Том 14. Звезда надзвездная

По следам протопопа Аввакума в СССР^*

Полезно, во всяком случае, любопытно, узнать, в какие условия поставлена работа в СССР для исследователя по церковной истории. Восстановляю в памяти эту полосу своей жизни на русской земле в кругу русских, мой труд над Аввакумом.

В 1927 г. я служил в Москве в Институте Маркса и Энгельса.

Московский барский особняк Долгоруковых, что за Музеем Александра III, в М. Знаменском переулке. Помещение переделано и богато оборудовано: три этажа – «кабинеты» всех стран и народов. Интернационал разношерстных «научных сотрудников» корпит над расшифровкой заковырчатых Марксовых «письмен» и комментарием столпов научного социализма. В распоряжении занимающихся тщательно расставленные по железным полкам десятки тысяч томов: экономика, обществоведение, история переворотов и материализм – материализм вульгарный, материализм философский, материализм исторический, материализм диалектический, материализм…

Я во французском кабинете приводил в порядок рукописи Гракха Бабефа и документы, относящиеся к этой судейской крысе, взбешенной революцией. Мне и в голову тогда не приходило: Протопоп Аввакум! И по мере того, как я тоже корпел над Бабефом, и так мне все это осточертело, я нет-нет, бывало, и сбегу. А бегал я в подвал: там склад самых разнообразных книг или, попросту говоря, книги валялись, разбросанные по полу, как их швырнули. Подлинный клад для книжных любителей и для тех, кто, не поддавшись одури «материализмов», сохранял свободу думать по-своему. Тут были и разрозненные тома аббата Миня: творения греческих и латинских отцов; и древние классики, и прелестные по наивности записки Фонтэна о житье-бытье Пор-Рояля, и по-русски (не славянское) Добротолюбие. Роясь в книжных сокровищах, напал я на «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Изд. Археографической Комиссии, 1916 г.

Чем меня протопоп притянул, не сумею сказать, только вынес я его из мерзости запустения крысиного подвала и унес в свой французский кабинет. И в свободный час от крысиного Бабефа стал читать эту «жизнь», вникая в непростую, а «просто» выраженную русскую речь. Меня взволновала и сама «жизнь», и как она написана.

Как это все непохоже! И не такое давнее: русский XVII век. А сам «огненный» протопоп! Какая убежденность веры, какое железо воли и прямого слова. И в мире нет власти, а на земле властей, кто бы мог сломить такую веру и урезать язык. И костер такому – только царственный путь, а смерть – царский венец.

И еще острее было мое чувство: ведь перед глазами «советская действительность» – согнутая, запуганная, и раболепство с наушничеством и доносом – «подхалимаж».

«Житие» Аввакума – Библия русского старообрядчества. Не было дома, где бы не хранился список: береженая книга – от Белого моря по Волге, на Дону и на Урале. Поколения «последней Руси» вырастали на этой книге.

Старообрядцы – это лишь остров среди «православного» моря русского народа, и там имени Аввакума не слышно. А интеллигенция? В истории, когда проходили «раскол»: рядом с патриархом Никоном упоминался и Аввакум. И только. Потом, как с физикой, все путалось: «удельный вес» – «торричеллиева пустота», а Аввакум попадал в Даниила Заточника, а то и начисто стирался. «Житие» известно было только на вершинах: сохранился восторженный отзыв Тургенева, Толстого, Розанова, Мельникова-Печерского, Горького. В школьных историях литературы «житие», как литературный памятник, не упоминалось. Так было у русских. А с французов и спрашивать нечего: единственный Ю. А. Легра в своей краткой истории русской литературы впервые дал по-французски несколько строк из «жития» – честь ему за начало.

Я и задумался: Бабеф Бабефом, а Аввакум не выходит из головы. И, наконец, решил перевести «житие» на французский. Решил, но понимаю: дело не простое. С этого и начинаются мои разыскания.

Аввакум – не реклама интуриста. Для перевода требуется не только точно определить слова и выражения, а еще и прочитать текст исторически: упоминаемые лица, без справки о которых не обойтись; события и намеки на события, которые надо установить хронологически; а цитаты из Священного Писания, догматические и литургические споры… – так я и втянулся в работу историка и филолога.

В Институте Маркса и Энгельса нашлись две книги: Диссертация об Аввакуме А. К. Бороздина и Очерк В. А. Мякотина. У Мякотина (родственник Аввакума) живо, но уж очень легко или, как говорят критические обозреватели, «нажимающие педаль»: занимательно, но поверхностно. А. Бороздин – все, что можно представить себе, как «недисциплинированное», что случается или у очень молодого: сгоряча; или с путанной головы у ученого: беспорядочная и тяжеловесная мешанина (прошу прощения за пришитые слова!) биографических данных, культурно-исторических обозрений и текстуальной критики. Но Бороздин меня надоумил: теперь, после прочтения его книги, мне было куда глаз обернуть и чего доискиваться или, говоря по-книжному: Бороздин наметил мне «точку отправления». И за то ему благодарен.

О ту пору в Ученых Записках Раниона (Российской Ассоциации Научно-Исследовательских Институтов Общественных Наук) появилась статья профессора-антрополога В. К. Никольского о Сибирской ссылке протопопа Аввакума: материал – по архивам, много новых и точных данных о протопопе.

Товарищ по кабинету, историк старого закала, без набившего оскомину казенного принудительного «материализма», обратил мое внимание на статью и познакомил с автором.

«Какой чудесный антирелигиозный фильм можно сделать из жизни Аввакума. Хочу непременно за это взяться!» – выпалил Владимир Капитоныч. И как отбрил.

Дело происходило на людях и, хоть никто за язык не дергал, как было не воспользоваться случаем и не засвидетельствовать свою «лояльность», или, употребляя оборот протопопа, запуганную «… душонку»? Тем разговор и кончился. А жаль: умный человек Владимир Капитоныч, и глаз без засоринки, ясный.

Я понимаю, мне ли не знать человеческую немощь, и не судьей с черствым сердцем, сухарем со своей бесчеловечной справедливостью хочу быть в несчастье, но передо мной неотступно стоит русский образ – человек – литая громада блестящая, блистающая крепью, для которого не надо никаких предохранительных мер или, по-советски, «окапываться»: протопоп Аввакум.

Книжный магазин «Международная Книга» на Кузнецком мосту. Разрешается не только посмотреть и руками потрогать, можно и приобрести книгу, – а попадают и очень ценные. Надо только захватить вовремя, а это возможно в первые дни после выпуска книги, ведь доля из общего тиража, поступавшая на внутренний рынок, была, что называется, символическая, и что по-русски нагляднее: на – выкуси! И вот, чтобы чего не проворонить, я от Бабефа, раньше как в подвал, теперь на Кузнецкий. И протоптал себе дорожку, шито-крыто, околом и проломом, как лиса в курятник.

На прилавке: «Памятники истории старообрядчества XVII в. Книга первая, выпуск I». Раскрыл я книгу, и как носом повел по странице, в глазах инда зарябило: Аввакум! – писания протопопа Аввакума. Это была первая часть и притом большая его сочинений (вторая так никогда и не вышла!). Тираж 900 экземпляров, начата набором в 1916 г.

Забрал я в «обе лапы» дорогую мне ношу и уж не лисой, а медведем прямиками по московским улицам и переулкам в Маркса и Энгельса. Там отодвинул я Бабефа, развернул книгу. Теперь я не безрукий: основной материал есть, – смешно было бы подумать, чтобы мне да на попятный! И не перевод жития и даже с примечаниями, – я должен написать историческое исследование.

Мысль написать исследование так меня закружила, что на первых порах я даже собственную природную речь, не то, что забыл, а вдруг точно затмение, столбняк, стал и стою, и отстать нету возможности, или гогочу без причины, видно, очень меня заняло, что ухватил быка за рога, – тогда-то и стали на Москве поговаривать, будто какой-то заезжий на старых книгах… «Чего?» – «Карпыч, что усы в сосульках». У меня тоже с непривычки усы примерзали. «И немудрено, – говорили мудрые люди, – уж очень у нас требовательно. Если другой раз, и русскому человеку хоть на стену лезь, а иностранцу – буржуазное ошмотье! – ни по чем не выдержать!»

Я ходил по букинистам и забирал все, что касалось раскола, все, где было про XVII век и что относилось к истории русской церкви, и описания монастырей, и древние акты, изданные до революции.

При нэпе открылись книжные лавки, и хозяева охотно отделывались от «нелегального» товару: книг «божественного» содержания. А на базарах можно было купить и рукопись.

В ту пору мне посчастливилось: я приобрел I-й том Материалов для истории раскола Субботина; а в другом месте попался IV-й и VI-й. В третьем – книги Сергея Белокурова, на мой глаз самого подробного и обстоятельного исследователя-историка XVI–XVII вв.

В «Международной Книге» комната до потолка набита старопечатными книгами: Кириллова книга, Книга о вере, Поучения Ефрема Сирина и Аввы Дорофея, Скрижаль, Требники, Служебники, Маргарит, Жезл правления, Грамматика Мелетия Смотрицкого – чего-чего не было! За какой-нибудь десяток рублей можно было все купить. И спасти.

Подтянул я поясок потуже – позабудь и пшенную кашу! – и набросился на редкости. Вот когда мечтал я иметь золотые горы.

Но так уж заведено и положено: все, что имеет начало, знает и конец. И только с пьяных глаз Китоврасу (читай в Палее!)[10] неизбежное – конец «бескончалом» показался, да еще моя старопечатная мечта не имела конца-краю. «Гнилому либерализму» между тем пришел конец: хозяин, всегда такой любезный, вдруг точно окрысился, дверь в старопечатную на ключ, руки за спину, «проваливай!» – и не только в старопечатную перестал пускать, айв подвал, где для меня заветный стоял шкаф, а хранились в шкафу пылью покрытые в застежках книги старой веры и старого пения.

Страсть собирательства – душа книжника. Но в моем рвении – в этом добровольно наложенном на себя посте, лишь бы купить книгу, было и не одно только книжное почитание, а и вроде как мера предосторожности.

Мне понадобилась статья в «Богословском Вестнике». Заручившись рекомендацией, я отправился в Библиотеку Московского Университета. Я был уверен, что с моей «бумажкой» никаких затруднений не встречу, и книгу мне выдадут без задержки. А вот послушайте!

«Выдается только для антирелигиозной работы», – объявил библиотекарь. И хоть выдать выдал, но с предупреждением: «В первый и последний раз».

В Библиотеке Исторического Музея я попросил статью о «Печатном Дворе» из «Христианского Чтения», и получил – вырванные страницы первой части, а окончания так и не мог добиться.

Должен сказать, в читальном зале библиотеки, расположенном под небесами, пространном и «стильном», куда по вечерам поднимались самоотверженные «вузовцы» читать «Известия» и «Правду» или долбить свои убогие учебники и руководства и где, кажется, я был единственный, кто требовал не «фальцифицированную» литературу, мне немедленно выдавали, и исправно, и «Чтения Общества Истории и Древностей», и «Труды Археологических съездов», и провинциальные издания какой-нибудь Вятской или Тамбовской Архивной Комиссии.

Влипнув в книгу, как жадный вонючий шмель в душистый пчелиный мед, глазами, носом и ртом в русских веках похеренной русской истории – ведь официально все начинается с Октября! – я забывал со своей вершины нижний советский мир; крик улицы не добирался до меня, не был помехой и сосед, некстати, но от доброго сердца, прерывавший мою работу: «Товарищ, не желаешь ли газету?»

А со стены на «пролетарскую публику» взирало картинно важное собрание знатных разряженных лиц, штатских и военных, в мундирах, орденах и лентах, с папой Львом XIII и Александром III. Нюх не сразу обнаружил контрреволюцию и покато не схватились, не занавешенной красовалась историческая фреска: глазей и удивляйся!

Все следы – и Никольский, и бедокуров – вели в Архив.

Когда-то в Москве были известны: Архив Министерства Юстиции, Архив М. Иностранных дел, да в Кремле – Дворцовый Архив и Архив Оружейной Палаты, а в Петербурге – Государственный Архив. Нынче все эти «фонды» с добавкой из других собраний сосредоточены на Пироговской, бывшей Царицынской улице, за Девичьим полем в Московском Древлехранилище (б. Архив М. Юстиции).

Доступ в это Древлехранилище – легче борову свиному проткнуться в игольное ушко. Приезжему знатному иностранцу – хоть никакой науки и в хвост не нюхал, без никаких, пожалуйте; но своему, советскому, а я советский служащий, как перед стеной напрыгаешься, а сквозь – все равно не пройдешь.

Я использовал все мои коммунистические связи; рекомендательными письмами обклеился, как горчичниками. И в таком «горячечном» виде отправился в бывшую Синодальную типографию на Никольской – в Главное Архивное Управление.

Я должен был заполнить анкету.

Но что написать? Упомянуть по всей правде? Но позвольте: «Раскол»?.. «Аввакум!» да еще и «протопоп»!! – да это как пить дать, уйдешь с носом, нипочем не разрешат. Долго не раздумывая, – а видно «окапываться» такая уж необходимая и неизбывная советская доля! – я по-ихнему и ляпнул: «Социально-экономическое положение Верхнего Поволжья в начале XVII века». В этом моем экономическом ляпе была доля правды: Аввакум родом из Поволжья, мне надо было просмотреть «Писцовые книги». И я не дал маху: «экономика?» – это можно.

И был впущен в Древлехранилище, как благоразумный разбойник в рай.

На окраине города в саду этот рай, который бережет в виде бесчисленных рукописных книг и столбцов прошлое России. В читальном зале видишь столик, за которым из году в год последний летописец Сергей Михайлович Соловьев трудился над своей Историей. Три-четыре голодных оборванца (по-европейски!) согнулись над Писцовыми книгами: они переводят на готовые бланки цифры жилых и пустующих дворов.

А вы знаете, что такое Писцовые книги? Да к этим книгам и приступиться страшно: это все равно, как с Миланского собора по лесам без перил спускаться! Толщина этой листовой бумажной громады – ни с одной книгой, и самой внушительной, несравнима, и Постная Триодь, и Апостол, и Напрестольное Евангелие, все будет мало; на полустанках, попадает, лежат под дождем и ветром сложенные куски прокатных рельсов, вот что напоминает. А уж присесть и не думай, такую книжищу можно перелистывать, но лишь в стоячку. А раскрыл страницу, – а там не строчки, не буквы, а узор по узору, крюк на закорючке! – а это и есть скоропись, подьячья рука: не понаторев, как темная грамота, ничего не разберешь.

«Скорописью учиться писать!» – заветное слово одного из самых хитрейших скорописцев, московского подьячего Гораздова, с Москва-реки из Приказа не докатилось от Набатной башни на Сену в Париж. А в Школе у П. Ю. Буайе в наше время еще не заведено было: курс славяно-русской палеографии, – а вот бы когда пригодилось!

Оглавлений не полагается; села и деревни в уезде не по алфавиту, а по вотчинам – ищи-свищи! Да тут не только глаз себе своротишь, а и голова треснет. Недаром говорилось, на Москве слышно, что на Писцовых книгах не один смельчак напоролся, а на тех, кто одолел Гораздова, пальцем показывали.

Полубояринов, заведующий читальной залы, не без ехидства спросил меня:

«Оставлять не нужно?»

Но мое решение твердо, – и сама писцовая твердыня меня не остановила.

По Писцовым книгам Нижегородской губернии я нашел и село Григорово («Рождеше же мое в Нижегороцких предѣлех, за Кудимою рекою, в селѣ Григоровѣ»), и Лопатищи, и Макарьев монастырь; я узнал имена всех односельчан и духовных детей Аввакума, и книги, и иконы его прихода, и многие подробности житья-бытья, и жития протопопа.

Одолев писцовую премудрость, я перешел к «столбцам» Сибирского Приказа. Столбцы, как вам это известно, узенькие листки, краями склеенные в одну бесконечную ленту, – есть коротенькие, а есть и в несколько десятков метров (а бывали саженные, про это я потом узнал уже здесь, в Париже, от забеглых русских «срезневской культуры»: свиток «Уложения царя Алексея Михайловича» 434 арш. длины, послание патриарха Иосифа королевичу Вольдемару о принятии православной веры, на столбцах – в 48 саженей).

Часть столбцов ученые архивисты расклеили по листам, и не без путаницы, а часть осталась неприкосновенно, и приходится раскатывать – и побегут они по столу, а со стола на пол юркими ужами.

Я пользовался описанием Оглоблина, прекрасно составленным и все-таки недостаточным. И немало развернул я столбцов, чтобы добраться до воеводы Пашкова, гонителя и мучителя протопопа Аввакума в Даурии. Только с этими документами я мог осветить признания Аввакума о его даурском мытарстве.

Перебирая столбцы, понаторел я на скорописи. Работа не впустую пошла, и не хвастовства ради скажу, удавалось с черновиками справляться и прочитывать перечеркнутое – ясное лишь заправскому подьячему Сибирского Приказа Грешищеву.

Чтение столбцов увлекательно, как святочные орехи, не оторвешься. А для меня и вдвое: каждый раз мне хотелось в поисках моих как можно больше, захвати из этих ужей, успеть до закрытия зала.

И потом, очутясь за «вратами рая» – Московского Древлехранилища, я, часами погруженный в века, не мог поверить своим «отведенным» глазам, что на московских улицах ходят не стрельцы, «холопи великаго государя», а милиционеры, советские служащие, рабочие, бывшие люди, лишенцы и господа – ведь рожи, рыла и лица все те же, на одну мазь, русские.

Из прочитанных столбцов, даже и не относящихся к моим поискам, я всегда что-нибудь получал, хотя бы только слово или выражение. Но однажды подвалило большое счастье – мне показался клад[11]:

Государю царю i великому князю Алексѣю Михайловичю всеа Велигая i Малыя i Бѣлыя Росиi самодержцу и государю благоверному царевичю i великому князю Алексѣю Алексѣевичю всеа Ведшая i Малыя i Бѣлыя Рост холопъ вашъ Оѳонька Пашков челомь бьетъ.

В прошломъ, государи, во 163 (1655) – м году по вашему государеву указу послан я, холоп вашъ, на вашу государеву службу в новую Даурскую землю да со мною, государи, розных Сибирских одиннатцати городовъ i острогов служилые люди.

Да по вашему ж государеву указу послан ic Тобольсково города в Даурскую землю роспопъ, что был протопоп, Аввакумко и из Енисѣйсково острога велѣлъ, государи, я ево взять с собою.

I въ нынешнем, государи, во 165(1656) – м году сентября въ 15 день, как я, холопъ вашъ, буду по Тунгуске рекѣ, не дошед Братцково острогу, на Долгом пороге, i тот ссылкой роспопа Аввакумко, умысля воровъски невѣдомо по чьему воровскому наученью писалъ своею рукою воровскую составную память глухую безымянно, буттось, государи, вездѣ в начальных людех, во всѣхъ чинѣхъ нетъ никакия правды. I иныя, государи, многия непристойный свои воровския рѣчи в той своей потметной памяти написалъ, хотя в вашей государевой Даурской службе в полку моемъ учинить смуту.

И то, государи, знатно, что он, вор роспопа, тѣмъ своимъ воровскимъ письмом хотѣлъ приводить служилых людей на то, чтоб онѣ вамъ, государемъ, изменили i вашево б государева указу не послушали i от меня б, холопа вашево государева, отказались i были б не под вашим государевым указом: такъ же, какъ и ic Сибири из Ылимсково Острога такия же воры, что i он роспопа, ѣшмской казакъ Мишка Сорокин прибралъ к себѣ воров триста тритцать человѣкъ i вапгь государевъ Верхолѣнской острогь i многих торговыхъ людей пограбили; такъ же, государи, что i на Бойкале озере такия ж воры Енисѣйския служилые люди Ѳилька Полетай с товарыщи пятдесят человѣкъ, пограбя вашу государеву казну i сына боярсково Насилья Колесникова, ограбя, покинули на реке Прорве i побежали в Доурскую землю собою.

I то, государи, ево роспопино воровское письмо ево руки по сыску принесено ко мнѣ, холопу вашему, и по вашему государеву указу, я, холопъ вашъ, велѣлъ ему, вору роспопу, учинить наказанье бить кнутом на козлѣ, чтоб, государи, на то смотря, шыя такия ж воры впредь в ваших государевых ратех нигдѣ такими ж воровскими писмами смуты не чинили.

I какъ, государи, ему, вору роспопе Аввакумку, по вашему Государеву указу давано наказанье – бит кнутом на козлѣ, i он, роспопа, своим же воровским умыслом хотя служилых людей со мною ссорить, говорилъ в то время: «Братцы казаки, не подайте!» – буттось он, вор, на них, служилых людей, в том своем воровствѣ надежен. I иныя, государи, многия неистовыя рѣчи говорил он, вор, почасту.

А по вашей государевой соборной уложенной книге довелся он, вор роспопа, за то ево воровство i за многие неистовые рѣчи смертные казни. I я, государи, холоп ваш, без вашево государева указу тому вору совершенново вашево указу учинить не смѣю.

Да к тому жъ, государи, вору роспопе для ево воровсково умыслу i заводу учели было приставать такия ж воры i завотчики Томсково города служилой человѣкъ Ѳилька Помельцов, Березовсково города Микиѳорко Свѣшников, Iвашко Тельной с товарыщи. I я, государи, по вашему государеву указу тѣхъ ево роспопиныхъ друзей, воровъ i завотчиков, Березовсково города Микиѳорка Свѣшникова, Iвашка Тельново с товарыщи с вашей государевой службы в походе ic полку своево выслал вон. А пущему вору i завотчику Томсково города служилому человѣку Ѳильке Помельцову велѣлъ учинить наказанье – бить кнутом на козлѣ нещадно, i отпустил ево в Томской город. А въ их, государи, мѣста на вашу государеву службу прибралъ i поверсталъ в казачью службу охочих вольных людей.

А ево, вора распопу, отдал за пристава i по вашему государеву указу взял в Доурскую землю. I впредь, государи, от такова вора роспопы в вашей государевой дальней Даурской службе чаеть такова жъ воровсково заводу i болыпова дурна. Да на нево ж, государи, вора распопа, били челомъ тебѣ, великому государю царю i великому князю Алексѣю Михайловичю всеа Великiя i Малыя i Бѣлыя Росиi самодержцу, и государю благоверному царевичю и великому князю Алексѣю Алексѣевичю всеа Великiя и Малыя i Бѣлыя Росиi, а мне, холопу вашему, в походе полку моево служилые люди подали за руками челобитную. И я, государи, холопъ вашъ, тое их челобитную под сею отпискою послал к тебе, государю царю i великому князю Алексѣю Михайловичю всеа Великiя i Малыя i Белыя Росиi самодержцу и к государю благоверному царевичю i великому князю Алексѣю Алексѣевичю всеа Великiя i Малыя i Бѣлыя Росиi к Москве в нынешнем во 165(1656) – м году июня в 4 день полку своево Даурские службы с служилыми людьми з десятники казачьи Туринсково острога с Микиткою Максимовым, Кузнецково острога с Потапком Ѳедоровым.

И о том ворѣ роспопе Аввакумке великiй государь царь i великiй князь Алексѣй Михайлович всеа Великiя i Малыя i Белыя Росиi самодержецъ и государь благоверный царевичъ i великiй князь Алексей Алексеевичъ всеа Великiя i Малыя i Белыя Росиi мне, холопу своему, какъ укажете.

На обороте: Государю царю i великому князю Алексѣю Михайловичю всеа Великiя i Малыя i Белыя Росиi самодержъцу, и государю благоверному царевичю и великому князю Алексѣю Алексѣевичю всеа Великiя i Малыя i Белыя Росиi.

Другой рукой:

166 (1657), октября въ 27 день, з Даурским казаком с Микиткою Максимовым.

За донесением Пашкова следует челобитная служилых людей. Перечисляются одиннадцать сибирских городов (Тобольск, Томск, Тюмень, Тара, Верхотурье, Березов, Пелым, Сургут, Туринск, Кузнецк, Красноярск), десятники и рядовые, а всего 420 человек. Рассказ ведется от их имени, но словами воеводы Пашкова, как «во 165 (1656) – м году, сентября в 15 день, как будем мы, холопи ваши государевы, по Тунгуске рекѣ, не дошед Брацково острогу…»

Отмечу разночтения. После слов Пашкова: «Аввакумко, умысля воровски невѣдомо по чьему воровскому наученью, писалъ…» – они добавляют: «ыи будет, государь, затѣел сам собою, хотя в вашей государевой службе промеж вашим государевым воеводою Оѳонасьем Ѳилипповым с нами, холопями вашими, учинить смуту…» Шестой абзац читается по другому: «И то, государи, ево роспопино воровъское писмо ево руки по сыску обевилось перед вашим государевым воеводою Оѳонасьем Ѳилипповым и за то, государи, ево воровство по вашему государеву указу вашъ государевъ воевода Оеонасей Ѳилипповъ велѣлъ…» – Послѣ слов Аввакума: «Братцы казаки, не подайте!» – в челобитной прибавлено, как объяснеше: «буттось государи, мы тѣ ево воровьския писма вѣдаемъ i он, вор, буттось на нас, холопей вашихъ государевых, в том своем воровствѣ надежен». – И окончаше: «А мы, холопи ваши государевы, служить вам, государемъ, вашу государеву Даурскую службу готовы i от вашего государева воеводы Оѳанасья Ѳилиппова обиды i насилства к нам никакия нѣть i впредь ваши государевы службы с ним, воеводою, служить готовы». – И требуют высшей меры наказания (старая песня!): «Велите своему воеводе… ему, вору i завотчику i ссоршику распоспопе… по вашему государеву указу i по уложенной соборной книге свой государев совершенной указ учинить, чтоб нам, холопям вашим государевым, от такова вора и завотчика в том его воровском подметном писмѣ от вас государей в опале не быть… Смилуйтесь, государи, пожалуйте!»

На обороте челобитной руки приложили служилые люди, десятники и рядовые, во главе с Даурской службы черным попом.

Не могу удержаться и не отметить правописание: писали по слуху, как говорили. А это и есть самое важное: послушать, как говорилось по-русски в XVII веке: «розных», «ево», «Тобольсково», «роспоп», «Енисѣйсково», «Братцково острогу», «ссылкой», «Аввакумко», «писал память глухую, безымянно, бутто», «людех, чинѣх нѣт никакия правды», «потметной», «чтоб онѣ вам, государем», «вашево», «ic», «из Ылимсково острога», «Iлимской казак», «на Бойкале», «с товарыщи» «боярсково», «побѣжали в Даурскую землю собою», «ратех», «давано наказане», «бутто он, вор, на них, в том своем воровствѣ надежен», «говорил неистовыя рѣчи почасту», «по соборной уложеной книге довелся он смертные казни», «совершенново», «для ево умыслу и заводу учели было приставать такия ж воры и завотчики», «Томьсково городу», «Березовьсково», «ис полку своево выслал вон», «а пущему вору и завотчику», «а в их мѣста на вашу государеву службу прибрал и поверсталъ в казачью службу», «чаешь такова ж воровсково заводу i большова дурна», «на нево ж», «всеа», «Рост», «своево» «з десятники», «Кузнецково», и «и о том ворѣ мнѣ, какъ укажете», «Брацково острогу», «обевилось», «затѣел», «Оѳонасьем», «Аѳанасьем», «буттось на нас в том своем воровствѣ надежен», «обиды и насилства к нам никаких нѣт», «ссоршику», «наученю», «подайте».

Еще отмечу путь: – Пашков отослал свое донесение 4 июня 1656 г., получено оно в Москве 27 октября, – значит, шло 4 месяца и 3 недели. А из Тобольска можно было добраться до Москвы зимним путем за 3 недели.

Следовало бы описать и другой архив, Синодальный или точнее Патриарший, перевезенный в революцию и не без ущерба из Кремля в Исторический Музей. Преданный своему делу, сердитый хранитель архива, неизменно в своей солдатской шинели, – с ним однажды мы столбец разбирали, сам черт голову сломит, такой черновик, а и клюкнул подьячий видно здорово! – три дня над загогулинами бились. Сборники Хлудова, Уварова, древнейшие славянские и греческие рукописи – богатства несметные, но и раньше-то мало использованные, а нынче просто плевать!

Следует упомянуть и мою поездку в Петербург. Книги по расколу продавались в те годы – даром бери, а какие! Кое-что удалось мне и с Невы собрать, одно горе: так, без денег, все-таки ничего не получишь.

По архивам и книгам можно восстановить историю – раскол; с чего началось и произошло, как происходило и чем закончилось. А вера неизыскома – старая вера нерушимо жива. А живет она по преимуществу на Москве.

Вечерами я отправлялся в дальнее путешествие на Рогожское кладбище. В трамвае куда было б быстрее, но зато на своих на двоих несравненно приятнее.

Как с Солянки подыматься в Таганку, каждый камушек не булыжником лежит, а историей, да не той, что из архивов и книг в глаза прет, а «неписанной», обыденной с житьем-бытьем-поживанием. На самой Швивой (Вшивой в просторечии) горке над серебряниковской Яузой высоко над седмихолмным, обреченно поблескивающим куполами городом, Никита Мученик за своей оградой, сердце замирает, глядя на этот освященный каменный памятник все той же «последней Руси» – стоит ли он по-старому или и его, беднягу, не пощадили, и как сплюнули в Яузу? А дальше сквозь века читаю и как будто в старине живу – Косьма и Дамиан в Старых Кузнецах, Успение в Гончарах, Никола на Болвановке, Спас в Чигасах.

Помнится, у Спаса ученицы советской трудовой школы хоронили свою подругу. Священник громко журил мальчугана. И я спрашиваю себя: почему, в самом деле, советской власти, была б она не горе-марксистской, а народной советской властью, открещиваться от этого Спаса? В этих народных старинных церквах служил по старым книгам Аввакум, и те, кто верил с ним и исповедовал старую русскую веру, и стрельцы справляли тут свои победы. На моих глазах одна за другой эти «народные» церкви осквернялись – или закроют, или снесут. Но душу разве можно «погасить»?

В кольце железных дорог Рогожское кладбище.

В каменных церковных домах квартиры служащих Нижегородской дороги. На кладбище все еще плесневеют и мшатся плиты, урны, кресты – Рахмановы, Кузнецовы, Морозовы (Хлудовы – в Покровском монастыре) и на крестах надпись из канона: «Крест всём воскресеше. Крест падшим исправлеше, страстей умерщвлеше и плоти пригвождеше. Крест душам слава и свѣт вечный. Аминь». Те же самые слова, что стоят в житии Аввакума вступлением к его повести: «многострадальный юзник темничной, горемыка, нужетерпец, исповедник Христов, священно-протопоп Аввакум». Особо от мирян духовные лица, на их крестах указан возраст.

Зимний храм превращен в столовую. Служили в летнем. На дверях надпись: «Не принадлежащим к правой вере не молиться!» А какие собраны иконы, не забыть мне одну особенно: «Спас – Ярое око». Я присутствовал при крещении: кругом на купели зажженные свечи, хождение посолонь, долгие молитвы.

По субботам и в воскресенье съезжались с разных концов бородачи в черных сорокосборках, приходили и здешние, они ютились тут же в деревянных домишках. С этими я скоро сошелся, и они мне не отказывали в книгах: «Виноград Всероссийский» на гектографе, старообрядческие журналы, листовки – и много еще такого, чего нигде нельзя было достать. А на Требник Петра Могилы только посмотреть позволили: руками не трожь!

Тяжелые бывали встречи: я, хоть и советский, но почти свободный, и я всей душой и сердцем с ними, но я могу уехать, вернуться к себе на родину, а они, на своей родине, затравленные, запуганные, забитые, они еще нищее последних невольников и рабов, они как назначенный к убою скот, с которым незачем считаться и можно оскорблять безнаказно.

Много от них получил я, от их «науки» – про старую русскую веру. Я возвращался с Рогожского ночью – еще безрадостнейшее ожидало меня в этом безрадостном русском мире на русской земле. Нэпу подходил конец: «ликвидация кулака» и «коллективизация» – вот затея еще и еще помудровать над человеком, благо, что «человек», – и скот того не выдержит, падет, а человек терпелив, и живуч, и беспамятен.

Побывал я и на Преображенском кладбище. Там одна часовня; она разделена: по субботам в одной половине служат никониане, в другой – беспоповцы. И тут мне показалось, что я погрузился: к самому Стоглаву, к Епифанию Премудрому, к Рублеву, к Сергию Радонежскому и Алексею митрополиту, в русский век татар.

У «австрийцев» на Рогожском, я не сомневаюсь, служба шла без сокращений по уставу или, в угоду времени, чуть-чуть, и распевы были старинные, а служил во всем своем великолепии архиерей, звенящий бубенцами. А на Преображенском «большак» в черном кафтане, а за иконостасом пустое место – ни жертвенника, ни престола: нет священства, и литургии служить некому, и не венчают, и только «часы». Порядок службы описан у Мельникова-Печерского в его «В Лесах», точнее не скажешь. Как обычно, мужчины стоят по одну сторону, женщины по другую – в белых и черных платках; а крестятся, творят метания (без упражнения не одолеть!) и, подбрасывая подручники, кладут земные поклоны, только когда полагается по уставу, и все враз.

А какое чудесное пение – к моему горю мне не привелось в Успенском соборе слышать древний столповой распев, о котором уже здесь, в Париже, один забеглый русский, именующий себя «учителем музыки», прожужжал мне все уши! – не знаю, какой тут был распев – «знаменный»? но, вслушиваясь, я невольно вспомнил наших бенедиктинцев, григорианское пение, и в моей душе перекликнулся Первый Рим и Третий – Москва едиными устами: «Боже, Боже мой, векую остави мя далече!»

Служба длилась долгая. Выходили, задымленные душной кацеей, садились с зелеными глазами на лавку в саду и, передохнув, плелись в часовню. Я не выстоял до самого конца. Я ушел потрясенный: старая русская вера! нет, больше! – я почувствовал и понял веру человека, ее силу и ее власть.

«Село Григорово, что было за околничим за Ѳедором Васильевичем Волынскимъ в вотчине, а нынче за сыном ево за Иваном… а село стоить на трехъ усадахъ, а между усадов ключь; а в селѣ церковь страстотерпцовъ Христовых Бориса и Глѣба древяна… Образы и книгi и ризы и сосуды церковные и колокола строенiе мирское… да у церкви ж живут нищие, а питаютца от церкви Божiи…»

Проверить данные Писцовой книги (№ 296) я поехал по Казанской дороге в Арзамас. А из Арзамаса пешком «по горам». По пути село Вельдеманово, где родился Никон. Не обошел. Село по оврагам и буеркам, в садах; новая церковь, но есть и «роскольники»: и приемлющие священство, и беспоповцы. О Никоне живо еще предание, что происходит он из семьи суровой, нелюдимой: Ежовы.

С трудом добрался я до Григорова: и вправду, горы; без пастухов не найти было, они мне дорогу указывали. Село на трех холмах, посреди – пруд. Церковь тоже новая, XVIII век, колокольня отдельно.

Видел я в церкви древние потемневшие иконы – к ним Аввакум прикладывался! Узнал, что на селе живут его родственники: Темные. Думал разыскать их, да и со священником поговорю. Но этого не удалось.

1930 год разгар «коллективизации», мудрено и небезопасно было по деревням расхаживать. Для ночлега я наметил себе школу, а это не так-то просто оказалось. Собрался совет, потребовали документы, и долго заседали, пока не вынесли решение: можно. А наутро, когда я сообщил учительнице о Темных и о священнике, она не на шутку струхнула, словно бы открыл я ей свой план не исследователя, а «вредительский». И поспешила увести меня с собой в Мурашкино. Я все-таки до отхода попытался увидать священника, но сколько ни стучал, – безответно.

Не буду занимать рассказом о моих странствованиях страдным летом 1930 года по Нижегородской губернии, в местах громких в истории раскола. Побывал я в Княгинине и в Лыскове, и в Макарьеве-Желтоводском монастыре, – там и из поруганных развалин все еще сияет былое благолепие!

Скажу о Лопатищах – в них начало служения и проповеди Аввакума.

От Работок на Волге за час дошел я до большого села – это и есть Лопатищи.

– Где поп живет? – спросил я у девочки, она глазела на меня, как я на кооператив, школу и церковь новой постройки.

– Попа нету.

– Как нет?

– Закрыли церковь! – нахмурилась и убежала.

Я ходил по селу, глазея. И вдруг – из самой беднющей избы показалось: какой-то в выцветшей грязной рясе, худой и высокий, и от того, что так худ, еще выше казался, а от взъерошенности – страшнее; он посмотрел такими «жалостными» глазами – и как смотрел он, – от переполненности пропадом и страхом эта жалостность скручивалась безумным огоньком. И я тогда убежал, как девочка, нахмурившись.

Ни в Григорове, откуда Аввакум ушел еще до священства и никогда не вернулся, ни в Лопатищах, где он «пас Христовых овец» семь лет до 1652 г., ни на родине, ни на месте служения, нельзя было найти живых его следов.

А Волгу я узнал и полюбил. И еще сошелся с нижегородскими крестьянами, проводя летние месяцы в течение нескольких лет в Заволжской деревне. За все, что они мне дали, за все, что храню от них, и сохраню, я возвращаю им моим трудом – книгой о священномученике русского народа протопопе Аввакуме.

П. Паскаль

Р. S. – Статья П. Паскаля: «По следам протопопа Аввакума в СССР» написана по образцу и слогом журнальных статей – без краски и «живописания», чего, впрочем, и не требуется от ученого. Взяв для просмотра рукопись и сковырнув два-три выражения на русский лад, затеял я переписать. А как стал переписывать – инок ли Троице-Сергиевской Лавры Епифаний Премудрый, (нач. XV в. автор «Жития Стефана Пермского») – первый русский писатель книжной речи, наш первый словесный искусник, надо быть, толкал меня под руку, или сам протопоп, первый русский писатель живой речи, Аввакум подзуживал? – переписываю и вижу: пишу по-своему, а отстать не могу. А как еще раз набело взялся (люблю переписывать!), тут уж сами собой и вавилоны и заковырка – под стать росчерку – и прет и гонит. И получилось: вроде – «Как дошел я до Аввакума в СССР-е». Мысли и факты я сохранил неприкосновенно буква в букву и все тени и оттенки, и все житейское из той «советской действительности» (1927–1933) – ничего не навязываю, ничего не присочинил. Конечно, без «беллетристики» не обошлось, а это и без указки всякому в явь и в слух, и за нее в ответе я. Ведь цель искусства – подписываюсь под Новалисом в лад с сверкающим словами Епифанием Премудрым – никак не в содержании, а выполнение.

Алексей Ремизов