Рэнд наконец подстриг изрядно отросшую бороду. Он помылся, потому что не мог больше себя выносить. Несчастные полведра холодной воды, за большие деньги предоставленные охраной, сильно отличались от роскошной ванны, которую Изабель приготовила для него после турнира. Ему не хватало полной, большой ванны с ее комфортной льняной обшивкой, не хватало душистого мыла, не хватало льняного полотенца, больше всего не хватало соблазняющего прикосновения прелестной женщины, которая встала на колени, чтобы искупать его, и которую он затащил к себе в воду.
Господи, какой Изабель была теплой и нежной, а ее кожа гладкой, как атлас. Если он закрывал глаза, он мог сбежать из каменных стен, в которых он был заключен, мог представить себя снова в их комнате с ней в своих объятьях. Ее рот был таким сладким, ее волосы — шелковым чудом, таким мягким, что он хотел зарыться в них. И он это делал, да, делал.
Вскочив с грубого матраца, он встряхнулся, зло ругаясь на английском, французском и лингва франка многоязычных солдат Бургундии. Если он не найдет, чем заняться, кроме того, чтобы мучить и украшать себя воспоминаниями, он сойдет с ума.
Занятый жестокой борьбой со слишком живыми воспоминаниями об ощущениях, он не услышал шаги. Он повернулся к двери только тогда, когда ключ заскрежетал в замке. На одно безумное мгновение он подумал, что у него лихорадка или он действительно сошел с ума, так как показалось, что Изабель проскользнула в его комнату, похожую на камеру, в сильной струе свежего воздуха, аромате сарациновых духов и великолепии.
Она была невероятно прелестной в светлой накидке из желтозолотого льна, вышитого красной нитью поверх красного платья из тонкого льна, в маленьком красном чепце и вуали бледно-оранжевого цвета на волосах. В руках она держала закрытую корзинку, из которой исходили такие восхитительные ароматы, что его желудок заурчал в предвкушении. Однако это ее он хотел проглотить, каждый дюйм ее, беспрепятственно, остановившись только тогда, когда насытится навечно.
— Ну, сэр, — сказала она, остановившись как раз перед дверью, которую страж Тауэра запер за ней. — Вы посылали за мной?. Мне не рады?
— Нет, — сказал он хриплым от долгого молчания голосом. Дыханье сперло в груди, когда он говорил, и гнев обуял его, как удар молнии. — Где, ради Бога, ты была, что это заняло так много времени?
Она смотрела на него, как птица может смотреть на змею, которая свернулась клубком, настороженно, но уверенно, осознавая, что может улететь. Обойдя его скользящими шагами, она поставила свой груз на маленький столик под высоким окном, отодвинув в сторону книгу, которую он читал, его лютню, несколько листов пергамента, перо, брусок сухих чернил. Он медленно повернулся, чтобы проследить за ее продвижением, как подсолнух за солнцем, все волокна его тела были опасно напряжены. Его желудок сжался и тыльная сторона шеи стала горячей, когда она сняла накидку с плеч и положила ее на единственный табурет.
— Я занималась делом по раскрытию правды о мадемуазель д’Амбуаз, — сказала она.
Ее голос должен был быть успокаивающим, подумал он. Вместо этого он подействовал на него, как песня сирены, так что он сделал шаг в ее направлении. Раздражение от этого невольного движения придало резкости его ответу:
— Я приказал, чтобы ты не занималась этим.
— А что я должна была делать вместо этого? Сидеть, вышивая прелестные цветочки и ожидая известия о том, что тебя повесили?
— Ожидания, скорее, известия о том, что проклятие Граций сбылось и ты свободна.
Ее ресницы упали вниз, но он успел заметить вспышку ясного осознания в живой зелени ее глаз.
— Мне не хватило терпения.
— Или послушания, в котором ты клялась перед священником.
— Мужское самомнение, я считаю. На мессе в прошлое воскресенье тот же священник заявил, что женщины являются низменными существами чрезмерных страстей и бесчестия. Если нам отказывают в чести, тогда зачем беспокоиться о клятве, которую мы не выбирали?
— Твои страсти чрезмерны, милая жена?
Он был награжден тем, что она подняла глаза с гневным взглядом.
— Это было описание священника, не мое. Ты хочешь услышать, чем я занималась, или нет?
Он хотел, но это было второстепенное желание после тех желаний, которые роились в его мозгу. Подняв руку, выражая согласие, он отвернулся; лучше спрятать свидетельство того, что его размышления о ее страстях сделали с его телом.
Краем глаза он увидел свою узкую кровать и длинную белую полоску шелка, которая лежала в изголовье. Это был рукав от свадебного костюма Изабель, который она дала в знак расположения на турнире. Пропускать его через руки, спать, уткнувшись в него лицом, стало привычкой после того, как он нашел его среди упакованных вещей, которые Дэвид принес ему для удобства. Он все еще был покрыт пятнами его крови, бледно-коричневыми на белом шелке, но в ткани также задержался слабый запах Изабель, запах ее духов и присущей ей сладости. Когда он прижимал его к носу, это успокаивало биение его сердца, или так казалось, и навевало ему распутные сны.
Его не устраивало, чтобы она догадалась о том, как зависим он стал от этого утешения. Двигаясь не спеша, он подошел к кровати и притворился, что расправляет грязную простыню, в это время пряча шелковый прямоугольник под нее. Повернувшись к ней, он сделал ироничный поклон, предлагая низкую кровать в качестве сидения.
Она посмотрела на бугорчатый матрац, затем снова отвела взгляд, прежде чем покачать головой:
— Я лучше постою.
Это было разумно с ее стороны избегать этого довольно очевидного шага к погибели, подумал он. Он мог легко присоединиться к ней там и покончить со всеми разговорами.
— Ты знал, — спросила она, поставив кончики пальцев на стол рядом с собой, — что мужчина, который вернул повитуху домой после того, как мадемуазель Жюльет д’Амбуаз родила ребенка, был не из Брэсфорда? Что он был, на самом деле, джентльмен?
— Джентльмен?
— Так сказала женщина. Она его не знала, и он ей не назвал своего имени. Кажется, это он вложил в ее голову мысль об убийстве ребенка.
Он не знал. Даже если у него были идеи насчет того, кто мог провернуть это дело, тем не менее мало что можно было сделать с этим.
— Что ты хочешь? Я боюсь, дело зашло слишком далеко, так что причины и уловки уже не имеют значения. — Он промолчал, жестом отбрасывая эту тему. — Я вижу, шину сняли с твоего пальца. Он зажил?
— Верно. — Она посмотрела вниз на него, затем встретилась с ним взглядом; ее был беззащитный и такой ласковый от воспоминаний, что его сердце сжалось. — За это я должна поблагодарить тебя.
Он мог придумать способы, которыми можно это сделать, но подавил слова, наклонив голову.
— Не стоит.
— Хорошо, — согласилась она, сделав быстрый вдох, который поднял ее грудь выше над лифом платья. — Где была я? Леди Маргарет собрала совет, и вот, что выяснилось. Позволь мне рассказать тебе, если тебе будет угодно?
Она продолжила рассказывать много чего, пока он стоял к ней лицом в маленькой комнате, большинства из этого он не знал. Надежда, эта фальшивая эмоция, которая завязывает людские души в узлы, пробудилась внутри него, пока он слушал, особенно когда он осознал масштаб вмешательства леди Маргарет в это дело.
Безжалостно он придушил ее. Нет, нельзя тешить себя надеждами пока он под замком, неспособный обеспечить даже самую малую долю защиты для своей жены.
— Ты понимаешь, — сказал он с сознательным презрением, — что женщина умерла, чтобы сведения, которые ты ищешь, не были обнародованы? Ты можешь понять или нет, что тебя могут убить, если ты продолжишь?
— Я не глупая, как бы сильно ты этого ни хотел, — ответила она, подняв подбородок. — Но я не терплю несправедливости, не могу выносить, что кто-то, кто бы ни навлек это на тебя, извлечет из нее пользу.
— Так это несправедливость подталкивает тебя. Тебя не заботит моя жизнь.
— Я не говорила этого. Какой бы женой я была, если бы смирилась с тем, что ты должен умереть за преступление, которого не совершал?
— Та, которую заставили выйти замуж против ее воли, — протянул он, пытаясь ее образумить. — Некоторые молятся об избавлении от таких союзов. Но если у тебя есть хоть какое-то уважение к тем узам, которые связывают нас, ты примешь во внимание мой приказ в этом деле. Возвращайся в Вестминстер и веди себя так бесшумно в нашей комнате, как только можешь. Забудь то, что произошло в Брэсфорде, потому что правда не изменит того, что должно случиться. Береги себя и ребенка, которого мы, возможно, зачали. Это лучшее, что ты можешь сделать для меня.
Взгляд, который он получил, выражал только презрение.
— Я не рассчитывала на благодарность, но думала, что ты мог хоть как-то оценить то, что я делаю.
— О, я ценю это, моя дорогая жена, намного больше, чем ты думаешь. Но я не хочу лежать здесь в страхе за твою жизнь, пока я не могу ничего сделать, чтобы предотвратить твою смерть. У меня нет желания узнать, когда меня повесят, что ты уже на той стороне, чтобы поприветствовать меня.
Ее глаза, темно-зеленые от беспокойства, изучали его лицо, в то время как цвет сошел с ее лица. Спустя долгое мгновение она вздохнула и опустила глаза.
— Ты считаешь, — сказала она тихим шепотом, — что Генрих действительно стоит за этим? Ты думаешь, он расправился со своей любовницей и ее ребенком?
— Королевство — слишком ценная вещь, чтобы его потерять.
— Все потому, что он разделил ложе с женщиной за несколько недель до того, как овладел королевой?
— Все из-за ребенка от другого мужчины, — ответил он, презрительно фыркнув.
— Другого мужчины?
— Разве я не говорил тебе? Я знаю из достоверного источника, что у мадемуазель Жюльет был не один любовник. Видимо, она также была любовницей Мастера празднеств короля.
— Это, безусловно, невозможно, как я бы сказала тебе раньше, если бы ты рассказал мне, что задумал.
Он вспомнил тот случай, а также горшочек с малиной, который он принес в их комнату в ту ночь. То, что он был так отвлечен, что пропустил те сведения, которые у нее были, не умерило его гнев.
— Ты так говоришь, потому что близко знаешь его? Ты думаешь, что он был так очарован тобой, что овладеть другой женщиной не приходило ему на ум? Мало мужчин настолько чистосердечны.
— Я говорю это, потому что связь между Жюльет и Леоном была бы кровосмешением. Я говорю это, потому что знаю, что она была его сестрой.
Шок и смущение ударили Рэнда двойным ударом. Он изумленно смотрел на Изабель, отыскивая правду в ясных, серо-зеленых глубинах ее глаз. Она лежала там, как только что отчеканенная монета на дне колодца.
— Ты знаешь это... как?
— Он рассказал мне несколько месяцев назад, когда я впервые была представлена ко двору. Он проговорился, я думаю, когда говорил о песне, которую он написал, о милой молодой девушке, соблазненной праздным желанием короля. Он сказал, что никогда не сможет петь ее при дворе Генриха, но должен прославиться с ней позже, когда вернется в...
— В Бретань, — подсказал Рэнд, так как там Леон присоединился к свите Генриха в качестве менестреля и позже как организатор его развлечений.
— Во Францию, — поправила она.
Во Францию. Конечно, во Францию. Леон и Жюльет, несомненно, состояли на службе у французской короны. Французской короны, которая веками пыталась стереть все следы английского господства на французской территории.
Господи, как он мог быть так слеп? Это был ребенок Генриха. Должно быть, он был зачат вследствие любовной связи Жюльет с Генрихом с единственной целью стать залогом благосклонности короля к французской политике.
Как досадно это должно было быть и как неизбежно стало причиной беспокойства то, что Генрих так быстро зачал другого младенца с новой королевой.
Польза от ребенка Жюльет могла уменьшиться, если бы Елизавета Йоркская родила королевского наследника, хотя и не нивелировалась полностью. Генрих все равно бы беспокоился о своей плоти и крови. Кто же тогда похитил младенца и зачем? Было ли это сделано для того, чтобы помешать использовать маленькую дочку Генриха против него? Могло ли быть так, что она была у тех, кто лучше знал, как использовать такую нежную пленницу.
Умерла ли Жюльет, пытаясь защитить маленькую Маделин, или ее убили совсем по другой причине? Умершая женщина не могла опознать своего ребенка, и о правах на ребенка без матери могла заявить любая женщина. Тогда не нужно было бы убивать малышку.
— Я взял ее, — сказал Рэнд, слова прорезали тишину в комнате.
— Взял кого? — спросила Изабель неожиданно холодным тоном.
Мимолетная мысль пришла ему на ум, что она подумала, что он
говорил о Жюльет. Могла ли она ревновать его к покойной леди? Это было, очевидно, смешно, поскольку Жюльет была на последнем месяце беременности, когда пребывала в Брэсфорде, но это его не веселило.
— Малышку Маделин, ребенка Жюльет, — сказал он, объясняя хриплым голосом. — Я обнаружил ее в крепость в ночь, когда меня арестовали.
Его леди-жена была неглупа: ей потребовалось не больше мгновения, чтобы сообразить, о чем он говорит:.
— Младенец был жив? Ее действительно увезли из Брэсфор-да с мадемуазель Жюльет?
Он услышал радостное облегчение в ее голосе и позволил себе момент иронии:
— О да, как я и говорил все это время.
— Но что произошло, куда их увезли?
— Было доставлено послание, в котором просили моей помощи, как ты, возможно, знаешь.
Она быстро кивнула:
— Да, продолжай.
— Проводник привел меня в разрушенную крепость, где якобы удерживали мадемуазель Жюльет. Меня должны были застать рядом с ее телом и младенцем, я думаю. По счастливой случайности я прибыл на место встречи раньше. Я нашел еще теплое тело Жюльет и младенца, лежащего там, где он упал, видимо, когда умерла Жюльет. Она была такой малюткой. Я засунул ее в мой дублет и сбежал через задние ворота. Вернувшись в город, я...
Он резко остановился, ужаснувшись, что чуть не сделал ошибку.
— Ты что? Куда ты ее дел? Что ты с ней сделал?
Он не хотел рассказывать ей. Когда Изабель узнает, где ребенок, она не успокоится, пока не возьмет малышку под свою опеку; такая у нее была натура. Кто мог сказать, что может из этого выйти? Из-за этого рождения уже произошло одно убийство, возможно не последнее.
— Ты не должна этого знать. Достаточно сказать, что она в безопасности и здорова.
— Ты уверен в этом? Ты знаешь это, несмотря на то, что был заперт здесь с тех пор, как была убита мадемуазель Жюльет?
— Абсолютно уверен, иначе и быть не может.
Она отошла от него, повернулась в вихре льняных юбок и остановилась напротив:
— Любой человек может уступить, если подкуп достаточно большой.
— А некоторым не нужны богатства, — сказал он с уверенностью.
— Что, если ты ошибаешься?
Если он ошибался, то ребенок станет залогом, как и было задумано. Те, кто использовал его, достигнут своих целей. Или Франция заставит Генриха оставаться в стороне, пока она будет присоединять бывшие английские территории, или Йорки вызовут скандал, который, как со смертью принцев в Тауэре, положит конец правлению Тюдоров прежде, чем оно начнется.
Трудно представить, что тот, кто стоит за этим, намеревается реализовать обе цели. Или что существует еще кто-то, кому выгодно сделать Изабель вдовой, чтобы Брэсфорд-Холл перешел к новому хозяину.
— Если я ошибаюсь, — сказал он взвешенно, — это не будет иметь большого значения. Генрих или приобретет или не приобретет новых союзников, создаст или не создаст новые союзы. Он удержит или не удержит трон. Ты или будешь матерью моего наследника, следовательно, уполномочена управлять Брэсфор-дом от имени ребенка, или бездетной вдовой, способной выйти замуж снова с пользой для Генриха с Брэсфордом в качестве твоего приданого или без. Твоя жизнь будет продолжаться, а моя...
— Что? — спросила она, изучая его лицо.
— Моя — нет.
— Ради любви к небесам, Рэнд, не будь таким стойким мучеником! — прокричала она. Сжав руки в кулаки, она подошла ближе к нему, подняв их к нему, в то время как гнев сверкал зеленым огнем в ее глазах. — Разве твой лозунг Неустрашимый ничего не значит?
— Он значит все.
— Почему ты не хочешь бороться? Ты не хочешь жить? Разве у тебя нет ничего, ради чего стоит жить?
Страсть, удерживаемая глубоко внутри него неделями, вырвалась на свободу. Он потянулся к ней, схватил ее за руки и притянул к себе, чтобы она слилась с ним от груди до коленей.
— Ты, — ответил он, слово такое жесткое, что оцарапало ему горло. — Ты — причина, по которой я буду жить.
Он поцеловал Изабель, как будто собирался проглотить, поглощая ее сладость, слизывая нежную, стеганую внутреннюю поверхность рта, гладкие края зубов, захватывая ее язык. Он заключил ее в кольцо своих рук и все же не мог прижать достаточно близко. Повернувшись вместе с ней, он прижал жену спиной к стене рядом с дверью, чтобы тот, кто мог заглянуть сквозь железную решетку, ничего не увидел. Прижавшись ближе, он придвинулся к мягкому соединению ее бедер, упиваясь ощущением тела Изабель на себе, чувствуя ее грудь, прижатую к твердой плоскости его груди.
Она не сопротивлялась, а встретила его в собственном неистовстве, скользя руками по его шее, хватаясь пальцами за его волосы. Он дрожал, когда она царапала ногтями его шею и кожу головы, громко застонал, когда почувствовал, что она выгнулась к нему и извивалась в собственном вожделении.
Она была соблазном и развлечением, успокоением и обещанием утешения, которого он никогда не знал. Обезумевший от этого ощущения и ее запаха, боясь, что никогда не прикоснется к ней снова, он не думал сдерживаться. Ничего, ничего не имело значения, кроме того, чтобы овладеть ею, взять ее, наполнить ее, потеряться в ней, чтобы никогда не найтись снова.
Он обхватил руками ее грудь, дразня соски, лизал и сосал тонкую кожу на ее шее, прикусывал мочку уха, пока она не вскрикнула и снова не повернула рот к его рту.
Он провел одной ладонью вниз, массируя полноту ее бедер, медленно терся об нее своим ноющим телом, подняв ее на цыпочки, чтобы лучше подогнать под себя. Слепой, глухой, безразличный к тому, где они находились или кто был рядом, он стал собирать в складки ее юбку одной рукой, хватая больше, подталкивая ее вверх, пока не достиг подола. Погружаясь под него, он проскользил по теплой, тугой плоти ее бедра, нашел ее мягкость.
Господи, она была такой влажной, нежно горя в его ладони, когда он обхватил ее. Он воспользовался ладонью и запястьем своей руки, чтобы стимулировать ее желание, почувствовал, как ее узкий бутон затвердел при его пульсации. Она задыхалась от подавляемого звука желания, дрожа в его хватке. Он слегка ослабил ее, чтобы наклонить голову и провести языком по вырезу ее платья, найти сосок, который выступал под тканью. И с неожиданным толчком он ввел длинный палец в лоно.
Она сразу же сжала его, горячо принимая, в то время как внутренние мышцы ласкали, приглашали внутрь. Ему больше ничего не было нужно. Подняв свой дублет, отрывая пуговицы, он опустил брэ, чтобы освободить себя. Подняв сначала одну ее ногу, затем вторую, он закинул их на свои руки, обхватив ее и прижав к стене, затем вошел в нее.
Это было совершенная ловушка. Она обхватила его, поглотила, взяла его глубже, чем она когда-либо входил, глубже, чем он мечтал. Потерявший голову от возбуждения, он бился об нее, проникая в ее бархатную мягкость. Его кожа горела. Она была слишком тугая, слишком наполненная, слишком чувствительная к каждому ее движению, каждому ее сокращению.
Она всхлипнула ему в шею, прошептав его имя. Это было все, что требовалось.
Он овладевал ею яростными толчками, все жестче и глубже. Он не мог остановиться, не хотел останавливаться, хотел продолжать вечно, пока они снова не станут одной плотью, одним телом, одной душой. Он чувствовал ее руки на себе, которые хватали, обнимали, в то время как ее дыхание, вздохи и крики стали громче. Он снова накрыл ее рот, повторяя свои движения языком, упиваясь ее сладким безумством, пока внезапно она не наклонилась вперед, прижавшись лбом к его плечу с гортанным стоном.
Он взорвался с силой заряженной усиленным зарядом аркебузы, дрожа, пока его жизнь, его надежда и все мечты изливались в нее. Он держал ее, тяжело дыша, его сердце стучало в ребрах, голова пульсировала с внезапным возвращением крови, а слезы жгли глаза.
— Ты, — прошептал он ей в волосы, — ты — причина, по которой я буду жить. Ты также причина, по которой я умру без страха.