Том 13. Стихотворения

Я был непримирим. Во дни лихих годин

На многих деспотов я шел войной один;

Я бился с полчищем содомской гнусной рати;

Валы морских глубин, валы людских проклятий

Рычали на меня, но я не уступал,

И видел под собой я не один провал;

Я объявлял войну бурлящему прибою

И преклонял главу пред силой роковою

Не больше, чем скала под натиском волны;

Я не из тех, кому предчувствия страшны,

Кто, полны ужаса пред смертью беспощадной,

Боятся глянуть в пасть пещеры непроглядной,

Когда в меня бросал презрительный тиран

Гром гнева черного и молнии таран,

И я метал свой стих в зловещих проходимцев,

Я королей клеймил и подлых их любимцев.

Ложь всех религий, всех идеологий ложь,

Трон императора и эшафота нож,

И меч наемника, и скиптр самодержавья —

Все это делал я добычею бесславья,

И каждый великан — будь то король иль князь —

Мной не единожды ниспровергался в грязь!

Со всем, чему кадят, пред чем склоняют выи,

Со всеми, кто в миру вершит судьбы мирские,

Я дрался сорок лет, с опасностью шутя!

И кто же, кто теперь меня сразил? — Дитя!

Порой я думаю о мире с омерзеньем,

Стих из меня идет кипящим изверженьем;

Я чувствую себя

Тем деревом, что смерч из почвы вырывает;

Жжет сердце мне огонь, и камнем застывает

Душа моя, скорбя!

Где правда? Наша честь насилием разбита,

В нарядах женщины, в сутане иезуита —

Одно и то же зло;

Закон пьет нашу кровь, алтарь благословенье

Дает преступникам, а истина в смятенье

Потупила чело.

Зловещий свет корон над нами полыхает;

Храм — как кромешный ад; блеск празднеств затмевает

Небес голубизну.

Среди бурлящих волн душа челну подобна,

И все религии впотьмах принять способны

За бога сатану!

Ужели же слова засохли и погибли,

Что всех коранов ложь и выдумки всех библий

Могли б разоблачить?

О, если бы мой стих, и бешен и неистов,

Строфой железной мог испепелить софистов,

Тиранов раздавить!

В душе моей бурлит клокочущее пламя,

И стаи черных туч шуршащими крылами

Мне застят небосклон.

Я чую смерть и гниль! Везде — ее угрозу!

Повсюду зло царит! Но вот я вижу розу —

Я умиротворен…

Все блещет, светится, все любит, мир во всем;

А птиц тепло и свет свели с ума кругом;

И чудится душе в безбрежности улыбка.

К чему ссылать и гнать вам, короли? Ошибка!

От лета, от цветов ушлете ль вы меня?

Возможно ль помешать сиянью, зною дня

И ветеркам быть тут, несчетным и свободным,

И радовать меня в изгнанье безысходном?

Возможно ль умалить приливную волну

И пенный океан, безумную весну,

Что ароматы вкруг чудесно расточила,

И у меня отнять луч щедрого светила?

Нет. Я прощаю вас. Живите, чтоб царить

И, если можете, век королями быть.

Я мародерствую меж тем — срываю ветку,

Как вы империю срываете нередко,

И уношу цветок, победный мой трофей.

Задира ли самец, вверху, среди ветвей,

С подругой кроткою своей затеет ссору, —

Вмешавшись в их дела, конец кладу раздору:

«Потише, господа пернатые, в лесу!»

Им примирение я окриком несу:

Пугнув любовников, мы сблизим их друг с другом.

Нет у меня скалы, ручья с обширным лугом;

Лужок мой мал, лежит на берегу морском,

И не велик, зато не горек водоем.

Мой уголок мне мил: ведь надо мной просторы,

А в них парит орел, слепит светило взоры,

И бешеный Борей там ширит свой полет.

И этот скромный сад и этот вышний свод —

Мои; со мной дружат листва и травы сада;

Забвенья гордого во мне растет отрада.

Хотел бы знать, с какой мне взяться стороны,

Чтоб, жителю лесов, мне вспомнить в день весны,

Что где-то на земле есть некто, для забавы

Ссылающий людей, воюющий без славы:

Пред бесконечностью ведь здесь я одинок,

И неба вешнего свод надо мной глубок;

И слышу — лирному звучанью ветра вторя,

Смеются дети здесь, в саду моем у моря.

Голоса… Голоса… Свет сквозь веки… Гудит в переулке

На соборе Петра затрезвонивший колокол гулкий.

Крик веселых купальщиков: «Здесь?» — «Да не медли,

живей!»

Щебетание птиц, щебетание Жанны моей.

Оклик Жоржа. И всклик петуха во дворе. И по крыше —

Раздражающий скреб. Конский топот — то громче, то

тише.

Свист косы. Подстригают газон у меня под окном.

Стуки. Грохот тяжелых шагов по железу, как гром.

Шум портовый. Шипенье машин паровых. Визг лебедки.

Музыка полковая. Рывками. Сквозь музыку — четкий

Шаг солдат. Голоса. Два француза. Смеющийся бас:

«Добрый день!» Я заспался, как видно. Который же час?

Красношейка моя заливается. На наковальне

Молотков перебранка из кузни доносится дальней.

Плеск воды. Пароход на ходу задыхается, споря

С необъятною гладью, с могучим дыханием моря.

Когда я подошел, она в траве сидела,

Задумавшись. «Скажи, чего бы ты хотела?» —

Спросил я девочку. Желания детей

Люблю я исполнять. Невинность их затей,

Проказ и шалостей мила мне несказанно.

«Зверей мне покажи!» — пролепетала Жанна.

Полз рядом муравей с былинкой на спине.

«Смотри!» — я ей сказал. Но Жанна не вполне

Была довольна. «Нет! Он зверь не настоящий:

Зверь больше, и страшней, и бродит в дикой чаще!»

Да! Детская мечта от мира ждет чудес;

И бурный океан и полный тайны лес

Величием своим ее страшит и манит…

«Кто ж из кармана вдруг слона тебе достанет!

Ну, попроси еще чего-нибудь, мой друг». —

«Вот!» — Жанна молвила, все оглядев вокруг,

И нежным пальчиком на небо показала:

Там, над землей, луна огромная вставала.

Сыроватый туман, вересняк сероватый.

К водопою отправилось стадо быков.

И внезапно на черную шерсть облаков

Лунный диск пробивается светлой заплатой.

Я не помню, когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Путник шествует. Степь так темна, неприютна.

Тень ложится вперед, сзади стелется тень,

Но на западе — свет, на востоке — все день,

Так — ни то и ни се. И луна светит мутно.

Я не помню, когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Ткет паук паутину. Сидит на чурбане

Вислогубая ведьма, тряся головой.

Замерцал на болотных огнях домовой

Золотою тычинкою в красном тюльпане.

Я не помню, когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Пляшет утлая шхуна в бушующем море,

Гнутся мачты, и сорваны все невода;

Ветер буйствует. Вот они тонут! Беда!

Крики, вопли. Никто не поможет их горю.

Я не помню, когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Из Авранша в Фужер едет почта — и резкий

И, как молния, быстрый расхлопался кнут.

И, усилены мраком, растут и растут

Еле внятные шорохи, смутные трески.

Я не помню, когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Где-то вспыхнул костер, озаряя багрово

Обветшалый погост на пригорке… Где ты

Умудрился, господь, столько взять черноты

Для скорбящих сердец и для мрака ночного?

Я не помню, когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

На отлогих песках серебристые пятна.

Опустился орлан на обрыв меловой.

Слышит старый пастух улюлюканье, вой,

Видит — черти летают туда и обратно.

Я не помню, когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Дым стоит над трубой пышно-серым султаном.

Дровосек возвращается с ношей своей.

Слышно, как, заглушая журчащий ручей,

Ветви длинные он волочит по бурьянам.

Я не помню, когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Бродят волки, бессонные от голодовки,

И струится река, и бегут облака.

За окном светит лампа. Вокруг камелька

Малышей розоватые сбились головки.

Я не помню, когда, я не помню, где он

На волынке поигрывал, дядя Ивон.

Известный граф Бюффон, достойнейший старик,

Затем лишь создавал роскошный сей цветник,

Где кажется медведь ученым из Сорбонны,

Чтоб Жанне в нем гулять в сопровожденье бонны.

Бюффон предвидел все, и он имел в виду,

Что в этом, так сказать, тигрическом саду, —

Где трудно отличить, кто зверь, кто посетитель, —

Для Жанны райская откроется обитель.

Ведь у детей глаза настолько широки,

Что лес находят там, где только цветники.

И вот отец Бюффон, используя свой гений

Для удовольствия тех маленьких творений,

Чей вид и в ангеле бы зависть пробудил,

Устроил этот сад, где даже волк так мил.

Я старика могу понять. Ведь наши дети

Нередко видят то, чего и нет на свете,

И истинный мудрец рад воплотить их сны.

Здесь лета признаки особенно ясны:

Блистает здесь июнь, цветы благоуханны,

И здесь ворчит медведь. Здесь я, и Жорж, и Жанна!

Тут будто собраны красоты всей земли:

Так захотелось ей — и мы сюда пришли.

Ей это нравится — и спорить тут излишне!

Тут предо мною рвы, и дети, и всевышний,

Писк новорожденной, и вольный взмах творца,

И все великое без края и конца,

И все мельчайшее: одна и та же сила

Живет в людской душе и в ярости светила.

Я слышу здесь в тени Бюффоновых лиан

Бурчанье буйволов, безумства обезьян;

Здесь предо мной набор живейших безобразий,

Но богу я прощу размах его фантазий.

Ведь, что ни говори попы или жрецы,

Бог может сделать все, смешать все образцы;

Он может приказать, чтобы ручей журчащий

Мартышку сторожем приставил к дикой чаще:

Он создает мещан, похожих на собак

(О, горе псам!). Еретики учили так:

Господь не кто иной, как Сатана с изнанки;

Небесный промысел порабощен Ананке;

Природе не всегда дается верный путь:

Зло хочет от Добра хоть малость отщипнуть!

Ведь Правда искони для Лжи была добычей:

Слепой природою был создан сей обычай.

И тут бессмыслица без края и конца!

Немало мы найдем заскоков у творца.

Не знает меры он в смешенье разных планов;

Он уток делает и создает орланов;

Он истинный чудак, и не претит ему,

Что Колардо Лагарп препроводит в тюрьму.

Он сам себе позволил все! Кто с ним сравнится?

Предела нет ему, и нет ему границы.

Он сорнякам поля запакостить велит,

Чтоб не был урожай столь пышен и велик;

Он создал ястребов суровых, мощнокрылых;

Он выдумал рога и всем распределил их —

От рогачей-жуков до рогачей-мужей;

Он спорит с логикой, дурит он, ей же ей;

Когда захочет он, подложит он свинью нам:

Вот мы глядим на мир, и с упоеньем юным

Мы восхищаемся творенья красотой,

И шкурой тигровой пятнистой золотой,

И антилопою со взором светло-синим,

И оперением изысканным павлиньим, —

А он, создатель наш, мешает всю игру

И сталкивает нас нежданно с кенгуру!

Бог ищет и мудрит, он лезет вон из кожи.

То негры у него на обезьян похожи;

Тут создает он рысь, а там, глядишь, кота;

В одном лесу столкнет бандита и шута,

Мартышку и слона, орла и попугая,

И, песнь высокую с насмешкой сочетая,

Он здесь в лесу ведет их волею своей

Среди разлапистых уродливых ветвей.

Все это так сплелось, что нам и не дознаться,

Пристало ль нам дрожать, иль смехом заливаться,

Когда нам солнца луч иль молния блеснет

Иль призрак гибельный лукаво вдруг моргнет.

Я думаю, господь привык работать спешно.

Но обвинять творца не следует, конечно, —

Его, который, всем вниманье уделя,

Сумел изобрести цветенье миндаля

И радугу взметнул над укрощенным Понтом,

Коль ставит колибри он рядом с мастодонтом.

Сказать по правде, вкус плохой у старика.

То гидру прячет в ров, то в яму червяка,

И Микеланджело божественный и жуткий

Перекликается с раблезианской шуткой.

Таков господь. Таким его я признаю.

А что касается детей, то я стою

На том же: ведь на них печати нет сословья,

И часто малыши от полноты здоровья

В хорошем обществе ведут себя не так.

Я этим не смущен. Все это кавардак —

Львы и служители, малютки и мамаши;

Все здесь мне кажется еще сильней и краше.

Здесь великанов я и карликов нашел,

Здесь в уши мне жужжат мильоны звонких пчел,

Здесь деду предстоит апостольская мука —

Приходится терпеть от внучки и от внука!

Я все вбираю: писк ребят, и птиц помет,

И злобное зверей рычание — и вот,

Я чувствую, что я в саду чудесном этом

Меж детским лепетом и девственным расцветом.

Смотря на этот блеск, пленяясь их игрой,

Мирюсь с создателем, а также с детворой.

Таким мой создан дух, что не смутил ни разу

Меня ни человек, ни мысль его, ни разум;

Ни библию не чту я в сердце, ни коран,

Смешит меня софист и не страшит тиран;

И алчность хищная мою не мучит душу,

Лишь честь — вожатый мой, и страх меня не душит.

Окаменев, стою утесом гордым я;

Не сдвинут никогда меня, клянусь, друзья,

Вспять — страх, или вперед — корыстное стремленье.

Я сильных не щажу, но слабым — снисхожденье.

Мирские почести меня не привлекут.

Поверьте мне, друзья, я всем доволен тут,

И высшее мое исполнено желанье.

У неба не прошу иного воздаянья,

И божества ко мне добрей быть не могли.

О, не завидны мне в пределах сей земли

Ни олимпийский лавр, ни славный столп Траяна,

Пока передо мной твоя улыбка, Жанна.

Усни. Я бодрствую в заботе терпеливой.

Пусть ангелов уста смежат твои ресницы.

Не надо страшных снов. Пусть сон тебе счастливый

Приснится.

Меня увидев здесь склоненным над тобою,

Изменит ветер вой на лиры звук певучий,

И улыбнется ночь зарницей голубою

Сквозь тучи.

Любя, поэт хранит от страха и угрозы

Покой беспомощных, дрожащих колыбелей.

Он песни им поет, и песни — словно розы

В апреле.

Свежей он, чем апрель, рожденный в ароматах,

Чем май, из чьих даров гнездо свивает птица,

И в голосе его нектар для пчел мохнатых

Таится.

В восторге трепетном он каждым очарован

Атласным гнездышком, что мы свиваем сами.

Исполнен нежности, излить ее готов он

Слезами.

Для вдохновенного, восторженного взора

Все радостно кругом. Но если, угрожая,

Приходят короли и хищных слуг их свора

Большая,

И если Ватикан, или Берлин, иль Вена

Готовят западню, грозя мечом и словом, —

Разгневанный поэт становится мгновенно

Суровым.

Когда коварный Рим, и злой паук Игнатий,

И коршун Бисмарк вновь свершают преступленья,

В негодовании он шлет слова проклятий

И мщенья.

Довольно. Песен нет. Его зовет свобода,

Уносит бурный вихрь, где все смешалось вместе.

Мечты о будущем и о правах народа,

О мести.

О Франция, воспрянь! Поэт, свой долг исполни!

Освобождение! Еще не перестали

Пылать в душе — огонь, во взорах — отблеск молний

И стали.

И мысль его летит, как в океане птицей

Стремительный корабль, как знамя в схватке рьяной,

Как зарево зари в крылатой колеснице

Багряной.

Увесистый шлепок дает мне крошка-ручка.

«Вы наказать ее должны! Как! Деда — внучка?

А вы еще нежней глядите на нее!»

Дед говорит: «Бранить — то дело не мое!

Как быть? Улыбку лишь сберег я и прощенье.

Предательство Иуд, Неронов притесненье,

Победу сатаны и власть плутов познав,

Все то, что против них на сердце есть, сказав,

Излив свой мрачный гнев при виде совершенных

Злодейств, апостольским престолом разрешенных,

Терпимых церковью, допущенных попом,

Дав выход ярости своей, рычащей львом;

Нашествия парфян чудовищные жатвы,

И Бонапартовы предательские клятвы,

Всех добродетелей погром, всех прав запрет,

Без Брута — Рим, Париж — где уж Барбеса нет,

Тиранов выплывших и тонущие страны —

Все в строфах обозрев, что скорбью обуянны;

Усильем тягостным тюремный сдвинув свод;

Заставив громы все низвергнуться с высот —

Проклятья, гиканья, перуны гроз великих

Из тьмы пещерной туч священных, жутких, диких;

И в дни, подобные ночам, из бездн глухих

Стенанья вызвав, вопль всех голосов земных,

И плач о Франции, лишенной славы, чести,

И Ювенала тень, и тень Исайи вместе,

И ямбов яростных обвалы, словно те,

Что рушат ненависть скалами в высоте;

Казня, не пощадив и мертвецов в могилах

И покарав орла из-за голубок хилых;

Нимроду, Цезарю, Наполеону, всем

Пощечины раздав; сам Пантеон затем

Заставив трепетать под пыткою порою;

Расправу на земле свершив и под землею;

Очистив горизонт от гибельных паров, —

Ну, да! — устало мы под свой плетемся кров.

Не сердят нас тогда мушиных жал уколы,

Легчайшие клевки, что шлет вольер веселый,

И сладкозвучных гнезд нежнейшие смешки.

Плутишки гадкие и милые божки,

Что ребятишками зовутся, нас чаруют;

Они кусают нас, а кажется — целуют.

Прощенье — вот покой! Нам должно для властей

Катоном, Дантом быть, но не для малышей.

Кто станет распекать в ответ на свежий лепет?

Кто против воробьев меч на себя нацепит?

Кто с утренней зарей воюет, как с врагом?

Перуну надлежит быть дома добряком».

Я друг лесов, я воспитатель

Дичков. Но осень так сыра

И шепчет ласточка. «Приятель,

Менять квартиру нам пора!»

Но лишь дождусь конца нивоза,

Опять я тороплюсь сюда:

Не пострадали ль от мороза

Мои питомцы? В чем нужда?

Я обращаюсь к ежевике:

«Расти нетронутой. А ты,

Благоухай, тимьян мой дикий,

Блюдите чистоту, цветы!»

Слежу за ветром из-за двери, —

Хочу по свисту угадать,

Что он несет нам: ведь доверья

Нельзя к обманщику питать.

И лишь рассвет забрезжит серый,

Минуты не теряя зря,

Смотрю, апрель какие меры

Предпринял против января.

Куда ни взглянешь — обновленье,

Свершенье таинств и чудес:

Великого преображенья

Тьму побеждающий процесс.

Люблю лишайник на ограде,

Ползучий плющ, кусты ожин —

Прически, солнцем шутки ради

Придуманные для руин.

Когда же, назло башням хмурым,

Султанами их украшать

Приходит май, — я дряхлым дурам

Кричу: «Не сметь весне мешать!..»

Уснула. Утро лишь откроет ей глаза.

Спит, в кулачке зажав мой палец, стрекоза.

Благочестивые читаю я газеты.

Уж как меня честят! Одна дает советы:

Читателей моих всех в Шарантон упечь,

Мои развратные произведенья сжечь;

Другая просит всех прохожих со слезами,

Чтоб самосуд они мне учинили сами;

Мои писанья — о, тлетворней нет зараз! —

Кишмя кишат в них все ехидны зла зараз;

Для третьей это ад, а я — апостол черта;

Нет, сам я сатана, антихрист для четвертой;

Для пятой — встретиться со мной в лесу — конец!

Кричит шестая: «Яд!»; седьмая: «Пей, подлец!»

Я — Лувр ограбил. Я — когда-то обезглавил

Заложников. Народ я бунтовать заставил.

На мне горит пожар Парижа. Я — злодей,

Я — поджигатель, я — бандит, прелюбодей,

Скупец… Но я бы стал не столь свиреп и мрачен,

Будь императорским министром я назначен,

Я — отравитель масс, убийца, троглодит…

Так каждая из них орет, вопит, галдит,

И скопом все меня чернят, хулят, поносят…

Но тут дитя сквозь сон бормочет, словно просит:

«Да ну их, дедушка! Будь милосердней к ним!»

И нежно палец мой жмет кулачком своим.

Внучата милые! Сегодня за обедом

Вы оробели вдруг перед сердитым дедом,

И лепет ваш умолк.

Не бойтесь! На меня вы поднимите глазки:

От солнца вам лучи, от деда — только ласки,

Так нам велит наш долг.

На вас я не сержусь. Другие есть причины

Тому, что гневен я и грозные морщины

Пересекли мой лоб.

До наших мирных кущ известье долетело:

Творит постыдное, неправедное дело

Жестокий, лживый поп.

Попы, как филины, живут во мгле туманной.

Но если с Жоржем я и с маленькою Жанной, —

Не страшен мне мой враг.

Поля, и хижины, и взрослые, и дети, —

Все, все нуждается в дневном горячем свете;

Попам нужнее мрак.

Люблю я малышей, но мне пигмеи гадки,

Противен голос их, их мерзкие повадки.

А к вашим голосам

Прислушиваюсь я с немым благоговеньем:

Мне кажется тогда, как будто провиденьем

Взнесен я к небесам.

Ведь вы еще вчера парили там, незримы,

Резвясь в кругу светил, и божьи серафимы

Как братья были вам.

Вы в этот грубый мир явились, словно чудо

Сияющих небес. Вы только что оттуда,

Я — буду скоро там.

Всегда, когда дитя заговорит со мною,

Я полон радостью высокой, неземною.

У ваших голосов

Фальшивых звуков нет. В природы строгом храме

Свой приобщают хор они к эпиталаме

Таинственных лесов.

Люблю я слушать вас, мне лепет ваш понятен;

Мне кажется в тот миг, что в мире меньше пятен,

Я просветлен душой,

Хоть звук уже иной мое тревожит ухо:

Я слышу, как вода со свода каплет глухо

На камень гробовой.

В природе жизнь и смерть дуэт слагают дивный,

У них один язык, и цепью неразрывной

Он их соединил.

Душа должна мечтать. Она, взлетая к звездам,

Находит истину, понятную и гнездам

И тишине могил.

Священники вопят: «Анафема! Проклятье!»

Природа говорит: «Приди в мои объятья

И радуйся, живи!»

Повсюду яркий свет, везде благоуханье,

Вселенная полна лазури и сиянья,

Душа полна любви.

Опять пришла весна, жизнь пробуждая в зернах.

Какое дело вам до этих гномов черных

И грязных их затей?

И у меня для вас — всегда любви излишек.

Пугаю я? О да! Но — маленьких людишек,

Не маленьких детей.

Святые пастыри! Вы с благостным коварством

Хотите нас лечить испытанным лекарством,

Тьму напуская вновь.

Чтоб нас освободить, вы нам надели цепи,

Вы из гуманности замуровали в склепе

Преступницу-любовь.

Вы многочисленны, вам чужд и ненавистен

Пытливый гордый ум — под снежной шапкой истин

Гигантская гора.

Светильник разума во тьме глухой сияет,

И догмы черные вокруг него летают,

Как злая мошкара.

Напрасно грозный лев рычит, ревет сердито:

Рычаньем не прогнать докучного москита,

Который вьется тут.

Нет, мракобесие, одетое в сутану,

Должны мы презирать. Опасен ли Титану

Мятежный Лилипут?

Бессильным и тупым смеемся мы попыткам,

И как стовратных Фив мокрицам и улиткам

Осадою не взять,

И как от взмахов крыл вороньей хищной стаи

Не упадет Олимп и ниже Гималаи

Не станут ни на пядь, —

Так не свалить и вам столпов нерукотворных:

Не зашатаются от взмахов крыльев черных

Вольтер, Дидро, Платон

И Данте пламенный, и гневный, и суровый,

Пришедший в темный мир как вестник жизни новой

На рубеже времен.

Огромный монолит, гранитная твердыня,

С кем спорит ураган, утес, на чьей вершине

Рождается заря,

Заметит ли гадюк, что меж камней гнездятся?

Неуязвим для бурь, он может ли бояться

Когтей нетопыря?

Грядущий день встает, и лик его прекрасен.

Ничей злой умысел, друзья, нам не опасен

И заговор ничей.

Лук истины звенит, ложь в муках издыхает,

И не боимся мы, что солнце исчерпает

Колчан своих лучей.

Итак — презренье вам, бессильные шакалы!

Вы существуете, но наши идеалы

От вас мы защитим.

С насмешкой истина прощает суеверьям.

А я — я, как всегда, с надеждой и доверьем

Пойду путем своим.

Есть два сокровища; в них жизнь моя и сила:

Мне солнце разума, великое светило

Сияет вдалеке,

А здесь, вблизи меня, смеется Жанна звонко.

В моей душе — любовь, и детская ручонка —

В моей большой руке.

И все-таки — вперед. Вперед! Оставим споры.

Когда у нас ключи, нам не страшны запоры.

Быть может, ночь сама, уставшая от зла,

Упорству уступив, охотно бы ушла:

Препятствия всегда настойчивости рады,

Дать победить себя — лишь в этом долг преграды.

Да, пятится, ворча и огрызаясь, тьма.

Оглянемся ж на них, апостолов ума,

Титанов прошлого, вперед шагавших смело;

Их оторвала смерть от праведного дела;

Тернистым был их путь к звездам грядущих дней.

Почтим нелегкий труд развьюченных коней

И, на плечи себе переложив их бремя,

Начнем свой переход. Не ждет погонщик — время.

Итак, скорее в путь! Должны продолжить мы

Не нами начатый поход сквозь толщу тьмы,

Из мрака прошлого, из мглы средневековой.

Уже забрезжило сиянье жизни новой.

Великие умы предшествовали нам:

Тут был еще Платон, а Лютер был вон там;

Лучи их мудрости дорогу освещают

И в лабиринте тьмы проходы отмечают.

Вон там, боясь упасть, Паскаль замедлил шаг;

Вот здесь, где я иду, шел некогда Жан-Жак;

В своем стремленье ввысь, к небесному простору,

Вольтер шагнул сюда, но потерял опору.

«Я вижу!» — он успел воскликнуть, как пророк.

Пускай теперь и нас покроет пыль дорог!

Должны преодолеть и мы крутые склоны;

Нам предстоит открыть безвестные законы;

Пока жива душа и разум не умолк,

Мы будем выполнять апостольский свой долг.

О люди! Радуйтесь, стремитесь к счастью, верьте!

— Но что я слышу там? То хриплый хохот смерти!

Столетия вражды, усобиц и угроз,

Несправедливостей, изгнаний, горя, слез,

Вся злоба и весь гнев, все, все, что накопилось

И что в глубинах душ осадком отложилось,

Неслыханной грозой не разразится ль вдруг?

Озлобленность вокруг и ненависть вокруг;

Уже притихло все, ждет грозового гула,

И молния вдали меж черных туч сверкнула!

Но тщетно хочет месть сорвать свой горький плод:

Нам в этот страшный миг бог просветленье шлет,

Он стрелы молнии в зарю преображает.

Бог в нашем сердце гнев и злобу пожирает;

Он в душу грешную свергается с высот,

И все, что видит в ней, он казни предает,

Щадя одну любовь; он зависть рвет на части,

Он клювом совести выклевывает страсти;

Он когти разума вонзает в мысли нам

И исторгает ложь, что угнездилась там;

Он очищает нас от грязи и страданий,

Инстинктов низменных и суетных желаний;

И, нас освободив, очистив нас от зла,

Взмывает в небеса; и вновь душа светла;

Смущенная, она взирает в удивленье.

Кто в хватке огненной принес ей дар прощенья,

Кто вырвал ненависть, и радость от кого,

Кто это был — орел? Нет, — это божество.

Вперед, в великий путь, народы,

За тесный свой предел и грань!

Личинка, чудом стань природы,

О стадо, легионом стань.

Орел, спеши навстречу свету.

Лишь совы, верные запрету,

Свет не приемлют заревой.

Угадан в солнце бог от века;

Луч вяжет душу человека,

Как нить, с божественной душой.

К нам луч слетает с небосвода;

С ним свет и разум к нам сойдут,

Он пламя там, он здесь свобода,

Архангел там, апостол тут!

Творец Горация и Данта,

Он позлащает лист аканта

И хаос, где плывем в ладье;

Блеск придает он изумрудный

И перышку колибри чудной

И гада скользкой чешуе.

Стези держитесь озаренной,

Держитесь солнечных путей.

Чтоб сеять, собирать бессонно,

Вперед, вперед, вперед смелей!

Вчерашний раб, сойдя с понтона,

Развратник, выйдя из притона, —

Смелей вперед — и к высям гор!

На них взбираться — ваше право.

Пусть возвеличит вас и слава

И вами попранный позор!

Моря переплывая, киньте

Былое в пену; фитилем

В фонарь пеньку веревки вдвиньте

От виселицы, сданной в лом.

О человек, иди к вершине,

Грозой всех чудищ стань отныне,

Стань новым Аполлоном ты.

Меч правый чист. Рази, бесстрашен:

Ведь кровью гидры ты украшен,

Пятнающей твои пяты.