Точка

Эпилог

Мессер обладал завидным аппетитом. Когда к выносному столику на площадке под тентом с пятнадцатиминутным опозданием подсел Искин, он успел приговорить тушеное мясо в горшочке и теперь, передохнув, разбирался с жареными колбасками и картофельными биточками.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — сказал Искин.

— Воспользуетесь электрическим меню?

— Еще работает?

— Вполне.

Искин нажал на кнопку на планшете с выбором кофе. Мессер выпрямился от тарелки и какое-то время рассматривал собеседника, медленно двигая челюстями.

— Плохо выгляжу? — спросил Искин.

— Ужасно.

— Такой уж выдался день.

Перед «Кипарисом» Искин побывал в аптеке, забинтовал руку и увидел себя в зеркале. Черное от усталости, с ввалившимися щеками лицо его не напугало, но расстроило. Себя он едва узнал.

— А у меня, видите, — указал ножом на тарелку Мессер, — благодаря вам выдалось время полноценно пообедать.

— Я рад, — сказал Искин.

Мессер кивнул.

— Поранились? — спросил он про руку.

— Да.

— Это как-то связано с нашими делами?

— Все уже хорошо.

— По вам не скажешь.

Подошел официант. Сиреневый жилет. Серьга в ухе.

— Господин будет только кофе? — уточнил он.

— Еще можно порцию гренок, — сказал Искин. — Просто на планшете у вас…

— Его, в основном, используют только для вызова официанта, — улыбнулся мужчина.

— Тогда гренки с джемом и кофе, сладкий.

Официант кивнул.

— Хорошо. Принесу через пять минут.

Он удалился, и Искин, чуть морщась, потискал забинтованную руку. Мессер наблюдал молча. Потом, почесав родинку-слезу у глаза, склонился к тарелке.

Было малолюдно. Буки под порывами ветра шелестели кронами. Где-то вдалеке, словно в другой жизни, сигналил омнибус.

Официант принес кофе и гренки на блюдце. Искин сразу попросил счет и расплатился. Мессер съел большую часть биточков и колбасок. Наконец он, выдохнув, откинулся на спинку стула и промокнул губы салфеткой.

— Так что вы хотели мне сообщить, господин Искин?

Искин пригубил кофе.

— Я хочу сообщить вам, что юнитов больше в городе не будет, — сказал он.

Мессер хмыкнул.

— Вы на сто процентов уверены?

— На девяносто девять.

— То есть, Киле-фабрик все же закрылась окончательно?

— Да.

Мессер отложил салфетку.

— Из Киле, как я понимаю, была утечка?

— Очень локальная.

— Это как-то связано со смертью некой Лилиан Зуле, оберштурмфюрера хайматшутц, ночью в отеле «Вейзинг» на Мельберг-штросс?

— Нет.

— И вас там не было?

— Я был в другом месте, — сказал Искин.

— Можно спросить, каком?

— Я не смогу ответить точно. Я… я был не в том состоянии, чтобы запоминать.

— Хорошо, — сказал Мессер, — я понимаю.

— Вы не понимаете.

— Мне известно, что вы потеряли девушку, которую записали своей дочкой. Насколько я в курсе, ее задушили и чуть ли не в вашей комнате. Криминальная полиция, кстати, хотела бы видеть вас в участке на Литмар-штросс.

— Они думают, что это я? — спросил Искин.

Мессер пожал плечами.

— Не мое ведомство. Думаю, они в тупике. Она была дорога вам?

— Да, — сказал Искин.

— И ночью вы искали тех, кто мог ее убить?

Искин усмехнулся.

— Я уже разобрался.

Мессер снова посмотрел на его замотанную руку.

— Страшный вы, получается, человек. Ничего не скажете по этому поводу?

— Нет.

«Безопасник» потер подбородок.

— Хорошо, с этим пусть разбирается полиция. Вы же не собираетесь от нее бегать?

— Еще не знаю, — сказал Искин.

— Сколько человек вы убили?

Искин посмотрел Мессеру в глаза.

— Хотите зафиксировать признание на диктофон?

Мессер выложил черную коробочку из нагрудного кармана пиджака на стол, щелкнул кнопкой.

— Все, не записывает.

— Извините, Август, мне нечего сказать.

— Хорошо, а по поводу юнитов?

Искин взял гренок и обмакнул его в кофе.

— Недалеко от ферм Грюнерхюгель есть фабрика, там найдете продавца и покупателя, — помедлив, произнес он и опустил гренок обратно на блюдце.

После того, как Мессер упомянул Стеф, есть ему в «Кипарисе» расхотелось.

— Я могу хотя бы узнать, кто они?

Искин кивнул.

— Продавец — Вальтер, один из бывших подручных Кинбауэра, покупатель — некто Лукас, с ним был еще некто Виктор Раухер. Больше я о них ничего не знаю.

Мессер достал книжечку в темной кожаной обложке и записал имена карандашом.

— Если это тот Лукас, о котором я думаю, то он довольно высоко ценится в местном хаймвере, да, пожалуй, и в общереспубликанском. Он жив?

— Возможно.

— В каком смысле? — удивился Мессер.

— Мне было важно уничтожить емкости с юнитами, — сказал Искин. — А не то, что Лукас хотел их опробовать на канцлере.

Мессер вздохнул.

— Хотите откровенно?

Искин сухо улыбнулся. Это было как поощрение.

— По мне было бы лучше, если бы вы его убили, — сказал Мессер. — Потому что в плоскости политического заговора у расследования не будет никаких шансов на успех. Хаймвер сейчас почти что вторая власть. А может быть и первая.

— Все замнут?

— Обязательно. А преступником выставят вас. А юниты вообще пропадут из поля зрения. Он видел ваше лицо?

— Да. Но он меня не знает.

— Ладно. Фабрика у Грюнерхюгель?

— Возможно, там уже полиция, — сказал Искин.

— Было шумно?

— Да.

— Что ж вы сразу-то!.. — вскочил Мессер. — Мне срочно нужно туда.

Он забыл плащ на спинке стула, вернулся, пожал Искину руку и по буковой аллее быстрым шагом направился к выходу на улицу.

Берштайн был зол.

— Лем! Лем, я жду тебя уже шесть часов! — накинулся он на Искина, поднявшегося на второй этаж клиники. — Тебя нет! А полицейские есть! Слава Богу, сейчас уже нет, но были! И клиенты как с цепи сорвались — один за одним, один за одним. Я уже не за себя, я за «Сюрпейн» боюсь!

Искин нашел в себе силы улыбнуться.

— Иосиф, я ухожу, — сказал он.

Берштайн изменился в лице.

— Куда?

Искин пожал плечами.

— Эспаньола, Италия. Мало ли тихих мест?

Берштайн хмыкнул.

— Италия-то чем лучше Остмарка?

— Тем, что там море, мой друг.

— Это из огня да в полымя. От канцлера к дуче, — раздраженно сказал Берштайн, — не вижу здесь ничего хорошего.

Он подступил к Искину и снизу вверх заглянул в его лицо.

— Думаешь, пора собираться и мне?

— Мне кажется, осенью Остмарк присоединится к великому Фольдланду.

— Это верные сведения?

Искин в ответ пожал плечами.

— Где твоя чуйка, Иосиф?

— При мне. Нашептывает. А полиция? — спросил Берштайн. — Почему она искала тебя? Ты убил кого-то? Мне ничего толком не сказали, у тебя откуда-то появилась дочь…

— Да, Стеф, — сказал Искин.

— Родная?

Искин качнул головой.

— Это уже не важно. Мне нужно идти.

— Что, вот так сразу? — удивился, обеспокоился Берштайн. — Нет, ты постой.

Он шагнул за стол, постояв там, взялся за ручку сейфа в стене. Нижняя губа его упрямо и угрюмо вытянулась вперед. Дверца сейфа поддалась.

— Сколько тебе нужно? — спросил Берштайн, ныряя рукой в стальные недра.

На стол шлепнулись несколько перехваченных аптечными резинками тонких денежных пачек.

— Нисколько, — сказал Искин.

— Нет, серьезно, — заговорил Берштайн, заглядывая в сейф. — Двести? Триста марок? Максимум я могу дать тебе триста пятьдесят. Триста восемьдесят. Мне, извини, через два дня платить аренду, так что…

Еще несколько купюр легли на стол.

— Спасибо, Иосиф. У меня есть.

— О, господи, какой дурак! — воскликнул Берштайн. — В кои-то веки еврей расстается с деньгами без всякой для себя выгоды, а он не берет!

— Иосиф, я бы и так пришел к тебе первому, — улыбнулся Искин.

Берштайн вышел из-за стола.

— Ты плохо выглядишь, — ткнул он в грудь Искину коротким пальцем. — Три дня назад ты нравился мне гораздо больше.

— За три дня много всего произошло.

— Точно у тебя есть деньги? — остро прищурившись, спросил Берштайн.

Искин обнял его, низенького, крючконосого, кажется все больше лысеющего.

— Прости меня, если что.

— Начинается, — сказал Берштайн, отстраняясь. — Когда меня просят о прощении, я обычно начинаю соображать, где меня надули.

Он, не глядя, взял со стола пачку.

— Все, это от меня, на память, — он принялся засовывать деньги Искину за пазуху. — Можешь не тратить, можешь поставить в рамочку.

— Ладно, Иосиф, мне пора.

— С тебя открытка, Лем, на этот адрес. Иначе ты для меня умер.

На вахте общежития сидели вдвоем Финн и Отерман. Несмотря на все различия во внешности, выглядели она как братья. Оба морщинистые, бледноглазые старики. Отерман — с седыми усами. Финн с копной белоснежных волос и крохотной проплешиной на затылке.

На стойке в несколько стопок лежали журналы и учетные книги. Зал был пуст. Вообще было непривычно безлюдно. Свернутые спальные мешки горкой высились у одной из стен.

— Зигги, Ганс, здравствуйте, — сказал Искин.

Старики бросили сообща листать какую-то книгу и подняли головы.

— Добрый день, Лем, — сказал Отерман.

— Господин Искин, — кивнул Финн.

Они смотрели, ожидая его реакции.

— Для меня что-нибудь есть? — спросил Искин.

— Есть, — помедлив, сказал Отерман. — Полицейское предписание.

— И два письма, — добавил Финн.

Один старик выдал Искину желтую бумажку предписания, другой встал и переместился к шкафчику с корреспонденцией.

— Распишитесь здесь, — показал пальцем Отерман.

Он подал Искину перьевую ручку. Лем расписался напротив строчки «С предписанием ознакомлен». Ему следовало в течение трех дней явиться в полицейский участок на Литмар-штросс для проведения следственных мероприятий. Предписание было выдано уголовным инспектором К. Хартигом.

— И здесь.

Ганс отчеркнул ногтем пустое место на корешке. Искин расписался. Финн встал рядом, ожидая, когда Искин освободится. Отерман, прижав ладонью, медленно, по сантиметру, отделил корешок от основного листа.

— Все, — сказал он, забрав корешок.

Искин взял предписание. Финн подал письма.

— Сегодня утром доставили.

— Спасибо.

Оба письма были из Фольдланда. Конверт одного был голубоватый, из нотариальной конторы Панвейзера, другой, простой, серый, имел обратным адресом «Розыскное бюро Шмидта».

— Стефани увезли в морг, — сказал Отерман.

Искин кивнул.

— Ваша комната опечатана, — сказал Финн. — Ваши вещи в сорок второй, у Ирмы Лаур.

— И где мне спать? — спросил Искин. — Впрочем…

Он замолчал, отошел от стойки и сел на скамейку у окна, где светлее. Вскрыл конверт из нотариальной конторы. Машинописный текст от герра Панвейзера уместился на одном листе. «Дорогой господин Искин! — значилось там. — В свете вашего поручения по розыску Риты Фодер, как наследницы, предприняты соответствующие действия и выяснено следующее: Рита Фодер была выписана из муниципального реестра владельцев недвижимости в мае тридцать второго года. Новым владельцем дома по известному вам адресу стал Рихард Клаузенбах. Остаток денежного фонда — сорок четыре марки двенадцать пфенингов. С уважением, Руперт Панвейзер».

Искин вздохнул и вскрыл второй конверт.

Шмидт писал от руки, но письмо его тоже было коротко. «Господин Искин, не уверен, что мое письмо вас обрадует, но местонахождение Риты Фодер мною установлено. Проживая в местечке Дитценбах, недалеко от Франкфурта, Рита Эдна Фодер умерла в тридцать пятом году и была похоронена на городском кладбище при евангельской церкви. Крепитесь. Вернер Шмидт».

Минут пять Искину казалось, что его нет. Он сидел и смотрел в стену, и стены не было, ничего не было, кроме рук матери, подносящего ему ломтик серого хлеба с размазанным по нему маслом. Ему девять, за стенкой стучит по жестяному листу молоток отца. «На, Людвиг, перекуси». Руки у матери крепкие, но чуть темнее серого хлеба.

А лицо так и не давалось. Овал, абрис, высвеченный до невозможности разглядеть черты. Он не мог вспомнить, сколько не силился.

Ну, вот, с горечью подумалось ему, больше меня ничего здесь не держит. Искин кое-как больной рукой затолкал письма в карман, где мялись купюры Берштайна и, кивнув старикам за стойкой, направился к Ирме. Поднявшись на второй этаж, он постучал в дверь комнаты, где жил Баль. Ему никто не ответил. Присев, Искин просунул под дверь купюру в сто марок.

Ирма была дома.

— Лем!

Она бросилась ему на шею, едва он вошел в комнату. Искин вдохнул запахи хозяйственного мыла и кофе.

— Здравствуй, Ирма, — сказал он.

— Лем, с тобой все хорошо?

Ирма, отстранившись, взяла его лицо в свои ладони.

— Я жив. По-моему, этого достаточно, — сказал Искин.

— Ты выглядишь как больной чахоткой. Весь иссох, — с болью проговорила Ирма, оглаживая его виски холодными пальцами. — Тебя словно что-то ест изнутри. Я видела таких людей в больницах.

— Я в порядке, — сказал Искин.

— Тебя покормить?

Ирма отошла к столу и сбросила ворох одежды на пол, к распотрошенному матерчатому тюку, из которого, будто разноцветные кишки лезли шарфы и кофты.

— Нет, я поел.

Ирма обернулась. Лицо ее потемнело.

— Стеф увезли в морг.

— Я знаю, — сказал Искин. — Я, собственно, за вещами.

— Я сложила все на койке, — сказала Ирма. — Боюсь только, в беспорядке.

Искин, подойдя, успокаивающе потискал ее худое плечо.

— Не страшно. Мне нужен лишь чемодан.

На темно-коричневом покрывале весь склад его вещей составлял небольшую горку с чемоданом в основании и костюмом из шкафа на вершине. Не так уж и много. Впрочем, когда ему нужно было больше? Вот если бы со Стеф… Искин выложил из чемодана остатки концентрата, переоделся в свое, пока Ирма на кухне грела чайник, одежду от таксиста сунул в общую кучу. В чемодан положил шляпу Стеф и, подумав, выложил томик Эмиля Лензаки. Все стихи Лензаки он знал наизусть.

Прошлое зарывайте в землю, будущее даст всходы.

Но это верно только для растений.

Человек в земле не дает всходов.

Будущее его в том, что он делает, пока жив.

— Лем, кофе!

Ирма чуть не облила его кипятком.

— Ирма, я, собственно, попрощаться, — сказал Искин, увернувшись от чайника.

Женщина сузила глаза.

— А если я тебя не пущу?

Искин улыбнулся и промолчал.

— Ты все решил, — глухо сказала Ирма. — И куда?

Искин пожал плечами и выложил на стол триста марок.

— Это тебе. Можешь использовать, как хочешь. И на похороны…

Он добавил еще сто марок.

— Лем…

— Тебе пригодятся. А у меня еще есть. Ну, все, я пошел, — сказал Искин. — Лензаки на память от меня.

Он сухими губами коснулся щеки Ирмы.

— Ты нашел тех, кто ее убил? — с надрывом спросила она, когда Искин уже вышел в коридор.

— Да.

В полицию он не пошел. Через четыре дня в небольшой деревеньке на берегу Лигурийского моря некто Людвиг Хольмер (двести марок за паспорт на новое имя) снял на две недели комнату в доме престарелой четы Брекоти. До моря изумрудного цвета было пятьдесят метров. Извилистая тропинка вела между обветренных, изгрызенных морским воздухом камней с возвышения вниз, на узкий пляж из мелкой гальки.

До кромки воды от конца тропинки было около двадцати шагов, но каждый раз по разному, когда семнадцать, когда двадцать три. Море казалось живым и добрым. Оно шелестело галькой и приносило водоросли.

Было тепло.

Обычно Искин заходил в море по щиколотку, ему хватало, а затем, расстелив тонкий плед, садился на камни и просто смотрел вдаль. Его считали мрачным, немного не в себе остдойчем, потому что он не сразу отзывался, когда его звали по имени. Не так легко было вновь привыкнуть, что он Людвиг, а не Леммер.

На пляж нередко прибегали дети, но в большинстве своем или утром, или вечером. Поэтому Искин искренне полюбил сиесту. Он в одиночестве сидел на солнце, и руки его от нечего делать запускали в воду то один, то другой голыш.

Рядом с ним все время лежала шляпа, но он ни разу ее не надел, что очевидно добавляло ему странности в глазах местных. А уж если бы кто-то подслушал, что он бормочет на своем дойче, то, пожалуй, решил, что худой остдойч с розовой, словно обваренной правой кистью не просто странный, а крепко-накрепко сумасшедший.

Мясо на пальцах нарастало медленно. Юниты, будто истратив всю энергию на фабрике, работали медленно, с какими-то странными задержками. То заставляли частить сердце, то подсовывали под веки непонятные символы, то словно рассыпали под кожей горячие угольки. Возможно, думал он, я перестал верить в них, как раньше, и они это чувствуют.

Разучиться не верить не получалось.

— Ну, вот, Стеф, — шептал Искин, — мы и на море. Я не обещаю тебе какой-то особенной красоты, но здесь есть свое очарование.

Метрах в сорока из моря выступала скала, вокруг нее было пенно. Порывами налетал ветер. Искин сидел в рубашке с коротким рукавом.

— Мне так жалко, Стеф, — шептал он. — Возможно, это самообман. Возможно, твоя откровенная нагота, попытки провокации и соблазнения не имели ничего общего с какими-то чувствами ко мне. Ты хотела к морю, тебе нужно было жилье, а я… я попался. Но, наверное, этого и не хватало мне в жизни. Именно этого не хватало, чтобы вновь почувствовать себя по-настоящему живым.

Искин бросил маленький камешек в воду.

Бульк! И ничего.

— Какой ты зануда! — сказала Стеф.

Она была в трусиках и лифчике — устроилась загорать на камнях. Шляпу свою взяла от Искина, надвинула на глаза, закрываясь от солнца.

— Стеф? — удивился Искин.

Стеф рассмеялась.

— Чего ты удивляешься? Это же сон!

Искин огляделся. Пляж был как пляж. Море как море. Тропа убегала вверх. Стеф лежала на гальке и ерзала, устраиваясь поудобней.

— Какой же это сон? — спросил Искин.

— Самый настоящий, — сказала Стеф, сдвинув шляпу и посмотрев на него веселым глазом. — Ты взял меня к морю. Это сон.

— Но…

Девчонка приподнялась на локте.

— Господин доктор, скажите, вам сейчас плохо?

Искин мотнул головой.

— Нет.

— Тогда какая разница, сон это или не сон? — фыркнула Стеф. — Наслаждайся, папочка.

— Ты такая же дерзкая, как и раньше, — сказал Искин.

— Какой помнишь.

— Ну, да.

Искин лег, подложив здоровую руку под голову.

— Классно, да? — спросила Стеф.

— Да.

Солнце пекло, сияло в небе. Сиеста.

— Я, наверное, искупнусь, — сказала Стеф через минуту.

Она встала, просыпала горсть камешков на живот Искину. Вредина.

— Иди уже, — отмахнулся он. — Только далеко не заплывай.

— Хорошо, папочка.

Галька проскрипела под ногами девчонки. Искин сел.

— Куда в шляпе-то? — крикнул он.

Тонкий, гибкий, источенный солнцем силуэт станцевал ему у кромки воды непонятную пантомиму. Потом Стеф вошла в море, погрузилась в него, поплыла. Искин следил за ней из-под ладони, но скоро потерял из-за слепящих солнечных бликов.

Крикнула чайка.

Проснувшись, он не обнаружил шляпы рядом и долго искал ее, бродя по пляжу и вглядываясь в изменчивую чешую волн.

Через день он уехал.