Том 1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

ГУСТАВ МАЙРИНК: ТОПОГРАФИЯ ИНОГО

«Зеленый лик» — роман этот подобен карте или топографическому плану, умалчивающему о красоте или уродстве открывающегося с того или иного холма пейзажа, зато позволяющему не сбиться с пути и дойти до нужного места.

Все, что ниже, — не более чем расшифровка картографической легенды, комментарий к символическим значкам, — а прокладывать путь и созерцать пейзажи читателю предстоит самому.

«Зеленый лик» — роман о «рождении в духе», о трансмутации тленного человека в человека духовного, написанный не «учителем пути», но — идущим. Посвященный в ряд эзотерических практик, всю жизнь искавший выхода к подлинной Реальности, Майринк достаточно сознавал, что, покуда мы здесь, мы обречены, по словам апостола, видеть как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, и знать лишь отчасти (1 Кор. 3: 12). Мирча Элиаде приводит в своих записках любопытный рассказ, слышанный им от знатока еврейской мистики Гершома Шолема. Майринк просил того истолковать некоторые пассажи из романа «Голем», которые он написал «под впечатлением ряда эзотерических еврейских источников (весьма поверхностных, заметил Шолем), — однако не совсем понимая, что же те имеют в виду. Шолем на это ответил, что написанное под влиянием второсортных авторов, вне связи с аутентичной традицией, вообще лишено какого-либо смысла!»[199] Тот же Шолем замечал, что так до конца и не понял, так ли уж Майринк верил «собственным эзотерическим писаниям, — возможно, он отчасти и забавлялся, ибо ему было свойственно весьма странное чувство юмора»[200]. Следует помнить и другое: многие авторы, причастные сокровенному знанию, излагая его в своих сочинениях, подчеркивают, как сделал то один из алхимиков ХШ века, укрьшшийся под псевдонимом Гебер: «Я предпочитаю излагать так, чтобы мудрые поняли, умы посредственные заблудились, а дураки и безумцы сломали головы... Каждый раз, когда кажется, будто я излагаю нашу науку ясно и открыто, именно тогда объект исследования затемняется почти полностью. И тем не менее я не стремлюсь нарочно сокрыть алхимическое действо за аллегориями и тайнами, но стараюсь отразить четко и разумно открытое

по вдохновению от Бога всемогущего и бесконечно милостивого: Он благоизволил наделить, в Его святой воле отнять»[201].

Майринк вполне следует этой заповеди. Достаточно сказать, что сама избранная им форма изложения — художественный текст (и, заметим, виртуозно сделанный текст) — отвергает всякую дидактику. Перед нами не наставление в истине, но толчок к ее поиску, толчок бескомпромиссный и безжалостный, способный у иного читателя выбить всякую почву из-под ног. Но: «Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее» (Лк. 9: 24).

Один из главных и болезненных вопросов, возникающих при чтении «Зеленого лика», — о взаимоотношениях этого романа с христианской традицией. С точки зрения ортодоксии, этот роман, как и все вещи Майринка, должен быть признан ересью (недаром он был включен Ватиканом в индекс книг, не рекомендуемых для чтения католикам). Майринк и не скрывал своих напряженных отношений с «христианством Петра и Павла». Более того — достаточно сказать, что нигде в майринковских романах нельзя найти мотив исповедания Христа как личного Бога, чтобы вопрос этот был полностью снят. Однако все обстоит значительно сложнее.

Мы забываем, что христианство явилось в уставший, сбившийся с пути и обветшавший мир, судорожно искавший спасения — и не находивший его во всей мудрости философов и таинствах язычников. Народы, населявшие тогдашнюю ойкумену, изверились в своих богах — что не мешало им поклоняться богам чужим, которых они заимствовали со всех концов земли, учреждая все новые и новые «синтетические культы» и мистерии, — но и те не могли удовлетворить духовной жажды. Сын Человеческий явился как молния, разорвавшая мрак безжалостным светом. При слишком ярком освещении полутона пропадают. Недаром символом автора самого «мистического» из четырех Евангелий — Иоанна — является орел — птица, которая может смотреть на солнце, не отводя взгляда. Апостол Павел, столь много сделавший для выработки христианской догматики, на три дня ослеп, когда Христос явился ему на дороге в Дамаск. «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее» (Мф. 10: 34 — 35). Христианство пришло со страшной и радостной вестью, которую мир не мог вместить, как ветхие мехи не способны удержать молодое вино (Мк. 2: 22). И раннехристианский гнозис[202], известный по трудам Отцов Церкви, боровшихся с ересью, и только после находки в 1945 году библиотеки Наг-Хаммади обретший реальные черты, был своего рода реакцией на этот «ожог». Дуализм гностического христианства[203], позже объявленный ересью, был просто своеобразной реакцией «человеческого, слишком человеческого»

зрения на яркий свет — долгое время после вспышки мир виделся лишь черно-белым. В этом смысле тексты раннехристианских гностиков — подлинное и аутентичное свидетельство о Богоявлении: о боли и растерянности, которое испытывает человеческое сознание, сталкиваясь с Абсолютом. Свобода может быть невыносимее рабства, прощение может внушать ужас, стоит задуматься, Кто прощает.

Богословие смогло «переварить» и нейтрализовать и Платона, и Аристотеля, вместив их в себя, — но гнозис был отвергнут, изгнан за пределы церковной ограды, однако не вовсе исчез, а, подобно реке, ушел под землю, в некую память культуры, чтобы вновь и вновь свидетельствовать о себе — то ересью катаров и песнями трубадуров, то возрожденческой алхимией.

И если сравнить некоторые идеи «Зеленого лика» (как и других романов Майринка in masse) с гностическим — но все же христианством, — то мы увидим, что как раз к этому христианству Майринк весьма близок. Подобные учения он мог знать по многочисленным работам начала века, восстанавливающим раннехристианские тексты на основе цитат у Отцов Церкви — прежде всего Иринея, Оригена и Климента Александрийского. Следует учитывать и тот факт, что Майринк был посвящен и в ряд эзотерических обществ[204], — сколь бы поверхностны ни были эти посвящения, внутри таких кружков могла существовать «цепь преемственности» и устной передачи некоторой традиции[205].

То «учение Хадира Грюна», которое постигает герой романа, Форту-нат Хаубериссер, с беспощадной ясностью можно обнаружить в гностическом Евангелии от Фомы. Недаром в тексте рукописи, попавшей герою в руки, упомянут этот апостол, не уверовавший в Воскресение Христа, доколе «не вложил руки своей в ребра Его» (Ин. 20: 27). Интересующее нас гностическое Евангелие, как уже говорилось, было найдено лишь в середине XX века, однако Средневековье знало несколько апокрифических текстов, авторство которых приписывалось Фоме, и следы их сохранились в виде многочисленных цитат у Отцов Церкви и средневековых богословов. Средние века окружили фигуру «недоверчивого ученика» целым сонмом легенд. Считается, что Фоме выпало быть апостолом Индии[206], — и именно с его именем связывают так будоражившее средневековые умы царство Пресвитера Иоанна.

Евангелие от Фомы начинается наставлением: «Пусть тот, кто ищет,

не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и, когда он найдет, он будет потрясен, и если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем» (схол. I)[207]. Построенный по спирали и втягивающий в себя, как воронка водоворота, этот текст, варьируя формулы и образы, вновь и вновь будет возвращаться к нескольким темам: обретение знания, обретение света, обретение полноты. Три эти понятия внутри текста нельзя оторвать друг от друга, они дополняют друг друга, раскрываясь одно через другое.

Знание есть знание начала: «Открыли ли вы начало, чтобы искать конец? Ибо в месте, где начало, там будет конец. Блажен тот, кто будет стоять в начале: и он познает конец, и он не вкусит смерти» (схол. 19). И не перифраз ли этих слов встречаем мы у Майринка, когда неизвестный предшественник Фортуната Хаубериссера пишет, обращаясь к тому, кто решится идти «путем метаморфозы»: «Начало — вот поистине то, чего недостает роду человеческому... Изо дня в день довлеет нами вопрос: кто я есмь?.. Однако ответа мы не ищем, потому-то начала и не обретаем».

Путь этот есть путь преодоления иллюзии, «растворения мира», который не более, чем морок и видимость.

«Зеленый лик» начинается с описания вывески, случайно привлекшей взгляд главного героя: «Кунштюк-салон Хадира Грюна... — белые, вычурно витиеватые буквицы и мрачный, непроницаемо черный фон...»

Kunststuck — слово-уродец, слово-нелепица, означающее «трюк, фокус», открывает горячечно-страстный роман о пути к бессмертию. Лавочка под странной вывеской и впрямь торгует незамысловатыми иллюзионистскими реквизитами — да еще книжонками и открытками для любителей «клубнички». Только если разложить «kunststuck» на составляющие его корни, смысл оно приобретет несколько иной: «искусственно сделанная вещь» — то есть «нечто сотворенное». А если вспомнить известную иудейскую формулу, утверждающую, что тварному миру предшествовала Небесная Тора, «написанная белым огнем по черному огню»[208], то лавочка окажется символом самого мироздания. Мироздания, где реальность сокрыта покровом иллюзии-Майи. Однако покров этот можно прорвать.

В тот первый раз, когда Фортунат видит вывеску, на ней стоит имя Хадира Грюна. На иврите корень HDR означает «проникать, проницать». В суфизме Хидром или Хызром называют «невидимого наставника», «зеленого вожатого», ведущего «пробужденного» по дороге знания. В Коране рассказывается о встрече Мусы (Моисея) с «рабом Аллаха», которому было даровано знание сокровенного. Муса просит разрешения сопровождать

его, однако тот отвечает: «Ты будешь не в состоянии со мной утерпеть. Как ты вытерпишь то, о чем не имеешь знания?»[209]«Раб Аллаха» совершает ряд странных поступков, вызьвающих непонимание Мусы — и они расстаются, однако перед этим вожатый дает толкование «того, что Муса не мог утерпеть», и объявляет, что все свершенное им творилось не по своеволию, но было угодно Аллаху[210]. Суфийские притчи особо подчеркивают, что к встрече с Хидром человек должен быть внутренне готов: иначе приход «проводника» может оказаться губителен, ибо «приходит он как огонь опаляющий, как кислота, что пенит и выедает металл». Последнее определение напомнит нам о символическом языке алхимии, уделяющей особое внимание «зеленому, или универсальному, растворителю», не зная секрета которого невозможно продвинуться по пути Великого Делания.

Но, вернувшись на то же место несколько дней спустя, герой обнаруживает над странной лавочкой совсем другое имя владельца. Хозяин заведения — «профессор пневматизма из Пресбурга» Циттер Арпад.

Циттер — всего лишь искаженное «Кетер» — венец. До своего падения Люцифер был «Ангелом Венца» (Хакатриил — так звучало его имя), первым из сефиротов каббалистического древа[211]. Арпад же на иврите означает «вампир». Суетливо-деятельный «ясновельможный граф», приторговывающий порнографией, шулер и специалист по части «иллюзионистики» — одна из проекций «князя мира сего»[212]. Потому-то он так легко и меняет личины, не имея при этом собственного лица: зло не обладает онтологической сущностью. Циттер Арпад готов явиться каждому в том облике, которого ждет от него собеседник: он легко подстраивается и под зулуса Узибепю, и под одержимую идеями благотворительности даму — однако и Фортунат, и барон Пфайль, утратившие всякий вкус и интерес к миру, легко выскальзывают из его сетей. «Обезьяна Бога», профессор Арпад может предложить легковерным лишь свой «часозвон с репетиром», годный только на то, чтобы отсчитывать мгновения, оставшиеся до Судного дня, да тешить владельца зрелищем парочки, предающейся любовным утехам. Искуситель предлагает мгновение, плоть, телесное соитие; вожатый — вечность, дух, алхимический брак в духе. Но при этом они важным образом дополняют друг друга.

Хадир Грюн ясно говорит, что он старше рода Адама[213]. И он — податель

знания. Напомним, что от Древа Познания Адам и Ева вкушают по наущению Змия, который традиционно отождествляется с Люцифером. Но в гностицизме, настаивающем, что материальный мир есть творение злого Демиурга или результат несчастной случайности, подобной «растрескиванию клиппот» у поздних каббалистов[214], Люциферу отводилась положительная роль. Заставляя человека преступить заповедь его Творца, который не есть истинный Бог, Люцифер открывал духу, заключенному в человеке, путь к спасению, к выходу из темницы материального мира. Более того, часто Люцифер напрямую отождествлялся с Христом. Причем порой это делалось даже не на основе апокрифических текстов, а на интерпретации параллелизма, встречающегося в самом библейском каноне. Падение Люцифера описано у пророка Исайи: «Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему. Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней» (Ис. 14: 12 — 15). Падший ангел назван здесь денницей, утренней звездой. А в Апокалипсисе Христос говорит о Себе: «Я, Иисус... есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя» [греч.: «...δ αστέρι δ λαμπρος δ πρωίνός» — букв.: «звезда, сияние утреннее». Подчеркнем, что «αστέρι» Апокалипсиса и «φωσφόρος»» Книги Исайи в переводе 70-ти толковников — разные корни] (Откр. 22: 16). Гностики, с их ориентацией на любомудрие, делали почти неизбежный при таком «параллельном чтении» шаг: так, в «Апокрифе Иоанна» из библиотеки Наг-Хаммади сам Христос выступает в роли змея. Он говорит Иоанну: «Но то, что они (архонты) называют древом познания добра и зла... они стоят перед ним, дабы

он (Адам) не мог узреть своей полноты и узнать наготы своего безобразия. Но это Я, который заставил их есть»[215]. В гностических сектах офитов и наасенов, чье название ясно указывает на особую роль, придаваемую в них Змию, отождествление Люцифера, Змия и Христа было, судя по всему, еще глубже и радикальнее.

Майринк преднамеренно сохраняет некоторую зыбкость определений в романе, избегая «последней ясности». И все же отец фрейлейн ван Дрюйзен роняет слова, указывающие на гностический характер всей системы «Зеленого лика»: «А вот можно ли считать нашего предтечу богом, этого я тебе не скажу: ты все равно не поймешь». В случае противопоставления Злого Творца и Истинного Бога фраза эта обретает смысл. И, исходя из мышления гностиков, легко понять, почему Хадир Грюн может быть и Илией, и Иоанном Богословом, и Агасфером. Это — «благой» Люцифер гностиков, вновь и вновь проявляющийся в мире и пытающийся увлечь за собой человека.

В момент жуткой эвокации, когда Фортунат, — любви ради, неосознанно выполняя наставление Сваммердама, обмолвившегося, что тот может, «не опасаясь за последствия, прибегнуть к посредничеству самых страшных сил, контакт с которыми обычно кончается безумием», — заклинает преисподнюю, ему является распятый на кресте Змий. «У мерзкой рептилии было человеческое лицо, подобное тронутой тлением личине египетской мумии», чьи черты имели «отдаленное сходство с тем зловещим ликом, который привиделся ему в лавке на Иоденбрестраат» — ликом Хадира Грюна. Образ пригвожденного к кресту Змия имеет вполне каноническое христианское происхождение и порой встречается на средневековых миниатюрах. Согласно учению Церкви, в Христе распинается первородный грех человека, и именно в этом смысл искупления. Поэтому увидеть за Распятым Змия, пригвожденного к кресту, мог и христианин, ни в чем не преступающий канонические рамки. Опасен лишь следующий шаг, подменяющий символизм отождествлением. Майринк оставляет читателя на грани этого отождествления. Явившийся вслед за Змием Хадир Грюн имеет власть стереть мерзостное пятно на полу, оставшееся после «гнилого столпа», и дает понять, что Змий, которого Фортунат заклинал, «взывая к преходящей любви», — «князь мира сего», тот самый, кого Сваммердам, давая Фортунату опасный совет, назвал «Духом Земли». Хадир же, говоря о лежащей замертво Еве, что «дева сия жива», как бы заставляет Фортуната — и читателя — вспомнить сцену воскрешения Христом дочери начальника синагоги, когда Иисус произносит, войдя в дом, где лежит покойница: «что смущаетесь и плачете? девица не умерла, но спит» (Мк. 5: 39) — в сущности, вся речь Хадира в этой сцене проникнута евангельскими аллюзиями. И все же весь этот эпизод имеет отчетливо гностический привкус, который ясен из сопоставления слов Хадира о том, что он «вечно зеленеющее древо»[216], и дневника прозревшего

Фортуната, где сказано: «Наша стезя недаром зовется языческим путем». Дневник этот с его «последним утверждением»: «Над нами нет богов!.. Хочешь молиться, молись своему незримому Я», — Фортунат закапывает под цветущей яблоней, которой суждено выстоять в грядущем урагане, приносящем смерть «ветхому миру». Тут скрыт один из интереснейших ключей ко всему роману. С одной стороны, Майринк фактически разворачивает образ псалмопевца: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь! И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет. Не так — нечестивые, [не так]: но они — как прах, возметаемый ветром [с лица земли]» (Пс. 1: 1 — 4). А с другой... полемизирует с пророком Иеремией, у которого мы встречаем почти те же слова, но лишь с другим «вводным» стихом: «Благословен человек, который надеется на Господа и которого упование — Господь. Ибо он будет как дерево, посаженное при водах и пускающее корни свои у потока; не знает оно, когда приходит зной; лист его зелен, и во время засухи оно не боится и не перестает приносить плод» (Иер. 17: 7 — 8). «В законе Господа воля его» — это то, чему учит Сваммердам, когда говорит Еве, что ей следует «призвать свое Я... и повелеть вести кратчайшим путем к великой цели... Обет в сфере духа— все равно, что священный нерушимый закон, и тогда Бог становится слугой человека, помогая исполнению сакральной клятвы». «Надеется на Господа» — это путь Клинкербока, путь пассивного приятия и упования. Перед нами все то же гностическое прочтение Писания, сталкивающее близкие, казалось бы, смыслы и образы, да так, что это столкновение заставляет расступаться зияющие бездны.

«Зеленый лик» проникнут гностическим неприятием мира. Того мира, о котором в Евангелии от Фомы сказано: «Тот, кто познал мир, нашел труп, и тот, кто нашел труп, — мир недостоин его» (схол. 61). Ключ, отпирающий ворота сей темницы, — бодрствование. Призыв бодрствовать знаком и по каноническим Евангелиям, однако Майринк придает ему особый смысл. В Евангелии от Марка говорится: «Итак, бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру; чтобы, придя внезапно, не нашел вас спящими» (Мк. 13: 35 — 37). Бодрствование есть пробуждение внутреннего Я, которое заглушено «голосом тела» — и только трансмутировав плоть, заставив ту безоговорочно служить духу, человек делает шаг к бессмертию. В Евангелии от Фомы встречаются загадочные слова, для которых истолкование в духе «Зеленого лика» представляется единственным прояснением: «Иисус сказал: блажен тот лев, которого съест человек, и лев станет

человеком. И проклят тот человек, которого съест лев, и лев станет человеком» (схол. 7). Лев — это тело, и недаром в алхимии, сохранившей в себе очень многое от гнозиса, лев всегда символизировал «плотные, агрессивные субстанции».

Собственно говоря, «учение о пробуждении» изложено в рукописи, попавшей в руки герою романа, столь внятно, что вряд ли нуждается в комментарии, — имеет смысл лишь бегло указать на его духовные истоки, восходящие к гнозису. Гностики настаивали, что лишь пробужденные знанием войдут в Царство, остальные же обречены смерти. У Фомы мы читаем: «Иисус сказал: это небо прейдет, и то, что над ним, прейдет, и те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут» (схол. 11). А в Евангелии от Филиппа сказано: «Те, которые наследуют мертвое, мертвы сами, и они наследуют мертвое. Те, кто наследуют живое, — живы, и они наследуют живое и мертвое. Мертвые не наследуют ничего. Ибо как бы мог наследовать мертвый? Если же мертвый наследует живое, он не умрет, но, мертвый, он еще будет жить»[217]. Сам «безумный» синтаксис этих пассажей с их повторами, требующими усилия для понимания, — не что иное, как провокация совершить «духовный прыжок», вырваться за пределы привычного автоматизма. И слова эти совершенно созвучны тому, что Хадир Грюн растолковывает Фортунату после его жутких духовных экзерсисов: «Тот мир есть лишь царствие преходящего блаженства для призрачных слепцов, равно как сей мир есть царствие преходящих страданий для спящих глупцов. Всяк, не превзошедший в жизни земной науки "созерцания", за гробом не постигнет оную и подавно... Ты — мертв, ибо все еще пребываешь во сне гробовом. Вкусившего однажды жизни вечной смерть не сокрушит, однако и тому, кто покуда мертв, навроде тебя, возможно причаститься жизни вечной».

Утверждаемое Хадиром Грюном — не что иное, как странным образом преломленное эхо евангельских формул. «Ты, который мертв, и все же жив» — этот оксюморон, где начало и конец не согласуются, восставая друг против друга, словно две головы пожирающего самое себя алхимического монстра. Откликнуться на этот призыв может лишь интуиция отчаянья, интуиция сознания, изверившегося в себе и в мире, выжженного, опустошенного — и наконец-то действительно жаждущего раскрыться навстречу Иному, в коем его последняя надежда. И если тем, кто подошел к этому пределу, отвергается мир, то не потому даже, что Иное есть заведомая жизнь, а потому, что такой мир есть одна лишь смерть. Знающий это состояние понимает, чему учили древние, говоря «умирая жизнью, живя смертью»[218], о чем плакал Тристан у Готфрида Страсбургского, твердя, что «не ведает о смерти, о которой его учили, но, если смертью ему будет Прекрасная Изольда, он радостно примет смерть вечную» — однако понимающий это лишь приближается к постижению того, что же скрыто за словами апостола: «Истинно, истинно говорю вам:

слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Ин. 5: 24). В одном из английских изданий XVII века встречается исполненная глубочайшего смысла «опечатка»: слово «трансцендентный» написано как «лежащий по ту сторону смерти» (или «просвечивающий сквозь смерть») — «transcedeath»[219].

Упомянутый нами загадочный стих из Иоанна вызывал множество интерпретаций — среди прочего на протяжении двух тысячелетий он питал чаяния алхимиков, оставляя им надежду на обретение бессмертия во плоти еще в сем мире — именно к этому стремилась алхимия.

«Королевское искусство» трансмутации «неблагородных металлов» в «золото философов» ничего общего не имело с вульгарной «металлургией». Алхимия была «искусством высвобождения отдельных фрагментов мироздания из ограниченности существования во времени и достижения совершенства, которое для металлов мыслилось как золото, а для человека — долголетие, затем — бессмертие и, наконец, искупление»[220].

Собственно, алхимия искала гармонического равновесия человека и мироздания. Она именовала себя духовной наукой, напрямую соотносилась с космологией и учением о спасении, а, с другой стороны, в классификации искусств стояла рядом с музыкой — ибо и музыка и алхимия целью своей имеют гармонию, а работают с длительностью — звука или процесса «химической варки»[221].

Чаемый алхимиками Философский камень мыслился как духовная субстанция, преображающая самое существо адепта, в результате чего он достигает «Райского, адамического состояния» и обретает бессмертие, выходя за пределы «павшего мира».

Характерно, что в алхимической символике золото и Солнце изображались одним знаком: кругом с точкой в центре (знак этот и сегодня принят астрономами для Солнца). Выбор символа предопределило не в последнюю очередь то, что круг мыслился как совершенная фигура: законченность и самодостаточность этой геометрической формы и тот факт, что невозможно точно вычислить квадратуру круга, делало таковой символом Божества. Определение Бога как «круга, центр которого везде, а окружность нигде», известное по трактатам Николая Кузанского, впервые появляется еще в псевдогерметическом манускрипте XII в. «Книга двадцати четырех философов» (XII. З)[222]. С другой стороны, круг символизировал оба Космоса: и Макрокосм Мироздания, и Микрокосм человека. Именно таков смысл знаменитого рисунка Леонардо, изображающего человека, вписанного в круг. Для адептов Королевской науки человек был зеркалом Вселенной, когда все сущее в мире находило соответствие в человеке[223]. И «золото философов», «благородный металл, чуждый ржавчине и тлению», есть не что иное, как совершенный человек, преодолевший «коррозию греха» и достигший центра мироздания. Филалет учит: «Наш Камень есть микрокосм, малый мир, ибо он состоит из активного и пассивного, движущего и движимого, фиксированного и текучего, зрелого и сырого, — которые, будучи приведены в равновесие, помогают друг другу и совершенствуют один другого»[224]. Что до трансмутации физических металлов и превращения их в «наше золото» (понимаемое как символ бессмертия), они являлись всего лишь подтверждением способности превращать «тленное в нетленное».

В работе «De signatura rerum» — «О тайной сути вещей» — Якоб Беме

писал: «Между рождением в вечность, то есть исцелением от состояния грехопадения, и обретением Философского камня нет никакой разницы»[225]. Герхард Дорн, ученик Парацельса, формулирует эту идею с предельной ясностью: «Преобразите себя из мертвых камней в живые философские камни!»[226] Именно это преображение происходит с Фортунатом Хаубериссером. Собственно говоря, «Зеленый лик» — чисто алхимический роман, описание процесса трансмутации тленного в нетленное. Майринк — человек XX века, его приемы несколько отличаются от приемов авторов классических алхимических трактатов и аллегорий, — однако он преследует ту же цель: указать тропинку к инобытию.

Алхимия пользовалась не языком специальных терминов, а системой символов, намеренно многосмысленных, требующих вдумчивого размышления и истолкования, — то был единственный способ преодолеть немощь языка с его неспособностью описать мир иначе как механическую сумму феноменов, а потому непригодного для передачи опыта целокупной Реальности. Символ же способен указать на Иное — но истинный его смысл раскрывается не в тексте трактата, а в сознании читателя. С самых первых шагов в царстве алхимии субъект алхимической практики оказывается ее же объектом. Смысловая пульсация алхимических образов может вызвать у современного читателя болезненное недоумение — но как физическая боль говорит о недуге, заставляя прислушаться к телу и найти для него лекарство, так и порождаемая алхимическим текстом внутренняя смута — свидетельство недуга души, безотчетно ищущей пути к своей небесной прародине. "У меди не угасает желание стать золотом", — писал Майстер Экхарт, имея в виду томление человека по вечности.

Следуя за натурфилософами древности, алхимики полагали, что всякая сущность трехсоставна: в ней присутствуют тело, душа и дух. Тело, в свою очередь, состоит из четверицы элементов-стихий: земли, воды, воздуха и огня. Последние являются идеальными началами, «коим сопричастно все сущее, — как писал алхимик Никола Фламмель, — но при том они недоступны чувствам, а познаваемы лишь по их проявлениям»[227] и, по словам другого адепта алхимии, Бернара Тревизана, «не могут быть явлены физическому взору»[228]. Modus operandi алхимии заключается в том, что «дух растворяет тело, и путем этого растворения из тела извлекается душа; тело претворяется в душу, а душа — в дух, и этот дух вновь соединяется с телом, даруя ему постоянство»[229].

Растворение тела для его преображения необходимо, ибо все сущее в мире отмечено печатью грехопадения, а потому, учит Василий Валентин, алхимик XVI века, «всякую плоть, происходящую от земли, должно разложить на элементы и вновь свести к персти земной; тогда земная соль породит новое поколение, которое воскреснет в жизни небесной»[230]. Материя «распускается» до Materia Prima — состояния исходного Хаоса, в коем она пребывала в самом начале творения, еще чуждая дихотомии Добра и Зла, а затем оживляется духом — чтобы восстать в Славе и Совершенстве. При этом объектом алхимической практики является сам алхимик. Это ясно из определения «Изначальной материи», с которым мы встречаемся в трактате арабского алхимика IX века Абу'л-Касима ал-Ираки: «...materia prima мы обретаем в недрах горы, что скрывает в себе бесчисленное множество вещей несотворенных. В недрах сих содержится всякое знание, которое только можно приобрести в этом мире. Нет такого знания или понимания, мечты или мысли, навыка или истолкования, помышления или мудрости, философии или геометрии, искусства государственного управления, власти и дерзания, различения сущностей, удовлетворения, претерпевания, повиновения, красоты, изобретательности, странствования, правоверия, предводительства или определенности, произрастания, заповедей, владычества, богатства, достоинства, совета, деяния, которые бы не содержались в недрах сих. Но также нет такой ненависти, ни злорадства, обмана или неверия, иллюзии или тирании, нет одержимости и порочности, невежества, лености, низменных побуждений, деспотизма или злоупотребления властью, также как нет песни или игры, флейты или лиры, бракосочетания или поступка, оружия и распри, крови или убийства, которые бы там не скрывались»[231]. Подобно Данте, совершающему восхождение к Райской Розе, алхимик должен пройти через духовную смерть, спуститься в Ад собственного духа, преобразить тот в горниле Чистилища и затем обрести райское, адамическое состояние полноты и бессмертия.

Для героя «Зеленого лика» мир предстал «грудой пустой шелухи», тупым и докучливым мороком. Фортунат Хаубериссер уже изжил все иллюзии — но не нашел выхода за их пределы: он подобен человеку, которого только что разбудили, — сон для него мешается с явью, и тот сам не знает, где кончается одно и начинается другое.

В фамилии «Hauberrisser» присутствует корень «Hauben», означающий «хохолок, венчик». В алхимии символы птиц означают «активизированный, пробужденный дух». Недаром петух всегда был символом «бодрствования», а в христианстве — еще и залога воскрешения. Но — лишь залога. И «венчик, хохолок», которым судьба (а именно таково значение его имени) наделила героя романа, — еще не царский венец и не горделивое головное оперение Феникса, восставшего из пепла.

Однако и этого уже достаточно, чтобы «белые буквы на непроницаемо черном фоне» привлекли к себе взгляд героя. Фортунату на мгновение дано было прозреть суть — и ему был послан вожатый[232].

В алхимии Феникс «олицетворяет как оба Великих Магистерия [на языке алхимии Магистерием или Деланием именуется процесс получения Камня. — А. Н.], так и их результат, оба Камня — белый и красный, lesquelles n'ont qu'une seule et meme nature comprise sous le denomination cabalistique de Phenix»[233]. Что до вожатого, Хадира Грюна, — мы уже достаточно много сказали о присущей ему двойственной роли, чтобы соотнести его функцию в романе с той, которая в алхимии приписывалась универсальному растворителю, vitriol. В «Тайнах соборов» Фулканелли упоминает трактат Джорджа Ораха (нач. XV в.), где сказано, что «все искусство алхимии основано на получении "универсального растворителя", этого единственного в своем роде Зеленого льва, чье имя связано с его цветом»[234]. Рипли также упоминает эту субстанцию, говоря, что «лишь одна нечистая сущность вовлечена в наш Магистерий. Философы именуют ее Зеленым львом. Это — посредник или средство соединения тинктур Солнца и Луны»[235]. Порой также называют vitriol Древом Жизни и эликсиром Философского камня, чудом природы, что извлекается «посредством человеческого искусства, и драгоценностью алхимии»[236]. В «Отрывке из персидских философов», упоминаемом К.-Г. Юнгом в одной из работ, о зеленом растворителе говорится следующее: «Этот раствор оживляет всех умерших, чтобы они могли жить вечно, и этот раствор есть самая первая закваска, а именно "лунная", и это есть свет всего света, и цвет и плод всего света, который освещает все вещи»[237]. Цвет этой загадочной субстанции, ее «проницающая» и «соединяющая» функции, отождествление ее с Древом жизни — все это вполне соответствует «атрибутам» Хадира Грюна. Заметим, что само слово vitriol акронимически расшифровывается как «Visita inferiora terrae, rectificando invenies occultum lapidem, veram medicinam» (Посети недра земные, очищением обретешь потаенный камень, истинное лекарство) — и эта расшифровка вполне объяснит жуткую сцену явления Змея Фортунату.

Змеиный лик Хадира Грюна раскрывается тому, кто решился на сошествие во Ад. Однако при этом «философский странник» познает лишь собственную сущность, которой Ад будет довлеть, покуда не познан и не преодолен он внутри человека. Пояснение тому легко найти в словах Парацельса о «ядовитом влиянии луны» — напомним, что при первом явлении Фортунату Хадир говорит о том, что он присутствует в мире сем

с тех пор, как луна кружит по небосводу. По Парацельсу, хтонический аспект луны — лишь отражение «нечистоты» самого человека, созерцающего Царицу ночи. Так, Парацельс пишет: «Когда слабый духом и робкий человек смотрит на луну в момент самой большой активности своего воображения, то он смотрит в speculum venenosum magnum naturae [великое ядовитое зеркало природы], и звездный дух, и magnes hominis [человеческий магнит] будут отравлены звездами и луной»[238].

С этим прохождением через Ад связан и скрытый черной повязкой крест, пылающий на лбу Хадира, — «знак жизни» и сжигающий память. Тому, кому открывается этот знак, суждено умереть — как сапожнику Клинкербоку или Еве, тем же, кто прозревает этот знак в «тайном тайных», даруется жизнь. Внимательный читатель легко увидит здесь параллель с Великим Змеем, являющим свой лик, но скрывающим «начертанный на нем фетиш» тем, кто будет влачить земную жизнь, и отворачивающим лицо от тех, кого ждет скорая смерть: принцип Духа зеркально отражен в принципе материи, происходит инверсия, когда правое становится левым, верх — низом. Именно здесь ключ к словам Господа: «Многие же будут первые последними, и последние первыми» (Мф. 19: 30). У Данте в «Божественной комедии» в первом круге Чистилища искупается грех, который кончал адскую спираль, — и далее эта зеркальность четко соблюдается по мере всего восхождения. При этом перед входом в ворота Чистилища сидит ангел в пепельных одеждах с мечом, концом которого тот чертит на лбу путника семь «Р» — «peccatum» — знак семи смертных грехов, произнося при этом слова:

Смой, чтобы он сгинул,

Когда войдешь, след этих ран[239].

Испепеляющий память крест на лбу — тот же знак падшей природы человека, требующей очищения. Во время службы Пепельной Среды, отмечающей у католиков начало Великого поста, священник чертит пеплом крест на лбу кающегося и произносит: «Помни, о человек, что прах ты и в прах возвратишься» (Быт. 3: 19).

Сапожнику Клинкербоку Хадир открывает свой лик, стерев с него знак креста, чтобы видящий истинное лицо предтечи «имел жизнь вечную», а «знак жизни никогда более не сжигал его бедный мозг», — но при этом предупреждает о том, что смерть наведается к нему еще раз и ему лишь предстоит пройти «крещение огнем, пылающие воды боли и отчаянья». Заметим, что в словах Хадира Грюна, обращенных к бедному сапожнику, скрыта аллюзия на ветхозаветное: «И сказал Он: лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых» (Исх. 33: 20). Однако для понимания романа важнее иное: Майринк точно воспроизводит известную алхимическую формулу — ее же косвенно упоминает и доктор Сефарди, рассуждая о «влажном пути» веры и «сухом пути» воли. Эти две тропы подробно описаны

в алхимии. Так, «Rosarium Philosophorum» учит: «Сжигай в воде, топи в пламени. Многократно делай влажным и каждый раз прокаливай. Умерщвляй переменчивое, и оживляй, и воскрешай из смерти. И так воистину обретешь чаемое»[240]. В «Кратком изложении Философии Природы» Томаса Карнока, созданном во второй половине XVI века, мы читаем более подробное описание работы алхимика, следующего влажным путем, — здесь Opus Magnum уподоблен плаванию:

«All which tyme to the Land we shall not passe, No although our Ship be made of Glasse, But all tempest of the Aire we must abide, And in dangerous roades many tymes to ride; Bread we shall have none, nor yet other foode, But only faire water descending from a Cloude: The Moone shall us burn so in processe of tyme, That we shall be as black as men of Inde: But shortly we shall passe into another Clymate, Where we shall receive a more purer estate; For this our Sinns we make our Purgatory, For the which we shall receive a Spirituall body»[241].

Мы не должны приблизиться к Земле, Пока плывем в Стеклянном Корабле, От бурь воздушных должно нам спастись Во многократных трудностях пути. Не должно хлеба брать с собой — тогда С туч низойдет горящая вода; Луна столь обожжет плывущих нас, Что каждый почернеет, как индус: Но бросим якорь в климате ином, И там мы очищенье обретем; И, грешные, в Чистилище своем, Духовное мы тело обретем.

(Перев. Л. Винаровой)

Идущие «влажным путем» сгорают в воде, выбравшие же сухой путь омываются пламенем. Поясняя психофизиологический механизм этих двух modus operandi, призванных одухотворить материю, такой знаток алхимии, как Юлиус Эвола, пишет: «Мы можем осуществить чаемое, непосредственно спровоцировав отделение [духа от тела] так, что в результате способности индивидуума, обусловленные телом и сознанием,

окажутся лишенными опоры, — тогда и само ограничение, которое они накладывают на искателя, будет преодолено; или же мы можем осуществить весь процесс, задействовав сами эти способности... В первом случае используются силы Воды, несущей освобождение. Во втором — действие пламени или эго, направленного на самое себя... На первом пути сгорают в воде, на втором — тонут в пламени; в первом случае избавление из рабства материальности происходит за счет высвобождения жизненного начала («Нашего Меркурия»); во втором жизненное начало высвобождает себя из рабства собственными силами... Последний метод характеризуется непосредственным действием открытого огня и отсутствием "черной стадии", являющейся эквивалентом смерти. Этот метод ассоциируется и с применением так называемого двойного Меркурия, андрогинного по своей природе или же сбалансированного особым образом»⁴⁴. Влажный путь предполагает особую пассивную «фиксацию сознания», брошенного в горнило приходящего извне опыта, преображающего «духовную сущность» адепта. На сухом пути «преображение» происходит изнутри, адепт воспламеняет свою природу огнем духа, сам направляя внешние события.

«Влажным путем» следуют Клинкербок — и, до известной степени, доктор Сефарди. «Сухим» — Фортунат с Евой и Сваммердам. Более того, «алхимический брак» Евы и Фортуната четко соответствует понятию андрогинного Меркурия, Сваммердам же олицетворяет собой «Меркурий сбалансированный» — но в обоих случаях «трансмутация» осуществляется за счет активизации воли, нудящей Бога «стать слугой человека». Прозрачна и символика смерти бедного сапожника, чье тело убийца сбрасывает в «смрадные воды грахта».

Особую роль как в истории Клинкербока, так и в истории Евы играет черный «эфиоп» Узибепю. Вудуист-змеепоклонник, он обладает духовным зрением, которому доступно созерцание мира иного — но мира хто-нического: он различает змеиную ипостась Хадира Грюна или посмертную судьбу Евы — однако не способен сделать шаг к высшим мирам. И при этом он отождествляется с одним из царей-волхвов — Каспаром, согласно библейскому преданию явившимся из Эфиопии, а хасид Лазарь Аид оттер говорит о нем, что он «один из наших», как Сваммердам, Клинкербок, — из тех, чья «вера живая и настоящая», которую «огнь Господень не берет». При этом Узибепю особым образом связан со стихией огня — именно огненные экзерсисы эфиопа привлекают к нему столь пристальное внимание «профессора» Арпада.

Дар, с которым приходит к Клинкербоку «эфиоп», — «мирра жизни иной». Мирра, называемая также смирной, использовалась для окуривания жилищ — и для бальзамирования усопших. Истолковывая дары, что были даны волхвами Младенцу Иисусу, Иоанн Хильдесхаймский пишет, что теми были «указаны во едином Христе Божественное величие, царская власть и человеческая смертность. Ладан означает здесь приношение жертвы, золото — подать кесареву, смирна — гроб мертвецов»⁴⁵.

44 Evola Julius. The hermetic tradition. Symbols and Teachings of the Royal Art. Rochester, 1995. P. 115 - 116.

45 Иоанн Хильдесхаймский. Легенда о трех святых царях. М., 1998. С. 75.

441

В Евангелии от Иоанна говорится, что для погребения Иисуса Никодим «принес состав из смирны и алоя, литр около ста» (Ин. 19: 39). Узибепю приносит сапожнику «смерть ради жизни», смерть, которую тот радостно приемлет. На убийство негра толкает жажда золота, но при этом он — лишь исполнитель Промысла.

А теперь позволим себе обратиться к алхимии. В Opus Magnum используется сульфур — «едкая и агрессивная» субстанция, имеющая огненную природу и выступающая соединяющим и трансформирующим принципом, без которого немыслима вся работа. Сульфур называли «разрушительным огнем, зажженным Солнцем»[242], «сжигающим, разъедающим и несущим смерть», но тем самым и «очищающим и освобождающим». «Разлагающее» действие сульфура понимается также как способность к «развращению», он обладает «противным, вонючим запахом и порочной силой», происходящие от «земной грешности»[243]. В некоторых текстах сульфур назван «ужасным черным дьяволом ада»[244], в других именуется «Вавилонским драконом», отождествляемым с человекоголовым райским Змеем, о котором Альберт Великий говорит, что его «голова живет в вечности и потому называется славной жизнью, и ангелы служат ему»[245]. Собственно, перед нами исчерпьшающий набор характеристик и функций негра Узибепю в романе Майринка.

Но, заметим, сульфур является необходимейшим элементом алхимической практики, и потому адепты называют его «источником просветления и всего знания», утверждая, что тот, кто «познал тайну сей субстанции, познал все»[246].

Сульфур играет важную роль на той стадии, которая в алхимическом процессе называлась «albedo» — «отбеливание» материи, когда «дух вновь соединяется с телом». Выше отмечалось, что на «сухом пути» уничтожение и разложение тела — «мортификация» — необязательна и ее можно избежать. Однако если это верно по отношению к «двойному Меркурию» — собственно, продукту алхимического брака, — это не всегда распространяется на сущности, из союза которых он рождается.

«Двойной Меркурий» — это алхимический андрогин, объединяющий в себе мужскую и женскую природу. Он есть человек во всей полноте его первообраза. В Книге Бытия о сотворении человека повествуется дважды. Сперва сказано: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1: 27). Открытость этой фразы для толкований приводила к тому, что некоторые мидраши — в частности «Берешитрабба» — утверждали, что «Адам и Ева созданы были как единое существо, что срослось плечами, спина к спине»[247]. Позже в Книге Бытия сказано о сотворении Евы: «И создал

Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа [своего]» (Быт. 2: 22 — 23). Так или иначе, Ева отделяется от Адама. В теософских построениях Беме и Гихтеля утверждается, что «София, Божественная Дева, изначально была частью первочеловека. Но когда тот попытался овладеть ею, Дева отделилась от него. По Готфриду Арнольду, именно грубое чувственное желание привело к тому, что изначальное Существо потеряло свою "сокровенную невесту". Но даже в своем нынешнем, падшем, состоянии мужчина, любящий женщину, втайне желает обрести свою небесную Деву»[248]. Тому же учит и хасидская традиция, опирающаяся на «Зогар». В последнем сказано: «В минуту, когда человеческие существа — мужчина и женщина — соединены и мысли их святы, человек совершенен и без единого пятна зовется единым. Человек должен ясно понимать, что есть для него женщина: он и она одушевлены единой волей и оба они несут один дух. Потому и сказано: «У кого нет жены, нет половины его самого»[249]. В апокрифическом Евангелии от Филиппа говорится: «Когда Ева была в Адаме, не было смерти. После того, как она отделилась [от него], появилась смерть. Если она снова войдет в него и он ее примет, смерти больше не будет»[250]. Все это поясняет сущность «духовного брака» Евы и Фортуната, однако необходимо подчеркнуть, что «женская составляющая» сливается с «Адамом» именно на тонком плане, обретается «Адамом» внутри него самого.

На языке алхимических практик такой совершенный Адам именовался Rebis (букв.: двоесущное бытие), «двойной жизнью», и соединял в себе две природы, мужскую и женскую, солнечную и лунную.

Однако напомним: у Луны предполагается наличие второй, темной, ипостаси — ее олицетворяют Черная Изида египтян, Геката греков и т. д., всегда связанные со смертью, безумием и всепожирающим плотским желанием. На астрологическом плане этому хтоническому лику Луны соответствует невидимая Черная Луна — Лилит. Само имя Лилит связано с ивритским корнем «lyl» — «ночь». Согласно апокрифическому преданию, Лилит была первой женой Адама, сотворенной, как и он, из глины — и ставшей демоницей. Иногда, как в книге «Разиэл», связанной с каббалистической традицией, Лилит называют «Первой Евой». В «Берешит рабба» о ней говорится, что она обратилась в прах еще до сотворения Евы.

Приведем еще одну косвенную — но очень важную для понимания структур романа — параллель из «Зогара». Комментируя отделения света от тьмы и формирование древа Сефирот, раби Шимон говорит: «А Тьму назвал ночью (Быт. 1: 5). Он призвал изойти со стороны Тьмы что-то вроде женственной луны, которая управляет ночью и носит имя «ночь». Она связана с Господом земли (Адонаи). Правое вошло в Срединный Столб, соединившись с Левым, и оттуда первая точка поднялась и захватила силу трех точек для гласных, семени и святости (ибо, кроме

этого семени, там ничего посеяно не было). Затем все это соединилось со Срединным Столбом и произвело основание мира, который поэтому называется «Полнота», ибо он обнимает все вполне в свечении своего желания. Между тем Левое продолжало пламенеть в полную силу, создавая повсюду род отражения, и из этого жуткого пламени произошла женская лунообразная сущность. Это пламя было темным, ибо исходило из Тьмы. Две стороны произвели две ступени, мужскую и женскую. А единство удерживалось в Срединном Столбе избытком света, который в нем оставался»[251].

Алхимики и герметики ясно осознавали пагубный аспект Лунной субстанции. Так, Пико делла Мирандола писал: «Мы считаем Луну самой низменной землей и самой подлой из всех звезд, как и землю, которая очень похожа на нее чернотой всех своих элементов и своими грехами»[252]. Ее также называют «тенью Солнца, — пожранные ею подверженные разложению тела и ее собственная греховность... затмевают свет Льва»[253]. Порой алхимики идут еще дальше и называют Луну «корасенской сукой»[254]. Для нас важно, что в алхимии «неочищенная» Луна символизировала землю — materia prima, но землю бесплодную и ядовитую. Поэтому Филалет пишет: «Если ты знаешь, как увлажнять эту сухую землю ее собственной водой, тогда ты откроешь поры земли, и вор, пришедший извне, будет выброшен вместе с работниками зла, и вода, посредством добавления истинного Сульфура, будет очищена от заразной грязи...»[255]

Очищение Луны есть освобождение женственной земли Философов — Евы — от бесплодной и всепожирающей примеси Лилит, осуществляемое Сульфуром — «разрушительным огнем, зажженным Солнцем»[256].

После вышесказанного понятно, почему в романе Майринка Ева ван Дрюйзен становится жертвой магии Узибепю, причем девушку заставляет идти к негру «чужая и враждебная сила — правда, почему-то показавшаяся ей идущей из глубины ее собственного женского существа». Для Евы «кажущаяся такой толстой и несокрушимой стена между ужасом и чувственным наслаждением оказалась в действительности тонкой декоративной перегородкой — стоило только ее слегка надавить, как она опрокидывалась и в женской душе воцарялся хаос, в котором справляли свои разнузданные оргии самые низменные бестиальные инстинкты». Безумие, которое ожидает Еву за порогом ее ужасающего опыта, на языке алхимии описывалось как «сгорание белого и красного, которое является полным отбеливанием всей работы»[257]. Лишь так сожженная дотла, сублимированная

земля возникает как terra alba foliata, «желанная и праведная как белый снег»[258].

Только после этой очистки возможно соединение Луны и Солнца, мужского и женского — истинное обретение Фортунатом Евы как своей «сокровенной возлюбленной». И именно в этот момент к Фортунату является Хадир Грюн, чтобы «переставить свечи».

«Перестановка огней» — одна из психофизиологических операций, известных каббалистам. (Заметим, что Лазарь Айдоттер, еще один герой романа, прошедший через «перемену огней», изучал Каббалу, — но само таинство оказалось связано не с «сухой наукой», а с живым опытом. О «перестановке света» упоминается и в другом романе Майринка — «Белом доминиканце»). Древо Сефирот образовано тремя стволами: правый связан с Милостью (Хесед), левый — с Суровостью, Судом, Силой (Гевура), центральный — с Равновесием этих двух принципов (Тиферет). «Перестановка огней» — замена Суда Милостью. Для человека она приводит к тому, что разум, связанный с анализом и разъединением, заменяется сердцем, связанным с любовью и соединением. Старый еврей Айдоттер говорит, что, после того как Элийоху (Илия) переставил в нем свечи и «левая сделалась правой, а правая — левой», он «имеет сердце в голове, а мозги — в груди». В «Зогаре» об этой «инверсии» говорится: «Кто из вас обратил тень в свет, горечь в сладость еще до того, как пришел сюда, еще будучи в низшем мире? Кто из вас каждый день, будучи в низшем мире, жаждал света, раскрывающего величие Творца?»[259] Лазарь Айдоттер может восходить к инобытию, «входить в Элийоху» — и потом возвращаться.

Такого рода восхождение в духе и возврат в материю хорошо известны алхимикам. Так, в трактате «Consilium coniugii» можно найти следующий пассаж, описывающий метаморфозу «материи делания»: «И когда я поднимусь, обнаженная, в небеса, то потом одетой я спущусь на землю и доведу до совершенства все минералы. И если мы крещены в серебряном и золотом источнике и дух нашего тела восходит в небеса с отцом и матерью, а затем нисходит вновь, тогда наши души оживут и мое животное тело останется белым, то есть телом луны»[260]. Заметим, что К-.Г. Юнг, чьи трактовки алхимии могут представляться спорными, но чья эрудиция в этой области несомненна, комментируя данное высказывание, отмечает его внутреннюю близость каббалистическому учению о «перестановке света»[261].

Тотальная «инверсия» всего порядка Бытия рассматривается как одно из необходимых условий прихода Царства Божия в апокрифических и гностических новозаветных текстах: «сделать верхнее нижним», «сделать первых последними», «сделать правое левым»[262] — эти формулы повторяются

там вновь и вновь, почти всегда соседствуя с образом андрогина или указаниями на возвращение в детское состояние.

Приведем лишь один фрагмент Евангелия от Фомы, весьма полно раскрывающий интересующую нас тему: «Когда вы сделаете двоих одним, и когда вы сделаете внутреннюю сторону как внешнюю сторону и внешнюю сторону как внутреннюю сторону, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, чтобы мужчина не был мужчиной и женщина не была женщиной, когда вы сделаете... образ вместо образа, — тогда вы войдете в [царствие]» (схол. 27).

При этом с мотивом обретения полноты и бессмертия у Майринка связан и ряд образов, восходящих к египетской мифологии. В начале романа Пфайль вспоминает об этимологическом обществе «Осирис», куда он входил в юности и где познакомился со Сваммердамом. (Заметим, что в «Текстах пирамид» Осирис именуется «Великим Зеленым»[263].) Главное место в рассказе барона занимает история о чудесной находке чудаковатым стариком зеленого скарабея. В Древнем Египте зеленый скарабей был олицетворением бога Хепера — изначальной силы созидания, скрытой в материи, силы, движущей солнце по небу подобно тому, как жук движет свой навозный шарик. Причиной такого отождествления было представление, бытовавшее у древних, будто у скарабеев не существует самок и этот жук является «единородным», «сам себя порождающим»[264]. В этом смысле Хепер символизировал мертвое тело, из которого готово родиться новое, духовное. Согласно преданию, из ноздрей головы Осириса, погребенной в Абидосе, вышел скарабей, с тех пор почитающийся символом бессмертия и воскресения[265]. Алчущий обрести таинственного зеленого жука Сваммердам жаждет причаститься жизни духа, а его находка становится чудесным залогом вечности. И все же «египетские мотивы» связаны в романе не столько со Сваммердамом, сколько с Евой, преображающейся после смерти в Исиду. В древности — особенно во времена эллинистических синтетических культов, совпадающих с расцветом александрийской алхимии, — Исиду почитали как Virgo paritura — Деву, которая должна родить, — эта ипостась богини символизировала неплодоносящую землю, которую солнечные лучи скоро оживят. Алхимия впитала в себя соответствующие символики, и в герметической практике «Госпожой нашей Исидой» называют «девственную землю» — саму субстанцию «materia prima», — корень и основание всей работы[266]. (У субстанции этой множество иных имен: так, Руланд и Пернети, известные своими алхимическими лексиконами, указывают среди них такие, как «Бездна», «Ева», «Ночь», «Тень солнца» и т. д.[267].) В египетском мифе Исида собирает расчлененное тело Осириса, восстанавливая

его полноту, — Ева у Майринка «восстанавливает» андрогинную полноту Фортуната. Таким образом, «египетский пласт» романа оказывается проникнут все тем же алхимическим символизмом — системным и последовательным.

Более того, «Зеленый лик» принадлежит скорее алхимии, чем литературе. Если «классические» алхимические трактаты были описанием соответствующих практик, то майринковский роман —рассказ о стоящей за ними реальности — реальности крайне жесткой, — там на каждом шагу странника подстерегает опасность сорваться в бездну, откуда нет возврата, — и лишь тот, кто прошел эту реальность насквозь, обретает смысл пути. Но, в связи с Майринком, напомним сказанное когда-то Саади:

О утренняя птица, научись любви у мотылька,

Который без единого звука сгорел и стал духом.

Те, кто похваляются, будто ищут ее, не имеют от нее вестей.

А о тех, кто получил от нее весть, более не приходят вести[268].

Майринк свой роман написал. А потому — не стоит слишком доверять написанному тексту. Или, доверяя, стоит помнить при этом, что, по словам Мамардашвили, «доверие есть результат метафизического выбора, ибо для него нет и не может быть эмпирических оснований».

А. Нестеров