Том 13. Стихотворения

Взгляни, вон кузница, и там — два силача

В багровых отсветах пылающего горна.

Как искры сыплются! Не плющат ли сплеча

Два демона звезду на наковальне черной?

Над чем же трудятся два мрачных кузнеца?

То гордый ли клинок иль скромный лемех плуга?

Прислушивается к их молоту округа:

Он пробуждает дух и веселит сердца.

Куют ли меч они или куют орало,

Железо мирное иль боевую сталь, —

Они работают! Над ними солнце встало,

Раскинулась вокруг сияющая даль.

О смерть! О грозный суд! Возмездье! Воздаянье!

О бездна, — ты удел всего, в чем есть сознанье!

И каждый, падая в тебя, всегда — один!

Скончался тот, кто лишь вчера был властелин.

Колокола гудят, им пушки громом вторят;

Все звуки медные друг с другом в небе спорят.

И ветер шелестит: «Склонитесь! Он почил!

Он, тот, кто властвовал, кто правил, полный сил,

Он, говоривший «Мы!» — помазанник священный!

Избранник божий! Тень создателя вселенной!

Теперь он в небесах, превыше всех владык!

Велик он в жизни был, и в смерти он велик!»

И толпами народ сбегается в печали;

Рядами факелы вдоль улиц запылали.

Вот траурный кортеж: гвардейцы впереди;

За эскадронами — горнисты; посреди

Роскошный катафалк, убранством ослепляя,

Над всеми высится, в сиянье утопая;

Блистает и плывет огромный мавзолей,

По ветру расплескав султаны лошадей,

Курений аромат, знамена развитые,

И складки пурпура, и кисти золотые.

Вся слава смертного — приманка для глупцов —

На дрогах предстает: вот царственный покров,

Венец со скипетром и шпага; гроб и тело.

Столицу скорбную, что ныне овдовела,

Окрестные поля, селенья — все собой

Заполнил топот ног и барабанный бой.

Теперь послушайте.

О, помысел ужасный!

Меж тем как шепчут все: «Вот он! Державный! Властный!

Кому служил сам бог, к нему склоняя слух», —

Вселился, может быть, он, темный, мрачный дух,

В одну из лошадей упряжки погребальной,

Влекущей в ночь и мглу сей поезд триумфальный.

Он вспомнить силится: «Где я?» — тоской знобим;

Он чует позади свой труп, влекомый им;

Он видит свой дворец; он узнает лакея,

Который говорит ему: «Пошел живее!»

Воскликнуть хочет он: «Взгляните — это я!»

Но челюсть стянута узлом небытия.

И между тем как он, в чудовищном обличье,

Свой Лувр и свой Версаль минует, в их величье,

Свой Эскурьял, свой Кремль иль свой Виндзор, с гербом —

Зубчатой башнею, иль царственным орлом,

Иль белой лилией, — его возница хлещет

Во имя падали бичом, а он трепещет.

Презренный, заключен в коне он ломовом,

Всем, что есть вечного, всем, что казнится в нем,

Впряженный в то, чему с природой должно слиться;

Бессмертный, тащит он свой тлен на колеснице.

О ужас! В день, когда сияет в небесах

Блеск имени его, а вензель на стенах

Сверкает золотом, надменный, величавый;

Когда торжественно над солнцем этой славы

Аббатство Сен-Дени, как черный саркофаг,

Простерло траурный, суровый полумрак,

Где свечи теплятся, горят паникадила,

Как будто на земле небесные светила

Ночь скорбная зажгла для этих похорон;

Когда склоняется пред гробом строй знамен

И новый Боссюэ, в пылу хвалы усердной,

О мертвом говорит, что, правый, милосердный,

Он славен и велик, как мир великий сам, —

Душа, под свист кнута, отвозит плоть к червям.

Итак, мой юный друг, вы не поклонник прозы?

Вы любите стихов властительные грезы.

Что ж, предпочтем стихи. Пускай. Хотя едва ль

Не больше, чем Корнель, искусству дал Паскаль.

Стихи божественно вещают о высоком,

Мыслитель может стать в поэзии пророком.

Но проза Тацита, Вольтера иногда

И человечнее и менее горда,

Не столь возвышенна, но и не так сурова;

И если стих — Глагол, то проза — это Слово.

Тот вечер первых дней апреля

И ты и я

В своих сердцах запечатлели,

Любовь моя!

Мы шли с тобою по столице

Порою той,

Когда на город ночь ложится,

А с ней покой.

И в этот светлый, строгий, чистый

Вечерний час

Все было тайною лучистой

Полно для нас.

Все — звезды окон, лик Венеры

На небесах

И гордый блеск любви и веры

В твоих глазах.

В старинном и глухом квартале

Навстречу нам

Две призрачные башни встали

Над Нотр-Дам.

Хотя над Сеной облаками

Клубилась мгла,

Сверкали волны под мостами,

Как зеркала.

Ползя по отмели, блестела

Вода реки,

Как сонный уж, влачащий тело

Сквозь тростники.

Вдоль берегов прохожих тени

В тиши ночной

Мелькали, словно сновидений

Неясный рой.

И я сказал: «Благословенны

И свет и звук.

Творец гармонию вселенной

Разлил вокруг.

Лучи зари, огонь заката

И утро вновь…

И сердце радостью объято,

Моя любовь!

Пускай вечерний мрак сгустился,

И небосвод,

Как крышка гроба, опустился

На мир с высот!

Пускай Париж, забвеньем пьяный,

Охвачен сном,

И плотным саваном туманы

Лежат на нем!

Пускай сейчас, когда печально

Угаснул день,

И как из урны погребальной

Струится тень,

И ночь покровом плоть и волю

Спешит обвить, —

Живых во тьме от мертвых боле

Не отличить!

Пускай весь мир окован властным

Безмолвьем сна,

Но ты со мной — и солнцем ясным

Душа полна!»

Как этот миг, о дорогая,

Прекрасен был!

Рукой твою ладонь сжимая,

Я говорил,

А ты в молчании внимала

Моим словам

И сердце сердцу отвечало,

Глаза — глазам.

Ты под ресницами таила

Слезу порой.

Потом и ты заговорила

Вослед за мной,

Как эхо эху в древнем храме

Дает ответ,

Как стриж взмывает над лугами

Другому вслед.

Сказала ты: «Люблю и страстью

Своей горда!»

И ярко озарило счастье

Меня тогда.

Часы блаженные летели…

Любовь моя,

Ты помнишь эту ночь в апреле,

Как помню я?

Но, отдаваясь разговору

И власти грез,

Которыми томишься в пору

Любви и роз,

Мы вдруг увидели, что в волны

Из синих туч

Луна бросает ласки полный

И светлый луч.

И, как чело в часы покоя,

Чиста, ясна,

Глядит на счастие людское

С небес она.

Сказала ты: «Во тьме мирьяды

Светил блестят!

Все чувства, помыслы и взгляды

К творцу летят.

Ничто не пропадает тщетно:

Огонь и прах,

Порыв отваги беззаветной

И крылий взмах,

Веселый щебет в роще темной

Со всех сторон,

Задумчивый и грустно-томный

Сердечный стон,

Мечтания души влюбленной

И пыл страстей —

Природа все хранит в бездонной

Груди своей.

Покорно все ее законам,

И в свой черед

Шумит листва в лесу зеленом,

Трава растет,

Моря и города смолкают

В объятьях тьмы,

Звезда горит, валы сверкают,

И любим мы.

Мы, как и все, что жить стремится,

Должны любить,

А это значит: с богом слиться,

Людей забыть;

Тянуться к яркому восходу,

Как стебли трав;

Жить, всю безмерную природу

В себя вобрав;

Вступить под сень былого рая,

Где человек

Невинен был, стыда не зная

На лоне нег.

Так будем счастливы, любимый,

Здесь, на земле!

Ведь в этот час, когда одни мы

Не спим во мгле,

Презрев тщеславье, этот бренный

Людской кумир,

Войдя частицею смиренной

В бескрайний мир,

Как в храм, где тень вослед за нами,

Дрожа, скользит

И нас свечи незримой пламя

Вперед манит, —

За всем, что мы таим глубоко

В своих сердцах,

Следит недремлющее око

На небесах.

Мой друг, мне чуждо колебанье!

Мне мужем стань!

Любви, как мы, все мирозданье

Приносит дань.

Любовь — во всем! Внимай, упейся:

Морской коралл,

Лесные шумы, эдельвейсы

Альпийских скал,

Барвинок на краю тропинки,

Весенний мох,

Стихи поэта, блеск росинки,

Улыбка, вздох,

Румянец неба, что рассветом

Озарено, —

Все, что прекрасно в мире этом, —

Любви полно.

Всесильной, ей довольно слова,

Чтоб молодой

Апрель украсить розой новой

Иль ночь — звездой,

Чтоб в сердце, опаленном гневом,

Разлить елей,

Чтоб дать отвагу робким девам,

Смягчить мужей!»

Звучал твой голос вдохновеньем

В тот тихий час,

И слушал я его с волненьем,

Как божий глас,

С которым под беззлобный ропот

Ночных ветров

Сливается неясный шепот

Густых лесов.

Нет, ты отнюдь не та Республика святая,

Которую мы ждем, о будущем мечтая!

Не та, что вызовет прекрасных душ расцвет,

Изгладит навсегда злых побуждений след,

В подлунной утвердит навеки мир желанный,

И звуки чистые торжественной осанны

Исторгнет из сердец, и даст закон иной,

Сулящий нам не смерть, а счастье и покой;

В единую семью соединит народы;

Всем без различья даст вкусить от благ свободы;

Голубизну небес на землю низведет

И обогреет всех теплом своих щедрот;

Пред нами явится не худосочной тенью,

А Мировой Душой, чье дивное цветенье

Господней волею открылось для очей,

И людям ниспошлет поток своих лучей…

Не сходна ты и с той богинею ужасной,

Которая рукой бестрепетной и властной

Разбила старый мир, и новый создала,

И вглубь гигантского кипящего котла

Швырнула страшный год вслед за великим годом.

Сравнявшим короля и знать с простым народом,

И, к золоту свинец тем самым подмешав,

Сумела выварить звенящий твердый сплав.

Не знать тебе вовек величия и славы:

Твои деяния уклончивы, лукавы;

Ты не смогла спасти знамен французских честь,

Занять людей трудом, стране покой принесть;

Ты не признала прав отверженных и нищих,

Не озарила ты надеждой мрак жилищ их;

Себе соорудить могла бы ты алтарь,

Низвергнув эшафот зловещий, но, как встарь,

Гнетет людей закон бессмысленный и жесткий,

Ты свято бережешь позорные подмостки,

И невдомек тебе, что усмирить народ

Способен только хлеб — отнюдь не эшафот!

Ты не возвысила того, кто был унижен,

Встревожила дворцы, не успокоив хижин,

Не пожалела тех, кого томит тюрьма.

О, порождение бессильного ума

Собраний косных! Ты путями непрямыми

Идешь, ведомая слепыми и хромыми.

Не увенчала ты собой отчизны храм.

Благословения не жди своим делам!

Едва забрезжит день, я расстаюсь с постелью,

Разбуженный зарей, веселой птичьей трелью,

Порывом ветерка или шуршаньем ив,

И сразу же берусь за труд, опередив

Семью рабочего, чей дом — через дорогу.

Уходит ночь, и мрак редеет понемногу;

И я ищу меж звезд любимую звезду,

Хожу по комнате, и думаю, и жду

Рожденья замысла и появленья солнца.

Чернильница стоит у самого оконца,

Распахнутого в сад, увитого кругом

Росистым сумрачным разросшимся плющом.

И на мое лицо ложится тень густая,

И я пишу, перо о листья отирая.

Как призрак, высится огромное страданье

Над мирозданием; в таинственном молчанье,

В глухой безмерности тоскливый рвется крик.

И кроткая жена, и сгорбленный старик,

Повсюду — в тропиках, в пустынных льдах и в шхерах,

В Париже, в Лондоне — грохочущих пещерах, —

Блестящий капитан, ведущий в битву полк,

Оборванный бедняк, богач, одетый в шелк,

Преступник в кандалах, измученная жница,

Терновник, где, шипя, гадюка шевелится,

Те, кто твердят: «Люби!», те, кто твердят: «Молись!»,

Коралловый атолл, и пик, взлетевший ввысь,

Шумящий водопад, и сталь косы звенящей,

И тигр, готовящий прыжок во мраке чащи,

И птица, что в гнезде, нахохлившись, сидит,

Корабль и тайный риф, тростинка и гранит,

Те, кто повержены, и те, кто повергают,

На горестной земле невольно повторяют —

И даже рой детей, и даже круг невест —

Отчаянья немой и безнадежный жест!

Известен ты иль нет, велик ты или мал, —

Но если в творчестве всю душу изливал,

То знакам, — что и ты и я — мы все чертили

На свитках золотых, как сладостный Вергилий,

В железных библиях, как величавый Дант, —

И плоти нашей пыл и пламень сердца дан.

Ведь книга и поэт, создатель и творенье,

Всегда в мучительном и тесном единенье,

И наше детище так полно в нас живет,

В крови у нас бурлит и слезы наши льет,

Так чувствуем его глубоко с нами слитым,

Что в первый раз, когда в театре, всем открытом,

Прославленная Марс, Фирмен и Жоанни

Для нашей публики сыграли «Эрнани»,

Мой дух стыдливостью смутился оскорбленной.

До этого во мгле, звездами озаренной,

Бандит и донья Соль, в лесу поющий рог,

Руй, Карлос — были все мечтой, с которой мог

Я в творческом бреду непостижимо слиться.

Я слышал речи их и ясно видел лица,

В священном трепете живя среди теней,

Блуждающих в душе взволнованной моей.

Нашествие толпы казалось мне изменой.

Когда услышал я, томясь один за сценой,

Как машинисту был короткий дан приказ —

И все скрывавшая завеса поднялась, —

Мне вдруг почудилось, что всем из зала видно:

Здесь тайное души обнажено бесстыдно.

Как всюду, о пришельце новом

Здесь говорят: «Откуда он?»

Изгнанья холодом суровым

Я все сильнее окружен.

Не вижу родины далекой.

На смену радости высокой

Пришли надолго дни тоски.

Уже меня зовет могила,

Душа усталая застыла,

И снег ложится на виски.

Как! Отрицаешь ты души существованье?

Но это — луч зари! Но это — солнца свет!

Способен лишь слепой сказать, что солнца нет.

Душа — везде: она — и стон, и вопль, и слово,

Она — мысль мудреца, она — экстаз святого.

Когда исполненный достоинства Катон

Был непоколебим; когда, как гром, Дантон

С трибуны прогремел: «Ужасен гнев народный!

Страшитесь, деспоты, проснулся лев голодный!

Час Революции пробил — и пал король!»

Когда встал Цицерон и произнес: «Доколь

Ты будешь истощать терпенье, Каталина?»

Когда у Иова страдания лавина

Крик возмущения исторгла из груди:

«Я стражду, господи! Довольно! Пощади!» —

То все они в ночи, над миром вставшей глухо,

Свой прочертили след, как метеоры духа.

Все в этом городе застыло, одряхлело;

Он — словно старое, бесчувственное тело,

Где жар души остыл, угас огонь ума.

Брюзгливо хмурятся надменные дома,

Окраска их давно слиняла и поблекла;

Блестя, как слизняки, подмигивают стекла,

Встречая путника гримасою кривой;

Ступеньки — в трещинах и поросли травой;

Проказа плесени — на ветхой штукатурке;

В глубоких нишах стен попрятались фигурки

В камзолах, с брыжами, по моде давних лет;

Тут — вычурный фронтон, там — башни силуэт;

Как ручки у корзин, согнулись арок дуги.

Убогие дворцы! Роскошные лачуги!

Упадок, нищета — они всего видней

В ужасной наготе играющих детей.

Десяток жалких лип, уродливых и старых,

Огромные замки на каменных амбарах,

Порталы мрачные, где на цепях внутри,

Как мертвые тела, повисли фонари,

На редких вывесках готические буквы —

Вот в этом городе что видите вокруг вы.

Вам днем не по себе и жутко в поздний час.

Вы здесь встречаете все тех же всякий раз

Старух и стариков, зловещих и нелепых.

В унылых логовах, в заброшенных вертепах,

Где время, кажется, свой прекратило бег,

Брюзжит и злобится от нас ушедший век.

Над морем высится, дубами окаймленный,

Гранитный остров мой, где, родины лишенный,

Я свой приют обрел.

Отважно он отпор дает ветрам холодным;

Ночует здесь гроза, как вождь в шатре походном,

Как на скале орел.

Я полюбил тебя, друг верный и суровый!

Как часто я смотрел на горизонт свинцовый,

На бурный океан,

И думал я: мое да будет погребенье

Тут, в хаосе камней, тут, где в ожесточенье

Бушует ураган.

Но нынче я узнал: на подступах к Парижу

Идет жестокий бой. И я отсюда вижу,

Что мой Париж восстал,

Что люди там вершин бесстрашия достигли,

Что там разгневанный народ кипит, как в тигле

Расплавленный металл.

Так пусть я встречу смерть на той земле священной,

И пусть останется девизом жизни бренной,

Начертанным в веках:

«Мой дом — в краю дубов, на каменной твердыне,

А у геройских стен, венчанных лавром ныне,

Покоится мой прах».

Религии сверлят свои ходы в земле,

Чтоб солнце истины сокрыть от нас во мгле.

Во мраке ханжества мы тщетно ищем веру;

Бог создал яркий свет, поп — темную пещеру.

Слепцу чувствительность даруют небеса:

Ему дан острый нюх охотничьего пса,

Вкус, осязание слепого — беспримерны,

А изощренный слух, как слух пугливой серны,

Преображает в гром шуршанье ветерка

И трели соловья — в мычание быка.

Утонченности чувств он образец ходячий!

Вот слух! Вот нюх! Вот вкус!.. Все так, но он — незрячий.