернативой.

— Конечно, но я подумал было на секунду, что в вас заговорит упрямый патриотизм в отношении вашего оружия.

— Я бизнесмен, а не патриот. Я воспользуюсь вашим советом и переложу всю ответственность на германских шпионов. Теперь что вы хотите, чтобы я сделал?

Шмидт, радуясь как школьник, заспешил к своему столу.

— Заранее предполагая, что вы станете с нами сотрудничать, я заготовил письмо на имя вице-президента по конструкторским разработкам Честера Хилла…

— Нет, нет, нет! Письмо — это долгая история! Я хочу поскорее выбраться отсюда, капитан! Кроме того, использование письма в столь серьезном деле может обернуться и для меня, и для вас большими неприятностями. Дайте я просто позвоню ему. Я вполне смогу передать ему все указания по телефону.

— О! — Простая мысль о телефонном звонке, видимо, не приходила в голову Шмидту. Он сверился со своими часами. — Но в Коннектикуте сейчас всего три часа утра…

— Да мне плевать! — воскликнул Ник, вставая и подходя к столу Шмидта. — Я разбужу его! В конце концов, я босс! Я хочу побыстрее сдвинуть дело с мертвой точки, чтобы выбраться отсюда! Дайте карандаш, я напишу вам его номер.

— Да, конечно… Вот вам ручка и бумага. Я и сам думаю, что так будет лучше. Не представляете себе, как я рад нашему сотрудничеству! Между нами, Флеминг: ваше дело светит мне повышением по службе.

Он весь лучился радостью. Ник черкнул в блокноте телефонный номер, вырвал листок и подал его немцу.

Шмидт повернулся к Нику спиной и потянулся к телефонному аппарату. На его столе лежало круглое и тяжелое пресс-папье. Недолго думая, Ник схватил его и обрушил на затылок Шмидта. Немец крякнул и повалился на стол лицом вниз.

Первым делом Ник вытащил у него из кобуры револьвер. Затем он подбежал к шкафу с одеждой и распахнул его. Слава Богу! Там висел полный костюм эсэсовского офицера, включая лоснящиеся черные сапоги и зловещего вида черную фуражку. Не мешкая ни секунды, Ник скинул с себя кожаные сандалии, арестантскую робу, бросил это все на нижнюю полку шкафа, а затем натянул на себя немецкую форму и сапоги. Одежда оказалась немного велика — по приблизительным прикидкам Ника, за время его недельного пребывания в «Фулсбюттель» он потерял не меньше десяти фунтов, — но носить было можно.

Едва Ник надел фуражку, как Шмидт застонал. Ник бросился к немцу и, схватив его за руки, грубо дернул вверх. Затем он приставил револьвер к его лбу. Шмидт открыл глаза. На его длинном лице появилось выражение почти панического ужаса, когда он увидел глядящее ему прямо в лицо дуло револьвера.

— А теперь, друг мой, — тихо сказал Ник, сделав ударение на последних словах, — к такой-то матери все твои условия! Ты поможешь мне выбраться из этого дерьма или умрешь. А если ты не веришь, что мне доставит несказанное наслаждение размазать твои вонючие мозги по стенам этого кабинета, то ты самый тупой гестаповец из всех, какие только существуют! Где мы?

Шмидт дрожал и потел.

— В концентрационном лагере «Фулсбюттель».

— Где это?

— В Гамбурге.

«Гамбург?! — подумал Ник. — О Иисус! А я-то думал, что нахожусь в Берлине».

— Что за аэродром здесь поблизости? Гамбургский?

— Да.

— Там летают военные самолеты?

— Да.

Ник отпустил его и отступил на шаг, продолжая держать его на мушке.

— Ну хорошо, дружище. Сейчас ты вызовешь дежурную машину. Когда она придет, мы с тобой выйдем отсюда и сядем в нее. Если ты выкинешь какой-нибудь фокус, я тебя пристрелю. Не важно, что меня тоже убьют. В этой норе у меня так и так нет будущего. Так что думай лучше о себе. Понимаешь?

— Да.

— Ты также распорядишься подготовить к нашему прибытию на аэродром военный самолет, который доставит нас в Копенгаген. Запомни: мы садимся в дежурную машину и едем на аэродром, там мы пересаживаемся на самолет и летим в Копенгаген. Если тебя кто-нибудь спросит, кто я такой, отвечай, что я твой новый помощник из Берлина, что у меня сильно болит горло, поэтому я не могу говорить. Все понял?

— Да. — Пот катился у Шмидта по лицу.

— Отлично, давай к телефону. И помни: без фокусов.

Шмидт снял трубку дрожащей рукой.

— Говори своим обычным голосом, — шепнул Ник.

Шмидт кивнул. Спустя несколько секунд он лающим голосом стал отдавать в трубку приказы по-немецки. Потом повесил трубку и посмотрел на Ника.

— Машина будет внизу через пять минут.

— Пошли. Я за тобой. Револьвер со взведенным курком я буду держать в кармане. Думай только о своей шкуре. Пошел.

Шмидт обошел вокруг стола.

— Вытри пот со лба, — сказал Ник. — Не привлекай к себе внимания.

Шмидт стал вытирать пот, испуганно косясь на Ника. Он уже подошел к двери, но остановился и нерешительно оглянулся на Ника.

— Шмидт, запомни одну вещь, — негромко сказал Ник. — Я не простой осквернитель арийской расы. Я еще жажду убивать! Открывай дверь и выходи.

Шмидт весь напрягся, затем открыл дверь.

Когда они вышли из здания тюрьмы, Ник вынужден был почти зажмуриться от яркого солнца. Но он все же разглядел поджидавшую их дежурную машину. «Пока все хорошо», — подумал Ник.

Шмидт увидел майора, поднимающегося по ступеням крыльца, и козырнул ему. Ник, стоявший позади капитана, сделал то же самое. Майор на секунду остановился и что-то спросил у Шмидта. Тот оглянулся на Ника и что-то ответил. Майор коротко кивнул и затем взбежал по ступенькам крыльца. Шмидт и Ник сели на заднее сиденье дежурной машины. Дверцу предупредительно держал сержант-шофер. Захлопнув ее за ними, он побежал к своему месту.

— Что ты сказал майору? — шепнул Ник.

— Он спросил, закончил ли я доклад, я ответил, что он будет готов к завтрашнему утру.

— Молодец.

Шофер наконец сел за руль и завел машину. Ник даже покрылся испариной от напряжения, но решил, что чисто германское уважение к мундиру сыграло свою положительную роль: в гестаповской форме он находился вне всяких подозрений. Но едва машина стала отъезжать, как на крыльце появился какой-то капитан. Он заспешил вниз по ступенькам, на ходу что-то крича шоферу машины, где сидели Шмидт и Ник.

— Что происходит? — спросил Ник, уткнув дуло револьвера Шмидту в бок.

— Я не знаю…

Капитан догнал машину и что-то стал говорить шоферу.

— Он хочет, чтобы его подбросили до аэродрома, — шепнул Шмидт.

— Откажи.

Но было уже поздно: грузный капитан плюхнулся на переднее сиденье. Машина снова тронулась с места, а новый попутчик перегнулся через спинку своего сиденья и заговорил со Шмидтом. Машина уже приближалась к тюремным воротам. Немцы все разговаривали. Глаза Ника настороженно перебегали с одного лица на другое, стараясь уловить секретные знаки, которые мог бы подавать Шмидт, или подозрение со стороны толстяка капитана. Это было настоящим кошмаром — не понимать, о чем они говорят. Шмидт вполне мог бы рассказать этому капитану всю подноготную. Вдруг капитан обратился к Нику! Тот показал на свое горло и прохрипел сдавленно:

— Битте?..

Капитан немного смутился, но продолжил разговор со Шмидтом. За территорию тюрьмы выехали без приключений. Машина помчалась по шоссе в направлении аэродрома, и Ник позволил себе чуточку расслабиться. Разговор в машине прекратился. Ник решил, что Шмидт был слишком напуган, чтобы проговориться о нем капитану.

Шофер высадил толстяка напротив здания аэропорта. Тот вылез из машины и сказал:

— Данке.

Коротко взглянул на Ника и заспешил в здание.

— Давай быстрее к самолету! — прошептал Ник.

Шмидт отдал короткий приказ шоферу, машина обогнула здание и выехала на заросшее травой поле аэродрома, где Ника поджидал уже заведенный двухмоторный «Стука». Машина затормозила перед самолетом, и Ник со Шмидтом вышли.

— Что будет со мной? — спросил Шмидт.

— Ты тоже летишь. Давай в самолет.

Шмидт колебался. Ник перехватил его взгляд, брошенный в сторону аэропорта. И тогда он увидел, как с той стороны показалась бронемашина. Быстро набирая скорость, она ехала в их сторону.

Ник наставил револьвер на Шмидта.

— Я не говорил ему! — вскричал тот. — Он сам догадался!

Ник выстрелил дважды, целясь ему в грудь. Шмидт повалился на траву, а Ник бросился к самолету. Там было восемь пассажирских мест, за штурвалом сидел летчик.

— Взлетай! — заорал Ник, захлопывая за собой дверцу трапа, и прибавил по-немецки: — Пошел!

К его удивлению, летчик повиновался. Взревели моторы, и самолет начал разгоняться по полю. Одновременно Ник услышал начавшуюся пальбу. Он упал лицом вниз на пол, и в ту же секунду правый борт фюзеляжа прошила очередь. «Стука» взмыл в воздух. Ник подполз к иллюминатору и выглянул. Броневик быстро уменьшался в размерах, по мере того как самолет набирал высоту. Немцы все еще стреляли, но Ник уже понял, что спасен.

— Шмидт сказал Дольфусу, кто вы такой, — прокричал летчик, перекрывая шум моторов. — По пути на аэродром. Мне приказали не взлетать.

Ник пробрался в кабину, удивляясь про себя тому, что летчик так хорошо говорит по-английски.

— Почему же вы взлетели? — спросил он.

— Мы слышали о заговоре Винтерфельдта. Вернее, о подготовке этого заговора. Нацисты пытались держать это в секрете, но слухи все же просочились через тюремные стены. Многие из нас думают, что правда была на стороне Винтерфельдта. Мы знаем, что творится в «Фулсбюттель». Что там пытают бедняг евреев. Поэтому, когда мне передали, что вы Ник Флеминг, я понял, что это хорошая возможность для меня выбраться в Лондон.

Ник опустился на место второго пилота.

— Вы покидаете Германию навсегда?

— Я вернусь, когда здесь не будет нацистов. Кстати, меня зовут Арндт Сименс.

Он протянул Нику правую руку, и тот пожал ее.

— Я рад с вами познакомиться, Арндт, — сказал уже успокоившийся Ник. — Думаете, дотянем до Лондона?

— Я лечу к голландской границе. Вы ведь сказали Шмидту, что собираетесь в Копенганен? Вот они и будут искать нас на севере. Я думаю, что все обойдется. Немного потрясет: на западе неважная погода. Но зато облака спрячут нас. Вы убили Шмидта?

— Да.

— Хорошо. Этот мерзавец заслужил смерть. Пристегивайтесь — первые кочки!

И самолет нырнул в большое облако.

Ататюрк заказал для себя президентский поезд, который был изготовлен фирмой «Линк-Хофман-Буш» и главным достоинством которого была огромная мраморная ванная комната с мраморной же ванной.

В тот же день, когда Ник совершил побег из «Фулсбюттель», поезд турецкого диктатора въехал на берлинский Шлесише-банхоф, где Ататюрка встречали сам фюрер, вся нацистская верхушка, почетный караул и оркестр, исполнявший попеременно то турецкий национальный гимн, то «Хорст Бессель». Затем процессия с высоким гостем проследовала через весь Берлин в Канцелярию, расположенную на Вильгельмплац. Здесь на втором этаже был балкон, сделанный по распоряжению Гитлера вскоре после его прихода к власти. Оба диктатора вышли на этот балкон, чтобы поприветствовать воодушевленную толпу, собравшуюся внизу. Многих потрясла расправа с Ремом, происшедшая тем летом, но не было никакого сомнения в том, что Адольф Гитлер пока сохраняет поддержку подавляющего большинства немцев.

Вечером в Канцелярии состоялся торжественный прием, на который были приглашены все дипломаты, а также берлинская верхушка. Диана Рамсчайлд беседовала с французским пресс-атташе, ожидая, когда ей удастся переговорить насчет Ника с Ататюрком наедине. Случай представился очень скоро. Ровно в девять часов Ататюрк, одетый в великолепный белый китель, разрезая грудью, увешанной орденами, драгоценностями и лентами, публику, направился к женщине, к которой он до сих пор питал романтическую привязанность. Помимо того, что она еще являлась его деловым партнером.

— У меня новости для тебя, — сказал он, взяв ее за руку. — Пойдем на террасу, там никого нет, и я заодно смогу покурить.

Он вывел ее через застекленные двери на террасу. Гитлер не выносил табака. Гости иногда закуривали на свой страх и риск. В помещениях Канцелярии никогда нельзя было уловить запах дыма.

Вечерний воздух был прохладен и свеж. Ожидался дождь.

— Боюсь, мои новости не будут тебе в радость, — продолжил Ататюрк, закуривая турецкую сигарету и с наслаждением выпуская первый дым. — Гитлер и Геринг рвут и мечут. Сегодня днем из «Фулсбюттель» сбежал Ник Флеминг.

— Он… сбежал? — тихо переспросила она.

— Да. Не везет тебе с этим человеком. Или, наоборот, ему просто дьявольски везет. Человек Лысого Али убил другого, теперь и гестапо его упустило. Мне очень жаль.

Она вдруг рассмеялась. Ататюрк нахмурился.

— Ты находишь мое сообщение забавным? — спросил он.

— Нет, просто это смех облегчения! Ведь я как раз хотела просить тебя употребить твое влияние на Гитлера с тем, чтобы Ника отпустили, а он сбежал сам! Слава Богу!

— Диана, порой мне трудно тебя понять. Я полагал, что ты ненавидишь Ника Флеминга.

— Я тоже так думала, но, выходит, заблуждалась. — Она беспомощно развела руками. — Выходит, я все еще люблю его. И наверно всегда любила.

Ататюрк склонился к руке в длинной перчатке и поцеловал ее.

— О женщины, — сказал он. — Они способны бесконечно восхищать. Но знаешь, я немного ревную к Нику Флемингу. Должно быть, это необыкновенный человек, раз смог однажды внушить к себе такую неистребимую любовь.

— Да, — согласилась она, глядя на луну, освещавшую верхушки лип. — Он необыкновенный. По крайней мере, для меня.

Дикая мысль родилась в ее голове: а вдруг наступит день, когда ей удастся возродить в Нике любовь к себе? Ту жаркую любовь, которой он пылал много лет назад?