Том 1. Рассказы. Книга 1

В плену

– Милая Ургэль! Ты обещала рассказать мне что-то. Я слушаю тебя.

– Хорошо, мой господин, я расскажу тебе, но зачем же ты так больно жмешь мне руку?

– Прости меня, дорогая; я задумался и без намерения сделал тебе больно.

– Но о чем же ты задумался, господин мой? Ты все думаешь о твоей невесте, которая осталась по ту сторону Лены?

– О, нет! Я не думаю о ней. И зачем мне в самом деле думать об этой девушке? У нее своя дорога, у меня – своя. И ты вот сейчас сидишь у меня на коленях. Разве я не счастлив, когда ты так обнимаешь меня и рассказываешь мне? Но что же ты молчишь, моя милая? Расскажи мне что-нибудь-сказку или быль.

– Ну, хорошо, слушай, господин мой. Это было очень давно, и жил в то время князь Доюдус. Ты слушаешь меня?

– О, конечно, моя милая.

– Ну, ладно. Жил князь Доюдус, тойон улахан. Каждое лето он праздновал ысэх, и много гостей съезжалось к нему со всех сторон. Гордый был человек тойон Доюдус, и все, бывало, слушались его. Вот напоит он всех кумысом. А потом, бывало, все пляшут под бубны, в чем мать родила. А если у кого после рожались дети, то они не знали отцов: это сам Тангара сходил с неба.

– Это хорошо, что Тангара сходил с неба, – говорю я.

– Да, это так, – говорит Ургэль: – и вот захотел Доюдус жениться на дочери Абасы. Но Абасы, ты знаешь, живет на небе, – как его достать? Призвали шаманов – так и так, но шаманы ничего не могут. А Доюдус на земных женщин не смотрит: «хочу – говорит – чтобы сошла ко мне с неба дочь Абасы». Ай, ай! Что делать? Призвали шаманку Бэдэрдэх. Она с четырнадцати лет взяла в руки бубен. Стала Бэдэрдэх шаманить и говорит: «будет у тебя Абасы Кыса на восьмом месяце в полнолуние».

– Милая моя Ургэль, – говорю я с необыкновенной горячностью: – это все неправда. Дочь Абасы никогда не приходит на землю. Поверь мне, Ургэль, я то уж знаю наверное.

– Нет, приходит, – говорит задумчиво Ургэль: – приходит, но редко.

Но я продолжаю стоять на своем.

– Нет, не приходит, уверяю тебя. В нашей стране по ту сторону Лены был один очень мудрый человек и очень хотел увидеть дочь Абасы. И она звала его к себе, и вот однажды, в пустыне, он увидел ее лицо, но всю ее ему не удалось увидеть. И лицо он видел всего только какую-нибудь минуту.

Но Ургэль уверенно говорит:

– Это потому, что он не умел шаманить.

Мне не хочется спорить, и я прошу Ургэль рассказать, что было дальше. И Ургэль рассказывает:

– Вот на восьмом месяце, в полнолуние, пришла Бэдэрдэх к Доюдусу. Стала шаманить. Набросила на плечи Доюдусу рысью доху, и видит тойон: у коновязного столба неземной огонь. Дышит дочь Абасы неземным огнем. Как закричит большеголовый якут: «страшно мне! Страшно! Отпусти меня! Ты слитком для меня горяча!»

Ургэль молчит и смотрит куда-то вдаль.

– Что же дальше?

– Да ничего, – говорит Ургэль: – не стало больше Доюдуса: сгорел, испепелился…

– Мне нравится то, что ты рассказала, – говорю я, – но не хочешь ли, Ургэль, пойти со мной на реку. Сегодня ведь, у нас весна.

– Пойдем, господин мой.

На реке шуршит лед, и какие-то серые птицы с громким плачем носятся над водой.

Вот чернеет среди льдин маленькая якутская лодка. Ее несет по течению Бог знает куда.

Эта весенняя прозрачность, это серебряное томление и близость Ургэль, моей таежной подруги – все меня волнует и куда-то зовет. Но куда?

Какие странные движения у этой Ургэль: как будто маленькая дикарка всегда танцует. Она поднимает над весенней водой свои темные руки, как будто бросает в волны семена любви.

Пусть вырастет где-нибудь на берегу еще неведомый цветок Ургэль, подобно тому, как он расцветает в небе: Ургэль значит Плеяды.

Я опускаюсь на влажный берег, и Ургэль кладет мне на грудь голову и обвивает мою шею своими беспокойными руками: тогда мне кажется, что пушистый зверек щекочет меня своей электрической шерстью.

– А глаза у твоей невесты блестят так же, как у меня? – спрашивает Ургэль.

– Зачем, Ургэль, ты опять спрашиваешь о моей невесте? Доктор, вероятно, что-нибудь напутал. Ему в городе сказали неправду, будто она едет ко мне с первым пароходом. И зачем ей ехать в такую глушь. Подумать только: три тысячи верст от железной дороги, да еще от города по тайге около четырехсот верст. Милая Ургэль! Моей невесте нельзя сюда ехать. Она жила раньше на юге. Там никогда не бывает снега и теплое море вечно шепчет о легкой и вольной любви. А здесь, в пустыне, Бог знает, какая любовь. Я и сам теперь ничего не знаю. Она, конечно, не приедет, но если бы она приехала, что я ей скажу? Вот – Ургэль, – скажу я – мы ставили с ней силки и капканы, мы ездили с ней в Чурапчу, и там наши ссыльные угощали ее сахаром и водкой. Кожа Ургэль похожа на темную бронзу; эта девушка – скажу я – не умеет читать. И вообще что она умеет? Разве только ударять в бубен и мерно кружиться перед священным огнем.

– Перед священным огнем, – повторяет, как эхо, Ургэль и смотрит на меня печально.

– И что еще я скажу моей невесте?

– А как ее зовут? – перебивает меня Ургэль.

– Людмилой.

– Но шаманить она все таки не умеет? – с беспокойством спрашивает Ургэль.

– Нет, не умеет.

– Так. Но, может быть, она умеет рассказывать сказки о серебряной горе, о мудрой гагаре, о князе Доюдусе?

– Нет. Она не умеет рассказывать сказки.

– А, ведь, я умею также готовить кумыс, ездить на быках и оленях, косить и ловить рыбу.

– Да, ты права. Ты многое умеешь, милая Ургэль.

– Что же? Ты скажешь, что я не слишком красива? – говорит Ургэль задумчиво.

Вот она, гибкая и темная, стоит над пустынной рекой в своем весеннем томлении. И в линиях ее лица, и в диком блеске глаз, и в губах темно-красных и едва влажных – во всем дышит таежная молодость. И как будто дурманное зелье тихо журчит в сердце, как тайный родник весеннего напитка.

– Нет, ты великолепна, моя Ургэль, – говорю я и твердо верю в ее чудесную красоту.

Хлынули весенние дожди. Дорогу в город размыло. В иных местах гать взбухла и поднялась горбом, в иных осела и покрылась водой.

Кое-где выползали якуты править дорогу, но разве поспоришь с Богом?

Над озерами висели большие серебряные сети, как будто кто-то сверху спускал их, чтобы ловить птиц в воздухе, как люди в воде ловят рыб.

Был и град однажды, и многие птицы попадали замертво. Распустились березы и зазеленел орешник. И такой запах пошел по тайге, что голова кружилась. И хотелось перекричать шум дождя. Я бродил по лесу под дождем…

Знаю, что лето будет короткое и сухое. Дожди в тайге идут редко. Может быть, за все лето не выпадет ни капли влаги. Но зачем она, когда под почвой вечный ледяной пласт? Дальше аршина копать не придется: там – лед.

Сверху яростное солнце, снизу лед, и взойдут злаки, быстро созреют. Но здесь мало кто сеет, разве хлысты-поселенцы в тридцати верстах от нас: у якутов – луга и лес. Пахать землю охотнику и скотоводу небольшая радость.

Ургэль целый день бродит под солнцем, по лужам, подобрав высоко и без того короткую юбку.

Какие у нее милые стройные ноги. И что за беда, что они такого же цвета, как эта земля, размытая весенней водой.

И охота доктору ездить в город в такую распутицу. Сумасшедший человек! Переправлялся через Лену в такое время, когда и почта не ходит. Вообще он чудак и охотно верит всяким слухам: кто-то писал из Иркутска, что там моя невеста, и она должна приехать с первым пароходом. И доктор готов этому верить.

А я вчера снял с пальца кольцо и повесил его на шнурок вместе с крестом.

Не понимаю этих странных женщин, которые воображают, что их долг разделять участь возлюбленных. Слава Богу, моя невеста достаточно благоразумна и не поедет за мной в эту дикую страну. Только такой чудак, как доктор, может поверить этим вздорным слухам. Я не люблю таинственности и этих женских предчувствий. Бог с ними. В ту ночь, когда я обручился с Людмилой, умер ее отец. Я не придаю значения этому совпадению. Но ей кажется, что в этом есть какая-то тайна. Я помню покойного. Какие медленные и уверенные жесты были у этого седобородого человека.

И Людмила похожа на отца. Она такая же высокая, и ее движения так же надменны. Зачем она едет в тайгу?

Пока я не узнал таежной пустыни, я был в плену этой высокой женщины.

Но, право, я теперь волен, как чайка. У Людмилы маленькие руки и золотая коса. Ее девственное тело нежно и стройно. Но у нее холодная улыбка, и я не хочу касаться этих холодных матовых плеч. Мне страшно смотреть в ее русалочьи глаза.

– Ургэль! – кричу я: – Ургэль! Пойдем в тайгу.

И вот мы идем в самую глубину леса, мимо озера и мимо пастбища, где ревут большеголовые тяжелые быки, приветствуя весеннюю землю.

Кто-то шумно и влажно дышит в лесу и при нашем приближении медленно идет прочь.

– Я тебя люблю, Ургэль, – говорю я серьезно: – Я не могу изменить тебе, Ургэль, моя прекрасная земля. Я знаю твои влажные и горячие объятия, когда ты целуешь меня без раздумий и сомнений. Возможно ли, чтобы по моей звериной тропе прошла иная женщина?

– Ты говоришь про твою Людмилу? – спрашивает меня Ургэль и тихо касается меня своей рукой.

– Пожалуй, что и так, – отвечаю я неопределенно и плохо взвешиваю собственные слова.

– Ах, не думай о ней, – говорит Ургэль.

У моей Ургэль темный пушок над верхней губой, и когда она волнуется, по ее лицу скользит какая-то странная серебристая тень, и потом начинают розоветь смуглые щеки.

Ах, какая томность в линиях ее тела, горячего и гибкого!

Мы долго бродили по тайге.

Наступил вечер. Над горбатой мохнатой тайгой простерла свои окровавленные крылья наша вещая заря.

Весенняя жар-птица пела свою золотую песню над пустыней.

Как будто чудовища-абасылар за дальними холмами снаряжались в поход, а пока что развели костры на небе.

Жесткая корявая тайга тяжело дышала в своей темно-зеленой броне.

Ах, если бы пришел великан-человек, разорвал бы грудь тайги, вынул бы из ее недр скрытый подо льдом огонь. Вот был бы великолепный пир. Огонь зари и земной огонь сочетались бы вместе на потеху людям и богам.

Мне приснился странный сон. Покойный отец Людмилы стоял передо мною, в одежде колдуна, со своей могучей седой бородой, и говорил:

– Ты знаешь, что моя дочь ведьма? Она может быть прекрасна, как Утренняя Звезда, и она может быть ужасна, как смерть. Что ж? Ты боишься?

– Нет, я не боюсь, – сказал я: – но я уже не люблю ее больше.

Но седой хитрец засмеялся:

– А разве ты любил ее когда-нибудь?

Но в это время подошла Ургэль и сказала:

– Ты меня любишь, господин. Пойдем со мной в тайгу.

И я проснулся. И в самом деле, Ургэль стояла около меня и звала в лес.

– Пойдем в тайгу, – говорила она: – пойдем. Сегодня исполнилось полгода со дня смерти моего отца. Пойдем к его могиле.

И вдруг я вспомнил лицо этого старого шамана, отца моей Ургэль. Боже мой! Как он похож на отца Людмилы. Даже страшно подумать об этом сходстве.

Вот мы и в тайге.

На поляне стоят сосновые столбы и между ними подвешен сосновый гроб. Там тлеют кости шамана. На высоких шестах вечно смотрят в небо деревянные гагары. На крышке гроба – оленьи рога, лук, стрелы и бубен.

Ургэль смеется и плачет, и бьет в бубен, и кружится около шестов, бормоча молитвы.

И я творю молитвы вместе с ней.

Потом утомленные мы легли рядом на мягкий, чуть влажный мох. Когда лежишь так на спине, чувствуешь, как мчится земля навстречу солнцу.

Все недвижно и торжественно в лесу. Он спокойно ждет своей участи: пусть земля несет его в неизвестную даль.

Но если прислушаться и присмотреться, притаившись, можно увидеть много занятного в лесной глуши: и молодую зеленохвостую ящерицу, и бархатного крота, и желтого жуланчика на орешнике, и вертлявого шилохвоста…

Пусть живут эти маленькие жизни, не споря с Богом.

Пусть один человек спорит с Тангара. Пусть он один шаманит, заклиная духов. Такова его судьба.

– Хорошая земля, – говорю я Ургэль.

И она повторяет за мной то же самое по-якутски:

– Учугей сир.

И я шепчу покорно:

– Я люблю тебя, Ургэль. Я люблю тебя, как землю: твои мягкие движения, твое темное тело и даже твой не очень складный живит дикарки. Я люблю тебя, когда ты ласкова и застенчива, – и даже тогда, когда ты гневаешься и вытаскиваешь из-за пазухи свой тонкий якутский нож. Милая Ургэль! Пощекочи мне шею лезвием твоего ножа.

Ургэль смеется и сверкает своими карими глазами с янтарным отсветом.

– И я тебя люблю, господин, – говорит Ургэль, и как будто бы ждет чего-то.

Молчание.

– Послушай, – говорит Ургэль: – когда приедет твоя невеста, я буду любить ее.

– Да? Ты думаешь?

– Да. Я буду любить ее. Она, наверное, бела, как березка, твоя Людмила.

– Или как снег, – говорю я.

– Я буду любить ее, – мечтает вслух Ургэль: – я буду нежно целовать ее грудь и глаза, и золотые волосы. Ведь, у нее волосы золотые? Ты, ведь, так сказал?

– Золотые, – повторяю я и сжимаю руку Ургэль.

Наша Людмила – как царица, – говорит с восторгом Ургэль и подползает ко мне поближе, извиваясь, как змейка.

– Может быть, я буду ее любить больше, чем тебя, – говорит она лукаво: – Ах, почему у меня не такая белая кожа, как у нее.

– Но мне нравится твое темное тело, – говорю я серьезно.

– Я далее научу се шаманить, если хочешь, – шепчет Ургэль и касается своим коленом моей ноги.

У меня кружится голова от этой таежной весны.