Том 13. Стихотворения

Народ восстал от сна. Велик был тот народ.

Бросая свет кругом, он двигался вперед.

Другие нации за ним пошли, как дети.

Он бурю пережил, год Девяносто Третий,

И, старый мир сразив, его похоронил,

В бою жестоком он всегда прекрасен был.

Он горд был. На него обрушились страданья,

Но муки страшные он превратил в сиянье.

Освободив людей, он — демон или бог —

От пламени веков свой яркий свет зажег,

Был у него Паскаль, и он имел Мольера.

Как будто плющ густой, к нему тянулась вера

Народов, для кого опорою он стал,

И шесть десятков лет в его среде блистал

Вольтер, дух разума, могучий воин смеха,

Титан в изгнании, изгнаниям помеха:

Наставник душ людских, долг преподал он нам.

Он догмы старые на свалку сбросил сам,

И у него народ прогрессу научился.

Народ был Францией, в Европу превратился;

Европой став, он взмыл до мировых вершин.

В разнообразии он был всегда един.

Коль числа — нации, он — сумма этих чисел.

Он человечества значение возвысил,

Разведку вел в лесах, где вечно мрак и ночь,

Широкий шаг его гнал заблужденья прочь.

Он правду возвестил здесь, на земле. Стремленье

К добру он возбуждал. Рабу освобожденье,

Свободу женщине, науку беднякам —

Он дал все это им и яркий свет слепцам.

Он факел засветил, чтоб зло прогнать лучами,

И убежала ночь, старуха с кандалами.

Но преграждали путь ему обломки зла…

В полях осколки бомб и мертвые тела.

Воскресшие права и нравственность вернулись,

И руки маленьких детей к нему тянулись.

Пощады он не ждал, он молвил: «Мы должны!»

Сломал он эшафот и не хотел войны.

Он был отец и брат и жизни ведал цену.

За ним шпионили — не верил он в измену.

Он светел был и чист, как юный Флореаль.

Все было в будущем, и прошлого не жаль.

Негаданно ему подстроили засаду,

И труп его упал теперь на баррикаду.

Объединитесь же! Пускай царят грабеж,

Обман, убийство, страх томительный. Ну что ж:

Мы к мученичеству готовились недаром.

Скосите нас теперь скорей! Одним ударом!

Колите, вешайте! Любой из нас взойдет

Бестрепетно на ваш последний эшафот.

Пусть сила грубая перед лицом вселенной

Ликует мерзостно, глумясь над мыслью пленной.

Пускай в грядущего сияющую плоть

Вопьется прошлое; пусть ястребом, господь,

Набросится на нас молящийся Мастаи

С Гайнау-палачом; пускай веревка злая

Запястья нам сожмет; пускай нас гонят, бьют;

Пускай отметят нас лобзанья всех Иуд, —

Мы сами голову кладем под меч жестокий…

Но только бы рассвет забрезжил на востоке!

Но только б из могил, где мы найдем покой,

Грядущий день восстал во славе огневой,

И с новою душой, таинственною девой,

Избранницей небес, как с некой горней Евой

Адама ветхого соединил творец,

Чтоб кровь и желчь веков забыл он наконец!

Но только бы потом, когда мы будем, братья,

Последней сгубленной в борьбе за правду ратью,

Последней жатвой зла, — родился новый век,

Когда священный мир полюбит человек,

Когда в земном раю над нашим древним адом

На солнце сможет он глядеть орлиным взглядом!

Ты беден, старина. Ты рад бы выпить кружку.

Нет хлеба у тебя порой, но крепок сон.

Как головешка ты, корпя в своей лачужке,

Без солнца закопчен.

Хоть политических чуждаешься вопросов,

Но встретишь ли кюре — словцо вослед метнешь.

Среди извозчиков, распутниц, водоносов

На улице живешь.

Не с дедом ли твоим был этот случай странный?

Приплелся некогда в его глухую щель

Старик без башмаков, но славой осиянный, —

И это был Корнель.

Но что тебе с того? Живешь простого проще.

Зачем пришел на свет? Что видел на веку?

И кожу новую к истрепанной подошве

Ты ладишь в уголку.

Вином подкрашенным в кабак идешь напиться.

Ты книгу жизни всю уныньем нищеты

Наполнил и трудом, а на полях страницы

Похмелья ищешь ты.

Пред властью всякою, хоть честной, хоть злодейской,

Склоняешься, готов упасть к ее ногам.

Ты беден, телом тощ. Тебе что полицейский,

Что император сам.

Ты ходишь под ярмом, на вьючный скот похожий,

А в дни восстания, когда в разгаре бой,

Ты говоришь: «Я стар, пускай кто помоложе

Рискует головой».

Весь день до вечера твой молоток стрекочет.

Ты весел, для тебя без шутки жизни нет.

Заря седым кудрям — их гребень взять не хочет —

Дает свой алый цвет.

Вот гвозди в баночках, сапожный вар, обрезки,

Десятки башмаков под балкой, в глубине,

Давно обтрепанных висят, их тени резко

Танцуют на стене.

А выпьешь ли винца, порой обронишь слово.

Ты мал. Ну что тебе король и произвол?

Не видишь ты, как Брут, задумчивый, суровый,

Вблизи тебя прошел.

Рубашку расстегнув, дерешь, подвыпив, глотку

И, шило вверх подняв, кричишь: «Прошу взглянуть!»

А ты ведь можешь им и притачать подметку

И Цезаря проткнуть!

Вы не подумали, какой народ пред вами.

Здесь дети в грозный час становятся мужами,

Мужи — героями, а старцы — выше всех.

О, день, о, день, когда поднимут вас на смех,

И вы, разинув рты, увидите: французы

Внезапно, не спросясь, свои порвали узы, —

Когда богатство, власть, и званья, и чины,

Доходные места во всех концах страны —

Все то, что вы своим считали слишком рано,

Разрушит первый шаг восставшего титана!

В смятенье, в бешенстве, цепляясь за куски

Того, что вдребезги разбилось, от тоски

И злобы станете кричать, грозить, бороться.

Ну что ж? История над вами посмеется.

То ветер леденит — иль век мой? Жутко мне.

С крутой своей скалы в далекой стороне

Внимаю недругам своим остервенелым,

И, вглядываясь вдаль, открытый вражьим стрелам,

Стараюсь рассмотреть скопленье вражьих сил.

В стихи, где веет рок, напрасно поместил

Я слово «ненависть» — торжественное слово.

Ведь в наши дни донос явился в роли новой,

В милейшем образе невинной простоты.

Возник особый вид кровавой клеветы,

Убийства новый род, — премилая забава,

Бесчестье в шутку! Да, вот нынче ваши нравы.

В раздумье я.

Все лгут и сознаются в том,

Всем нужен лишь успех. Его берут силком

И состоят дня три у дураков в фаворе.

Уж нет убежища в изгнанье, в мраке, в горе:

Вослед изгнаннику бросают град камней.

Все это для того, чтоб было посмешней.

«Вот этот человек, — кричу, — достоин казни!»

Я враг ему? О нет! Без всякой неприязни

Взываю, хохоча: «Пускай его казнят!»

Драть глотку — правильно, а вот иметь свой взгляд —

Излишне: выйдешь сам, пожалуй, дуралеем.

Да, вера навевать способна грусть. Мы сеем

Цикуту, сами же не прикоснемся к ней.

Добряк Иудой стал, чтоб прокормить детей.

И вот несложная задача перед нами:

Без педантизма стать, спокойно, подлецами.

Вот тот, кому вонзишь ты завтра в спину нож, —

Конечно, руку ты сейчас ему пожмешь

И будешь хвастаться такой счастливой встречей.

Джон Браун — наш герой, Барбес — святой — вот речи

Для дома, для друзей, но каждый вслух кричит:

«Барбес? Да он дурак! Джон Браун? Он бандит!»

Мы так не думаем, — тем больше наше право

Кричать об этом вслух, смеясь притом лукаво.

Сердиться искренне? Да стоит ли того?

Давайте пить, ругать, не тратя ничего,

Без желчной горечи, без страстности особой.

Тигр и Терсит грызут, но не питая злобы.

«В рабочем — весь вопрос, — сказал совету он. —

Пусть Февралю Декабрь им будет предпочтен.

Вот линия моя. Министры, будьте гибки:

Учитесь расточать трудящимся улыбки.

Кто хочет управлять, не пожалеет сил

На то, чтоб кандалы свои народ любил». —

«Но это, государь, так трудно!» — «Нет, несложно».

«Но дать жилища всем рабочим невозможно». —

«А мы их, как солдат, в казармах разместим.

Приказываю я, чтоб угождали им». —

«Рабочим нужен хлеб». — «Накормим до отвала.

Роптать не станет раб, обросший слоем сала». —

«Рабочим хочется иметь свою семью». —

«Сен-Франсуа-Режис я их венчать велю». —

«Рабочие, храня мечту о лучшей доле,

Прибавки требуют». — «Я бастовать позволю». —

«Они хотят в театр ходить по вечерам». —

«Я лупанары им под видом опер дам.

Я созову для них кокоток обнаженных.

Я покажу им Фрин и Афродит на тронах.

Бобеша и Горжю я к ним пошлю вдвоем». —

«Но зрелища и хлеб — не всё. Как быть с вином?»

«Поить рабочего я вам повелеваю». —

«А вдруг захочет он свободы?» — «Расстреляю!»

Он держит речь свою, а я в притон вхожу

И пристально в лицо Истории гляжу.

Притон ли гнусный здесь? Иль в склепе я глухом?

Глаза чудовища зажглись во мраке том,

И зверь, осклабившись кривой улыбкой жуткой,

Сказал мне: «Я зовусь — Успех. Я — проститутка.

Лишь стукну я в окно, сейчас на этот зов

Бежит аббат: лобзать любой успех готов.

И с тем, как рад Тартюф удаче преступленья,

Ничто не может быть поставлено в сравненье».

Но это бойня? Пусть. Отцеубийство? Да.

Софизмы оправдать помогут все, всегда.

Успех! Как пред женой красивейшей султана,

Сам догмат пред тобой рад расстегнуть сутану.

Указы папские, полны любовных грез,

Вздыхают, как вздыхал, обнявши Руфь, Вооз.

Рим лижет пятки тем, кто ловко бросил кости,

И папа-кавалер к удаче-шельме в гости

Спешит. Она влечет во тьму своих дорог.

Кровь на руках ее затмил румянец щек.

Дуб клину вверился — и рухнула громада.

Ты гибнешь? Поделом. Бороться было надо!

Тебя сразивший прав. Ни слова! Рима власть

К успеху норовит, как мертвый груз, припасть.

Рим в грозном скипетре родного видит брата,

И плащ его подбит изменами, как ватой.

Ценя лишь выгоду, он в символ веры ввел

Страх, посягательство, позор и произвол.

Милы ему Хлодвиг, Октавиана нравы,

Свят для него Брюмер и чист Декабрь кровавый.

Низвергнутый закон, тиранов торжество

Над добродетелью не трогают его.

Так равнодушен сфинкс к столбам смерчей песчаным,

Когда они летят с ливийским ураганом.

Карл учинил резню, но Римом он прощен,

И Сулла, без вины казнивший, обелен.

Пронзающий кинжал, топор разящий — правы.

Нет зла, которому, чтоб след сокрыть кровавый,

Покровов церковь бы алтарных не дала.

Совместно с Геслером она на Телля шла,

На Гуса — с судьями, с Кошоном — против Жанны,

И Трестальону дан высокий столп Траяна.

Всем в церковь, как в корчму, открыт за плату вход,

Где с койкой заодно Te Deum входит в счет.

Картуш — Мессия наш, Мандрен — для нас защита.

Всегда удачник прав и виноват побитый.

Кто победил, тот чист. Оправдывает Рим

Все злодеяния велением святым.

О ужас! Церковь шлет свое благословенье

Тому, кто исподволь готовит преступленье, —

Резне, огню, мечу, галерам, где томят

Невинных, подлецам, пробравшимся в сенат,

Коварству цезаря и пауку с сетями, —

Той неземной рукой, что выше звезд над нами.

Судья и поп твердят: «Греху он непричастен,

Он свят и справедлив!»

Он троном овладел и ныне стал всевластен,

Предательство свершив.

Стекают с губ его вина и крови струи.

Наверх он полз ужом

И торжество свое отпраздновал, ликуя,

Резней и грабежом.

Как должное, берет он все — права сената

И славы суету,

Благословения елейного прелата,

И женщин наготу.

Честь, правда и добро бегут с его дороги;

Бросается во тьму

Психея бледная — душа; и лижет ноги

Свирепый тигр ему.

Победу привела в его постель измена.

Задира и подлец,

Надеется украсть он с помощью Базена

Величия венец.

Народы озарив, как некий факел чадный,

Владыка, кесарь, князь,

Он для себя избрал ареною громадной

Историю и грязь.

Как Рим при Клавдии, так ныне мир, немея,

Скрывая гнев и страх,

Глядит на этого огромного пигмея,

На всемогущий прах.

Он сфинкс чудовищный; он верит в обнаженный

Удачливый клинок.

Как сумрачный орел, как жалкий прокаженный,

Он в мире одинок.

Владея церковью и армией великой,

Он страшен и смешон.

Злодейство обвило багровой повиликой

Его со всех сторон.

Он правит Францией, он счастлив, как Тиберий,

Он преступленьем сыт,

А между тем судьба уже стоит у двери,

И мгла давно не спит.

И разум, светлый брат суровой Немезиды,

Чей лик бесстрастно тих,

Кует, считая все убийства и обиды,

Гремящий медью стих.

Четыре тысячи их было. В древнем Риме

Камилла, Гракхов мать, могла б гордиться ими.

Шестьсот теперь мертвы. Шестьсот! Сочти, взгляни, —

В кустарнике густом валяются они.

К ним волки крадутся из сумрачной берлоги.

Пробитые виски, раздробленные ноги,

Истерзанная плоть… Таков земной конец

Неукротимых душ, восторженных сердец.

Предательство давно вкруг них во тьме жужжало,

И вот подстерегло — и выпустило жало.

Убиты, скошены, как сорная трава.

За что? За то, что честь, свободу и права

Вернуть в Италию хотели люди эти.

Взгляните, матери, пред вами ваши дети!

Ведь мальчика всегда в мужчине видит мать..

На эти волосы, на золотую прядь,

Прилипшую ко лбу над рассеченной бровью,

О мать, смотрела ты с надеждой и любовью.

Ты видишь этот рот, его немой оскал?

Он песенкам твоим, картавя, подпевал.

Сведенная рука, где в жилах кровь застыла,

Тебя беспомощно и нежно теребила.

Вот первенец лежит, вот младший сын… Увы!

Надежды рухнули! О, как боролись вы

За то, чтоб гордый Тибр катил свободно воды!

Не может молодость не требовать свободы.

Униженный народ хотели вы поднять,

Хотели, чтоб орел на воле мог летать.

Все беды родины, обиды, униженья

Взывали к вам без слов и требовали мщенья.

Всё счесть умели вы — но не врагов своих.

О, скорбь! Теперь ваш сон глубок и вечно тих.

Не вы ль с невестами гадали о грядущем

По звездочкам полей, лучистым и цветущим?

Все кончилось для вас — и солнце и любовь…

И на слуге Христа невинная их кровь!

Небесный посланец, смиренья провозвестник,

Беззлобный пастырь душ и господа наместник!

Священные слова твердят твои уста;

Ты носишь грубую одежду из холста;

Ты с трона папского глядишь во тьму могилы;

К тебе ягненок льнет и голубь белокрылый,

Ты стар, и близится к концу твой долгий век;

На голове твоей давно белеет снег;

Ты проповедуешь высокое ученье

Того, кто возвещал любовь и всепрощенье;

Исполнен кротости, ты молишься за нас…

Скажи: что хочешь ты благословить сейчас

В юдоли, где душа вступает в бой смертельный?

Убийственный огонь винтовки скорострельной!

О Юлии Втором нельзя не вспомнить тут:

Свирепые попы убийство свято чтут.

Под стать им короли, чьи молнии — измены,

Чьи громы грозные трусливы, как гиены.

Зачем французам честь и доблесть в наши дни?

Вдесятером идут на одного они.

Увы, о мой народ! Ты гнусно обесславлен:

Ты псом сторожевым к Италии приставлен:

Ты покоряешься пигмеям, исполин…

Дымящийся ручей струится с Апеннин.

Безжалостный старик! Ты, ты теперь в ответе

За то, что в сумраке немые трупы эти

Терзает с карканьем зловещим воронье.

Пусть ночью забытье тревожное твое

Беззвучно населят уродливые птицы,

Клюющие во тьме кровавые глазницы.

О, выстройся пред ним, скелетов мрачный полк!

Да, пушки в этот день исполнили свой долг:

Есть чем похвастаться картечи перед нами;

Не встанут мертвецы. Служи обедню в храме,

Но все-таки проверь, отмыл ли руки ты,

Чтоб кровью не пятнать евангелья листы.

Ну вот, все хорошо, спокойно в мире снова,

И процветает храм наместника Христова.

Попам последний грош ирландец отдает.

Склонившись до земли, безмолвствует народ:

Он, как трава в полях, свистящих кос боится.

В Витербо можешь ты, о папа, возвратиться!

Царь славит небеса, пруссак победе рад…

В ложбинах, в рытвинах, где мертвецы лежат,

Визжит от радости, пирует род крысиный.

Затоптаны поля, обагрены долины,

И Гарибальди стал лишь призраком без сил,

Бессмертным, словно тень героя Фермопил.

Сияет папский двор; сам папа безмятежен,

И благостен душой, и незлобив, и нежен.

От радости готов он плакать без конца.

Он хвалит армию, французов и творца,

А более всего — могучую мортиру.

Так молодой поэт, в свою влюбленный лиру,

Не может не хвалить друзьям свой новый труд.

Откуда этот стон? То раненых везут.

Трубит победа в рог.

Предатели полезны.

Вчера, шурша парчой, нарядный и любезный,

Ты поле посетил той бойни роковой.

Сегодня, в жемчугах, в тиаре золотой,

Аудиенцию даешь, Христа избранник.

Когда-нибудь войдет в твои покои странник,

Изнемогающий от нищеты и ран.

Ты спросишь: «Как ты смел пробраться в Ватикан?

Ты беглый? Не могу ничем тебе помочь я.

Откуда на тебе овечьей шерсти клочья?»

Он скажет: «Я в пути ягненка долго нес.

Иду издалека. Я — Иисус Христос»,

Апостолу — петля, борцу — тюрьмы объятья.

Вы с Джоном Брауном, о Гарибальди, братья!

Чего хотели вы? Освободить народ.

Везде — от тропиков до северных широт —

Ликует произвол и миром управляет,

И подлостям служить он совесть заставляет.

О, как презренны мы! Как нас унизил рок!

Коль плюнет в нас посол, мы примем и плевок.

Мы платим за добро монетою расстрела.

Ему ты отдал трон? Невыгодное дело!

Жандармом нужно стать, чтобы снискать почет.

А честный гражданин в изгнании живет!

Мы подлы? Ну так что ж! Не станем отпираться:

Лизать хозяина нам слаще, чем кусаться.

Поверьте, здравый смысл здесь логику найдет:

Герою — кандалы, а палачу — почет.

Чем недовольны вы? Сведен баланс на славу:

Предателя — на трон, святого — на расправу.

Резня — солдата долг. Разить солдат привык.

Всегда служила смерть в лакеях у владык.

К тому ж у лебедя с орлом — любовь без меры.

Покорность — наш пароль, картечь — наш символ веры.

Солдат — лакей с ружьем. Для папы должен он

Добыть и почести и безмятежный сон.

Ужель отыщется такой смутьян лукавый,

Который посягнуть рискнет на наше право

Друг друга истреблять и рабски спины гнуть?

Не нужен вовсе нам прогресса скользкий путь!

Народ привык к тому, что в цепи он закован.

Он тем безгласнее, чем меньше образован,

И все, чем дорожить обязана страна, —

Налоги, эшафот, невежество, война, —

Опору верную себе находит ныне

В тюрьме, — не в ратуше, в рабе, — не в гражданине.

Спешит всегда вперед свободный гражданин.

Коль Гарибальди он, то может в миг один

Всё разломать, разбить, нарушить все порядки,

И толпы, страх презрев, пойдут с ним без оглядки.

Понятно, что король и слуги короля

Трепещут и дрожат, о помощи моля,

Пока герой штыки или тюрьму не встретит.

Маяк, по мненью тьмы, виновен в том, что светит.

Неверную избрал ваш Гарибальди цель:

Земной наш идеал — не наскочить на мель

И, к берегу пристав, отдаться наслажденью.

Жизнь человека — тир с пристрелянной мишенью.

В чулане честность спит, наряд ее убог…

Всех доблестей венец — набитый кошелек!

Полезны короли. Мы быстро богатеем,

Служа их прихотям, потворствуя затеям.

Монарха высший долг — слепое мотовство.

Иметь цивильный лист — обязанность его.

Да, папа человек, не дух переодетый.

Он тоже государь. Ему нужны монеты.

Не может он ходить голодным и нагим.

Озолотив его, мы бога утвердим.

Бродить изгнанником, без крова и без пищи,

Пристало лишь Христу. Нам не по нраву нищий.

Зачем друг другу лгать? Возьмем любой пример:

О повышении мечтает офицер,

Мечтает генерал о маршальском мундире…

Что может быть важней, чем деньги, в этом мире?

Достоин похвалы и славы ренегат,

Когда чиновен он, всесилен и богат.

Ганноверцы не зря себе снискали славу…

А тот, кому нужда и горести по нраву,

Пусть кончит жизнь свою на плахе: он — злодей

И сеет семена порока меж людей.

Пускай на каторге пожизненно томится

Диктатор, что казной боялся поживиться.

По духу родственны вояка и монах,

И папы, черт возьми, не птички в небесах!

Чтоб истребить ростки гражданственной отваги,

У немцев палки есть, есть у испанцев шпаги,

А у французов есть цензура… Точно так

Жмет короля народ, как ногу жмет башмак.

Разносим же его в кровопролитных битвах.

Победу испросив в святых своих молитвах,

Духовный наш отец докажет нам, что кнут

Прекрасен, коль его Силлабусом зовут.

Винтовкою Шаспо мы восхищаться вправе.

Прогресс — наш идеал. Он воплощен в зуаве.

Свята для нас картечь, и трижды свят шакал,

Которого конклав главой своей избрал.

В наш неразумный век мы папу уважаем

За то, что, совестью бесплодно не терзаем,

Умеет от врагов спасти свою казну,

Навербовать солдат и объявить войну,

За то, что он кричит: «Смерть жаждущим свободы!»

Поет хвалы ядру, слагает пушке оды,

Не устает твердить: «Убий!» и, наконец,

Оружие, и сталь, и порох, и свинец

Своим солдатам шлет и, прекратив витийство,

Сам снаряжает в бой кровавое убийство.

Прижми к груди своей поруганный мандат

И гордо в путь иди, наш рыцарь и солдат!

Как стойко перенес предательский удар ты…

Призывный голос наш услышь, изгнанник Спарты!

Изгнанники Афин, тебя мы ныне ждем:

Войди сияющий в наш невеселый дом.

Скорей! Мы ждем тебя. Сроднило нас страданье.

Мы родину хотим создать тебе в изгнанье,

Наш не согнувшийся и в пораженье брат.

Знай, что изгнаннику всегда изгнанник рад.

Тебе мы скажем: «Рим — надежды имя ныне». —

«Париж», — ответишь ты. Оденет дымкой синей

Нас вечер, и звезда на небеса взойдет

И нам покажется предвестницей свобод.

Без ненависти нет любви к людскому роду.

О, как она сильна, когда попы свободу

Грозятся задушить и ввергнуть нас во тьму!

Какая ярость в нас бушует… Почему?

Да потому, что мы полны любви и боли!

Готовы в бой идти мы за народ в неволе,

Как за детеныша готов сражаться лев.

О брат мой, мы спаслись, крушенье претерпев,

И поведем теперь неспешную беседу.

Ты будешь вспоминать палермскую победу,

Я вспомню горестный, поверженный Париж.

Гомера звучный стих ты волнам повторишь

И свой продолжишь путь, тернистый и опасный.

И вспыхнет вдалеке язык пожара красный.

О итальянцы, он опорой вашей был!

В себе пророка он с борцом соединил.

Он мог бы Рим вернуть возлюбленной отчизне

И, возвратив, поднять из праха к новой жизни.

Над ним величия сиял спокойный свет.

Уподобясь душой героям давних лет,

Он переплавил бы ваш Рим и воедино

Слил храбрость воина и доблесть гражданина.

Веллетри взял бы он, Везувий и Турин,

Капитолийский холм, и древний Палатин,

И Алигьери дух, и сердце Ювенала…

И, отковав людей из этого металла,

Он указал бы им титанов гордый путь.

Увы! В Италию он мог бы Рим вдохнуть.

Убийство свершено. Кто за него в ответе?

Не папа. Не король. Ничтожны люди эти.

Но кто убийца? Он. Тот человек из тьмы.

Он среди нас живет. Его скрываем мы.

Преемник черных дел Иуды и Синона,

Презренный лицемер без чести и закона,

Он тайно задушил Республику в ночи.

Вы славите его, монархи-палачи!

Но тщетно множит он охранников отряды, —

Упорно молния в него вперяет взгляды.

Расплата близится. Она не за горой.

Поэтому гремит на небе гром порой.

Мрак ночи осадил дворцовые ворота.

Неумолимая гроза зовет кого-то,

Подобна мстителю у вражеских дверей.

Из глубины лесов, с болот и пустырей

Несется приторный, тяжелый запах тленья,

И тленьем пахнет храм в часы богослуженья,

И, словно труп, елей удушливо смердит.

Италия в цепях, и Мексика, и Крит,

И Польша, и Париж, забывший об убитых,

Похожи в наши дни на строй гробниц открытых,

Как будто на земле, под взглядами светил,

Полно безудержных, неукротимых сил,

Убийство дикое раскрыло венчик алый —

Чудовищный цветок планеты одичалой.

Под грудой мертвецов земная скрыта твердь.

Победу празднует властительница-смерть.

Везде убитые — в полях и под скалами.

Призыв к оружию парит над их телами.

Они раскиданы, как пригоршни семян.

Их подхватила смерть — всесильный ураган —

И бросила потом на борозды свободы.

Придет пора — они дадут величья всходы.

Герои, мы вас ждем! А трупы пусть гниют.

О рок таинственный, верши свой грозный труд.

Отмечены клеймом жестокого страданья,

Застыли мертвецы в недвижном ожиданье.

Меж тем как, веселясь вкруг пышного стола,

Ликуют короли, исполненные зла,

Меж тем как их олимп, вознесшийся над нами,

Сверкает золотом, и светится огнями,

И, снизойдя к толпе, показывает ей

Единство братское султанов и царей, —

Там, вдалеке от них, где веет ветер адский,

Смерть со стервятником целуются по-братски.

На праздник мерзостный слетаются в ночи

Орланы жадные, и луни, и грачи,

Кружатся ястребы, и, мертвых задевая,

Проносится ворон прожорливая стая.

На жертвы бледные убийственной резни,

Как камни, с высоты бросаются они,

Клекочут, каркают взволнованно и жадно

И плоть остылую терзают беспощадно.

Ты сном объят, народ… Проснись же наконец!

Нельзя тебе лежать, поверженный боец.

Ты спишь, а на руках — рубцов узор багровый:

Впивались долго в них тюремные оковы.

О, знаки страшные! Что сделал ты с собой,

Ты, не склонявшийся когда-то пред судьбой?

Сырому погребу Империя подобна.

Влачится жизнь твоя под властью ночи злобной.

Ты спишь. Забыто все: свобода, и права,

И гнусный заговор, и неба синева.

Лежишь, охваченный тупым изнеможеньем,

И небеса гневишь своим уничиженьем.

Так пробудись, гигант, от низменного сна!

Игра могучих мышц пусть будет всем видна.

Спать беспробудным сном пристало только зверю.

Ты утомлен? Ты глух? Ты умер? Нет, не верю!

Ужель сквозь забытье, сквозь толщу глухоты

Паденья своего не ощущаешь ты?

Ты слышишь, над тобой шаги и взрывы смеха!

Ликуют короли, и ты им не помеха.

Ты спишь средь нечистот. Ужель ты все проспал,

И гордый гражданин животным вьючным стал?

Но даже бык в ярме бывает непокорным!

Ты слеп? Так ощупью иди во мраке черном!

О павший исполин, пришла пора, вставай,

В кромешной этой тьме на поиски ступай, —

Величье иль позор порой найти в ней можно.

Ограду мрачную ощупай осторожно:

Таится иногда нежданное во мгле.

Бесшумно проведи ладонью по земле —

И в темноте, ведом свирепою отвагой,

Сумеешь завладеть мечом иль острой шпагой.

На баррикаду лег неверный луч рассвета.

Она еще была в туман и дым одета.

Мне руку стиснул Рей, сказав: «Боден убит».

Казалось мне, что он не мертв, а только спит.

Спокойный, как дитя, что разметалось в зыбке,

Суровые уста он приоткрыл в улыбке.

Он прочь был унесен друзьями.

И потом

В изгнании не раз мы думали о нем,

Чей светозарный дух в тот день витал над нами,

Рассеивая мглу Парижа, словно пламя,

И говорили мы: «Судьбою взыскан он!»

Страдая, мы тебе, чей непробуден сон,

Завидуем. Блажен сошедший в сумрак гроба!

Усопший и живой — равно бессмертны оба,

И потому всегда в раздумии глядит

Вослед тому, кто пал, тот, кто еще стоит.

Но в этом мире, где, как будто скалы в море,

Мы тонем в мерзости, бесстыдстве и позоре,

Где люди, суетясь как мошки, отдают

Свое грядущее за краткий хмель минут,

И ради оргии идут на униженья,

И, погружаясь в грязь, вопят от восхищенья, —

Как милостью небес не посчитать свинец,

Которым был пронзен мыслитель и боец!

Как не закрыть лица пред цепью преступлений

Нерона, пьяного от гнусных наслаждений,

Который, устремив тупой, бесстрастный взор

На злодеяния свои и наш позор,

Безумную игру затеял с грозным богом

И в торжестве своем, ужасном и убогом,

Клятвопреступною и грязною рукой

Угрозу гибели заносит над страной!

Как не воздать хвалы внезапным ласкам смерти,

Которою взнесен наш дух к небесной тверди,

Где звезды встретят нас, в бездонной тьме горя!

Изгнанье — это ночь, а смертный час — заря.

Когда сражен герольд прогресса и народа,

Когда незримый перст низвергся с небосвода

И оторвал от уст глашатая трубу,

Когда Боцарис мертв и Байрон спит в гробу,

Когда в безвременной могиле охладели

Останки четырех сержантов Ла-Рошели, —

Рыдают нации, и горе клонит их

К земле, как ураган — хлеба в полях густых.

Священны павшие. Они живут меж нами,

Воспламеняя нас своими именами.

Они — надежды луч, они — пример живым.

Пускай повсюду мрак — их свет неугасим.

Их твердый взор в борцов уверенность вселяет.

Их образ с детских лег в мужчине оставляет

Желанье гордое стать с ними наравне.

И в час, когда опять в небесной вышине

Свобода, заалев, восходит над землею,

Их тени мощные сливаются с зарею.

Усопший для живых становится вождем.

В такие дни, когда все рушится кругом,

Когда история дрожит в руках бандита,

Когда злодействует преступник неприкрыто,

И дерзко маску рвет с бесстыдного лица,

И добивается в конце концов венца;

Когда пугает всех нахальная бравада,

И совесть робкая, не поднимая взгляда,

Крадется, словно вор, таясь; когда на лбах

Поставили свое клеймо позор и страх, —

Отрадно увидать глухой порой полночной,

Что саваны во тьме белеют непорочно,

Что те, кто опочил под сенью гробовой,

Полны таинственной и строгой чистотой.

Усопших мертвыми считаем мы напрасно.

Усопший — это дух, который ежечасно

С народом из-за туч неслышно говорит.

Мертвец не тот, кто мертв, а тот, кто позабыт.

Изгнанник — вот кто мертв. «Что с родиной моею? —

Он горько думает. — Разбойник правит ею.

Рабыней сделалась великая страна.

Бесчинствует тиран. Безмолвствует она!»

Изгнанник, свыкнись с тем, что за твои лишенья

Наградою тебе — насмешки и забвенье.

Иного хочешь ты! Тогда иди вперед!

Куда? В могилу, в ночь, в моря, где шторм ревет.

Раз даже истина становится обманом,

Раз Августы идут вослед Октавианам,

Раз тот, кто был вчера святым, теперь злодей, —

Изгнанник, будь немым.

И звук людских речей

И ропот волн полны иронии жестокой.

Ненужный сеятель, напрасно одиноко

Ты в борозду сердец бросаешь семя дум.

Глумленьем над тобой звучит холодный шум,

С которым жизнь вокруг катится непрестанно.

Не слышен голос твой за ревом океана.

Ты — гость у тех, кому милы в своей стране

Свобода и закон, но деспотизм — вовне.

Ты видишь англичан, хвалящих Бонапарта,

И Лондон-Карфаген, где затерялась Спарта,

Где курят фимиам насильникам любым.

Тоскливо ты бредешь по стогнам городским,

И, равнодушием исполнена без меры,

Косится на тебя толпа, как на Гомера.

Вы говорите мне:

«Столь долгий гнев жесток!

Так даже не казнит неумолимый рок.

Вам ненавистный строй явился ли преградой

К тому, чтоб зрел миндаль и гроздья винограда?

Чтоб солнце вешнее дарило свет лесам,

Рождая аромат, и жизнь, и птичий гам?

Как, разве за лета преступной власти этой,

За долгих двадцать лет, остались неодеты

Деревья зеленью, весне наперекор?

Как, разве старый дуб, который с давних пор

Трудился, с трепетом за ветвью ветвь рождая,

Сказал вдруг: «Я устал. Голубок белых стая,

Малютки снегири, покиньте эту сень.

Я кончил». В дни весны какая же сирень

Не расцвела и бук, разбуженный зефиром,

Не осенил листвой Вергилия с Титиром?

Кто из дубов за вас? Где стройный тополь тот,

Который бы не цвел, чтоб продолжать свой род?

Пусть Бонапарт — Аман, вы ж — Мардохей, но ивы

Вступились ли за вас толпой своей шумливой?

Какое дерево свой задержало рост

И, зная, что никто не должен видеть гнезд,

Их благодетельной листвою не покрыло?

Весной, прекраснее Пелайо и Ахилла,

Со светочем в руке нисходит с гор крутых

Освободитель май в доспехах голубых.

Он гонит зиму прочь, он гонит прочь морозы,

И из темницы он освобождает розы;

Тяжелый ледяной срывает он замок,

Чтоб вышли на поля акации и дрок.

Уж двадцать лет прошло, и с каждым все пышнее

И рощи юные и старые аллеи,

И шумом голосов наполнен свежий лес».

Я, солнце, справедлив: под синевой небес,

Где проплываешь ты без гнева и волненья,

Я вижу, как растут леса и преступленья.

«Мой брат, порядка вы и общества спаситель!» —

«Мой брат, вы дерзкого народа усмиритель!

Ах, эта Польша! Нас она изводит всех!» —

«О брат мой! Вам везде сопутствует успех:

Париж покорен вам, вы — покровитель Рима». —

«Елачич молодец! Ваш Муравьев, вот имя!» —

«У вас есть Канробер, он не чета Бюжо!» —

«Токайским чокнемся!» — «Иль вашим кло-вужо!» —

«Любезный брат, у нас была когда-то ссора,

Но я всем сердцем ваш!» — «Причиною раздора

И той войны — не я!» — «Победною рукой

Разбили вы мой штаб!» — «Все знают, вы герой!» —

«Вы гениальны!» — «Да, но ваша храбрость выше». —

«Народ кричит: виват!» — «И я с восторгом слышу

Все эти возгласы, несущиеся к вам». —

«Народ у вас в руках». — «Но вас он обожает,

Меня же только чтит». — «Приятно расцветает

Жизнь светская у вас. Обилие балов…

Все это удалось вам просто, без трудов!»

Так за десертом царь и император врали,

А мертвецы в земле зловеще хохотали.

«А сколько лет тебе? Где родина твоя?» —

«Шестнадцать минуло. Жила в Обене я». —

«Обен? Там, кажется, шахтеры бунтовали?» —

«Нет, бунта не было. Нас просто убивали». —

«Что добывают там, скажи?» — «Голодный мор». —

«Да, каторжник живет счастливей, чем шахтер.

Но ты, дитя, ужель ты гнула в шахте спину?» —

«Да. Мне платили су за каждую корзину.

Мой старый дед убит был взрывом наповал.

Лишился брат ноги — и вот калекой стал.

Об этом долго шли в поселке разговоры.

Отец мой, мать и я — мы все в семье шахтеры.

Работа нелегка, бранился мастер злой…

Когда кончался хлеб, нам уголь был едой.

Я как скелет худа, и мне мешает это». —

«Как в подземелье раб, шахтер не видит света». —

«Увы, все это так! Спускаешься на дно,

Кругом так холодно, и скользко, и темно.

Струится вечно дождь, хоть неба нет в забое.

Под сводом земляным бредешь, согнувшись вдвое,

Потом ползешь в воде, и мрак везде глубок,

И надо укреплять нависший потолок.

Порой приходит смерть. Она как гром грохочет.

Ничком ложатся все. Спастись ведь всякий хочет.

Кто не убит — встает. Еще чернее мрак.

Шахтер в своей норе не человек — червяк.

Бывает, повезет — в длину проходит жила.

А если в высоту? Ведь это — как могила.

Потеешь, кашляешь; бросает в холод, в жар;

И кажется, что спишь и давит грудь кошмар.

Не люди под землей, а привиденья бродят». —

«Крестьяне, что в нужде всю жизнь свою проводят,

Богаты воздухом». — «Мы задыхались там». —

«Вы жаловались?» — «Да. Просили, чтобы нам

Работу тяжкую немного облегчили,

И помогли бы жить, и больше бы платили». —

«Что вам ответили?» — «Что мы должны молчать.

Хозяин в гневе был и в нас велел стрелять.

Отец мой был убит, мать с горя помешалась». —

«И ты совсем одна?» — «С братишкой я осталась.

Он без ноги. Должна я помогать ему.

Просила хлеба я — запрятали в тюрьму,

И не понять, за что. Бог не дал мне рассудка». —

«Так что ж ты делаешь теперь?» — «Я — проститутка».

Других мы женщин вам покажем. Им творец

Здесь, на земле, создал прекраснейший дворец.

В нем роскошь, и покой, и празднества, и счастье,

И пурпур, и лучи, и блеск, и сладострастье.

Как зори алые — рубины в тьме волос,

И неприступных нет ни женщин там, ни роз.

То лета вечного чудесная обитель,

И в ней среди цветов мечтает повелитель.

Оркестры на воде по вечерам гремят;

Дианы мраморной всегда холодный взгляд

Встречает бледный взор луны, томленья полный,

Под веслами журчат серебряные волны;

В притихшей темноте не умолкает зов

То флейт задумчивых, то грустных соловьев;

Смутит фанфары звук молчание ночное,

И вспугнутый олень бежит от водопоя.

Различье велико меж синью в вышине

И черной тучей. Да. Но пусть ответят мне —

Не бездна ли одна скрывается за ними?

Быть может, во дворце, чье прогремело имя,

Средь женщин царственных, слепящих красотой,

Напоминающих богинь античных рой,

Толпою праздничной собравшихся вкруг трона,

Как звезды вкруг луны на глади небосклона,

Средь этих королев, чьи так нежны уста,

В ком словно светится рассвета чистота,

Кто в роскоши живет, забот и бед не зная;

Быть может, среди них отыщется такая, —

И не одна, увы! — которая без слез

На ваш суровый взгляд, на ваш прямой вопрос

С глухою горечью и искренностью жуткой

Ответит: «Да, теперь я стала проституткой».

Здесь право попрано. У силы же ответ

На все вопросы дня — «давить». Иного — нет.

Везде — голодные, какой ни вспомнишь город:

Худеет Франция от своего позора.

Прибавки труженик потребует — и вот

С ним пушка разговор в открытую ведет,

Чтоб ярость нищеты глушили гром и пламя.

Мы сжали Африку железными тисками,

Там весь народ кричит и стонет: «Дайте есть!»

Вопят Оран, Алжир — измученных не счесть.

«Вот, — говорят они, — вся щедрость, на какую

Способна Франция: едим траву сухую».

О, как тут не сойдет с ума араб-бедняк?

Я вижу женщину, что, прячась в полумрак,

Жует… У ней в глазах — отчаянье пустое.

«Что ты тут делаешь?» — «Я ем». — «А что такое

Там, в котелке твоем, на тлеющих углях?

Чьи это косточки хрустят в твоих зубах?

Чье мясо ты сейчас голодным ртом хватала?» —

«Ребенка мертвого», — ответит мать устало.

Но — нету правды там, где беспристрастья нет.

Поищем в этой тьме какой-нибудь просвет.

Твердите вы свое; везде одни страданья,

И слезы горькие, и тяжкие рыданья

Голодных, словно их швырнул морской прибой

На скалы голые. И вы твердите свой

Припев: везде нужда и плач. Да неужели?

С другой бы стороны вы лучше посмотрели!

Ну что? Пиры, балы, сияющая сень

Дворцов: зимою — Лувр, на лето же — Компьень.

Готовьте же стихов бичи и скорпионы, —

Ну как им отрицать роскошные салоны,

Кареты, празднества? И это — нищета

И скудость тощая угрюмого поста?

Показывать всегда нужду — прием нечестный,

Всё бедняки у вас. Но вот богач известный:

Взгляните на него! Что скажете? Ведь он

Что хочет делает — и то, чем увлечен,

Имеет, пышностью украшен поэтичной.

Посмотрим, сможет ли ваш пафос риторичный

В довольстве царственном какой-нибудь обман

Заметить и найти, что все же есть изъян

В подобной роскоши: неполновесны груды

Столовой утвари, серебряной посуды?

И худы кучера? И в жалких галунах?

Жокеи на плохих красуются конях?

И золото, волной бушующее пенной

На этих карточных столах, — неполноценно?

Ну нет, хозяин здесь не знает постных дней:

Он всемогущим стал, чтоб пировать пышней.

Он счастлив. Жизнь легка. Где бунтари лихие?

Он — бог. Вокруг него — богини молодые.

Поплавать хочется? Поедем в Биарриц;

А после — в Фонтенбло, где лес, и пенье птиц,

Охота, и пикник, и на лужайке танец,

И гроздий золото, и девушек румянец.

Одержана была победа в декабре.

Что ж, можно и мечте отдаться и игре,

Упиться прелестью полей, дубрав пустынных,

Прудов сияющих и крыльев лебединых.