Точка

Глава 8

А потом был страх.

Ребята-юниты, хоть и переполошились, но достаточно быстро вернули Искина из беспамятства. Он обнаружил себя связанным по рукам, скрючившимся в полной темноте в тесном, угловатом пространстве. Боль сидела в затылке, иногда потягиваясь и подползая к вискам, к шее, к челюсти. Подташнивало.

Хайматшутц!

Это было первой, обжигающей мыслью. Нашли! Дотянулись! И как хитро все обставили! Искин не сомневался, что визит в клинику некой личности под именем Аннет Петернау был лишь проверкой. Возможно, Аннет его даже скрытно сфотографировала, чтобы люди из Фольдланда, из Киле опознали и подтвердили, что да, это он, неуловимый и столь долго разыскиваемый беглец из Шмиц-Эрхаузена. Только вот никакой не Леммер Искин. Совершенно.

Искина тряхнуло, ударило локтем о твердую поверхность. Прорезались звуки — шорох шин, урчание мотора. Пришло понимание, что его упаковали в багажник автомобиля, завязали рот и куда-то везут. Уж не обратно ли на родину?

Страх чуть не заставил его забиться в беззвучной истерике, выворачивая кисти рук, колени и бодая лбом крышку багажника. Нет. Нет. Нет! И только разогреваемая малышами магнитонная спираль привела Искина в чувство. Тише, тише, сказал он им, успокаивая и успокаиваясь сам. Это мы всегда успеем. Вряд ли они знают о вас и о том, что я умею вместе с вами. Поэтому наше оружие мы прибережем на крайний случай.

Он прислушался, но люди в салоне автомобиля молчали. Ехали еще минут двадцать, потом снаружи что-то звякнуло, машина повернула и сбавила ход, одолела препятствие под колесами.

Значит, пока не в Фольдланд, решил Искин. А куда? На перевалочную базу? В импровизированную пыточную?

Он не стал изображать бесчувствие, когда автомобиль остановился и багажник открыли. От яркого света Искин сощурился.

Над ним склонились, ухватили за веревки.

— Эрик! Он уже в сознании! — крикнул мужчина, выдернув пленника из багажника.

— С чего бы? — отозвался еще один человек. — Я правильно бил, Петер. Как минимум, на полтора-два часа.

— Значит, клиент у нас — неправильный.

Мужчина взвалил Искина на плечо и, шаркая подошвами ботинок по бетонному полу, двинулся мимо высоких стеллажей. Он был крепок и коренаст, пах кожей и бензином. И куда же мы без Аннет Петернау? Рядом, вне поля зрения, сопровождая, застучали женские каблучки.

Искин пока решил ничего не предпринимать. Он не знал, где он, не знал, сколько человек участвуют в операции по его поимке, не знал, что им нужно. На самом ли деле им нужен Леммер Искин? Вдруг нет? Вдруг ошибка? Хотя вероятность этого, конечно, была исчезающе мала.

Выследили.

— Постой пока.

Мужчина спустил Искина на пол и шагнул куда-то в сторону. Шаги его отдалились. Но вместо него появился худощавый блондин в перетянутом поясом рыжем плаще. Глаза у блондина были светлые, злые. Он обошел Искина, как сторожевая собака обходит свою территорию. Одну руку при этом он все время держал за спиной, невидимой для пленника. Видимо, сжимал в ней «люгер» или, скорее, «вальтер», любимое оружие агентов хайматшутц.

— А ты ничего, — сказал он с ухмылкой превосходства, — долго прятался.

Искин, не имея возможности возразить, только фыркнул.

— Чего? — наклонился к нему блондин с утрированным вниманием. — Ты хочешь что-то сказать? — Свободной рукой он сдернул повязку, врезавшуюся пленнику в рот. — Прошу.

— Не понимаю, — сказал Искин, выплюнув грязь и кусочки шерсти.

— Чего?

— Вам, наверное, нужен кто-то другой.

— Ага.

Удар рукоятью пистолета в скулу был похож на высверк черной молнии и опрокинул Искина на пол. Боль студнем всколыхнулась в затылке. Юниты обожгли связанное за спиной запястье. Не время, мальчики. Ох, не время пока.

— Эрик!

Отошедший мужчина вернулся с деревянным стулом с разбитой спинкой и поставил его в круг света от лампочки под жестяным абажуром. Он оттеснил напарника плечом, поднял Искина и усадил его на стул.

— Петер, я всего лишь готовлю человека к разговору, — сказал блондин.

— Заткнись, Эрик.

Петер пальцами приподнял голову Искина за волосы. Искин сморщился. Под левым глазом, ему казалось, существует участок чужого лица.

— Не так и страшно, — сказал Петер.

— Вы уверены? — спросил Искин.

— Ты тоже заткнись.

Мужчины удалились. Искину представилась возможность оглядеться. Он находился в просторном полутемном помещении. Красные кирпичные стены. Залитый бетоном пол. Высокая железная крыша в узоре металлических конструкций. Ряд ламп под абажурами, включенных через одну, уходил вглубь помещения. С полок близкого стеллажа свешивались мотки проводов. Метрах в пяти, будто поверженный великан, лежал громоздкий железный шкаф. Дальше стояли его скорбные собратья. Дверцы одного были распахнуты, и Искин разглядел предохранители и залитые в бакелит многочисленные клеммы и контакты. Возможно, здание представляло из себя старый склад электротехнической компании.

По пыли, по грязи, по общей захламленности было видно, что склад уже какое-то время не используется по назначению. Значит, это не центр города. Западная окраина? Или местность у дороги к карьерам Весталюдде?

Петер и Эрик тем временем принесли стол, состоящий из двух толстых тумб и измазанной мелом столешницы. Блондин раздобыл ведро с водой и тряпку и аккуратно протер серую поверхность, не забыв ни дальние углы, ни кромки. Петер принес два стула, поставил на стол лампу с длинным проводом и пишущую машинку, хлопнул пачкой бумаги. На Искина они не глядели. Разве что мельком. Видимо, не считали, что он способен на побег. А может как раз хотели проверить, как у него с выдержкой — не развяжется ли, не побежит. Как-то же сбежал из Шмиц-Эрхаузена.

Искин не сделал ни одного лишнего движения.

— Все готово, фрау Лилиан, — сказал Эрик, закончив уборку.

Аннет Петернау, до этого, невидимая, наблюдавшая за Искиным из темного угла, подошла к столу.

— Замечательно, — сказала она.

Кожаное пальто повисло на спинке стула. Под ним на Аннет-Лилиан оказались темная блуза с серебристым значком на лацкане и серо-стальная юбка. Женщина выложила на стол пачку сигарет, бросила коробок спичек. Села.

— Удивлены, господин Искин? — спросила она.

Искин пожал плечом.

— Знаете, кто мы?

— Родная хайматшутц?

Аннет-Лилиан рассмеялась.

— Ну, видимо, не такая родная, раз вы предпочли нам Остмарк.

— Я — обычный беженец, — сказал Искин.

— Тогда, может, представитесь?

— Леммер Искин, сорок два года, уроженец Бирнау.

— Значит, возраст вы менять не решились.

В руках у Аннет-Лилиан появилась картонка, и она ловко сложила из нее, согнув все четыре стороны, подобие коробочки.

— Страшно хочу курить, — призналась женщина.

Длинная сигарета отправилась в накрашенный рот. Чиркнула спичка, на мгновение отразившись огоньками в прищуренных глазах.

— Ладно, — сказала Аннет-Лилиан, выдохнув дым. — Не будем играть.

Потушив спичку, она кинула ее в импровизированную пепельницу. Туда же стряхнула первый пепел. Тонкий дымок от сигареты был похож на душу, стремящуюся на свет.

— Петер, — подбородком указала женщина на Искина.

Крепыш кивнул и встал позади пленника. Как предвестник неотвратимого наказания.

— Эрик, ты пока свободен.

— Я здесь посижу, — сказал блондин, выбрав местом своего расположения поваленный железный шкаф.

Аннет-Лилиан затянулась.

— Ты не услышал меня, Эрик?

Блондин, дернув головой, неохотно встал.

— Услышал.

— Подыши снаружи.

— Яволь, фрау Лилиан.

Эрик пропал между стеллажами. Какое-то время слышалось, как он раздраженно шумит, хлопает ладонью по пустым полкам. Потом звуки стихли. Аннет-Лилиан подвинула к себе пишущую машинку, заправила в нее лист бумаги, снова сбила пепел в коробочку. Искин молча наблюдал, как она задумчиво почесывает ногтями щеку, как крутит на пальце короткий обесцвеченный волос у виска.

— Не порадуете нас чистосердечным признанием, Леммер? — спросила Аннет-Лилиан.

Лампа вспыхнула, свет ее плеснул Искину в лицо.

— Простите, — сказал он, моргая, — в чем я должен признаться?

— Петер, — сказала женщина.

Стоящий за спиной агент ударил Искина по ушам. Искин вздернулся. Несколько секунд боль звенела в его голове, распугивая мысли. Петер прижал книзу связанные руки носком ботинка, чтобы пленник не смог сползти со стула.

— Даю вам время подумать, — сказала Аннет-Лилиан.

Сигарету она погасила и с минуту, не обращая внимания на выгнувшегося Искина, печатала на машинке. Подергивался в каретке, принимая в себя очереди из букв и символов, серый бумажный лист. Искин молчал, с усилием пропуская воздух в легкие.

— Так как вас зовут? — приподняла голову Аннет-Лилиан.

— Леммер Искин.

Женщина отняла руки от клавишей и достала из пачки новую сигарету.

— Может, начнем сначала? — спросила она, закурив. — Мне не хочется часто обращаться к Петеру, он может перестараться. Так ни для меня, ни для вас никакого толка не будет. Давайте мы сделаем следующее. Я расскажу вам, кто вы, а вы уже решите, на какую откровенность можете пойти со своей стороны.

— Это торг? — спросил Искин.

Аннет-Лилиан выпустила дым изо рта.

— Определенно.

— Гарантии?

Аннет-Лилиан отставила руку с сигаретой.

— Никаких. Но если… — она сделала акцент на последнем слове, — …если информация, которую вы нам дадите, продвинет нас в нашем деле, мы оставим вас в Остмарке. Пожалуйста, живите, прячьтесь, переезжайте куда-то еще. Вы нам станете не интересны.

Искин понимал, что это ложь, но должен был признать, что Аннет-Лилиан прекрасно владела искусством обмана. Ей хотелось верить. Только с Петером, дорогая Аннет, ты не спешишь по другой причине, подумалось ему. Если ты знаешь, что я являлся узником Шмиц-Эрхаузена, то должна быть в курсе, через что я прошел. Петер не сравнится ни то что с «электрическим папой», но даже с рядовым лагерным надзирателем.

И все же он не совсем понимал, о чем хочет торговаться хайматшутц.

— Хорошо, — сказал Искин, — я не совсем уверен, что могу быть полезен. Но про себя с удовольствием послушаю.

Аннет-Лилиан сухо улыбнулась.

— Это разумно. — Она затянулась. — Итак, вас зовут Леммер Искин. Это имя вы назвали при регистрации в городском центре беженцев три года назад. До этого вы были Яннисом Цатакисом, очень короткое время, не больше месяца, но на нем мы, так уж случилось, надолго потеряли ваш след. Пять лет назад, на пограничном пункте в Эсмаре, что западнее, вы представились Георгом Шлехтером. В Шмиц-Эрхаузене вы носили номер «6212», на Киле-фабрик за вами закрепили номер «3», а настоящее ваше имя…

Аннет-Лилиан сделала паузу.

— Я слушаю, — сказал Искин.

— Людвиг Фодер.

Она затушила сигарету.

— Что ж, — сказал Искин, — очень познавательно. Тогда вы должны знать, что я ненавижу хайматшутц.

— Я знаю, — сказала Аннет-Лилиан. — Как представитель хайматшутц, я вас ненавижу не меньше. И при других обстоятельствах, Людвиг, с удовольствием выпустила бы вам пулю в лоб, как врагу Фольдланда.

— В том то и дело, что я не враг Фольдланда.

Аннет-Лилиан приподняла тонкие брови.

— То есть, свое участие в Spartakusbundи коммунистической партии Тельмана-Неймана вы никак не связываете с изменой Родине?

Искин качнул головой.

— В коммунистической партии не состоял.

— Не успели.

— Да, меня арестовали раньше.

— А знаете, что господин канцлер лично вычеркнул вас из списка на помилование в тридцатом году?

— Какая честь!

— Он считает вас весьма опасным человеком. Он сказал мне, что вы схлестнулись на одном митинге после войны.

— Я не помню, — сказал Искин.

— Главное, что господин канцлер помнит. Но это все лирика, — Аннет-Лилиан посмотрела на кончик сигареты. — Как я уже сказала, это мы с вами можем отодвинуть в сторону. В одном, правда, случае. Если вы расскажете нам все об опытах Рудольфа Кинбауэра.

Она перевела взгляд с сигареты на Искина.

— В смысле? — спросил Искин.

— Всю правду.

— Я же был подопытным, а не одним из его подручных.

— Это не важно. Мы знаем, что он любил делиться информацией со своим контингентом. Вот эту информацию нам бы и хотелось узнать.

— О юнитах?

— Именно.

— И только о них?

— Обо всем, что вы видели и чему являлись участником в Киле. К сожалению, людей, имевших какое-либо отношение к юнит-технологиям, осталось удручающе мало, приходится гоняться за вами по всей Европе.

— А разве Штерншайссер не объявил о сворачивании программы? — спросил Искин.

— Наш интерес как раз и вытекает из указаний господина канцлера.

— Но ведь в Киле…

— Сейчас мы говорим с вами, Людвиг, — Аннет-Лилиан отклонилась на спинку стула и, затянувшись, выдохнула дым к потолку. — Все, что осталось в Фольдланде, осталось в Фольдланде. Речь идет о вас.

Искин шевельнул плечами, проверяя прочность веревок, стянувших кисти рук.

— Мне надо подумать, — сказал он.

— Думайте, — Аннет-Лилиан, щурясь, посмотрела на маленькие часы на запястье. — Хватит пяти минут?

— Полагаю, да.

— Тогда время пошло, Людвиг.

— Лучше — Леммер. Я отвык от своего настоящего имени, — сказал Искин.

— Как скажете.

Аннет-Лилиан встала и, разминая шею, пошла по проходу между стеллажами. Ее худая фигура то грациозно появлялась на свет, то пропадала во тьме. Метров через двадцать она повернула обратно, но где-то на середине пути шагнула в сторону — то ли в помещение по-соседству, то ли наружу. Глухо стукнула дверь.

Петер за спиной Искина не проявил признаков беспокойства. Стоял, изредка похрустывая костяшками пальцев. Видимо, такое поведение Аннет-Лилиан было в порядке вещей.

Пять минут.

Искин посмотрел на лист в пишущей машинке и закрыл глаза. Ладно. Попытаемся прокачать ситуацию. Похоже, он не интересен хайматшутц сам по себе и представляет ценность лишь как источник информации о Кинбауэре. Что это значит? Почему его не везут в Фольдланд, а допрашивают на месте? Уж переправить через границу с Остмарком необходимый груз хайматшутц и легально, и нелегально может без всякого труда. Хоть цирк, хоть эшелон. Хоть завернутого в ковер человека. В чем здесь дело? У них нет времени? Или это просто промежуточный, так сказать, «горячий» допрос? Что, если смысла везти его в Фольдланд нет никакого?

Он похолодел от этой мысли. Почему?

Потому что они не думают, что я могу рассказать что-то ценное, — ответил себе Искин. Потому что я — «трешка». Не Кинбауэр, не Берлеф, не Рамбаум. Беглец. Людвиг Фодер, третий подопытный экземпляр.

А второе — меня некуда везти, вдруг с предельной ясностью понял он. Фабрика на консервации, и, видимо, Штерншайссер уже не надеется на ее восстановление. Юниты вот-вот будут преданы забвению. Возвращать меня в Шмиц-Эрхаузен глупо. Самое простое — убить после допроса. Так, стоп. Не понятно. Если Фольдланд окончательно отказался от юнит-технологии, зачем вообще нужен Леммер Искин? Чего он такого особенного может поведать? Внутреннюю кухню Киле? Кто на какой койке лежал? Как сбежал?

А если попробовать это связать с битыми юнитами, которыми кто-то в городе потчует молодых ребят? Искин прищелкнул языком. Интересно. Выходит, что хайматшутц среагировала на сигнал, что последние случаи погромов и хулиганских выходок имеют под собой основой технологию Кинбауэра. Так-так-так. То есть, свою они утратили. Возможно, перед смертью Кинбауэр, осознав чудовищные последствия и прочее, с кем-то переправил записи, позволяющие запустить процесс в Остмарке и лишающие этого процесса Фольдланд.

А так как я — здесь, то логично предположить, что этим кем-то был я. Тогда и побег мой подстроен Кинбауэром. И все сходится.

Искин качнулся на стуле. Но Петер тут же схватил его за волосы.

— Тихо, — прошипел он, брызгая капельками слюны.

Нет, ни хрена не сходится!

Полтора месяца разницы — раз. Разжиться дневниками и записями он, конечно, мог бы, но буквально на коленке слепить фабрику так близко к границе — это, извините, дураком надо быть. Гениальным, но дураком. Это два. Третье — чем связываться с производством юнитов самому, он бы просто нашел покупателя, готового выложить за сокровенные мысли Кинбауэра уйму марок, франков или фунтов.

Или хайматшутц считает, что он что-то вывез, но ни с кем пока этим не поделился? За шесть лет? Что ж, тогда их поведение логично. И то, что никто в Европе не сделал прорыва в этой области, говорит, пожалуй, в пользу этой версии. Он, Леммер Искин, вывез и спрятал.

Потому его и искали. Но как нашли? Наткнулись, когда кто-то под боком начал проверять и обкатывать технологию? Или он где-то засветился? Или проверка по спискам беженцев наконец добралась до его фамилии?

С этим не ясно. Но все остальное звучит вроде складно. Только почему Аннет-Лилиан сказала, что он им не интересен? Значит, они подозревают не его, а кого-то еще? А может быть, не интересен, потому что интересна предположительно имеющаяся у него документация?

Искин пошевелил запястьями. Малыши-юниты вовсю трудились над веревкой, растягивая и подрезая волокна.

— Господин Искин! — Аннет-Лилиан появилась из темноты и быстрым шагом направилась к столу. — Ну, как, вы решились?

— Я согласен поговорить о Кинбауэре, — сказал Искин.

— Я знала, что вы — разумный человек, — улыбнулась женщина, усаживаясь на стул. — Не хотелось бы вас пытать.

— Вряд ли бы вы этим чего-нибудь добились.

— Именно поэтому и не хотелось бы, — сказала Аннет-Лилиан. — Но все мы существуем в рамках определенных стереотипов. И обращение к пыткам для того, чтобы заставить человека говорить правду, увы, один из них.

— А потом? — спросил Искин.

— Оставим ли мы вас в живых — это вы, наверное, хотели спросить?

— Да.

Аннет-Лилиан посмотрела на него, как на пустое место.

— Вероятность есть, — она вытянула лист из каретки и скомкала его. — Но зависеть это будет от вас. — Она отклонилась назад и, повернув шею, позвала кого-то, стоящего за стеллажами: — Дитрих, вы можете выйти.

Из темноты на свет появился плотный мужчина в старомодном темном пальто и серых брюках. На круглой голове его сидела шляпа-котелок.

— Здравствуйте, Людвиг, — сказал он с неуверенной улыбкой и занял свободный стул по правую руку от Аннет-Лилиан.

За шесть лет Дитрих Рамбаум располнел и утратил здоровый цвет лица. Под носом у него появилась короткая щеточка усов в подражание Штерншайссеру. Но губы, нижняя больше верхней, остались такими же влажными, нос не изменил своей крючковатости, а родинка над переносицей, похожая на отметку индианок, только не красная, а черная, все также приковывала к себе взгляд. Видимо, потому о нем и не было нигде информации, что хайматшутц до поры до времени предпочитала прятать его в своих секретных недрах.

Теперь же — voila!

— Думаю, вы меня знаете, — сказал Рамбаум.

— Знаю, — сказал Лем.

— Я расследую деятельность известного вам Рудольфа Кинбауэра, — Рамбаум снял шляпу-котелок и продемонстрировал совершенно лысый череп, при этом шляпа угнездилась у него на коленях. — Думаю, вы могли бы оказать нам в этом значительную помощь.

— Кому — вам? — спросил Искин.

— Хм… Фольдланду, если вы его патриот.

— Ваша соседка собирается меня убить после нашей с вами беседы. До патриотизма ли мне?

— Вот как?

Рамбаум задумался. Пальцы его постучали по тулье, затем заползли за отворот пальто. Он вытащил портсигар, но, раскрыв его, вместо сигареты или папиросы достал розовую таблетку и положил ее под язык.

— Будьте добры, воды, — обратился Рамбаум к застывшему у Искина за спиной агенту.

— Что? — спросил Петер.

— Воды. И не торопитесь.

— Я не могу…

— Идите, Петер, — сказала Аннет-Лилиан.

Толкнув Искина бедром, Петер вышел из помещения. Они остались втроем. Собираясь с мыслями, Рамбаум какое-то время молчал. Посасывал таблетку и смотрел то на Искина, то на свои руки.

— Лилиан, — сказал он наконец, обернувшись к женщине, — я думаю, мы можем пообещать господину Фодеру сохранение статус кво.

— Этому коммунисту? — возмутилась Аннет-Лилиан. — Учтите, Дитрих, он — враг Фольдланда.

— Я знаю его историю лучше вас, — сказал Рамбаум. — Его арестовали за звезду на хозяйственной постройке в Аппельшоне. Второй раз арестовали при разгоне митинга в Гамбурге. При этом митинг был мирный. Собственно, это все его прегрешения. За это его посадили в тюрьму Каутвиц, а затем в Шмиц-Эрхаузен.

— Но он устроил диверсию и бежал!

— Никакой диверсии не было, Лилиан. Была утечка метанового газа и взрыв. Кроме того, в то время заключенные находились в опытном крыле фабрики. При всем желании господин Фодер не мог одновременно быть в двух местах. Из семи заключенных ему просто повезло больше всех, и он по счастливой случайности оказался не задет обвалившейся в результате взрыва стеной. Вы бы не сбежали на его месте, Лилиан?

— Я служу Фольдланду! — выкрикнула женщина.

— Я тоже, — спокойно ответил Рамбаум. — Но это не отменяет наличие такого инструмента, как логика. Кроме того, кажется, господин фольдкомиссар назначил меня руководителем расследования?

— Вас.

Аннет-Лилиан потянулась за сигаретой.

— Тогда я вынужден взять с вас обязательство не убивать господина Фодера, — сказал Рамбаум. — Хоть вы и самостоятельны в некоторых решениях, в данном случае я категорически настаиваю…

— Сначала пусть вернет украденное, — сказала Аннет-Лилиан.

Искин поднял голову.

— А что я украл? — спросил он.

Аннет-Лилиан улыбнулась.

— Вам лучше знать, — сказала она.

— У некоторых в хайматшутц и в кругах, близких к господину канцлеру, есть версия, что провал с юнитами — есть результат кражи документации, без которой технологический процесс невозможно стало запустить, — пояснил Рамбаум, взмахом ладони отогнав дым. — Одно время, пока не побывал в Киле и не выслушал компетентных специалистов, я тоже был ее приверженцем. Но позже изменил свое мнение. Теперь я уверен, что вся деятельность Рудольфа Кинбауэра в Киле — одна большая афера.

— Что? — спросил Искин.

— Афера, — повторил Рамбаум. — Грандиозно обставленный пшик. Но об этом позже. Вы согласны говорить со мной откровенно, господин Фодер?

— Меня развяжут?

— Нет! — стукнула ладонью по столу Аннет-Лилиан.

— Пока нет, — покосившись на нее, сказал Рамбаум.

Искин наклонился вперед.

— Я надеюсь на вашу порядочность, — сказал он, глядя Рамбауму в глаза.

Вошел со стаканом воды Петер.

— Пожалуйста, — он поставил его на край стола.

— Петер, погуляй еще, — сказала ему Аннет-Лилиан. — Но будьте с Эриком поблизости.

— Мне меньше работы, — фыркнул тот.

Ламповый свет облизал его затылок и плечи перед тем, как он скрылся за стеллажами. Рамбаум, наклонив голову, дождался стука двери.

— Он вышел, Дитрих, — сказала Аннет-Лилиан.

— Да, тогда приступим, — Рамбаум потер руки. — Господин Фодер… Людвиг, часть моих вопросов, наверное, покажутся вам дикими, но я прошу обстоятельно и вдумчиво отвечать на все.

— Хорошо, — сказал Искин.

— Лилиан, прошу, — сказал Рамбаум.

Не вынимая сигареты изо рта, женщина заправила новый лист в пишущую машинку. Рамбаум поправил свет.

— Имя? — спросил он.

— Людвиг Фодер, — ответил Искин.

Аннет-Лилиан занесла и вопрос, и ответ. Клавиши стучали громко. В машинке что-то дребезжало.

— Номер в опытном блоке Киле?

— Третий.

— Сколько еще было номеров?

— Кажется, девять или десять.

— Были ли вы знакомы с Карлом Плюмелем и Акселем Веттингом?

Искин задумался.

— Вы о номере первом и номере втором?

— Да.

— Я не знал их фамилий. Мы мало общались. Я знал только имена.

— Вы знали, что Карл Плюмель был умственно отсталым человеком?

— Да.

— Тем не менее, Рудольф Кинбауэр его очень выделял, — сказал Рамбаум. — У него были комфортные условия. Игрушки.

— Он работал над юнит-технологиями, насколько я знаю, — сказал Искин. — Кажется, проверял перфокарты.

Аннет-Лилиан перестала печатать.

— Дебил — инженер? — повернула голову она.

Рамбаум проигнорировал ее вопрос.

— Вы видели, как он работал с юнитами?

— Карл? Нет. Кроме Карла в особую зону мог заходить только Кинбауэр.

— А его помощники? Ральф или Марк?

— Никто.

— А Вальтер?

— Никто. Ни Вальтер, ни Эрих. Ни Ральф с Марком. Никто.

— Получается, в той зоне, кроме Кинбауэра и Плюмеля, никто никогда не появлялся.

— Да, Кинбауэр говорил, что там находится сердце проекта.

Рамбаум помолчал. Несколько секунд он покачивался на стуле взад и вперед, набирая все большую амплитуду.

— Людвиг, — наконец сказал он, — а вам не казалось это странным?

Искин незаметно попробовал натяжение веревки.

— Нет, — сказал он, — мне это и сейчас не кажется странным.

— Почему?

— После работы Карла всегда появлялись рабочие юниты, которыеуже испытывались на нас.

— То есть, там делались прототипы? — уточнил Рамбаум.

— Наверное. Небольшие партии.

— Значит, там должно быть… я не знаю, какое-то производство… механизированная линия… Ну, по логике.

— Возможно, — согласился Искин.

Рамбаум пожевал губами. Аннет-Лилиан отстучала последний ответ и вытянула лист из каретки.

— Первый, — сказала она.

— Хорошо, — кивнул Рамбаум. — Продолжим. В чем заключались ваши функции, Людвиг?

Аннет-Лилиан, затушив сигарету, придвинулась к пишущей машинке. Защелкали литеры, оставляя отпечатки на бумаге.

— Кинбауэр называл нас испытательными стендами, — сказал Искин.

— То есть, вы тестировали юниты? Я верно понимаю? — спросил Рамбаум.

— Да. Первые партии были мои и Акселя. Модификации тоже.

— Как это происходило?

— Меня фиксировали ремнями на стуле или в кровати (это делали Ральф и Марк, реже Вальтер с Эрихом), потом Кинбауэр…

— Лично?

— Да, только он. Он вводил мне через шприц колонию, растворенную в витаминном коктейле. С Акселем, я думаю, было также.

— В вену на руке?

— Чаще всего. Редко он колол в подключичную или яремную вену.

— Зачем?

— Я не уверен. Возможно, это было как-то связано с возможностями быстрого формирования колоний в отделах головного мозга.

— Угу…

Рамбаум, наклонившись к столу, перечитал текст в каретке.

— Скажите, — повернулся он к Искину, — мне интересно, что из себя представлял витаминный коктейль?

Искин усмехнулся.

— Господин Рамбаум, вы разговариваете с заключенным. Не с научным работником и не с Кинбауэром. Все, что я могу пояснить, с большой вероятностью не является достоверной информацией, поскольку она почерпнута из того, что говорил нам Кинбауэр, и того, что сложилось в моей голове позже. Рудольф Кинбауэр объяснял нам, что это витаминный коктейль с микроэлементами для строительства колоний. Но что это было на самом деле, я сказать не могу.

— А какого цвета была жидкость?

— Мутно-белая или бледно-желтая. Изредка — прозрачная.

— И как она на вас действовала?

— Никак.

Тох-тох-тох. Клавиши пишущей машинки отстучали последние символы.

— Дитрих, — сказала Аннет-Лилиан, убирая второй лист к первому, — мне кажется, что господин Фодер только что признался, что не скажет нам ни слова правды.

— Мы можем требовать от него больше?

— Если я позову Петера…

— Оставьте, Лилиан! — раздраженно сказал Рамбаум. — Вы прекрасно знаете, через что он прошел. Нам не поможет ни Петер, ни Святой Петр!

— Да, но, возможно, господин Фодер размяк на свободе.

— Вы можете проверить, — подал реплику Искин.

Веревка держалась на честном слове, но он пока не торопился освобождаться. Разрядить магнитонную спираль в сидящих — дело одной секунды. Только вот что дальше? Сколько у Аннет-Лилиан людей? Трое? Четверо? Пятеро? Кроме того, вопросы, которые задавал Рамбаум вызывали у него смутное беспокойство.

Искин чувствовал, к чему тот клонит.

— Давайте не отвлекаться! — Рамбаум поднял и посмотрел на свет поставленный стакан с водой, потом осторожно отпил. — После инъекции юнитами… — он покашлял, дожидаясь, пока Аннет-Лилиан что-то подкрутит в каретке, — после инъекции, как определялось развитии колонии? Как вообще Кинбауэр выявлял отклонения или, наоборот, правильность формирования настолько мелких образований?

— У него был рентгенограф. Позже все проецировалось на специальный экран.

— Вы видели?

Искин кивнул.

— Кинбауэр показывал снимки.

— То есть, по вашему мнению, — наклонился к нему Рамбаум, — юниты не только выживали в агрессивной среде организма, но и основывали там колонии, которые, по сути, управляли человеком?

— Насколько я помню, — сказал Искин, — Кинбауэр рассказывал вам, как это происходит.

— Кому только Кинбауэр это не рассказывал! — воскликнул Рамбаум, которому вдруг изменила спокойная манера общения. — И в министерстве Науки, и на совещаниях у господина канцлера, и отдельно и лично господину канцлеру! Про полипептидную оболочку для обмана иммунной системы, про биохимию мозга, про продолговатый мозг и таламус, про открывающиеся перспективы, при этом его консультировали ученые мировой величины: Фишер, Ландштейнер, Бергер, бесчисленные химики, физики и физиологи, а также математики и инженеры. Я сам был его горячим сторонником.

Он умолк, уставившись на свою шляпу.

— Но разве полипептидная оболочка не нужна? — спросил Искин.

— Об этом потом, Людвиг, — тяжело вздохнув, сказал Рамбаум. — Сейчас меня интересует, чувствовали ли вы в себе юнитов?

— Да.

— Каким образом?

— Были определенные тесты по стадиям развития колонии, отключение сознания, управление дыханием и сердечным ритмом, органами чувств.

— Даже так?

— Кроме того, мы имели обратную связь с юнитами.

Аннет-Лилиан прекратила печатать.

— Что? Юниты разговаривали с вами?

— Нет, — улыбнулся Искин. — Скорее, это было информирование о функционировании колонии. Слова на несколько мгновений возникали под веками. Версия, назначение, стадия. В урезанном виде это сохранилось и в промышленных партиях.

— То есть, юниты подключались к зрительным нервам? — спросил Рамбаум.

— Нет. Кинбауэр говорил, что трансляция ведется напрямую в затылочные доли. Там происходит обработка зрительной информации.

— Понятно.

Рамбаум встал и шагнул от стола к Искину.

— Людвиг, — он присел перед пленником, — сколько колоний вы испытали за весь период своего нахождения в Киле?

— Около тридцати.

— Как это? Не выходит по срокам.

Искин улыбнулся.

— Кинбауэр в течение месяца мог подсадить мне три или четыре колонии с перерывами в неделю.

— Вот как?

— Да. Если одна колония поглощала другую, опыт прерывался.

— Но, в среднем, сколько вы тестировали одну колонию. Три месяца? Полгода? Или хватало месяца?

— Кинбауэр часто форсировал стадии, — ответил Искин, — а иногда запускал лишь один или два этапа. Но, в целом, наверное, действительно, выходило по три, три с половиной месяца на тест.

— И ни одного сбоя?

— Почему? У меня было три сбоя. Кинбауэру это сразу было видно на рентгенографе, и колонии уничтожались излучением.

— Доходили ли вы до конечной стадии и последующей активации программы?

Искин кивнул.

— Да, мне показывали кино.

— Зачем?

— Не знаю. Чтобы я понимал, на что способны юниты.

— Вы знаете, что кино с вами показывали господину канцлеру? — спросил Рамбаум.

— Он, наверное, был в восторге.

— Именно. Он сказал: «Вот таким и должно быть перевоспитание неблагонадежных элементов». Неделю ходил в приподнятом настроении. На что это, кстати, похоже?

— Что?

— Действие под программой. Вы же, наверное, были в сознании?

— Не совсем, — сказал Искин. — Ты словно отделен… Это трудно объяснить.

Кино было черно-белым. Но имело звук. Кинбауэр снимал его в специальном боксе, оборудованном съемочной и звукозаписывающей аппаратурой. Звук был необходим, чтобы слышались команды, которые выкрикивал Кинбауэр. Хронометраж фильма составлял четыре минуты. Исчерпывающие четыре минуты. Искин, впрочем, не знал, тот ли фильм смотрел Штерншайссер. Кинбауэр в какой-то период увлекся показательными съемками, и эпизодов с активациями колоний могло быть куда больше одного.

Гриф: «Совершенно секретно».

Когда Искин смотрел на самого себя, запечатленного на пленке, он не мог отделаться от мысли, что вместо него играет какой-то удачно загримированный актер. Очень похожий. Этот актер, не мигая, около десяти секунд смотрел в объектив. Потом Кинбауэр сказал: «Представься». И актер отчеканил: «Людвиг Фодер, номер три, в активации орднунг-колония, версия девяносто пять». Затем по команде Кинбауэра и под едва слышный стрекот электрического привода кинокамеры Людвиг Фодер приседал, пел, пытался разбить стекло (орднунг-колония не давала), отжимался, избавлялся от одежды, маршировал нагишом и кричал: «Да здравствует, Адольф Штерншайссер!».

Во второй части фильма Людвиг Фодер убивал. Кто-то, кажется, Вальтер, выдал ему «маузер-98» с магазином на пять патронов и поставил напротив него пятерых заключенных, взятых из Шмиц-Эрхаузена. Наручниками они были прикованы к стене, так что того, что кто-то вдруг бросится на стрелка, можно было не опасаться.

Десять шагов.

Искин помнил, что ничего тогда не чувствовал. Ничего. Даже в глубине души не бесновалось запертое, скукоженное, протестующее «я». «Я» было усмирено юнитами. Эти пятеро не снились ему потом. Пять изможденных человек в полосатой лагерной форме, которая мешком висела на каждом. Он не мог воссоздать их лиц. Помнил только, что они были большеглазые и бледные и показались ему близкими родственниками. Двое были лет пятидесяти, еще двое лет тридцати, а один, совсем мальчишка, — лет восемнадцати. Мальчишка был лопоухий. Сквозь уши просвечивал белый свет.

На кинопленку попали только их коротко стриженные черепа, лица мелькнули на долю секунды — Кинбауэр поспешил отвести камеру на Фодера, на основного героя фильма, который, широко расставив ноги, все еще голый, стоял с винтовкой наперевес.

(Господин канцлер был любителем эротики, и видимо, Кинбауэр хотел потрафить Штерншайссеру этой съемкой. Кроме того, сразу можно было объяснить, что никакой рефлексией, ни по отсутствию одежды, ни по выполнению приказов, подопытные у него не страдают).

Кинбауэр сказал: «Людвиг Фодер». Фодер сказал: «Я!». «Перед вами пять целей, Фодер». «Да!».

«Вы должны убить их». «Слушаюсь!». «Цельтесь в сердце». «Слушаюсь!». «Огонь!».

Фодер прижал приклад «маузера» к плечу и, выверенными движениями смещая ствол винтовки, выстрелил пять раз.

Вот так. Пленка не распалась, не раскрошилась от ужаса содеянного и бесстрастно зафиксировала повисшие на цепях, выгнувшиеся трупы.

Сначала Кинбауэр хотел, чтобы Фодер расстрелял собак, а остановился на заключенных потому, что их было много, тогда как собак еще стоило поискать.

— Людвиг?

— Да, — сказал Искин.

— Так вы были в сознании? — спросил Рамбаум.

— Я чувствовал себя наблюдателем. Отстраненно смотрел за происходящим. Ничего не чувствовал.

— И вы считаете это заслугой юнитов?

— Да, это было их предназначением.

— Простите, Людвиг, — произнес Рамбаум, — но мне хочется понять, чем вызвана ваша уверенность в том, что вы в это время находились под сторонним, скажем так, управлением?

— Тем, что будучи в состоянии управлять собственными разумом и телом, я бы никогда не сделал того, что сделал.

Аннет-Лилиан хмыкнула.

— А вы не думали, что могли выполнить это под влиянием химических препаратов? — спросил Рамбаум.

— Нет.

— А, предположим, под гипнотическим внушением?

Искин мотнул головой.

— Вы не понимаете…

— Я как раз понимаю, — перебил его Рамбаум и нацелил палец. — Это вы, Людвиг, не понимаете, что доказательства существования колоний микроскопических существ непонятной природы, которые, прорастая в человеке, подчиняют его себе, настолько зыбки, что просто диву даешься, как вы до сих пор в них верите.

— Я испытывал их, — сказал Искин.

Тр-р-р! — Аннет-Лилиан с треском выдрала лист из каретки, сложила его к уже напечатанным и потянулась за сигаретной пачкой.

— Он дурит вам голову, — сказала она Рамбауму.

— Иногда люди истово убеждены в том, чего нет, — ответил он ей. — Некоторые верят в высшие силы и в каждом событии находят доказательства их проявления. Некоторые верят в дьявола и также не имеют сомнений в том, что он ходит среди людей. При этом, по здравому размышлению, присутствие и высших сил, и дьявола не имеет твердого, материального основания. Все это изобретения человеческого разума, которому необходимо иметь опору для оправдания собственной слабости. А господину Фодеру, думаю, было легко поверить в тот спектакль, что разыгрывал перед всеми Кинбауэр, потому что подкреплением этой веры Рудольф занимался ежедневно.

Аннет-Лилиан закурила.

— Я католичка, — сказала она. — И верю в Бога.

— А я материалист, — сказал Рамбаум.

— Я думала вы из… — Аннет-Лилиан скривила губы. — Ну, из «Альтенэрбе».

— Обычно участие в таких организациях не афишируют, — с долей укора сказал Рамбаум, и стул под ним скрипнул. — Но что это меняет?

— Разве «Альтенэрбе» не находится на другом полюсе от материализма?

— Если считать ее, как и прежде, оккультным орденом, то да. Но с той поры, с угасания небезызвестного ее предшественника под руководством Зеботтендорфа, прошло больше пятнадцати лет. У старых организаций, как и у людей, с возрастом часто прибавляется разума, и вместо распевания заклинаний на латыни, медитаций и проведения бестолковых ритуалов с забиванием козлов и ягнят появляются вполне материалистические концепции по поиску древних артефактов.

Но это, пожалуй, к нашему делу не относится.

— Согласна.

Аннет-Лилиан затянулась, сбила пепел в коробочку и заправила в пишущую машинку новый лист.

— Хорошо, — оглянувшись на нее, сказал Рамбаум, — продолжим. Итак, Людвиг, информацию о развитии колонии вы получали посредством тестов и зрительного текста.

Искин кивнул.

— Да.

— Меня интересует вот что. Другие пациенты, если можно так выразиться про находящихся в Киле заключенных, они тестировали те же партии юнитов, что и вы, или Кинбауэр каждому давал что-то свое?

Под ожесточенный стрекот клавиш Искин вздохнул.

— Я же сказал, первые партии всегдапредназначались мне и Акселю. Последующие доводились остальными.

— Почему? — спросил Рамбаум.

— Возможно, мы с ним были более восприимчивы. Или же вероятность отторжения колонии у нас была меньше, чем у кого-либо еще. Я не могу сказать ничего определенного.

— Разве Кинбауэр вам не объяснял?

— Он говорил, что мы с Акселем находимся на одной волне с юнитами.

— Как это?

— Возможно, наши организмы, мозг как-то способствовали быстрому развитию колоний, — сказал Искин. — По другому я не могу интерпретировать его слова.

— Угу, — сказал Рамбаум. — И насколько я понимаю, Кинбауэр испытывал на вас несколько разновидностей юнитов?

— Да. Было четыре основных программы.

— Четыре?

— «Солдаты родины», «Саботаж и тревога», «Материнство». Четвертая — универсальная, общее подчинение, орднунг-юниты.

— В целом, по докладам Рудольфа я знаком с каждой программой, — сказал Рамбаум, погладив шляпу на коленях. — В свое время они вызвали подлинный фурор в фольдстаге на закрытом заседании партийного комитета. Но все же, Людвиг, как вы могли, например, участвовать в программе «Материнство»?

Аннет-Лилиан придвинулась к столу.

— Да, это было бы интересно услышать, — сказала она.

Ее голос был полон скепсиса.

— Это просто, — сказал Искин. — Вальтер или Ральф фиксировали, что колония развернута в необходимом месте, вот и все. У нас не было в Киле женщин. Кинбауэр планировал тестировать «Материнство» на девочках четырнадцати-пятнадцати лет.

Аннет-Лилиан хохотнула.

— А я уж подумала, что заключенных мужского пола заставляли тужиться и рожать.

— Программу пытались внедрить в школах, — сказал ей Рамбаум. — Лет восемь назад.

— У Кинбауэра было много планов, — сказал Искин. — Он договаривался о вакцинации ряда школ. Но точных цифр я не знаю.

Рамбаум кивнул.

— Я знаю. Кляйнфольд-шуле и Рисбах-шуле. И поверьте, Людвиг, я до сих пор с отвращением вспоминаю, как с воодушевлением смотрел на девочек, которых кололи первыми коктейлями Кинбауэра. Я говорил им: «Материнство — это здоровье. Это быстрая и безболезненная беременность. Это крепкий плод. Это отсутствие патологий».

— А на самом деле? — спросила Аннет-Лилиан.

Рамбаум двинул шеей, словно ему стал жать ворот пальто.

— У двух из тридцати были выкидыши. Одна оказалась бесплодна.

— Должно быть, время действия… — сказал Искин.

— Вот! — громко произнес Рамбаум под стрекот клавиш. — Вот еще один и очень важный вопрос! Как раз про время действия. Скажите пожалуйста, Людвиг, какой срок существования был положен юнитам?

— В неактивном состоянии — около пяти лет, — сказал Искин. — Так нас заверял Кинбауэр. Дело в том, что за пять лет растворяется оболочка, в которой находится латентное ядро колонии, и на нее реагирует иммунная система организма.

— А в активном?

— От нескольких часов до года.

— И иммунная система уже не реагирует?

— Я не знаю, — сказал Искин. — Должно быть. Когда колония развивается, она уже воспринимается как часть организма.

— С чего вдруг?

Искин пожал плечами. Ответа у него не было. Кинбауэр об этом говорил обиняками, путаясь, и не очень уверенно.

— Ну, хорошо, — Рамбаум прищурился. — А почему такой разброс?

— Наверное, все зависит от программной цели колонии.

— Но, как я понимаю, те же орднунг-юниты должны были бы находиться в теле человека бессрочно.

— Это было в планах.

— Вы представляете себе возможным такое?

— По замыслу Кинбауэра юниты должны были получать питательные вещества и строительные материалы из крови и клеток человека.

— Чудесно! — воскликнул Рамбаум. — Видит Бог, у Кинбаура было бы большое будущее на литературном поприще!

— Опыты велись, — сказал Искин.

— Это понятно. Опыты велись, Европа дрожала. А что вы скажете насчет многочисленных версий, Людвиг?

— Кинбауэр варьировал скорость и этапы развития колонии, ее внутренние процессы, сроки жизни, конкретизировал задачи. Новые версии выпускались чуть ли не каждую неделю.

— Кем?

— Кинбауэром.

Рамбаум качнулся на стуле.

— То есть, программированием занимался он сам?

— Да, но Карл, который номер первый, всегда помогал ему. Я видел, как он вырезал перфокарты с командными кодами. Многие видели. У него был небольшой пресс-станок с трубками, которые пробивали картон в определенном порядке.

— И куда, извините, эти перфокарты шли? — с интересом спросил Рамбаум.

— В программатор, — сказал Искин.

— Вы его видели?

— Да, он был «рейнметалловский».

Рамбаум заулыбался, словно Искин сказал ему что-то приятное.

— Вы говорите про здоровый, сваренный из металла станок, стоявший в отдельном помещении на фабрике, Людвиг?

— Да.

— От него еще шла лента транспортера через весь цех?

— Да, насколько я знаю.

— Как я понимаю, — сказал Рамбаум, — именно в этом станке-программаторе изначально пустым юнитам, болванкам, задавались необходимые характеристики?

— Кинбауэр объяснял, что да.

— Угу.

Рамбаум поднялся и, положив шляпу на стул, словно боялся за свое место, отошел к лежащему железному шкафу.

Звук от ударившего в жестяной бок носка ботинка, вышел глухой. Рамбаум резко повернулся к Искину.

— Людвиг, а вы не задавались вопросом, каким, собственно, образом происходит программирование? Что там внутри? Это же не арифмометр. Не машина Бэббиджа. Не Versuchsmodell нашего дорогого Конрада Цузе.

— Я не видел внутренности станка, — сказал Искин. — Он был всегда закрыт, но сбоку имелась съемная панель на болтах.

— Вы же представляете размеры одного юнита?

— Да, Кинбауэр объяснял.

— До пяти микрометров, правильно? — спросил Рамбаум.

— Где-то так, — сказал Искин. — Чтобы не застревал в капиллярах. Зернышко почти не чувствуется пальцем.

— И вы не спрашивали себя, хотя бы однажды, какой должна быть технология, чтобы запрограммировать зернышко таких размеров? Зернышко, как минимум, должно было самостоятельно двигаться…

— Движение обеспечивал ток крови, — вставил Искин.

— О, да! — воскликнул Рамбаум. — А дальше? А ориентацию что обеспечивало? А прикрепление к стенкам сосудов и органов? А дальнейшее развитие, накопление энергии, размножение, формирование колонии? Вы верите, что станок замечательной «Rheinmetall», способной, несомненно, на многое, был вообще в состоянии программировать?

— Верю, — сказал Искин.

Рамбаум захохотал.

— Он дурит тебя, Дитрих, — сказала Аннет-Лилиан, звонко впечатав последний знак в лист бумаги. — Он определенно строит из себя дурачка.

— Почему? — спросил Искин.

— Потому что даже я понимаю, что это невозможно!

— Тогда, извините, если вы убеждены, что программатора не существовало, то что, по вашему мнению, я мог украсть?

— Разработку, Фодер, гениальную разработку, — сказала Аннет-Лилиан.

— Лилиан считает, — пояснил Рамбаум, — что Кинбауэр не мог около пяти лет просто так дурачить канцлера и всю нашу политическую верхушку. Что у него был программатор, но не тот многотонный кусок металла, гордо объявляющий о себе на фабрике, а гораздо более компактный прибор.

— Возможно, что его сделал не он сам, — добавила Аннет-Лилиан.

— А кто? — удивился Искин.

— Карл Плюмель, ваш номер первый. То есть, Кинбауэра номер первый.

— Вы же сами обозвали его идиотом.

— Дебилом, — поправил Рамбаум, вышагивая между пленником и столом. — Он был дебил.

— В одной области — дебил, в другой области — гений, — сказала Аннет-Лилиан. — Я знала математика, который с легкостью вычислял логарифмы, но не мог сообразить, сколько ему заплатить за проезд в Берлинском штроссбанвагене.

— Значит, Карл что-то сделал? — уточнил Искин.

— Или он, или Кинбауэр.

— А я эту разработку украл?

— Да, — кивнула Аннет-Лилиан. — Именно так. И мы ее найдем, Фодер. Уж в этом не сомневайтесь. Вы же обитаете сейчас на Гроэке-штросс, двадцать семь? Общежитие для таких же, как и вы, беженцев?

Искин похолодел. Стеф! Стеф же будет там, в его комнате! И если кто-то из хайматшутц… Если к нему явятся… Неясное ощущение, которое он уловил, выходя из такси на Литмар, наконец оформилось. Что он тогда подумал, мельком, уголком сознания, глядя на затылок обидевшейся девчонки?

Что они могут больше не увидеться.

Искин с трудом сглотнул.

— Там ничего нет, — сказал он. — Я не стал бы…

Аннет-Лилиан улыбнулась.

— Но проверить-то надо?

— Оставьте, Лилиан, — поморщился Рамбаум. — Мы-то с вами, надеюсь, оба понимаем, что какой бы ни был изобретен прибор, ничего изменить в гоп-компании, построенной Кинбауэром, он не смог бы по определению.

— А если это был гипнотический аппарат?

Рамбаум завел глаза к фермам потолка, словно спрашивая терпения у невидимого Господа.

— Не надо, Лилиан. Это не имеет ничего общего с действительностью.

— Но…

Рамбаум поднял руку. Аннет-Лилиан усмехнулась и потянулась за следующим листом.

— Отставим пока программатор в сторону, — обратился Рамбаум к Искину. — Давайте поговорим о юнитах.

— Я не против, — пожал плечами Искин.

Веревка чуть не соскользнула с запястий, и он прижал ее пальцами. Ни Рамбаум, ни Аннет-Лилиан этого не заметили.

— Так вот, юниты, — сказал Рамбаум и, вернувшись к столу, отпил воды. — Если с программатором я могу простить вам, Людвиг, незнание устройства, то о юнитах, я уверен, Кинбауэр рассказывал вам в подробностях.

— Не совсем, — сказал Искин. — Он, скорее, расписывал их возможности и в своих фантазиях становился похож на господина Штерншайссера.

— Фодер!

Пишущая машинка под пальцем Аннет-Лилиан выстрелила клавишей.

— Спокойней, Лилиан, поспокойней, — с укором произнес Рамбаум, коснулся своих «канцлерских» усиков и продолжил: — Людвиг, вы имеете о юнитах хотя бы более-менее четкое представление?

— Думаю, да, — сказал Искин.

— Охарактеризуйте их, пожалуйста.

— Это изделия самых крохотных размеров, которые в организме человека могут образовывать колонии, имеющие целевую направленность.

— Я рад, что вы сами это сказали — изделия. Как же собирались эти изделия?

— На фабрике.

— Угу.

— Вы сами инспектировали производственную линию.

— Это да, — согласился Рамбаум. — Как всякий профан я был в полном восторге. Все громыхало, все двигалось, катилось, шипело, звякало, скрывалось в железных недрах и выходило с транспортной ленты серым металлическим порошком. И минимум людей! Все само — дышит, пыхтит, перемещает, подмигивает огнями, ременные приводы крутят колеса, штамповочный пресс вбивает грохот и заготовки в станину. Бум! Бум! И только после смерти Кинбауэра, когда стала возможной полномасштабная ревизия…

Рамбуам замолчал.

Лицо его вдруг сделалось печальным, обиженным, как у человека, который испытал крах мечты. Которому показали мечту, а потом провели к ее изнанке, где все держалось на ниточках, мехах, заставляющих мечту парить, и рычагах и рейках.

— Вы должны понимать, Людвиг, — сказал он, — что для сборки хотя бы одного юнита, если мы договорились понимать под юнитом сложное электромеханическое устройство, нужен соответствующий инструмент. А так как само устройство обладает микроскопическими размерами, то и инструмент должен уметь с этими размерами работать. В связи с этим умозаключением возникает вопрос: в той конвейерной линии, что показывал всем Кинбауэр, в грохочущем, пыхающем паром и искрящем цехе какой-нибудь из десятка станков мог оперировать такими устройствами?

— Но на выходе…

— Нет-нет, — прервал Искина Рамбаум, — вы послушайте. Если мы понимаем под юнитом сложное электромеханическое устройство, то он должен иметь какие-то движители, так? Пусть это будут даже волоски или что-то вроде каучуковых ресничек. Чтобы движители работали, им нужен мотор или хотя бы аккумуляторная батарея, правильно? Всему этому просто необходим корпус и какой-то механизм, который запускал бы движение, когда надо, и прекращал бы его в противном случае. То есть, в определенный момент подключал и отключал питание. Что-то вроде реле. Но кто будет определять этот момент? Юнит — устройство обособленное. Значит, внешнее управление им мы осуществить не можем. Напрашивается вывод, что в юните должен существовать, если хотите, командный центр, сложный и еще более миниатюрный прибор, в который уже заложена перфокарта с программой действий. И поверьте, Людвиг, это я еще очень грубо прикидываю по составным частям.

Рамбаум выдохнул и с сожалением посмотрел на опустевший стакан.

— Так вот, — сказал он, — я справлялся у наших светлых голов, в том числе у Лилиенфельда из Лейпцигского университета, Хайла, многих других физиков и инженеров по поводу возможности создания таких устройств на основе вакуумных ламп, транзисторов, бог мой, даже анкерного механизма, и все, заметьте, все до единого были убеждены, что при нынешнем развитии техники это попросту невозможно. Слишком уж малы размеры. Слишком уж запредельна автономность. Слишком уж… Все слишком.

— Что же я тогда испытывал? — спросил Искин.

Но Рамбаум словно не услышал вопрос.

— Это я уже не говорю про то, что составные части должны взаимодействовать друг с другом посредством то ли электрических цепей, то ли шарниров и шестеренок. Но ладно, ладно, — сказал он. — Я подумал, а что, если юнит — это, скорее, биомеханическое устройство? Что, если он выращен как живая клетка? В конце концов, фольдланская наука стоит на передовом крае в изучении клеточных структур, их строения и функционирования. Возможно, и Кинбауэру неожиданно удалось, как в чашке Юлиуса Петри, воспроизвести на фабрике необыкновенную культуру, которой посредством облучения рентгеновскими или радиоволнами можно придавать определенные свойства и даже, в какой-то степени, программировать. Так я думал, пока Варбург и Кребс не оставили и камня на камне от моих построений. Они сказали, что одна энергетическая составляющая клетки являет собой такой каскад химических реакций по формированию аденозинтрифосфата, как универсального энергетического источника, и высвобождению углекислого газа и воды, что о том, чтобы воспроизвести это в искусственном клеточном организме, можно не заикаться еще лет сорок-пятьдесят. А может и все сто! Собственно, биологическую природу юнитов они отвергли едва ли не хором.

— Извините, но все это можно легко проверить, — взволнованно сказал Искин. — У Кинбауэра был целый склад с запасами.

Рамбаум кивнул.

— Был. Все так думали. Но оказалось, что большинство контейнеров заполнены металлическим порошком, который к юнитам вообще никакого отношения не имеет. Просто мелко перемолотый алюминиевый порошок.

— Но если бы нам в кровь вводили алюминий…

— Это понятно. Как мне сказали, он бы осел и капсулировался в капилярах, зарос соединительной тканью. В больших количествах, наверное, образовал бы тромб в кровеносном сосуде. Что же тогда кололи вам, Людвиг? И здесь мы не находим ясного ответа. Самая, на мой взгляд, непротиворечивая версия: это были витамины и опиаты. Наркотический раствор, который повышал внушаемость и вызывал галлюцинации. Ведь что интересно — все уцелевшие заключенные фабрики верят именно в юнитов. Значит, на всех них, и на вас, Людвиг, оказывалось целенаправленное воздействие по формированию определенных ощущений. Зачем это нужно было Кинбауэру? — Рамбаум пожал плечами. — Возможно, сначала он задумывал все как безобидную шутку. Все эти программы, все эти планы по единому Фольдланду… Но однажды шутка перестала быть шуткой, и он не смог остановиться.

Искин улыбнулся.

— То есть, мы жили в мире своих фантазий?

— Я склоняюсь к этому, — сказал Рамбаум. — Я инициировал операцию по встрече с вами, пусть и в не слишком удобном для вас формате, Людвиг, так как у меня еще имелись сомнения, что за аферой я, возможно, упускаю какие-то реальные плоды изысканий Кинбауэра. Но все ваши комментарии идеально соответствуют моему предположению. Со всем Фольдландом, с канцлером и фольдстагом Кинбауэр провернул удивительный, невозможный сеанс массовой веры в пустоту, в то, чего не может быть, в крохотных жучков-паучков, которые по радиоканалу или самостоятельно программируют людей на необходимые действия. Материнство! Бесстрашные солдаты Родины! Беспрекословное подчинение! А знаете, почему все попались на такую грандиозно обставленную аферу? Потому что Кинбауэр выразил их затаенные мечты. Мою мечту о превосходстве фольдландского гения над прочими придурковатыми и спесивыми народами в том числе. Мечту Эллера. Мечту Штерншайссера.

— А Сальская область? — спросил Искин. — Это тоже фантазия?

Рамбаум улыбнулся.

— О, Сальская область! Я все ждал, Людвиг, когда вы ее упомянете, и, наконец, дождался. Да, Сальская область, казалось бы, должна не оставить от неверия в юнит-технологии и камня на камне. Превосходная операция! Медицинские фургоны и волеизъявление народа. Невиданное мирное оружие! Страх и обморок Европы! Но что за всем этим стоит, если приглядеться повнимательнее? Что там произошло на самом деле?

— Голосование о присоединении к Фольдланду.

— Правильно, — сказал Рамбаум. — Но если бы вы изучили вопрос, Людвиг, то вамстало бы ясно, что фокус с вакцинацией юнитами — не совсем фокус. Вы бы обнаружили, что Сальская область около семидесяти лет считалась спорной территорией, что профольдландские настроения там успешно культивировались добрый десяток лет, что соседствующий Баренц даже в самые тяжелые времена помогал области продовольствием и горючим, что, в сущности, эти земли и заселены-то преимущественно дойчами. И вы бы, кстати, узнали, что область с полвека была наделена автономией, иначе голосование не имело бы никакого смысла.

Искин шевельнулся.

— Вы намекаете, что и без юнитов исход голосования был бы тем же?

Рамбаум кивнул.

— Да, и Кинбауэр понял, как можно извлечь из этого выгоду. Канцлер, поскольку был под впечатлением кинофильма с вами, Людвиг, дал добро, к операции подключилась внешняя служба хайматшутц, пресловутые фургоны под предлогом медицинской помощи заколесили по населенным пунктам области, не брезгуя даже хилыми, на два-три двора, хуторами, витамины и опиаты потекли по венам. Вы, наверное, не знаете, но одновременно с этим была развернута умопомрачительная компания «Стань фольдландцем, вспомни, кто ты есть». На радиостанциях, вещающих на область, каждая вторая передача рассказывала о том, какие перспективы открываются у населения с переходом под крыло такой большой и могущественной державы, как Фольдланд. Мы — наследники древнего Асфольда. Вы — наши братья. Твердым шагом, горячим сердцем… А так, конечно, юниты, крохотные колонии, прорастающие внутри граждан, в органы граждан, в мозги граждан.

Рамбаум вздохнул.

— Чего было по-настоящему не отнять у Кинбауэра, — сказал он, — так это гениального чувства момента. Так случилось с Сальской областью. Так, полагаю я, случилось и с его смертью. Канцлер требовал разворачивания программ, но Кинбауэр отчего-то медлил. В верхах зрело недовольство. Поговаривали, что Рудольф должен наладить процесс и наконец отойти в сторону. Максим Кнопке, министр Науки, пообещал прислать в Киле техническую комиссию. И тут — бах! — авария. Смерть пятерых подопытных вместе с номером первым, Карлом Плюмелем. Бах! Ваше бегство. Бах! — самоубийство.

— И еще! — с напором сказал Рамбаум. — Фабрика Кинбауэра никогда не могла произвести ничего сложнее мыльниц и пепельниц.

— Я думаю, вы не правы, — сказал Искин.

— Не упорствуйте, Людвиг! — отмахнулся Рамбаум. — Та замечательная линия с прессом, с программатором, с измельчителем, с катками и ваннами, с вытяжками и прочим, прочим, есть одно большое надувательство. Специалисты, вызванные мной на место, смогли только подтвердить, что линия работает, электричество подведено, ремни и валы крутятся, но все это не является сколько-нибудь цельной структурой. Все станки, хоть и соединены транспортировочной лентой, трудятся вхолостую, рубят воздух, штампуют воздух и производят шум. Ах, да, еще периодически искрят и ломаются. И, кстати, в пользу блефа говорит то, что под основной лентой, в тайной выемке, специально закрытой кожухом, прямо от особого бокса бежала еще одна лента, по которой, видимо, и шли контейнеры с мнимыми юнитами прямо на финальную стадию, к складированию.

— Но зачем?

— Что — зачем?

— Зачем делать еще одну ленту, если можно показать на выходе алюминиевый порошок? Кто будет вникать в тонкости процесса?

— Не знаю, — Рамбаум пожал плечами. — Может быть, вид у алюминиевого порошка был маркий, непрезентабельный, его ведь еще необходимо было растворить в коллоиде. Или же Кинбауэру хотелось создать впечатление сложного, сочлененного механизма, но не стояло задачи, чтобы этот механизм еще и выдавал продукт. — Он потер шею и повернулся к откинувшейся на спинку стула сотруднице. — Лилиан, простите, почему вы перестали фиксировать ответы Фодера?

— Потому что говорите в основном вы, Дитрих, — сказала Аннет-Лилиан, дымя сигаретой, — а наш хитрец только щурится и думает, как бы освободиться от веревок.

Рамбаум вздохнул.

— Его можно отпускать.

— Я этого не обещала, — сказала Аннет-Лилиан.

— Мне казалось, мы договорились. Кинбауэр основательно промыл ему мозг, и опасности для Фольдланда он не представляет.

— Я договаривалась с вами, Дитрих, сохранить ему жизнь. Правда, с оговоркой, что он нам поможет. Помощи я не увидела.

Аннет-Лилиан собрала листы в стопку и сложила их в тонкий кожаный портфель. Потом, вскрыв пишущую машинку, она выдрала текстильную печатную ленту и сложила ее горкой в пепельнице. Щелкнула зажигалка. Огонь принялся пожирать предложенную ему жертву. На лице Аннет-Лилиан появилась странная усмешка.

— Простите, — сказал Искин, — и вы только ради меня устроили весь этот цирк с похищением?

— Что здесь странного? — нахмурился Рамбаум.

— Ничего. Просто… я, наверное, не заслуживаю такого внимания от хайматшуц. Если и до меня все было ясно.

— Заслуживаете, — сказала Аннет-Лилиан. — На счет этого не беспокойтесь. Дитрих, поговорим на улице?

— Конечно, — отозвался Рамбаум.

— Петер! — крикнула женщина.

В глубине помещения скрипнула дверь. За стеллажами послышались шаги. Через секунду, отклонив абажур рукой, чтобы на него не падал свет, в коридоре появился Петер.

— Звали?

— Да, последи за объектом.

— Без проблем.

Одернув куртку, охранник сел за стол. Рамбаум и Аннет-Лилиан вышли. Нет, понял Искин, они совсем не в курсе того, что в городе сейчас как раз упорно выявляют людей, звенящих юнитами на магнитонах. Конечно, юнитов же не существует! А что тогда у него, у Искина, за колонии в руке, у сердца и в отделе продолговатого мозга? Фикция? Ребята, мальцы, вас нет! Я вас, видимо, выдумал. Слышите?

Мальчики ответили сердитым теплом в предплечье. Такого юмора они не понимали.

Очень, очень интересно. Юнитов нет, но местная безопасность стоит на ушах, выявленных случаев, наверное, к десятку, если не больше, карантинная служба приезжает на третью стадию, как на пожар. Как говорится, все они еще не в курсе, что борются с выдумкой. Но тогда совсем не понятно, откуда в городе юниты. Хайматшутц, Рамбаум, получается, ни сном, ни духом. А уж им-то бы следовало.

Так, если подумать… если подумать. Фабрику закрыли, заключенных, в лучшем случае, вернули в Шмиц-Эрхаузен, оборудование демонтировали и, наверное, развезли по разным складам. А утечка, судя по всему, произошла недавно. И кто-то знал, что он делает и для чего, потому что видел, как это работает при Кинбауэре. И не утерпел показать товар покупателю, вакцинировав тех, кто был под рукой.

Карл погиб. Акселя завалило обломками, и жив он или нет, Искин не знал до сих пор. Значит, оставалось всего четыре человека.

Ральф, Марк, Вальтер и Эрих. Помощники Кинбауэра. Кто-то из них, похоже, недавно сбежал в Остмарк, прихватив несколько контейнеров с автономными юнитами, и обосновался совсем рядом.

Искин хмыкнул от очевидности умозаключения. Охранник отвлекся на звук и поднял глаза от ногтей, которые подравнивал небольшим ножом.

— Чего улыбаешься? — спросил он.

Искин пожал плечами.

— Вы тоже не верите в юнитов?

— Я верю в первитин, — сказал Петер. — Вот это штука мощная. Его, кстати, сам канцлер принимает. А какие-то жучки… — он скривился. — Это сразу к господину Лангу, он бы ухватился за сюжет и снял фильм в двух, а то и в трех частях. Как человек сходит с ума от живущих в его голове паразитов.

Дальнейшие пять минут они провели в молчании. Петер продолжил разбираться с ногтями, изредка бросая взгляд на неподвижного пленника. Искин думал. Юниты копили энергию и держали в готовности магнитонную спираль.

В сущности, это даже очень хорошо, что юнит-технологии признаны фикцией, думал Искин. Рамбаум, наверное, прав. Не может быть таких крохотных машинных организмов. Нет возможности их создать. И биологических организмов, всецело послушных человеку, запрограммированных, похоже, еще долго не смогут произвести.

Этому Искин был рад. Не будет «Солдатов Родины», и дойчи не превратятся в единый оболваненный, беспрекословно подчиняющийся Штерншайссеру народ. Замечательно! Оставался один вопрос: доказательством чего является он сам? Доказательством фикции? Примером глубокого внушения?

Или все же… Он же чувствует своих мальчиков, они отзываются на его вопросы, его мысли, сердятся, боятся, любят сладкое. Он лечил ими Стеф.

Искин вдруг вспомнил Карла Плюмеля.

Это был полный, высокий парень с пустым, мало чего выражающим лицом. Когда Кинбауэр делал объявления или читал лекции, Искин сидел с ним бок о бок. От Карла плохо пахло, болезнью и потом. Роба и пиджак — в жирных пятнах. (Только Карлу из всех заключенных был позволен пиджак). Пальцы — в порезах. Слушая Кинбауэра, он непрестанно прорезал пилкой в картонках круглые отверстия, едва намеченные карандашом. Картонок у него всегда был большой запас.

Искин дважды отдавал ему свой обед — разваренный рис с крохотными волоконцами мяса, и Карл проникся к нему расположением. Он почти не говорил, но иногда улыбался. Губы у него были все время влажные.

Это, конечно, можно считать бредом и фантазией, после неудачного внедрения юнитов Искин едва что-либо соображал тогда, но он помнил, как Карл появился в его боксе, звякнув украденными ключами. Что у него было на голове? Камень. Кусок породы. Остроконечный, изломанный, с вкраплениями, кажется, кварца кусок породы, похожий на колпак. Он каким-то образом держался на бугристом черепе Плюмеля без завязок и ремешков.

— Кооль, — сказал Карл, выпятив подбородок.

— Что? — спросил Искин, пошевелившись.

— Я — кооль мира! — повторил Карл.

— Король? Да, Карл, ты король. Похож.

Плюмель рассмеялся. Из незаметных дырочек в каменном колпаке посыпалась серая, искристая пыль, и Карл, будто дождю, подставил ей ладони.

— Детки. Мои детки.

— Да-да, — сказал Искин.

От слабости его замутило, он закрыл глаза, а когда на какой-то звук с трудом снова разлепил веки, то Карла в боксе уже не было.

Возможно, Искин галлюцинировал. В это было легче поверить, чем в то, что головной убор Плюмеля сыпал юнитами. Откуда взялся этот колпак? Что он вообще такое? Каменный или железный? Почему только Плюмель его носил? Или только Карл и мог с ним работать? Но тогда в словах Рамбаума не было лжи. Фабрика Кинбауэра в действительности являлась ширмой, скрывающей настоящего производителя юнитов.

И когда Карл погиб…

Искина снова швырнуло в прошлое. За несколько дней до взрыва Кинбауэр зашел к нему в бокс. Чистенький белый халат. Чемоданчик. Очки и аккуратная бородка. Карл маячил у него за спиной, не решаясь переступить порог. Без колпака. Но с пирожным в измазанных кремом пальцах. Перетянув жгутом руку Искину выше локтя, Кинбауэр повернул голову.

— Иди, Карл, ты свободен, — сказал он мягко. И пояснил: — Наш Карл что-то переживает за тебя, Людвиг.

— Почему? — спросил Искин.

Кинбауэр показал ему шприц с мутной белесой жидкостью в цилиндре.

— Экспериментальные юниты.

— В смысле?

— Универсальные.

— Полностью боден, — улыбнулся в проеме Карл.

— Он хочет сказать, что полностью свободен, — сказал Кинбауэр, промокая сгиб локтя подопытного смоченной в спирте ваткой.

— Я? — спросил Искин, наблюдая, как игла входит в вену.

— Скорее всего, он, — улыбнулся Кинбауэр, осторожно запуская коктейль в кровеносную систему. — Вы-то, Фодер, никак не можете быть свободны.

— А он может? — спросил, закрывая глаза, Искин.

— Ему сам Бог велел, — сказал Кинбауэр. — Мой милый Карл вряд ли вообще понимает, где находится. Хотя и знает свою работу крепко.

Он похлопал Искина по щеке, заставляя того очнуться.

— Вечером я к вам загляну, — он приподнял закрепленному на койке пациенту веко. — Людвиг, вы слышите? Вы скажете мне о своих ощущениях, и, возможно, мы вас осторожненько рентгенографируем. Очень, знаете ли, хочется посмотреть, что там у нас такого замечательного получилось.

Но вечером Кинбауэр не пришел — выехал к дочери, у которой поднялась температура. А на следующее утро Киле-фабрик, в сущности, перестала существовать.

Бум-м! И сирена. И крики.

Искин был в койке, а потом не в койке. Исчезли стягивающие ремни. Ноги сами повели его наружу.

Искин до сих пор не помнил, как сбежал. Какие-то слайды вспыхивали в памяти — огонь, кирпичи, разбросанные взрывом, охранники, бегущие от Искина в противоположную сторону и почему-то не замечающие его в упор, пиджак Карла на плечах, чужие, мешковатые брюки. Кажется, он просто прошел за ворота. Да, так и было. И пошел дальше. Но сам ли он это делал? Мальчиков спросить было нельзя. Искин еще не знал, что в нем последним подарком Карла оживает, растет, меняется необычная колония.

Недавно ей исполнилось шесть лет.

Стукнула дверь, обрывая воспоминания. Искин прищурился. Из глубины помещения дохнуло свежим воздухом.

— Ну, что, Людвиг, — подходя к столу, сказала Аннет-Лилиан, — мы с Дитрихом обо всем договорились.

Она с улыбкой сдернула со спинки стула кожаное пальто.

— Меня снова в багажник? — спросил Искин.

— В этом уже нет необходимости. Петер с Эриком вас проводят. Извините, добираться придется на своих двоих, лишнего транспорта у нас нет.

— Ничего, — сказал Искин, — меня трогательная забота хайматшутц нервирует больше, чем ее невнимание.

— Не дерзите.

Аннет-Лилиан пропустила к столу жующего яблоко блондина и, проведя ладонью по пыльному стеллажу, скатала в пальцах крохотный комок.

— Вы все равно для меня — грязь, — сказала она, выщелкнув комок в сторону пленника.

Странный был жест. Искин его не понял. Каблучки выстучали короткую дробь.

— Петер, — добавила Аннет-Лилиан, — мы ждем вас в «Вейзинге».

— Мы будем, — ответил охранник.

Едва женщина вышла, Эрик с размаху запустил огрызком яблока в стену, стараясь, чтобы тот пролетел рядом с головой Искина.

— Ну, что, дядя, пошли?

— Я готов, — сказал Искин.

— Значит, вставай.

В правой руке у блондина обнаружился «вальтер». Петер тем временем просыпал пепел от печатной ленты на пол, раздавил его носком ботинка, затем поднял пишущую машинку и поставил ее на одну из полок стеллажа, повыше.

— А зачем оружие? — спросил Искин, поднимаясь.

— Чтоб не убежал, дядя! — засмеялся Эрик.

— Бери правее, — сказал Петер.

— Вправо? — удивился Искин.

— Точно, дядя!

— Но выход, кажется, слева.

— Не в парадный же тебя…

— А есть еще один? — удивился Искин.

— Есть, есть, дядя.

Эрик подтолкнул пленника к проходу между стеллажами. Свет ламп из центрального коридора спорил с суставчатыми тенями. За стеллажами открылась пустота — бетонный «карман» и полная ночного неба мозаика окон высоко под крышей. Одинокая лампочка под абажуром освещала участок кирпичной стены. Висела балка с цепями и крюком. Чуть в стороне, у стены в полу темнел ряд отверстий, похожих на ванны для процедур.

Никаких дверей Искин не увидел. Агенты хайматшутц остановились у него за спиной на краю «кармана». Что ж, очень предсказуемо. Правое предплечье нагрелось. В пальцах левой руки лихорадочно закопошились юниты. Часть колонии сформировала защитные оболочки вокруг жизненно важных органов.

— А где выход? — спросил Искин, чуть повернувшись.

До Эрика было два шага. До Петера — три. На три магнитонная спираль, пожалуй, что не добьет.

— А вон твой выход, дядя, — со смехом кивнул Эрик на одну из ванн.

— Мне казалось…

Удар рукоятью пистолета опрокинул Искина на пол. Веревка, связывающая запястья, лопнула.

— Ползи к ванне, дядя, — наклонился блондин.

Дуло «вальтера» нацелилось Искину в глаз.

— Смотри, он развязался, — предупредил напарника Петер.

— Ничего.

Эрик пнул лежащего носком ботинка по колену.

— Ай! — вскрикнул Искин.

Он мог убить или, по крайней мере, надолго вырубить Эрика уже сейчас, но Петер так и оставался вне досягаемости. Поэтому он предпочел уповать на следующий удобный момент. Правда, что-то подсказывало, что таких моментов будет совсем немного. Один. Может, два.

— Ползи к ванне! — крикнул блондин.

— К какой? — спросил Искин.

— К любой!

Искин пополз, натирая костюм бетонной пылью. Медленно, постанывая, постоянно вытирая и пачкая лицо. Эрик шел за ним, попинывая по пяткам. Петер, страхуя своего коллегу, все время находился сзади и сбоку. Он был опытен, и дистанцию держал автоматически.

— Давай-давай!

Новый пинок. Искин вывалился за круг света. Край ванны оказался совсем близко. Пахло оттуда сухой, кислой пылью.

Искин повернулся.

— Если хотите убить, стреляйте, — выдохнул он.

— В ванну заползай, — показал «вальтером» Эрик.

— Не хотите пачкаться?

— Не-а.

— А последняя просьба?

Блондин обернулся к напарнику.

— Какая? — как старший, спросил Петер.

Искин выкопал из-за пазухи портмоне.

— Перешлите почтой на Гроэке, двадцать семь, Генриху-Отто Балю.

— Что там? — спросил Петер.

— Двести марок, — сказал Искин, протягивая бумажник вверх.

— Хм, — в голосе Эрика послышался интерес. — Двести?

— Да.

— Давай.

Блондин выхватил портмоне. Инскину хватило доли секунды, чтобы царапнуть по незащищенной коже ладони ногтем.

— Ах, ты, су…

Токсин, который мальчики выпустили в кровь Эрика, вызвал у того мгновенный паралич мышц. При этом Искин отклонился, показывая Петеру, что совершенно ни при чем. Отмирающие юниты посыпались с пальцев.

— Эрик! — окликнул Петер.

— Кх… — блондин хрипел, силясь выдавить хотя бы звук сквозь сомкнувшиеся челюсти.

Стоял он неустойчиво, наклонившись к Искину, и с секунды на секунду мог начать заваливаться на бетон.

— Эрик!

Петер все же шагнул вперед. При этом, судя по щелчку предохранителя, он сначала резонно решил нейтрализовать пленника, а потом уже разбираться, что это вдруг случилось с его молодым напарником. Расстояние для разряда магнитонной спирали все еще оставалось критическим, но медлить Искину было уже нельзя.

Он выбросил к Петеру правую руку. Грохнул выстрел. Пуля, пробороздив Искину плечо, неглубоко вошла в бок между ребер. Одновременно магнитонный импульс отбросил агента хайматшутц спиной на стеллаж. Казалось, кто-то невидимый пнул человека в живот. С полок полетели коробки, болты, медные катушки. Петер упал. Искин оттолкнулся от края ванны и поймал на себя скрюченного, хрипящего Эрика. Он должен был послужить ему щитом. Часть юнитов тем временем останавливала кровь и выталкивала пулю из раны, сшивая раневой канал. Часть заново заряжала энергией спираль.

Так-так-так, шумело в голове Искина. Что там с нашим Петером? Жив? Мертв? Руки немели от холода. Дрожа, он вслепую нащупал «вальтер» и вытянул его из пальцев блондина. Насчет ранения он не переживал. Переживал, что много, много энергии потрачено. У кого бы заказать сладкого-сладкого кофе? Изо рта Эрика капала слюна. Зрачки агента сузились до точки.

Нет, с Аннет-Лилиан и раньше было понятно, но Рамбаум…

От стеллажа что-то покатилось. Искин вскинулся, преодолевая вес Эрика. Бухнул выстрел, и блондин дернулся, принимая пулю в себя. У Петера, похоже, не было никакого чувства товарищества. Искин в ответ выстрелил наугад дважды. Тух! Тух! Взвизгнул рикошет.

— А ты не промах, Фодер, — хрипло проговорил Петер. — Но все равно сдохнешь здесь. Я держу тебя на мушке.

Искин выглянул из-за блондина.

— Зря вы это.

— Что?

— Зачем вам меня убивать?

— Все просто, Фодер. Приказ.

Петер выстрелил. Голова блондина откинулась, брызнув на Искина кровью. Затылком уже мертвый Эрик стукнул Лему в скулу.

— Ты как там? — помолчав, спросил Петер.

— Жив. А Эрик мертв.

— Не скажешь, чем это ты меня отоварил?

— А что?

— Интересная штука.

Спираль разогрелась. Впрочем, о первоначальной мощности можно было только мечтать. Юниты почти исчерпали свои резервы. Дальше они могли только жрать хозяина. Из раны с натугой выползла, упала в пыль деформированная пуля. Искин, выдохнув, упер дрожащую руку в спину Эрика.

— Может все-таки разойдемся? — спросил он, только чтобы узнать, где примерно находится Петер.

— Выгляни, и я подумаю, — отозвался тот.

— Пожалуйста.

Импульс подкинул мертвого блондина в сторону стеллажей.

Сам Искин тяжело перекатился влево, успев краем глаза уловить, как Эрик в своем рыжем плаще валится, не долетев до полок. Петер успел выстрелить в труп, а затем, мгновенно оценив ситуацию, перенес огонь на Искина. Пуля боднула Лема в бедро. Только вот Петер не мог знать, что мальчики включат в Искине настоящего солдата Родины. Ни страха, ни боли, ни паники. Холодное, расчетливое состояние.

«Вальтер» в руке Искина дважды огрызнулся свинцом, целя чуть выше короткого всплеска огня за стеллажом и чуть ниже.

Этого хватило.

По помещению рассыпалась звонкая тишина. Искин лежал, чувствуя, как холод от ног и рук пробирается к груди. Юниты трудились в нем, покалывая кожу и посылая сигналы, что силы их на исходе.

— Да-да, — пробормотал Искин, — поесть.

Где-то был огрызок, кинутый Эриком, вспомнил он, там, у стены, но до него ползти, ползти. Лежать было приятней. Скоро ему почудилось, что Петер за стеллажом еще жив, еще шевелится, и он с трудом приподнял голову. Стеллажи поплыли, изгибаясь.

— Стоять, — прохрипел им Искин.

Бедро жило толчками приглушенной боли. Ныла, дергала раненая рука. Бетонный пол расцветили пятна крови. Не так много, чтобы потерять сознание, но и не так мало, чтобы сказать, что он вышел из перестрелки без потерь. Или это не его кровь? Искин прижал руку к бедру. Нет, еще сочится.

Он сделал усилие и сел.

Мир, помедлив, прекратил крутиться и вилять, кирпич, бетон, стеллажи застыли на своих местах, будто пойманные врасплох. Мертвецы тоже не предприняли попыток подняться.

— Хорошо, — сказал Искин.

Ковыляя, он добрался до Эрика, а потом до Петера. Петеру пуля попала в голову, разворотив челюсть. Подумав, Искин бросил «вальтер» рядом с трупом, но потом, отставляя в сторону простреленную ногу, поднял его и сунул в карман пиджака. Пригодится. Из восьми патронов в магазине потрачена всего половина. А ему еще… Впрочем, Искин не был уверен, что добраться до Рамбаума и Аннет такая уж неотложная задача.

В голове шумело. Хватаясь за стойки стеллажей, Искин кое-как дошаркал до двери и вывалился в ночную темень.