Том 17

1) ПРАВИТЕЛЬСТВО ОБОРОНЫ. ТРОШЮ, ФАВР, ПИКАР, ФЕРРИ КАК ДЕПУТАТЫ ПАРИЖА

Республику, провозглашенную парижскими рабочими 4 сентября, единодушно приветствовала вся Франция. Борьба за право существования республики велась в течение пяти месяцев оборонительной войны, (центром) основой которой было сопротивление Парижа. Без этой оборонительной войны от имени республики Вильгельм Завоеватель восстановил бы империю своего «доброго брата» Луи Бонапарта. Шайка адвокатов, — государственным деятелем ее был Тьер, а генералом был Трошю — завладела в момент замешательства городской ратушей, когда действительные вожди парижских рабочих еще были заперты в бона-партовских тюрьмах, а прусская армия уже шла на Париж... Тьеры, Жюли Фавры, Пикары были тогда столь глубоко проникнуты верой в историческое право Парижа на руководство, что свои претензии на законность титула правительства национальной обороны они обосновывали исключительно фактом избрания их там в Законодательный корпус во время выборов в 1869 году.

В нашем втором воззвании по поводу последней войны, спустя пять дней после прихода этих людей к власти, мы объяснили вам, кто они такие [См. настоящий том, стр. 280. Ред.]. Если они захватили правительственную власть без согласия Парижа, то Париж провозгласил республику вопреки их сопротивлению. Прежде всего они отправили Тьера околачивать пороги всех европейских дворов, чтобы выторговать там, если возможно, иностранное посредничество, предлагая за то променять республику на короля.

Париж терпел их режим (присвоение власти), потому что они торжественно поклялись пользоваться этой властью исключительно для целей национальной обороны. Однако серьезно защищать Париж можно было, только (нельзя было не) вооружив его рабочих, организовав их в национальную гвардию и научив их военному искусству на самой войне. Но вооружить Париж значило вооружить социальную революцию. Победа Парижа над осаждающими его пруссаками была бы победой республики над классовым господством во Франции. Вынужденное выбирать между национальным долгом и классовыми интересами правительство национальной обороны не колебалось ни минуты — оно превратилось в правительство национальной измены. В письме к Гамбетте Жюль Фавр признавался, что Трошю оборонялся не от прусских солдат, а от парижских рабочих. Четыре месяца спустя после начала осады Парижа ото правительство сочло, что настал подходящий момент завести речь о капитуляции; Тро-шю в присутствии Жюля Фавра и других своих коллег обращается к собранию парижских мэров со следующими словами:

«Первый вопрос, который задали мне мои коллеги вечером же 4 сентября, был таков: имеет ли Париж какие-нибудь шансы успешно выдержать осаду прусской армии? Я, не колеблясь, ответил отрицательно. Некоторые из присутствующих здесь моих коллег подтвердят, что я говорю правду и что я постоянно придерживался этого мнения. Я сказал им точно то же, что говорю теперь: при настоящем положении дел попытка Парижа выдержать осаду прусской армии была бы безумием. Несомненно, геройским безумием, — прибавил я, — но все-таки не больше, как безумием... События» (он сам ими управлял) «подтвердили мои предсказания».

(Эту маленькую речь Трошю один из присутствовавших мэров, г-н Корбон, опубликовал после заключения перемирия.) Итак, уже вечером в день провозглашения республики коллеги Трошю знали, что «план» его состоит не в чем ином, как в капитуляции Парижа и Франции. Чтобы излечить Париж от его «геройского безумия», его надо было подвергнуть кровопусканию и морить голодом достаточно продолжительное время для ограждения узурпаторов 4 сентября от мести героев декабрьского переворота. Если бы «национальная оборона» не была только лживым предлогом для «правительства», то его самозванные члены сложили бы уже 5 сентября свою власть, довели до всеобщего сведения «план» Трошю и предложили бы населению Парижа или немедленно сдаться победителю, или взять дело обороны в свои собственные руки. Вместо этого обманщики стали издавать высокопарные манифесты, в которых говорилось, что Трошю, «губернатор, никогда не капитулирует», что министр иностранных дел Жюль Фавр «не уступит ни одного камня наших крепостей, ни одной пяди нашей земли». Во все время осады план Трошю систематически проводился в жизнь. Действительно, подлые бонапартистские разбойники, которым было поручено верховное командование в Париже, нагло глумились в своей частной переписке над всей этой комедией обороны, тайну которой они хорошо знали. (См., например, опубликованное в «Journal Officiel» Коммуны письмо командующего артиллерией Парижской армии, кавалера большого креста ордена Почетного легиона, Адольфа Симона Гио к артиллерийскому дивизионному генералу Сюзанну.) При капитуляции Парижа мошенники сбросили маску. «Правительство национальной обороны» разоблачило себя (предстало) как «правительство Франции, состоящее из пленников Бисмарка» — роль, которую сам Луи Бонапарт в Седане счел слишком гнусной даже для человека такого сорта, как он. В своем паническом бегстве в Версаль, после событий 18 марта, capitulards[446] оставили в руках Парижа свидетельствовавшие об их измене документы, для уничтожения которых, как писала Коммуна в манифесте к провинции,

«они не остановились бы перед превращением Парижа в груду развалин, затопленную морем крови»[447].

Некоторые из наиболее влиятельных членов правительства обороны страстно стремились к такой развязке и по своим личным весьма серьезным соображениям. Взгляните только на Жюля Фавра, Эрнеста Пикара и Жюля Ферри!

Вскоре после заключения перемирия один из парижских депутатов Национального собрания, г-н Мильер, опубликовал целый ряд подлинных юридических документов, доказывавших, что Жюль Фавр, сожительствуя с женой некоего горького пьяницы, находившегося в Алжире, сумел при помощи самых наглых подлогов, совершенных им в продолжение многих лет кряду, захватить от имени своих незаконнорожденных детей крупное наследство, которое сделало его богатым человеком, и что на процессе, который вели против него законные наследники, он избежал разоблачения только потому, что пользовался покровительством бонапартистских судов. Так как против этих сухих юридических документов было бессильно какое угодно красноречие, то Жюль Фавр, с тем же героизмом самоунижения, на этот раз держал язык за зубами до тех пор, пока буря гражданской войны не дала ему возможность обозвать в Версальском собрании народ Парижа бандой «беглых каторжников», дерзко восставших против семьи, религии, порядка и собственности!

(Дело Пика.) Этот же самый подделыватель документов, едва захватив власть, поспешил из чувства солидарности освободить двух других собратьев-подделывателей, Пика и Тайфе-ра, которые были даже при империи приговорены к каторге за кражу и подлоги. Один из них, Тайфер, был настолько дерзок, что вернулся после установления Коммуны в Париж, но был тотчас же водворен обратно в приличествующее ему помещение; и после этого Жюль Фавр заявлял всей Европе, что Париж выпускает на волю всех преступных обитателей своих тюрем!

Эрнест Пикар, который после неудачных попыток попасть в министры внутренних дел Луи Бонапарта, сам себя произвел 4 сентября в министры внутренних дел Французской республики, приходится братом некоему Артуру Пикару, субъекту, выгнанному с парижской биржи за мошенничество (см. донесение префектуры полиции от 31 июля 1867 г.) и осужденному, на основании собственного признания, за кражу 300000 франков, которую он совершил в бытность свою директором филиального отделения Societe Generale[448] (см. донесение префектуры полиции от 11 декабря 1868 г.). Оба эти донесения были опубликованы еще во времена империи. И вот этого-то Артура Пикара Эрнест Пикар назначил главным редактором своей газеты «Electeur libre», сделав его таким образом на все время осады своим финансовым посредником, который наживался на бирже, используя государственные тайны, доверенные Эрнесту, и безошибочно спекулировал на поражениях французской армии, вводя в заблуждение в то же время рядовых биржевых спекулянтов фальшивыми сообщениями и официальной ложью, публиковавшимися в органе министерства внутренних дел «Electeur libre» [В окончательном тексте «Гражданской войны во Франции» Марксом было внесено уточнение: Эрнест Пикар был министром финансов правительства национальной обороны; газета «Electeur libre» являлась органом министерства финансов (см. настоящий том, стр. 324). Ред.]. Вся финансовая переписка этой парочки почтенных братьев попала в руки Коммуны. Не удивительно, что Эрнест Пикар, этот Джо Миллер версальского правительства, «засунув руки в карманы штанов, переходил от одной группы пленных к другой, отпуская шуточки», когда первая партия пленных парижских национальных гвардейцев подвергалась в Версале жесточайшим насилиям со стороны «овечек» Пьетри.

Жюль Ферри, бывший до 4 сентября нищим адвокатом, ухитрился сколотить себе во время осады как мэр Парижа состояние за счет голода столицы, вызванного в значительной мере его же хозяйничаньем. Документальные доказательства этого находятся в руках Коммуны. Тот день, когда ему пришлось бы дать отчет в своем хозяйничаньи, был бы днем вынесения ему приговора.

Эти люди являются поэтому смертельными врагами рабочего Парижа, не только как паразиты господствующих классов, не только как люди, предавшие Париж во время осады, но прежде всего как обычные уголовные преступники, которые только на развалинах Парижа, этого оплота французской революции, могут надеяться добыть себе отпускные билеты [tick-ets-of-leave] [в Англии выдавались преступникам, отпущенным под надзор полиции. Ред.]. Эти отъявленные мошенники были самыми подходящими людьми, чтобы стать министрами Тьера.

2) ТЬЕР, ДЮФОР, ПУЙЕ-КЕРТЬЕ

В «парламентском смысле» вещи — только предлог для слов, которые служат ловушкой для противника, засадой для народа или предметом актерской рисовки для самого оратора.

Злобный карлик г-н Тьер, мастер в этих делах, в течение почти полустолетия очаровывал французскую буржуазию, потому что он представляет собой самое совершенное идейное выражение ее собственной классовой испорченности. Еще до того как стать государственным мужем, он обнаружил свои таланты лжеца в качестве историка. Стремящийся блистать, подобно всем карликовым людишкам, жадный до постов и доходов, с бесплодным умом, по живой фантазией, эпикуреец и скептик, с энциклопедической легкостью овладевающий (усваивающий) внешней стороной вещей и превращающий вещи в простой предлог для болтовни, преуспевающий фехтовальщик в словесных дуэлях, писатель в высшей степени плоский, мастер мелких государственных плутней, виртуоз в вероломстве, набивший руку во всевозможных банальных подвохах, низких уловках и гнусном коварстве парламентской борьбы партий, напичканный национальными и классовыми предрассудками вместо идей и вместо совести наделенный тщеславием, всегда готовый устранить соперника и расстреливать народ, чтобы задушить революцию, пышащий злобой, когда он находится в оппозиции, гнусный, когда стоит у власти, никогда не останавливающийся перед тем, чтобы спровоцировать революцию, — история его общественной деятельности является летописью бедствий его страны. Этот карлик любил перед лицом Европы размахивать мечом Наполеона I, в своих исторических трудах он только и делал, что чистил сапоги Наполеона, на деле же его внешняя политика всегда приводила к крайнему унижению Франции, начиная от Лондонской конвенции 1841 г.[449] до капитуляции Парижа 1871 г. и теперешней гражданской войны, которую он ведет под покровительством прусских завоевателей. Нечего и говорить, что более глубокие движения, происходящие в современном обществе, оставались для такого человека книгой за семью печатями; его мозг, все силы которого ушли в язык, не мог освоиться даже с самыми осязательными изменениями, совершающимися на поверхности общества. Он, например, неустанно обличал как святотатство всякое уклонение от устаревшей французской протекционистской системы. Когда он был министром Луи-Филиппа, он всячески издевался над железными дорогами как над вздорной химерой, а при Луи Бонапарте он клеймил любую реформу гнилой французской военной системы как кощунство. Несмотря на свои гибкие способности и изменчивость своих стремлений он был закоренелым рутинером, преданным отжившим традициям, и ни разу в течение всей своей длительной государственной карьеры не провел ни одной сколько-нибудь практически полезной, пусть даже самой незначительной, меры. Только старый мир может гордиться тем, что его здание увенчается двумя такими людьми, как Наполеон Малый и маленький Тьер. Так называемые достоинства высокой культуры проявляются в таком: человека только в виде утонченного разврата и ... [Здесь в рукописи пропуск. Ред.] своекорыстия.

Связанный во время Реставрации с республиканцами, Тьер втерся в доверие к Луи-Филиппу тем, что выполнял роль шпиона и тюремщика-акушера по отношению к герцогине Беррийской. Когда же он впервые пробрался в министерство (1834—1835 гг.), то главным моментом в его деятельности была кровавая расправа с восставшими республиканцами на улице Транснонен и подготовка свирепых сентябрьских законов против печати[450].

В марте 1840 г. он вновь выступил на сцену уже в качестве премьер-министра и выдвинул заговорщический план постройки парижских укреплений. На протест республиканской партии против этого злостного покушения на свободу Парижа он ответил:

«Как? Вы воображаете, что какие бы то ни было укрепления могут когда-нибудь стать опасными для свободы! И прежде всего, вы клевещете, допуская, что какое-либо правительство решится когда-нибудь бомбардировать Париж, чтобы удержать власть в своих руках. Ведь такое правительство стало бы после победы во сто крат более невозможным, чем до нее».

Да, никакое французское правительство не решилось бы сделать это, кроме правительства самого г-на Тьера с его уголовными преступниками-министрами и его скотоподобной «помещичьей палатой»! Правительство Тьера осуществило это к тому же в самой классической форме, когда часть укреплений находилась в руках его прусских завоевателей и покровителей.

Когда в январе 1848 г. король-бомба [Фердинанд II. Ред.] испробовал свою силу на Палермо, Тьер произнес в палате депутатов речь:

«Вы знаете, господа, что происходит в Палермо. Вы все содрогаетесь от ужаса» (в «парламентском» смысле) «при вести, что большой город был в течение 48 часов подвергнут бомбардировке. И кем же? Чужеземным неприятелем, осуществлявшим право войны? Нет, господа, своим же правительством».

(Если бы это было сделано его же собственным правительством на глазах и при попустительстве иноземного врага, все было бы, конечно, в порядке.)

«И за что? За то, что этот несчастный город требовал своих прав. Да, за требование своих прав он подвергся 48-часовой бомбардировке».

(Если бы бомбардировка продолжалась 4 недели и больше, все было бы в порядке.)

... «Позвольте мне апеллировать к общественному мнению Европы. Подняться и сказать во всеуслышанье с величайшей, может быть, трибуны Европы несколько слов» (да, действительно, слов!) «возмущения подобными действиями — это будет заслугой перед человечеством... Когда регент Эспартеро, оказавший услуги своей родине» (чего Тьер никогда не делал) «вздумал бомбардировать Барселону для подавления вспыхнувшего там восстания, — со всех концов мира раздался общий крик негодования».

И что же? Приблизительно год спустя этот человек с добрым сердцем сделался злостным подстрекателем и самым рьяным защитником (апологетом) бомбардировки Рима войсками Французской республики под командованием легитимиста Удино.

За несколько дней до февральской революции Тьер, раздраженный тем, что Гизо надолго отстранил его от власти, и почуяв в воздухе бурю, снова воскликнул в палате депутатов:

«Я принадлежу к партии революции не только во Франции, но и во всей Европе. Я желал бы, чтобы правительство революции оставалось в руках умеренных людей. Но если бы оно перешло в руки людей горячих, даже в руки радикалов, я из-за этого не отказался бы (не отрекся бы) от дела, которое отстаиваю. Я всегда буду принадлежать к партии революции».

Разразилась февральская революция. Вместо того, чтобы поставить на место министерства Гизо министерство Тьера, о чем мечтал этот ничтожный человек, революция заменила Луи-Филиппа республикой. Со времени провозглашения республики и вплоть до coup d'etat [государственного переворота. Ред.] г-н Тьер был занят исключительно подавлением этой революции. В первый день народной победы охваченный страхом он прятался, забывая, что от ненависти народа его спасало презрение народа к нему. Прославленный храбрец, он продолжал избегать общественной арены, пока материальные силы парижского пролетариата не были сломлены в результате кровавой резни, учиненной буржуазным республиканцем Кавеньяком. Арена тогда была очищена для деятельности людей такого сорта, как он. Его час снова настал. Он стал идейным вождем «партии порядка» и ее «парламентарной республики», этого анонимного царства, во время которого все соперничающие фракции господствующих классов тайно сговаривались между собой, чтобы подавить рабочий класс, и интриговали друг против друга, чтобы каждой восстановить свою собственную монархию.

(Реставрация была царством аристократических земельных собственников, Июльская монархия царством капиталистов, республика Кавеньяка царством «республиканской» фракции буржуазии, тогда как банда алчных авантюристов, составляющих бонапартистскую партию, во времена всех этих режимов тщетно рвалась к тому, чтобы получить возможность грабить Францию, что дало бы ей право на звание «спасителей порядка и собственности, семьи и религии».

Эта республика была анонимным царством объединившихся легитимистов, орлеанистов и бонапартистов, в хвосте которых плелись буржуазные республиканцы.)

3) ПОМЕЩИЧЬЕ СОБРАНИЕ

Если помещичье Собрание, заседающее в Бордо, и создало это правительство, то «правительство людей обороны» заранее приняло все меры к созданию этого Собрания. С этой целью оно отправило Тьера в поездку по провинции, где он должен был сыграть роль предвестника наступающих событий и подготовить почву для внезапного проведения общих выборов. Тьеру нужно было преодолеть одно затруднение. Не говоря уже о том, что бонапартисты вызывали отвращение у французского народа, если бы многие из них оказались избранными, то они тотчас же восстановили бы империю и снарядили бы г-на Тьера и К° в путешествие в Кайенну. Орлеанисты были слишком разбросаны, для того чтобы заполнить свои собственные места и места, освобожденные бонапартистами. Поэтому неизбежно надо было оживить труп партии легитимистов. Тьер не боялся этой задачи. Как правительство современной Франции легитимисты были немыслимы, а потому как соперники в погоне за местами и доходами ничего не значили. Вместе с тем не было более удобного слепого орудия контрреволюции, чем легитимисты — партия, вся деятельность которой, по словам Тьера, постоянно держалась на трех столпах: «иноземном вторжении, гражданской войне и анархии». (Речь Тьера в палате депутатов 5 января 1833 г.) Избранная часть легитимистов, экспроприированных революцией 1789 г., возвратила себе свои имения, поступив в лакеи к Наполеону I, а большинство легитимистов — благодаря миллиарду возмещения и личным пожалованиям во времена Реставрации. При последующих режимах Луи-Филиппа и Наполеона Малого они отстранились от активного участия в политической жизни — и даже это послужило им рычагом для восстановления своего богатства как земельных собственников. Избавленные от расходов на придворную жизнь и представительство в Париже, они, оставаясь в далеких уголках провинциальной Франции, только и делали, что собирали золотые яблоки, падавшие в их chateaux [замки, помещичьи усадьбы. Ред.] с древа современной промышленности, так как железные дороги повышали цену их земель, агрономическая наука, применяемая на их землях капиталистическими сельскими хозяевами, увеличивала ее продукцию, а неиссякаемый спрос быстро возрастающего городского населения обеспечивал рост рынков для сбыта этой продукции. И те же самые социальные факторы, которые восстановили их материальное богатство и вернули им важную роль участников акционерной компании современных рабовладельцев, предохранили их также от заразы современных идей и дали им возможность, пребывая в своем сельском неведении, ничего не забыть и ничему не научиться. Подобные люди представляли собой чисто пассивный материал, на который такой человек, как Тьер, мог воздействовать. Выполняя миссию, возложенную на него правительством обороны, этот злобный бес превысил свои полномочия, обеспечив себе такое количество мандатов, которое должно было превратить членов правительства обороны из его строптивых господ в людей, признающих себя его слугами.

Когда ловушки для избирателей были таким образом расставлены, парижские capitulards неожиданно предложили французскому народу выбрать в недельный срок Национальное собрание, единственной задачей которого должно быть — согласно условиям конвенции от 28 января, продиктованной Бисмарком, — решение вопроса о войне и мире. Помимо того, что выборы проходили при чрезвычайных обстоятельствах, когда некогда было обдумывать и когда одна половина Франции находилась под властью прусских штыков, а на другую тайно оказывалось давление с помощью правительственных интриг, когда Париж был отрезан от провинции, — французский народ инстинктивно чувствовал, что сами условия перемирия, принятые capi-tulards, не оставляют Франции другого выбора (альтернативы), кроме мира a outrance [во что бы то ни стало. Ред.], и что наихудшие люди Франции лучше всего подходят для того, чтобы его санкционировать. Поэтому и появилась на свет «помещичья палата» в Бордо.

Мы все же должны делать различие между старорежимными оргиями и действительными историческими делами помещичьих депутатов. Изумленные тем, что они оказались сильнейшей фракцией огромного большинства, состоящего кроме них из орлеанистов с примесью буржуазных республиканцев и лишь отдельных бонапартистов, они всерьез (наивно) уверовали в долгожданное пришествие их прежнего тысячелетнего царства. И в самом деле, сапог иноземного завоевателя снова топтал Францию, империя была опять ниспровергнута, Бонапарт опять попал в плен, а легитимисты опять воскресли. Очевидно, колесо истории повернуло вспять, чтобы докатиться до «chambre introuvable» [«бесподобной палаты». Ред.] 1816 г. — с ее неистовыми и яростными проклятиями революционному потопу и его ужасам, с ее требованием «обезглавить Париж и лишить его звания столицы», с ее «децентрализацией», при которой сеть государственного аппарата должна быть прорвана местными влияниями помещичьих усадеб, с ее религиозными проповедями и догматами допотопной политики, с ее дворянской спесью, наглостью, генеалогической ненавистью к трудящимся массам и взглядом на мир через oeil de boeuf [буквально: «бычий глаз», исторически — передняя в Версальском дворце с опальным окном, где собирались придворные в ожидании короля. Ред.]. В действительности однако, легитимисты могли играть только роль держателей акций партии порядка как монополисты средств производства. С 1848 до 1851 г. они могли образовать только одну из фракций междуцарствия «парламентарной республики» — с той разницей, что тогда они были представлены своими образованными и искушенными в парламентской борьбе лидерами, Берье, Фаллу, Ларошжакленами, тогда как теперь им приходилось искать себе представителей среди заурядных деревенских помещиков, что придало иной оттенок всему Собранию и скрыло его буржуазную действительность под феодальным нарядом. Их нелепые преувеличения (проповеди) служат только для того, чтобы оттенить либерализм их бандитского правительства. Завлеченные на путь узурпации полномочий, не соответствующих их избирательным мандатам, они существуют только по милости своих самозванных правителей. Хотя иноземное вторжение в 1814 и 1815 гг.[451] явилось смертоносным оружием против них в руках буржуазных выскочек, они в слепом безрассудстве взяли на себя ответственность за нынешнюю беспрецедентную капитуляцию Франции, которую их буржуазные недруги выдали иноземцу. И французский народ, пораженный и возмущенный возвращением всех этих высокородных Пурсоньяков, которые, как он считал, уже давно лежат в могилах, убедился, что он должен не только произвести революцию XIX века, но и завершить революцию 1789 г., отправив этих скотов туда же, куда в конце концов попадает в деревне весь скот — на живодерню.

5) НАЧАЛО ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ. РЕВОЛЮЦИЯ 18 МАРТА. КЛЕМАН ТОМА. ЛЕКОНТ. СТЫЧКА НА ВАНДОМСКОЙ ПЛОЩАДИ

Если бы разоружение Парижа являлось просто необходимой частью контрреволюционного заговора, то его можно было бы осуществить более медленно и осторожно, но поскольку оно было обусловлено в финансовом соглашении, которое не терпело отлагательства и привлекало к себе неотразимыми прелестями, то Париж нужно было разоружить без всякого промедления. Тьер должен был поэтому сделать попытку совершить coup d'etat. И вот он сам начал гражданскую войну: он отправил decembriseur[452] Винуа во главе многочисленного отряда полицейских и нескольких линейных полков в разбойничий ночной поход на высоты Монмартра. Когда эта преступная попытка не удалась благодаря сопротивлению национальной гвардии и ее братанию с солдатами, то на следующий день Тьер возвестил национальным гвардейцам в манифесте, расклеенном на стенах Парижа, о своей благородной решимости оставить им их же оружие, с которым, заявлял он, национальная гвардия несомненно с готовностью сплотится вокруг правительства против «бунтовщиков». Из 300000 национальных гвардейцев только 300 человек отозвались на его призыв. Славная рабочая революция 18 марта безраздельно владела (воцарилась над) Парижем.

Центральный комитет, руководивший обороной Монмартра и выступивший утром 18 марта в качестве вождя революции, не был создан наспех для потребностей момента и не представлял собой результат какого-то тайного заговора. Париж был на страже с самого дня капитуляции, в результате которой правительство национальной обороны разоружило Францию, выговорив для себя личную охрану в 40000 человек с целью усмирения Парижа. Национальная гвардия реорганизовалась и поручила верховное командование Центральному комитету, состоящему из делегатов отдельных рот, по большей части из рабочих; его главная сила заключалась в рабочих окраинах, но вскоре он был признан национальной гвардией в целом, за исключением ее старых бонапартистских формирований. Накануне вступления пруссаков в Париж Центральный комитет принял меры для перевозки на Монмартр, в Бельвиль и Ла-Виллет пушек и митральез, изменнически оставленных capitulards именно в тех кварталах, в которые должны были вступить пруссаки. Он обеспечил таким образом безопасность артиллерии, которая была создана на суммы, собранные самой национальной гвардией, и официально признана в конвенции от 28 января ее частной собственностью и как таковая не была включена в общую массу оружия, подлежавшего выдаче победителю. В течение всего времени с момента созыва Национального собрания в Бордо и до 18 марта Центральный комитет был народным правительством столицы, достаточно сильным, чтобы твердо придерживаться своей оборонительной позиции, не обращая внимания ни на провокационные выходки Собрания, ни на насильственные меры исполнительной власти, ни на угрожающую концентрацию войск.

Революция 4 сентября восстановила республику. Упорное сопротивление Парижа во время осады, послужившее базой для оборонительной войны в провинции, вырвало у иноземных завоевателей признание республики, но ее смысл и цель были раскрыты только революцией 18 марта, и само это раскрытие было революцией. Революция должна была устранить социальные и политические условия классового господства, на которых покоится система старого мира, которые породили Вторую империю и сами в свою очередь под ее опекой дошли до полного разложения. Европа содрогнулась как от электрического удара. Она, казалось, на минуту усомнилась в реальности совершившихся на ее глазах последних поразительных государственных и военных событий: не видения ли это из области давно минувшего.

Поражение, нанесенное национальной гвардией Винуа, было лишь отпором контрреволюционному заговору господствующих классов, но парижский народ сразу же превратил этот эпизод своей самообороны в первый акт социальной революции. Революция 4 сентября восстановила республику после того, как трон узурпатора опустел. Упорное сопротивление Парижа во время осады, послужившее базой для оборонительной войны в провинции, вырвало у иноземного завоевателя признание этой республики, но ее истинный смысл и истинная цель раскрылись только 18 марта. Революция должна была устранить социальные и политические условия классового господства, на которых покоится система старого мира, которые породили Вторую империю и сами под ее опекой дошли до полного разложения. Европа содрогнулась как от электрического удара. Она, казалось, на минуту усомнилась в реальности совершившихся на ее глазах последних поразительных государственных и военных событий: может быть это только кровавые сновидения из области давно минувшего. Рабочие Парижа, на лицах которых лежали следы перенесенного ими длительного голода и которым угрожали направленные на них прусские штыки, одним ударом завоевали передовое место в борьбе за прогресс и т. д.

Исполненная возвышенного энтузиазма исторической инициативы революция парижских рабочих считала делом чести удержать пролетариат от преступлений, которыми изобилуют революции и еще больше контрреволюции его естественного начальства («высших классов»).

Но страшные «зверства», запятнавшие эту революцию?

Поскольку эти зверства, приписываемые революции ее врагами, не являются сознательной клеветой Версаля или страшным бредом — плодом собственного воображения газетных писак, речь идет только о двух фактах: о расстреле генералов Леконта и Клемана Тома и о стычке на Вандомской площади, о которых мы скажем несколько слов.

Один из наемных головорезов, выделенных для (преступного дела) ночного coup de main [внезапного удара, внезапного нападения. Ред.] на Монмартр, генерал Леконт, четыре раза отдавал своим солдатам 81-го линейного полка приказ стрелять по безоружной толпе на площади Пигаль; когда же солдаты отказались выполнить его приказ, он обругал их площадной бранью. Вместо того, чтобы направить оружие против женщин и детей, некоторые из его солдат расстреляли его самого, арестовав его днем 18 марта, в парке Шато-Руж.

Укоренившиеся привычки, приобретенные французскими солдатами в школе врагов рабочего класса, не могут, разумеется, бесследно исчезнуть в ту самую минуту, когда они переходят на сторону рабочих. Те же солдаты расстреляли и Клемана Тома.

«Генерал» Клеман Тома, недовольный своей карьерой бывший вахмистр, завербованный в последние годы царствования Луи-Филиппа в «республиканскую» газету «National» исполнял там двойные обязанности подставного ответственного редактора (ответственный gerant) и бреттера-дуэлянта. Люди из «National», использовавшие февральскую революцию, чтобы путем обмана пробраться к власти, превратили своего бывшего вахмистра в «генерала». Это было накануне июньской бойни, и он был одним из злостных заговорщиков, который, подобно Жюлю Фавру, спровоцировал ее и играл в ней роль одного из самых безжалостных палачей. Затем его генеральству внезапно наступил конец. Он исчез из виду и не появлялся уже до 1 ноября 1870 года. Накануне этого дня правительство обороны, захваченное в ратуше, дав честное слово, торжественно обещало Бланки, Флурансу и другим представителям рабочих передать узурпированную ими власть в руки свободно избранной Парижем Коммуны. Но они, конечно, нарушили свое слово и натравили бретонцев Трошю, занявших теперь место корсиканцев Луи Бонапарта, на народ, вина которого заключалась в том, что он положился на их честь. Только г-н Тамизье не захотел запятнать себя таким вероломством и тотчас же подал прошение об отставке от должности главнокомандующего национальной гвардии; на его место подсунули «генерала» Клемана Тома. В продолжение всего своего командования он воевал не против пруссаков, а против парижской национальной гвардии. Он оказался неистощимым в изобретении предлогов, чтобы не допустить ее всеобщего вооружения, в различных уловках, с помощью которых он дезорганизовал ее, науськивая ее буржуазные элементы на рабочие, отстранял офицеров, враждебных «плану» Трошю, распускал пролетарские батальоны, позоря их обвинением в трусости, и это те самые пролетарские батальоны, героизму которых удивляются теперь самые ярые их враги. Клеман Тома кичился тем, что ему снова удалось доказать на деле свою личную ненависть к парижскому пролетариату, которая так ярко проявилась в июньской бойне 1848 года. Всего за несколько дней до 18 марта он представил военному министру Лефло свой проект раз и навсегда покончить с «la fine fleur (цветом) парижской canaille [черни, сброда. Ред.]». После поражения Винуа, словно преследуемый июньскими призраками, он не мог отказать себе в удовольствии появиться на сцене в качестве сыщика-любителя.

Центральный комитет тщетно пытался спасти этих двух преступников, Леконта и Клемана Тома, от стихийного солдатского суда Линча, в котором он сам и парижские рабочие были так же повинны, как принцесса Александра в гибели людей, раздавленных в толпе при въезде ее в Лондон. Жюль Фавр со своим фальшивым пафосом посылал проклятия Парижу, этому вертепу убийц. Помещичье Собрание инсценировало истерические приступы «чувствительности». Эти люди проливали крокодиловы слезы, всегда служившие им лишь предлогом, чтобы проливать кровь народа. Орудовать трупами достопочтенных людей как оружием в гражданской войне всегда было излюбленным трюком партии порядка. Какими криками возмущения оглашали они всю Европу в 1848 г. по поводу убийства парижского архиепископа, совершенного якобы июньскими инсургентами! На деле они прекрасно знали из показаний викария архиепископа г-на Жакме, бывшего очевидцем, что епископ был застрелен солдатами самого Кавеньяка! В письмах к Тьеру нынешнего парижского архиепископа[Дарбуа. Ред.], — у него не было никакой склонности к мученичеству, — чувствуется острое подозрение, что в случае его будущей казни его версальские друзья найдут утешение в том, что осуществилось их страстное желание навязать эту милую процедуру Коммуне! Впрочем, когда вопли об «убийцах» сослужили свою службу, Тьер хладнокровно положил им конец, заявив с трибуны Национального собрания, что «убийство» было частным делом «весьма немногих» темных субъектов.

«Люди порядка», парижские реакционеры, трепетавшие от страха перед народной победой — сигналом к возмездию, — были крайне изумлены действиями восставших, находившимися в удивительном противоречии с их собственными традиционными способами праздновать поражение народа. Даже полицейских не только не обезоружили и не арестовали, а широко раскрыли перед ними ворота Парижа, чтобы они могли благополучно удалиться в Версаль. «Людей порядка» не только оставили в покое, но им дана была возможность объединиться и беспрепятственно захватить сильные позиции в самом сердце Парижа. Эту снисходительность Центрального комитета и это великодушие вооруженных рабочих они, конечно, истолковали просто как сознание рабочими своего бессилия. Вот почему у партии порядка явился план — попробовать под видом якобы «невооруженной» демонстрации добиться того, чего четыре дня до этого не достиг Винуа со своими пушками и митральезами. Из богатейших кварталов появилась шумная толпа «благородных господ»; она состояла из всяких petits creves [хлыщей, пшютов. Ред.], а во главе ее были такие выкормыши империи, как Геккерен, Кётлогон, Анри де Пен и т. д. Эти люди двинулись вперед в походном порядке, с криками: «Долой убийц! Долой Центральный комитет! Да здравствует Национальное собрание!», оскорбляя и обезоруживая отдельные посты национальной гвардии, встречавшиеся им по пути. Когда они, наконец, вышли на Вандомскую площадь, то попытались, выкрикивая непристойные ругательства, вытеснить национальных гвардейцев из здания их генерального штаба и силой прорваться сквозь их ряды. На выстрелы из револьверов им ответили обычными sommations [требованием разойтись. Ред.] (французский эквивалент для английского чтения акта о беспорядках), по этого оказалось недостаточно, чтобы остановить нападающих. Тогда генерал национальной гвардии[Бержере. Ред.] c командовал стрелять, и мятежники обратились в беспорядочное бегство. Два убитых и восемь тяжело раненных национальных гвардейцев и улицы, по которым бежали мятежники (обращенные в бегство господа), усеянные револьверами, кинжалами и палками со стилетами, ясно показывали «безоружный» характер их «мирной» демонстрации. Когда 13 июня 1849 г. парижская национальная гвардия в знак протеста против разбойничьего нападения французских войск на Рим, устроила действительно невооруженную демонстрацию, Шангарнье, генерал партии порядка, рубил демонстрантов саблями, топтал их копытами своей кавалерии и расстреливал. Тотчас же было объявлено осадное положение, начались новые аресты, ссылки, — новое царство террора. Но «низшие классы» поступают в таких случаях иначе. Никто не преследовал обращенных 22 марта в бегство господ, им дали беспрепятственно удалиться, не были они позже вызваны также и к судебному следователю (juge d'instruction), так что спустя два дня они смогли устроить уже «вооруженную» демонстрацию под предводительством адмирала Сессе. И даже после жалкого провала этого второго их восстания им дали возможность, как всем другим гражданам Парижа, испытать свои силы на выборах в Коммуну. Потерпев поражение в этом бескровном бою, они очистили, наконец, Париж от своего присутствия, беспрепятственно совершив исход, увлекая за собой кокоток, всякие городские подонки и прочие опасные элементы населения города. Убийство «безоружных граждан» 22 марта — сказка, которую никогда не посмели повторять даже г-н Тьер и его «помещичья палата», предоставив это исключительно лакеям европейской журналистики.

Если можно найти какую-нибудь ошибку в поведении Центрального комитета и парижских рабочих по отношению к этим «людям порядка», начиная с 18 марта и до момента их исхода, то эта ошибка заключалась в чрезмерной умеренности, граничившей с нерешительностью.

Посмотрим теперь на оборотную сторону медали! После неудачи своего внезапного ночного нападения на Монмартр партия порядка в начале апреля начала свою регулярную кампанию против Парижа. Винуа, бежавший из Парижа, получает от Тьера большой крест ордена Почетного легиона за то, что он положил начало гражданской войне декабрьскими приемами, за хладнокровное истребление взятых в плен солдат линейных войск и за подлое убийство нашего храброго друга Дюваля. Галиффе, сутенер женщины, столь известной своими бесстыдными маскарадными костюмами на оргиях Второй империи, хвастается в официальной прокламации трусливым убийством нескольких парижских национальных гвардейцев вместе с их лейтенантом и капитаном, предательски захваченных врасплох. Жандарма Демаре наградили орденом за то, что он, как мясник, изрубил рыцарски великодушного Флуранса; об «ободряющих» подробностях его смерти Тьер торжествующе сообщил Собранию. С чудовищно нелепым упоением мальчика с пальчик, играющего роль Тимура-Тамерлана, Тьер отказался признать за людьми, «взбунтовавшимися» против его карликового величия, все обычные права воюющей стороны, даже право «неприкосновенности перевязочных пунктов».

Когда Коммуна опубликовала 7 апреля свой декрет о репрессиях, в котором объявлялось, что ее обязанность защищать себя от каннибальства версальских разбойников и требовать око за око и зуб. за зуб, — тогда расстрелы версальских пленных были приостановлены, хотя и не прекратилось зверское обращение с пленными, о которых Тьер говорит в одном из своих бюллетеней, что

«никогда опечаленный взор честных людей еще не видел более бесчестных представителей бесчестной демократии».

Но как только Тьер и его генералы — герои декабрьского переворота — узнали, что декрет Коммуны был лишь простой угрозой, что были пощажены даже шпионы-жандармы, пойманные в Париже переряженными в национальных гвардейцев, и полицейские, схваченные с разрывными бомбами, — тотчас же стали в массовых масштабах применяться прежние методы, которые применяются и по сей день. Национальные гвардейцы, сдавшиеся в Бель-Эпине превосходившему их по численности peloton [взводу. Ред.] конных стрелков, были затем расстреляны поодиночке сидевшим верхом на лошади капитаном этих стрелков; дома, в которых укрывались солдаты парижских войск и национальные гвардейцы, жандармы окружали, обливали керосином и поджигали; обугленные трупы были извлечены впоследствии парижскими санитарными отрядами; гибель в редуте Мулен-Саке национальных гвардейцев, предательски захваченных врасплох и заколотых штыками в своих постелях (коммунары, захвачены врасплох, сонными, в своих постелях); кровавая расправа (массовые расстрелы) в Кламаре, расстрел на месте пленных, носивших форму линейных войск, — все эти подвиги, о которых развязно повествует Тьер в своих бюллетенях, представляют собой лишь отдельные эпизоды этого мятежа рабовладельцев! Но не нелепо ли приводить отдельные факты зверской жестокости перед лицом нынешней гражданской войны, затеянной версальскими заговорщиками среди развалин Франции по самым низким мотивам классового своекорыстия, перед лицом бомбардировки Парижа, которая ведется под покровительством Бисмарка, на глазах у его солдат! Небрежный тон, в каком Тьер сообщает обо всем этом в своих бюллетенях, подействовал на нервы даже газеты «Times», не отличающейся особенной чувствительностью. А впрочем все это, как говорят испанцы, «в порядке вещей». Вся борьба господствующих классов против классов производящих, когда они угрожают их привилегиям, изобилует такими же ужасами, хотя никогда еще в ней не проявлялась такая чрезмерная гуманность со стороны угнетенных и лишь в редких случаях проявлялась такая крайняя низость их противников... Тьер всегда придерживался старой аксиомы средневековых странствующих рыцарей, что всякое оружие хорошо в борьбе против плебея.

«L'Assemblee siege paisiblemeut» [«Собрание мирно заседает». Ред.], — пишет Тьер префектам.

Инцидент в Бель-Эпине, недалеко от Вильжюифа, заключался в следующем: 25 апреля четыре национальных гвардейца были окружены отрядом конных стрелков, которые предложили им сдаться и сложить оружие. Ввиду того, что сопротивление было бесполезно, они повиновались, и стрелки не тронули их. Вскоре после этого подскакал на лошади, несущейся во весь опор, капитан отряда; этот офицер, достойный служить под командованием Галиффе, расстрелял поодиночке пленных из револьвера и затем уехал со своим отрядом. Трое из гвардейцев были убиты, а один, по имени Шеффер, тяжело раненный, остался жив и был впоследствии доставлен в госпиталь в Бисетре. Коммуна направила туда комиссию, чтобы получить показания умирающего, которые комиссия и опубликовала в своем отчете. Когда один из парижских членов Собрания сделал по поводу этого доклада запрос военному министру, депутаты «помещичьей палаты» заглушили его слова криком и не дали министру отвечать. Было бы оскорблением для их «славной» армии — не совершать убийства, а говорить о них.

Душевное спокойствие, с каким Собрание относится к ужасам гражданской войны, проявляется в словах одного из бюллетеней Тьера к его префектам: «L'Assemblee siege paisible-ment» (оно, подобно Оливье, относится к событием с coeur leger [с легким сердцем (обыгрывается выражение председателя совета министров Оливье — см. настоящий том, стр. 510). Ред.]); правительство, состоящее из уголовных преступников, доказывает своими гастрономическими празднествами у Тьера и за столом немецких принцев, что их пищеварение не испортили даже тени Леконта и Клемана Тома.

6) КОММУНА

Коммуна после Седана была провозглашена рабочими Лиона, Марселя и Тулузы[453]. Гамбетта приложил все усилия, чтобы уничтожить ее. Во время осады Парижа все снова и снова повторявшиеся рабочие восстания, — которые всякий раз подавлялись под разными лживыми предлогами бретонцами Трошю, этими достойными преемниками корсиканцев Луи Бонапарта — представляли собой попытки заменить правительство узурпаторов Коммуной. Коммуна, которую пролетариат молчаливо вынашивал тогда в своем сознании, составляла истинную тайну революции 4 сентября. Поэтому-то утром 18 марта, после поражения контрреволюции, дремлющая Европа была разбужена от сна, в котором ей виделась прусская империя, громовыми криками Парижа: «Vive la Commune!» [«Да здравствует Коммуна!» Ред.].

Что же такое Коммуна, этот сфинкс, задавший такую тяжелую загадку буржуазным умам?

В своем наиболее простом понимании — это та форма, в которой рабочий класс берет в свои руки политическую власть в Париже и других промышленных центрах, являющихся его социальным оплотом. Центральный комитет в своем манифесте от 20 марта заявил:

«Парижские пролетарии, видя несостоятельность и измену господствующих классов, поняли, что для них пробил час, когда они должны спасти положение, взяв в свои руки управление общественными делами... Они поняли, что на них возложен этот повелительный долг, что им принадлежит неоспоримое право стать господами собственной судьбы, взяв в свои руки политическую власть» (государственную власть).

Но пролетариат не может, как это делали господствующие классы и их различные соперничающие группы в поочередные моменты своего торжества, просто овладеть существующим государственным аппаратом и пустить в ход эту готовую силу для своих собственных целей. Первое условие для удержания политической власти — переделать традиционный рабочий механизм государства и уничтожить его как орудие классового господства. Эта громадная правительственная машина, опутывающая, как удав, действительный общественный организм своими всеохватывающими петлями — постоянной армией, иерархической бюрократией, послушной полицией, духовенством и раболепным судейским сословием — была впервые создана во времена абсолютной монархии как оружие нарождавшегося буржуазного общества в его борьбе за освобождение от феодализма. Первая французская революция, поставившая себе задачу дать полный простор свободному развитию современного буржуазного общества, должна была смести прочь все местные, территориальные, городские и провинциальные твердыни феодализма, и, таким образом, одновременно она подготовила общественную почву для той надстройки, которой является централизованная государственная власть с ее вездесущими органами, разветвляющимися по принципу систематического и иерархического разделения труда.

Но рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить ее в ход для своих собственных целей. Политическое орудие его порабощения не может служить политическим орудием его освобождения.

Современное буржуазное государство воплощается в двух важных органах — парламенте и правительстве. Парламентское всемогущество породило в период республики партии порядка, с 1848 по 1851 г., свое собственное отрицание — Вторую империю, — и режим империи, с его простой пародией на парламент, есть тот режим, который процветает ныне в большинстве крупных милитаристских государств европейского континента. Узурпаторская диктатура правительственного аппарата, которая на первый взгляд создает видимость диктатуры над самим обществом, возвышающейся равно над всеми классами и унижающей в равной мере все классы, в действительности стала, по крайней мере на европейском континенте, единственно возможной государственной формой, при которой присваивающий класс может сохранять свое господство над производящим классом. Сборище призраков всех отошедших в прошлое французских парламентов, все еще витающее над Версалем, не обладает никакой другой реальной силой помимо правительственной машины в том виде, как она была создана Второй империей.

Гигантский правительственный паразит, опутывающий, как удав, общественный организм своими всеохватывающими петлями — бюрократией, полицией, постоянной армией, духовенством и судейским сословием — существует со времен абсолютной монархии. Централизованная государственная власть должна была тогда служить сильным оружием нарождавшемуся буржуазному обществу в его борьбе за освобождение от феодализма. Французская революция XVIII века, поставившая себе задачу вымести вон средневековый хлам сеньоральных, местных, городских и провинциальных привилегий, не могла не очистить одновременно общественную почву от последних помех, которые еще задерживали полное развитие централизованной государственной власти с ее вездесущими органами, построенными по принципу систематического и иерархического разделения труда. В таком виде она возникла во времена Первой империи, которая сама была создана коалиционными войнами старой полуфеодальной Европы против новой Франции. При последующих парламентских режимах — Реставрации, Июльской монархии и республики партии порядка — высшее управление этой государственной машиной не только стало яблоком раздора между конкурирующими фракциями господствующих классов, которых непреодолимо влекли к нему предоставляемые им доходы и выгодные должности, но по мере того, как экономический прогресс современного общества умножал ряды рабочего класса, увеличивал его нищету и бедствия, организовывал его сопротивление и развивал в нем стремление к освобождению, — словом, по мере того, как современная классовая борьба, борьба между трудом и капиталом, принимала отчетливую форму, — в облике и характере государственной власти также происходила разительная перемена. Государственная власть всегда была властью, охраняющей порядок, то есть существующий общественный строй, и, следовательно, подчинение и эксплуатацию производящего класса присваивающим классом. Но до тех пор пока этот строй принимался как непреложная и неоспоримая необходимость, государственная власть могла принимать вид беспристрастия. Она поддерживала существующее подчинение масс как незыблемый порядок вещей, как социальный факт, который массы переносят, не вступая в борьбу, а их «естественное начальство» осуществляет без особых забот. Со вступлением самого общества в новую фазу, фазу классовой борьбы, характер его организованной общественной силы, государственной власти, также должен был неизбежно измениться (подвергнуться резким переменам), — все больше развивался характер государственной власти как орудия классового деспотизма, политической машины, существующей для того, чтобы увековечить с помощью насилия социальное порабощение производителей богатства теми, кто его присваивает, как орудия экономического господства капитала над трудом. После каждой новой народной революции, приводившей к тому, что управление государственной машиной переходило от одной группировки господствующих классов к другой, угнетательский характер государственной власти развивался все полнее и использовался все беспощаднее, потому что обещания, данные революцией и, как казалось, обеспеченные ею, могли быть нарушены только с помощью применения силы. К тому же перемены, наступавшие в результате следовавших одна за другой революций, только давали политическую санкцию социальному факту возрастания власти капитала и поэтому передавали саму государственную власть все более непосредственно в руки прямых врагов рабочего класса. Так, июльская революция передала власть из рук землевладельцев в руки крупных фабрикантов (крупных капиталистов), а февральская революция — в руки объединившихся фракций господствующего класса, объединившихся на почве антагонизма к рабочему классу в «партию порядка» — порядка их собственного классового господства. В период парламентарной республики государственная власть сделалась, наконец, открыто признанным орудием войны присваивающего класса против производящих народных масс. Но как открытое орудие гражданской войны ее можно было использовать только во время гражданской войны, и поэтому условием существования парламентарной республики было продолжение открыто провозглашенной гражданской войны, то есть отрицание того самого «порядка», от имени которого велась эта гражданская война. Такое положение вещей могло носить только спазматический, исключительный характер. Оно было невозможным как нормальная политическая форма общества, невыносимым даже для большей части буржуазии. И поэтому, когда все элементы народного сопротивления были разгромлены, парламентарная республика должна была исчезнуть (очистить путь), уступив место Второй империи.

Империя, которая заявляла, что она опирается на производителей, составляющих большинство нации, — на крестьян, не втянутых, как казалось, в классовую борьбу между капиталом и трудом (безразличных и враждебных к обеим борющимся общественным силам), которая использовала государственную власть, как будто бы она была силой, стоящей над господствующими классами и классами, над которыми осуществляется это господство, которая навязала этим классам перемирие (приглушив классовую борьбу в ее политической, а, значит, и революционной форме), которая лишила государственную власть ее открытой формы классового деспотизма, сломив парламентскую власть, то есть непосредственно осуществляемую политическую власть присваивающих классов, — эта империя была единственно возможной государственной формой, способной временно продлить существование старого общественного порядка. Поэтому весь мир приветствовал империю как «спасительницу порядка», и во всем мире люди, претендующие на роль рабовладельцев, восхищались ею в течение 20 лет. Под ее господством, которое совпало с переменами, произведенными на мировом рынке Калифорнией, Австралией[454] и удивительным развитием Соединенных Штатов, начался период небывалой промышленной активности, оргия биржевой спекуляции, финансового мошенничества, авантюризма акционерных компаний, а все это повело к быстрой централизации капитала путем экспроприации среднего класса и к расширению пропасти между классом капиталистов и рабочим классом. Вся мерзость капиталистического строя, внутренние тенденции которого получили полный простор, беспрепятственно выступила наружу. И в то же самое время — оргия утопающего в роскоши распутства, блеск разврата, бесовский шабаш всех низменных страстей «высших классов». Эта последняя форма правительственной власти была вместе с тем ее наиболее проституированной формой, бесстыдным грабежом государственных средств бандой авантюристов, рассадником огромных государственных долгов, венцом растленности, искусственной жизнью, полной лживого притворства. Правительственная власть со всей ее мишурой, покрывающей ее сверху донизу, погрузилась в грязь. Штыки Пруссии, которая сама жаждала перенести европейский центр этого режима золота, крови и грязи из Парижа в Берлин, обнажили полную гнилость самой государственной машины и гниение всего того общественного организма, который процветал при этом режиме.

Это была государственная власть в ее последней и наиболее проституированной форме, в ее высшей и гнуснейшей действительности, которую рабочий класс Парижа должен был одолеть и от которой только он мог избавить общество. Что же касается парламентаризма, то он был умерщвлен своим же собственным триумфом и империей. Рабочему классу оставалось только — не воскрешать его.

Рабочие должны были разбить не более или менее незавершенную форму правительственной власти старого общества, а саму эту власть в ее последней и исчерпывающей форме — империю. Прямой противоположностью империи была Коммуна.

В своем наиболее простом понимании Коммуна означала прежде всего предварительное разрушение старой правительственной машины в ее центральных пунктах, в Париже и в других больших городах Франции, и замену ее подлинным самоуправлением, которое в Париже и в больших городах, являющихся социальным оплотом рабочего класса, было правительством рабочего класса. Вследствие осады Париж избавился от армии, которая была заменена национальной гвардией, состоящей в основной массе из рабочих Парижа. Восстание 18 марта стало возможным только благодаря такому положению вещей. Этот факт надо было превратить в установленный порядок, и заменить постоянную армию, которая защищает правительство и направлена против народа, национальной гвардией больших городов, то есть народом, вооруженным, чтобы не допустить правительственной узурпации. Коммуна должна была состоять из выбранных всеобщим голосованием по различным округам городских гласных (так как Париж был инициатором Коммуны и служил ее образцом, то мы должны сослаться на него), ответственных и в любое время сменяемых. Большинство их состояло бы, само собой разумеется, из рабочих или признанных представителей рабочего класса. Коммуна должна была быть не парламентарной, а работающей корпорацией, в одно и то же время и законодательствующей и исполняющей законы. Полицейские, бывшие до сих пор орудием центрального правительства, стали бы слугами Коммуны и, подобно должностным лицам всех остальных областей управления, должны были назначаться Коммуной и всегда могли быть смещены ею; все должностные лица, подобно самим членам Коммуны, должны были выполнять свою работу за заработную плату рабочего. Судьи тоже впредь должны были избираться, быть сменяемыми и ответственными. Инициатива во всех вопросах общественной жизни должна была остаться за Коммуной. Словом, все общественные функции, даже те немногие, которые принадлежали бы центральному правительству, выполнялись бы коммунальными чиновниками и, стало быть, под контролем Коммуны. Одно из нелепейших утверждений заключается в том, что центральные функции — не функции правительственной власти над народом, а функции, необходимость которых вызывается главными и общими потребностями страны, — сделались бы невозможными. Эти функции существовали бы, но выполняющие их лица не могли бы, как при старой правительственной машине, встать над действительным обществом, потому что эти функции должны были выполняться коммунальными чиновниками и, стало быть, всегда под действительным контролем. Общественные должности перестали бы быть частной собственностью, пожалованной центральным правительством своим ставленникам. Устранение постоянного войска и правительственной полиции сломило бы материальную силу угнетения. Отделение церкви от государства и экспроприация всех церквей, поскольку они были корпорациями, владевшими имуществом, и изгнание религиозного преподавания из всех общественных школ (одновременно с введением бесплатного обучения) в уединение частной жизни, где оно существовало бы милостыней верующих, освобождение всех учебных заведений от правительственной опеки и порабощения, — все это должно было сломить силу духовного угнетения, сделать науку не только доступной для всех, но и свободной от оков правительственного гнета и классовых предрассудков. Муниципальные налоги устанавливались и взимались бы Коммуной, налоги для общегосударственных целей взимались бы коммунальными должностными лицами и расходовались бы самой Коммуной на общие нужды (их расходование на общие нужды контролировалось бы самой Коммуной).

Правительственная сила подавления и власти над обществом была бы таким образом сломлена благодаря уничтожению ее чисто угнетательских органов, а функции, правомерно принадлежащие правительственной власти, должны были осуществляться не органами, стоящими над обществом, а ответственными слугами самого общества.

7) ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Борющемуся, трудящемуся, мыслящему Парижу, наэлектризованному энтузиазмом исторической инициативы и исполненному героизма происходящего, новому обществу, рождающемуся в муках, противостоит в Версале старое общество, мир традиционного лицемерия и нагромождения лжи. Его истинный представитель — это помещичье Собрание, заполненное косноязычными вампирами всех отживших режимов, в которых последовательно воплощалось классовое господство во Франции; их глава — дряхлый шут парламентаризма, а их меч — в руках бонапартистских capitulards, бомбардирующих Париж на глазах у своих прусских победителей.

Горы развалин, которыми при падении Второй империи оказалась покрыта Франция, для них — только благоприятная возможность откапывать и вытаскивать наружу весь хлам прежних развалин — хлам легитимизма или орлеанизма.

Пламя жизни они стараются разжечь в атмосфере, отравленной могильным тлением всех эмиграции прошлого. (Самый воздух, которым они дышат, отравлен могильным тлением всех эмиграций прошлого.)

У них нет ничего реального, помимо их совместного заговора против жизни, своекорыстия их классовых интересов, их желания растерзать труп французского общества, помимо их общих рабовладельческих интересов, их ненависти к настоящему и их войны с Парижем.

Все в них карикатурно, начиная с этой старой мумии времен режима Луи-Филиппа, графа Жобера, восклицающего в Национальном собрании, во дворце Людовика XIV: «Мы — государство!» («Государство — это мы»)[455] (они действительно — призрак государства, оторванного от общества), до пресмыкающихся перед Тьером республиканцев, которые устраивают свои собрания в Же-де-Пом (зале для игры в мяч), чтобы продемонстрировать свое вырождение по сравнению с их предшественниками 1789 года.

Во главе их Тьер, подавляющее большинство их распадается на две группы — легитимистов и орлеанистов, в хвосте — республиканцы «старого стиля». Каждая из этих фракций интригует, добиваясь своей собственной реставрации; республиканцы добиваются реставрации парламентарной республики, возлагая свои надежды на старческое тщеславие Тьера, а пока что образуют республиканскую декорацию для его правления и санкционируют своим присутствием войну бонапартовских генералов против Парижа, после того как они пытались завлечь Париж в объятия Тьера и разоружить его под командой Сессе! Рыцари печального образа! Унижения, которые они добровольно переносят, показывают, во что выродился республиканизм как особая форма классового господства. Именно их имел в виду Тьер, когда спросил собравшихся мэров департамента Сены и Уазы, чего им еще нужно: «Не стоит ли он, простой гражданин, во главе государства?» Прогресс, происшедший с 1830 до 1870 г., заключается в том, что тогда Луи-Филипп был лучшей из республик, а теперь лучшей из республик является сам маленький Тьер, министр Луи-Филиппа.

Вынужденные делать свое настоящее дело — вести войну против Парижа — с помощью бонапартовских солдат, жандармов и полицейских под командой отставных бонапартовских генералов, они дрожат от страха, подозревая, что они — как и в период их режима с 1848 по 1851 г. — лишь выковывают орудие для второй реставрации империи. Папские зуавы, ван-дейцы Кателино, бретонцы Шарета — вот что такое в действительности их «парламентская» армия, пустой призрак армии по сравнению с реальной силой империи. Приходя в исступление при одном слове «республика», они в то же время принимают все требования Бисмарка от ее имени, растрачивают от ее имени остатки достояния Франции на гражданскую войну, от ее имени поносят Париж, от ее имени готовят законы для будущей расправы с мятежниками, от ее имени узурпируют диктаторскую власть над Францией.

Законность своей власти они обосновывают всеобщим избирательным правом, против которого всегда боролись, когда сами были у власти с 1815 по 1848 г., которое они отменили в мае 1850 г., после того как оно было введено республикой вопреки им, и которое они теперь принимают в виде проституированного наследия империи, забывая при этом, что вместе с ним они принимают империю плебисцитов! Сами они немыслимы даже со своим всеобщим избирательным правом.

Они упрекают Париж в том, что он восстал против национального единства, а их первым словом было требование обезглавить это единство, лишив Париж звания столицы. Париж совершил то, чего они якобы сами желали, но он осуществил это не так, как они желали, не как реакционную фантазию прошлого, а как революционное утверждение будущего. Шовинист Тьер, начиная с 18 марта, угрожает Парижу «интервенцией Пруссии», в Бордо он настаивал на «интервенции Пруссии», он фактически действует против Парижа только с помощью тех средств, которые предоставлены ему Пруссией. Бурбоны были само достоинство по сравнению с этим шутом шовинизма.

Какое бы имя ни носила — в случае их победы — их реставрация, какой бы удачливый претендент ни возглавил ее, ее действительностью может быть только империя — последняя и неизбежная политическая форма господства этих прогнивших классов. Если они сумеют восстановить ее, — а в случае успеха любого из их планов реставрации им придется восстановить ее, — то они сумеют лишь ускорить гниение представляемого ими старого общества и созревание того нового общества, против которого они борются. Их тусклые глаза видят только политический фасад отживших режимов, и они мечтают воскресить их, поставив во главе какого-нибудь Генриха V или графа Парижского. Они не видят, что социальные основы, на которых покоились эти политические надстройки, уже истлели, что эти режимы были возможны только в прошедших фазах развития французского общества, при условиях, которые это общество уже переросло, и что теперь оно может допустить только режим империи, как состояние своего гниения, и только Республику Труда, как состояние возрождения. Они не понимают, что циклы политических форм представляли собой только политическое выражение действительных изменений, происходивших в обществе.

Пруссаки, которые в грубом упоении своим военным триумфом смотрят на агонию французского общества и используют ее для своих целей с грязной расчетливостью Шейлока и с грубой наглостью Krautjunker [заскорузлого юнкера. Ред.] уже сами наказаны тем, что империя пересажена на германскую почву. Они сами обречены на то, чтобы освободить во Франции подземные силы, которые поглотят их вместе со старым порядком вещей. Парижская Коммуна может пасть, но Социальная Революция, которой она положила начало, восторжествует. Место ее рождения — повсюду.

Непомерные мошенничества Версаля, его лживый характер полнее всего воплощаются и концентрируются в Тьере, этом профессиональном лжеце, для которого «реальность вещей» существует только в их «парламентском смысле», то есть в качестве лжи.

В своем ответе на письмо архиепископа он хладнокровно отрицает «мнимые казни и репрессии (!), приписываемые версальским войскам», и эту бесстыдную ложь подтверждает комиссия, специально для этого назначенная его «помещичьей палатой». Он знает, конечно, что об этих расправах с торжеством возвещают сами бонапартовские генералы. Но в «парламентском смысле» их не существует.

В своем циркуляре от 16 апреля по поводу бомбардировки Парижа он пишет:

«Если и было сделано несколько пушечных выстрелов, то не версальской армией, а некоторыми инсургентами, которые хотели показать, что они сражаются, хотя на самом деле они боялись нос показать».

Разумеется, Париж бомбардирует сам себя, чтобы показать миру, что он сражается! И через некоторое время: «Наша артиллерия не бомбардирует; но, правда, обстреливает».

Бюллетень Тьера по поводу Мулен-Саке (4 мая): «Освобождение Парижа от угнетающих его отвратительных тиранов» (освобождение — посредством убийства спящих национальных гвардейцев).

Разношерстный сброд вооруженных отрядов — подонки бонапартовской солдатни, выпущенной из тюрем по милости Бисмарка, с жандармами Валантена и полицейскими Пьетри в качестве основного ядра, с украшением из папских зуавов, шуанов Шарета, вандейцев Ка-телино, и все это под командой трусливых генералов декабрьского режима и капитуляции, — этот сброд он величает «наилучшей из армий, которую когда-либо имела Франция». И если пруссаки до сих пор стоят в Сен-Дени, то лишь потому, что Тьер хочет пугать их зрелищем этой «лучшей из лучших армий».

Если такова «наилучшая армия», то версальское допотопное Собрание — «самое либеральное и наиболее свободно избранное из всех собраний, которые когда-либо имела Франция». Но вершины своей эксцентричности Тьер достигает в своем заявлении мэрам и т. д., что он — «человек, который никогда не нарушал своего слова», — разумеется, он держал слово в парламентском смысле.

Он самый подлинный из республиканцев, а «Собрание еще более либерально, чем он сам» (заседание от 27 апреля).

В обращении к мэрам: «Можете довериться моему слову, я никогда не нарушал его», то есть в непарламентском смысле — я ни разу не сдержал его. «Настоящее собрание — одно из самых либеральных, какие когда-либо избирались Францией».

Он сравнивает себя с Линкольном, а парижан — с мятежными рабовладельцами Юга. Но южане добивались территориального отделения от Соединенных Штатов ради сохранения рабства. Париж же добивается отделения самого г-на Тьера и представляемых им интересов от власти ради освобождения труда.

Мстительная злоба, с какой бонапартовские генералы, жандармы и шуаны обрушиваются на Париж, неизбежна в классовой войне против труда, однако в маленькой комедии своих бюллетеней Тьер использует это как предлог для того, чтобы изображать собой карикатуру на Наполеона I и делать себя посмешищем Европы, с бесстыдством заявляя, что французская армия своей войной против парижан вернула себе славу, которую она потеряла в войне с пруссаками. Таким образом, вся война принимает вид простой детской игры, затеянной с целью дать выход детскому тщеславию карлика, упоенного тем, что он может описывать свои собственные сражения, которые ведутся его собственной армией, под его собственным тайным командованием.

И его ложь достигает высшей точки там, где дело касается Парижа и провинции.

Париж, который в действительности вот уже два месяца дает отпор «наилучшей из армий, которую когда-либо имела Франция», несмотря на тайную помощь, получаемую этой армией от пруссаков, оказывается жаждет только, чтобы Тьер избавил его от «жестоких тиранов», и поэтому сражается против Тьера, хотя и представляет собой только кучку преступников.

Тьер без устали изображает Коммуну кучкой каторжников, преступниками, подонками. Париж сражается против Тьера, потому что хочет, чтобы Тьер избавил его от «угнетающих его отвратительных тиранов». По эта «кучка» отъявленных преступников вот уже два месяца дает отпор «наилучшей из армий, которую когда-либо имела Франция», предводительствуемой непобедимым Мак-Магоном и вдохновляемой наполеоновским гением самого Тьера!

Сопротивление Парижа якобы не является действительностью, — но зато ложь Тьера о Париже является таковой.

Не довольствуясь тем, что они опровергают Тьера своими подвигами, все живые элементы Парижа тщетно обращались к нему, чтобы вывести его из созданного им мира лжи.

«Не следует смешивать парижское движение с захватом Монмартра, который послужил для него только поводом и исходным пунктом; это движение является общим и глубоко коренится в сознании Парижа; большинство даже тех, кто по той или иной причине не примкнул к нему (держится в стороне), не отрицает все же его социальной обоснованности».

Кто же заявил это Тьеру? Делегаты синдикальных палат, люди, говорящие от имени 7—8 тысяч купцов и промышленников. Они отправились в Версаль, чтобы сказать ему это лично. То же самое заявили Лига республиканского союза и масонские ложи[456] устами своих делегатов и своими демонстрациями. По Тьер стоит на своем.

В своем бюллетене по поводу Мулен-Саке он пишет (4 мая):

«300 человек взято в плен... остальные мятежники бежали без оглядки, оставив на поле битвы 150 человек убитыми и ранеными... Такова победа, которую Коммуна сможет прославлять в своих бюллетенях. Париж скоро будет освобожден от угнетающих его жестоких тиранов».

Но борющийся Париж, действительный Париж — это не его Париж. Его Париж сам является парламентской ложью. «Богатый, капиталистический, тунеядствующий Париж», космополитический притон, — вот его Париж. Вот Париж, который хочет, чтобы его возвратили Тьеру; действительный же Париж — это Париж «подлой черни». Париж, который показал свою храбрость в «мирной процессии» и в паническом бегстве Сессе, который заполняет сейчас Версаль, Рюэй, Сен-Дени, Сен-Жермен-ан-Ле, куда за ним последовали кокотки, льнущие к «людям семьи, религии, порядка», а больше всего — к «людям собственности»; Париж тунеядствующих классов, Париж franc-fileurs, который забавляется тем, что смотрит в подзорные трубы на происходящие битвы, для которого гражданская война лишь приятное развлечение, — таков Париж г-на Тьера, точно так же, как кобленцская эмиграция[457] была Францией г-на де Калонна и как версальская эмиграция представляет собой Францию г-на Тьера.

Если лживой выдумкой является Париж, который якобы хочет, чтобы Тьер, его «помещичья палата», decembriseurs и жандармы освободили его от Коммуны, то и «провинция», желающая освободиться от Парижа с помощью Тьера и его «помещичьей палаты» — так же выдумка.

Еще до окончательного заключения мирного договора во Франкфурте[458] Тьер призывал провинцию направлять свои батальоны национальной гвардии и добровольческие батальоны в Версаль для борьбы с Парижем. Провинция отказалась наотрез. Только Бретань прислала кучку шуанов, «сражающихся под белым знаменем, с нашитым на груди у каждого из них сердцем Христа из белой ткани и с боевым кличем «Vive le roi!» [«Да здравствует король!» Ред.]». Вот как провинция Франции откликнулась на его призывы, так что ему пришлось выпросить у Бисмарка пленные французские войска, пустить в ход папских зуавов (подлинных вооруженных представителей его французской провинции) и образовать из 20000 жандармов и 12000 полицейских основное ядро своей армии.

Несмотря на стену лжи, идейную и полицейскую блокаду, которой он пытался (отделить) отгородить Париж от провинции, провинция не только не послала ему батальонов для ведения войны против Парижа, но и направила к нему такой поток депутаций, настаивавших на заключении мира с Парижем, что он отказался дальше принимать их лично. Тон присланных из провинции адресов, в которых большей частью предлагалось немедленно заключить перемирие с Парижем, распустить Собрание, «ввиду истечения срока его полномочий», и предоставить требуемые Парижем муниципальные права, был так оскорбителен, что Дюфор ополчается против них в своем «циркуляре против примирения», адресованном префектам. С другой стороны, «помещичья палата» и Тьер не получили от провинции ни одного сочувственного адреса.

Но grand defi [главным вызовом. Ред.], брошенным провинцией в ответ на «лживые наветы» Тьера на нее, явились муниципальные выборы от 30 апреля, проведенные при его правительстве и на основе закона. выработанного его Собранием. Из 700000 (в круглых цифрах) муниципальных советников, выбранных в 35000 общинах, которые еще оставались у изувеченной Франции, легитимисты, орлеанисты и бонапартисты не смогли вместе провести даже 8000 своих приверженцев! Дополнительные выборы были еще более враждебны! Это ясно показало, в какой мере Национальное собрание, выбранное внезапно и под лживым предлогом, представляет Францию, провинциальную Францию, Францию без Парижа!

Но проект созыва в Бордо собрания муниципальных делегатов от крупных провинциальных городов, осуществить который Тьер воспретил на основании своего собственного закона от 1834 г. и бонапартовского закона от 1855 г.[459], вынудил его признать, что «его провинция» — такая же ложь, как и «его» Париж. Он обвиняет провинцию в том, что она походит на «вероломный» Париж своим горячим желанием «заложить основы коммунизма и мятежа». Еще раз ему был дан ответ в последних резолюциях муниципальных советов Нанта, Вьенна, Шамбери, Лиму, Каркассонна, Анже, Карпантра, Монпелье, Прива, Гренобля и др., которые настойчиво предлагали заключить мир с Парижем, настаивая на «безоговорочном признании республики и признании коммунальных прав; все это», как заявляет муниципальный совет Вьенна, «выбранные 8 февраля лица обещали в своих циркулярных посланиях, когда они были еще кандидатами. Чтобы прекратить внешнюю войну, оно» (Национальное собрание) «уступило две провинции и обещало Пруссии 5 миллиардов. Что только оно не должно сделать, чтобы положить конец гражданской войне?»

(Как раз наоборот: две провинции не являются «частной» собственностью этих лиц, что же касается обещанных 5 миллиардов, то ведь все дело в том, что они должны быть уплачены французским народом, а не ими.)

Поэтому, хотя Париж и может с полным основанием жаловаться на провинцию за то, что она ограничивается мирными демонстрациями, не оказывая ему помощи в его борьбе против всех сил правительства... все же провинция самым недвусмысленным образом опровергла ложь Тьера и Собрания, будто они являются ее представителями, она заявила, что их провинция это ложь, подобно тому, как и все их существование — пустое притворство и обман.

Генеральный Совет гордится той выдающейся ролью, которую парижские секции Интернационала сыграли в славной парижской революции. Дело не в том, как воображают глупцы, будто парижская или какие-либо другие секции Интернационала получали mot d'ordre [приказы. Ред.] из центра. Но так как лучшая часть рабочего класса во всех цивилизованных странах принадлежит к Интернационалу и проникнута его идеями, то повсюду в движениях рабочего класса она несомненно должна идти во главе.

Париж [С этого места начинается текст, который содержится на трех отдельных страницах рукописи, не имеющих пагинации; ко второму абзацу сделана приписка: «стр. 9». Ред.] был на страже с самого дня капитуляции, по которой правительство из пленников Бисмарка выдало ему Францию, но получило взамен разрешение сохранить личную охрану с очевидной целью усмирения Парижа. Национальная гвардия реорганизовалась и поручила верховное командование Центральному комитету, избранному всеми ротами, батальонами и батареями столицы, за исключением кое-каких остатков старых бонапартистских формирований. Накануне вступления пруссаков в Париж Центральный комитет принял меры к перевозке на Монмартр, в Бельвиль и Ла-Виллет пушек и митральез, изменнически оставленных capitulards именно в тех кварталах, в которые собирались вступить пруссаки.

Вооруженный Париж являлся единственным серьезным препятствием на пути контрреволюционного заговора. Стало быть Париж надо было обезоружить. По этому вопросу бордоская палата высказалась-с полнейшей откровенностью. Даже если бы яростный рев депутатов «помещичьей палаты» и не свидетельствовал об этом так ясно, то отдача Парижа Тьером под начало триумвирата из desembriseur Винуа, бонапартистского жандарма Валантена и генерала-иезуита Орель де Паладина не оставляла места ни малейшему сомнению насчет конечной цели разоружения Парижа. Но если эти чудовищные преступники и признали открыто, какую цель они преследуют, то предлог, который они выставили, чтобы начать гражданскую войну, представлял собой самую бесстыдную, самую наглую (вопиющую) ложь. Артиллерия парижской национальной гвардии, — заявлял Тьер, — есть собственность государства, а посему должна быть возвращена государству. Па самом же деле факты были таковы: Париж был на страже с самого дня капитуляции, по которой пленники Бисмарка выдали ему Францию, выговорив для себя значительную личную охрану с очевидной целью усмирения Парижа. Национальная гвардия реорганизовалась и поручила верховное командование Центральному комитету, избранному всей массой национальных гвардейцев, за исключением кое-каких остатков старых бонапартистских формирований. Накануне вступления пруссаков в Париж ее Центральный комитет принял меры к перевозке на Монмартр, в Бельвиль и Ла-Виллет пушек и митральез, изменнически оставленных capitulards именно в тех кварталах, в которые собирались вступить пруссаки. Эта артиллерия была создана на суммы, собранные самой национальной гвардией. В конвенции от 28 января она была официально признана частной собственностью национальной гвардии и как таковая не была включена в общую массу государственного оружия, подлежавшего выдаче победителю. И Тьер посмел начать гражданскую войну под тем лживым предлогом, что артиллерия национальной гвардии будто бы являлась государственной собственностью!

Захват этой артиллерии должен был послужить, очевидно, лишь подготовительной мерой к общему разоружению парижской национальной гвардии, а следовательно и к разоружению революции 4 сентября. Но эта революция стала узаконенным состоянием Франции. Республику во Франции признал победитель в самом тексте капитуляции, а после капитуляции ее признали иностранные державы, от ее имени было созвано Национальное собрание. Единственным законным основанием бордоского Национального собрания и его исполнительной власти являлась революция парижских рабочих 4 сентября. Если бы не революция 4 сентября, это Национальное собрание немедленно должно было бы уступить свое место Законодательному корпусу, который был избран на основе всеобщего избирательного права и разогнан революцией. Тьер и его банда должны были бы капитулировать, чтобы добиться охранных грамот и удостоверений, избавлявших их от путешествия в Кайенну. Национальное собрание, с его полномочием заключить мир с Пруссией, было только одним из эпизодов революции. Ее действительным воплощением был вооруженный Париж, тот Париж, который произвел эту революцию, который выдержал ради нее пятимесячную осаду со всеми ужасами голода, Париж, который, не взирая на «план» Трошю, своим продолжительным сопротивлением дал возможность вести очень упорную оборонительную войну в провинции. И ныне либо этот Париж по оскорбительному приказу мятежных бордоских рабовладельцев должен был разоружиться и признать, что народная революция 4 сентября не имела иной цели, кроме простой передачи власти из рук Луи Бонапарта и его фаворитов в руки других претендентов на трон, — либо же Парижу предстояло самоотверженно бороться за дело Франции, которую можно было спасти от полного падения и возродить к новой жизни только путем революционного разрушения тех политических и социальных условий, которые породили Вторую империю и сами под ее покровительством дошли до полного разложения. Париж, измученный пятимесячным голодом, не колебался ни одной минуты. Он был полон геройской решимости пройти через все опасности борьбы с французскими заговорщиками прямо на глазах у прусской армии, стоявшей у его ворот. Но из глубочайшего отвращения к гражданской войне народное правительство Парижа, Центральный комитет национальной гвардии, продолжало придерживаться чисто оборонительной позиции, не обращая внимания ни на провокационные выходки Национального собрания, ни на узурпаторские действия исполнительной власти, ни на угрожающую концентрацию войск в Париже и вокруг него.

Утром 18 марта Париж был разбужен громовыми криками: «Vive la Commune!» [«Да здравствует Коммуна!» Ред.] Что же такое Коммуна, этот сфинкс, задавший такую тяжелую загадку буржуазным умам?

«Парижские пролетарии», — писал Центральный комитет в своем манифесте о 18 марта, — «видя несостоятельность и измену господствующих классов, поняли, что для них пробил час, когда они должны спасти положение, взяв в свои руки управление общественными делами... Они поняли, что на них возложен этот повелительный долг, что им принадлежит неоспоримое право стать господами собственной судьбы, взяв в свои руки политическую власть».

Но рабочий класс не может, как это делали соперничающие фракции присваивающего класса во времена своего торжества, просто овладеть готовой государственной машиной и пустить ее в ход для своих собственных целей.

Централизованная государственная власть с ее вездесущими органами: постоянной армией, полицией, бюрократией, духовенством и судейским сословием, — органами, построенными по принципу систематического и иерархического разделения труда, — существует со времен абсолютной монархии, когда она служила сильным оружием нарождавшемуся буржуазному обществу в его борьбе за освобождение от феодализма. Французская революция XVIII века вымела вон хлам сеньоральных, местных, городских и провинциальных привилегий, очистив таким образом общественную почву от последних средневековых помех для этой государственной надстройки. Она приобрела свою окончательную форму во время Первой империи, которая сама была создана коалиционными войнами старой, полуфеодальной Европы против новой Франции. При последующих парламентских режимах обладание правительственной властью не только стало яблоком раздора между конкурирующими фракциями господствующих классов, которых непреодолимо влекли к ней предоставляемые ею доходы и влиятельные и выгодные должности, — вместе с экономическими изменениями в обществе изменялся и ее политический характер. По мере того как прогресс промышленности развивал, расширял и углублял классовую противоположность между капиталом и трудом, правительственная власть принимала все более и более характер национальной власти капитала над трудом, политической силы, организованной для того, чтобы с помощью насилия обеспечивать социальное порабощение, характер простой машины классового господства. Вслед за каждой народной революцией, означающей новый шаг вперед в ходе (развитии) борьбы классов (классовой борьбы), угнетательский характер государственной власти выступает наружу все более беспощадно, все более обнаженно. Июльская революция, передав управление государственной машиной из рук земельного собственника в руки капиталиста, передала его тем самым из рук более отдаленного врага рабочих в руки непосредственного их врага. Поэтому государственная власть занимает по отношению к рабочему классу более ясно выраженную позицию враждебности и подавления. Февральская революция поднимает знамя «социальной республики» и таким образом с самого начала доказывает, что уже разоблачен истинный смысл государственной власти,что отвергнуто ее притязание на роль вооруженной силы, якобы охраняющей общественное благоденствие, на то, что она будто бы является воплощением общих интересов общества, стоит выше враждующих частных интересов, которым отводятся их соответственные сферы, — эта революция доказывает, что тайна государственной власти как орудия классового деспотизма раскрыта, что рабочие добиваются республики уже не как политической разновидности старой системы классового господства, а как революционного средства для уничтожения самого классового господства. Видя, чем им угрожает «социальная республика», господствующий класс инстинктивно чувствует, что анонимное царство парламентарной республики может быть превращено в акционерную компанию его враждующих фракций, между тем как монархии прошлого уже самим своим названием свидетельствуют о победе одной фракции и о поражении другой, о преобладании интересов одной части господствующего класса над интересами другой, земельной собственности над капиталом — или капитала над земельной собственностью. В противоположность рабочему классу господствующий до настоящего времени класс, в каких бы специфических формах он ни присваивал себе труд масс, имеет один и тот же экономический интерес: сохранить порабощение труда и пожинать его плоды либо непосредственно в качестве земельного собственника и капиталиста, либо косвенным путем в качестве государственных паразитов земельного собственника и капиталиста; поддерживать насильственными методами такой «порядок», при котором производящая масса, «подлая чернь», служит только источником богатства и господства для «высших классов». Поэтому легитимисты, орлеанисты, буржуазные республиканцы и бонапартистские авантюристы, жаждущие оправдать свое звание защитников собственности прежде всего расхищением ее, сплачиваются воедино и входят в «партию порядка», явившуюся практическим итогом революции, совершенной пролетариатом, который восторженно провозглашал лозунг «социальной республики». Парламентарная республика партии порядка это не только царство террора господствующего класса: государственная власть становится в ее руках открыто признанным орудием гражданской войны капиталиста и земельного собственника, не говоря уже об их государственных паразитах, против революционных стремлений производителя.

При монархических режимах меры подавления стоящего в данный момент у власти правительства и провозглашаемые им принципы разоблачаются перед народом теми фракциями господствующего класса, которые не находятся у власти; оппозиция в среде господствующего класса стремится заинтересовать народ в своих партийных распрях тем, что апеллирует к его собственным интересам, принимает позу народных трибунов, отстаивая народные свободы. Но в анонимном царстве республики, где слиты воедино способы подавления, применявшиеся при всех отошедших в прошлое режимах (которая берет орудия подавления из арсеналов всех отошедших в прошлое режимов) и где эти способы применяются беспощадно, различные фракции господствующего класса справляют настоящую оргию ренегатства. Они с циничной наглостью отрекаются от сделанных ими в прошлом заявлений, попирают свои «так называемые» принципы, проклинают революции, которые они во имя этих принципов сами провоцировали, проклинают само имя республики, хотя лишь ее анонимное царство дает достаточный простор, чтобы включить их в общий крестовый поход против народа.

Таким образом, эта наиболее жестокая форма классового господства является вместе с тем его наиболее ненавистной и вызывающей наибольшее возмущение формой. Используя государственную власть только как орудие гражданской войны, она может удерживать эту власть, только увековечив гражданскую войну. Господство партии порядка с парламентской анархией во главе, увенчанное непрерывными интригами фракций партии «порядка», каждая из которых стремится восстановить свой излюбленный режим, находясь в открытой войне со всем обществом, существующим вне ее собственного узкого круга, — это господство партии порядка становится самым невыносимым господством беспорядка. После того как партия порядка сломила в своей войне против народных масс все сродства их сопротивления и отдала обессиленные народные массы на расправу исполнительной власти, меч исполнительной власти устранил со сцены ее саму вместе с ее парламентским режимом. Эта парламентарная республика партии порядка может поэтому быть только междуцарствием. Ее естественным результатом является режим империи, какой бы по счету эта империя ни была. Государственная власть в форме империи, которой сабля служила скипетром, заявляла, что она опирается на крестьянство, на эту обширную массу производителей, стоящих как будто в стороне от классовой борьбы между трудом и капиталом; империя выдавала себя за спасительницу рабочего класса на том основании, что она разрушила парламентаризм, а вместе с ним прямое подчинение государственной власти господствующим классам, и за спасительницу самих господствующих классов на том основании, что она держит в подчинении рабочий класс, не оскорбляя его чувств; она заявляет, что ее цель — если не общественное благоденствие, то, по крайней мере, национальная слава. И поэтому империю объявляют «спасительницей порядка». Как ни оскорбительна империя для политической гордости господствующего класса и его государственных паразитов, она показала, что является режимом, который действительно адекватен буржуазному «порядку», поскольку она предоставляет полный простор всем оргиям его промышленности, всем гнусностям его спекуляции, всей распутной роскоши его жизни. Государство, якобы поднявшееся таким образом над гражданским обществом, само становится в действительности рассадником всяческой мерзости в этом обществе. Штыки Пруссии обнажили полную гнилость этого государства и одновременно гнилость того общества, которое оно якобы должно спасти; но этот режим империи до такой степени неизбежен как политическая форма «порядка», то есть «порядка» буржуазного общества, что сама Пруссия, казалось, уничтожила его центр в Париже лишь для того, чтобы перенести его в Берлин.

Империя не является подобно своим предшественницам — легитимной монархии, конституционной монархии и парламентарной республике — просто одной из политических форм буржуазного общества, она в то же самое время представляет собой его наиболее проституированную, наиболее законченную и последнюю политическую форму. Это и есть государственная власть современного классового господства, по крайней мере, на европейском континенте.