Точка

Глава 6

Номер Ирмы создавал впечатление вещевого склада. По крайней мере, половина комнаты была занята тюками, одеялами, отрезами ткани. Под потолком теснились кружева и гипюр. Бельевой шкаф вмещал простыни и пальто, а на дверцах в три слоя висели мужские штаны. У окна стояла швейная машинка «Gritzner». У стены, в темной половине, словно тушуясь, стыла узкая койка с табуретом вместо тумбочки в изголовье.

Воздух был сперт и пах рыбой и травами.

Оставив Стеф разглядывать бельевые залежи, Ирма отвела Искина к койке.

— Что тебе надо, Лем? — негромко спросила она.

— Нижнее белье, брюки, рубашку и, наверное, короткое пальто.

— На нее? — качнула головой Ирма.

Стеф в это время заставляла колыхаться гипюр, трогая его ладонью. Под самым потолком в гипюрных тенетах копошилась муха.

— Да, — сказал Искин.

Несколько секунд Ирма смотрела на него, словно давая возможность отказаться от своего слова, потом вздохнула.

— Хорошо, я подберу что-нибудь поновее.

— Ирма.

Искин вложил ей в руки две банкноты по десять марок.

— Это лишнее.

Женщина попыталась вернуть деньги, но Лем накрыл ее пальцы своими, заглянув в большие, окруженные тенями глаза.

— Это тебе за одежду.

— Этого много.

— Копи, — сказал Искин. — Слышала, что срок льготного проживания сократили до двух лет?

Ирма выдавила слабую улыбку.

— Меня это не касается. Считаюсь узницей режима. Собственно, эта комната записана за мной бессрочно.

— Все равно, тебе не помешает.

— Ладно. Куплю еще кофе.

Марки исчезли в кармане темного платья. Ирма шагнула к девчонке, которая остановилась у швейной машинки.

— Я знаю, тебя зовут Стеф.

Ведя пальцем по маховому колесу, Стеф кивнула.

— А вас — Ирма.

— Мне выйти? — спросил Искин.

Ирма на мгновение повернула голову.

— Да, Лем, пожалуйста. На пять минут.

— Уже.

Искин вышел коридор. Он направился в умывальную комнату, которая оказалась на удивление пустой, и за перегородкой справил в писсуар малую нужду. В одной из кабинок кто-то кряхтел. На грязном стекле было наклеено объявление о наборе всех желающих на поденные работы в лесное хозяйство Алпентилле, полторы марки в сутки и обед. М-да, подумалось Искину, а у нас в планах — море. То есть, куда мне, я-то не поеду… Он заглянул на кухню, поздоровался с теми, кто там был, мотнул головой от запаха подгоревшей пшенной каши.

— Господи, а проветрить?

Кто-то тут же открыл окно. Искин прибил таракана, вздумавшего в открытую пробежать от плиты к раковине. Потом посмотрел, как Фридрих Локке, сосед из сорок третьей, кромсает свиной бок. Широкий нож взлетал и опускался, взлетал и опускался. Хрясь! Вид за окном мутнел от летящего песка. Прошло пять минут? Женщина из новеньких, маленькая, черненькая, в нелепом платье, смущаясь, вынесла остатки каши. Будет это есть? Искин едва не потопал за ней, надеясь предложить ей хотя бы пять марок, чтобы она выкинула неудавшуюся стряпню.

— Лем, — позвала его Ирма.

— Да? Все уже?

— Пройди.

— Глаза закрывать?

Ирма коротко улыбнулась, оценив реплику. Тиская все еще холодеющую руку, Искин шагнул в комнату.

— Смотри.

Стеф силуэтом стояла напротив окна. На ней были широкие, темные штаны и короткое, легкое пальто. Волосы прибивала шляпа с полями. Вообще, ее можно было принять за мальчишку — фигурка худенькая, а отвороты пальто умело скрывали грудь.

— Ну, нормально? — настороженно спросила Стеф.

— Хорошо, — сказал Искин. — Самое то для нашего похода.

— Тебе нравится?

— Да.

— Мне тоже, — сказала Стеф. — Я как Гаврош. Дитя улицы. Нам в школе рассказывали про Гавроша.

— Вы куда-то собрались? — спросила Ирма, собирая с койки, видимо, не подошедшие брюки и пиджаки.

— Оформлю ее в центре беженцев, — сказал Искин.

— Как дочь?

— Не вижу других вариантов.

— А документы?

— Все сделаем там. Это просто.

— И тебе поверят? — удивилась Ирма, вываливая одежду на ворох белья, ждущего, чтобы его разобрали.

— А какой смысл регистрировать чужого человека, если это не дает никакой выгоды? Пособия на нее не выпишут.

— Почему?

— Потому что тогда у всякого мало-мальски соображающего беженца объявится куча малолетних отпрысков без документов.

— Разумно.

— Ирма, а у тебя есть зеркало? — спросила Стеф, крутясь на каблучках туфель.

— У стены под подоконником, за куском драпа, — ответила Ирма.

— Нашла.

Стеф вытащила зеркало, с одного края облитое то ли чернилами, то ли лаком, и на вытянутых руках протянула его Искину.

— Подержи, я посмотрю.

Искин обхватил пальцами острые кромки.

— Видно?

— Чуть выше. Ага.

— Непосредственная девочка, — сказала Ирма. Она закашлялась, прижала кулак к губам. — Лем вообще-то тебе чужой, милая. Могла бы называть его на «вы».

— Как же я папу могу называть на «вы»? — удивилась Стеф, рассматривая отражение.

— В хороших, воспитанных семьях так и говорят, — сказала Ирма. — Это вежливо и уважительно.

— А я оторва, — сказала девчонка.

Вид в зеркале ее удовлетворил, и анфас, и в профиль. Несколько секунд, прищурившись, она еще изучала себя, потом сказала:

— Еще бы шарф, красный.

Ирма сухо улыбнулась.

— Нет, шарфов нет.

— Жалко, — вздохнула Стеф.

— Пошли, — сказал Искин, беря ее за руку. — Ирма, спасибо.

— Не за что.

— Спасибо, — сказала Стеф.

Они прошли коридором к лестнице. В пятидесятой было тихо. Где-то звучала музыка, где-то слушали по радио последние новости.

Общежитие проснулось.

— А кто тебе Ирма? — спросила Стеф, перескакивая ступеньки.

Из-за плеча любопытно, ревниво, на мимолетном повороте головы, блеснул карий глаз.

— Знакомая, — ответил Искин.

— Она плохо выглядит.

— Сейчас еще ничего. Полгода назад была — страх и ужас.

— Ей тоже нужно к морю, — заявила Стеф.

Отклонившись к стене, Искин пропустил поднимающуюся компанию из трех парней и двух девушек.

— Была б твоя воля, — сказал он, — ты бы всех к морю перетащила.

— Не всех. Но Ирму-то можно. Ей полезно будет.

— Это точно. Только она не согласится.

— Почему?

— Потому что здесь она чувствует себя нужной.

Стеф прыгнула через три ступеньки.

— Пфф! Там тоже можно шить!

В зале на первом этаже еще спали. Хотя некоторые уже занимались какими-то малопонятными в полумгле делами. Кто-то читал, подсвечивая себе карманным фонариком. Кто-то стоял, кутаясь в одеяло. За стойкой, приложив ладонь к щеке, дремал старик Отерман. Левый ус под крупным носом подергивался от дыхания, будто живой.

— Здравствуйте!

Стеф подскочила к стойке, с шумом притопнув каблучками туфель. Отерман разлепил глаза и передвинул ладонь под подбородок.

— Слишком поздно, девушка, — пробормотал он. — Посещения разрешены до двадцати трех ноль-ноль.

— Уже утро! — выпалила Стеф.

— Тем более. Идите себе по добру-по здорову. Дверь открыта.

— Ганс, доброе утро, — придвинулся Искин. — Мне нужна выписка о проживании.

Старик качнулся на стуле, вызвав скрип рассохшегося дерева, и поскреб щетинистую щеку.

— Это можно. Идентификатор, пожалуйста.

— Сорок седьмая, Искин.

Отерман взял идентификатор и с зевком раскрыл тетрадь.

— А, точно, есть такой, — сказал он, поводив пальцем. — Сорок седьмая. Какой вопрос?

— Выписка о проживании.

— Выписка… Для пособия что ли?

— Да.

— Понятно.

Отерман с кряхтением нырнул вниз и вытащил из ящика стола объемистый гроссбух, подписанный на корешке линялыми чернилами.

— Не уходи далеко, — негромко сказал Искин Стеф, которая, побродив по холлу, решила выйти наружу.

— Здесь душно, — сказала девчонка.

Стукнула дверь.

— Дочь? — спросил Отерман, что-то выводя в гроссбухе вечным пером.

— Да, — кивнул Искин.

— Не слушается?

— Почему? Слушается.

— А моя внучка совсем от рук отбилась. Мать ее, конечно, не лучше. Но у той с возрастом хоть сколько-то ума прибавилось. А у этой…

Отерман безнадежно махнул рукой.

— Что-то натворила? — спросил Искин.

— Связалась с такими же придурками, как она сама. Теперь меня вызывают в полицию, потому что с родителями она дела иметь не желает. А что я им скажу?

Стукнул ящик. К гроссбуху добавилась узкая книжица, напоминающая чековую. Вычерчивая буквы, старик низко склонил голову.

— Вы же из Фольдланда? — спросил вдруг он, подняв на Лема покрасневшие от недосыпа глаза.

— Из Фольдланда, беженец, — подтвердил Искин.

— Там, кажется, такие безобразия пресекают на корню. Или нет?

— Какие?

— Хулиганство. Когда собираются компанией и разносят, что под руку попадется. Думаю, в Фольдланде такое вряд ли возможно. Там все-таки полиция может называться полицией. Это у нас — сборище придурков, которые поспевают только тогда, когда все уже кончилось.

— Но вашу внучку поймали.

— Поймали. Потому что дура.

В руке у Отермана появилась квадратная печать, он дохнул на нее и крепко приложил к бумаге.

Послышался треск отрываемого листа.

— А подпись коменданта? — спросил Искин.

— Уже стоит. И идентификатор.

Отерман выложил документы на стойку.

— Спасибо.

В справке значилось: «Дана господину Леммеру Искину (идентификатор номер…) в том, чтобы засвидетельствовать его проживание в общежитии по адресу Гроэке-штросс, двадцать семь, комната сорок семь, с марта тысяча девятьсот… года по текущий год». Ниже, рядом с четким квадратным оттиском, чернела размашистая подпись коменданта Юргена Фраймара.

Искин сложил справку пополам, убрал вместе с идентификатором во внутренний карман пиджака и вдруг сообразил, о чем ему рассказал старик.

— Ганс, — он налег грудью на стойку, — а ее проверяли на юнитов?

— Это которых из Фольдланда через границу седьмой год тащат?

— В смысле, тащат?

— А санитарная служба что, зря у нас по улицам фургоны гоняет? Значит, тащат. Будто у нас своих проблем мало.

— Хорошо, пусть так. Так ее проверяли?

Отерман отклонился на стуле, угрюмо глядя на Искина.

— А не удивлюсь, что она их где-то подхватила, — сказал он, стукнув ладонью по столу. — Мать ее тоже шлялась, где ни попадя. Все ей свободы не хватало. А теперь на дочь жалуется.

Достав платок, он шумно высморкался. Несколько девушек стайкой выпорхнули с лестницы к дверям, и Отерман проводил их полным неудовольствия взглядом. В зале захныкал ребенок, женщина принялась укачивать его.

— Так вот, — сказал старик, — не знаю, подхватила она вашу заразу или нет, но то, что она в мать свою — это точно.

— А где она сейчас?

— Вы про внучку? В участке на Литмар-штросс, через два квартала отсюда. Со всей своей дурной кампанией. Разбили четыре витрины, перевернули автомобиль, подожгли табачную лавку. Вы знаете, сколько это в марках? Одно витринное стекло стоит четверть моего месячного жалования! Нет, я склоняюсь к тому, что концентрационные лагеря как в Фольдланде — это благо для страны.

Искин хмыкнул.

— Поэтому мы оттуда и бежим.

Отерман двинул челюстью. Узловатый палец нацелился Искину в грудь.

— Потому, что вы оттуда бежите, там и порядок. Я бы первый…

— Не стоит, — сказал Искин.

Старик осекся.

— Я, конечно, не знаю вашей истории, — сказал он глухо, признавая неправоту. — Вы, возможно, хороший человек, но разве вы в той или иной мере не виноваты в том, что с вами случилось?

Искин вспомнил красную звезду на здании в Аппельшоне. Ему так и не удалось тогда дорисовать нижний левый луч.

— Все, что с нами случается, следствие наших поступков, — вздохнув, сказал он. — Но о Фольдланде вы ничего не знаете, Ганс.

Отерман убрал в стол печать, книжицу и гроссбух.

— Не знаю, господин Искин, — согласился он. — Но в газетах все чаще пишут, что с Фольдландом нам по пути.

Искин растянул рот в кривой улыбке.

— И про Асфольд пишут?

— Да, про возрождение объединенного государства, которое когда-то именовалось Священной Римской империей Барбароссы.

— Боюсь, вы разочаруетесь.

— А вы снова сбежите?

— Сбегу.

Старик качнул головой.

— Вам так претит порядок?

— Мне претит тюрьма, которую наспех побелили и объявили домом отдыха, — Искин сморщился. — Только давайте оставим это, Ганс, чтобы не разругаться в пух и прах. Когда вы хотите идти в полицию?

Отерман озадаченно моргнул.

— Зачем?

— Выручать внучку.

— Ах, это. Встречу со следователем мне назначили сегодня на три часа. Но вам какой в этом прок?

— Я занимаюсь магнитонной терапией, — сказал Искин. — В клинике мы проверяем посетителей на наличие юнитов и их колоний. Мне хотелось бы посмотреть вашу внучку на предмет возможного заражения.

— Где, в клинике?

— Нет, мне будет достаточно обычного осмотра.

— Сколько это будет стоить? — спросил Отерман.

— Нисколько, — сказал Искин. — Просто я заметил нехорошую тенденцию юнитов к распространению и думаю проверить свои догадки.

— На моей внучке?

— В том числе.

Старик шевельнул усами.

— Хорошо, подходите к участку без пятнадцати три. Если опоздаете, ждать я не буду. И с внучкой наедине не оставлю.

— Этого и не нужно.

— Кстати, — спросил Отерман, — почему дочь ваша у меня не записана?

Искин, с самого начала разговора готовившийся к этому вопросу, солгал, не меняясь в лице:

— Потому что раньше жила с матерью. В Фольдланде.

— А ее документы?

— Получу в течение недели.

— Если она будет жить у вас…

— Да-да, — закивал Искин, отступая, — я знаю. Плюс десять марок.

— Господин Отерман! — потеснив его, к стойке припал худой, длиннорукий мужчина в мятой рубашке и полосатых пижамных брюках. — Мне разбили окно!

Круглые глаза на его бледном лице смотрели так, будто старик-вахтер мог справиться с проблемой, не сходя с места.

— Комната?

— Двадцать пятая.

Дальше Искин не слышал. Он вышел, думая про случай с внучкой Отермана. Отдел Мессера мог его и пропустить. Не понятно, конечно, когда это произошло. День, два, три назад? Таких хулиганств, быть может, полиция регистрирует до десятка в неделю. И не все они обязательно совершаются под юнит-контролем. Достаточно какой-нибудь шантрапе накачаться пивом или шнапсом и вспомнить о том, что в их жилах течет кровь героев Асфольда. О, Асфольд юбер аллес! Кр-руши!

— Лем!

Стеф взбежала к нему по ступенькам крыльца.

— Да?

— Почему ты так долго?

Стеф обижалась. Стеф хмурилась из-под шляпы. Стеф, сунув руки в карманы пальто, широко разводила локти и нетерпеливо двигала ими, словно пыталась вспорхнуть в небо. Показывала, что еще чуть-чуть — и непременно улетит. К морю.

Удивительное море энергии. Искин не смог сдержать улыбки. Действительно, Гаврош. Правда, у нас не Франкония. И кепку бы вместо шляпы.

— Ну что ты улыбаешься? — разозлилась Стеф. — То сам торопил, торопил, а теперь мы будто никуда не идем.

— Конечно, идем.

Искин лишний раз проверил документы, портмоне, карточку Мессера с телефоном в заднем кармане брюк и подставил руку.

— Берись.

— Пффф! — фыркнула Стеф, отстраняясь. — Мы что, парочка?

— А кто?

— Ну, ты — мой отец…

— И отец ведет дочь в центр по работе с беженцами.

— Только я слишком независимая и считаю, что идти с отцом под ручку — это только для маленьких.

— Ну, как знаешь.

— Пффф! — снова фыркнула Стеф. — Я шучу!

Она окольцевала руку Искина своими руками. Прижалась. Они спустились и мимо лавочек, столиков, тентов, мусора выбрались за ограду на Гроэке. Крутилась песчаная поземка от только что проехавшего крафтвагена. Его мощный силуэт растворялся в дальнем конце улицы. Ветер принялся играть полами пальто.

— Мы на омнибус? — морщась, спросила Стеф.

— Да, только поедем в другую сторону, — сказал Искин, щурясь.

— Тьфу! — девчонка сплюнула песок. — Так в рот и лезет.

— Погоди.

Искин расстегнул пиджак и полой прикрыл Стеф от ветра. Они перебежали улицу. Стеф упиралась лбом Искину в подмышку.

— Ну, не удобно!

Она скоро отстранилась, взяла дистанцию. В подмышке осталось зудящее тепло. В коротком переулке отвалился за спину карантинный дом-мастодонт, квадратами, неровными фигурами легло на брусчатку розовое солнце.

К удивлению Искина пекарня По была закрыта. Ржавые сетчатые ворота перегораживали двери. На окнах темнели жалюзи. Оглянувшись, Искин обнаружил, что мясная лавка и пивной бар поблизости тоже не подают признаков жизни. Хотя бар, понятно, вечернее заведение. Он прислушался. Кажется, с Редлиг-штросс или же с примыкающей к ней улочки, доносился барабанный рокот. Тр-рум-тр-рум, тр-рум-туру-дум-тум-тум.

Звук дробился, отскакивал от стен и взлетал ввысь, звенел в стеклах. А скоро сквозь барабаны пробился звонкий, слаженный стук каблуков.

Тум. Тум. Тум.

Редких прохожих вымело в подъезды и арки. Как-то вдруг оказалось, что Искин со Стеф стоят у перекрестка в совершенном одиночестве. Девчонка, помедлив, подшагнула поближе.

— Как в Фольдланде, — прошептала она.

Рука Искина, призывая к спокойствию, легла на ее плечо. Барабаны грохнули совсем близко. Первым из-за поворота, печатая шаг, появился знаменосец. Черно-желтый имперский стяг ловил рассветные лучи. На знаменосце был темно-зеленый мундир, черные штаны и кепка с ремешком под подбородком. Смотрел знаменосец куда-то вдаль, словно видел светлое будущее. Р-раз! — и он повернул, пройдя мимо Искина и Стеф, похожий на вдруг оживший памятник. Какое-то небывалое исступление на лице.

Тр-рам. Тр-рам!

Десяток метров пустоты — и на перекресток, вбивая невидимую пыль, за знаменосцем шагнули барабанщики. Их был десяток. Те же кепи, но короткие зеленые штаны и крапчатые курточки. В два ряда они явно ходили не первый раз, ближний край приостановился, дальний вошел в поворот. Тр-рум, тр-рум! И мимо, мимо, по направлению к Гроэке-штросс, чтобы у зауженности проулка повернуть за разделительный тротуар. Совсем мальчишки. Лет тринадцать-четырнадцать. Может, пятнадцать. Что у них в стриженных головах?

Палочки выхватывали рокочущие звуки из натянутой кожи. Тр-р-р-р! Рам! Знаменосец потерялся за барабанщиками, но стяг плыл над их головами, как наддутый парус.

— Асфольд! Асфольд! — грянуло в воздухе.

Искин поймал себя на том, что втянул голову в плечи. Фольдланд подкрался не юнитами, не шпионами хайматшутц в плащах, а восторженным ревом молодых глоток. Молодые глотки желали славить павшую империю. Идиоты жаждали военных побед и орденов. Грезили объединением с Фольдландом.

Тот ли это Остмарк, что был еще два, три года назад? Откуда они все? Почему он не заметил, пропустил это?

Искин сцепил зубы и расправил плечи. Нельзя показывать страх. Ну уж нет! Тум. Тум. Тум. Первая колонна, человек сто, пехотная рота, железные пряжки на поясных ремнях, железные пуговицы на зеленых мундирах, подкованные ботинки, вывернула из-за угла.

— Асфольд простирается от моря до моря!

Молодые идиоты открывали рты и выкрикивали слова. Высоко тянулись носки ботинок, едва не задевая задницы впереди идущих. Отмашку давали руки. Взлетали кулаки.

Тум. Тум. Тум.

Двадцать рядов по пять человек. Искин смотрел на лица, полные торжественной силы. Лица будущих убийц и садистов. Сама собой разогревалась магнитонная спираль. Кукожился, мерз желудок. Остро кололо там, где прикладывал контакты «электрический папа» Пауферн.

Тум. Тр-рам! Тум. Р-рам! Радостное будущее мясо, решившее усыпать собой поля Европы, чеканило шаг. Кто-то их выучил, надрессировал, запретил задумываться, в какой ад они шагают. Асфольд, Асфольд юбер аллес!

Искин смотрел, все больше холодея, промерзая будто на морозе. Стеф прижималась. В окне дома напротив кто-то осторожно сдвинул занавеску и наблюдал.

— Наш мир стоит на костях наших врагов!

За первой ротой с промежутком в двадцать метров пошла вторая. Среди мальчишек в мундирах замелькали девчонки. Куртки, юбки, пилотки. Замыкал строй взвод вполне зрелых мужчин, на груди некоторых поблескивали значки отличия.

— Ой! — выдохнула Стеф и спряталась за Искина.

Знаменосец снова, уже по другой стороне улицы, подходил к перекрестку. Из второй роты нет-нет и косили глазами на застывших на углу дома случайных зрителей. Искин ловил и любопытство, и высокомерие, и желание покрасоваться. Грудь вперед, шаг четче, четче. Эй, мальчишка, вставай в строй. А ты, отец, чего ждешь?

Тр-рам! Тр-рум!

Барабанный грохот подравнял ряды. Последними перед Искиным и Стеф прошли три офицера в мундирах остмаркского вермахта — серые брюки, серые, на манер фольдландских мундиры, сине-зеленые петлицы, портупеи, два усача, один, носатый, с коротким шрамом от угла рта к уху.

— Асфольд! Асфольд!

Офицеры улыбались. Один, державший перчатки в ладони, едва заметно кивнул Искину. Словно он был его старый знакомый. Видимо, отсутствие иной публики требовало такого знака. Вышли посмотреть, как шагает будущее страны? И что ж! Правильно! Молодцы! А все остальные — гнилые обыватели, наложившие в штаны от страха.

Последним семенил полный полицейский инспектор, призванный, видимо, контролировать порядок прохождения марша.

Стяг вернулся на Редлиг-штросс и поплыл в глубину улицы, затираемый серым углом похожего на бастион здания. Тр-рам-тум-тум! Звук отскакивал горохом. Барабанщики держали дистанцию. Рев двух сотен глоток:

— Асфольд, прими героев!

— Пошли! — Стеф потянула Искина за руку, едва появилась возможность пересечь освободившуюся проезжую часть.

— Погоди, — сказал Искин.

Ему не хотелось показывать, что он готов бежать от почитателей Асфольда вприпрыжку. Такого удовольствия он им не доставит. Медленно, чинно, прогулочным шагом…

— Быстрее! Ну, пожалуйста!

Стеф обернулась, жалобно кривя рот. Желтые прядки выбились из-под шляпы.

— Я и так…

Она не дала ему договорить, выпалив:

— Я видела Грегана!

Искин наконец позволил Стеф увлечь его за собой.

— Какого Грегана? Того Грегана?

— Да!

Они почти побежали.

— Он тебя узнал?

— Я не знаю.

Солнце вставало над крышами. Полосы оранжево-розового цвета ложились на асфальт и стены домов. Впереди брякала клаксонами, блестела стеклами Кламке-штросс. Асфольд остался позади, заглох, утянулся в раскатистом рычании за спину.

— Он шел во второй колонне! — сказала Стеф.

Навстречу им молодая женщина прокатила коляску. На скамейке под кленом дремал завернувшийся в плащ старичок. Тирольская шляпа сползла на нос.

— То есть, Греган у нас — в местном хаймвере? — уточнил Искин.

— Да!

Стеф остановилась, запыхавшись. Лицо ее раскраснелось. Обернувшись, она вытянула шею. Искин оглянулся вместе с ней.

— Вряд ли они пойдут на Кламке, — сказал он, расстегнув пуговицу на вороте рубашки, — никто не будет ограничивать движение транспорта. Думаю, им и Редлиг-штросс выделили не всю. Наверное, от здания Военного музея.

— Это точно был он, — сказала девчонка.

— Ну, тогда он видел какого-то мальчишку в одежде не по размеру, — Искин обмахнул рукав ее пальто. — И меня.

Стеф шмыгнула носом.

— Все равно было страшно.

Искин сощурил глаза, глядя, как хаймвер последними пятерками марширует с перекрестка. С огоньком работают с молодежью, вдруг зло подумалось ему. Асфольд, Асфольд! Куда как надежнее, чем отдавать все на откуп юнитам. Нарисуй будущее, надуй его из былого прошлого, которого никто не помнит, покажи врага, внутреннего, внешнего, объясни, что будущее без победы над врагом невозможно. И все — формируй колонны из простаков и любителей легкой жизни.

Какого дьявола кому-то еще понадобились юниты?

— Это страшно и без Грегана, — произнес Искин, вновь беря девчонку за руку. — Красивым и безобидным это кажется только в начале. Все эти блестящие глаза, пружинящий шаг, чувство причастности к чему-то великому…

— Я же из Фольдланда, — посмотрела на него Стеф.

— Прости.

Они пошли молча. Барабанный рокот попытался догнать их, но был безжалостно задавлен шумом Кламке-штросс. Они выбрали момент, когда регулировщик остановил автомобильное движение, и перебрались на противоположную сторону улицы. Омнибусная остановка располагалась у здания с продуктовым магазином на первом этаже. Ненавязчивые надписи предлагали купить говяжьи колбасы и альпийский сыр. Зеленели кусты шиповника. Играли с лохматым щенком дети.

В десяти шагах белел киоск с соками и газированной водой. Худая продавщица натирала тряпкой прилавок.

— Дашь мне десять грошей? — спросила Стеф.

Они пристроились в хвост небольшой очереди, ожидающей омнибуса.

— На воду? — спросил Искин.

— Ага.

— У тебя же есть деньги, — сказал Искин.

— Я их коплю, — сказала Стеф.

— Для моря?

— Да. Для чего же еще?

Искин покопался в карманах.

— На.

Он высыпал несколько монеток в подставленную ладонь.

— Хочешь, я и тебе куплю? — сверкнула веселым глазом из-под кепки девчонка.

— Во мне еще чай бродит, — сказал Искин.

— Как знаешь.

— Только давай по-быстрому. Придет омнибус, я тебя ждать не буду.

Стеф рассмеялась, отступая к киоску. Натуральный Гаврош.

— Будешь!

— Уеду один.

— Ха-ха! Сам-то веришь?

Стеф дрыгнула ногой, пугая прохаживающихся поблизости голубей.

— Увидишь!

Старуха в очереди с оттянутыми, бульдожьими щеками неодобрительно посмотрел на Искина сквозь стекла очков. На ней была плотная темная кофта, которую она использовала как верхнюю одежду. Седые волосы и плечи покрывал платок.

— Дети сейчас никого не слушаются, — сказала она. — Им нужна твердая рука.

Искин промолчал.

— Да-да, — сказала старуха, словно он ей только что возразил, — никакого уважения к старшим. Грубят, шумят, устраивают какие-то забеги по дворам. Их всех надо отдать в армию. Там их научат порядку.

— Вы уверены? — спросил Искин.

— А я согласен, — присоединился к старухе худой господин в костюме. Под мышкой он держал потертый портфель. — Спасу от них в городе не стало. Каждый день в газетах пишут: то на Облер-штросс стекла побьют, то бакалейную лавку обнесут, то налетят и — прощай часы и бумажник. А вчера, говорят, в центре Бушелен стычку с полицейскими устроили. Уже полицию не боятся!

— Беженцы? — спросил Искин.

— Не знаю, — сказал мужчина. — Может и они. Кто их разберет? А может кто из шуцбунда. Мало их гоняли в свое время.

Лицо у него было цвета плохой газетной бумаги, бледное, в пятнах. На лацкане пиджака поблескивал значок в виде оленьей головы.

— Беженцы не лучше, — заявила старуха, поддергивая висящую на локте кошелку. — У меня все клумбы истоптали.

— В хаймвер всех и загнать, — горячо сказал мужчина и наклонился к Искину: — Не хотите отдать в хаймвер своего сына?

Искин обернулся. В стороне от киоска Стеф, обхватив двумя руками большую стеклянную кружку, пила сладкую фруктовую воду.

— У меня дочь, — сказал Искин.

— Дочь?

Лицо худого господина недоверчиво вытянулось.

— О, Господи! В штаны обрядили! Тьфу! — Старуха резко отвернулась к проезжей части, не желая иметь с Искиным ничего общего.

— Ну, женщин тоже принимают, — неуверенно сказал мужчина.

Видно было, пыл его угас.

— Я подумаю, — сказал Искин.

— Вы же не социалист? — спросил мужчина, уставившись на него бесцветными глазами.

Искин улыбнулся.

— Я — беженец.

Лицо собеседника запахнулось, будто дверь в комнату. Качнув головой, он отступил, даже спрятался за старуху. Мимо тек автомобильный поток. Среди «мерседесов», «крафтов» и «опелей» нет-нет и попадались местные «австро-даймлеры» и «штейры». Омнибусы же все сплошь были производства фольдландовских заводов, в основном, «зауэры» и «кэссбореры». Длинные, на сто с лишним пассажиров, междугородние «кэссбореры», проезжая, сверкали синими и белыми лакированными бортами. Ехали в Линц, Варсбург, Клагенфюрт, Загреб и Падую. На одной из табличек, прикрепленной к лобовому стеклу, Искин конечным пунктом разглядел греческие Салоники.

Стеф припрыгала на одной ноге.

— Я — все, — сказала она. — Вода очень вкусная.

— Теперь, если что, терпи, — сказал Искин.

— Пфф! А омнибуса не было?

— Нет пока.

— Видишь, я успела.

— И все, стой.

Солнце целиком всплыло над крышами и, посветив с минуту, тут же увязло в облачной пелене. Серый покров, затягивающий небо с севера, казался бесконечным. На асфальт упали первые капли. Дома и улица потемнели. Кто-то, предусмотрительно захвативший зонт, уже поднял его над головой.

Омнибус на Бюргер-плац подошел, когда над стоящими в очереди на остановке громыхнуло. Открылись двери, и люди торопливо принялись забираться в салон. Худой мужчина, предлагавший Искину отправить Стеф в хаймвер, приподнял портфель над головой. Водитель принимал деньги и отрывал билетную ленту.

— Давай, — подтолкнул девчонку Искин.

Стеф поднялась на ступеньку. Все сидячие места уже были заняты. Галдели мальчишки, глядя, как сбегают по стеклам капли. Кто-то отряхивал шляпу. Любитель хаймвера протирал латунные пряжки портфеля рукавом.

— Два билета.

Лем разменял десятку. Водитель закрыл дверь. Омнибус тронулся и покатил по Кламке-штросс. Сверкнула молния.

— Проходи дальше, — сказал Искин Стеф.

Они забрались в самый конец салона, протиснувшись между людьми. Здания и тротуары, проплывающие за стеклами, размывало, штриховало дождем. На сиденье рядом полная женщина везла пустую кадку, а мужчина читал «Kronen Zeitung», на развороте которой кто-то ехидно высмеивал последнюю речь Шульвига.

— Ох и не повезло нам, — сказал кто-то. — В такой дождь какая рыбалка?

Стеф потеребила Искина за рукав пиджака.

— Что? — наклонился он.

— Хочешь, что-то скажу? — спросила Стеф.

Лицо ее было серьезно.

Омнибус остановился и выпустил трех пассажиров под зябкие дождевые струи. Взамен, отряхивая зонт, поднялся мужчина в старом, потрепанном кителе. Также он оказался обладателем бравых, закручивающихся вверх усов.

— Что-то случилось? — спросил Искин, переключая внимание на Стеф.

Девчонка приблизила губы к его уху.

— Я полгода провела в фольдюгенде, — прошептала она. — И из винтовки стреляла. Три раза. У меня даже значок есть. Он в коммуне остался.

— А потом?

— Потом мы с Кэти сбежали.

— Не понравилось?

— Сначала было весело. — Стеф умолкла, выдавила слабую улыбку. — Мы маршировали, как эти… — Она качнула головой вбок, назад, в сторону давно скрывшейся Редлиг-штросс. — Ходили по Кинцерлеерну, а нам хлопали. Мальчики были все солдаты, а мы — медицинские сестры. И мы пели про Фольдланд и цветы на могилах героев. У нас многие плакали, когда пели. Я тоже. К нам даже Пирхофф приезжал.

— Пирхофф? Не знаю такого.

— Первый комиссар фольдюгенда.

Омнибус продирался сквозь не на шутку припустивший дождь. Летели брызги. Впереди и по бокам движущиеся автомобили проплывали растянутыми, размазанными пятнами. Искин подумал о безуспешной попытке обогнать грозовой фронт. На юг, на юг!

— Вот, — вздохнула Стеф и тихо продолжила: — А потом оказалось, что есть жесткий распорядок, когда вставать, когда ложиться. Девочки должны одно, мальчики другое. Самое главное для девочки — это материнство.

Искин кивнул.

— Еще есть позорный столб, карцер и отдельный домик для тех, кто провинился. То есть, не показывал успехов, был последним в соревновании, много болтал, не слушал речи Штерншайссера или не спал после отбоя.

Одно из сидений освободилось.

— Садись, — сказал Искин Стеф.

— Не хочу, — ответила девчонка.

Она была напряженная и прямая. Почему-то Искин подумал, что она все еще видит шагающий за барабанщиками молодой хаймвер. За стеклами тенью мелькнул близкий дом, словно гигантское подводное чудовище, на миг проявившее к омнибусу любопытство.

— Там чуть не убили мальчика, — выдохнула Стеф. — За то, что он сказал, что «коричневые рубашки», когда Штернштайссер пришел к власти, убили его отца. Ему кричали, что его отец был коммунист, любитель Красного Союза, сочувствующий всякой погани, которая видит Фольдланд на коленях перед Европой и американскими евреями. А он сказал, что его папа просто пытался прекратить погром у соседей.

На следующей остановке человек десять вышло из салона, и омнибус сделался полупустым.

— Шольхов-штросс, — сказал водитель. — Следующая — Грюнер Маркт.

Искин все же посадил Стеф на освободившееся место, сел рядом сам.

— Мне этот мальчик нравился, — сказала Стеф, царапая ухо Искину полями шляпы. — А его привязали к столбу и кидали в него яйца и картофель. Но он же ничего не сделал! И всех нас заставили кричать, что он коммунист, урод и враг.

— И ты тоже кричала?

Девчонка чуть заметно кивнула.

— Да, — сдавленно ответила она.

— Понятно, — приобнял ее Искин. — Будем надеяться, что здесь этого не случится.

— Я все равно отправлюсь на море, — упрямо заявила Стеф.

Дальше они молчали. Искин не знал, о чем думала Стеф, она дышала на стекло и выводила пальцем волны и купающихся в них человечков. Сам же Искин начал прикидывать, что можно собрать, кого предупредить, куда выехать.

Сразу границы не перекроют. Будет хаос, будет неразбериха, Фольдланд тоже давал уехать всем желающим. Берштайн и Ирма — им надо сказать обязательно. Потому что если вокруг тебя ходят с маршами во славу старой империи, значит, она вот-вот сделает попытку возродиться через молодых идиотов. Фольдюгенд, хаймвер, союз защиты родины — уже не важно, под каким названием они выступают. Просто в один момент эти бестолковые, оловянноглазые парни придут к тебе домой и спросят, готов ли ты поддержать их. Или ты враг, скрытый извращенец, псих, шпион? Хайматшутц по тебе плачет.

Господи, неужели никто не видит? Или видят, но не могут ничего сделать? А что если это исторически предопределено? Многим же нравится. И Отерман соскучился по порядку, и мужчина из очереди, с оленьим значком на лацкане, и старуха из нее же. Наверное, проведи опрос по всему Остмарку, половина страны, как минимум, будет не против объединения с большим братом. Дойчи и остдойчи. Асфольд звенит в крови. Один, когда-то разделенный народ. Не пора ли снова?

Значит, в Италию к дуче. Или, пожалуй, в Грецию. Франкония не вариант, Португеза смотрит в рот Эспаньоле с каудильо Франко. Балканы? Польша? Или вообще вон из Европы? Красный Союз? Искин усмехнулся.

— Что? — спросила Стеф, почувствовав, как он шевельнулся.

— Подумал о Красном Союзе.

— Там моря нет.

— Есть.

— Все равно там страшно.

— Почему?

— Так все говорят.

— Все в Фольдланде?

— И здесь.

— Может, врут?

Стеф легкомысленно пожала плечами.

— Ну и что? Это далеко.

— Просто, есть сомнения.

Мир вдруг резко посветлел. Омнибус вывалился из дождя на умытую, свежую улицу, мелькнули пестрые тенты и аккуратные дощатые павильончики, выстроившиеся по периметру овальной площади.

— Грюнер Маркт.

Дверь открылась, вышли одни из последних пассажиров, кто-то выругался, попав ногой в лужу.

— Наша — следующая, — сказал Искин.

Хватаясь за поручни, он двинулся в начало салона. Стеф, следуя за ним, ушибла коленку и с шумом втянула воздух.

— Дурацкие сиденья!

Они встали у двери. Омнибус дрогнул и мягко покатил от павильончиков прочь. Водитель оглянулся.

— Следующая — конечная.

Искин кивнул. Стеф просунула пальцы ему в ладонь. Он слегка пожал их, чувствуя тонкие косточки под кожей.

— Ты меня теперь ненавидишь? — спросила она.

— С чего бы? — удивился Искин.

— Ну, за то, что я была в фольдюгенде.

— Это не имеет никакого значения.

— А что имеет?

— Что ты здесь.

— Тогда ладно.

Снаружи потянулось распаханное поле за невысоким заборчиком. Дальше обнаружилась вытоптанная, рыжая от кирпичной крошки площадка, огороженная сеткой. Омнибус повернул, и по правому борту открылось длинное серое здание с отходящими в стороны рукавами. На флагштоках перед ним, прибитые дождем, висели флаги Остмарка, Франконии, Британии и неофициальный флаг лиги наций. Мелькнули несколько тракторов и механизированных тележек, выстроенных у обочины. Работники в штанах на лямках кучковались около дощатого фургончика на колесах. У площади перед невысоким белым зданием омнибус остановился. Вокруг, будто палки, торчали саженцы.

— Бюргер-плац.

Дождь уже даже не моросил, хотя тротуары и земля были мокрые. До центра по адаптации и работе с беженцами пришлось идти метров триста. Белели флагштоки. Искин и Стеф миновали два поднятых шлагбаума и пустую будку. Никто не шел за ними следом, ни один человек не спешил от здания к остановке.

— Как будто никого нет, — сказала Стеф.

— Просто мы рано, — сказал Искин, хотя и сам был в некотором недоумении.

Когда он посещал этот центр последний раз, тот напоминал растревоженный муравейник — все куда-то спешили, толклись на широком крыльце, сновали из кабинета в кабинет или, сойдя со ступенек, сосредоточенно окуривали сигаретным дымом каштаны. Дети и женщины сидели на скамейках. Длинные хвосты очередей вились по дорожкам и ныряли в окантованные железом высокие двери. Многочисленные головы мелькали в окнах второго и третьего этажей. Разноголосо шелестел воздух.

Возможно, просто упал поток.

Копошение жизни, впрочем, скоро обозначилось. У правого крыла под присмотром полицейского человек двадцать ожидали, когда их запустят внутрь, упирались ладонями в железные перила, курили, переминались. В выгородке рядом с левым крылом затарахтел, плюнув выхлопом в небо, двигатель. На первом этаже открыли несколько окон.

Искин и Стеф поднялись по широким ступенькам. Центральные двери были открыты, они спокойно зашли. Внутри было гулко и просторно. За пустым гардеробом и кафе в четыре столика, тоже пустым, обнаружился коридор.

В начале коридора за массивным столом, придавившим своими массивными ножками ковровую дорожку, при лампе и телефоне сидел строгий мужчина в сером костюме. Сидел прямо и смотрел строго перед собой, словно тренировал выдержку.

— Можно? — спросил его Искин.

— Что? — встрепенулся мужчина и сделал внимательное лицо, вытянув губы в гузку.

— Вы работаете?

— Да, я работаю, — подтвердил мужчина.

— А Центр?

— Центр? — мужчина, перегнувшись через стол, выглянул в коридор. Он едва не боднул Искина головой в живот. — Работает. Обязательно работает. Как же! Все с утра уже здесь. Вы по какому вопросу?

— Хочу зарегистрировать дочь и продлить карточку беженца, — сказал Искин.

— Я — дочь, — подступив, сказала Стеф.

В подтверждение своих слов она сняла шляпу. Улыбка, которую она подарила сидящему, была лучезарной.

— Нет-нет-нет, — замотал головой мужчина, — это невозможно. Это разные кабинеты.

— Но они работают? — наклонился Искин.

— Да, но это, кажется, туда, — мужчина показал пальцем в правый рукав коридора, — и на второй этаж. Вы не сможете сделать это одновременно.

— А последовательно?

— После… — мужчина застыл с приоткрытым ртом. На его молодое лицо и шею словно брызнули кармина. — Да, извините, это можно. Это получится. Вы можете успеть до обеда.

— А регистрация на втором?

— Да. Была там, — мужчина слабо улыбнулся. — Но вам необходимо будет сделать фотокарточку и внести дочь в картотеку.

— Я знаю, — сказал Искин.

Он взял Стеф за руку.

— До свидания, — сказала мужчине девчонка.

Длинный лестничный пролет изгибался вдоль округлой стены. Часть стены была задрапирована в государственные цвета Остмарка. Висели портреты в тяжелых рамах. Стеф, пока они поднимались, читала надписи на латунных табличках.

— Эрцгерцог Леопольд Седьмой, император Франц Первый, император Фердинанд Первый, император Франц Иосиф Первый… Ой, у нас они тоже были! — объявила она. — Вот этого, с баками, я помню!

Она чуть ли не поскребла пальцем подбородок Франца Иосифа.

— Успокойся, — сказал Искин, — не мудрено наличие одних императоров, раз Остмарк и Фольдланд были одним государством.

— Асфольдом?

— Асфольд был куда раньше. Во времена Барбароссы, крестовых походов, замков, мечей и копий.

— Почему же все хотят вернуть такую древность? — спросила Стеф.

— Потому что им кажется, что эта древность — ослепительна, и им достанется кусочек древней славы, — сказал Искин. — Спроси чего-нибудь полегче. Гоняться за призраками былого — наша национальная забава.

— И Остмарка, — добавила Стеф.

Они пошли по тихому коридору с лавками у стен. Белели двери, начинаясь с двадцать первого номера. По левую руку были четные, по правую — нечетные.

— Вообще-то, — сказал Искин, — британцы тоже не против вернуться в прошлое. Спят и видят возрождение королевства времен короля Артура.

— А он был до или после Барбароссы?

— До. Лет на шестьсот раньше.

— Пфф! Откуда они знают, что тогда было хорошо?

— Они и не знают. У них есть только древние баллады. Героические. Где один король сразил другого.

Они обогнули выступ. В нише за ним обнаружилась площадка с уходящим наверх лестничным пролетом, тут же у окна под подоконником, на черно-белых плитках стояла урна, из которой вился вверх зыбкий сигаретный дымок — кто-то не погасил окурок. Дальше опять пошли двери. Двадцать седьмая и двадцать восьмая. Никаких указателей не было, хотя Искин помнил, что в прошлый раз, хоть и редкие, но висели таблички.

— А мы правильно идем? — спросила Стеф.

— Вроде бы да, — сказал Искин, надеясь увидеть хотя бы одну живую душу, у которой можно будет спросить про регистрацию.

Коридор был пуст.

— Давай спросим в каком-нибудь кабинете? — предложила Стеф.

Искин остановился.

— По-моему, это было дальше.

— Пфф!

Стеф с ходу решительно потянула ручку ближней двери. Дверь оказалась заперта. Тогда Стеф выбрала своей целью следующую.

— Здравствуйте, — она головой нырнула в открывшийся проем. — А где здесь происходит регистрация?

Искин не успел вмешаться.

— Стеф!

Что ответили девчонке, он не услышал, но по покрасневшим ушам, по напряженной позе, по вцепившимся в ручку пальцам понял, что неучтивого юного посетителя, посмевшего сунуть свой нос в кабинетную тишь, поставили на место.

— Простите, — оттягивая Стеф в коридор, Искин на мгновение заглянул сам. — Простите, мы не хотели помешать…

Он мельком увидел толстощекое лицо с крючковатым носом и жирными губами, шею, стянутую воротником серого, гражданского мундира, стакан чая, поднесенный к губастому рту.

— Извините.

Искин закрыл дверь, но Стеф проворно открыла ее снова.

— Вы сами — дурак! — крикнула она и потянула Искина прочь от багровеющей, всплывающей будто солнце над столом физиономии чиновника.

Дверь хлопнула. Искину пришлось вслед за девчонкой нырять за стенной выступ дальше по коридору.

— Он может вызвать полицию.

— И что? Он обозвал меня дураком! — заявила Стеф.

— Но ты действительно поступила не очень умно.

— Тогда бы уж назвал дурочкой.

Искин оглянулся.

— Ладно. Кажется, это здесь.

Он смутно припомнил, что Принцель, после Шмиц-Эрхаузена устроившийся в Центр мелким служащим, кажется, именно сюда приводил его для оформления три года назад. Вряд ли что-то изменилось. По крайней мере, скверно окрашенная квадратная арка, ведущая к туалетам, осталась такой же скверно окрашенной. Разве что вдобавок облупилась кое-где. А дальше уж точно должны быть таблички.

«Rezeption». «Kartothek». «Archiv». И другие.

— Сюда.

Искин завернул в отросток, освещенный желтой лампочкой. Пол здесь был на ступеньку ниже. Двери шли часто, из-за них, обитых коричневым дерматином, летели звуки жизни — голоса, щелканье клавиш, скрипы мебели. Короткими рядами у серо-зеленой стены стояли стулья, сколоченные то по три, то по четыре штуки вместе.

— Теперь точно сюда.

Искин узнал нишу с окном, выходящим на внутренний двор, и прошел дальше. «Rezeption». Он остановился у белой двери. Память не обманула.

— Здесь? — спросила Стеф.

— Да, — Искин взял девчонку за плечи. — Итак, ты — моя дочь, Стефани Искин. С твоей матерью я в разводе, ты сбежала ко мне из Фольдланда.

— Мама умерла, — сказала Стеф. — Я сбежала от отчима.

— Так даже лучше.

Искин взял ее ладонь в свою.

— Разрешите? — он открыл дверь.

В небольшое помещение были втиснуты три стола, заполненные папками стеллажи и книжный шкаф с застекленными дверцами. Единственное узкое окно было занавешено зеленой шторой. На двух столах стояли пишущие машинки «Rheinmetall». Третий, дальний, стол использовался, видимо, как место для хранения документов, разобрать которые было некогда. Весь он был завален бумагами. Правда, стаканы и сахарница отвоевали себе крохотный уголок. На одной стене висела карта Остмарка с опасно краснеющей границей Венгерского Королевства. На другой висел детальный план города.

Люстра о четыре рожка имелась одна на все помещение, но давала достаточно света. На взгляд Искина, светила даже чересчур. Один рожок можно было со спокойной совестью и в целях экономии выкрутить.

— Здравствуйте.

Он сощурился, разглядывая сидящих за столами женщин. Они были в блузках и строгих серых пиджаках. Одна худая, другая полная. Брюнетка и шатенка. Искин их не помнил. В памяти его лица не отпечатались.

— Вам что-то нужно? — спросила шатенка, кашлянув.

— Нужны регистрационные документы, — сказал Искин, подводя Стеф к столу. — Это моя дочь, она из Фольдланда.

— Стефани, — сказала Стеф.

— Какие-нибудь документы на нее вообще у вас есть? — спросила брюнетка.

— Откуда? — развел руками Искин. — Я даже не знаю, как она через границу перешла.

Шатенка наклонила голову. На ее морщинистом, остроносом лице появилась гримаса неудовольствия.

— И что нам тогда писать?

Стеф подступила к столу.

— Вы можете записать, что я Стефани Нойбауэр, если по маме, и Стефани Искин по папе. Мне пятнадцать с половиной лет. И я сбежала от отчима.

— Из Фольдланда?

— Да, из Кинцерлеерна.

— А что с матерью?

— Умерла.

Наклонившись, Искин выложил свой идентификатор.

— Я прошу зарегистрировать ее, как мою дочь.

— Это достаточно редкий случай, — сказала брюнетка. — Ее проверяли на юниты?

Искин вздохнул.

— Мы собираемся сделать это в «Альтшауэр-клиник». Но, как вы понимаете, без регистрации в обследовании нет смысла.

— А в карантинный центр…

Искин качнул головой.

— Мне бы не хотелось потом полгода выцарапывать ее из рук санитарной службы. Вы же знаете, какая там бюрократия и неразбериха.

Его расчет оказался верен. Санитарную службу даже здесь, в центре адаптации, мало кто любил.

Побаивались, уважали, но не любили. Слишком много власти было у санитарных инспекторов. Больше, чем у иного полицейского комиссара.

— Понимаю вас, — вздохнула брюнетка. — Но вы должны отдавать себе отчет в том, что без санитарной книжки документы девочки будут недействительны.

Искин кивнул.

— Я знаю. Мы идем в «Альтшауэр-клиник» завтра.

— Это не обязательно. У вас есть неделя, — сказала шатенка. — В течение этого срока вы должны пройти обследование на заражение юнитами.

— Еще полтора года назад срок был три дня, — поделилась ее коллега.

— А лет шесть назад никого из беженцев даже не выпустили бы в город, — улыбнулся Искин. — И без документов людей на улице забирали на карантин.

Шатенка передернула плечами. Некрасивое лицо ее скомкалось в переживаемых чувствах.

— И не напоминайте!

— Хорошо, не буду, — сказал Искин. — Что нам нужно делать?

— Вот.

Брюнетка подала ему лист бумаги, на котором успела набросать последовательность действий и номера кабинетов. Номер двадцать третий. Картотека. Завести картотечную карточку. Номер тридцать седьмой. «Sofortiges Foto AGFA». Моментальное фото AGFA.Сфотографироваться. Три карточки пять на четыре. Стоимость — одна марка (за срочность). Номер двенадцатый, первый этаж. С фотографиями и карточкой из картотеки — в документальный отдел. Отдать, вернуться сюда и ждать внутренней корреспонденции.

— Ясно, — прочитав, сказал Искин.

— Стефани, — позвала Стеф шатенка, — подойди сюда.

Она вручила ей листок с печатью. Это было направление в городскую больницу. Вши, туберкулез, дезинтерия — на наличие этого ее обязательно должны проверить. И по женской части, конечно.

— Благодарю вас, фрау, — сказала Стеф.

— Кстати, — обернулся уже в дверях Искин, — а почему у вас так мало народу?

— А вы не знаете? — удивились женщины. — Мы большей частью уже переехали на Кайзертур-аллее. Вам еще повезло, что вы нас застали. Площади для отделов не подготовлены, но обещают к первым числам мая решить эту проблему. А так на первом этаже и в правом крыле почти никого не осталось. Кабинеты закрыты.

— И что здесь будет? — спросил Искин.

— Кажется, какая-то организация, — пожала плечами шатенка.

— Что ж, понятно, — сказал Искин. — Спасибо.

Дальше они мотались по кабинетам, вымеряя шагами длинные, извилистые коридоры здания. Полчаса провели в картотеке, где грудастая женщина с бульдожьим лицом устроила Стеф форменный допрос, записывая в карточку имя, фамилию, возраст, место рождения, правша она или левша, цвет глаз, особые приметы. От нее они получили плотную картонную бирку с номером и штампом. С этой биркой в тридцать седьмом кабинете усталый пожилой фотограф с отвисшей нижней губой и тоскливыми глазами посадил Стеф на фоне белой стены и сделал несколько снимков монструозным, выкатным, на колесиках, аппаратом, который тут же принялся гудеть, пощелкивать и что-то перемещать в своих железных недрах. Здесь же, в закутке за аппаратом, фотограф принял от Искина плату и пробил чек. Лем хотел было его спросить, почему он доплачивает за срочность, если фото моментальное, но решил не создавать конфликт на ровном месте. Марки ему было не жалко. Снимков пришлось ждать пять минут, они появились блоком в четыре штуки, и фотограф аккуратно отделил одну для внутреннего учета, карандашом переписав на обороте данные с бирки. В документальный отдел на первом этаже обнаружилась очередь из двух человек, и Искин, оставив Стеф сидеть на стуле, сходил по своему делу — в пустой комнатке заполнил анкету, приложил социальную карточку, выписку о проживании и идентификатор и дождался, когда документы вернутся к нему с красным штампиком «Одобрено для продления».

— Вам теперь на Хумбольдт-штросс, там выдача.

Искин улыбнулся в прорезанное в фанере окошко.

— Спасибо, я знаю. Они не собираются переезжать?

— Нет, вроде бы.

Когда он вернулся к Стеф, та в гордом одиночестве вышагивала от одной стенки к другой рядом с дверью двенадцатого кабинета. При этом, разворачиваясь, вставала на носки и поддергивала штаны. Это было забавно, так и хотелось улыбнуться.

— Что, наша очередь? — спросил Искин, уминая документы во внутреннем кармане пиджака.

Стеф кивнула.

— Тогда пошли, — он взялся за дверную ручку.

— Я не могу, — сказала Стеф, продолжая изображать добросовестного коридорного патрульного.

— Почему?

— Потому что я терплю.

Искин поймал ее на очередном шаге.

— В смысле?

— Если походить, не так хочется писать, — шепотом объяснила Стеф. — А там, наверное, придется стоять.

— О, Господи! — сказал Искин и отвел девчонку в нишу к туалетам. — Давай. Только быстро.

— Это все фруктовая вода, — сказала Стеф, исчезая за дверью.

— А самой не сообразить?

— Не-а, — отозвалась девчонка. — Я очередь держала.

Искин вздохнул. Ох, Стеф. На все есть ответ! Он потер тупо занывшую грудь. Почему-то вспомнилась Хельма, ее лицо, вытянутое, с длинноватым носом, веснушками и маленьким ртом. Большие, удивленно распахнутые глаза делали ее прекрасной. Если бы у них случилась дочь, то была бы она уже одного возраста со Стеф. Или даже на год или на два старше. Но случилось другое.

Исправительный изоляционный лагерь для неблагонадежных элементов Шмиц-Эрхаузен главного административно-хозяйственного управления Хайматшутц.

Искин прикрыл глаза. Нет, вспоминать Хельму было не к добру. Как только он видел ее перед глазами, обязательно происходила какая-нибудь гадость. В прошлый раз пришлось спешно бежать из тихого Бренна. Хотя виной тому мог быть и приступ паранойи. Может, сейчас на Хумбольдт-штросс ему не продлят статус?

— Я все.

Стеф вышла из туалета, тряся мокрыми руками.

— Там что, нет полотенца? — спросил Искин.

— Не-а.

— Ну, вытри о брюки. У меня нет с собой платка.

Они подошли к кабинету и обнаружили, что он закрыт. Искин постучал, ответом ему была тишина. В коридоре все также, пялясь в пустое, открывающееся ему пространство холла, сидел за столом молодой человек.

— Извините, — обратился к нему Искин, — мы должны были попасть в двенадцатый кабинет, но он почему-то заперт.

— Это не удивительно, — сказал мужчина, чуть повернув голову. — Вы не знаете внутреннего распорядка.

— Возможно.

На лице мужчины отразилась слабая улыбка.

— У нас — обеденный перерыв.

— А вы? — спросила Стеф.

— Я? — нахмурился мужчина.

— У вас, наверное, тоже должен быть обеденный перерыв.

— У меня?

Мужчина привстал, снова сел, поднялся уже полностью. Рот его приоткрылся. Глаза сделались напряженными.

— Вы правы, — подал он руку Стеф. — Вы совершенно правы.

Мужчина вышел из-за стола. В волнении он шагнул в холл, потом вернулся, убрал какую-то книжку в ящик и, посветлев лицом, не оглядываясь, направился к выходу из здания.

— Хорошо, что он не в Фольдланде, да? — спросила Стеф, когда мужчина, розовея пятнышком лысины, прошел в двери.

— Не думаю, что он совсем ненормальный, — сказал Искин. — Возможно, просто с трудностями развития.

— У нас одну такую девочку сразу отправили в приют, — сказала Стеф. — Она не сразу отвечала, когда ее спрашивали.

— Ладно, — Искин взял руку «дочки» в свою ладонь. — Пойдем что ли тоже пообедаем? Кажется, я видел кафе на Бюргер-плац.

Кафе называлось «У Якова». Оно располагалось сразу за частоколом саженцев, находясь в старом, но крепком здании о трех этажах. Здание было белым и голубым, тенты над окнами второго этажа — желтыми, буквы — золотистыми, а тумба с театральной афишей — пестрой.

Хозяина звали Вацеком, и расхождение его имени и названия кафе казалось нарочитым.

Искин взял себе шницель, Стеф пожелала колбасок с горчицей и салат. Они устроились за вынесенным под тент столиком, и буквально в метре от них плохо приклеенный плакат зазывал на премьеру «Доброго человека из Сычуани» с несравненной Сарой Линдер. Рядом приглашали на венгерский цирк с уродцами и львами. Правда, уродцев именовали не уродцами, а удивительными и отверженными созданиями. Но рисунки четко показывали, кто они есть.

— В Фольдланде тоже хотели разрешить цирк, — жуя, сказала Стеф. — Но я ни разу не видела. Это весело?

Искин пожал плечами.

— Кому как.

— Я бы хотела устроиться в цирк гимнасткой.

— Ты разве гимнастка?

— Я гибкая, — сказала Стеф. — Меня бы взяли.

— Но зачем?

— Чтобы ездить с ними на фургоне.

— Ты хочешь стать бродячей артисткой?

— Ты зануда. Это же мечта, — Стеф вздохнула. — Мы бы останавливались в маленьких приморских городках и выступали за еду и небольшие деньги. У нас был бы удав и старый лев по имени Клаус, а еще шпагоглотатель, два жонглера и бросатель ножей. Я была бы звездой цирка, ходила бы по канату и ездила верхом на льве.

— Ты видела это в кино? — спросил Искин.

Девчонка кивнула. На подбородке ее застыла капелька горчицы.

— Дай, — протянул руку Искин.

— Я запачкалась?

— Да.

Стеф подставила подбородок. Искин стер горчицу пальцем. Не удержался, сунул палец в рот. Не так уж и горько.

— Ты тоже мог бы ездить с нами, — сказала Стеф.

— В роли кого — льва или удава?

— В роли врача. Лечил бы нас всех, всю труппу, если мы заболеем.

Искин качнул головой.

— Я только по юнитам.

Городская окраина была тиха. За то время, что они сидели за столиком, всего раз проехал омнибус. Напротив кафе лениво красили фасад. На вновь выглянувшем солнце подсыхали тротуарные лужи. На пустыре за парком мальчишки гоняли мяч.

Искин заказал себе имбирного пива, а Стеф — стакан молока. На все про все ушло еще четыре марки, и Лем не смог в уме подсчитать, сколько у него осталось. За пирог, Ирме, потом на Зиман-аллее, еще здесь и за фотографию. Если из восьмидесяти осталась хотя бы половина — уже хорошо.

Что-то он раскидался деньгами. Ах, черт! — вспомнил Искин. Ирме же я давал дважды. За чай и за одежду. Двадцать марок — фьють. Значит, точно осталось меньше сорока. Берштайн, конечно, выручит, если что. К тому же девятнадцатого числа должны выплатить пособие, урезанное в последний год до тридцати трех марок. И продуктовые наборы он получит по продленной социальной карточке. Не бог весть, но даже вдвоем они вполне сносно переживут месяц. А вот дальше надо будет думать.

Искин обнаружил, что в упор остановившимся взглядом смотрит в ямочку под горлом Стеф.

— Ну, что, идем обратно? — он спрятал этот взгляд за улыбкой.

— А о чем ты сейчас думал? — спросила Стеф, поднимаясь.

— О будущем, — сказал Искин.

Они пошли по дорожке в обход саженцев.

— Давай ты не будешь на меня так больше смотреть, — хмуро сказала девчонка.

— Как?

— Как будто меня нет. То есть, тебя нет. В общем, ты понял. Ты лучше разозлись, если я сделала что-то не то, хорошо? — жалобно попросила она в конце.

— Пока все то, — Искин приобнял Стеф. — Все то.

— Я больше не буду пить фруктовую воду. Обещаю.

Пока их не было, к левому крылу центра съехались грузовики — два «хеншеля» и один «манн». Деловитые рабочие в комбинезонах грузили в них столы и тумбы через откинутые борта. У крыльца и под окнами громоздилась всякая мелочь: стулья, лавки, полки, вешалки, свернутые в рулоны плакаты, таблички, кронштейны, листы фанеры и несколько гипсовых бюстов, которых Искин не смог опознать, потому что они были повернуты затылками.

У центрального входа, сбоку от ступенек, были сложены несколько ящиков под замками. Рядом с ними, ожидая погрузки, стояла женщина в легком коричневом пальто. В руках у нее была папка с бумагами.

Искин после обеда слегка осоловел, и очередной забег по кабинетам провел как во сне. В двенадцатом они отдали карточку с фотографиями, получили еще один номерок на бирку и вернулись на второй этаж. В ожидании корреспонденции у Искина даже получилось задремать на стуле в коридоре. Стеф подставила ему плечо, и он с благодарностью опустил на него голову. В конце концов, он почти не спал ночью.

В коротком сне он убегал по широкой улице от нарастающего сзади барабанного боя. Там поблескивали пуговицы и начищенные сапоги, печатался шаг и раздавались команды. Искин понимал, что его загоняют в ловушку, но дома по сторонам не имели ни дверей, ни арок, ни проходов, чтобы в них свернуть. Было идиотски светло. А впереди жутким мороком вставали бетонные столбы с натянутой между ними колючей проволокой. И слышался, слышался заунывный скрип железных ворот. Ку-уу.

Добро пожаловать в Шмиц-Эрхаузен!

Непонятным образом к руке его тут же прилепилась Стеф, и ему пришлось, напрягая жилы и обливаясь холодным потом, тянуть ее за собой, потому что она едва перебирала ногами. Лем оглядывался, дыхание его кончалось, а лицо Стеф приобретало черты то Ирмы, то Аннет, то старухи на омнибусной остановке.

За спиной же…

— Господин Искин.

— Пап!

Получив тычок, Искин разлепил глаза. Из двери кабинета выглядывала шатенка.

— Вы можете получить документы.

— Да, хорошо.

Искин встал, опираясь о спинку стула. Ноги были ватные. В голове плыл туман. Мальчики больно кусались в предплечье. Вручая картонную, плотную, вдвое сложенную карточку, женщина не преминула напомнить ему о недельном сроке, выделенном на обследование. Искин пообещал сделать это завтра.

— Ваша дочь будет жить с вами?

— Что?

— Стеф будет жить с вами?

— Да, — сказал Искин. — Где еще?

— Адрес?

— Гроэке-штросс, двадцать семь, комната сорок семь. Это общежитие…

— Я впишу этот адрес во вкладыш. Коменданту останется только поставить штампик.

— Конечно.

Искин не стал сообщать, что через два месяца им, возможно, придется искать новое жилье.

— Дай! Дай! — запрыгала вокруг него Стеф, едва они покинули здание.

Небо совсем очистилось. Вместо «хеншелей» и «манна» стоял тентованный «Мерседес». Водитель курил, выставив локоть в окно.

— Сейчас, — сказал Искин.

Он несколько раз вдохнул и выдохнул. Свежий ветерок подействовал, как приложенный ко лбу компресс. Что ж так дурно-то?

— Не вырони.

Он передал карточку теперь уже официальной дочери. Вкладыш, конечно, тут же едва не выпал.

— Ой, — сказала Стеф.

— Держи.

— Я держу.

Девчонка на лету прибила тонкую книжицу к животу и вернула ее на место под скрепку. Несколько секунд она рассматривала вклеенную на развороте фотографию и недовольно шевелила губами.

— Что? — спросил Искин, борясь с зевотой.

— Это не я, — сказала Стеф.

Искин заглянул через руки.

— Почему не ты? Ты.

Кривовато обрезанная фотография с залезшей на уголок печатью делала черты лица Стеф резкими, а глаза большими. Она казалась старше, ей можно было дать и восемнадцать, и двадцать лет. На лбу так и читалось: «Flüchtling». Беженец.

— Страхолюдина какая-то, — сказала Стеф, зажмурив один глаз. — Я же не такая. Вот чего я вытаращилась?

— Потому что фотограф так сказал. Пошли.

Прошагав квартал, они сели на красный «кэссборер», идущий через город в Инсброк, и Искин обеднел еще на две с половиной марки. Руку тянуло. Нет-нет — и раскаленная игла на долю секунды заходила от кончиков пальцев к плечу. Искин захлебывался дыханием и терпел, как мог. Такое уже бывало. Иногда он думал, что крохи-юниты в нем, не получая обновлений и инструкций, испытывают что-то вроде информационного голода и на короткий период сходят с ума. А может, сами затевают какую-то перестройку. Смышленые маленькие проныры. Только вот не предупреждают.

Тише, мальчики, мысленно попросил их Искин. Вы что-то разошлись. Убьете еще меня ненароком. Тише.

Юниты послушались. Юниты всегда его слушались. Это была странная связь, о которой так и не узнал Кинбауэр. Связь, которая однажды помогла ему бежать.

Боль притупилась, исчезла. Глядя на Стеф, приникшую к стеклу, Искин подумал, что, наверное, совершает самую большую глупость в жизни. Фактически удочерил незнакомую девчонку. Стефания Искин. Кошмар. Бойтесь своих желаний. Хотя он и не загадывал ничего подобного, разве что чуть-чуть завидовал Балю.

Интересно, что об этом думают юниты? Если они иногда действуют без его команды, значит, у них есть какое-то свое соображение? Отдельная подпрограмма? Во всяком случае, он никогда не думал о них, как о бездушных механизмах. Мальчишки, мальчики, ребята. И связь у них не односторонняя, он чувствует их состояние, их возбуждение, улавливает крохи информации, которые они прогоняют через себя.

Правда, не имеет понятия, как.

— Пап.

— Да? — отозвался Искин.

— А зачем ты это делаешь? — спросила Стеф.

— Что делаю?

— Ну, документы для меня.

Стеф не оборачивалась, и Искин видел лишь ее слабое отражение в окне, поджавшее губы и следящее за прохожими по ту сторону «кэссборера».

— Сама, помнишь, сказала, что я добрый.

— Но я же тебе не нравлюсь.

— Нравишься, — сказал Искин.

— А с Ирмой ты спишь? — спросила Стеф, водя пальцем по стеклу.

— Нет.

— Так не бывает. Нельзя что-то делать просто так. А ты ей помогаешь и мне помогаешь. А я, может, не смогу взять тебя на море! — с надрывом произнесла она.

— Я и не прошу, — сказал Искин.

— Так попроси!

Стеф резко повернула голову и посмотрела Искину в глаза.

— Знаешь, — потер подбородок Искин, — у меня был друг, мы познакомились… в общем, в одном не слишком приятном месте.

— В лагере, где тебя пытали электричеством?

— Раньше. В тюрьме. Это давно было. Нас там били хорошо, а кормили, знаешь, не очень. А друг, Герхард его звали, был меня лет на десять старше. Он был из тельмановцев, из коммунистов. Они даже Штерншайссера как-то побили, когда он еще был простым капралом не существующей уже фольддойч-армии.

— Честно?

— Так он мне рассказывал. В тех условиях, знаешь, не имело смысла врать. Он все жалел, что промахнулся тогда булыжником. Возможно, и не было бы сейчас Штерншайссера, попади Герхард тому в голову.

— Или он был бы одноглаз!

Искин поправил шляпу на голове у девчонки.

— Может быть. Так вот, там нас кормили один раз в день. Кусок хлеба и вода с капустными листьями, которую по недоразумению назвали супом. Похлебал — и свободен. Чувство голода сводило меня с ума. К допросам с пристрастием я привык. Они даже прибавляли мне сил, как это не удивительно. Отвлекали от острой необходимости что-либо сожрать. Зато в камере я лез на стенку. Знаешь, тюремщики были глупы. Рассчитывая на признание, им стоило предложить мне полноценный ужин!

Искин умолк.

— И что? — спросила Стеф.

— Что? Ах, да, каждый вечер Герхард отдавал мне свой кусок хлеба. Представь, он хранил его целый день, чтобы я… Прятал где-то, — Искин хмыкнул, вспоминая. — Я совершенно не помню вкуса тех кусков. Может, хлеб был замешан на крысином помете и сейчас бы при всем желании не полез мне в горло. Но тогда каждая хлебная крошка была для меня как манна небесная. Ну, как для тебя концентрат господина Пфальца.

— Он вкусный.

— Да, — кивнул Искин. — Но, наверное, мясной пирог вкуснее?

— У меня нет возможности каждый день есть мясные пироги, — сказала Стеф. — Один раз я ела картофельные очистки.

— Постой, я не закончил, — сказал Искин. — Когда я спросил Герхарда, зачем он мне помогает, если сам едва жив, знаешь, что он мне ответил? Последнее время он почти не ходил и мочился кровью. Ему сломали несколько ребер. Отбили почки. Вывернутые из суставов пальцы он перемотал себе сам. Мясо с лица все сошло, осталась лишь кожа, обтянувшая кости черепа.

Стеф ткнулась лбом ему в плечо.

— Зачем ты… Ты думаешь, я взрослая и ничего не боюсь?

— Я просто хочу объяснить тебе, что есть иное, чем видеть во всем выгоду лично для себя, — сказал Искин. — Герхард это объяснил мне тогда. Знаешь, он улыбнулся и произнес: «Я помогаю тебе, парень, потому что могу». Вот так.

Весь оставшись путь они молчали. Только выходя из «кэссборера» Стеф спросила:

— Твой друг умер?

— Да, — ответил Искин, — он умер. А я выжил.

— Тогда мы должны спасти Кэти, — сказала Стеф, крепко сжав его пальцы.

— Я помню.

Весь комплекс зданий санитарной службы был сложен из красного кирпича. Административная часть. Склады. Помещения обработки и временного содержания. Помещения для персонала. Гаражи. Приемный пункт. Помещение учета и статистики. И сбоку — длинное здание, где уместились миграционное бюро и отделение центра адаптации. Территорию окружала крупноячеистая металлическая сетка, и Искину в очередной раз стало не уютно, когда он попал внутрь. Почти Шмиц-Эрхаузен.

Здесь было многолюдно и шумно. Отправлялись фургоны с зелеными крестами, прибывали автобусы и грузовики, за вынесенными на улицу столами сидели люди, им что-то рассказывали, к приемному пункту и обработке змеились очереди, ходили военные патрули. Звучал дойч, звучал какой-то балканский язык, пестрая толпа цыган кричала на романи.

Стеф, оробев, пристроилась сзади.

— Не потеряйся, — сказал ей Искин.

Ему вдруг подумалось, что он мог и не брать девчонку сюда. Для того, чтобы продлить пособие, Стеф была совсем не нужна. Впрочем, на всю эту кухню ей посмотреть стоило. Вдруг еще пригодится.

В холле миграционного бюро Искин заметил прикрепленные к стене телефоны и вспомнил о Мессере. Он усадил Стеф на скамейку, а сам занял очередь к аппаратам, выловив в кармане визитку. Тут же, в окошке отделения почты разменял марку на десять монеток «telefongroschen».

Люди входили и выходили, полицейский с руками за спиной прошелся по холлу. Стеф тискала свою карточку.

Стоявший перед Искиным худой усач выговорил бесплатную минуту и освободил аппарат. Лем приложил теплую трубку к уху, отжал рычажок и по сигналу набрал номер. Какое-то время соединения не было, затем что-то щелкнуло, и простуженный голос сказал:

— Слушаю.

Искин, чтобы не подслушали, отвернулся к стене и прикрыл динамик ладонью.

— Господин Мессер?

— Да, — отозвались на том конце провода.

— Это Леммер Искин.

— Кто?

— Георг Шлехтер, если хотите. Мы с вами разговаривали на Зиман-аллее.

— Шле… Да, простите, теперь вспомнил. Извините, второй день сплю урывками. Память — как решето. Что вы хотите?

— Нам надо поговорить. У меня есть некоторые соображения…

— Где? — не дослушав, сказал Мессер.

— Если можно, то завтра, в том же кафе. Я приду пообедать.

— Хорошо, я понял, — Мессер кашлянул. — Еще что-то?

— Нет.

— Тогда до завтра.

Трубка разразилась короткими гудками. Искин ссыпал «telefongroschen» в карман. Не понадобились.

— Стеф?

— Да, пап.

— Поднимайся.