Том 1. Рассказы. Книга 1

Земля

На Красной Горке была наша свадьба, а в мае мы уехали из города и поселились в маленьком домике на берегу бледного финского моря, милого моему сердцу северянина.

Эти холодные неопределенные краски, серебристо-зеленые и стальные, этот мерный плеск волн, пришедших к нам рядами неизвестно из каких далей, эти лысые камни, судьба которых – стоять почему-то долгие ночи и дни в широкой купели: все так сладостно томит сердце, все так внятно говорит об утрате первоначальных мечтаний…

Мы жили среди рыбаков, бледных как море, с холодными глазами, молчаливых, не умеющих ладить с землею и ловких на море, где их тело становится гибким и стройным, и где влажный ветер заставляет сердце их биться радостнее и ровнее. И все предметы вокруг нас напоминали нам об охоте, которой предавались эти люди: сети, развешанные на шестах для просушки; опрокинутые лодки, покрытые черной смолой; бочки со свеже-посоленой рыбой…

Я люблю запах морской соли, нежную влагу и непонятное эфирное пространство, раскинувшееся над морем, как царственная мантия Бога-Отца; я люблю крылатые лайбы, когда они качаются на горизонте; люблю ночную бурю, когда она мстительно плачет, как обманутая любовница; но я не умею любить предметы, когда мне приходится касаться их руками; не умею управлять сетью на зыбкой лодке; не умею бороться с бурей, когда она рвет парус…

Я выезжал в море – и непременно со мной случалось какое-нибудь несчастье: или я терял уключину, или у меня ломался руль, или я попадал на острый камень и надо было спешить домой, чтобы конопатить лодку.

Неловкий и рассеянный я возбуждал неудержимый смех моей жены, которая равно любила и землю, и море и казалась связанной таинственными узами со стихиями, покорными ей. Она умела управлять парусом не хуже рыбаков; помогала рыбачкам чинить сети; не брезговала солить рыбу. И так же, как море, она любила землю, любовью не созерцательной, а действенной: на маленьком клочке земли, около нашего домика, она развела огород, и ей доставляло наслаждение касаться руками жирно унавоженной почвы, снимать белых толстых червей с листов капусты, подвязывать к палочкам стебли горошка… Напевая деревенские песенки, она работала лейкой и заступом, как добрая крестьянка: и капли трудового пота на ее висках были мне милее пудры и тонких духов.

Она ходила босая в короткой юбке, и ее крепкие ноги, не слишком маленькие, ступали уверенно на землю.

И когда я держал в своих руках ее руки или целовал ее колени, мне казалось, что чрез нее я вступаю в священную связь с самой землей, касаться которой непосредственно я не смел.

Я любил мою жену и любовался ею, но часто ее слепая привязанность к морю и земле пугали меня. Иногда я не видел ее лица, и темные силы окружали меня подобно бесформенным облакам, которые носились, должно быть, над бездною в первый день творения мира. Мне казалось, что жена моя – как неумолимая стихия, равнодушная к жизни и смерти, не может любить меня – человека. Я ревновал ее к земле, соснам и волнам и даже к ее маленькой кошке Аганатис, которая любила лежать у нее на груди. Они понимали друг друга – эта женщина, с влажными глазами, и эта кошечка, с тонким красным язычком, похожим, на жало, с чувствительной шерстью и движениями, гибкими и мягкими. Я чувствовал в себе то слабое, личное, человеческое, что отторгало меня от животных, мира и моей жены. И, сознавая свое ничтожество, я страшился чего-то. Порой в глазах моей жены загорались огни, которые казались мне первозданно-таинственными, и я думал тогда об одиночестве. Оно. представлялось мне в образе высокого монаха, его фигура мерещилась мне среди сосен, что стояли вздвоенными рядами позади нашего дома.

Моя жена говорила мало, и то, что она говорила, всегда было созвучно погоде. Если было тихо на море, она шептала тихие слова; если шумела буря, жена говорила о чем-нибудь мятежном возбужденно и громко, и движения ее становились порывисты. Она смеялась вместе с солнцем, краснела на вечерней заре, плакала во время дождя.

Признаюсь, я не понимал ее. Я не знал, любит ли она меня и может ли вообще любить.

Однажды мы катались на лодке по пустынному взморью: рыбаки ушли в открытое море, а берег остался далеко позади нас. Никто нас не видел, кроме белых чаек. Жена захотела купаться и долго плавала около лодки. Лодка мерно качалась, и от горячего влажно-соленого солнца у меня кружилась голова. Наконец, жена оделась, и мы собрались ехать домой. Тихая, но тревожная зыбь пошла по морю. Бог весть откуда стали собираться облака, а ночью разразилась такая гроза, что казалось, будто земля готова расколоться пополам и раскрыть бездну.

Жена выбежала на террасу; ветер рвал ее платье и распущенные волосы, и она смеялась, вторя грому и простирая к молнии свои сильные руки. Мне было страшно смотреть на нее, но я тщетно звал ее домой.

Утром мы бродили вокруг дома по лужам, рассматривая следы ночной бури: большая сосна, с красными лысинами на стволе, лежала раненая молнией и тихо стонала, колеблемая утренним ветром; огород был истерзан и помят; в кухне град выбил окна; терраса была залита водою.

Вот тогда и случилось маленькое происшествие, быть может, несколько смешное, которое убедило меня в том, что жена моя во-истину похожа на землю, и, как земля, причастна особой безличной любви, слепой и мудрой.

В двух шагах от дома мы нашли на земле скворешник и рядом лежал трупик маленькой птицы, убитой бурей.

Жена с волнением взяла птицу и смотрела глазами, полными слез, на помятые крылышки и беспомощные лапки этой матери, застигнутой смертью у гнезда. Потом жена запустила руку в отверстие скворешника и вытащила оттуда одного за другим четырех слепых птенцов. Без пуха и перьев, с желтыми закрытыми ртами, они казались мертвыми, но жена понесла их в комнату и стала согревать эти маленькие тела своим дыханием.

Через полчаса один птенец открыл рот и пошевелил крылышками, потом другой, третий и, наконец, четвертый, самый маленький, совсем синий. Тогда жена стала кормить их, разжевывая кусочки хлеба, и птенцы широко раскрывали свои бесстыдные алчные рты и прожорливо глотали пищу. И были видны сквозь их прозрачное тельце кишки и желудок.

Скворцы стали темою нашей жизни. По приказанию жены, я копал для них червей в огороде, менял пух и перья в корзине, где они лежали. И терзаемый ревностью, наблюдал за женой, когда она, стоя над ними, расточала им ласковые слова. Я тайно ненавидел этих слепых гостей, завладевших нашим домом. В этих раскрытых ртах я видел угрозу человеку: они поглотят все, они поглотят меня, эти маленькие жадные желудки. Рот и желудок – больше ничего, так думал я с отвращением, и с досадой смотрел на обнаженные локти моей жены, которая что-то ловко и проворно делала в устроенном ею гнезде.

Три дня возилась моя жена с этими птицами. На четвертый день – утром, проснувшись, я вдруг почувствовал, что у нас в доме случилось что-то. Я быстро оделся и вышел в столовую. Жена стояла около гнезда с руками, сжатыми на груди, и обильные слезы текли по ее щекам.

«Что случилось?» – спросил я, смутно догадываясь, в чем дело. Но жена не отвечала мне.

На столе лежали рядом четыре трупика с ножками, поднятыми кверху, с неловко запрокинутыми шейками, на которых кое-где торчали перышки.

Что случилось с птенцами? Быть может, мы перекормили их; быть может, их убила холодная ночь.

Неизъяснимая жалость наполнила мое сердце. «Мы похороним их в нашем саду», – сказал я, чувствительно вздыхая.

Но жена сердито посмотрела на меня.

В это время Аганатис вошла в столовую, кокетливо потряхивая лапками.

И не успел я опомниться, как жена бросила первого птенца на пол прямо к розовой мордочке Аганатис. Потом – второго, третьего и последнего. Я слышал, как хрустели косточки птенцов в крепких зубах хорошенькой Аганатис.

Слезы обсыхали на глазах жены, и она с алчным весельем смотрела на пиршество пушистого зверька.

Вот тогда я понял, что значит женщина, похожая на мудрую землю.