Том 13. Стихотворения

Ах, наконец засну!

. . . . . . . .

О смертные, усните!

Мужчины, женщины, — забудьтесь, отдохните!

Потребный для земли настал покоя час.

Уймись, волненье душ! О злые, хватит с вас!

От злопыхательства устали вы и сами

Во сне людским сердцам божественное пламя

Господне сердце шлет. Нас возвышает сон

Не в неизвестное ты, смертный, погружен —

Ты знаешь все, познав, что зла творить не надо.

Судьба — вертеп, душа — священная лампада.

Бог высшей мудростью своей соединит

С твоей невинностью сияющий зенит

Лучится мысль твоя, чтоб к небу прикрепиться.

Жизнь — это в сумраке раскрытая страница,

Ты только в смертный час прочтешь ее сполна,

Так расшифровывай ее во время сна.

Сон — это шелест крыл, плеск, мрака просветленье,

Меланхоличных стад и бледных толп движенье

Под взглядом вечности в божественный предел.

Взнесись, Ответственность, над тьмою наших дел!

Сковала, смертные, нас цепь одна и та же.

Почувствуй, о пастух, как твой ягненок тяжек.

А вы, властители, непрочные весьма,

Старайтесь, чтобы вас терпела эта тьма.

Ведь бездна яростью великою вскипает,

Но только сильному она и угрожает,

А атом мыслящий надеется, что он

Спокойно может спать, сей бездной защищен.

Так спите, зло, добро, и горе, и страданье

Под чистым серебром небесного сиянья.

И счастлив человек, почувствовав во сне:

Вот звезды ясные сияют в вышине,

Чтоб слабых защитить, над скорбными склониться,

Над всеми, кто во сне осмыслить явь стремится

И хочет получить таинственный совет.

Так пусть же проплывет над вами этот свет

Высокочтимых звезд! О бедняки, владыки,

Как тени в саванах вы жалки, вы велики!

Да содрогнут вас всех сейчас во время сна

Виденья многие, но пусть чиста, ясна,

О смертные, душа не спит в вас!

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

Папа, здравствуй!

Мы — власть, мы — господа.

Привет вам, люди.

Пастырь,

Всесильны мы.

Зачем?

На то мы короли!

А бог?

Сам знаешь: есть вершины у земли!

С господней высоты увидел лишь одно я —

Равнину.

Мы — цари, мы — власть!

Тень все земное!

Мы — лучшие!

Равны все люди меж pсобой.

Нет! Мы — Хорив, Галгал. Над ровною землей

Встаем мы, как Синай. Мы — дубы над горами!

Мы — небо, созданное божьими руками.

На ликах гор — заря, на ваших лицах — ночь.

Бог не творил владык!

Но сам же ты точь-в-точь

Король!

Я? Царствовать? К чему мне власть такую?

Так что ж ты делаешь?

Что делаю? Люблю я!

Внимайте, Рим и мир! Вам говорю я так:

Вас долго, смертные, томил кромешный мрак,

И трепетали вы при виде сильных мира;

Но знайте: темен трон, и дешева порфира.

Итак, сыны Отца, внемлите! Вот вам весть:

Под этим благостным и темным небом есть

Власть лишь одна — любовь; и трон один навеки —

Невинность! Свет и мрак сегодня в человеке —

Как два противника, готовые убить.

Священник — кормчий ваш. Он должен свет ловить,

Пока его душа не озарится светом.

Мысль, травка, человек — все хочет в мире этом

Расти при свете дня. Настали времена:

Заря рассветная торжествовать должна.

Господь доверил нам свою обитель. Люди,

Совсем не для того дано нам правосудье,

Чтоб попирать его, и множить мрак невзгод,

И шар земной крутить назад, а не вперед.

Я слеп, друзья, как вы. Ни мира я не знаю,

Ни бога, ни людей. И, это понимая,

В согласии с моих неведений числом,

Я, пастырь, три венца имею над челом.

Считаясь папою по облику и платью,

Считаю слугами я вас, о люди-братья.

Зачем живу в дворце вот этом — не пойму,

И диадемою украшен почему.

Верховный я глава, властителей властитель,

Наместник господа, монарх, первосвятитель,

Но, люди, слушайте — мне ясно наконец:

Я — нищ! И я уйду, покину я дворец,

И да простят меня все эти самоцветы,

Все ткани пышные, что на меня надеты.

Весь этот страшный блеск, что случай мне вручил,

Пусть не клянет меня, что здесь, как тень, я жил,

Рожден для хижины, в роскошествах коснея!

Людская совесть — вот сестра моя. И с нею

Иду беседовать. Я ненавижу зло,

Не ненавидя злых. И время мне пришло

Монахом только быть, таким же вот, как были

Святой Антоний, и Гонорий, и Василий.

И туфлю, наконец, носить я перестал,

Ту, на которой крест нередко трепетал

От королевского кровавого лобзанья.

Ковчег покинул Ной, и я иду в скитанья.

Бог в помощь страннику. Одетый в дождь и пыль,

Лишь дней своих концом владею я, бобыль,

Но свет несу я вам, от скорби отупевшим.

Я помогу сердцам, крушенье потерпевшим.

Сольюсь я с темнотой, сольюсь я с беднотой,

Меж терний я пробьюсь. Пущусь я в путь святой

Босым, как Иисус; ведь те, кто неимущи,

Как он, те всех сильней! Уйду в людские гущи

Я, веры сеятель, ловец сердец. А Рим

Оставлю римлянам, чтоб сделать мир своим.

Бог — это Человек. Иду к нему. Не стойте

Здесь, на моем пути!

Хвалу и радость пойте,

Народы, города, и горы, и поля!

Бог Саваоф — жених, невеста — церковь! Я,

Апостол, небесам даю благословенье.

Прекрасно! Но и ад нуждается не мене

В благословении твоем, святой отец!

Ад?

Да, отец мой, ад. Нужда и скорбь сердец —

Вот что такое ад! Беду благослови ты.

А где добро со злом вступает в бой открытый,

Не столь ты нужен там. Благословенья ждут

Все, за кого молитв не возносилось тут.

Трущобы, нищета, от горя мутный разум,

Цепь страшной каторги — все зло земное разом,

Итог возмездия — вот что такое ад!

Кто этот человек?

Не знаешь? Я твой брат.

Епископ Запада — епископа Востока,

Тебя, приветствую! Задумайся глубоко!

О господе тебе напомнить я хочу!

Как? Это вы, отец? Вы — в саване!

Грущу.

Вы? Первый на земле?

Увы!

Но в чем же дело?

Все страждут, а тобой веселье овладело.

Погряз ты в роскоши. Венец свой растопчи.

Он — ореолу враг. Небесные лучи

На злато не меняй. Ты, пастырь, в ликованье,

Но содрогаются народы от звучанья

Часов свершившихся, и бледный небосвод

Их боем полнится. С погостов звон плывет.

В набат ударили сегодня колыбели

По новорожденным, которых мы отпели.

Невинных берегись, которых превратил

Ты в проклятых! Страшись страстей, что распалил

Ты вожделеньями своими и тщеславьем.

О, эта суетность! Как гибельно мы правим!

Нет, братья, не затем дана нам в руки власть!

Ведь мы не короли, чтоб друг у друга красть

Все эти Страсбурга, Ганноверы, Эльзасы!

Из чьих сокровищниц богатствами запасся

Служитель господа? Обогатился ты

Не чем-нибудь иным — трудами бедноты.

И чем в твоей мошне бывает больше денег,

Тем меньше святости в душе твоей, священник.

Знай: много нищеты и горя на земле.

Блуждают девушки по вечерам во мгле.

А стихари твои, блеск риз в цветах Востока

И драгоценности, ласкающие око, —

Как призраки в ночи встают со всех сторон;

Из ясель ими взят Христос и умерщвлен.

Знай: нынче женщины с публичным свыклись ложем;

Ведь жить-то надо все ж; ведь мы им не поможем:

Там — голод бедности, здесь — похоть богача.

А у тебя атлас, и бархат, и парча,

И золото тиар… Для вас, для нищей голи,

О августейшие колодники бездолья,

Священным кажется богатый наш убор;

Для нас, священников, он — горе и позор!

Вот этот бриллиант, что митре дал сиянье,

Вот этот изумруд, чьи искристые грани

Покажутся морской пучины зеленей,

Все это темное мерцание камней —

Кровь ваша, молоко из грудей истощенных,

Дрожь, охватившая малюток обнаженных,

Паденье в пропасти неведомые! Вот

Что значит этот блеск! Расстался ты, народ,

С невинной радостью. Вы голодны, вы нищи;

Нет денег, чтоб платить за хлеб и за жилище,

И нет достоинства, и в сердце меркнет свет,

И нет плодов труда, и чести женской нет —

Утехи вашей! — Вот позор твой, пастырь! Все ты

Верни им! А себе оставим нечистоты!

Как! Есть предвечный бог. Он мыслит. Яркий свет

Нам шлет он без конца. Он движет сонм планет

И все живущее премудро образует,

И бытие свое он этим доказует.

Господь из темноты, где блещет метеор,

Зрачками ясных зорь глядит на нас в упор,

И цементирует он всю громаду мира,

Чтоб трещин не было в лазурности эфира,

И в ночь, когда вот здесь, над нашей головой,

Бушует ураган, сорвав намордник свой,

Вот эти небеса другими небесами

Уравновесил бог, даря нас чудесами,

Что и не снились нам: обильем голосов,

Зарниц над кручами, огней во мгле лесов.

Да, есть он, этот дух, непостижимый, зоркий!

Здесь, старцы, пастыри, мы рядимся в оборки,

Как девки падшие, и падки точно так

До драгоценностей и всяких мнимых благ,

И в криводушные впадаем мы восторги.

Но, не участвуя в презренном этом торге,

Властитель темных гроз, он жив! А мы в церквах

Иль под порталами в своих монастырях,

Меж складок мантии иль ткани золоченой,

Священнодействуя, толпе ошеломленной

Показываем: «Вот малюточка господь —

Глаза эмалевые, розовая плоть!»

Картонный Иисус! Из воска бог предвечный!

Несут его гулять, и славят бесконечно,

И перед алтарем на цыпочки встают —

А вдруг всевышнего столкнут и разобьют!

Что церковь, то святой… Мы их обожествляем, —

На это прихожан мы данью облагаем,

На ладан дышащих мы грабим без конца.

Рождает ненависть гремящие сердца,

И голода клыки вонзаются в людские

Жилища жалкие, в мансарды, в мастерские.

А мы? Наделали мы кукол золотых, —

Зовут Иоаннами Крестителями их, —

И уйма дев Марий в футлярчиках блистает;

Чтоб пустоту одеть, Голконды не хватает.

Порок гигантом стал, и прикрывает тьма

Девичью каторгу — публичные дома.

Я повторяю вам: все свечи вы зажгите,

И цугом, по два в ряд, все церкви обойдите, —

Но этой гнусности вам все же не унять.

Да! Хлеб вы у людей осмелились отнять.

Вы богатеете на нищете народной.

Невинность ангельская, будучи голодной,

Во тьму провалится! Вы даже голубка

Хотите превратить в орлана-буряка,

Чтоб идол пребывал в парче и позолоте.

Ведь эти женщины из крови и из плоти —

Цветы невинности, цветы любви святой —

Заплатят чистотой своей, и наготой,

И добродетелью, погибшей безвозвратно,

За ваших куколок нелепых. Вам понятно?

Вы слышите меня? Господь на высях гор

Так со сновидцами вел древле разговор.

А вы мечтательно воссели на престоле —

Затем, чтоб в демонов преобразиться, что ли?

О, будем же любить, любить, любить, любить!

О братья, следует нам рубище носить

И деревянное иметь в руках распятье,

Но голову держать должны мы выше, братья,

Чтоб нами помыкать не смели короли.

О старцы! Никаких поклонов до земли!

Лишь перед господом душа должна склониться.

Колеса — короли, вы — ось! Но колесница

Помчалась на народ, а он — опора вам!

Торговцы черные, заполнили вы храм.

Паденье жалкое — все ваше возвышенье.

Избыток ваш — грехов печальное кишенье.

Христос здесь распят вновь. Увидел он, что тут,

Под сытой церковью, голодный стонет люд, —

И скрылся; для него сокровища прелата —

Как блеск шакальих глаз. О рубище, будь свято!

Ведь в алой мантии я был души лишен.

Коль пастырь в саване, одет прекрасно он;

Всех добродетелей пример тогда он явит,

Служа страдающим; он судит тех, кто правит,

И слабостью своей он в ужас вгонит власть.

Ведь бог — со слабыми! В дерюгу облачась,

Я сею доброе. А вы? Плодите зло вы.

Вы сердцем злы… Да нет, скорей — пустоголовы!

Сапфиры, ониксы, рубины, жемчуга…

И мне вся эта пыль казалась дорога.

Да, братья, это все и я когда-то прежде

Имел в своей душе и на своей одежде,

Но роздал беднякам все это я в один

Прекрасный день, отцы.

Наставник, властелин,

Ты — папа, наш отец и наш левит великий!

Но ведомо тебе, епископу, владыке:

Скрижаль закона есть; ни буквы в книге той

Не можешь изменить и ты, отец святой.

Обязан человек страдать для процветанья

Отца небесного. Слепящее сиянье

Церковной утвари полезно бедноте.

И, как нужна звезда небесной высоте,

Так догмату нужна жемчужина; и надо,

Чтоб все живущие, их орды, их громады

Летели к свету митр, чьи звездные лучи

Весьма спасительны для смертных в их ночи.

Не манит бедный храм, он паству отвращает.

Ведь пастырю всходить как солнцу подобает!

Оставим королей в покое. Неспроста

Бывает тень меча подобием креста.

Основа церкви — бог, но короли — вершина.

Пал князь — падет и бог!

Толпа для властелина

Сотворена, солдат ли этот властелин,

Судья или пророк. И первый господин —

Священник, а второй — король!

Чем плуг острее,

Тем лучше урожай! Основывая, сея,

Вы землю раните. Но это ничего.

Когда ж господь хотел, чтоб поняли ею?

Для нищих духом — рай! Поменьше школ! Поставим

На знанье крест. Одну лишь книгу мы оставим.

Народам — быть внизу. А если хочешь ввысь,

Так на коленях к нам на паперть подымись.

А мысль вне догмата подобна сорным травам.

Сей правдой праведной, сим правосудьем правым

Мы крепки. Я тебя анафеме предам,

Восставший человек!

Да, свет, врученный нам,

Способен жечь! Суров обязан быть священник.

Он богу своему доподлинно изменник,

Коль, видя ереси, испытывает страх

Свой факел поднести к соломе на кострах.

То — бездна, что теперь свободой называют.

Ужасный херувим об этом возвещает,

Где вечности стена чернеет, громоздясь:

«Смиритесь! Веруйте! Князь — пастырь. Пастырь —

князь».

К сему прислушайтесь, поникши головами,

В повиновении, с дрожащими сердцами.

Желаньем понимать, желаньем думать, быть

Дорогу господу стремитесь преградить.

О вы, кто вздумали бороться с полной гнева

Огромностью ветров, как безрассудны все вы!

Поймите: проклял бог всю эту суету,

И все усилия, и замыслов тщету,

И первородного греха сестру — познанье,

И этот, выросший из серного пыланья,

Огнем зализанный ваш суетный прогресс!

Лишь эту истину вещает вам с небес

Гроза, что над горой Хоривом загремела.

О братья, я прозрел, поймите — в этом дело!

О чем толкует он?

Что думаешь, скажи?

От вас я ничего не слышу, кроме лжи!

Как! Страшным и живым вы стать противоречьем

Задумали своим блистательным предтечам?

Тревожный ропот я почуял в этой мгле.

Корабль идет ко дну, а вы на корабле

Ослепли, рулевой? О, не стремитесь, отче,

Навстречу гибели, по направленью к ночи!

Я к жизни путь держу.

Придется дать ответ.

Да!

Небо вспомните! Вы падаете.

Нет!

Я ввысь иду!

Он слеп!

Нет! Все я вижу ныне!

Я говорю: я был на золотой вершине,

На троне восседал, вдыхая фимиам

Средь песен праздничных, среди эпиталам;

Но пало на меня, стоящего над всеми,

Душ человеческих огромнейшее бремя,

И я сказал себе: «С вершины вниз спустись;

Лишь низойдя с высот, подымешься ты ввысь».

Поддержка догматов, опора церкви божьей —

Лишь наши слабости. Так надо быть им все же

Хотя бы чистыми! О братья, наблюдал

Я поношения, и часто я видал

Ущерб правдивости и кривды нарастанье.

Я думал: «В небе тьма. Повсюду злодеянья.

Один виновник есть, и ждет его судья».

Зыбучие пески неправды видел я,

Дремучие леса я видел преступленья,

Разврата оргию, невинности паденье.

И я сказал себе при виде двух миров,

Где мерзких маклаков полно и шулеров:

«О нечестивый поп, склоненный над мошною,

Судья, с преступником сошедшийся ценою,

Цыганка, девушка с безумным взором, — чью

Вы душу продали? Свою? О нет — мою!»

И в страхе я бежал. Растет во мне желанье

Из сердца своего извергнуть злодеянье;

Хочу благословлять, дать божески дышать,

Спасать…

Ваш долг — разить!

Нет, предостерегать!

Бог — мститель…

Нет, Христа я помню страстотерпца.

Король…

Такой престол мне вовсе не по сердцу,

Который троном стал. Какой разврат! Христос

Над миром царствует и нищ, и наг, и бос.

А королевский сан — ведь это отреченье

От власти над душой. Мое вооруженье —

Тростиночка Христа. Коль стану князем я, —

Лишь скипетр получу, чтоб быть, как все князья,

В глазах людей царьком, другим царькам послушным,

Дрожащим за престол, хитрящим, двоедушным.

Опасно пастырю державу приобресть —

В ней раболепия гнуснейший привкус есть.

Я не хочу казнить, и я не принимаю

Участия в войне. Сидеть я не желаю

Среди властителей, — у них на лицах мрак.

Поймите: я люблю! И чувствую я, как

Во мне рождается живительное пламя.

Умей нас возглавлять, последовав за нами!

Чтоб нас вести с собой, иди, куда и мы.

Вовек не будет так! Ушел из вашей тьмы

Я, отвращением и ужасом охвачен.

Пускай не говорят: «Земля! Он был назначен

Одну высокую идею охранять,

Светлейшую из всех, которые сиять

Могли когда-нибудь над этой глубочайшей

Пучиною сердец. Он маг был величайший.

Наперекор смерчам, что, налетев на нас,

Мгновенье властвуют и пропадают с глаз,

Он, этот человек, посредником являлся

Меж небом и землей; он связью оказался

Меж тихой пристанью и трепетом ветрил,

Меж бездной и людьми лучом он света был

Как! Только потому, то лживые кумиры —

Все эти цезари, владыки, триумвиры,

Князья и господа, которым несть числа,

Все идолы, каких удача вознесла,

Кому везет в бою иль повезло родиться,

Все темные, как ночь, сиятельные лица

Пришли за ним, за тем, кто бдит и у кого

Иных здесь нету прав сверх права одного —

Осанну возгласить и указать при этом

На душу вечную, рожденную рассветом,

На сына ясных зорь, который должен там

Оплакивать все зло, весь смрад, присущий нам,

И средства измышлять, чтоб дать нам свет прощенья, —

О, только потому, что эти принцы, тени,

Любители огня, и пепла, и руин,

Пришли к священнику, и каждый властелин

Кричал: «Ты с нами будь!» — по этим вот причинам

Он стал подобен им и на торгу бесчинном

В часы, когда весь мир отчаялся в ночи,

Задумал продавать небесные лучи

Он покупателям в могильном облаченье!

Даритель света, он, посланник провиденья,

Права народные владыкам продавал,

Вулкан благословлял, рабами торговал,

И справедливостью, и честью, и законом;

Молился за убийц, проклятья слал казненным,

В голубку повелел он молнии метать,

Христа он заставлял слугой Аттилы стать!»

Как! Это обо мне кричат, меня позоря:

«Хранитель наших душ, он растерял их! Зори

Вставали в небесах, но продал он рассвет,

Звезду рассветную растлил он!» Нет! О нет!

Вы богохульствуете, папа!

От гордыни,

Священник, откажись! И ты, алтарь, отныне

Сияй без золота! О, кровь из ран Христа!

Кто смеет, господи, замкнуть тебе уста?

Заговори! Все ждут твоей правдивой речи!

Ты, обездоленный несчастный человече,

Владей своим добром. И душу возымей,

Народ! И есть права у женщин и детей! —

А вы, священники, за мною поспешая,

Учите истине, что я провозглашаю:

Будь сердцем прост, умей под ясным небом жить

Вблизи своих детей, чтоб к богу ближе быть.

Тем величавей храм, чем пастырь духом кротче.

Как! Ни священников, ни храма! В бездну ночи

Все скрылось! Вавилон вот так когда-то весь

Разрушился. И я — один во тьме.

Я здесь!

Не верю в бога я!

Ты голоден.

Кусочек

Дай и ребенку.

На!

Как вкусно!

Ангелочек!

Благословлю его!

Как хочешь…

Можешь взять.

Купи белья.

И дров!

Одень дитя, и мать,

И самого себя. О брат мой, жизнь сурова!

Тебя бросает в дрожь от холода такого.

Работу дам тебе, воспрянет вся семья.

Теперь поговорим о боге.

Верю я!

Из глубины ночей, в печали и в тревоге,

Придите все ко мне, кто нищи и убоги,

Кто проклят, побежден! Ко мне, я говорю!

Я ваш! Один из вас! О толпы, я горю

Пыланьем вашего смертельного озноба.

Я ваших каторг раб. Готов служить до гроба

Я рабству вашему. Я, первый средь владык,

Последний между вас. Воистину велик

Вид вашей нищеты святой и вопиющей.

Как ни старается добро творить имущий,

Но ближе к богу тот, кто голоден и бос;

Чем небеса темней, тем больше звезд зажглось!

Люблю я вас, как сын, и лишь по той причине

Я — пастырь и судья над пастырями ныне.

Я лишь бедняк, стремлюсь я всем принадлежать!

Несчастные! Ко мне! Хочу я кротким стать.

Но помогите же! Разделим все — и холод,

И голод, и посты. Средь молодых я молод,

А между стариков глубокий старец я,

И прадед я отца, и всех детей дитя.

Все ваши возрасты в себе я воплощаю.

О сыновья мои, в себе я совмещаю

Все вожделения и каждый аппетит:

Как агнец, лакомлюсь побегами ракит,

Но и влекут меня лишенья, слезы, боли;

Во всех страданиях иметь хочу я долю;

Хочу отведать я от всех земных тревог.

Ведь всеобъемлющ я, хотя и одинок.

Все дай мне, нищета: дай мне свой день голодный,

И кочки мостовой, и свой очаг холодный,

Помойки, синяки, и жесткость тюфяка,

И небо звездное дай вместо потолка.

О неимущие, всё дайте мне! В чахотке,

В лохмотьях и в крови, пройдя сквозь все решетки,

Дойдите до меня! Несите, бедняки,

Все ваши горести, обиды, гнойники,

Чтоб вашу ночь я днем сменил хотя б отчасти

И превратил в любовь все беды, все несчастья!

Придите, жалобы, рыдания и злость!

О братья, спорить мне с несчастьем довелось,

И мы по-своему судили, каждый здраво.

Несчастье каялось, я говорил: «Ты право!»

Оно винилось в том, что плачут от него,

Но в этом-то и есть несчастья торжество —

Что любят тем сильней, чем мучались жесточе.

Несчастье — небеса, но под покровом ночи.

У вас — мучения, лекарство — у меня.

Я честолюбец. Взять хотел бы души я…

Но ничего б не спас! О нищета, вот где ты!

А вечность ото всех потребует ответа!

Перед лицом того, кто ждет за гробом нас,

Весьма рискованно предстать в вечерний час

Вот так, без ничего, без всяких оправданий.

О, дайте, бедняки, мне часть своих страданий!

Я ваш помощник, друг. Так будьте же со мной,

Проказа, бедность, скорбь, и всех болячек гной,

И те, кто без надежд, и те, кто вне закона,

И сонм погибших душ, и разум помраченный!

Увечья, скудости, разбитые сердца —

О, все это мое! Мученьям нет конца;

Родятся на земле они всегда, повсюду.

Так пусть же окружен и здесь я ими буду,

И перед господом предстану я с земной

Несчастной беднотой. Так будьте же со мной,

Все проклятые, все достойные презренья.

Что делаешь, старик?

Коплю я сбереженья.

Ах! Я непогрешим!

Ах, мне лишь одному

Все ясно.

А господь?

Неведомо ему,

Что ведал Галилей, знал Кеплер, понял Ньютон.

Все недостатки в нем: гневлив, завистлив, лют он.

Он сбился с толку там, под сводами из звезд.

Не возражает он, чтоб солнце под арест

Взял человек. О, бог! Весь мир он проклинает

За кражу яблока. Он громом поражает

Вслепую, наугад; охоч он до смертей;

На волю выпустить готов он всех чертей.

Мольеровский Альцест прочел бы наставленье

Отцу небесному. Дает господь прощенье

Кровосмесителям, а с бедными — жесток.

Разрушив весь Содом, он Лота уберег.

Свой лицемерный рай он дополняет адом.

Он противоречив бывает сплошь и рядом

И в дьявольский огонь суёт своей рукой

Сонм негорящих душ! Ах, вздумал род людской

Такого господа дополнить, исправляя!

Я бога этого прекрасно представляю:

Восстав из хаоса, людей казнит он зря.

Он слеп в своей ночи. Он ждет поводыря.

Сего поводыря ему мы подыскали

И верим: несмотря на скептицизм Паскаля

И отрицания Вольтера, наш господь

Кой-где препятствия сумеет побороть.

Я, папа, божий пес, но убедился все же,

Что зорок человек и слепы очи божьи!

Насмешка мрачная! Обида небесам!

Так папа говорит. Он лгать не может вам.

Все безошибочно, что папа изрекает.

Непогрешимостью суровою сверкает

Его верховный взор.

Ночь, пощади людей!

Быть человеком; быть игрушкою страстей;

Быть хрупче стебелька; встревоженным прохожим

Брести по сей земле, по зыбким бездорожьям;

Быть дуновением; быть рябью, что дрожит

На водяной струе, которая бежит;

Ничтожной тенью быть, томимою желаньем

Ничтожный вызвать шум… О, быть таким созданьем,

Висеть над бездною и мнить, что выше нет

Вершины, чувствовать ужасный свой скелет

Под плотью жалкою — и говорить при этом:

«Бог, равен я тебе. Я вечен. Правлю светом.

По одиночеству я на тебя похож.

Мы, — папа и господь, — совсем одно и то ж

Над этим вот Ничто, что всеми Всем зовется

И лишь для нас Ничем навеки остается.

Ты ведаешь конец, я знаю цель и суть.

Держу тебя в руках. Умею отомкнуть

Тебя своим ключом. О, темный бог, до дна я

Всю глубину твою постиг. Лишь я сияю

Во мраке вечности. Не ошибаюсь я.

Вершить по-моему — обязанность твоя.

И если истину какую возглашаю —

Все этим сказано! И если я решаю,

Что должен ты, господь, быть чем-то разъярен,

То я установлю порядок, и закон,

И точку, где, свое отринув милосердье,

Наморщишь грозный лоб ты под небесной твердью».

Да! Колесница звезд стоит на двух осях —

То папа и господь!

О солнце в небесах,

Что можете сказать вы о непогрешимом

Наместнике творца? Порядок, данный Римом,

Вселенную попрал. Что скажешь ты о них,

О небо грозное, — о мудрецах пустых,

Над тайной тайн твоих которые глумятся

И земляным червем дополнить бога тщатся?

Вот ветры сумрака летят со всех концов.

О овцы, о стада, народы, лязг зубов!

А где же ваша шерсть, плачевные бродяги?

Идете от своих овчарен вы, бедняги,

Под инеем, дождем вперед, вперед, вперед!

Вы всех питаете и — голодны! Народ,

Где все твои права? И душу кто похитил

Твою, о человек? О каменщик, строитель,

Где дом твой? Где умы, что воспитали вы,

Мужи ученые? Где женский стыд? Увы,

Я слышу, как звенят бубенчики вот эти.

О девы, где любовь? О матери, где дети?

Дрожи от холода, зубами лязгай, скот!

Шерсть ваша не для вас, она — доход господ.

Не для кого-нибудь, для них собака лает!

Ленивцы короли шерсть вашу состригают.

Не ваша ли судьба рабыня их сейчас?

Ведь шерсть священную бог сотворил для вас,

И в глубине души создатель проклинает

Дурные ножницы стригальщика. Он знает:

Добычей сильного стал слабый. О, грехи!

Но где ж священники, где эти пастухи?

Никто не защитит тебя, народ, о стадо

Мое любезное! Я знаю, что им надо:

Состригли шерсть — возьмут и мясо погодя.

Порой они бегут… Сечет их бич дождя,

И кажется, что ждет такая же расправа

Не только их, но мысль, рассудок, правду, право.

Куда же следует, в ужасной тьме дрожа,

Угрюмая толпа? И кто ей сторожа?

Куда растерянно бежите по дороге,

О вы, овчарками искусанные ноги?

Не в сновидении ли это вижу я?

Зол ветер северный, он жалит как змея.

Не сам ли тайный рок враждует с бедняками?

Столь много ястребов зачем парит над вами?

И если черные есть ангелы среди

Такой кромешной тьмы, мне жаль их! Пощади,

О ветер! Сжалься, тьма! Ах, сколько здесь мученья!

Кто против бедняков в таком ожесточенье?

Пусть буре духи тьмы другой приказ дадут!

Пусть забавляется, коль хочет, ветер тут,

Играя космами могучего пророка;

Но бить убогого не надо столь жестоко!

Да, обвиняю я! Лишь по твоей вине,

О небо, свысока внимающее мне,

Здесь столько темноты. О, скорбь! Здесь все в тумане,

Все в заблуждении, в сомнении, в обмане.

Здесь ледяная пыль, дрожь, страх со всех сторон.

Кем послан этот вихрь? За мрачный небосклон

Сгинь, стадо бледное! Уходят и уходят…

Когда скрываются, что с ними происходит?

Они невидимы становятся для нас,

В рассеявшейся мгле теряясь с наших глаз;

В ночь, в бездну, голые, за этот склон без края

Они срываются, бесследно исчезая.

О толпы бледные! О черные стада!

Во мрак, где плыл ковчег, уйдите навсегда!

О, никакая скорбь с той долей не сравнится —

Вот так уйти в ничто, так с горизонта скрыться,

Оставив по себе лишь нечто вроде сна.

Необходимыми загадками полна,

Судьба — одна для всех, кто кровью истекает

И стонет, бедствуя. Увы, судьба решает

Закончить это все, рассеять все лучи

Исчезновением блуждающих в ночи!

Пощады просит все, что мыслит, возникает,

Трепещет, движется, живет и умирает.

Неошибающихся не было и нет;

И мучатся твои потомки, Иафет,

И слезы горькие льют все на этом свете:

Мать плачет над детьми, над матерями — дети.

Зачем так много мук, и бездна так страшна,

И догматы черны, и библия темна?

Мы грешны — вот в чем суть. Отсюда — мрак, мученья,

И преисподнями полны вероученья,

И бездна пред тобой отверста, человека

Рек «ужас!» — Элевзис, «проклятье!» — Рим изрек.

От тюрем до казарм, я говорю, повсюду,

От императоров до крепостного люда,

Взглянуть на хищников, взглянуть на вьючный скот, —

Повсюду ужас, месть, укусы, злоба, гнет!

Живому существу одно дается право

На судьбы скорбные. Грозит впотьмах расправа.

Приблизься — это ночь. Здесь ад — беги скорей.

Кто ангел? Люцифер. Кто смертный? Прометей.

Строители церквей, запомните, что двери

У храма быть должны прекрасны в высшей мере,

Чтоб в них легко втекал благочестивый люд.

Не только золото и бронза нужны тут, —

Брильянты, ониксы употребите в дело:

Для храма ничего прекрасным сверх предела

Не может быть. Фасад мы с вами возведем

Такой величественный, чтобы все на нем

Прочли «Иегова» как через вспышки молний.

Пусть благовеста гимн плывет, пространство полня,

И в душах у людей гремят колокола,

Чтоб старцев, и детей, и женщин дрожь брала

И чувствовал народ, что место, где стоит он,

Священно — этот дом на господа рассчитан.

Пусть будет неф высок, пусть будет склеп велик,

Чтоб отпущенья глас, хоть глухо, но достиг

До грешника, чтоб шло от алтаря звучанье

Раскрытого на нем священного писанья.

Трон для епископа и стойло для Христа

Установите здесь. И пусть, тепла, густа,

Лежит ковровая дорожка под ногами

Священников, что здесь, вот в этом самом храме,

Ваш искупают грех. Пусть люди всей душой

Поверят, что плывет во мгле корабль святой,

И да почудится им звездное сиянье,

Как сквозь листву лесов, как вечером в тумане.

Пусть здесь торжественно бормочут и кадят,

И пусть алтарь горит зловещим блеском лат —

Небесный разум здесь с земным пришел сражаться.

Без страха к господу не смейте приближаться.

Не надо мишуры и низменных даров.

Сказал царь Соломон, созвавши мастеров:

«Не стройте на песке, а стройте на твердыне».

И внял ему Хирам — и строил храм. А ныне

Послушайте меня. В невиданную смесь

Мощь Микеланджело объединятся здесь

И Рафаэлева невинность. На стене вы

Изобразите все: грехопаденье Евы,

И Моисея на Синае, и Христа,

Когда к Голгофе шел под тяжестью креста,

И величавейших гигантов низверженье,

И конницу в бою, и всадников смятенье,

Пир в Кане свадебный, и Валтасара пир,

И язвы Иова! Все, что дивило мир,

На фресках пусть горит с отчетливостью яркой.

Где мавританский свод сплетён с ломбардской аркой,

Пусть темнота картин и статуй белизна

Там чередуются. Ведь церковь быть должна

От бурь ограждена крепчайшими стенами.

Пусть церковь в праздники наполнится цветами.

Все, что идет с небес, находят люди там.

Король, задумавший украсить должно храм,

Голконду б расточил, и все ж бы не хватило.

Так расточайте же и злато, и бериллы,

И все, чему не быть добычей червяков.

Кровати ставьте там зимой для бедняков.

Господь с тобою, мать! Кормилица священна.

О материнство, будь всегда благословенно.

Чтоб вечно создавать, явилось ты на свет.

Бог Еву сотворил, чтоб вырос Иафет.

Луч бездны, напоен священным женским млеком,

Дух с плотью сочетав, зовется человеком.

Неизреченные седьмые небеса

Из блага сотканы; в них свет, любовь, краса.

А что наш зримый мир? О, пропасть, стык дорожный!

Лишь беспорядок здесь творится всевозможный.

Но вот приходит мать, ребенку день даря, —

Из темного соска является заря,

И звезды падают, в румяном небе млея:

Плеяды наверху, а ниже Маккавеи —

Подобны лону дня. И должен этот свет

Умом и кровью стать. Исток грядущих лет —

Любая колыбель! На подвиг бесконечный

Всегда употребить готов господь предвечный

И света искорку, блеснувшую во мгле,

И каплю молока на грешной сей земле,

Где без своей звезды дитя несовершенно.

Будь, человечество, всегда благословенно!

Но если вспомню я содомские дела,

Молоха, Карфаген, всю эту бездну зла,

Что ваш закон творит, — коль все это измерю,

То дрожь берет. Дракон ужасней, чем Тиберий,

Ареопаг — вертеп, где правит Сатана

Фемида неспроста людьми ослеплена —

Она гнуснейшие свершает преступленья

И, если бы прозреть сумела на мгновенье,

То испугалась бы она своих весов.

Ведь мира этого закон давно таков,

Что он казнит Христа и милует Варавву,

И превращает он, творя свою расправу,

Крик новорожденного в замогильный стон.

Да, страшно жить! И я умом был помрачен:

Раб долга, королем себя я мнил когда-то.

И в Риме как-то раз во мраке каземата

Я видел женщину. Повешенья ждала.

Уж виселица ей воздвигнута была,

И яма вырыта. О приговоре зная,

Сказала женщина: «Дитя родить должна я».

«Тогда мы подождем», — ответствовал судья.

О, если бы тогда не чувствовал и я,

Что милосердием полно к нам небо будет,

То как бы я дрожал за души тех, кто судит!

Чего же было ждать? А вот чего: чтоб мать

Дала бы жизнь, чтоб смерть взамен ее принять.

Так подчиняется и рок людским приказам,

И даже без того, чтоб содрогнулся разум!

Над этой женщиной и жизнь и смерть сплелись,

Темницу озарив. О, скорбь! Чем ближе жизнь

К ребенку, тем скорей колодницы кончина.

Два призрака: один — смеющийся невинно,

Другой же — сумрачен и преисполнен тьмы,

Для двух живых существ свои ключи тюрьмы

Несли откуда-то из дали небосклона.

О, как прискорбно быть добычею закона!

Здесь правосудие доходит до того,

Что от бандита мы не отличим его.

И если бы дитя в утробе закричало,

Воззвало бы оно: «Закон, ты для начала

Мать умертвил мою! Ты зол, закон слепой.

Вот мать охвачена смертельною тоской,

И будет ли она дрожать, стонать, молиться —

Заставишь ты меня в убийцу превратиться.

О, колыбель моя! Она уже темна,

Хотя еще пуста, и вся в крови она.

Родившись, я убью. Еще на белом свете

И нет меня, а я за смерть уже в ответе!»

Но циркуль взял закон и взвесил урну зла:

Мала! Измерил он преступные дела,

Помножил зло на зло, печальной дал могиле

Из ясель выступить, велел, чтоб освятили

Над колыбелью гроб, и говорит: «Вот суд!»

О, тягостный закон! Желает он, чтоб тут,

Где милосерден бог, где день во всем цветенье,

Мать с отвращением бы встретила мгновенье,

Когда на белый свет появится дитя.

Я видел все это. В безмолвии, грустя,

Склонилась женщина и не ждала пощады.

И погребальный звон вещал в ночи: «Так надо!»

И чувствовала мать, что скоро срок придет;

Уже шевелится во чреве эшафот.

Мне страшно. Ужас душ я чувствую. О боже,

Здесь человек — стрела, но и мишень он тоже.

А кто стрелок? За что погибнет добрый люд?

Как! Друг на друга здесь две нации идут!

Вы одурачены, обмануты, бедняги!

Но кто вам право дал из ножен вынуть шпаги?

Что означать должны орудья и щиты?

Вас дикий трубный рев довел до глухоты.

О, вы сильней чем львы, ничтожнее чем мухи!

Кто будет ликовать средь скорби и разрухи?

Вы право лишь одно имеете: любить.

Здесь на земле господь велит вам вместе жить.

Суровый долг сокрыт под благостным законом.

Как вязам, и дубам, и тополям, и кленам,

Велел господь расти и размножаться вам.

Ведь хижин жалкий кров — опора всем дворцам.

О принцы, меж собой грызясь остервенело,

Вы видите кругом лишь землю для раздела,

Химеры, славу, власть, и псов, и егерей,

А я вокруг себя увидел матерей,

И вижу я сердца, которые разбиты,

И вижу урожай, попавший под копыта.

У света ясный взор, зарей блистает твердь,

А здесь с народами играет в кости смерть,

И в ужасе бежит отсюда жизнь. Но кто вы,

О люди, моему внимающие слову?

Вас множество! Вы мощь! Вы корень, ствол и плод

Всеобнимающего древа. Пламень, лед,

Моря, пески и соль — все ваше! А в пространстве

Решите вы летать — для ваших смелых странствий

Даль бесконечности. Владеете вы ей!

Вы можете сиять, любить, рождать детей.

Вихрь подает пример вам для полета в воздух,

Для храмов образцы вы усмотрели в звездах,

Работник, держишь все ты мощною рукой.

Господень исполин — вот кто ты, род людской.

И вдруг начать войну! О, гнусная затея!

Титан становится невольником пигмея!

Да, невозможное возможно! Ты, народ,

О всемогуществе забыл своем. И вот

Два жалких короля, два призрака, вампира

Два королевства рвут; и кажутся для мира

Они великими — безумец молодой

И старый дуралей! И скипетр их пустой

Колеблется меж них по мере накопленья

Людской испорченности, зла и преступленья.

Два жалких атома в неистовстве своем

Друг другу зло творят, — а ты, народ, при чем?

Несчастные рабы! Несется с поля брани

Лишь вашей глупости чудовищной рычанье.

Марионетки вы! Вам в руки дан клинок,

А за кого война — вам это невдомек;

И вы не знаете, кого вы здесь убьете,

Да и убьете ли, не сами ли умрете —

Кто знает? Смерть крыло раскинет над землей,

Вы вступите во мрак нестройною толпой,

Зачем — не сможете вы объяснить могиле:

Носители корон о том не объявили.

И все ж пошел в поход народ, неискушен

Во лживых ветерках, что обвевают трон.

Вы кто? Разбойники? Трубя и барабаня,

Вы ломитесь! Одно известно вам заране:

Здесь надо встретиться, вступить в смертельный бой,

Чтоб против был глухой, коль за идет слепой.

Вы за отсутствующих бьетесь властелинов.

Вот для чего пришли вы, жен своих покинув!

Вот для чего вы вдов оставите, сирот!

Вы сильный, молодой, бесчисленный народ, —

И вы позволили, чтоб эти псы-жандармы,

Как будто бы овец, загнали вас в казармы.

Война! Австрийцы, в бой! На битву, пруссаки!

Вот шомпола, кнуты, победные венки!

Под крепким батожьем к победе вы идете

И мощь нелепую свою вы отдаете

Своим мучителям, вот этим королям.

О вы, в составе цифр подобные нулям,

Шагайте, гибните, безмозглые созданья!

А ваши господа пируют в ликованье

Средь черных дел своих. Вы грудой мертвецов

Поляжете в траве; оставите отцов

Под небом сумрачным; и голубиным взором

В мир глянут сироты, оплаканные хором

Над колыбелями склоняющихся птиц.

О, скорбь великая! Не будет ей границ!

Так нет же! Встану я меж вами и могилой.

Дрожите! Это я! Я обладаю силой

Над человеческой душой повелевать.

Я запрещаю вам друг друга убивать.

О вы, чудовища, сыны мои, о братья,

Друг другу броситься велю я вам в объятья.

Как! Неужели здесь, средь гибельных полян,

В вас оживет Пифон, взревет Левиафан?

О человечество! Вообразишь едва ли,

Чтоб где-нибудь в лесах деревья воевали

И, потеряв покой, освирепели вдруг,

В драконьей ярости сцепляя ветви рук,

И смерч вокруг себя заставили крутиться,

Чтоб все смешалось в нем — листва, цветы и птицы.

Вот хаосом таким и стали вы сейчас

Под бурей, что невесть откуда принеслась.

А! Вы опьянены победными мечтами,

Но вы побеждены своими королями:

Их славу на себе любой из вас несет

И их ничтожество. Тень королей идет

За вами по следам. Вас держат злые длани.

Влачите вы ядро, как будто каторжане,

А стражники у вас — тщеславие и спесь.

Освободитесь же, покуда сила есть;

Разбейте эту цепь! Покиньте эти стены —

На них кровавое пылание геенны!

Ложь, злость, тщеславие, невежество — долой!

Мир и согласие! Живите! Кончен бой!

Нет! Не дадим земле тонуть в крови и смраде!

Невинность глупую использовали ради

Преступной выгоды. Не быть орудьем зла

Руке, которая бы пользу принесла!

Львы, тигры, к вам босой пришел я; умоляю:

О, будьте же людьми! Пришла пора такая,

Чтоб дать земле покой, чтоб дать расти цветам,

Колосьям, и лозе, и всяческим плодам.

Да не потонет мир ни в ужасе, ни в горе!

Пусть улыбаются нам розовые зори,

Чтоб люди благостными стали, как они;

Пусть в подданство возьмут нас светлой жатвы дни

И колыбели с их живительным качаньем.

Мир людям нескольким мы жертвовать не станем!

Кровь драгоценную не будем лить мы зря,

Не может быть, чтоб вопль хмельного дикаря,

Рев, что лишь адского владыку умиляет,

Поля бы возмутил, где божий свет сияет!

Как! Снова в хижине наденет траур мать,

И руки к небесам заломятся опять,

И снова ужаснет нас белизною мрачной

Мертвец среди полей и под водой прозрачной?

Как! Вдовы, сироты и старцы-бобыли

Вновь будут слезы лить? Страшитесь, короли!

Дела творите вы мрачнейшие такие,

Что услыхал господь советы громовые!

С меня начните! Как! Вы, бедняки, душить

Друг друга вздумали? Хотите завершить

Взаимной ненавистью бедствия сплошные?

Ведь Франции одной вы сыновья родные!

Я слышу: подле вас рыдает эта мать.

Крестьянин, ты пришел рабочих убивать.

Зачем же? Как твоя работа ни зовется,

Он в ней участвует. Единство пусть не рвется!

Велик ваш труд в полях, где род людской взращен.

Ты колос, гвоздь, кирпич, а право — это он.

От славного труда не надо отвлекаться.

Ведь с трудолюбием все больше крепнет братство.

Тот полет огород, другой колосья жнет.

Бог — средоточье бездн; свет разума он льет,

И оживляет он, и оплодотворяет,

И лица потные он одухотворяет.

Труд — высший ваш закон; и свят он! Но сейчас

Не заступ, не пила, а меч в руках у вас.

В чем суть? Опередив крестьянина, шагает

Рабочий; он спешит, грядущему внимает.

Он слишком быстр; другой уж слишком отстает.

Возможно. Бог — судья! Но можно ль, о народ,

Слать души в небеса, и копошиться в тине,

Кровь проливать рукой, презренною отныне,

И заставлять рыдать над крышами набат?

Все — жизнь! Нигде господь не выстроил преград.

Ах, если есть он там, где явь — лишь ось вселенной,

Коль существует цель, порядок неизменный,

И коль звезда чиста, и коль заря не лжет,

И верный друг земле вот этот небосвод,

И если жизнь есть плод, а вовсе не отрава,

И если радостны обязанность, и право,

Долг, и любовь, и труд, — то, чем бы ни была

Небесной молнии мгновенная стрела,

Нет ярости такой жестокой, бесконечной,

Безбожной, варварской, тупой, бесчеловечной,

Которую была б не в силах обуздать

Ребенка малого качающая мать.

Как! Всюду ярость? Как! Повсюду корчи, муки,

Смерть, множество гробов, в крови людские руки?

Как! Солнце ясное, и на цветке росу,

И милый месяц май в сияющем лесу

Тревожит мерзкое зияние могилы?

Ах, если победить вы наберетесь силы,

То много ль радости? Сердца как лед у вас,

И души черными в победный будут час.

Подумать только: чем вы братство заменили!

Бог создал вас, чтоб вы творили и любили,

Растили бы детей у ваших очагов,

А вы умеете плодить лишь мертвецов!

Вы, преходящие, к чему вы так гневитесь

На преходящее? Вы — братья! Примиритесь.

Очнитесь!

Боже мой! Все ускользает прочь,

И уж апостолу внимает только ночь.

Но должен он вещать и в мировой пустыне,

Где бездна для него подобна толпам ныне.

Живите, мыслите, надейтесь на успех,

И к цели двигайтесь, и все любите всех.

Никто не одинок на сей земле. Потребен

Любой для каждого. И ты не будь враждебен,

Богатый, к бедняку; а ты, о голытьба,

Богатому прости. Взаймы дает судьба.

Но не дарит она. И рано или поздно

Уравновесятся таинственно и грозно

Богатство с бедностью. Ублюдочен доход,

Который родился из чьих-нибудь невзгод,

И кривобокое фальшиво процветанье,

Добытое ценой народного страданья.

Зловеще дерево, коль труп вблизи него, —

Страшитесь, короли, тщеславья своего.

Вы, с ним престол деля, души себя лишили

И власти. Звук пустой, что вы Романов, или

Брауншвейг, или Бурбон, иль Габсбург. И не впрок

Вам ваши титулы. Жестокие, как рок,

На стройку пирамид гоняли фараоны

Народ закованный и зноем истомленный.

Что ж в эти глыбищи вместить они могли?

Лишь только бренный прах. О, верьте, короли:

И Сезострис, и Кир, и Александр могучи,

Но суетна их мощь, и быть гораздо лучше

Вот этим бедняком по имени Христос.

Могущественны вы, но как бы не пришлось

О милосердии вопить вам из-за гроба!

Здесь — лесть, но кара — там. Умерьте вашу злобу!

А ты, о труженик, согбенный под ярмом,

Ты, лев, которого считают муравьем,

Терпи, мой друг, и жди. Не вздумай только драться.

Да, да! Ты вправе жить и даже добиваться,

Чтоб плата возросла и труд твой легче был.

Согласен я, чтоб ты однажды получил

От бесконечности, от благ ее огромных

Назначенную часть услад житейских скромных, —

Жизнь боле сносную и даже вместе с ней

Гармонию, любовь, зарю и гименей.

Грядущее — не мрак. Свет в полусне сочится

Сквозь пальцы детские. И можешь ты добиться,

Чтоб справедливые настали времена.

Работа спорится, оплаты ждет она.

Очаг свой защищай, не уступай законам,

Когда лжесвятость их правам твоим законным

Помехой сделалась; ребенку хлеб достань,

Но брата не убий, и родины не рань,

И город не губи, разгром его затеяв.

Ни Вандемьеров, ни святых Варфоломеев

К сиянью своему не хочет идеал

Примешивать! О, свет возвышенных начал!

Надежда не должна быть тщетной и обманной.

Не помещают смерть в Земле Обетованной

Над безобразною клоакою резни.

Палач, кто б ни был ты, кого ты ни казни,

Одно бесчестие твое всегда всплывает —

Стыд победителя. О, люди! Умирает

Свобода бледная, пронзенная клинком.

Да, опозорь себя и всех убей кругом —

Вот славу извлекать возможно лишь какую

Из всех фальшивых дел, затеянных вслепую.

Увы! Невозмутим небес бесстрастный взор,

Нет для него убийц. И в глубине их нор

Оставим палачей. Победу ненавижу,

Коль ногти красные я у победы вижу.

Мне отвратительно, коль может вдруг попасть

Власть в руки мясника и вынуждена власть,

Победу одержав, замазывать тотчас же

Провалы мостовых песком. И стал бы даже

Мне ненавистен рай господень, если б он

Убийством был добыт. Как! Значит, и закон —

Преступник? И прогресс — разбойник? Опасаться

Нам следует весов, где могут оказаться

Те злодеяния, которые творим,

Тяжеле добрых дел, о коих говорим.

О, бойтесь запятнать грядущий день, народы!

Убийце не бывать посланником свободы.

Светило, чей восход разверзнул бездну, — зло.

Не провиденье нам такой прогресс дало,

Коль он, устроив ад, стремится в свод небесный.

Нет солнц, которые равны объемом с бездной.

Смертельных ужасов творить не может суд.

Нет прав, которые убить права дают.

Коль право смерть несет, оно лишь мститель дикий,

И очи демона горят на божьем лике.

Звезда бела, и кровь она не смеет лить.

Добро, чтоб быть добром, должно невинным быть.

И толпы прокляты, и разразились громы

Над одинокими. Покоя не найдем мы

Здесь, в мире сумрачном. Как пропасти без дна —

Священники; их тьма кошмарами полна.

Копнешь — все рушится. Взлетаем для паденья.

Тоска смертельная!

Увы, кругом смятенье.

Так много наших грез ниспровергает век!

Так много призраков встает! А человек?

Добыча ночи он. И ей помог священник.

Ведь это человек взывает со ступенек

Ужасной лестницы мучений: «Надо так!»

Плутает род людской вслепую. Через мрак

Мерещится ему лишь дикий пламень бездны.

Итак, все пагубно? Надежды бесполезны?

Жизнь — долг, расплата — смерть, у власти Сатана,

И зло — закон, и всем геенна суждена.

И корчи видел я, и слышал я стенанья.

В глубоком, никому не ведомом тумане

Народы скорбные томятся. Знаю я —

Немилосердны к ним священники, князья,

Министры, книжники, и палачи, и судьи.

О, участь волн милей, чем ваша участь, люди!

Томится океан, но столь не истомлен

Немым дыханием безмерных ветров он.

С небес, где человек хотел бы видеть бога,

Ужасных призраков склоняется там много,

И неизвестности стенания звучат.

«Плачь!» — говорит рассвет. «Умри!» — твердит закат.

Индусов божества из камня всех расцветок —

Как люди голые среди древесных веток,

И Вакх у эллинов хмельной и дикий бог,

И сфинксы нильские и пламенный Молох,

Ваал чудовищный, Юпитер — бог обмана,

И Доминик в крови под сводом Ватикана —

Все угрожают вам! Народы всей земли,

Вы прокляты! В раю — одни лишь короли.

Что им, избранникам, до всех житейских громов?

Глаза презреннейших придворных астрономов

На пышных лжесветил всегда возведены.

Довольны короли судьбой своей. Их сны,

Их пробуждения, их ложа, их забавы,

Кареты их, дворцы и троны их — кровавы.

От них — война. Купил священника тиран.

Талмуд не менее мне мерзок, чем коран,

В провинцию свою ты, цезарь-победитель,

Сегодня превратил небесную обитель.

Лойола гнет народ, но сильным мира льстит;

Факир жестокосерд, и бонзы гнусен вид.

Распятье — меч в руке у Юлия Второго.

Кайафа, в чьей душе кипенье ада злого,

Готов истолковать нам Моисея так,

Как это выгодно Тиберию. О, мрак,

Плач, крики, кровь и пот, мир изнемогший, темный,

Тьма неба, скрытого анафемой огромной.

Любовь и ненависть караются. Как быть?

За то, что родились, за то, что смели жить,

Вы, люди, прокляты! Вы платитесь за это.

Средь грозной ночи сам я не найду ответа.

К чему бросать свой лот в безмерность? Надо мной

Лазурный небосвод стал бездною ночной.

Все, что пришло, уйдет. Лишь скорбь не исчезает.

О, где ж — я спрашивал — надежда обитает?

Порой казалось мне: народы-бедняки

Благословляющей все ж видят тень руки,

И что-то все же есть спасительное где-то…

И вот над страждущим увидел луч я света,

И поглядел я ввысь и понял: луч тот нес

Скиталец благостный, таинственный, — Христос!

Чист взор младенческий, смеется ротик алый.

С незримым ангелом дружит ребенок малый.

О, тайна: он ни в чем еще не виноват!

Все, что избранники здесь на земле творят,

Не стоит и одной возвышенной улыбки

Младенца этого. Дивится он из зыбки

На все и любит всех. Ни пятнышка на нем,

И этой ясностью затмил он все кругом.

Он чистой свежестью нам жажду утоляет,

И рубит все узлы, и жар наш утишает.

Глаза прекрасные лазурностью полны.

Из эмпирея к нам, из дивной глубины

Является дитя. Когда б заговорило,

Могло б по именам назвать нам все светила.

И, глядя на дитя, мы на себя глядим,

Задумчиво себя мы сравниваем с ним,

И всех умнее тот, кто, вспомнив прегрешенья,

Перед невинностью склонившись на колени,

Захочет всей душой, всем сердцем одного —

Чтоб это нежное дышало существо.

Ему все сущее внимает. Шлет укоры

Оно порой тому, что тешит наши взоры,

И даже небесам, коль тьма в них все же есть,

И даже святости, поддавшейся на лесть.

Ребенок чист. Пред ним не вправе быть мы злыми.

Лепечет нежно он. Но криками своими

Мы песнь его глушим. Во мглу мирских смерчей

Вмешал он свой зефир. Хватило бы лучей

Его сиянию, чтоб укротить сердца нам,

Но мы кичливы, злы, и нет конца обманам;

Мы не стесняемся невинности святой.

И все же на земле не кончен век златой —

Прекрасная пора, век Реи и Сатурна:

Есть детство все-таки, хоть и грохочут бурно

В своем неистовстве железные века,

И беспощаден меч, и цепь еще крепка.

Вы — радость, между нас блуждающая, дети.

Растите счастливо, резвясь на этом свете!

Венчает слабость вас трепещущим венцом.

Для вас — весна! Без вас и день бы не был днем.

Так пойте! Но судьбе порой как будто жалко,

Что угрожает вам земная эта свалка,

И вот, чтоб избежать лишений и обид,

С благоуханием цветов душа летит

Обратно в небеса, в лазурный свод бездонный.

Когда безвременно умрет новорожденный,

Природа в трауре — скорбит она по дням,

Которые прожить предназначалось вам.

И зори ясные тогда роняют слезы:

Вас к братьям-ангелам вернули сестры-розы.

Не только в саване крыло заключено,

Но и в пеленках есть младенческих оно!

И это в сущности совсем одно и то же.

О нежные друзья, взлетите ввысь, но все же

Останьтесь! И тюрьма, ниспосланная нам,

По вашей милости да превратится в храм!

Подайте нам пример: молитесь и любите,

Невинно веруйте, без ярости живите…

Душа несчастная, что сделала ты с той —

О милостивый бог! — великой чистотой,

В которую была облачена от века?

Не понимаю…

Знай, священник: человека

Убьет здесь человек…

Злодейство!

…ибо он

Убил, и потому казнит его закон.

Понятно?

Да. Закон творит здесь преступленье.

Законы осуждать как смеешь ты?

Паденье!

Священник, чти закон!

Чти господа, судья!

Непостижимости иного бытия

Вот этот зримый мир — огромное признанье!

Убил! — Убить! — Отмстить! — По праву! —

По писанью! —

Эй, друг палач, руби!

Итак, ты смерть принес…

А что такое смерть?

Как знать!

На мой вопрос

Ответишь ли, палач?

Откуда знать мне это?

Судья, перед лицом встающего рассвета

Ответь: что значит смерть?

Не знаю я.

Увы!

А мне-то что?

За меч, за смерть беретесь вы,

Хотя не знаете вы, что она такое.

Несчастны вы и злы. Оставил за собою

Бог своего раба. Не пробуйте отнять!

Не вы построили, не вам и разрушать.

Вы вправе лишь сказать вот этому злодею,

Который только сам и знает, что содеял:

«Убил? Живи и знай, что бог тебя сразит».

О! Небо чувствует невыразимый стыд

При виде вашего глубокого паденья,

И сводит эшафот оно и преступленье

На ставку очную: и оба полны зла.

Хотите вы, чтоб кровь законно потекла.

Рукой свободного убийцы вы готовы

Из жизни вышвырнуть убийцу рокового,

Создав в противовес убийце палача,

Смерть обнажив во мгле, как лезвие меча!

Бог сделал смерть святой, вы сделали — греховной.

Насилье мрачное. Есть бог — судья верховный.

Рвать бесконечности завесу, чтоб злодей

Стал жертвой! Вот она, чудовищность людей:

Брать с изверга пример! Одни злодейства стали

Причиною других. Ужель так низко пали

Вы, люди скорбные, что и закон, увы,

Лишь продолженье зла, в каком погрязли вы?

Нагую гоните вы душу человечью

Навстречу вечности: ужасна эта встреча!

Так душу обнажать, судья, запрещено:

Ища пристанища, она пойдет на дно.

Мы слепы. Бог ведет нас всех: тьмы покрывалом

Прикрыл он лица нам. Недаром же не дал он

Нам быть прозрачными. И этот саван — плоть —

Слетает с нас тогда, когда решит господь.

Усталой старости кратчайшие мгновенья

Бог для раскаянья нам дал, для размышленья.

А умерщвлять так вдруг — великая беда!

Кто б ни был ты, но бог — незрим и добр всегда —

Сам бездну вечности пред нами отверзает.

Он может! Всех, кто пал, к себе он принимает,

Задумчивый творец. А что закон земной?

Мы, бренные тела с бессмертною душой,

Под звездами небес расстлались темнотою.

Я тайна для себя. Господь лишь знает, кто я.

Не вправе маску снять со своего лица

Ты, человек; не тщись перехитрить творца.

Как! Прерываете вы бытие земное,

Захлопнув наугад окошко роковое?

Но знайте: умерший родится где-то вновь.

Вновь! Ужас этих слов пусть леденит вам кровь,

О бледные творцы чернейшего злодейства!

Вам ясны судьбы душ?

Чтоб накормить семейство,

Задумал он убить. А вы сытей его!

Вы убиваете его. А для чего?

Чему же собственно вы радуетесь, люди?

Что схожи сделались и зло и правосудье?

Смерть, птица дикая! Кто вымерит размах

Твоих могучих крыл на суше и морях?

Ты белое крыло возносишь в мир надзвездный,

А сумрачным крылом коснулась адской бездны.

Что знаем? Библия священника страшит,

А разум наш, увы, беспомощно скользит

Лишь по зловещему пределу вероятий,

И совесть узницей томится в каземате.

В поступках ваших дать не можете ответ.

Падение во тьму вы наблюдали? Нет,

Вы не имеете об этом представленья.

О, это темное, огромное паденье

Во тьму кромешную, в ее отверстый зев,

Где бесконечностью кипит неясный гнев!

Представьте же себе: летит приговоренный,

И руки страшные расставил мрак бездонный.

О, скорбь! Святой покой как смеешь нарушать

Ты, смертный, чей удел — лишь терпеливо ждать?

Кричит небесному земное правосудье:

«Я только праведно!» О, верьте старцу, люди, —

Мы только плевелы, и еле виден нам

Серп; а рука жнеца, который где-то там,

В глубокой темноте, что будущим зовется,

И вовсе не видна… Но увидать придется!

Казнить вот этого?.. О, небо! Плачу я.

А что он мне? Кто он? Лишь бог ему судья!

Убить, не выяснив, кто этот, над которым

И небо благостное медлит с приговором!

Вы точно взвесили намеренья свои?

Все ль ясно для тебя, премудрого судьи,

И для тебя, народ немилосердный? Крылья

Раскинет тот, кого толкнули вы к могиле.

Но смерть насильственная может породить,

Быть может, ястреба, — голубку, может быть.

А вдруг невинен он? Терзали вас сомненья?

Быть может, будет взлет, а вовсе не паденье,

И вашему суду могила даст отпор.

Чем перед господом ваш будет приговор?

Коль вы не знаете, так осторожны будьте.

Земля — песчиночка средь безграничной мути

Соседних с нею бездн, туманностей, глубин;

Но лишь затронете вы атом хоть один —

И содрогается тогда вся бесконечность.

О, величайшую творит бесчеловечность

Род человеческий, безумен, исступлен:

Уравновесил он злодейство и закон!

С холодной вышины глаза следят за вами:

Не ждите, чтоб они наполнились слезами.

Есть соглядатаи! Внимательно глядят!

Не возмущайте их убийством наугад.

Ведь скажут: стали мы неистовства рабами.

Куда бросаем, что? — Не ведаем и сами,

Что именно пожрать должна немая тьма.

Ах, покушения прискорбные весьма —

Бросать в неведомое то, что неизвестно!

Зачем усугублять оцепененье бездны

Звучаньем топора и гнать куда-то прочь

Неведомую тень в неведомую ночь?

Молитве — созерцать, а знанью — быть упорным,

Искать. В монастыре святой Минервы черном

Был суд. И от кого ж отрекся Галилей?

От бога! Видит бог томление людей.

Пусть глубочайший мрак распространен над нами

Миры спасаются обменными огнями;

Хоть небо столь темно, что счета безднам нет,

Но шлет звезда звезде сквозь эти бездны свет.

Немирна и лазурь — бывают там заботы

И бедствия свои. Порою звездочеты

На тверди золотой усматривают вдруг

Смерть солнц. Падучих звезд вещает нам испуг,

Что где-то в страшной тьме зенита, нам чужого,

Заря последняя рассеяться готова.

Все знает лишь господь, вполне определив

Неведомый прилив, а также и отлив.

Мир только облако, и ветры, что колышут

Такое облако, своим порядком дышат.

Ученый спросит: «Как?», мыслитель: «Почему?»

Во тьму ушел ответ, непостижим уму.

Тьма — нисхождение чудес. Мы увидали

Лишь неизвестное. Но это навсегда ли?

О правосудии взывает эта мгла.

Нет бури, что б смести с небес ее могла.

И вот поэтому, о пастыри людские,

Должны предпринимать мы действия такие,

Чтоб человек был добр и в смутные часы,

Когда в руках творца колеблются весы.

Да слышат Рим и Мир! Народ, войны не надо!

Междоусобья — прочь! Казнимому — пощада!

Под небом голубым Свободу обретем,

Пред Смертью — Равенство, и Братство — пред Отцом!

Любите! Сильные, слабейших поддержите.

Вредящих вразумим. Калечащих лечите.

Мир и прощение! И снисхожденье к злым.

Ведь вправе добрые прийти по-братски к ним.

Что пользы в чистоте, коль чистый позабудет

Про заповедь любви? Не солнцем солнце будет,

Коль тиграм и волкам в сиянье даст отказ.

Разоружение великое сейчас

Я вам показываю в небе. Наблюдайте

Звезду, зарю, лазурь, закон и мир. О, дайте

Раскаянью расцвесть! Уймитесь, палачи.

Задумайся, судья. Ты, Каин, жизнь влачи.

У тех, кто без Вчера, хоть Завтра не отымем —

Пусть право каяться останется за ними.

Чем кротче наши сны, тем выше духа взлет.

Так сейте! Богачи — богаче от щедрот.

Нужда — не ненависть. Вы, бедные, любите

И во спасение любовь употребите.

Как траур ни глубок, надежда быть должна,

И тьма как ни черна, а все ж небес полна.

О, ненависти вихрь! Темны его порывы.

Любить, любить, любить по-братски все должны вы.

И вот, лицом к лицу с безумцами побыв,

Уменьшив зло земли, купели дно омыв,

Священник средь владык и средь народов нищий,

Я, возлюбивший скорбь и бедные жилища,

Задумчивый старик, бредя в кромешной мгле,

Пришел к тому, что даст увидеть на земле

Всю меру господа, который — в человеке:

Вам оставляя Рим, беру себе навеки

Я Иерусалим. Достойней не найти

Мне места, чтоб к творцу молитву вознести.

Там, в Капитолии, лишь призрак, а душою

Здесь, на Голгофе, я. Здесь стал я сам собою.

Здесь ангел и святой считают, что я прав,

Покинув цезаря, Христа взамен избрав.

Из мглы, где трон погряз, к кончине, как к вершине,

Помогут мне взлететь орел с голубкой ныне.

Я сердца твоего величье, Иисус,

Познал — и вот слугой гробницы становлюсь.

Я саван полюбил и пурпур ненавижу,

Но в жизни я живу, а вы, князья, как вижу,

На черных костяках престолы возвели.

Прах — всемогущество земное, короли!

К надежде человек рукою потянулся,

Другой рукою к злу он тянется. Споткнулся,

Вновь подымается, торопится, бежит…

И понимаю я, что быть мне надлежит

Поддержкой для людей; они изнемогают.

Я буду светочем для всех, кто пролагает

Для человечества пути вперед. Всех вас

Зову идти вперед. Мрак умер. И сейчас

Тепло грядущего мы чуем. Легче стало!

Друг друга мы нашли. Искали мы немало.

Сквозь жуткий сумрак душ пришел я к вам, друзья.

Я вам сказал: «Я день. Для вас рождаюсь я».

Итак, я к вам иду, и вы ко мне стремитесь.

Мирского подвига сподвижники, трудитесь.

Пусть вечно молоты по наковальне бьют.

Будь чист, и праведен, и кроток, добрый люд!

Все заняты святой, великою работой.

Священник — молится. И полон он заботой

Любовь в мольбе излить, чтоб в вас вошла бы вновь

Она. Любите же! Вас озарит любовь.

Мир оскорбляет тот, кто солнцу тьмой ответил.

Бог создал истину, и долг, и добродетель,

Чтоб темное нутро людское озарить.

Когда лазурь чиста, не следует скорбить.

Так пусть под полною незримых взоров бездной,

Отнюдь не менее, чем небо ночью звездной,

Сияет целый сонм ликующих сердец!

Любите. Мир вам всем!

И мы тебя, отец,

Благословляем.

Сын, прими благословенье!

Ужасное меня томило сновиденье!