Том 13. Стихотворения

Строитель создал храм пять тысяч лет назад

В честь бога вечной тьмы, кому подвластен ад,

Чтоб духи ужаса там жили в гневе лютом.

А ныне — ласточки небесные живут там.

Бежать за каменные кручи!

Во глубину пустынь бежать!

Уже на нас волной кипучей

Идет бесчисленная рать!

Она по всем морям пробьется,

Все обойдет материки;

Там бешеные полководцы

И бешеные моряки.

У них орудья на телегах

Ползут в безмолвии ночей,

И всадники в лихих набегах

Летят как тысяча смерчей.

И разъяренными орлами

Они заклёкчут: «Мы идем!

Мы поразим мужей клинками

И женщин голодом убьем!»

И видно их вооруженье,

Блестающее в тьме ночной,

И слышно их передвиженье,

Рокочущее как прибой.

И крылья их, крепки и быстры,

Затмят раскраску облаков,

Неисчислимы, словно искры

От полыхающих костров.

Идут со злобою звериной,

С мечами острыми в руках…

Не выходите на равнины!

Не покидайте свой очаг!

Уже военный рог по селам

Рычит, неудержимо дик,

И движущимся частоколом

Проходит ряд железных пик.

О, этот дым! О, скрип обозный,

Их злая речь, их грубый смех!

О, этот образ силы грозной

И страшной пагубы для всех!

Но наш господь, небес владыка,

К ним обратит лицо свое —

И от божественного лика

Они падут в небытие!

Под Талаверою один я помню случай.

Мы с англичанами вступили в бой кипучий

И встретились в упор у крепостной стены;

Мы с северной пришли, те с южной стороны.

Ложбинка узкая делила два потока,

Уже с утра шел бой упорно и жестоко,

И сизые дымки, взметая пыльный прах,

Пятнали солнца лик, застывший в небесах;

И солнце, дымные преодолев преграды,

И юно и старо, как песни Илиады,

Видавшие бои, где бился Ахиллес,

Как будто мстило нам и с высоты небес

На тех, кто оглушен был воем канонады,

Свинцовые лучи метало без пощады.

Оно слепило нас, стремясь в единый миг

Дополнить молнией раскат громов земных,

И правило свой пир, зловеще лучезарно…

Король испанский Карл и временщик коварный

Годой — с британцами сумели нас столкнуть,

Но климат здешних стран не нравился ничуть

Ни им, ни нам. А день действительно был страшен:

Кругом ни травки. Но ложбины край украшен:

Там две-три сосенки невзрачные росли,

И между них сквозил ручей из-под земли.

Он, как летучий взгляд сквозь темные ресницы, —

Сквозь камни, сквозь траву сумел вперед пробиться,

И пограничная черта проведена.

Быстрей, чем сеятель бросает семена,

С британцами в упор схватилися французы.

Зияли животы, как вскрытые арбузы,

И плавали в крови и кости и кишки,

А солнце лютое смотрело на пески.

Штык, пуля, пистолет и пушка или пика —

Нам это все равно, но вот жару стерпи-ка:

Железу и свинцу никто из нас не рад,

Но это только смерть, а жажда — это ад!

О, эта смесь жары, и горечи, и пота!

Но все же длилася кровавая работа,

И озверело мы рубились. Груды тел

Валялися в ногах у тех, кто уцелел,

Немы и холодны, безжизненные камни…

И тут-то ручеек блеснул издалека мне…

Испанец, закричав: «Каррамба!», побежал

К воде; ее уже британец оседлал;

Француз кидается — один, другой, все трое;

Вот на коленях все, уж речи нет о бое;

Вот раненый ползет, чуть дышит, на локтях,

И чокаются все водою в киверах…

Тот говорит тому: «Твое здоровье, друже!»

Так угощались мы, как в старину, не хуже.

Хоть после этого мы снова в бой пошли,

Но каждый чувствовал, что если короли

Желают нас обречь на гибель и проклятья,

То там, у бога, мы — между собою братья!

Солдат! Ты был суров и горд. Во время оно

Быть может, лишь одна Траянова колонна,

Чей мрамор сохранил великие дела,

С твоей осанкою сравниться бы могла.

Кудлатый мальчуган в деревне полудикой,

Рукой великого ты к армии великой

Был приобщен, и вот бретонский пастушок

Сменяет на ружье кленовый посошок.

И славный день настал, сраженья день счастливый,

Когда под ядер треск, под грозные разрывы,

Пред фронтом на коне воителя узрев,

Ты вдруг почувствовал: в тебе проснулся лев.

Ты львом был десять лет. Стремительным наездом

Ты облететь сумел Берлин, Мадрид и Дрезден,

И в этих городах от страха все тряслось,

Когда ты площади пересекал насквозь,

Напором боевым с ватагою победной;

И грива конская тряслась на каске медной,

И ты был впереди, ты расточал свой пыл, —

Ты был могучим львом, ты властелином был!

Но вот Империя другим сменилась веком,

И лев становится обычным человеком…

Жить стало нелегко, и все же нужно жить,

И с голодом притом не хочется дружить.

Обиды всё больней, всё горше неудачи;

Дойдешь в конце концов до конуры собачьей!

И, вот сегодня ты, увенчанный герой,

Солиден, строг и сух, в ливрее золотой,

Когда идут во храм сановные старушки,

За ними шествуешь с болонкой на подушке

И смотришь, как слюной собачий брызжет зев,

А в сердце у тебя рычит имперский лев.

Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ,

И старый мир, над ним свой утверждая гнет,

Стоял средневековой башней.

Но возмущения поднялся грозный вал,

Железный сжав кулак, народ-титан восстал,

Удар — и рухнул мир вчерашний!

И Революция в крестьянских башмаках,

Ступая тяжело, с дубиною в руках,

Пришла, раздвинув строй столетий,

Сияя торжеством, от ран кровоточа…

Народ стряхнул ярмо с могучего плеча, —

И грянул Девяносто Третий!

Как при вторженье войск, огромные просторы

Переполняет гул, все ближе, все слышней…

Какой-то странный шум до верха залил горы,

Какой-то странный шум идет из-за морей.

Откуда этот шум? И чайку с океана,

Могучего орла поэт к себе зовет:

«Там не лавина ли, скажи, орел Монблана?

Не ураган ли там, о чайка бурных вод?»

И чайка вольная, услышав зов поэта,

Явилась, и орел с Альпийских гор летит.

Ответствует орел: «Нет, не лавина это».

«Не буря это, нет», — мне чайка говорит.

«Ужели, птицы, то не смерч, не волн кипенье,

Не спутник верный ваш — свирепый аквилон?» —

«Нет, за горами, там, мир потерпел крушенье». —

«А за морем, вдали, — там мир другой рожден».

И говорит поэт: «Летите, с вихрем споря,

О птицы, вьющие над пропастью свой дом:

Ты — в горы возвратись, ты — возвращайся в море, —

А мы с тобой, господь, поговорим вдвоем.

Ты видишь, гибнет Рим! Твой Рим, что был от века!

Мир хочет за собой Америка вести!

Не извратится ли природа человека,

И не собьется ли он с верного пути?

Америка — страна с душой оледенелой;

Нажива — цель ее во всех мирских делах.

Звезда ж Италии, что ныне побледнела,

Огнем поэзии пылала в небесах!

Материки звездой холодной озарятся,

И Филадельфия, где властвует купец,

Изгонит римских муз, кем был любим Гораций

И Микеланджело — ваятель и певец.

Пусть так! Но знай, господь: то значит — закоснеет

Дух человеческий в тяжелом долгом сне;

Сгустятся сумерки, мир сразу потускнеет.

Угасший солнца свет не возместить луне!»

Царила в городе жестокая вражда

Три мрачных дня. В реке багровая вода

Кишела мертвыми телами.

Голодный, нищий ткач, нуждою разъярен,

Восстал, спалил станки, — и задрожал Лион:

Зажглось войны гражданской пламя!

На брата поднял брат кощунственный клинок;

Солдат рабочего сшибал прикладом с ног,

Стрелял рабочий в грудь солдата.

Забыли все о том, что кровь у них одна.

И только мудрецы стонали: «О, страна!

О, век наш! Горькая расплата!»

Три ночи страшные, огнем войны объят,

Не ведал город сна. Зловеще бил набат;

А по утрам, когда молитвы

Творит обычно люд и улицы пусты,

Орудья с грохотом неслись через мосты,

Спеша к местам кровавой битвы.

В величии своем природа и господь,

Смотря, как страждет дух и мучается плоть,

Не положили злу предела…

И вот события чредою грозной шли;

О, рок! Лион пылал, как факел, а вдали

Громада Альп зарею рдела…

Гигантскую резню, Париж на смертном ложе,

Истерзанный народ ты видела, — и что же

Ты говоришь, решив свой подвиг совершить?

«Я убивала. Вы должны меня казнить».

Охвачена душа великим полыханьем.

Слова твои звучат высоким состраданьем.

Из страшных небылиц плетешь зловещий миф.

Дочь Рима Аррия, библейская Юдифь

Рукоплескали бы, гордясь твоею речью.

Ты говоришь: «Дворцы готовилась поджечь я.

Я убивала — пусть расправятся со мной!»

Для попранной толпы ты речь ведешь — для той,

Что слушает тебя в немом благоговенье.

Ты гордо на себя возводишь обвиненье;

А судей жжет твой взор и кровь их леденит;

Ты кажешься одной из грозных эвменид.

И смерти тень вошла и встала за тобою.

Зал в ужасе молчит. Израненный войною,

Кровоточит народ. Полна тяжелых дум,

Столицы слышишь ты многоголосый шум

И постигаешь в нем ход жизни неуклонный,

Над миром вознесясь душою отрешенной.

Мысль у тебя одна: когда же он придет,

Час торжества, и ты взойдешь на эшафот?

Ты на себя хулу и пытки навлекаешь

И муку смертную бесстрашно приближаешь.

А судьи шепчутся: «Казнить ее! Она —

Чудовище». Но ты стоишь, озарена

Сияньем святости. И дрогнул суд надменный:

Его поколебал твой облик вдохновенный.

Ни «да», ни «нет» они не смеют произнесть.

Кто ведает, что твой закон единый — честь,

Что, если спросит бог: «Откуда ты, такая?» —

Ответишь ты: «Иду из мрака, где, страдая,

Влачится род людской. Я видела беду.

Мой долг меня ведет. Из бездны я гряду»;

Кто трепет знал стихов твоих неизъяснимый

И то, как, обо всех заботою томима,

Ты не щадишь себя, не ешь, не спишь ночей;

Кто знал огонь твоих неистовых речей

И кто видал твое суровое жилище

С остывшим очагом, со скудной, грубой пищей;

Кто оценил в тебе величье простоты

И понял, что любовь под гневом прячешь ты,

Что извергов разишь ты взглядом, как кинжалом,

Но, как родная мать, нежна с ребенком малым, —

Тому, о женщина, ни твой угрюмый вид,

Ни складка горькая, что возле губ лежит,

Ни вопли злобные, от имени закона,

Хулителей твоих бесчестных — не препона;

Он с возмущением воскликнет: «Клевета!

Не коршун хищный ты! Как голубь ты чиста!»

Пусть спорят о тебе. Твои не слышат уши

Потока слов. Но нас всегда пленяют души,

Что как лазурь ясны, хоть сотканы из гроз;

Нас изумляет звезд бесчисленный хаос,

Что в сердце честном скрыт — большом, неукротимом,

Пылающем в огне, и все ж — неопалимом!

Сколько неги и покоя!

Поглядите: в этот грот

Дафнис мог прийти за Хлоей,

За Психеею — Эрот!

Ритм природы здесь лишь найден

В сладкозвучии своем:

Глюк хрипит, фальшивит Гайдн

По сравненью с соловьем.

Небо, поле, стих веселый —

Что за трио! Чудеса!

Слышишь, в ласточкино соло

Хор кузнечиков влился?

Песни утренние эти

Вьются с птицами, паря, —

Вот уж шесть тысячелетий,

Как диктует их заря.

Эти травы полевые

Пышным садом прорастут,

Чтобы гости городские

Отдохнули славно тут.

Облицованные скалы

Теплотою просквозят.

Даже воробьи-нахалы,

Стали скромны, не дерзят.

Вот июнь за светлым маем

Следом шествовать готов.

Мы едва лишь различаем

Колокольчики коров,

Да когда стучит крестьянин

Башмаками из коры,

И летают мошек стаи,

Ошалевши от жары.

А когда настанет вечер,

Бог, пройдясь по небесам,

Зажигает всюду свечи

И вечерню служит сам.

Мы забудем в этой куще

Опыт долгих неудач —

То, что людям так присуще:

Глупый смех и горький плач.

Только здесь вниманья, к счастью,

Я могу не обращать,

Если Францию на части

Делит швабская печать.

Все в этих скалах есть: пленительность, и мрачность,

Обрывы, небеса, глубоких бездн прозрачность,

Гул волн, что иногда звучит как гимн святой,

Терпение — нести безмерность над собой;

Душа пред далью вод, не скованных границей,

Расправив два крыла, взлетает гордой птицей.

Вот вечер близится, час молчаливый, мирный;

Сверкает дельта солнц в безбрежности эфирной

И бога имени заглавный чертит знак;

Венера бледная блестит сквозь полумрак;

Вязанку хвороста таща в руках сухого,

Мечтает дровосек, как у огня живого

Веселый котелок согреет свой живот, —

И радостно спешит. Спит птица. Скот идет.

Ослы прошли домой под ношей необъятной.

Потом смолкает все, и только еле внятно

Лепечут стебли трав и дикого овса.

Все стало силуэт: дома, холмы, леса.

Там черные кусты медлительно трепещут

Под ветром ночи; там, в тени, озера блещут,

И лилии болот, цветы волшебных фей,

И ирисов цветы, и стебельки нимфей,

Склоняясь и дрожа, зрачками глаз прекрасных

Глядятся вглубь зеркал таинственных и ясных.

К нам вновь пришла весна! Апрель с улыбкой нежной,

Цветущий май, июнь — о месяцы-друзья!

Со светом и теплом опять встречаюсь я…

Качает над ручьем вершиной тополь стройный,

В густой тени листвы, душистой и спокойной,

Щебечут стаи птиц, и в шелесте лесов

Мне строфы чудятся неведомых стихов.

Сияя, день встает, увенчанный зарею,

Любовью вечер полн, а ночью над землею,

Когда в бездонной тьме утонет небосвод,

Как будто песнь слышна о счастье без забот.

Один среди лесов, высокой полон думы,

Идешь, и за тобой бегут лесные шумы;

И птицы и ручьи глядят тебе вослед.

Задумчивых дерев тенистые вершины

Поют вокруг тебя все тот же гимн единый,

Что и душа твоя поет тебе, поэт.

Чудесно! Воздух чист. Лазурь тепла, бездонна.

Прощай, зима-Геронт! Привет, Клитандр влюбленный!

Мне это повторять тебе не надо: нас

Зовет идиллия, и дорог каждый час.

О, я не упущу начала: на свободу

Апрель уж выпустил плененную природу;

Весна мне говорит: «Послушай, посмотри,

Как, гривы разметав, ржут скакуны зари!»

Я предвкушаю все: песнь в синеве и в гнездах;

Цветы, склонясь к ручью, впивают влажный воздух;

Лалага кружится с венком из роз на лбу;

Лучи влечения, скрестясь, ведут борьбу,

Чтоб слиться вдруг; и луг нескромен, полон жара;

И лес бормочет. «Я соединяю пары;

Так пламенны сердца, так сень дерев темна,

Что в мироздании не сыщешь ни пятна;

Растроганной душой открылся Пан народу;

Полна мечтания воскресшая природа;

И нет помех любви, и жизни нет помех;

И кто-то кличет нас, задорный слышен смех,

И думаешь порой, что всех нас знают птицы;

Пруды, лазурь, луга, где строй эклог родится,

Как декорации, прекрасны и легки,

И в каждой прихоти вольны здесь мотыльки.

А в гнездах, на ветвях, внизу, где мало света, —

Вопросы вольные и смелые ответы;

И запахом вьюнков наполнен край чудес;

И тень тепла; и нимф мне шлет навстречу лес;

И с ними презирать могу я невозбранно

Барбе д'Оревильи, отпетого болвана!

В холмы дорога побежала,

И небо стелется над ней

Суровым отсветом металла

Среди уродливых ветвей.

По берегам теней блужданье;

Кувшинка полночью цветет;

И ветра свежее дыханье

Гнет травы, морщит сумрак вод.

Но растушовкою в тумане

Слиты и свет и мрак ночной.

Скользит по сумрачной поляне

Каких-то странных чудищ рой.

Вот поднимаются виденья…

Откуда? Что здесь нужно им?

Что за уродливые тени

Плывут над берегом пустым?

В тревоге путник — сумрак длится,

И, смутным ужасом объят,

Глядит он, как средь туч клубится

Кровавым пурпуром закат.

Звук молота и наковальни

Доносится издалека.

У ног его равнин печальных

Даль безгранична и мягка.

Все гаснет. Отступают дали.

Он видит — в мрачной тишине

Виденья вечера предстали,

Как тени в тяжком полусне.

Под ветерком, полна забвенья,

Слила равнина в час ночной

Торжественность успокоенья

С широкой, мирной тишиной.

И среди общего молчанья

Порой лишь шорох пробежит,

Как еле слышное дыханье

Того, кто все еще не спит.

Туманный вяз, холмов обрывы,

Тень старой ивы, край стены,

Как мир нежданно прихотливый,

Сквозь сумрак путнику видны.

Цикады жесткими крылами

Треск поднимают вдоль дорог;

Пруды простерлись зеркалами —

В них небо стелется у ног.

Где лес, холмы, луга, поляны?

Ужасным призраком земля

В туман, таинственный и странный,

Плывет громадой корабля.

Уж воздух не пьянит, закат не так румян;

Вечерняя звезда закутана в туман,

Короче стали дни; не ощущаешь зноя,

И лист подернулся печальной желтизною.

Куда как наши дни безудержно быстры

Тот, кто вчера страдал безмерно от жары,

Сейчас за теплый луч отдаст все блага в мире!

Для тех, кто спать привык, открыв окно пошире,

Досадны осени и непогодь и муть,

А лето — это друг, что едет в дальний путь.

«Прощайте!» — этот стон исполнен нежной ласки.

«Прощайте вы, небес нежнейшие раскраски,

Прогулки легкие, свиданий нежных пыл,

И рифмы звонкие, и шорох птичьих крыл,

И счастье юное, какое знают дети,

И зори, и цветы, и песни на рассвете!»

Они вернутся к нам, чарующие дни;

Но вот вопрос меня застанут ли они?

Словечко модное содержит ваш жаргон;

Вы оглашаете им Ганг и Орегон;

Оно звучит везде — от Нила до Тибета:

Цивилизация… Что значит слово это?

Прислушайтесь: о том расскажет вам весь мир.

Взгляните на Капштадт, Мельбурн, Бомбей, Каир,

На Новый Орлеан. Весь свет «цивилизуя»,

Приносите ему вы лихорадку злую.

Спугнув с лесных озер задумчивых дриад,

Природы девственной вы топчете наряд;

Несчастных дикарей из хижин выгоняя,

Преследуете вы, как будто гончих стая,

Детей, что влюблены в прекрасный мир в цвету;

Всю первозданную земную красоту

Хотите истребить, чтоб завладел пустыней

Ущербный человек с безмерною гордыней.

Он хуже дикаря: циничен, жаден, зол;

Иною наготой он безобразно гол;

Как бога, доллар чтит; не молнии и грому,

Не солнцу служит он, но слитку золотому.

Свободным мнит себя — и продает рабов:

Свобода требует невольничьих торгов!

Вы хвалитесь, творя расправу с дикарями:

«Сметем мы шалаши, заменим их дворцами.

Мы человечеству несем с собою свет!

Вот наши города — чего в них только нет:

Отели, поезда, театры, парки, доки…

Так что же из того, что мы порой жестоки?»

Кричите вы: «Прогресс! Кто это создал? Мы!»

И, осквернив леса, священные холмы,

Вы золото сыскать в земном стремитесь лоне,

Спускаете собак за неграми в погоне.

Здесь львом был человек — червем стал ныне он.

А древний томагавк револьвером сменен.

Он не был виноват. Но вот сосед доносит…

Какой-нибудь Жиске, нахмурив лоб, гундосит

(Иль Валантен, Англес — не все ль равно, как звать?)

«Ага, еще один смутьян? Ар-рестовать!»

С постели поднят он. Его сопротивленье,

Попытка убежать внушают подозренье.

Скорей наручники! Он виноват уж в том,

Что возмущается: зачем вломились в дом?

Подумаешь! Видать, и вправду он бунтует…

Виновный бы смолчал, невинный — протестует:

«Ведь я же ничего не сделал!» Идиот!

Он верит, что, когда по улицам течет

Кровь алая, — судья найдется беспристрастный

И все расследует, все разберет… Несчастный!

Возиться, разбирать донос, весь этот бред?

Кто молодым попал в тюрьму — тот выйдет сед.

Ослушникам грозит суровая расправа…

Страданье — ваш удел, молчанье — ваше право.

Доказывать свою невинность — тщетный труд.

Ужель не знаете вы, что такое суд,

Полиция, тюрьма? Они — песок зыбучий:

Пытаетесь спастись от смерти неминучей —

Лишь глубже вязнете в трясине. Никогда

Не ждите доброго, попавши в топь суда,

От тех, кто вознесен игрой судьбы высоко!

Случится ль вам тонуть средь бурного потока,

В горящем здании остаться иль пойти

Навстречу гибели по ложному пути —

Тотчас со всех сторон сбегутся на подмогу,

Тотчас же вызволят, укажут вам дорогу,

Дадут пристанище, уберегут, спасут, —

Но помощи не жди, коль угодил под суд!

И вот для общества потерян подсудимый,

И понесло оно ущерб неизмеримый:

Бедняга этот был и честен и умел;

И знаете ли вы, что он семью имел?

Но судьям все равно! В потемках каземата

Он превращается в живого автомата;

Несчастного тюрьма на свой муштрует лад:

«Вставай! Трудись! Ложись! Иди вперед! Назад!»

Затем — далекий путь до берега Кайенны;

И море, этот зверь — взор сфинкса, рев гиены, —

Рыча, баюкает его в туманной мгле,

Несет за горизонт, к обрывистой скале,

От века и людьми и богом позабытой,

Где сумрачных небес дыханье ядовито,

Где кажется врагом угрюмый океан…

И правосудия захлопнулся капкан.

Хоть жизнь сохранена, не лучше ль гильотина?

Он — каторжник, он — раб, он — вьючная скотина,

Он — номер, он — ничто; он имени лишен,

И даже спит в цепях, под дулом пушки, он.

Но палачи не спят… Едва заря займется

(О, соучастница!) — он от пинка проснется,

И — пытка заново: в невыносимый зной

Бесплодную скалу весь день долбить киркой.

Не люди — призраки там вереницей бледной

Бредут, и небеса нависли кровлей медной,

Как будто придавив их горе, их позор…

И он — не душегуб, не взяточник, не вор —

Под тягостным ярмом, влача его уныло,

Согнулся; жизнь ему становится постыла;

И днем и по ночам его грызет тоска;

Незаживающая рана глубока…

Живого места нет в душе, и звон кандальный

Звучит в его ушах как будто погребальный…

Единственный закон здесь правит — это плеть.

Здесь люди лишены способности жалеть.

Когда, измученный, задремлет он порою —

«Эй, ты!» — и плеть уже свистит над головою.

Кто он? Презренное, как парий, существо.

Жандарма пес рычит, обнюхавши его…

Труд вечный, горький хлеб… Судьба, как ты жестока!

Но вот внезапно зов доносится с востока;

То Марсельезы клич несется гордо ввысь.

И услыхал мертвец: «Восстань! Живи! Вернись!»

Открыла родина отверженному двери…

Жены на свете нет — не вынесла потери.

Где сын? Неведомо, что сталось с ним. Где дочь,

Кудрявый ангельчик? Похожую точь-в-точь

Он видит женщину под вечер на панели,

В румянах, пьяную, плетущуюся еле.

Ужель она?

Но чу! Париж забушевал.

То — революция, то — беспощадный шквал

Во все концы земли бросает гнева семя.

И вот в его душе, притихшей лишь на время,

Сверкает молния и гром гремит, круша.

Разверстой бездною становится душа,

Встает в ней черный вал. Пылает гнев во взорах…

Настал его черед… Давайте пули, порох!

Прочь жалость! Утолит он ненависть свою!

Священник? Режь его! Судья? Убей судью!

Он будет грабить, жечь, насиловать открыто.

Ударь невинного — и обретешь бандита.

В напевах струн и труб есть радостные тайны,

Люблю в ночном лесу я рога зов случайный,

Люблю орган: он — гром и лира, ночь и блеск,

Он — дрожь и бронза, он — волны безмерной всплеск,

Он — горн гармонии, встающей в туче черной;

Люблю я контрабас, что плачется упорно;

И, под трепещущим смычком, люблю душой

Я скрипку страшную: в себя вместив гобой,

Шум леса, аквилон, лет мушки, систр, фанфары,

Льет полусвет ее мучительные чары…

За далью снова даль. В движенье вечном гений,

И, как всегда, живет искусство в обновленье.

Чтоб вечно создавать, свет зажигать в сердцах,

Наследье ценное досталось нам в веках.

Великие умы ведут нас на вершины.

Хоть строим крепко мы законы и плотины,

Все ж гений заслонит усилий наших плод

И свежей порослью прекрасно расцветет!

Не в силах задержать ничто его разбега.

Дал Рим он после Фив, собор — после ковчега

И создал Колизей, пройдя чрез Парфенон.

Гомера нет давно, но он звездой зажжен.

Рожденье Франции дал Рим, владыка мира.

Затем был век Рабле, Сервантеса, Шекспира.

Величье их умов — безмерный океан.

Колосс внушает страх гигантам прежних стран.

Пред Дантом пал Амос, одним суровым видом

Страх Микеланджело внушает пирамидам.

От Феба Греции до сфинксов и гробниц

Искусство древних дней пред новым пало ниц.

Гомер под тяжестью судьбы угас для мира.

Вергилий: «Счастье тем, кто зрит конец!» Шекспира

Стон слышен: «Быть или не быть — вот в чем вопрос!»

Эсхил, который стих как высший долг вознес,

И Пиндар, чье чело венчает лавром ода,

Давид и Стесихор, стих мерный Гесиода —

Шумят, как темный лес, окутанный в туман.

Исайя, Соломон, Амос и Иоанн…

Ладони их легли на библии страницы,

Как страшный ураган, как мрак, что вслед клубится.

Грозой восхищен Дант, туманом — Оссиан…

Трепещет ум людской, как в бурю океан,

Когда грозою струн в ночных просторах мира

С их вещим голосом сливает рокот лира.

Грусть искупленья, рок, завязанный узлом,

Боль, гнусный мир вещей и плоти тяжкий ком —

Вот у кого в плену дух вольный человека

Там, за решеткою, поставленной от века.

Но только возглас: «Мир!» раздастся с высоты,

С небес, которые прозрачны и чисты,

Как плоть, несущая возмездья груз суровый,

Гнет кары и греха, материи оковы,

Печаль и боль души, — вдруг начинает петь

И трогает во тьме, где вновь заре гореть,

Перед отдушиной — окном в просторы мира —

Решетки полосы, как струны грозной лиры.

Лишь электричество тряхнет земли основы,

Связав Европы мрак с Америкой суровой

Летящей искрой в тьме ночной,

Как человечество под гнетом исполинской

Тоски испустит стон, и чревом материнским

Весь содрогнется шар земной.

О, тени бледные людей, скользящих в страхе,

Орел Поэзии в могучем крыл размахе

Бурь не боится роковых,

И по душе ему все схватки, катастрофы;

Лавиной рушит он разгневанные строфы

С гор Революции крутых.

Он Гусов выкормил, им выращены Данты.

Когда ревут моря, летят смерчи-гиганты,

Парит он в высях, невредим,

Там, под собой, земли не слыша содроганий,

И клювом щиплет мох и вьет гнездо в тумане

Над Этны кратером пустым.

В когтях он ураган зажал — и тот смирится.

Дух человечества, он только ввысь стремится

В изломах молний и в громах,

И два его крыла простерты в грозном свете:

То Год Бастилии и Девяносто Третий

В безмерность бросили размах.

Стыд лжефилософам, поэтам, чьи усилья

Ни мысли, ни души не вкладывают в крылья!

Прочь от меня, софист! Что для него Платон,

Коль не понять ему, чем доблестен Катон?

Прочь, те, что идольской полны к стране любовью

И предают ее слепому суесловью,

А коль грозит беда, то, забывая честь,

Не могут всем благам изгнанье предпочесть!

Прочь от меня, трибун, зовущий за собою

И любящий лишь жизнь презренною душою!

Прочь, ритор, что твердит: «О, род людской! Прогресс!

Грядущее!» — и свой нести не хочет крест!

Рим можно им на миг прельстить или Афины

И Спарту обмануть. Но Честность дней старинных,

Что славою борцов, все вынесших, дарит,

Рычаньем встретит их и тотчас пригвоздит

В конторе у себя их мнений список лживый,

А время-весовщик, плательщик справедливый,

Что говорит одним: «Приму!», другим же «Нет!»,

Отбросит их, как горсть подделанных монет.

Великих гениев глашатай вдохновенный,

Ты нас ведешь вперед дорогой сокровенной

Туда, где дух парит, где ясны небеса

И над мятущейся, шумливою толпою

Звенят трубою

Их голоса!

Макбет иль Прометей, Орест или Отелло —

Эсхила сочетал с Шекспиром ты умело.

Ты в адских глубинах те образы найдешь.

Великие творцы в страданьях и в печали

Им души дали,

Ты плоть даешь!

Смотри богам в лицо! Стремись по ним равняться.

Их мысли, их дела не по плечу паяцам;

Но ты их воплоти, как маг, как чародей,

Стань богом, стань орлом с блестящим опереньем,

Стань отраженьем

Больших идей!

Ты череп Йорика достанешь из могилы,

И с Калибаном ты проникнешь в край унылый;

Все у тебя в руках — и злоба и добро;

Будь принцем, и слугой, и палачом проклятым;

И Карлом Пятым,

И Фигаро!

Твори, изобретай. Ты должен перед светом

Снять урожай идей, посеянных поэтом,

Ты должен покорить в пленительной борьбе

Те страсти гордые, что головы нам кружат.

Пусть верно служат

Они тебе!

Трепещущая речь, в порыве и в тревоге,

Еще не входит в мир, она лишь на пороге.

Ты образ вылепи из стихотворных строф —

И пусть он ринется в неизъяснимой дрожи,

Как ангел божий,

На рать бесов.

Жрецы бессмертных муз, несите вдохновенье

Тем, кто глядит на вас с улыбкой снисхожденья,

И услаждайте тех, кто даже глуп и сух.

Чем больше тратите, тем больше обретете.

Над миром плоти

Нетленен дух!

Ваш удел — вдохновенье, собратья-поэты.

Вы поете, звеня,

И сопутствуют вам зоревые расцветы

До последнего дня!

Увлекает поэзия вас на высоты

И за грани времен;

Юность — это Платон, собирающий соты,

Старость — Анакреон!

Так летайте, порхайте, поэты благие —

Вам пристало оно;

Распевайте погромче свои неземные

Песни радости… Но

Если вам хоть крылом доведется коснуться

Хаотических бурь,

Где и смерть, и беда, и размах революций,

То забудьте лазурь.

Позабудьте любовь, позабудьте мечтанья

И отдайте сердца

Беззаветным стремленьям, людскому страданью

И борьбе до конца.

Человеческий род за шесть тысячелетий

Поднял к небу чело

И воспрянул на бой, чтоб низвергнуть на свете

Вековечное зло.

Кто с великой семьею мятежников спаян,

Кто познал скорбь и гнев,

Не малиновкой в небе зальется пускай он, —

Пусть рычит словно лев.

Да, право осмеять — всецело за Грядущим.

Не следует шутить со смехом всемогущим!

Зевес Карающий! Смеющийся Зевес!

Последний мне страшней: он стоит митральез.

Взрыв смеха обратит исчадья ночи в бегство,

Педантов дразнит он, не терпит буквоедства.

При случае ушам ослиным надерзит:

Он против ползанья, он с теми, кто парит.

Венчанные гробы, протухшие кумиры,

Сосущие народ священники-вампиры,

Законы сгнившие — он видит все и всех,

И чем светлее день, тем беспощадней смех.

Он обличит алтарь, где, речь ведя о боге,

Оправдывает поп бесстыдные налоги.

Искусство он ведет на светлый, гордый путь,

И Терамен его не в силах обмануть.

Надутой скуке он платить не хочет дани.

Когда, ружьем Шаспо растроган до рыданий,

Воинственный Тартюф хватает в руки нож,

Смех говорит ему: «Не пыжься, пропадешь!»

В его присутствии любые лжеученья,

Как пыль, уносятся под ветром просвещенья.

Без удержу дарит своим вниманьем он

Судей неправедных, монархов без корон.

Бичуемые им авгуры горько плачут.

Он наберется сил и мир переиначит:

Став пулей, искрою, снарядом, он гвоздит

Всех отстающих, всех, кто ноги волочит,

Кто Завтра, юное дитя, надежду нашу,

Меняет на Вчера, почтенного папашу.

Вот так из поезда летящего смешон

Влекомый клячами скрипучий фаэтон.

Мадзини Тьер язвит, Питт колет Вашингтона.

Низару Ювенал — остряк дурного тона,

И Планша вынудил пожать плечом Шекспир.

Покуда пар еще не покорил весь мир,

Язвили Фультона педанты. Было время:

Пулье звездой блистал в зените академий

И электрический звал чушью телеграф.

Тупица острый ум всегда гнетет, поправ.

Кто смотрит только вниз, тот Гималаи втайне

Готов презреть. Лазурь — провал небес бескрайний,

Колодезь черных гроз — не нужен простакам,

Вовек не знающим, где мы витаем там,

Отвергшим Эйлера и Ньютона, дорогу

Долбящим палкою, боясь поставить ногу.

Как близорукому прибавить зренья, чтоб

Любил он звездный взор суровых Каллиоп,

С Парнаса мерящих глубь бездны бесконечной?

Эсхил блуждающий и Дант, изгнанник вечный,

Лишь болтуны: померк у них в изгнанье взор.

Терзанья Иова для мещанина — вздор:

Ведь лишь бездарностям с их завистью презренной

Доступен «здравый смысл», сей дар судьбы священный.

В супруги евнуха себе берет толпа.

Затылки всякого рубаки и попа

Пред кем склоняются без спора? Пред Мидасом,

С которым шепчутся зоилы хриплым басом.

Исайя, в городах отверженных бродя,

Вкруг чует ненависть, ни разу не найдя

Души, понявшей гнев его души великой.

Корнель скитается средь ругани и крика,

И свора жадная на Мильтона рычит.

Кто, будучи пустым, величествен на вид,

Тот восхитит всегда завистников и франтов —

Псов, волчью стать свою хранящих для талантов.

Глядите, как они Гомера грызть бегут!

Как ими идиот прославлен или шут,

Тот нуль напыщенный, кто в данное мгновенье

Ханжей и солдатню привел в повиновенье!

Довольно, чтоб кретин «персоной» был одет,

Чтоб молодой сухарь казался зрелых лет,

Чтоб мудрое хранил молчание тупица, —

Их станут уважать. Те, кем молва творится,

Кто «имена» плодят и губят в наши дни,

Их сиплым голосом, уставшим от ругни,

Прославят; знают ведь, что так верней сражаться:

Великих высмеяв, глупцами восторгаться.

Добро творите вы, — на вас пойдут войной;

И, бог весть почему, любой пошляк тупой

Впадает в бешенство, завидя вдруг пророка.

Вниз, в бездну глянуть, риф приметить издалека

Ошибка. Ты велик? Ну, значит, ты смешон.

Пигмей собою горд: Геракла мерит он,

И мирмидонянин титана отрицает.

И каждый исполин, что небо подпирает,

Всю Лилипутию, край муравьев, смешит.

Горбатый коротыш, храня надменный вид,

Доволен: горб ему, хотя и полновесный,

Не тяжелее, чем Атланту свод небесный!

Гиганту — ровня он. Чем лучше тот? Нет слов:

Свой груз у каждого.

Ворота на засов

И ставни на запор, чтоб истина и разум

В твой угол, буржуа, не ворвались бы разом!

Ученый человек, степенный человек,

Страшись: готовится стремительный набег

Умов и светочей на дом твой с дверью узкой,

Где ночь в цепях томит твой жалкий дух моллюска.

Жить страшно: прозябать куда спокойней тут.

Захлопнись, устрица, коль книгу развернут.

Достаточно словцу лечь в душу, чтобы это

Разверзло бездну в ней, залив потоком света.

Глупцам невежество — всегда приют и дом.

Не смей читать, — не то не будешь дураком,

Как должно.

Гусь хромой гогочет, весь сияя.

Надменность, как павлин, глазастый хвост взметая,

Им лишь красуется, но вовсе не глядит.

Вот так и лжемудрец свой пышный хвост влачит,

Хвост любит, чтит его, как нечто неземное,

И множит спесь ему, а тупоумье — вдвое.

То — скопище глупцов, кортеж тупых писак.

И злостный идиот, заносчивый дурак,

Будь он церковником иль мужем государства,

Без знаний знает все и видит лишь коварство

В твореньях гения. Что для Гизо Вольтер?

Потише, Мирабо! Дантон, молчать! Пример

Нахала — Галилей, кто утверждал облыжно,

Что вертится земля, а солнце неподвижно!

Кого не раздражит Колумб, другой нахал,

Кто вздорную мечту — Америку — искал?!

Бьют их, мечтателей, взывая к богу хором.

Попы и короли, гордящиеся вздором,

Всех этих байбаков тяжелых легион —

Негодованья полн на тех, кто вдохновлен,

Над кем безвластна ложь, бессильно отрицанье,

Чей мощный голос тьму приводит в содроганье.

Прочь их, бунтовщиков, любовников зари!..

Мыслитель, пламенем сжигаемый внутри,

Поэт, пророк, фантаст упрямый — понимают,

Что милосердия вселенная не знает, —

Зато вовеки в ней неправосудья нет!

Земные судьбы им являют горний свет —

Как отражение надмирной тайны вечной.

Вот почему их взор — там, в дали бесконечной!

Вот почему, лучом познанья ослеплен,

Дар ясновиденья приобретает он.

Но только лишь взойдет над нашим миром темным

Светило дивное и в хаосе огромном

Величие души позволит разглядеть;

Лишь златогривый зверь порвет ночную сеть;

Лишь солнце пышное, пурпурный сгусток зноя,

В личине молнийной, пугая и покоя,

Возникнет, уравняв блистательным лучом

Травинку, и хребты, и моря окоем,

И жуткие леса, где песен вьется стая;

Лишь, все плодотворя, рождая, завершая,

Своею тайною загадки разъясня,

Затмив созвездия, дав безднам светы дня,

Дав сердцу веровать и разуму молиться,

Как добрый труженик начнет оно трудиться;

За светоносный труд лишь примется оно,

Первопричиною предвечной рождено,

И небо осветит — виденье голубое,

И кинет сноп лучей, пловцов в ночном прибое,

Быстрее молнии летящих с высоты, —

И тотчас назовут слепца орлом кроты.

Таков закон: Вейо живет, шельмец, и пишет,

Живут Низар, Барбе; и Планш — не сон, он дышит;

Фрерон Вольтера ест; и кто-то, имя рек,

Мильтона уязвил. Развязный человек,

Какой-то Чакко лез в собратья к Алигьери;

Как плесень, де Визе разросся на Мольере,

А на Шекспире — Грин. Там, в ясной синеве,

В короне солнечной на гордой голове,

Со смертью ставшие лишь более живыми,

Живут великие, чье пламенное имя

Горит немеркнущей зарей, — но вечно к ним

Пристроится и тот, кто мал и невидим.

Не исключает тли сияние полудня;

У славы есть жучок, ее тревожат зудни;

Медузу скользкую, вскипев, несет волна;

Есть на певца Зоил, на бога — Сатана;

Великих высота от грязи не спасала.

Не удивило бы меня, друзья, нимало,

Когда бы ангел к нам сошел и возвестил,

Что расплодились вши на теле у светил.

Ты, ясный ум иль мощный гений,

Окрепший в славе иль в тиши,

Влюбленный в остроту сомнений

Иль в высоту своей души!

Ты, ставший сам, богач и нищий,

Своею повседневной пищей,

Своей единственной звездой,

И поношением и верой,

Зарей и облаком, пещерой

И грозным львом в пещере той!

Пусть век твой — сумрак или буря,

Отрепья, саван, вой химер, —

Ступай! Что стал, главу понуря?

Дант одинок, и наг Гомер, —

Иди! Пусть хлябь на хляби хлынет,

Пусть в ужасе толпа застынет, —

Ты чист душой: расправь же грудь,

Верши свое большое дело!

Средь подлецов прямой и смелый,

Иди, живым средь мертвых будь!

Бывает, дух, изнемогая,

Смирится под своим ярмом:

Дрожат нагие, лед лобзая,

И дорожат слепцы бельмом;

Встает ущерба призрак вещий;

Мельчают, убывая, вещи,

Мельчают люди наконец!

Повсюду мертвенность и тленье…

Так наступает вырожденье

Бесстрастных и тупых сердец.

Народом иногда (что сталось

С Элладой, Римом?) в некий день

Овладевает вдруг усталость,

Ему нести величье лень.

«Довольно, — скажет он, — Ахиллов,

Солонов, Брутов и Эсхилов!

Героев светлых хватит с нас,

Чья историческая слава,

Как мост гигантов величавый,

В лазурь, сверкая, вознеслась!

Нам в Пантеонах, Парфенонах,

Нам в Пропилеях проку нет,

В челах, звездами озаренных…

Нам лишь бы не простыл обед!

Что нам история? Восславим

Тот пир, что мы сегодня правим,

Скрыв черных преступлений след!

Пусть, розовым венком играя,

Нам пляшет женщина нагая,

На ножку нацепив браслет!..

Мы — атеисты-неофиты,

Наш новый дух неповторим;

В Афинах пусть живут Терситы,

Пусть Давы населяют Рим!

Победа, дряхлая старуха,

Пусть доживает век стряпухой,

Мы покорять не мыслим мир.

Нам пламень Прометея нужен,

Чтобы сварить горячий ужин,

Задать Тримальхионов пир».

И вот народ, вчера великий,

Стал хил; могила перед ним

Раскрыла жадно пасть: безликий,

Он сер и стелется как дым.

Лютея, ночь осатанела,

Судьбу и души тьмой одела,

Укрыла вороватый шаг.

Толпа спит, ест, поет, хлопочет

В низкопоклонстве. И не хочет

Заря рассеять этот мрак.

Увидев, что бескрыл мужчина,

Тоскует гордая жена

И мучится стыдом за сына,

Которого родить должна.

В такой вот смутный час, мыслитель,

Встань на борьбу! Неси, воитель,

Неси для тех, в ком веры нет,

Пред кем без славы даль убога,

Чей мир уныл и пуст без бога,

Идеи неугасный свет!

Когда в расчетливости грубой

Погряз и закоснел твой век,

Воспрянь! В безвременье сугубо

Велик великий человек.

Ты видел, посреди развалин,

Как величав, хоть и печален,

Колонн несокрушенный ряд?

Поверженные великаны,

Когда лежат, — они титаны,

Когда над павшими стоят!

Сквозь дождевую сеть сиял закат, печален.

Как золотой фронтон классических развалин,

Дуб шелестел листвой.

Даль моря в клубах волн у края небосклона

Казалась мраморной поверженной колонной,

Зеленой и витой.

Волна, кипя, неслась, как в пене кобылица,

И отблеск чьих-то глаз светился, как зарница,

В небесной глубине.

Шли без числа валы, бежали в вечной смене,

И гулом колесниц на сумрачной арене

Их шум казался мне.

Пучина темноты! Там Прометеи в безднах

Таятся, духи тьмы кишат в мирах надзвездных.

О небо-океан,

Титанов скрыло ты в своих глубинах вечных,

И сколько гениев в просторах бесконечных

Я вижу сквозь туман.

Привет тебе, о жизнь, о ночь, о сфинкс-загадка,

Душа всемирная, с тобой слиянье сладко,

Я верю глубоко,

Мне в лоно вечности отрадно погрузиться,

Мне в безднах полночи — как в темной чаще птице

Привольно и легко!

В непостижимое стремлюсь проникнуть взором:

Мудрец и праведный запятнан наговором,

Закрыты небеса.

К добру слепому зло пристроилось слугою.

Но вижу с радостью: под дверью роковою —

Сиянья полоса.

Друзья, я вновь взялся за свой любимый труд,

Меня уже давно перо с бумагой ждут;

Вот я пишу стихи, отрывки для романа,

Пытаюсь, как могу, уйти от зла, обмана,

От эгоизма, лжи, и слышу все ясней:

Слов зыбких океан шумит в душе моей.

Значенье слова «труд» прекрасно и глубоко,

В нем жизнь рабочего и заповедь пророка!

Труд — наш священный долг, хвала ему и честь!

Он принуждение, но в нем и воля есть.

Поденщики труда сурового свободны.

Зачем тебе, мудрец, раздумывать бесплодно,

Забыв про все дела, мысль в слово воплощать

И беспредельное в предельное вмещать?

Романы! Что нам в них? Что нам стихов звучанье,

И фразы громкие, и темных бездн зиянье,

Все тайны, жизнь и смерть, неведомый закон

Произрастания лесов, людских племен,

И гробовая сень, что скрыла царства мира,

Жизнь человечества, загадка, что Шекспира

Терзала и куда вперял пытливый взгляд

Тацит, историю творя, и Данте — «Ад».

К чему искусство, стиль, все формы, все затеи,

Строфа Горация, Лукреция спондеи,

Все те, кто жар души в звучанье слов вложил:

Исайя, Пиндар, Плавт, Амос, Софокл, Эсхил, —

Все то, что делает наш род людской великим?

Как я устал внимать таким сужденьям диким,

Нелепых доводов мне ль не знаком трезвон!

Я сам на колесе искусства Иксион.

Пишу я… Но про что? Про все. Ведь размышленье —

Та дверь широкая, куда без промедленья

Заходят путники: и мысль, и долг, и честь,

И доблесть, скорбь — и всем приют в жилище есть.

Я вижу вечный день, там, в вышине, горящий

(О, как земля мала, коль в небо смотришь чаще),

И мертвым отдаю я — жертва многих бед —

Всю силу памяти, свободной от сует!

Работать, размышлять, друзья, моя отрада…

Глубокий мир души нисходит, как награда,

К израненным, но все ж пытающимся жить

И думать более, чтоб менее грустить.

…И жизни мировой я чувствую дыханье,

И видно мне вдали грядущих дней сиянье —

Сиянье горнее над пеленою тьмы.

Вновь силы черпаем в таких мечтаньях мы!

О, радость — ощутить, что становлюсь пророком!

О труд, великий труд, в слиянии глубоком

Усилье, и мечта, и бремя, и порыв!

Послушен зову ты, усерден и ретив,

Являешься зажечь в нас доблестное рвенье,

И, крыльями взмахнув, в стремительном движенье

Страданья разорвав, как темный свод ветвей,

Ты нас уносишь ввысь, в безбрежный мир лучей,

Вдаль от земли, от зла, от лжи и от порока, —

Орел, что зова ждет, таясь в тени до срока.

. . . . . . . .

Ты говоришь мне, друг: «Отверженных» закончи»…

Чтоб книга зрелая была завершена,

Свобода мышленья писателю нужна.

Коль целый мир в душе все ярче, ощутимей,

Могу ли думать я о иезуитах, Риме,

О всех Фоше, Моле, о Бонапарте, друг?

Верни просторы мне и неба звездный круг,

Уединенье, лес, безмолвием одетый…

Как совместить меж звезд парящего поэта

С трибуном яростным, когтящим Шангарнье,

Орла в безбрежности — и ястреба в войне?

Когда иду к высокой цели,

Я над угрозами смеюсь

И, в правом убеждаясь деле,

К нему бестрепетно стремлюсь.

Нет, ни Июня меч разящий,

Ни крики, ни насмешек яд,

Ни Бонапарта взгляд косящий,

Ни буря средь морских громад,

Ни брань, ни злобные гоненья —

Ничто меня не изменит!

Пусть рухнет мир, его крушенье

Меня убьет, но не смутит.

Брожу ли в чаще вечерами,

Когда в закате меркнет даль,

В смятении, объят мечтами,

Иль тихую тая печаль,

Задумаюсь ли у камина

Я, устремив в пространство взор,

И книги в сторону откину

И не вступаю в разговор,

Вы говорите: «Он мечтает!»

Да, я мечтаю — вижу я,

Как сумрак землю обнимает,

Рождая свет иного дня;

Во мгле, что скроет жизнь мирскую,

Свет, созданный для глаз земных,

Ко мне приблизится вплотную

Сонм лиц таинственных, родных,

Виденья, облики, что прежде

Я знал, ко мне тогда плывут

Из мира тайны и надежды,

Что миром памяти зовут!

И в запредельные стихии

Дано мне сердцем проникать,

И предо мной там, как живые,

Отец, задумчивая мать.

И в веянье неуловимом,

Как бы ласкающем меня,

Угадывать — то ангел мимо

Летит неслышно — дочь моя!

Да! В чаще сумрачного бора

И в тихой комнате моей

Я чувствую — не сводит взора

С меня незримый рой теней!

Мне грустно; рок суров; на свете все так зыбко;

Укрыто вечной мглой немало милых лиц…

Но ты еще дитя. Светла твоя улыбка,

Ты видишь лишь цветы и слышишь только птиц.

Не зная злой судьбы, смеясь, лепечешь что-то;

В неведенье святом душа твоя чиста.

Тебя не трогают ни ярость Дон Кихота,

Ни муки крестные распятого Христа.

И где тебе понять, что Кеслера сломило,

За что в Бразилии томился Рибейроль?

Тебе, мое дитя, неведома могила,

Неведомы тебе изгнанья мрак и боль.

О, если б ты могла понять мои печали,

Я б не сказал тебе об этом никогда.

Но хоть цветет апрель, и лучезарны дали,

И взор твой светит мне, как яркая звезда,

И твой беспечный смех еще по-детски звонок, —

А все же страшен мир, и слез немало в нем.

Я все тебе скажу! Ведь ты еще ребенок;

Лишь нежность в голосе услышишь ты моем.

Сухой, холодный долг — к спокойной жизни путь?

Ужель, его избрав, не смеешь ты глотнуть

Ни капли лишнего из полного стакана,

Где безрассудства смесь и страстного дурмана?

Ужель стал бережлив и в жизни строг своей,

Чтоб в лапы не попасть тех подлых торгашей,

Что, цену им найдя по стати и по чину,

То женщину купить готовы, то мужчину?

Ужели участь тех покой смутила твой,

Кто, голода страшась, конца на мостовой,

Был принужден пойти к хозяину в лакеи?

Ужели не рискнешь в житейской лотерее?

Так знай: ты — скареда, сквалыга, скупердяй,

Отверженный людьми, почти что негодяй.

«Трус!» — скажет поп тебе; «Дрянь!» — уличная девка.

За честность злобно мстя, в твой дом войдет издевка.

В наш век распущенный, не знающий препон,

Коль ты не Аретин, ты жадный Гарпагон.

Порядочность во всем — вот вся моя заслуга.

Когда уйду навек от недруга и друга,

На строгой высоте исполненного долга

Меня запомнят все сограждане надолго.

Хулителей моих бесстыдных поношенья

Помогут мне спастись от скорого забвенья.

Их ненависть начнет с рычаньем приближаться,

Царапать мне лицо и яростно кусаться.

Сбегутся чудища, страстей позорных стая:

И Злость, и Клевета, и Наглость площадная.

Так в Индии, когда, кружась над горной кручей,

Стервятники ее вдруг облегают тучей,

Крестьяне говорят, живущие в долине:

«Как видно, там мертвец положен на вершине».

Порядок вновь спасен. Везде царит покой,

И это — в пятый раз, а может быть — в шестой.

Для каторги опять готово пополненье.

За эти восемь дней, что длилось избиенье,

Ступать по мертвецам в привычку уж вошло.

Решительной рукой искоренялось зло:

Детей, и стариков, и женщин без разбора

Косили наповал, не видя в том позора.

Оставшихся в живых — изгнанье, ссылка ждет.

Плывут за океан, в трюм загнаны, как скот,

Вчерашние борцы, не ведавшие страха,

Чьи славны имена от Волги и до Тахо.

Победа! Справились! Повержен страшный враг!

Когда во Франции хозяйничал пруссак,

Париж прославиться решил великим делом

И родину спасти. Пять месяцев гудел он,

Как в бурю лес гудит. Ливийский ураган

Бушует так. «Париж безумьем обуян, —

Был приговор. — Пора ему угомониться:

Опасней Пруссии восставшая столица».

Ликующий Берлин шлет благодарность нам.

Открыться можно вновь кофейням и церквам.

Кровь залила огонь войны неутолимый.

Погиб Париж — зато порядок обрели мы.

Что мертвецов считать? Ведь лошадь на скаку

Сдержать не так легко бывает седоку.

На землю небеса вслепую мечут громы:

Вот так же наугад шлем в стан врага ядро мы.

Убитых тысячи? Какая в том беда?

И Зевса гнев разит невинных иногда.

Восторгом до краев полны сердца и души:

Ура! Теперь ничто порядка не нарушит.

Не думать и молчать — приказ народу дан.

Пора, чтоб, наконец, отхлынул океан

И чтобы в лица гниль могильная пахнула

Поборникам свобод, дошедшим до разгула.

Наш беспокойный век — век молний, грозных бурь;

Его зажмет в тиски и вышибет всю дурь

Спасительный кулак, явившийся из бездны.

Узда религии для общества полезна.

Силлабус благостный, законный государь

Спасенье принесут, а не народ-бунтарь.

Погас огонь. Из тьмы несет угаром смрадным, —

Наказан дерзкий бунт террором беспощадным.

Нет больше ничего. Все смолкло. Гул исчез.

От площади Конкорд до кладбища Лашез

Спустилось на Париж, не ведавший покоя,

Глухое, тяжкое безмолвие ночное.

Народ покорен, нем, робеет пред штыком…

Пусть кто взбунтуется — финал теперь знаком!

По вкусу господин для каждого найдется;

Пока же обо всех полиция печется.

Ну, разве не легко разбили мы врага?

Цена спасения не так уж дорога:

Кровь под подошвами и душный запах морга…

Но почему-то я не млею от восторга.

Король, ты, говорят, изгнал меня. Отлично.

Притом журнальный клещ в газетишке мокричной

От твоего лица бесчестье мне нанес;

И брызжет царственной слюной официоз.

Не шлю тебе ответ, пусть это неучтиво.

Вот видишь ли, король, величество — не диво.

Твой журналист и ты — мне дела нет до вас:

Цветами занят я, которые сейчас

Бог расточает нам; я праздник роз справляю.

К тому ж угрюмый сфинкс, как я предполагаю,

И мрачная скала, для птиц морских приют,

Вниманье обратить едва ли снизойдут

Тот — на песчинку, та — на брызги пены вздорной.

Что плошка начадит, что оскорбит придворный,

В порядке то вещей; мечтатель не сердит.

Твое величество меня не возмутит.

Пусть будет награжден слуга твой безупречный.

Как повелел вам бог, де Местра подопечный,

Ты царствуешь, а твой писец строчит. Мир вам.

Охотник хищный я и рыщу по кустам;

Лай своры призрачной я чую, слуху веря;

Величие ценю я царственного зверя,

Мне нравится встречать державных тварей злых,

Чтоб успокоить мир звук песен мог моих.

Мне не досадны львов свирепых нападенья,

Чудовищ, полчищ их рычащих окруженья.

Подстерегаю их под деревом густым,

И, лишь приблизятся, я угрожаю им,

Пускаю зубы в ход — чему пример наглядный:

У ног моих того из чудищ остов смрадный,

Что императором, я полагаю, был.

Но недосужно мне являть свой гневный пыл;

Я предпочту молчать.

Я думаю о многом

Здесь на земле, с небес благословенной богом,

А в храмах проклятой кощунственным попом.

Дуб в желуде люблю, птенца — в яйце любом,

В ребенке — будущность; едва зари отрадной

Прольется свет, «Еще!» — я восклицаю жадно

И у небес молю для нас, для всех людей

Бескрайной широты разлившихся лучей.

От оскорблений всех я огражден покровом

Лазури и ветвей с дыханьем их медовым

И дивным щебетом их сладкозвучных гнезд.

В природе столько глаз, ушей, как в небе звезд.

На род людской она глядит так величаво,

Так силы бережет и так их тратит здраво,

Что получает все и не теряет сил.

Ее могучий хор в себе все звуки слил!

Да, пользу приносить мне хочется мечтами.

Следит за ветрами господь, я — за стихами:

Ведь стих и буря злой явили бы порыв,

Та — воды возмутив, а этот — сердце вскрыв,

Коль не стремились бы они в огромном мире:

Та — сделать чище ширь, а этот — душу шире.

Тьма — это враг; ценой мучительной борьбы

Разгадку вырвать я желаю у судьбы

И сердце из теплиц непониманья вынуть,

Изгнать невежество и нищету отринуть.

Я беспокоен, горд и холоден умом;

Безжалостной судьбе не уступлю ни в чем.

Под сенью жуткою иду ветвей широких,

Среди зеленых трав, среди цветов высоких.

Запретной для меня на свете нет страны;

Мне оскорбители и жалки и смешны.

Все солнца любы мне и все отчизны милы;

Мечты великой я поборник, полный силы,

Мне сновиденье — друг, утопия — сестра,

И ненависть моя — желание добра.

Я, словно шуму волн, взбегающих на землю,

Неясным шепотам идей грядущих внемлю,

Потоку этому готовить русло рад.

Обетованием чудесный рок чреват.

И я прогрессу путь в пространстве пролагаю,

Сон колыбелей, сон могил оберегаю;

Я жажду истины, добра и красоты,

Не внемля королям, столь крошечным, как ты.

Сан короля святой! Что означает он?

Злодейства гнусные, народа долгий стон,

Мольбы и вопли жертв скорбящих.

Эндорских призраков ужасных мгла полна!

Средь них отчетливо корона лишь видна,

Вся в золотых зубцах блестящих.

То — вихрь невежества и злобы в тьме ночной,

Где люди, лошади и пушки, меч стальной

И глас трубы столкнулись в сече.

То — призрак прошлого, восставший из могил,

Который ясное сверканье зорь гасил,

Как гасит рот дыханьем свечи.

То — туча тяжкая, нависшая в веках

Над человечеством, откуда, тьму и страх

Тысячелетий пробивая,

Вослед за грохотом тележки роковой,

Прорвется вдруг рука, над замершей толпой

Главою мертвой потрясая.

Зловещая жена! Простясь с венцом бесценным,

Предстанешь тенью ты пред призраком священным,

И он, бесплотный, он, единственный живой,

Он вопросит: «Кто ты?»

Дрожа, как прут сухой

Под ветром, скажешь ты: «Была я королевой». —

«Была ль ты женщиной?»

«Господь, я юной девой

В объятья короля, супруга, шла, цветя;

Познала счастье я и власть: еще дитя,

Старинный скипетр я заржавленный держала». —

«Что скипетр! Суть не в нем, но в прялке. Что ты пряла,

Когда народ лежал, простерт у ног твоих?

Что людям ты дала?»

«Веревку — вешать их».

Нет, говорю вам, нет, все хитрости людские

Не в силах покорить таинственной стихии;

Не будет никогда могучий Аквилон

Злоумышленьями мирскими побежден.

Не допускаю я, чтоб ветры присмирели,

Вдруг на трапеции увидевши Блонделя;

И не страшит грозу, когда, как акробат,

Муж государственный ступает на канат;

Гром — это вам не пес, дерущий злобно глотку,

Которого смирить всегда сумеет плетка.

У Марка и Луки прочесть нам довелось,

Что взглядов Бисмарка не разделял Христос;

Не так, как наш Делангль, рассматривал он право,

И к тем, кого казнят, над кем чинят расправу,

Самаритянином всегда был добрым он:

Его алтарь — приют для всех, кто угнетен,

Для всех отверженных, развеянных по свету, —

И Бельгия его изгнала бы за это.

Прилив, достигнешь ты назначенных границ…

Нет императора и нет всесильных лиц,

Трезубца в мире нет, нет трубного призыва,

Которые могли б смягчить твои порывы.

В грозовой бездне скрыт сам бог, и никогда

Не успокоится та страшная среда,

Хотя бы соблазнять суровую стихию

Богини вызвались, смеясь, полунагие.

Род человеческий — как море. В свой черед

Он видел гибель дня и первых звезд восход;

Он знал урочные приливы и отливы;

Уйдя от берегов, к другим бежал бурливо;

Он видел, как в ночи Левиафан плывет;

На юге он кипит, у полюсов он лед.

Руэра слушать он не хочет; то беспечный,

То грозный, волен он, и будет вольным вечно,

Хотя бы, чтоб смирить его грозящий вал,

Нептуном — Бонапарт, Девьен — тритоном стал.

Ты — бездна, о народ! Ты, скрытый черной пеной,

Для скептиков — ничто, для мудрых — соль вселенной.

Ты взмыл, отхлынул ты, поднялся ты опять, —

Засовам и замкам тебя не удержать.

Твой бесконечен путь, великая свобода!

Дано нам сверху плыть, но не проникнуть в воды.

Пиррону, скептикам застлал глаза туман,

Перед Колумбом же раскрылся океан!

Прекрасный атрибут — осла большие уши!

Им свойственно во тьме слегка дрожать и слушать,

Смиренно поникать и вдруг вставать торчком,

Все криво толковать, подслушивать тайком,

При шуме вздрагивать, свою казать всем тупость,

Привычно одобрять срифмованную глупость,

Тирана низвергать, когда он пал и сам,

Трибуну злобно мстить, внимать пустым речам.

Гордитесь, господа, огромными ушами!

Они всегда под стать тому, кто слаб мозгами.

Они — почти диплом, благоразумья знак,

И спрятать вам легко их под ночной колпак.

Они — невежества авторитет и норма.

Твердите: «Пуст Шекспир, у Данте — только форма,

А Революция — маяк, чей свет в волнах

Лишь к рифу приведет». Узнать полезно страх!

От ужаса к врагам пылайте злобой истой,

Порядок славя свой, к воде старайтесь чистой

Прибавить муть речей, что кровью отдают,

И там, где есть прогресс, зовите власть и кнут!

Хвалите свой сенат, правительство, сутаны,

Насилие — вот путь надежный, постоянный,

На нем Дюпен, Кузен, Парье в наш жалкий век

Сумели показать, что значит человек

Солидный, буржуа, лишенный вредной дури, —

В Палате заяц он, осел в литературе.