Только не говори маме. История одного предательства

Глава 8

Жизнь в доме с соломенной крышей продолжалась; дни, похожие один на другой, тянулись унылой чередой: дорога в школу и обратно, по выходным работа по дому и «поездки». Иногда рутину прерывали визиты к бабушке с дедушкой, но с того Рождества они уже не так радовали меня.

Однажды в субботу, когда я забирала молоко на соседней ферме, жена фермера пригласила всех нас в воскресенье на ужин с чаем. Она передала со мной записку для матери, и, к моему восторгу, родители приняли приглашение.

В сельской местности плотный ужин с чаем подавали в шесть часов вечера, поскольку фермеры вставали с рассветом и ложились спать ранним вечером. Игра в счастливую семью началась, как только я, чистая после ванны, с аккуратно причесанными волосами, надела свой лучший наряд. Я-то надеялась исследовать соседскую ферму, и мне не очень хотелось наряжаться, потому что мама, боясь, что я испачкаюсь, не разрешала мне играть в выходной одежде.

Когда мы приехали, жена фермера, словно прочитав мои мысли, сказала своим двум сыновьям:

— Возьмите Антуанетту и покажите ей нашу ферму. Она любит животных.

Я с радостью бросилась с мальчиками на улицу, прежде чем мама успела предупредить меня, чтобы я не лезла в грязь. Хотя и на два года старше меня, ребята выглядели крайне застенчивыми, но на улице, вдали от взрослых, они оказались очень дружелюбными. Сначала мне показали свинарник, где жирная свиноматка неподвижно лежала на боку, а к ее соскам жадно приникли поросята, которых она, казалось, совершенно не замечала. Заслышав наши голоса, она открыла один опушенный белыми ресницами глаз, но, убедившись в том, что мы не представляем угрозы для ее детенышей, лениво закрыла его и снова погрузилась в дрему. Потом меня повели в коровник, где шла машинная дойка. Крупные животные не обратили на нас никакого внимания и терпеливо стояли в стойлах, пока электродоилки опустошали их вымя. Рядом с коровником находилась домашняя маслобойня, где масло сбивали вручную. И наконец, мы попали в сенной сарай, до самой крыши забитый уложенным в кипы сеном. К самой высокой куче была приставлена лестница, и, заливаясь смехом, мы играли в прятки, пока жена фермера не позвала нас домой.

Мальчикам нужно было помыться — в тот день, хотя это и было воскресенье, они помогали отцу на ферме. Фермер уже закончил работу и тоже пошел переодеваться к чаю, а моя мама предложила хозяйке свою помощь в сервировке стола.

— Антуанетта, ты видела котят? — спросила жена фермера.

— Нет, — ответила я.

В тот день отец играл роль доброго папы.

— Пойдем, — сказал он, взяв меня за руку. — Пока готовят чай, я покажу тебе котят.

Это был последний день, когда я еще верила в доброго папу.

Держа меня за руку, он направился к сараю, где только что я играла с мальчиками. В дальнем углу мы обнаружили кошачий выводок — разноцветных котят, от иссиня-черного до золотистого, крохотных, с мутными голубоватыми глазками. Когда я смотрела на них, один котенок зевнул, показав молочные белые зубки. Между ними промелькнул маленький, очень розовый язычок. Расслабившись от сладких ароматов сена, зачарованная пушистыми комочками, я опустилась на колени, чтобы погладить шелковистую шерстку котят. Я подняла голову и с надеждой посмотрела на отца, мечтая о том, чтобы он разрешил мне взять одного. Но стоило мне заглянуть в его глаза, как я застыла от ужаса: от доброго папы не осталось и следа. Его глаза блестели, во взгляде сквозила насмешка, и страх комом застрял в моем горле, лишив меня дара речи.

Дальнейшее происходило, как в замедленной съемке. Я почувствовала, как его руки грубо задирают мне платье, стаскивают штанишки, и вот уже грубая солома коснулась моего голого тела, а потом он вошел в меня и через какое-то мгновение уже содрогнулся. По моей ноге что-то потекло, но когда я опустила голову, то увидела лишь мыски своих начищенных черных туфель, торчавшие из-под упавших белых штанишек.

Застегнув ширинку, отец достал из кармана чистый носовой платок и швырнул его мне. Словно откуда-то издалека прозвучал его голос:

— Вытрись этим, моя девочка.

Радость, которую мне принес тот день, мгновенно испарилась, солнце померкло, и опустившиеся сумерки превратили окружающий мир в серое недружелюбное пространство. Я сделала так, как он сказал, пока он пристально смотрел на меня.

— Готова, Антуанетта? — спросил он, наспех пригладив мои волосы, потом, надев маску доброго папы, взял меня за руку и повел в дом пить чай.

Жена фермера была сама любезность. Решив, что я расстроена из-за того, что отец не позволил взять котенка, она попыталась меня утешить:

— Из них плохие домашние питомцы, Антуанетта. Дикие кошки заняты только охотой на крыс.

Я молча смотрела на нее. Не в силах вымолвить ни слова, я покорно села за стол. Нас ожидал щедрый ужин. Хозяйка угощала домашней ветчиной, жареными цыплятами, сваренными вкрутую яйцами, картофельным салатом, содовым хлебом и домашним джемом. Она все приговаривала:

— Антуанетта, давай, ешь. — А потом заметила, обращаясь к моей матери: — Она сегодня очень тихая.

Мать устремила на меня взгляд, исполненный отвращения, от которого я оцепенела, потом обернулась к жене фермера с заранее заготовленной вежливой улыбкой и ответила:

— Она у нас книжный червь. И совсем не болтушка.

Визит к фермерам был нашим последним семейным выходом, если не считать поездок к старикам в Коулрейн.

Я сидела в комнате отдыха в хосписе и все думала о той маленькой девочке, какой была когда-то. Смешной карапуз, который верил в любовь матери и у которого не было причин сомневаться в других взрослых. Перед глазами снова встала фотография трехлетней малышки, уверенно улыбающейся в объектив. Я подумала о том, каким волнующим было ее путешествие в Северную Ирландию, как она радовалась новой школе, первой собаке. Мне вдруг стало интересно, какой бы выросла Антуанетта, если бы ей позволили развиваться нормально.

Я почувствовала ее присутствие, когда в сознание против моей воли втиснулась еще одна картинка. Я увидела темную комнату; в постели, под одеялом, съежилась маленькая испуганная девочка с зажатым во рту большим пальцем. Ее темные влажные волосы облепили шею, глаза широко открыты. Она слишком напугана, чтобы закрыть их, она боится, что вернется ночной кошмар — кошмар, в котором на нее охотятся, а она совершенно не способна к сопротивлению. Ночные кошмары, которые потом всю жизнь преследовали меня, зародились именно в той детской спальне.

Девочка знала, что уже не вернуть тех дней, когда она могла позвать маму. Ей оставалось лишь лежать и дрожать от страха, пока сон не заставлял ее веки сомкнуться.

Впервые за много лет я вспоминала о страшном предательстве, которое совершили по отношению к той маленькой девочке, предательстве, определившем ее дальнейшую судьбу. Я смогла выжить только потому, что спрятала Антуанетту в глубинах своей памяти и превратилась в Тони. Если бы я могла дотянуться до нее сквозь прожитые годы, то непременно взяла ее на руки и перенесла в какое-нибудь безопасное место, но Антуанетты больше не было, и некого было спасать.

Я снова и снова задавала себе все тот же вопрос: «Почему моя мать отвергла меня, лишила меня детства?» Я всегда считала, что жизнь у матери не задалась, что она никогда не была счастлива, что отец погубил ее своим эгоизмом. Мать, родом из добропорядочной английской семьи, никогда не любила Северную Ирландию, и я всю жизнь считала, что она просто вышла замуж не за того человека. Но здесь, в хосписе, копаясь в нахлынувших воспоминаниях, от которых некуда было увернуться, я вдруг прозрела, и мне стало по-настоящему понятно, что же сделала моя мать. Когда я рассказала ей про тот поцелуй, она ведь уже знала, что за этим последует. Еще бы ей, тридцатишестилетней женщине, пережившей войну, не знать. Она забрала меня из школы, где я была счастлива. Из школы, где работали лучшие в Северной Ирландии учителя, и директриса, умная, интеллигентная женщина, сразу бы заметила перемены в ребенке и забила тревогу. До меня дошло, что именно тогда моя мать стала сообщницей отца.

— Теперь ты понимаешь, Тони? — услышала я шепот. — Понимаешь, что она сделала?

— Нет, — ответила я. — Нет, не понимаю. Я хочу, чтобы она сама мне сказала. Пусть скажет, почему она так поступила.

— Вспомни игры, Тони, — прошелестел шепот.

Сначала была его игра в наш секрет. Потом наша общая игра в счастливую семью и, наконец, ее последняя игра в Рут-жертву. В моей памяти всплыли многочисленные эпизоды, в которых она, ловко пользуясь своим английским акцентом и манерами леди, выходила из щекотливых ситуаций, убеждая окружающих в том, что я трудный ребенок, а она — многострадальная мать.

Она знала, что с четырехмильными прогулками в школу и обратно у меня просто не будет времени на друзей. Ребята, которые учились со мной, жили рядом со школой, так что по выходным и праздникам я была полностью от них оторвана. И не было никого, кому можно было бы доверить свои секреты и печали.

Я с грустью подумала о том, что, собственно, все это я уже знала. Я никогда не переставала любить мать, что естественно для ребенка. И я не могла заставить себя разлюбить ее, да у меня и не было такого желания. Но сейчас, когда ей оставалось жить так мало, мне хотелось получить от нее хотя бы какое-то объяснение. Признается ли она, в конце концов, что не была жертвой и что я не виновата в том, в чем она пыталась меня обвинить? Сорвется ли с ее губ мольба о прощении?

Вот чего мне хотелось, вот на что я надеялась, когда вернулась к кровати матери и, устроившись в откидном кресле, погрузилась в сон.