Том 17

ВОЗНИКНОВЕНИЕ КОММУНЫ И ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ

Коммуна после Седана была провозглашена в Лионе, затем в Марселе, Тулузе и т. д. Гам-бетта приложил все усилия, чтобы подавить ее[421].

Различные движения в Париже в начале октября имели целью установление Коммуны как средства защиты против иноземного нашествия, как осуществление задач восстания 4 сентября. Движение 31 октября не привело к установлению Коммуны только потому, что Бланки, Флуранс и другие тогдашние вожди движения поверили gens de paroles [людям слова. Ред.], давшим parole d'honneur [честное слово. Ред.] отказаться от власти и уступить место Коммуне, свободно выбранной всеми округами Парижа. Движение 31 октября закончилось неудачей потому, что его вожди спасли жизнь этих людей, жаждавших убить своих спасителей. Как только они позволили Трошю и Ферри ускользнуть, последние неожиданно бросили на них бретонцев Трошю. Следует помнить, что 31 октября самозванное «правительство обороны» существовало только благодаря терпению народа. Оно даже не проделало еще фарса с плебисцитом[422]. При таких обстоятельствах легче всего было, конечно, представить характер движения в ложном свете, опорочить его как изменнический заговор с пруссаками, использовать уход в отставку единственного среди них человека, не захотевшего нарушить свое слово [Тамизье. Ред.], для назначения Клемана Тома главнокомандующим национальной гвардии, чтобы таким образом укрепить силы бретонцев Трошю, бывших для правительства обороны тем же, чем корсиканские spadas-sins [бандиты. Ред.] были для Луи Бонапарта. Для этих людей, столь опытных в распространении паники, легче всего было, апеллируя к трусливым опасениям мелкой буржуазии, которые вызывали у нее рабочие батальоны, взявшие инициативу в свои руки, сеять под видом призыва к патриотизму взаимное недоверие и разлад среди самих этих рабочих батальонов, и создать таким образом один из тех моментов слепой реакции и пагубных раздоров, с помощью которых они всегда ухитрялись удерживать за собой узурпированную ими власть. Подобно тому как 4 сентября они пробрались к власти, захватив народ врасплох, так теперь они получили возможность дать этой власти фиктивную санкцию посредством плебисцита чисто бонапартистского образца времен реакционного террора.

Если бы в начале ноября 1870 г. в Париже победу одержала Коммуна (когда ей уже было положено начало в других больших городах страны, примеру которых несомненно последовала бы вся Франция), то не только дело обороны было бы вырвано из рук изменников и оборона велась бы с тем энтузиазмом, которым преисполнена героическая борьба Парижа, но и совершенно изменился бы весь характер войны. Она превратилась бы в войну республиканской Франции, поднимающей знамя социальной революции XIX века, против Пруссии, этого знаменосца завоеваний и контрреволюции. Вместо того, чтобы посылать старого тертого интригана обивать пороги всех европейских дворов, Коммуна наэлектризовала бы трудящиеся массы Старого и Нового света. Мошенническим срывом Коммуны 31 октября Жюль Фавр и К° обеспечили капитуляцию Франции перед Пруссией и положили начало нынешней гражданской войне.

Одно во всяком случае ясно: революция 4 сентября была не только восстановлением республики, провозглашенной потому, что место узурпатора опустело после его капитуляции при Седане, она не только отвоевала эту республику у иноземных завоевателей длительным сопротивлением Парижа, хотя он и сражался под командой ее же врагов, — эта революция проложила себе путь к сердцу рабочего класса. Республика перестала быть названием чего-то отошедшего в прошлое. Она несла в своем чреве новый мир. Ее истинная тенденция, скрытая от глаз всего мира обманами, ложью и вульгарными извращениями банды погрязших в интригах адвокатов и краснобаев, снова и снова выступала наружу в повторяющихся вспышках движения парижского рабочего класса (и рабочих юга Франции), лозунг которых всегда был один и тот же: Коммуна!

Коммуна, эта положительная форма революции против империи и условий ее существования, — первая попытка создания которой была сделана в городах Южной Франции, которая затем вновь и вновь провозглашалась при вспышках движения во время осады Парижа и мошеннически срывалась ловкими маневрами правительства обороны и бретонцами Трошю, героя «плана капитуляции», — была, наконец, победоносно установлена 26 марта. Но она не возникла внезапно в этот день. Она была неизменной целью рабочей революции. Капитуляция Парижа, открытый заговор против республики в Бордо, coup d'etat, начавшийся с ночного нападения на Монмартр, сплотили вокруг борьбы за Коммуну все живые элементы Парижа, не позволяя «людям обороны» далее сводить ее к одним только изолированным усилиям наиболее сознательной и революционной части рабочего класса Парижа.

Правительство обороны терпели лишь как pis aller [средство, к которому прибегают на худой конец. Ред.] в первую минуту неожиданности, как военную необходимость. Истинным ответом народа Парижа на Вторую империю, империю лжи, была Коммуна.

Таким образом восстание против правительства обороны всего, что было живого в Париже, — за исключением столпов бонапартизма и его официальной оппозиции, крупных капиталистов, финансовых дельцов, мошенников, тунеядцев и старых государственных паразитов, — началось не 18 марта, хотя в этот день оно одержало свою первую победу над заговором; оно берет свое начало с 28 января, с самого дня капитуляции! Национальная гвардия, то есть все вооруженное мужское население Парижа, организовалась и действительно управляла Парижем начиная с этого дня, независимо от узурпаторского правительства capitulards, созданного с соизволения Бисмарка. Она отказалась выдать свое оружие и свою артиллерию, которые составляли ее собственность и только поэтому были оставлены ей согласно условиям капитуляции. Не великодушие Жюля Фавра спасло это оружие от Бисмарка, а готовность вооруженного Парижа сражаться за свое оружие против Жюля Фавра и Бисмарка. Ввиду иноземного нашествия и мирных переговоров Париж не захотел усложнять положение. Он страшился гражданской войны. Он придерживался чисто оборонительной позиции и довольствовался тем, что в нем de facto [фактически. Ред.] осуществляется самоуправление. Но он спокойно и упорно организовывался для сопротивления. (Даже в условиях самой капитуляции capitulards недвусмысленно обнаружили свое стремление превратить эту сдачу Франции Пруссии в то же время в средство для подчинения Парижа своему господству. Единственная уступка, которой они домогались у Пруссии и которую Бисмарк навязал бы им как условие, если бы они не вымаливали ее как уступку, — это были 40000 солдат для усмирения Парижа. При наличии национальной гвардии в 300000 человек, — количество более чем достаточное для того, чтобы обезопасить Париж от всяких попыток вторгшегося врага захватить его и для охраны его внутреннего порядка, — требование этих 40000 солдат не могло иметь иной цеди, о чем впрочем и было открыто заявлено.) Свою существующую военную организацию Париж дополнил политической федерацией, построенной по очень простому плану. Это был союз всех национальных гвардейцев, связанных друг с другом через делегатов от каждой роты, которые, со своей стороны, выбирали батальонных делегатов, а те в свою очередь — главных делегатов, командиров легионов, каждый из которых представлял свой округ и действовал согласованно с делегатами 19 остальных округов. Эти 20 делегатов, выбранные большинством батальонов национальной гвардии, составили Центральный комитет, который 18 марта начал величайшую революцию нашего века и до сих пор стоит на своем посту в нынешней славной борьбе Парижа. Никогда выборы не производились более тщательно, никогда делегаты не представляли с такой полнотой масс, из которых они сами вышли. На возражения посторонних, что это неизвестные лица, — и действительно они известны лишь рабочему классу, это не старые фигляры, не люди, прославившиеся своим подлым прошлым, своей погоней за доходами и местами, — члены Центрального комитета гордо отвечали: «Так же неизвестны были 12 апостолов», — и они отвечали своими делами.

ХАРАКТЕР КОММУНЫ

Централизованная государственная машина, которая своими вездесущими и многосложными военными, бюрократическими, церковными и судебными органами опутывает (обвивает), как удав, живое гражданское общество, была впервые создана в эпоху абсолютной монархии как оружие нарождавшегося современного общества в его борьбе за освобождение от феодализма. Сеньоральные привилегии средневековых баронов, городов и духовенства были превращены в атрибуты единой государственной власти, которая заменила феодальных сановников получающими жалованье государственными чиновниками, передала оружие из рук средневековой челяди феодалов и корпораций горожан в руки постоянной армии, создала вместо пестрой (беспорядочной) анархии соперничающих средневековых властей упорядоченный план государственной власти с систематическим и иерархическим разделением труда. Первая французская революция, поставившая себе задачу создать единство нации (создать нацию), должна была уничтожить всякую местную, территориальную, городскую и провинциальную независимость. Она была поэтому вынуждена развить далее то, что было начато абсолютной монархией, то есть централизацию и организацию государственной власти, и расширить объем и атрибуты этой власти, число ее пособников, ее независимость и ее сверхъестественное господство над действительным обществом — господство, которое фактически заменило собой средневековое сверхъестественное небо сего святыми. Всякий второстепенный отдельный интерес, порождаемый взаимоотношениями социальных групп, отрывался от самого общества, фиксировался и делался независимым от него и противопоставлялся ему в форме государственного интереса, обслуживаемого государственными жрецами с точно установленными иерархическими функциями.

Этот паразитический нарост на гражданском обществе, выдающий себя за его идеального двойника, достиг своего полного развития при господстве первого Бонапарта. Реставрация и Июльская монархия не прибавили к нему ничего, кроме большего разделения труда, увеличивавшегося по мере того, как разделение труда внутри гражданского общества создавало новые группы интересов и, следовательно, новые объекты для деятельности государства. В своей борьбе против революции 1848 г. парламентарная республика во Франции и все правительства континентальной Европы были вынуждены усилить, вместе с репрессивными мерами против народного движения, также и средства действия и централизацию этой правительственной власти. Таким образом, все революции только усовершенствовали эту государственную машину, вместо того чтобы сбросить с себя этот мертвящий кошмар. Фракции и партии господствующих классов, которые, сменяя друг друга, боролись за господство, рассматривали овладение (контроль) (захват) и управление этой огромной правительственной машиной как главную добычу при своей победе. В центре ее деятельности было создание громадных постоянных армий, целых полчищ государственных паразитов и неисчислимых национальных долгов. В эпоху абсолютной монархии государственная машина была средством борьбы современного общества против феодализма, борьбы, нашедшей свое завершение во французской революции, а при первом Бонапарте она служила не только для подавления революции и уничтожения всех народных свобод, но являлась также и орудием французской революции для нанесения удара вовне, для создания на европейском континенте, в интересах Франции, вместо феодальных монархий, государств в большей или меньшей степени по французскому образцу. Во время Реставрации и Июльской монархии она сделалась не только средством насильственного классового господства буржуазии, но и средством дополнять непосредственную экономическую эксплуатацию народа вторичной эксплуатацией его путем обеспечения за буржуазными семьями всех доходных мест в государственном хозяйстве. Наконец, в период революционной борьбы 1848 г. она служила средством уничтожения этой революции и всех стремлений народных масс к освобождению. Но своего окончательного развития это государство-паразит достигло лишь во времена Второй империи. Правительственная власть с ее постоянной армией, все регулирующей бюрократией, отупляющим духовенством и раболепной судейской иерархией стала настолько независимой от самого общества, что достаточно было смехотворно посредственного авантюриста в сопровождении голодной банды головорезов, чтобы овладеть ею. Ей уже не был нужен больше предлог в виде вооруженной коалиции старой Европы против нового мира, созданного революцией 1789 года. Она уже не выступала более как средство классового господства, подчиненное парламентскому министерству или Законодательному собранию. Попирающая даже интересы господствующих классов, парламентскую комедию которых она заменила назначаемым ею же Законодательным корпусом и оплачиваемым ею сенатом, санкционированная в своем всевластии всеобщим избирательным правом, признанная необходимой для сохранения «порядка», то есть господства землевладельцев и капиталистов над производителями, прикрывающая маскарадными лохмотьями прошлого оргии растленности в настоящем и победу наиболее паразитической группы, биржевых спекулянтов, разнуздавшая все реакционные силы прошлого, — кромешный ад гнусностей, — государственная власть нашла свое последнее и высшее выражение во Второй империи. На первый взгляд это была окончательная победа правительственной власти над обществом, на деле же — оргия всех растленных элементов этого общества. Непосвященным она казалась только победой исполнительной власти над законодательной, окончательным поражением той формы классового господства, которая выдает себя за самодержавие самого общества, нанесенным ей другой его формой, которая выдает себя за власть, стоящую над обществом. На самом же деле это была лишь достигшая последней степени вырождения и единственно возможная форма этого классового господства, столь же унизительная для самих господствующих классов, как и для рабочего класса, закованного в ее цепи.

4 сентября было только восстановлением республики вопреки нелепому авантюристу, который умертвил ее. Истинной противоположностью самой империи, то есть государственной власти, централизованной исполнительной власти, которая во Второй империи лишь нашла свою исчерпывающую формулу, — была Коммуна. Эта государственная власть в действительности есть творение буржуазии, сначала как средство для уничтожения феодализма, а затем — как средство подавления освободительных стремлений производителей, рабочего класса. Все реакции и все революции служили только для передачи этой организованной власти — этой организованной силы для порабощения труда — из одних рук в другие, от одной фракции господствующих классов к другой. Государственная власть служила для господствующих классов средством порабощения и обогащения. В каждой новой перемене она черпала новые силы. Государственная власть служила орудием для подавления всякого народного восстания, а также и сопротивления рабочего класса, после того как он сражался и его использовали для того, чтобы обеспечить передачу государственной власти от одной части его угнетателей к другой. Поэтому Коммуна была революцией не против той или иной формы государственной власти — легитимистской, конституционной, республиканской или императорской. Она была революцией против самого государства, этого сверхъестественного выкидыша общества; народ снова стал распоряжаться сам и в своих интересах своей собственной общественной жизнью. Коммуна не была революцией с целью передать государственную власть из рук одной части господствующих классов в руки другой, это была революция с целью разбить саму эту страшную машину классового господства. Это была не одна из мелочных стычек между парламентской формой классового господства и классового господства в форме исполнительной власти, а восстание против обеих этих форм, восполняющих друг друга, причем парламентская форма была только обманчивым придатком исполнительной власти. Вторая империя была последней формой этой узурпации, совершенной государством. Коммуна была решительным отрицанием этой государственной власти и потому началом социальной революции

XIX века. И поэтому, какова бы ни была ее судьба в Париже, она обойдет весь мир. Рабочий класс Европы и Соединенных Штатов Америки сразу же приветствовал Коммуну как волшебное слово освобождения. Слава прусского завоевателя и его допотопные подвиги стали выглядеть только призраками далекого прошлого.

Только рабочий класс мог сформулировать в слове «Коммуна» и впервые воплотить в жизнь в борющейся Парижской Коммуне это новое устремление. Даже последнее выражение этой государственной власти — Вторая империя, — хотя она и была унизительна для гордости господствующих классов и развеяла все их парламентские притязания на самоуправление, — была только последней возможной формой их классового господства. Хотя Вторая империя и лишила их прежнего политического положения, она была оргией, при которой все экономические и социальные гнусности их режима получили полный простор. Средняя буржуазия и мелкая буржуазия в силу экономических условий своего существования были неспособны начать новую революцию и были вынуждены идти либо за господствующими классами, либо за рабочим классом. Крестьяне были пассивной экономической базой Второй империи, этого последнего торжества государства, оторванного от общества и независимого от него. Одни лишь пролетарии, воодушевленные новой социальной задачей, которую им предстоит выполнить в интересах всего общества, — задачей уничтожения всех классов и классового господства — были способны сломать орудие этого классового господства — государство, централизованную и организованную правительственную власть, ставшую путем узурпации господином общества вместо того, чтобы быть его слугой. Вторая империя — это последнее увенчание и в то же время самое отъявленное проституирование государства, занявшего место средневековой церкви, — возникла, опираясь на пассивную поддержку крестьянства, в активной борьбе, которую вели против пролетариев господствующие классы. Вторая империя возникла против пролетариев. И ими же она была сломлена, не как особая форма правительственной (централизованной) власти, а как ее наиболее мощное выражение, принявшее вид ее кажущейся независимости от общества, и именно поэтому ставшей ее наиболее проституированной реальностью, покрытой позором сверху донизу, получившей свое концентрированное выражение в полнейшей коррупции внутри страны и в полнейшем бессилии вовне.

Но после крушения этой формы классового господства исполнительная власть, правительственная государственная машина, сделалась главным и единственным объектом, против которого направились удары революции.

Парламентаризм во Франции пришел к концу. Его последним периодом и наиболее полным господством была парламентарная республика с мая 1848 г. до coup d'etat [государственного переворота. Ред.]. Империя, умертвившая парламентаризм, была его собственным созданием. Во время империи с ее Законодательным корпусом и сенатом парламентаризм — и в этой форме он был воспроизведен в военных монархиях Пруссии и Австрии — был просто фарсом, просто придатком деспотизма в его самой грубой форме. Парламентаризм тогда умер во Франции, и уж конечно но рабочей революции воскрешать его из мертвых.

Коммуна — это обратное поглощение государственной власти обществом, когда на место сил, подчиняющих и порабощающих общество, становятся его собственные живые силы; это переход власти к самим народным массам, которые на место организованной силы их угнетения создают свою собственную силу; это политическая форма их социального освобождения, занявшая место искусственной силы общества (присвоенной себе их угнетателями) (их собственной силы, противопоставленной им и организованной против них же), используемой для их же угнетения их врагами. Эта форма была проста, как все великое. В противоположность прежним революциям, когда время, нужное для всякого исторического развития, в прошлом всегда бывало упущено, и в первые же дни народного торжества, как только народ сдавал свое победоносное оружие, это оружие направлялось против него же самого, — Коммуна прежде всего заменила армию национальной гвардией.

«Впервые с 4 сентября республика освобождена от правительства своих врагов... В городе национальная милиция, защищающая граждан от власти (правительства), вместо постоянной армии, защищающей правительство от граждан». (Воззвание Центрального комитета от 22 марта.)[423]

(Народу надо было только организовать эту милицию в национальном масштабе, чтобы покончить с постоянными армиями; это — первое экономическое conditio sine qua non [необходимое условие. Ред.] для всех социальных улучшений, сразу же устраняющее этот источник налогов и государственного долга и эту постоянную опасность правительственной узурпации классового господства — в форме обыкновенного классового господства или же в форме господства какого-нибудь авантюриста, выдающего себя за спасителя всех классов.) Вместе с тем это вернейшая гарантия против иноземного нападения, делающая фактически невозможным дорогостоящий военный аппарат во всех других государствах; это — освобождение крестьянина от налога кровью и от обильнейшего источника всех государственных налогов и государственных долгов. Уже здесь обнаруживается, чем Коммуна должна привлечь крестьянина, благодаря чему она явится первым словом его освобождения. Одновременно уничтожена «независимая полиция», и ее головорезы заменены слугами Коммуны. Всеобщее избирательное право, которым до сих пор злоупотребляли либо как средством парламентского санкционирования священной государственной власти, либо как игрушкой в руках господствующих классов, когда оно использовалось народом только для того, чтобы раз в несколько лет санкционировать парламентское классовое господство (выбирать орудия этого господства), — всеобщее избирательное право приспособлено теперь согласно своему подлинному назначению для избрания коммунами своих собственных должностных лиц в области управления и законодательного почина. Исчезла иллюзия, будто административное и политическое управление — это какие-то тайны, какие-то трансцендентные функции, которые могут быть доверены только обученной касте, состоящей из государственных паразитов, щедро оплачиваемых сикофантов и любителей синекур, касте, впитывающей в себя образованные элементы масс — на высоких постах и направляющей их против самих же масс — на низших ступенях иерархической лестницы. В результате того, что полностью уничтожена вся государственная иерархия и надменные господа народа заменены его сменяемыми в любую минуту слугами, показная ответственность заменена действительной, поскольку их деятельность проходит под постоянным общественным контролем. Они оплачиваются как квалифицированные рабочие, получая 12 ф. ст. в месяц; высший размер вознаграждения не превышает 240 ф. ст. в год, что, по словам крупного авторитета в науке, профессора Гексли, чуть превышает одну пятую часть жалованья, которым удовлетворился бы секретарь лондонского школьного совета. Весь хлам государственных тайн и государственных притязаний был выметен вон Коммуной, состоявшей главным образом из простых рабочих, которые организовали оборону Парижа, вели войну против преторианцев Бонапарта, снабжали продовольствием этот огромный город, занимали все посты, распределявшиеся до тех пор между правительством, полицией и префектурой; при этом они делали свое дело открыто, просто, в исключительно трудной и сложной обстановке, и делали его так же, как Мильтон писал свой «Потерянный рай», то есть за очень скромное вознаграждение, действуя на глазах у всех, не претендуя на непогрешимость, не скрываясь за канцелярской канителью, не стыдясь сознаваться в своих ошибках, исправляя их. Они сразу же сделали общественные функции, военные, административные, политические, которые были скрытыми атрибутами обученной касты, — действительно функциями рабочих; (поддерживали порядок в бурях гражданской войны и революции), (предприняли меры для общего возрождения). Каковы бы ни были достоинства отдельных мероприятий Коммуны, ее величайшим мероприятием было создание самой Коммуны, которая возникла в такое время, когда иноземный враг стоял у одних ворот, а классовый враг у других, которая доказывает своим существованием свою жизнеспособность и подтверждает свои теории своими делами. Ее появление было победой над победителями Франции. Пленный Париж одним отважным шагом вернул себе свое руководство Европой, основанное не на грубой силе, а на том, что он встал во главе социального движения и воплотил в себе чаяния рабочего класса всех стран.

Если бы все крупные города организовались в коммуны по образцу Парижа, никакое правительство не смогло бы подавить это движение внезапным натиском реакции. Даже эта подготовительная мера обеспечивала время для внутреннего развития, создавала гарантию движения. Вся Франция была бы организована в самостоятельно действующие и самоуправляющиеся коммуны, постоянная армия была бы заменена народной милицией, армия государственных паразитов ликвидирована, церковная иерархия вытеснена школьными учителями, государственные суды превращены в органы Коммуны, выборы в национальное представительство превращены из орудия шулерских проделок всемогущего правительства в сознательное выражение воли организованных коммун, государственные функции сведены к нескольким функциям по обеспечению общих национальных интересов.

Абзац из рукописи первого наброска «Гражданской войны во Франции»

Такова Коммуна — политическая форма социального раскрепощения, освобождения труда от узурпаторской власти (рабовладельческой власти) монополистов средств труда, созданных самими трудящимися или даруемых природой. Как государственная машина и парламентаризм не составляют действительной жизни господствующих классов, а являются лишь организованными общими органами их господства, политическими гарантиями, формами и выражениями старого порядка вещей, так и Коммуна — не социальное движение рабочего класса и, следовательно, не движение общего возрождения человечества, а организованное средство действия. Коммуна не устраняет классовой борьбы, посредством которой рабочий класс добивается уничтожения всех классов, и следовательно всякого классового господства (ибо она не представляет чьих-либо частных интересов; она представляет освобождение «труда», то есть основного и естественного условия индивидуальной и общественной жизни, труда, который меньшинство может переложить на большинство лишь посредством узурпации, обмана и искусственных уловок), но Коммуна создает рациональную обстановку, в которой эта классовая борьба может проходить через свои различные фазы наиболее рациональным и гуманным путем. Коммуна могла бы повлечь за собой насильственную реакцию и вызвать столь же насильственные революции. Коммуна кладет начало освобождению труда, — которое является ее великой целью, — с одной стороны, тем, что уничтожает непроизводительную и вредоносную работу государственных паразитов, устраняет причины, по которым приносится в жертву огромная доля национального продукта для того, чтобы насыщать чудовище-государство, а, с другой стороны, тем, что она выполняет за заработную плату рабочего подлинную работу управления, местного и общенационального. Она начинает, таким образом, с громадной экономии, с экономической реформы так же, как с политического преобразования.

Если бы коммунальная организация прочно установилась в национальном масштабе, то катастрофами, которые ей возможно пришлось бы пережить, были бы спорадические мятежи рабовладельцев, которые, прерывая на какой-то момент дело мирного прогресса, только ускорили бы движение, вложив меч в руки Социальной Революции.

Рабочий класс знает, что он должен пройти через различные стадии классовой борьбы. Он знает, что замена экономических условий рабства труда условиями свободного и ассоциированного труда может быть только прогрессивным делом времени (это экономическое преобразование), что эти условия требуют не только изменения распределения, но и новой организации производства или, вернее, избавления (освобождения) общественных форм производства при существующем организованном труде (порожденном современной промышленностью) от пут рабства, от их нынешнего классового характера, и гармоничной национальной и интернациональной координации общественных форм производства. Рабочий класс знает, что эта работа возрождения будет снова и снова замедляться и задерживаться сопротивлением традиционных интересов и классовых эгоизмов. Он знает, что нынешнее «стихийное действие естественных законов капитала и земельной собственности» может быть заменено «стихийным действием законов общественной экономики свободного и ассоциированного труда» только в результате длительного процесса развития новых условий, как было заменено «стихийное действие экономических законов рабства» и «стихийное действие экономических законов крепостничества». Но рабочий класс знает в то же время, что огромные шаги по этому пути могут быть сделаны сразу же благодаря политической организации в форме Коммуны и что настало время начать это движение в своих собственных интересах и в интересах человечества.

КРЕСТЬЯНСТВО

(Военная контрибуция.) Еще до установления Коммуны Центральный комитет заявил через свой «Journal Officiel»: «Большая часть военной контрибуции должна быть уплачена виновниками войны»[424]. В этом и заключается тот великий «заговор против цивилизации», которого больше всего боятся «люди порядка». Это сугубо практический вопрос. Если победит Коммуна, контрибуцию должны будут платить виновники войны; если победит Версаль, тогда производящие массы, уже заплатившие своей кровью, разорением и налогами, должны будут платить снова, а финансовые магнаты сумеют даже извлечь из этого дела барыши. Вопрос о покрытии военных издержек предстоит разрешить гражданской войной. Коммуна представляет в этом жизненно важном вопросе не только интересы рабочего класса, мелкой буржуазии, но в сущности всего среднего класса, за исключением буржуазии (богатых капиталистов), (богатых землевладельцев и их государственных паразитов). Она представляет прежде всего интересы французского крестьянства. Если победит Тьер и его «ruraux» [«помещичья палата», «деревенщина», помещики. Ред.], на плечи крестьянства будет переложена большая часть военных налогов. И еще находятся такие глупцы, которые повторяют вслед за «ruraux», что они — крупные земельные собственники — представляют крестьянина, того крестьянина, который, конечно, по простоте душевной горит желанием уплатить миллиарды военной контрибуции за этих добрых «землевладельцев», которые уже заставили его уплатить им миллиард возмещения за революцию![425]

Те же самые люди преднамеренно скомпрометировали февральскую республику дополнительным налогом на крестьянина в 45 сантимов[426], но тогда они сделали это именем революции, именем созданного ею «временного правительства». Теперь уже от своего собственного имени они ведут гражданскую войну с Республикой Коммуны, чтобы свалить бремя военной контрибуции со своих плеч и взвалить его на плечи крестьянина! Он будет от этого, разумеется, в полном восторге!

Коммуна отменит рекрутский набор, партия порядка навяжет крестьянину налог кровью. Партия порядка посадит на шею крестьянина сборщика податей для покрытия расходов на паразитическую и дорогостоящую государственную машину, Коммуна даст ему дешевое правительство. Партия порядка будет по-прежнему предоставлять городскому ростовщику обирать и разорять его. Коммуна освободит его от кошмара закладных, тяготеющего над его клочком земли. Коммуна заменит паразитический судебный аппарат — нотариуса, судебного пристава и т. д., — пожирающий главную часть его дохода, коммунальными служащими, которые будут работать за плату рабочего, а не обогащаться за счет крестьянского труда. Она разорвет всю эту судебную паутину, которая опутывает французского крестьянина и в которой ютятся адвокаты и мэры буржуазных пауков, высасывающих его кровь! Партия порядка по-прежнему подчинит его власти жандарма, Коммуна возвратит его к самостоятельной общественной и политической жизни! Коммуна просветит его, утвердив руководство школьного учителя, партия порядка навяжет ему отупляющее руководство священника! Но французский крестьянин — прежде всего расчетлив! Он найдет весьма разумным, если оплата духовенства не будет больше взыскиваться с него сборщиком податей, а будет зависеть от «добровольного проявления» его набожности!

Луи Бонапарт был избран французским крестьянством в президенты республики, но Вторую империю создала партия порядка (во время анонимного режима республики при Учредительном и Законодательном собраниях)! В 1849 и 1850 гг. французский крестьянин, противопоставляя своего мэра правительственному префекту, своего школьного учителя правительственному священнику, себя самого — правительственному жандарму, начал этим показывать, что ему нужно на самом деле. Реакционные законы партии порядка в 1849 г., и особенно в январе и феврале 1850 г.[427], по самому своему существу были специально направлены против французского крестьянства! Если французский крестьянин возвел Луи Бонапарта в президенты республики, потому что по традиции все выгоды, извлеченные им из первой революции, он фанатически переносил на первого Наполеона, то крестьянские вооруженные восстания в некоторых департаментах Франции и жандармская охота на крестьян после coup d'etat доказали, что этот самообман быстро рассеивается! Империя опиралась на искусственно поддерживаемые иллюзии и традиционные предрассудки крестьянина, Коммуна опиралась бы на его жизненные интересы и действительные потребности.

Ненависть французского крестьянина сосредоточена на помещике, на владельце замка, на том, кто получил миллиардное возмещение и на городском капиталисте в маске земельного собственника, чьи захваты крестьянской земли никогда не происходили так быстро, как при Второй империи, отчасти потому, что они искусственно поощрялись государственными мерами, отчасти потому, что они естественно вырастали из самого развития современного сельского хозяйства. Помещики знают, что три месяца господства Республики Коммуны во Франции явились бы сигналом к восстанию крестьянства и сельского пролетариата против них. Вот откуда их свирепая ненависть к Коммуне! Освобождения крестьян они боятся даже больше, чем освобождения городского пролетариата! Крестьяне вскоре провозгласили бы городской пролетариат своим руководителем и старшим братом. Правда, во Франции, как и в большинстве континентальных стран, существует глубокое противоречие между городскими и сельскими производителями, между промышленным пролетариатом и крестьянством. Стремлением пролетариата, материальной основой его движения является труд, организованный в крупном масштабе, хотя в настоящее время организация труда является деспотической, и централизация средств производства, хотя они в настоящее время централизованы в руках монополиста не только как средства производства, но и как средства эксплуатации и порабощения производителя. Задача пролетариата состоит в том, чтобы преобразовать нынешний капиталистический характер этого организованного труда и этих централизованных средств труда, превратить их из орудий классового господства и классовой эксплуатации в формы свободного ассоциированного труда и в общественные средства производства. С другой стороны, труд крестьянства разъединен, и его средства производства раздроблены, распылены. На этих экономических различиях покоится в качестве надстройки целый мир различных социальных и политических взглядов. Но эта крестьянская собственность давно уже переросла свою нормальную фазу, то есть фазу, когда она была реальностью, была способом производства и формой собственности, которые отвечали экономическим потребностям общества и ставили самих сельских производителей в нормальные условия жизни. Крестьянская собственность вступила в период своего упадка. С одной стороны, из нее вырос обширный proletariat foncier (сельский пролетариат), интересы которого совпадают с интересами городских наемных рабочих. Самый способ производства изжил себя вследствие современного развития агрономии. Наконец, сама крестьянская собственность стала номинальной, оставляя крестьянину иллюзию собственности и экспроприируя у него плоды его собственного труда. Конкуренция крупных сельских хозяев, налог кровью, государственный налог, ростовщичество городских кредиторов по закладным и всяческое обирание крестьянина с помощью судебной системы, опутывающей его со всех сторон, низвели крестьянина до положения индийского райята, в то же время повседневным фактом стала его экспроприация — экспроприация даже его номинальной собственности — и низведение его до степени сельского пролетария. Следовательно, крестьянина отделяет от пролетария уже не его действительный интерес, а вводящий его в заблуждение предрассудок. Коммуна, как мы показали, является единственной властью, которая может, даже при своем нынешнем экономическом положении, немедленно дать ему крупные блага, вместе с тем она представляет собой единственную форму правления, которая может обеспечить преобразование его нынешних экономических условий, спасти его, с одной стороны, от экспроприации крупным землевладельцем, и избавить его, с другой стороны, от каторжного труда и нищеты, на которые он обречен под предлогом мнимой собственности; она может превратить его номинальную собственность на землю в действительную собственность на плоды его труда, может сочетать для него выгоды современной агро-номии,—вызванной к жизни общественными потребностями, но теперь постоянно выступающей против него как враждебная сила, — с сохранением его положения как действительно независимого производителя. Получив сразу выгоды от Республики Коммуны, он скоро проникся бы доверием к ней.

РЕСПУБЛИКАНСКИЙ СОЮЗ (РЕСПУБЛИКАНСКАЯ ЛИГА)

Партия беспорядка, режим которой достиг своей высшей точки в обстановке коррупции Второй империи, оставила Париж (исход из Парижа), и за ней последовали ее приспешники, ее челядь, ее лакеи, ее государственные паразиты, ее mouchards [шпионы. Ред.], ее «кокотки», и вся свора низшей богемы (обыкновенные уголовные преступники), дополняющей собой богему знати. Но действительно живые элементы среднего класса, освобожденные рабочей революцией от своих лжепредставителей, впервые в истории французских революций отделились от этой партии и выступают в своем истинном виде. Это — «Лига республиканской свободы»[428], играющая роль посредника между Парижем и провинцией, отрекшаяся от Версаля и шествующая под знаменами Коммуны.

КОММУНАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ КАК ПРЕДСТАВИТЕЛЬНИЦА ВСЕХ КЛАССОВ ОБЩЕСТВА, НЕ ЖИВУЩИХ ЧУЖИМ ТРУДОМ

Мы видели, что парижский пролетарий сражается за французского крестьянина, Версаль же сражается против него, что «ruraux» больше всего боится, как бы Париж не был услышан крестьянами» как бы не исчезла разделяющая их блокада, что основной причиной их войны против Парижа является попытка удержать крестьян в кабальной зависимости и по-прежнему обращаться с ними, как со своей вещью, «taillable a merci et misericorde» [бесправным низшим сословием. Ред.].

Впервые в истории мелкая буржуазия и средняя буржуазия открыто объединились вокруг рабочей революции и провозгласили ее единственным средством своего собственного спасения и спасения Франции! Они образуют вместе с рабочими основную массу национальной гвардии, они заседают с ними в Коммуне, они играют роль посредника в интересах рабочих в Республиканском союзе!

Главные меры, которые были предприняты Коммуной, были предприняты для спасения среднего класса — класса-должника Парижа от класса-кредитора! Этот средний класс сплотился во время июньского восстания (1848 г.) против пролетариата под знаменами капиталистического класса, его генералов и его государственных паразитов. И он тотчас же был наказан 19 сентября 1848 г., когда были отвергнуты «concordats a l'amiable»[429]. Победа над июньским восстанием сразу же оказалась вместе с тем победой кредитора, богача-капиталиста над должником, над средним классом. Кредитор беспощадно требовал своего «фунта мяса» [Шекспир. «Венецианский купец», акт IV, сцена первая. Ред.]. 13 июня 1849 г. национальная гвардия этого среднего класса была разоружена и изрублена армией буржуазии! Во времена империи, когда расхищались государственные ресурсы, за счет чего жирел богач-капиталист, этот средний класс был отдан на разграбление биржевому спекулянту, железнодорожным королям, мошенническим обществам Credit Mobilier и т. д. и был экспроприирован капиталистическими объединениями (акционерными компаниями). В политическом отношении средний класс был принижен; велось наступление на его экономические интересы, вместе с тем средний класс был морально возмущен оргиями этого режима. Гнусности войны переполнили чашу терпения и пробудили в нем чувства француза. При виде бедствий, обрушившихся на Францию в результате этой войны, при виде переживаемого ею кризиса — национального крушения и финансового разорения — средний класс чувствует, что не растленный класс, претендующий на роль рабовладельцев Франции, а единственно лишь отважные устремления и геркулесова сила рабочего класса могут принести спасение!

Средний класс чувствует, что лишь рабочий класс может освободить его от господства попов, превратить науку из орудия классового господства в народную силу, превратить самих ученых из пособников классовых предрассудков, из честолюбивых государственных паразитов и союзников капитала в свободных тружеников мысли! Наука может выполнять свою истинную роль только в Республике Труда.

РЕСПУБЛИКА ВОЗМОЖНА ЛИШЬ КАК ОТКРЫТО ПРИЗНАННАЯ СОЦИАЛЬНАЯ РЕСПУБЛИКА

Нынешняя гражданская война рассеяла последние иллюзии насчет «республики», так же как империя рассеяла обманчивую иллюзию неорганизованного «всеобщего избирательного права» в руках государственного жандарма и попа. Все живые элементы Франции признают, что во Франции и в Европе республика возможна лишь как «социальная республика», то есть как республика, отнимающая у класса капиталистов и крупных землевладельцев его государственную машину, чтобы заменить ее Коммуной, которая открыто объявляет «социальное освобождение» великой целью республики и таким образом обеспечивает это социальное преобразование коммунальной организацией. Всякая другая республика может быть лишь анонимным террором всех монархических фракций, объединенных легитимистов, орлеанистов и бонапартистов, который приведет к империи того или иного сорта, являющейся его конечной целью, — анонимным террором классового господства, который, сделав свое грязное дело, обязательно завершится империей!

Профессиональные республиканцы помещичьего Собрания — это люди, которые действительно верят, несмотря на опыт 1848—1851 гг., несмотря на гражданскую войну против Парижа, что республиканская форма классового деспотизма является возможной, прочной формой, тогда как партия порядка признает ее лишь как форму заговора для борьбы против республики и восстановления единственно отвечающей стремлениям этой партии формы классового деспотизма — монархии или скорее империи. В 1848 г. эти люди, по своей воле ставшие жертвами обмана, были выдвинуты на передний план, пока, в результате подавления июньского восстания, они не расчистили путь для анонимного господства всех фракций, претендующих на роль рабовладельцев во Франции. В 1871 г. в Версале они с самого начала отодвинуты на задний план, чтобы служить «республиканской» декорацией для власти Тьера и санкционировать своим присутствием войну бонапартовских генералов против Парижа! С бессознательной иронией по отношению к самим себе эти жалкие люди устраивают собрания своей партии в Саль-де-Пом (зале для игры в мяч), чтобы продемонстрировать, как они выродились по сравнению с их предшественниками в 1789 году![430] Они пытались через своих Шёльше и т. п. склонить Париж к выдаче своего оружия Тьеру и насильно разоружить его с помощью национальной гвардии «порядка» под командой Сессе! Мы не говорим о так называемых социалистических депутатах Парижа вроде Луи Блана. Они покорно переносят оскорбления какого-нибудь Дюфора и «ruraux», бредят «законными» правами Тьера и нытьем в присутствии бандитов покрывают себя позором!

Рабочие переросли времена социалистического сектантства, вместе с тем не следует забывать, что они никогда не шли на поводу у контизма. Эта секта не дала Интернационалу ничего, кроме секции в полдюжины человек, программа которой была отвергнута Генеральным Советом[431]. Конт известен парижским рабочим как пророк режима империи (личной диктатуры) — в политике, капиталистического господства — в политической экономии, иерархии во всех сферах человеческой деятельности, даже в сфере науки, и как автор нового катехизиса с новым папой и новыми святыми вместо старых.

Если его последователи в Англии играют более видную роль, чем его французские последователи, то не в результате того, что они проповедуют свои сектантские доктрины, а благодаря своим личным достоинствам и благодаря тому, что их секта приемлет формы пролетарской классовой борьбы, созданные без них, такие, например, как тред-юнионы и стачки в Англии, которые, между прочим, их парижские единоверцы осуждают как ересь.

КОММУНА (СОЦИАЛЬНЫЕ МЕРОПРИЯТИЯ)

В том, что рабочие Парижа взяли на себя инициативу нынешней революции и с геройской самоотверженностью выносят главные удары в этой борьбе — нет ничего нового. Это — поразительная черта всех французских революций! Это — лишь повторение прошлого! То, что революция произведена от имени и открыто в интересах народных масс, то есть производящих масс, — эта черта настоящей революции присуща также и всем ее предшественницам. Новая ее черта заключается в том, что народ не разоружился после первого восстания и но отдал своей власти республиканским шутам господствующих классов, что, установив Коммуну, он взял в свои собственные руки действительное руководство своей революцией и нашел в то же время средство, в случае успеха, держать это руководство в руках самого народа, заменив государственную машину, правительственную машину господствующих классов, своей собственной правительственной машиной. Вот в чем его неслыханное преступление! Рабочие посягают на привилегию управления государством «верхних десяти тысяч» и заявляют о своем твердом намерении разрушить экономическую основу того классового деспотизма, который в своих собственных интересах распоряжался организованной государственной силой общества! Вот что привело в исступление респектабельные классы в Европе и в Соединенных Штатах Америки, вот чем объясняются их негодующие вопли о святотатстве, их яростные призывы к кровавой расправе с народом, площадная ругань и клевета с их парламентских трибун и в их лакейской прессе.

Величайшим мероприятием Коммуны является ее собственное существование, ее работа, ее деятельность в неслыханно тяжелых условиях! Красное знамя, поднятое Парижской Коммуной, в действительности увенчивает только правительство рабочих Парижа! Они ясно, сознательно провозгласили своей целью освобождение труда и преобразование общества!

Но подлинный «социальный» характер их Республики заключается лишь в том, что Парижской Коммуной управляют рабочие! Что же касается их мероприятий, то они, естественно, должны ограничиваться главным образом военной обороной Парижа и его снабжением!

Некоторые друзья-покровители рабочего класса, с трудом скрывая свое отвращение даже к тем немногим мероприятиям Коммуны, которые они считают «социалистическими», хотя в этих мероприятиях помимо их тенденции нет ничего социалистического, в то же время выражают свое удовлетворение и пытаются привлечь к Парижской Коммуне симпатии «благородных господ» великим открытием, что рабочие, в конце концов, люди разумные и что, когда бы они ни оказались у власти, они всегда решительно отворачиваются от социалистических начинаний. В самом деле, они не пытаются создать в Париже ни фаланстер, ни Ика-рию[432]. Мудрецы своего поколения! Эти благожелательные покровители, глубоко невежественные в том, что касается действительных стремлений и действительного движения рабочего класса, забывают об одном. Все социалисты — основатели сект принадлежат к тому периоду, когда ни рабочий класс не был еще достаточно вышколен и организован ходом развития самого капиталистического общества, чтобы выступить на мировой арене в качестве двигателя истории, ни материальные условия его освобождения не созрели в достаточной мере в недрах самого старого мира. Нищета рабочего класса существовала, но еще не существовали условия для его собственного движения. Утописты, основатели сект, ясно описав в своей критике современного общества цель социального движения — отмену системы наемного труда со всеми ее экономическими условиями классового господства, — не нашли ни в самом обществе материальных условий его преобразования, ни в рабочем классе организованной и сознательной силы движения. Отсутствие исторических условий движения они старались возместить фантастическими картинами и планами нового общества, в пропаганде которых они усматривали истинное средство спасения. С того момента как движение рабочего класса стало действительностью, фантастические утопии исчезли — не потому, что рабочий класс отказался от цели, к которой стремились эти утописты, а потому, что он нашел действительные средства для ее осуществления, — но на смену фантастическим утопиям пришло действительное понимание исторических условий движения и все больше начали собираться силы боевой организации рабочего класса. Но две конечные цели движения, провозглашенные утопистами, являются и конечными целями, провозглашенными Парижской революцией и Интернационалом. Только средства различны, и реальные условия движения не окутаны больше туманом утопических басен. И потому эти друзья-покровители пролетариата, превратно толкуя громко провозглашенные социалистические тенденции нынешней революции, являются лишь жертвами своего собственного невежества. Не парижский пролетариат виноват в том, что для них утопические творения пророков рабочего движения все еще являются «социальной революцией», иначе говоря, что социальная революция для них все еще «утопична».

«Journal Officiel» Центрального комитета, 20 марта:

«Парижские пролетарии, видя defaillancesи измену правящих (господствующих) классов, поняли (compris), что для них пробил час, когда они должны спасти положение, взяв в свои руки управление (заведование) общественными делами (государственными делами)».

Они клеймят «политическую неспособность и моральную дряхлость буржуазии» как источник «бедствий Франции».

«Неужели рабочим, которые производят все и не пользуются ничем, которые страдают от нищеты среди накопленных ими же продуктов, плодов их труда и их пота... неужели никогда не будет, им дана возможность работать для своего освобождения?... Пролетариат, перед лицом постоянного посягательства на его права, полнейшего отрицания всех его законных стремлений, гибели страны и всех его надежд, понял, что на него возложен этот повелительный долг, что ему принадлежит неоспоримое право — стать господином собственной судьбы и обеспечить свое торжество, взяв в свои руки государственную власть (en s'emparant du pouvoir)»[433].

Здесь прямо утверждается, что правительство рабочего класса необходимо в первую очередь для спасения Франции от гибели и разложения, угрожающих ей по вине господствующих классов, что отстранение этих классов от власти (тех классов, которые утратили способность управлять Францией) есть необходимое условие национального спасения.

Но не менее ясно высказано и то, что правительство рабочего класса сможет спасти Францию и совершить национальное дело только в том случае, если оно будет работать для освобождения рабочего класса, ибо условия этого освобождения являются вместе с тем и условиями возрождения Франции.

Рабочее правительство провозглашено как война труда против монополистических собственников средств труда, против капитала.

Шовинизм буржуазии представляет собой лишь тщеславие, придающее национальное обличье всем ее собственным притязаниям. Шовинизм является средством увековечить, с помощью постоянных армий, международную борьбу и поработить производителей в каждой отдельной стране, натравливая их на их же братьев во всех других странах; шовинизм является средством помешать интернациональному сотрудничеству рабочего класса, которое является первым условием его освобождения. Истинный характер этого шовинизма (давно уже ставшего пустой фразой) обнаружился после Седана во время оборонительной войны, которую повсюду парализовала шовинистическая буржуазия; он проявился в капитуляции Франции, в гражданской войне, которая ведется с позволения Бисмарка под началом верховного жреца шовинизма Тьера! Он обнаружился в мелкой полицейской интриге Антинемецкой лиги, в травле иностранцев в Париже после капитуляции. Надеялись, что народ Парижа (и весь французский народ) может быть одурманен страстной национальной ненавистью и за искусственно разжигаемой враждой к иностранцам забудет свои действительные стремления и изменников внутри страны!

Как исчезло (развеялось) это искусственное движение от? дыхания революционного Парижа! Громко провозгласив свои интернациональные тенденции, — ибо дело, за которое борется производитель, везде одно и то же, и его враг повсюду один и тот же, какова бы ни была его национальность (в каком бы национальном облачении он ни выступал), — Париж провозгласил в качестве принципа допущение иностранцев в состав Коммуны, он даже выбрал иностранного рабочего [Лео Франкеля. Ред.] (члена Интернационала) в ее Исполнительную комиссию, он декретировал разрушение символа французского шовинизма — Вандомской колонны!

И в то время как буржуазные шовинисты расчленили Францию и действуют под диктатом иноземного завоевателя, парижские рабочие побили иноземного врага тем, что нанесли удар своим собственным классовым властителям, и уничтожили границы, завоевав место передового отряда рабочих всех стран!

От подлинного патриотизма буржуазии — столь естественного для действительных собственников различных «национальных» имуществ — осталась одна лишь видимость вследствие того, что ее финансовая, торговая и промышленная деятельность приобрела космополитический характер. При аналогичных обстоятельствах это прорвалось бы наружу во всех странах так же, как прорвалось во Франции.

ДЕЦЕНТРАЛИЗАТОРСКИЕ СТРЕМЛЕНИЯ «ПОМЕЩИЧЬЕЙ ПАЛАТЫ» И КОММУНА

Утверждали, что Париж и вместе с ним другие французские города были угнетены господством крестьян и что нынешняя борьба Парижа представляет собой борьбу за его освобождение от господства крестьянства! Нельзя себе представить более глупой лжи!

Париж, как центральное местопребывание и оплот централизованной правительственной машины, подчинил крестьянство власти жандарма, сборщика налогов, префекта, священника и земельных магнатов, то есть деспотизму его врагов, и лишил его всякой жизни (измотал его). Он подавил все органы независимой жизни в сельских округах. С другой стороны, правительство, земельный магнат, жандарм и священник, в руки которых централизованная государственная машина с центром в Париже передала таким образом все влияние провинции, использовали это влияние в интересах правительства и тех классов, правительством которых оно было, не против Парижа правительственного, паразитического, капиталистического, праздного, служившего космополитическим притоном, а против Парижа рабочего и мыслителя. Таким образом, при помощи правительственной централизации, базой которой являлся Париж, крестьяне были подавлены Парижем правительства и капиталистов, а Париж рабочих был подавлен силой провинции, переданной в руки врагов крестьянства.

Версальский «Moniteur» (от 29 марта) заявляет, что

«Париж не может быть свободным городом, потому что он — столица».

Вот это верно. Париж, столица господствующих классов и их правительства, не может быть «свободным городом», и провинция не может быть «свободной», раз такой Париж является столицей. Провинция может быть свободной только при наличии в Париже Коммуны. Партия порядка была в меньшей степени охвачена яростью против Парижа за то, что он провозгласил свое собственное освобождение от нее и от ее правительства, чем за то, что он такими действиями подал сигнал к освобождению крестьянина и провинции от ее господства.

«Journal Officiel» Коммуны, 1 апреля:

«Революция 18 марта не имела единственной целью обеспечить Парижу выборное, но подчиненное деспотической опеке строго централизованной национальной власти коммунальное представительство. Она должна завоевать и обеспечить независимость для всех коммун Франции, а также для всех более крупных единиц, департаментов и провинций,объединенных между собой в своих общих интересах подлинно национальным соглашением; она должна гарантировать и увековечить республику... Париж отказался от своего кажущегося всемогущества, которое тождественно с его злоупотреблением своей ролью, но он не отказался от той моральной власти, от того интеллектуального влияния, которое так часто доставляло ему победу в его пропаганде во Франции и в Европе»[434].

«Теперь Париж снова работает и страдает ради всей Франции, для которой он готовит своими боями и своими жертвами интеллектуальное, моральное, административное и экономическое возрождение, славу и процветание» (Программа Парижской Коммуны, распространявшаяся с воздушного шара)[435].

Г-н Тьер во время своей поездки по провинции руководил выборами, и прежде всего своими собственными выборами в разных местах. Но тут было одно затруднение. Бонапартисты-провинциалы сделались в тот момент совершенно неприемлемы. (К тому же он не хотел их, как и они не хотели его.) Многие из старых искушенных орлеанистов разделили судьбу бонапартистов. Поэтому было необходимо обратиться к удалившимся в деревню легитимистским землевладельцам, которые совершенно отстранились от политики и которых легче всего было одурачить. Они-то и придали Версальскому собранию ярко выраженный характер «chambre introuvable» Людовика XVIII, его помещичий характер. В своем тщеславии они, конечно, поверили, что с падением бонапартовской Второй империи и под покровительством иноземного завоевателя наконец-то наступило их время, так же как в 1814 и 1815 годах. И по-прежнему они оказываются в дураках. Поскольку они действуют, они могут действовать только в качестве элементов партии порядка и орудий ее «анонимного» террора, как в 1848—1851 годах. Их собственные партийные излияния придают всему этому сообществу только комический характер. Они вынуждены поэтому терпеть в качестве президента тюремщика-акушера герцогини Беррийской и в качестве своих министров псевдореспубликанцев правительства обороны. Их отшвырнут в сторону, как только они выполнят свое дело. Но благодаря этому любопытному стечению обстоятельств — причуда истории — они вынуждены нападать на Париж за его восстание против «Republique une et indivisible»; [единой и неделимой республики. Ред.] (это — выражение Луи Блана, Тьер называет это единством Франции), тогда как их первым подвигом был именно мятеж против единства, когда они заявили, что Париж должен быть «обезглавлен и лишен звания столицы», и хотели, чтобы Собрание занялось своими высокими обязанностями в провинциальном городе.

Вернуться к тому, что предшествовало централизованной государственной машине, сделаться более или менее независимыми от ее префектов и министров и заменить ее провинциальным и местным вотчинным влиянием помещичьих усадеб — вот чего они действительно хотят. Они стремятся к реакционной децентрализации Франции. Париж же желает заменить ту централизацию, которая сослужила службу в борьбе против феодализма, но затем превратилась в единство чисто искусственного целого, опирающегося, на жандармов, на красное и черное воинство, подавляющего жизнь действительного общества, тяготеющего над ним, как кошмар, придающего Парижу «кажущееся всемогущество» благодаря тому, что оно включает в себя Париж и не включает провинцию, — заменить эту единую Францию, существующую вне французского общества, политическим объединением самого французского общества при помощи коммунальной организации.

Действительными сторонниками разрушения единства Франции являются поэтому депутаты «помещичьей палаты», которые восстают против единой государственной машины, поскольку она умаляет их собственное местное значение (их сеньоральные права), поскольку она является антагонистом феодализма.

Париж же стремится разрушить эту искусственную унитарную систему, поскольку она является антагонистом действительного, живого единства Франции и простым орудием классового господства.

Люди, решительно ничего не понимающие в существующей экономической системе, еще менее способны, конечно, понять что-нибудь в отрицании этой системы рабочими. Они не могут, конечно, понять, что социальное преобразование, к которому стремится рабочий класс, есть необходимое, историческое, неизбежное порождение самой же нынешней системы. Они говорят в предостерегающем тоне об угрозе уничтожения «собственности», потому что в их глазах их нынешняя классовая форма собственности — преходящая историческая форма — и есть сама собственность, и уничтожение этой формы было бы поэтому уничтожением собственности. Как теперь они защищают «вечность» капиталистического господства и системы наемного труда, так они защищали бы, если бы жили во времена феодализма или рабства, феодальную систему или систему рабства, как основанную на природе вещей, как возникающую из самой природы; они произносили бы неистовые тирады против связанных с этими общественными системами «злоупотреблений», но в то же время на все предсказания об уничтожении этих систем они отвечали бы с высоты своего невежества догмой об их «вечности», о том, что они исправляются «моральным сдерживанием» («ограничениями»).

Они так же правы в своей оценке целей рабочего класса Парижа, как г-н Бисмарк в своем заявлении, что Коммуна стремится к прусскому городскому устройству.

Жалкие люди! Они даже не знают, что всякой общественной форме собственности соответствует своя мораль и что та форма общественной собственности, которая превращает собственность в атрибут труда, отнюдь не создавая индивидуальных «моральных ограничений», освободит «мораль» индивидуума от ее классовой ограниченности.

Как дыхание народной революции преобразило Париж! Февральскую революцию прозвали революцией морального презрения! Она была провозглашена под крики народа: A bas les grands voleurs! A bas les assassins! [«Долой крупных воров! Долой убийц!». Ред.]. Таково было настроение народа. Что касается буржуазии, то она добивалась лишь большего простора для коррупции! Она получила полный простор для коррупции при Луи Бонапарте (Наполеоне Малом). Париж, этот гигантский город, город исторической инициативы, был превращен в Maison doree для тунеядцев и мошенников всего мира — в космополитический притон! После исхода «высших слоев населения» на сцене снова появился Париж рабочих, героический, самоотверженный, полный энтузиазма в сознании своей геркулесовой задачи! В морге ни одного трупа, полная безопасность на улицах. В Париже никогда не было большего спокойствия. Вместо кокоток — героические женщины Парижа! Мужественный, суровый, борющийся, трудящийся, мыслящий Париж! Великодушный Париж! Перед лицом каннибализма своих врагов он только принимает меры, чтобы арестованные им лица не могли нанести вреда! Чего Париж не хочет более терпеть, так это существования кокоток и хлыщей. Он исполнен решимости либо выгнать вон, либо переделать эту бесполезную, скептическую и эгоистичную породу людей, которая завладела гигантским городом, чтобы пользоваться им как своей собственностью. Ни одна знаменитость империи не будет вправе сказать; «Париж очень приятен в лучших кварталах, но в остальных местах в нем слишком много бедняков».

(«Verite» 23 апреля):

«Число преступлений в Париже поразительно уменьшилось. Нет воров и кокоток, нет убийств и нападений на улицах: все консерваторы бежали в Версаль!»

«Не было зарегистрировано ни одного ночного нападения даже в наиболее отдаленных и малолюдных кварталах, с тех пор как граждане сами выполняют обязанности полиции».