Том 18

Написано Ф. Энгельсом в мае 1872 — январе 1873 г.

Напечатано в газете «Der Volksstaat» №№ 51, 52, 53, 103 и 104; 26 и 29 июня, 3 июля, 25 и 28 декабря 1872 г.; № № 2, 3, 12, 13, 15 и 16; 4 и 8 января, 8, 12, 19 и 22 февраля 1873 г. и в виде трех отдельных выпусков, изданных в Лейпциге в 1872—1873 гг.

Печатается по тексту издания 1887 г., сверенному с текстом газеты

Перевод с немецкого

Подпись: Фридрих Энгельс

Титульный лист книги Ф. Энгельса «К жилищному вопросу» с дарственной надписью автора Лауре Лафарг

РАЗДЕЛ I КАК ПРУДОН РАЗРЕШАЕТ ЖИЛИЩНЫЙ ВОПРОС

В № 10 и в следующих номерах «Volksstaat» помещена серия из шести статей по жилищному вопросу, заслуживающих внимания только потому, что они — если не считать нескольких давно забытых полубеллетристических писаний 40-х годов — являются первой попыткой насаждения школы Прудона в Германии. Это такой огромный шаг назад по отношению ко всему ходу развития немецкого социализма, уже 25 лет назад нанесшего именно прудоновским представлениям решительный удар [В книге Маркса «Нищета философии», Брюссель и Париж, 1847.[224]]. что против этой попытки стоит выступить сейчас же.

Так называемая жилищная нужда, которой в настоящее время уделяется в печати такое большое внимание, заключается не в том, что рабочий класс вообще живет в скверных, перенаселенных, нездоровых жилищах. Эта жилищная нужда не является чем-то специфическим для современности; она не является даже одним из страдании, характерных именно для современного пролетариата в отличие от всех прежних угнетенных классов; напротив, она затрагивала почти в равной мере все угнетенные классы всех времен. Чтобы положить конец этой жилищной нужде, есть только одно средство: устранить вообще эксплуатацию и угнетение трудящихся классов господствующими классами. — То, что сегодня понимают под жилищной нуждой, это — особое обострение и без того скверных жилищных условий рабочих, создавшееся вследствие внезапного прилива населения в большие города; колоссальное повышение квартирной платы, еще усилившаяся скученность жильцов в отдельных домах, невозможность для некоторых вообще найти себе пристанище. И эта жилищная нужда только потому заставляет так много говорить о себе, что она не ограничивается рабочим классом, но затрагивает одновременно и мелкую буржуазию .

Жилищная нужда рабочих и части мелкой буржуазии наших современных больших городов представляет собой одно из бесчисленных более мелких, второстепенных зол, вытекающих из современного капиталистического способа производства. Она вовсе не является прямым следствием эксплуатации капиталистом рабочего как рабочего. Эта эксплуатация — вот коренное зло, которое социальная революция стремится уничтожить, уничтожая капиталистический способ производства. Краеугольным камнем капиталистического способа производства является именно тот факт, что наш современный общественный строй предоставляет капиталисту возможность покупать рабочую силу рабочего по ее стоимости, а выколачивать из нее гораздо больше ее стоимости, заставляя рабочего работать дольше, чем необходимо для воспроизводства цены, уплаченной за рабочую силу. Произведенная таким образом прибавочная стоимость распределяется между всем классом капиталистов и землевладельцев вместе с их оплачиваемыми слугами, начиная от папы и императора и кончая ночными сторожами и прочими. Как происходит это распределение, нас тут не интересует; несомненно одно, что все, кто не трудится, могут жить только за счет того, что перепадает им тем или иным способом от этой прибавочной стоимости (сравни «Капитал» Маркса, где это разъяснено впервые[225] ).

Распределение произведенной рабочим классом и безвозмездно отнятой у него прибавочной стоимости между нетрудящимися классами совершается в ходе весьма поучительной мелочной борьбы и взаимного надувательства: поскольку это распределение осуществляется путем купли и продажи, одним из главных его рычагов является обман покупателя продавцом, и этот обман стал теперь в розничной торговле, особенно в больших городах, подлинным условием жизни для продавца. Но если лавочник или булочник обманывает рабочего на цене или на качестве товара, то он обманывает его не в его специфическом качестве рабочего. Напротив, коль скоро в каком-либо месте некоторая средняя мера надувательства становится общественным правилом, она, с течением времени, неизбежно находит свое возмещение в соответствующем повышении заработной платы. Рабочий выступает по отношению к лавочнику как покупатель, то есть как владелец денег или кредита, и, следовательно, вовсе не в качестве рабочего, то есть продавца рабочей силы. Пусть надувательство затрагивает его, как вообще неимущие классы, сильнее, чем более богатые классы общества, но оно не является злом, затрагивающим исключительно рабочего, свойственным только его классу.

Точно так же обстоит дело и с жилищной нуждой. Рост современных больших городов приводит к искусственному, часто колоссальному повышению стоимости земельных участков в некоторых районах, в особенности в центре города; возведенные на этих участках строения, вместо того, чтобы повышать эту стоимость, наоборот, снижают ее, так как уже не соответствуют изменившимся условиям; их сносят и заменяют другими. В первую очередь такая участь постигает расположенные в центре рабочие жилища, наемная плата со сдачи которых, даже при величайшей скученности, никогда не может, или во всяком случае крайне медленно может превысить известный максимум. Их сносят и строят на их месте магазины, склады, общественные здания. Бонапартизм, в лице своего Османа, в колоссальнейших размерах использовал в Париже [Слова «в Париже» добавлены Энгельсом в издании 1887 года. Ред.] эту тенденцию для мошенничества и личного обогащения. Но дух Османа прошелся и по Лондону, Манчестеру, Ливерпулю и, по-видимому, чувствует себя как дома и в Берлине и в Вене. В результате, из городских центров рабочих оттесняют на окраины; жилища для рабочих и вообще маленькие квартиры становятся редкими и дорогими, а зачастую их и вовсе не найти, так как при таких условиях строительная промышленность, для которой дорогие квартиры представляют гораздо более выгодное поле для спекуляции, строит жилища для рабочих лишь в виде исключения.

Эта жилищная нужда, таким образом, несомненно сильнее бьет по рабочему, чем по зажиточным классам, но, подобно надувательству лавочников, она отнюдь не представляет собой бедствие, гнетущее исключительно рабочий класс, и, поскольку она затрагивает рабочий класс, на известном уровне и при известной продолжительности она точно так же неизбежно находит известное экономическое возмещение.

Преимущественно этими-то страданиями, общими у рабочего класса с другими классами, в особенности с мелкой буржуазией, и предпочитает заниматься мелкобуржуазный социализм, к которому принадлежит и Пру дон. И поэтому вовсе не случайно наш немецкий прудонист берется прежде всего за жилищный вопрос, который, как мы видели, никоим образом не является исключительно рабочим вопросом; не случайно он, напротив, объявляет жилищный вопрос доподлинно, исключительно рабочим вопросом.

«Съемщик по отношению к домовладельцу — то же, что наемный рабочий по отношению к капиталисту».

Это совершенно неверно.

В жилищном вопросе есть две противостоящих друг другу стороны: съемщик и сдающий внаем, или домовладелец. Первый хочет купить у второго временное пользование жилищем; у него есть деньги или кредит, хотя бы он был вынужден покупать этот кредит опять-таки у того же домовладельца по ростовщической цене, в виде надбавки к квартирной плате. Это — простая продажа товара; это не сделка между пролетарием и буржуа, между рабочим и капиталистом. Съемщик — даже если он рабочий — выступает как человек имущий; он должен был либо уже заранее продать свойственный ему товар, рабочую силу, чтобы с выручкой от этой продажи иметь возможность выступить в качестве покупателя права пользования жилищем, либо же он должен быть в состоянии представить гарантии того, что эта рабочая сила будет продана. Своеобразные результаты, к которым приводит продажа рабочей силы капиталисту, здесь совершенно отсутствуют. Капиталист заставляет купленную рабочую силу, во-первых, воспроизвести свою стоимость, а во-вторых, производить еще прибавочную стоимость, которая временно и впредь до распределения среди класса капиталистов остается в его руках. Здесь, следовательно, производится избыточная стоимость; общая сумма наличной стоимости увеличивается. Совершенно иначе обстоит дело при сделке найма. Сколько бы ни сорвал сдающий внаем у съемщика, это всегда лишь передача уже существующей, ранее произведенной стоимости, а общая сумма стоимости, которой обладают съемщик и сдающий внаем вместе, остается без изменений. У рабочего всегда вымогают часть продукта его труда, — все равно, оплачивает ли капиталист его труд ниже, выше или по его стоимости; а со съемщиком это бывает лишь в том случае, когда он вынужден оплачивать жилье выше его стоимости. Поэтому попытка отождествить отношение между съемщиком и сдающим внаем с отношением между рабочим и капиталистом является полным извращением этого отношения. Напротив, мы имеем здесь дело с совершенно обычной товарной сделкой между двумя гражданами, и сделка эта совершается согласно экономическим законам, регулирующим продажу товаров вообще и продажу товара «земельное владение» — в частности.

Прежде всего принимаются в расчет расходы по постройке и содержанию дома или данной части дома; во вторую очередь — стоимость земли, обусловленная более или менее благоприятным местоположением дома; наконец, решает дело соотношение между спросом и предложением в данный момент. Это простое экономическое отношение отражается в голове нашего прудониста следующим образом.

«Однажды построенный дом служит вечным юридическим основанием для получения определенной доли общественного труда, хотя действительная стоимость дома в более чем достаточной мере давно уже выплачена владельцу в форме квартирной платы. Так получается, что для дома, построенного, например, 50 лет тому назад, первоначальные издержки покрываются за это время 2, 3, 5, 10 и более раз получаемой с него квартирной платой».

Здесь перед нами Прудон весь как на ладони. Во-первых, упускается из виду, что квартирная плата должна покрывать не только проценты на издержки по постройке дома, но также и ремонт, среднюю сумму безнадежных долгов и невыплаченной квартирной платы, равно как и возможные убытки от пустующих квартир; и, наконец, ежегодное погашение соответствующей доли капитала, вложенного при постройке, поскольку дом с течением времени становится негодным для жилья и обесценивается [Конец фразы, начиная со слов; «и, наконец,» добавлен Энгельсом в издании 1887 года. Ред.]. Во-вторых, упускается из виду, что квартирная плата должна также покрывать проценты на повышение стоимости земельного участка, на котором стоит дом; что, следовательно, часть ее состоит из земельной ренты. Правда, наш прудонист тотчас же разъясняет, что это повышение стоимости, происходящее помимо участия собственника земли, принадлежит по праву не ему, а обществу; он не замечает, что тем самым по сути дела требует упразднения земельной собственности, но на этом вопросе мы здесь останавливаться не будем, так как это отвлекло бы нас слишком далеко. Наконец, он не замечает, что во всей этой сделке речь идет вовсе не о покупке дома у собственника, а лишь о праве пользования им на известный срок. Прудон, который никогда не задумывался о действительных фактических условиях, при которых происходит какое-либо экономическое явление, не может, конечно, объяснить себе, каким образом первоначальная сумма издержек по постройке дома при известных обстоятельствах может за 50 лет быть выплачена в десятикратном размере в виде платы за паем помещения. Вместо того, чтобы исследовать экономически этот отнюдь не сложный момент и твердо установить, — действительно ли и если да, то каким образом он находится в противоречии с экономическими законами, — Прудон спасается смелым прыжком из экономической области в юридическую: «Однажды построенный дом служит вечным юридическим, основанием» для определенного ежегодного платежа. Как это происходит, каким образом дом становится юридическим основанием, об этом Прудон умалчивает. А ведь именно это он и должен был бы объяснить. Исследовав это, он нашел бы, что все юридические основания на свете, как бы вечны они ни были, не могли бы наделить дом такой силой, чтобы за пятьдесят лет сумма издержек на его постройку была выплачена в десятикратном размере в виде квартирной платы, и что это возможно лишь в результате экономических условий (которые могут получить общественное признание под видом юридических оснований). А тут ему снова пришлось бы начинать сначала.

Все учение Прудона покоится на этом спасительном прыжке из экономической действительности в юридическую фразеологию. Там, где храбрый Прудон не улавливает экономическую связь явлении — а это происходит с ним во всяком серьезном вопросе, — он спасается бегством в область права и апеллирует к вечной справедливости.

«Прудон сначала черпает свой идеал вечной справедливости из юридических отношений, соответствующих товарному производству, чем дает, кстати сказать, столь утешительное для всех филистеров доказательство того, что форма товарного производства столь же вечна, как справедливость. Затем он старается, наоборот, преобразовать в соответствии с этим идеалом справедливости действительное товарное производство и соответствующее ему действительное право. Что мы сказали бы о химике, который, вместо того чтобы исследовать действительные законы обмена веществ и разрешать на основе их определенные задачи, захотел бы преобразовать обмен веществ сообразно «вечным идеям» «естества» и «сродства»? Когда нам говорят, что ростовщичество противоречит «вечной справедливости», «вечной правде», «вечной взаимности» и другим «вечным истинам», то разве мы узнаем о ростовщичестве хоть немного больше, чем знали еще отцы церкви, когда они говорили, что ростовщичество противоречит «вечному милосердию», «вечной вере», «вечной воле божией»?» (Маркс, Капитал, стр. 45[226]).

У нашего прудониста дело обстоит не лучше, чем у его учителя:

«Договор о найме является одной из тысячи меновых сделок, которые в жизни современного общества так же необходимы, как кровообращении в теле животного. Было бы, естественно, в интересах общества, чтобы все эти меновые сделки были проникнуты правовой идеей, то есть повсюду проводились бы согласно строгим требованиям справедливости. Одним словом, экономическая жизнь общества должна, как говорит Прудон, подняться до высоты экономического права. На самом деле, как известно, происходит как раз обратное».

Можно ли было подумать, что через пять лет после того, как Маркс так кратко и метко обрисовал прудонизм именно с этой решающей стороны, окажется возможным печатать на немецком языке подобный вздор? Что же означает эта галиматья? Ничего иного, кроме того, что практические последствия экономических законов, управляющих современным обществом, оскорбляют правовое чувство автора и что последний питает благочестивое желание, чтобы обстоятельства изменились и зло было исправлено. — Да, если бы у жаб были хвосты, они не были бы жабами! И разве капиталистический способ производства не «проникнут правовой идеей», а именно идеей своего особого права на эксплуатацию рабочих? Если же автор заявляет нам, что это — не его правовая идея, то продвинулись ли мы хоть на шаг вперед?

Однако вернемся к жилищному вопросу. Тут наш прудонист дает полную волю своей «правовой идее» и потчует нас следующей трогательной декламацией:

«Мы утверждаем без всяких колебаний, что нет более ужасного издевательства над всей культурой нашего прославленного века, чем тот факт, что в больших городах 90 и более процентов населения лишены крова, который они могли бы назвать своим собственным. Подлинное средоточие нравственного и семейного существования, домашний очаг, уносится социальным вихрем… Мы в этом отношении стоим гораздо ниже дикарей. У троглодита есть своя пещера, у австралийца своя глиняная хижина, у индейца свой собственный очаг, — современный же пролетарий фактически висит в воздухе» и т. д.

В этой иеремиаде прудонизм проявляется во всей своей реакционности. Для создания современного революционного класса, пролетариата, было абсолютно необходимо, чтобы была перерезана пуповина, еще привязывавшая рабочего прежних времен к земле. Ручной ткач, у которого, наряду с его ткацким станком, был свой домик, огородик и клочок поля, при всей нищете и при всем политическом гнете был тихим, довольным человеком, «исполненным благочестия и почтительности», снимал шапку перед богачами, попами и чиновниками и был весь насквозь пропитан рабским духом. Именно современная крупная промышленность, превратившая прикованного к земле рабочего в лишенного всякой собственности, избавленного от всех унаследованных цепей [В газете «volksstaat» вместо слов «от всех унаследованных цепей» напечатано: «от всей унаследованной культуры». Ред.], поставленного вне закона [Игра слов: «vogelfrei» — «поставленный вне закона», а также «свободный как птица». Ред.]пролетария, — именно эта экономическая революция создала условия, при которых только и может быть ниспровергнута эксплуатация трудящегося класса в ее последней форме, в форме капиталистического производства. И вот приходит этот плаксивый прудонист и сокрушается по поводу изгнания рабочих из их домашних очагов, видя в этом большой шаг назад, тогда как именно это изгнание и было первейшим условием их духовного освобождения.

27 лет назад (в книге «Положение рабочего класса в Англии»[227] ) я в основных чертах описал как раз этот процесс изгнания рабочих из их домашних очагов, как он происходил в XVIII веке в Англии. Мерзости, совершавшиеся при этом землевладельцами и фабрикантами, вредное материальное и моральное действие, которое неизбежно оказывало это изгнание прежде всего на подвергавшихся ему рабочих, получили там также должное отражение. Но могло ли мне прийти в голову усмотреть в этом совершенно необходимом при данных обстоятельствах историческом процессе развития шаг назад — «ниже дикарей»? Никоим образом. Английский пролетарий 1872 г. стоит бесконечно выше сельского ткача 1772 г. с его «домашним очагом». И разве троглодит со своей пещерой, австралиец со своей глиняной хижиной, индеец со своим собственным очагом совершит когда-либо июньское восстание или осуществит Парижскую Коммуну?

В том, что материальное положение рабочих со времени введения капиталистического производства в крупном масштабе в целом ухудшилось, сомневается только буржуа. Но разве должны мы из-за этого с тоской оглядываться назад на (также очень скудные) горшки с мясом египтян[228], на мелкую сельскую промышленность, воспитывавшую только холопские души, или на «дикарей»? Напротив. Только созданный современной крупной промышленностью, освобожденный от всех унаследованных цепей, в том числе и от тех, которые приковывали его к земле, и согнанный в большие города пролетариат в состоянии совершить великий социальный переворот, который положит конец всякой классовой эксплуатации и всякому классовому господству. Сельские ткачи прежних времен с домашним очагом никогда не были бы в состоянии сделать это, они никогда не пришли бы к подобной мысли, а еще менее могли бы желать ее осуществления.

Для Прудона, напротив, вся промышленная революция последних ста лет, сила пара, крупное фабричное производство, заменяющее ручной труд машинами и тысячекратно увеличивающее производительную силу труда, — чрезвычайно неприятное событие, нечто такое, чего бы, собственно, и быть не должно. Мелкий буржуа Прудон стремится к такому миру, в котором каждый изготовляет особый самостоятельный продукт, пригодный к немедленному потреблению и к обмену на рынке; если при этом каждому возмещается полная стоимость продукта его труда в виде другого продукта, то удовлетворена «вечная справедливость», и на земле установлен лучший из миров. Но этот прудоновский лучший из миров раздавлен уже в зародыше ходом прогрессирующего промышленного развития, которое давно уже уничтожило обособленный труд во всех отраслях крупной промышленности и с каждым днем все больше уничтожает его в различных отраслях мелкой и мельчайшей промышленности, заменяя его трудом общественным, опирающимся на машины и на покоренные силы природы, трудом, готовый продукт которого, пригодный к немедленному обмену или потреблению, представляет плод совместного труда многих лиц, через руки которых он должен был пройти. И именно благодаря этой промышленной революции производительная сила человеческого труда достигла такого высокого уровня, что создала возможность — впервые за время существования человечества — при разумном разделении труда между всеми не только производить в размерах, достаточных для обильного потребления всеми членами общества и для богатого резервного фонда, но и предоставить каждому достаточно досуга для восприятия всего того, что действительно ценно в исторически унаследованной культуре — науке, искусстве, формах общения и т. д., — и не только для восприятия, но и для превращения всего этого из монополии господствующего класса в общее достояние всего общества и для дальнейшего развития этого достояния. В этом-то и заключается решающий пункт. Коль скоро производительная сила человеческого труда развилась до такого высокого уровня, — исчезает всякий предлог для существования господствующего класса. Ведь последним доводом в защиту классового различия было всегда следующее: нужен класс, избавленный от необходимости повседневно изнурять себя добыванием хлеба насущного, чтобы он мог заниматься умственным трудом для общества. Этой болтовне, находившей себе до сих пор немалое историческое оправдание, раз навсегда подрезала корни промышленная революция последнего столетия. Существование господствующего класса с каждым днем становится все большим препятствием развитию производительной силы промышленности и точно так же — развитию науки, искусства, а в особенности культурных форм общения. Больших невежд, чем наши современные буржуа, никогда не бывало.

Но до всего этого приятелю Прудону нет никакого дела. Он жаждет «вечной справедливости» и ничего другого. Каждый должен получить в обмен на свой продукт полный доход труда, полную стоимость своего труда. Но вычислить ее в продукте современной промышленности — дело не легкое. Современная промышленность затемняет именно ту особую долю участия каждого отдельного человека в совокупном продукте, которая при прежнем обособленном ручном труде сама собой выражалась в произведенном продукте. Далее, современная промышленность все более и более устраняет единичный обмен, на котором построена вся система Прудона, а именно — непосредственный обмен между двумя производителями, из которых каждый выменивает свой продукт на продукт другого, в целях потребления [Последняя часть этой фразы, начиная со слов «а именно — непосредственный обмен», добавлена Энгельсом в издании 1887 года. Ред.]. Вот почему всему прудонизму свойственна реакционная черта — отвращение к промышленной революции и то явно, то скрыто выраженное стремление вышвырнуть вон всю современную промышленность, паровые машины, прядильные машины и прочие напасти и вернуться к старому, надежному ручному труду. Что при этом мы потеряем девятьсот девяносто девять тысячных производительной силы, что все человечество обрекается на ужаснейшее трудовое рабство, что голод станет общим правилом, — какое все это имеет значение, если только нам удастся наладить обмен так, чтобы каждый получал «полный доход труда» и чтобы была осуществлена «вечная справедливость»? Fiat justitia, pereat mundus!

Пусть погибнет мир, но да восторжествует справедливость!

И мир погиб бы при этой прудоновской контрреволюции, если бы она вообще была осуществима.

Впрочем, само собой разумеется, что и при общественном производстве, обусловленном современной крупной промышленностью, каждому может быть обеспечен «полный доход его труда», поскольку эта фраза вообще имеет смысл. А смысл эта фраза имеет лишь в том случае, если понимать ее в более широком смысле таким образом, что не каждый отдельный рабочий становится собственником этого «полного дохода своего труда», а что все общество, состоящее из одних рабочих, является собственником совокупного продукта своего труда, продукта, который оно частью распределяет для потребления среди своих сочленов, частью употребляет на возмещение и увеличение своих средств производства, а частью накопляет в качестве резервного фонда производства и потребления [Вся последняя фраза, начиная со слов: «А смысл…» добавлена Энгельсом в издании 1887 года. Ред.].

После всего сказанного мы уже заранее можем знать, как наш прудонист разрешит великий жилищный вопрос. С одной стороны, он выдвигает требование, чтобы каждый рабочий имел свое собственное, принадлежащее ему жилище, дабы мы больше не стояли ниже дикарей. С другой стороны, он уверяет, что двух-, трех-, пяти– или десятикратная оплата первоначальных издержек по постройке дома в виде квартирной платы, как это происходит на деле, покоится на правовом основании и что это правовое основание находится в противоречии с «вечной справедливостью». Решается все очень просто: мы отменяем правовое основание и в силу вечной справедливости объявляем выплачиваемую квартирную плату платежом в счет погашения цены самого жилища. Если приняты такие предпосылки, которые уже содержат в себе конечный вывод, то, конечно, достаточно той ловкости, какой обладает любой фокусник, чтобы вытащить из кармана заранее приготовленный результат и кичиться несокрушимостью логики, приведшей к этому заключению.

Так и здесь. Отмена найма жилищ провозглашается необходимостью, и именно в форме требования превратить каждого съемщика в собственника своего жилища. Но как это сделать? Очень просто:

«Наемное жилище выкупается… Прежнему домовладельцу выплачивается стоимость его дома до последнего гроша. Вместо того, чтобы выплачиваемая плата за наем помещения представляла собой, как раньше, дань, которую съемщик платит вечному праву капитала, вместо этого, со дня объявления выкупа наемных жилищ, выплачиваемая съемщиком точно установленная сумма становится ежегодным платежом в счет погашения перешедшего в его владение жилища… Общество… превращается таким путем в совокупность независимых свободных квартировладельцев».

Прудонист видит преступление против вечной справедливости в том, что домовладелец, не трудясь, может выколачивать земельную ренту и проценты со своего вложенного в дом капитала. Он декретирует, что это надо прекратить, что вложенный в дома капитал не должен больше приносить процентов, а в той мере, в какой этот капитал представляет собой купленный земельный участок, он не должен приносить и земельной ренты. Но мы видели, что капиталистический способ производства, основа современного общества, вовсе не затрагивается этим. Узловой пункт, вокруг которого вращается эксплуатация рабочего, это — продажа рабочей силы капиталисту и то, как использует капиталист эту сделку, заставляя рабочего производить гораздо больше того, что составляет оплаченная стоимость рабочей силы. Эта сделка между капиталистом и рабочим и создает всю ту прибавочную стоимость, которая затем распределяется между различными разновидностями капиталистов и их слуг в виде земельной ренты, торговой прибыли, процентов на капитал, налогов и так далее. И вот является наш прудонист и заявляет, что если бы одной-единственной разновидности капиталистов, — и притом таких капиталистов, которые непосредственно вовсе не покупают рабочей силы, следовательно, не заставляют производить прибавочную стоимость, — запретили получать прибыль, или проценты, то это явилось бы шагом вперед! Масса отнятого у рабочего класса неоплаченного труда нисколько не изменилась бы, если бы домовладельцы были завтра лишены возможности заставлять выплачивать себе земельную ренту и проценты; это не мешает, однако, нашему прудонисту заявить:

«Отмена найма жилищ является, таким образом, одним из самых плодотворных и самых возвышенных стремлений, зародившихся в лоне революционной идеи, она должна стать для социальной демократии первостепенным требованием».

Точь-в-точь как базарные выкрики самого мэтра Прудона, у которого тоже кудахтанье всегда обратно пропорционально величине снесенного яйца.

Но представьте себе великолепное положение вещей, когда каждый рабочий, мелкий буржуа и буржуа принужден будет путем ежегодных платежей стать сначала частично, а затем и полностью собственником своего жилища! В промышленных округах Англии, где промышленность крупная, а дома для рабочих маленькие и где каждый семейный рабочий живет в отдельном домике, — это имело бы еще некоторый смысл. Но мелкая промышленность Парижа, как и большинства крупных городов континента, дополняется большими домами, где живут по десять, двадцать, тридцать семей. В день объявления декрета, несущего миру избавление и возвещающего выкуп наемных жилищ, какой-нибудь Петер работает на машиностроительной фабрике в Берлине. По истечении года он — собственник, допустим, пятнадцатой части своего жилища, состоящего из одной комнатки на пятом этаже где-нибудь у Гамбургских ворот. Он лишается работы и вскоре оказывается в подобном же жилище, с восхитительным видом во двор, в третьем этаже, в Потгофе, в Ганновере, где он, прожив пять месяцев, приобретает ровно 1/36 часть собственности, как вдруг стачка перебрасывает его в Мюнхен и принуждает его после одиннадцатимесячного пребывания стать собственником ровно 11/180 довольно темного подвального помещения за Обер-Ангергассе. Дальнейшие перемещения, столь часто происходящие в наше время у рабочего, навязывают ему далее: 7/360 не менее приличного жилища в С.-Галлене, 23/180 другого — в Лидсе и 347/56223 — вычисленных точно, дабы не была нарушена «вечная справедливость», — еще третьего жилища в Серене. Что же делать нашему Петеру со всеми этими частичками жилищ? Кто даст ему их настоящую стоимость? Где искать ему собственника или собственников остальных частей своих различных прежних жилищ? И как же будет обстоять дело с отношениями собственности в любом большом доме, этажи которого насчитывают, скажем, двадцать квартир и который — с истечением срока выкупа и с отменой сдачи жилищ внаем — принадлежит, может быть, тремстам частичным собственникам, рассеянным по белу свету? Наш прудонист ответит, что к тому времени будет существовать прудоновский меновой банк, который во всякое время будет выплачивать каждому за любой продукт труда полный доход труда, следовательно, будет выплачивать полную стоимость и за каждую долю жилища. Но прудоновский меновой банк нам здесь ни к чему, во-первых, потому что в статьях по жилищному вопросу он нигде даже не упоминается; во-вторых, он покоится на странном заблуждении, что если кто-либо желает продать товар, он всегда непременно найдет и покупателя по полной стоимости; и, в-третьих, прежде чем он был изобретен Прудоном, он успел уже не один раз обанкротиться в Англии под названием Labour Exchange Bazaar[229].

Сама идея о том, что рабочий должен купить себе свое жилище, опять-таки покоится на уже отмеченном нами реакционном прудоновском принципе, будто созданные современной крупной промышленностью условия являются болезненными наростами и что необходимо вернуть общество насильно, — то есть наперекор той тенденции, которой оно следует в течение ста лет, — к такому состоянию, при котором общим правилом является старый, косный ручной труд обособленного производителя и которое вообще есть не что иное, как идеализированное восстановление погибшего и еще погибающего мелкого ремесленного производства. Если бы рабочие были снова отброшены назад в это косное состояние, если бы «социальный вихрь» был благополучно устранен, то рабочий, конечно, мог бы опять пользоваться собственностью на «домашний очаг», и тогда вышеприведенная теория выкупа показалась бы не столь нелепой. Только Прудон забывает, что для осуществления этого ему пришлось бы сначала перевести стрелку часов мировой истории на сто лет назад и тем самым сделать современных рабочих снова такими же ограниченными, пресмыкающимися, угодливыми рабьими душами, какими были их прадеды.

Поскольку же в этом прудоновском разрешении жилищного вопроса имеется рациональное, практически осуществимое содержание, постольку оно уже теперь проводится в жизнь и возникло это не «в лоне революционной идеи», а… в среде самих крупных буржуа. Послушаем, что пишет об этом 16 марта 1872 г. превосходная испанская газета «Emancipacion» в Мадриде:

«Есть и другой способ разрешения жилищного вопроса, предложенный Прудоном, на первый взгляд блестящий, но при ближайшем рассмотрении обнаруживающий свое полное бессилие. Прудон предложил превратить съемщиков в покупателей в рассрочку, с тем, чтобы ежегодно уплачиваемая плата за наем помещения за-считывалась как частичное погашение стоимости жилища, а съемщик по истечении известного времени становился собственником этого жилища. Этот способ, казавшийся Прудону весьма революционным, применяется теперь во всех странах спекулятивными компаниями, которые, таким образом, путем повышения наемной платы заставляют выплачивать себе двойную и тройную стоимость домов. Г-н Дольфус и другие крупные фабриканты Северо-Восточной Франции осуществили эту систему не только для того, чтобы выколачивать деньги, но кроме того еще с политической задней мыслью.

Наиболее искушенные лидеры господствующих классов всегда направляли свои усилия на увеличение числа мелких собственников, чтобы создать себе армию против пролетариата. Буржуазные революции прошлого столетия раздробили крупное землевладение дворянства и церкви на мелкую парцеллярную собственность, — что хотят теперь сделать и испанские республиканцы с еще существующим крупным землевладением, — и создали таким образом класс мелких земельных собственников, ставший с тех пор самым реакционным элементом общества и постоянным препятствием для революционного движения городского пролетариата. Наполеон III намеревался путем выпуска мелких купюр государственных займов создать подобный же класс в городах, а г-н Дольфус и его коллеги, продавая своим рабочим под условием ежегодных платежей маленькие жилища, стремятся подавить у рабочих всякое проявление революционного духа и в то же время приковать их этой земельной собственностью к фабрике, на которой они работают. Таким образом, план Прудона не только не дал рабочему классу никакого облегчения, но обернулся даже прямо против него» [О том, как само собой возникает такое разрешение жилищного вопроса посредством прикрепления рабочих к собственному «дому» вблизи больших или разрастающихся американских городов, свидетельствует следующее место из одного письма Элеоноры Маркс-Эвелинг из Индианополиса от 28 ноября 1886 года; «В Канзас-Сити, или вернее близ него, мы видели жалкие маленькие деревянные постройки, в каких-нибудь три комнаты, в совершенно еще дикой местности; участок земли стоил 600 долларов и был как раз таких размеров, чтобы на нем мог уместиться маленький домик; последний сам стоил еще 600 долларов, следовательно, все вместе 4800 марок за несчастную маленькую лачужку, расположенную в часе пути от города, на болотистом пустыре». Таким образом, рабочим приходится брать на себя тяжелые ипотечные долги, только бы получить эти жилища, и тогда-то они становятся действительно рабами своих хозяев; они привязаны к своим домам, они не могут уйти и вынуждены соглашаться на любые предлагаемые им условия труда. (Примечание Энгельса к изданию 1887 г.)].

Как разрешить жилищный вопрос? В современном обществе он решается совершенно так же, как всякий другой общественный вопрос: постепенным экономическим выравниванием спроса и предложения, а это такое решение, которое постоянно само порождает вопрос заново, то есть не дает никакого решения. Как решит этот вопрос социальная революция, это зависит не только от обстоятельств времени и места, это связано также с вопросами, идущими гораздо дальше, среди которых один из важнейших — вопрос об уничтожении противоположности между городом и деревней. Так как мы не занимаемся сочинением утопических систем устройства будущего общества, то было бы более чем праздным делом останавливаться на этом. Несомненно одно, — именно, что уже теперь в больших городах достаточно жилых зданий, чтобы тотчас помочь действительной «нужде в жилищах» при разумном использовании этих зданий. Это осуществимо, разумеется, лишь посредством экспроприации теперешних владельцев и посредством поселения в этих домах бездомных рабочих или рабочих, живущих теперь в слишком перенаселенных квартирах. И как только пролетариат завоюет политическую власть, подобная мера, предписываемая интересами общественной пользы, будет столь же легко выполнима, как и прочие экспроприации и занятие квартир современным государством.

Но наш прудонист еще не удовлетворен своими достижениями в жилищном вопросе. Он должен вознести этот вопрос с грешной земли в область высшего социализма для того, чтобы и там этот вопрос утвердил себя существенной «частью социального вопроса».

«Предположим, что производительность капитала, — как это рано или поздно должно случиться, — действительно взята за рога, например, посредством переходного закона, твердо устанавливающего размер процента со всех капиталов в один процент, притом с тенденцией постепенно приблизить и этот размер процента к нулю, так что, в конце концов, ничто больше не будет оплачиваться, кроме труда, необходимого для оборота капитала. Разумеется, и дом, и квартира, подобно всем другим продуктам, подлежат действию этого закона… Сам владелец первый постарается продать свой дом, так как иначе он остался бы незанятым, а вложенный в него капитал стал бы просто бесполезным».

Это положение заключает в себе один из главных символов веры прудоновского катехизиса и дает яркий образец господствующей в нем путаницы.

«Производительность капитала», это — бессмыслица, которую Прудон неосмотрительно заимствует у буржуазных экономистов. Правда, буржуазные экономисты тоже начинают с утверждения, что труд есть источник всякого богатства и мера стоимости всех товаров; но они должны также объяснить, каким образом капиталист, вкладывающий капитал в промышленное или ремесленное предприятие, в результате не только возвращает себе вложенный капитал, но получает сверх того еще и прибыль. Они неизбежно поэтому запутываются во всякого рода противоречиях и приписывают известную производительность также и капиталу. Нет лучшего доказательства того, как глубоко еще погряз Прудон в буржуазном способе мышления, чем эта усвоенная им манера говорить о производительности капитала. Мы уже вначале видели, что так называемая «производительность капитала» есть не что иное, как присущая ему способность (при нынешних общественных отношениях, без которых он вовсе не был бы капиталом) присваивать себе неоплаченный труд наемных рабочих.

Но от буржуазных экономистов Прудон отличается тем, что он эту «производительность капитала» не одобряет, а, напротив, открывает в ней нарушение «вечной справедливости». Она-то и препятствует рабочему получать полный доход своего труда. Ее, следовательно, нужно уничтожить. Каким же образом? — Понизив принудительными законами ставку процента и сведя ее в конце концов к нулю. Тогда, по мнению нашего прудониста, капитал перестанет быть производительным.

Процент с денежного ссудного капитала является только частью прибыли; прибыль с промышленного или с торгового капитала представляет собой лишь часть прибавочной стоимости, отнятой классом капиталистов у рабочего класса в виде неоплаченного труда. Экономические законы, регулирующие ставку процента, настолько независимы от законов, определяющих норму прибавочной стоимости, насколько это вообще возможно для законов одной и той же общественной формации. Что же касается распределения этой прибавочной стоимости между отдельными капиталистами, то ясно, что для промышленников и торговцев, в предприятия которых много капитала вложено другими капиталистами, норма прибыли, при прочих равных условиях, должна повышаться в той же мере, в какой падает ставка процента. Следовательно, понижение и, наконец, отмена ставки процента в действительности вовсе не «взяла бы за рога» так называемую «производительность капитала», а только установила бы иное распределение между отдельными капиталистами отнятой у рабочего класса неоплаченной прибавочной стоимости и обеспечила бы не преимущество рабочего по отношению к промышленному капиталисту, а преимущество промышленного капиталиста по отношению к рантье.

Прудон со своей юридической точки зрения объясняет ставку процента, как и все экономические явления, не условиями общественного производства, а государственными законами, в которых эти условия находят общее выражение. С этой точки зрения, чуждой какому-либо представлению о связи государственных законов с общественными условиями производства, эти государственные законы неизбежно представляются совершенно произвольными приказами, которые в любой момент с таким же успехом могут быть заменены прямо противоположными. Поэтому для Прудона нет ничего легче, как издать декрет — если бы только он имел для этого власть, — по которому ставка процента снижается до одного процента. Но если все прочие общественные условия останутся прежними, то этот прудоновский декрет будет существовать только на бумаге. Несмотря ни на какие декреты, ставка процента будет по-прежнему регулироваться, экономическими законами, которым она подчинена в настоящее время. Кредитоспособные люди будут, как и прежде, в зависимости от обстоятельств, занимать деньги из 2, 3, 4 и более процентов, с той лишь разницей, что рантье станут весьма осмотрительны и будут давать деньги взаймы лишь таким людям, со стороны которых нечего опасаться судебного процесса. К тому же этот великий план лишить капитал его «производительности» — давнего происхождения; он столь же стар, как законы о ростовщичестве, целью которых было не что иное, как ограничение ставки процента, и которые теперь отменены повсюду, потому что на практике их всегда нарушали или обходили, и государство вынуждено было признать свое бессилие по отношению к законам общественного производства. И вот, восстановление этих средневековых невыполнимых законов должно «взять производительность капитала за рога»! Как видит читатель, чем глубже исследуешь прудонизм, тем больше выявляется его реакционность.

И когда ставка процента снижена таким способом до нуля, стало быть, отменен процент на капитал, тогда «ничто более не будет оплачиваться, кроме труда, необходимого для оборота капитала». Это должно означать, что отмена ставки процента равносильна отмене прибыли и даже прибавочной стоимости. Но если бы и было возможно посредством декрета действительно отменить процент, — каков был бы результат этого? Для класса рантье не имело бы больше смысла давать свои капиталы взаймы в форме ссуды, но он стал бы вкладывать их на собственный риск в собственные промышленные предприятия или в акционерные компании. Масса прибавочной стоимости, отнятой классом капиталистов у рабочего класса, осталась бы прежней, изменилось бы только ее распределение, да и то незначительно.

На самом деле наш прудонист упускает из виду, что уже теперь при покупке товаров в буржуазном обществе в среднем ничто больше не оплачивается, кроме «труда, необходимого для оборота капитала» (что должно означать: для производства определенного товара). Труд есть мера стоимости всех товаров, и в современном обществе — оставляя в стороне колебания рынка — совершенно невозможно, чтобы в общем и целом товары оплачивались выше труда, необходимого для их изготовления. Нет, нет, любезный прудонист, загвоздка совсем в другом: она заключается в том, что «труд, необходимый для оборота капитала» (употребляя Вашу путаную манеру выражения), просто не оплачивается полностью! Как это происходит, Вы можете прочесть у Маркса («Капитал», стр. 128—160[230]).

Но это еще не все. Раз отменяется выплата процентов на капитал, отменяется также и выплата наемной платы [Игра слов: zins — процент, miethzins (или miethe) — наемная плата. Ред.]. Ибо «и дом, и квартира, подобно всем другим продуктам, подлежат действию этого закона». Это вполне в духе того старого майора, который приказал позвать своего вольноопределяющегося: «Послушайте! Вы, говорят, доктор, — заходите же ко мне время от времени; когда имеешь жену и семерых детей, всегда найдется кого полечить».

Вольноопределяющийся: «Виноват, господин майор, я доктор философии!»

Майор: «Это для меня безразлично, доктор есть доктор».

Так и с нашим прудонистом: наемная ли плата или процент на капитал — это для него безразлично, выплата есть выплата, доктор есть доктор.

Мы видели выше, что цена за наем, vulgo [попросту. Ред.] называемая наемной платой, составляется: 1) частью из земельной ренты, 2) частью из процента на строительный капитал, включая прибыль подрядчика по постройке, 3) частью из издержек на ремонт и страхование, 4) частью из ежегодных погашений (амортизации) строительного капитала, включая и прибыль, по мере того как дом постепенно приходит в негодность.

Теперь уже даже слепому должно быть ясно, что «сам владелец первый постарается продать свой дом, так как иначе он остался бы незанятым, а вложенный в него капитал стал бы просто бесполезным». Разумеется. Если отменить процент на ссудный капитал, то ни один домовладелец не сможет больше получить ни одного пфеннига наемной платы за свой дом просто потому, что плату за наем помещения можно назвать также наемной платой, и потому, что она содержит в себе часть, представляющую действительный процент на капитал. Доктор есть доктор. Если по отношению к обычному проценту на капитал законы о ростовщичестве можно было сделать недействительными лишь посредством их обхода, то ставок наемной платы они никогда не затрагивали ни в малейшей степени. Только Прудон мог вообразить, что его новый закон о ростовщичестве, невзирая ни на что, будет регулировать и постепенно отменит не только простой процент на капитал, но и сложную наемную плату за жилище[231]. Но зачем же тогда покупать у домовладельца за большие деньги этот «просто бесполезный» дом и почему бы домовладельцу при таких обстоятельствах не приплатить еще денег, чтобы избавиться от «просто бесполезного» дома и больше не затрачивать на него расходов по ремонту, — это остается для нас секретом.

После этого великого достижения в области высшего социализма (супрасоциализма, по выражению мэтра Прудона) наш прудонист считает себя вправе вознестись еще немного выше.

«Теперь остается лишь сделать еще некоторые выводы, чтобы со всех сторон полностью осветить столь важный предмет нашего исследования».

Каковы же эти выводы? Выводы эти так же мало вытекают из предыдущего, как обесценение жилых домов вытекает из отмены ставки процента, и означают, если освободить их от пышной и торжественной фразеологии нашего автора, только то, что в целях лучшего завершения дела выкупа наемных жилищ желательны: 1) точная статистика предмета, 2) хорошая санитарная полиция и 3) товарищества строительных рабочих, которые могли бы взять на себя постройку новых домов; все это, конечно, очень хорошие, прекрасные вещи, но только, несмотря на всю эту базарно-крикливую фразеологию, они отнюдь не способны пролить «ясный свет» на тьму прудоновской идейной путаницы.

Кто свершил столь великое, тот имеет право обратиться к немецким рабочим с серьезным наставлением:

«Эти и подобные им вопросы, думается нам, вполне достойны внимания социальной демократии… Пусть же она стремится с такой же ясностью, как здесь рассмотрен жилищный вопрос, рассмотреть и другие не менее важные вопросы, как кредит, государственные долги, частные долги, налоги и пр.» и так далее.

Таким образом, наш прудонист обещает нам в будущем целый ряд статей по «подобным вопросам», и если он разберет все эти вопросы так же обстоятельно, как и данный «столь важный предмет», то газета «Volksstaat» обеспечена рукописями на целый год. Мы можем, впрочем, предугадать ответы, — все сведется к уже сказанному: процент на капитал будет отменен, тем самым отпадут проценты, выплачиваемые по государственным и частным долгам, кредит станет даровым и так далее. То же магическое слово применяется к любому предмету, и в каждом отдельном случае с неумолимой логикой получается тот изумительный вывод, что если отменены проценты на капитал, то за взятые взаймы деньги не надо больше платить процентов.

Впрочем, хороши и вопросы, которыми угрожает нам наш прудонист. — Кредит! Какой кредит нужен рабочему, кроме кредита от получки до получки или кредита ломбарда? Предоставят ли ему такой кредит даром или же под проценты, даже под ростовщические проценты ломбардов, — велика ли для него разница? И если бы рабочий, вообще говоря, и получил от этого выгоду, а, следовательно, издержки производства рабочей силы стали бы дешевле, — то разве не упала бы и цена рабочей силы? — Но для буржуа, и особенно для мелкого буржуа, кредит вопрос важный, а мелкому буржуа в особенности было бы удобно иметь возможность во всякое время получить кредит, да к тому же беспроцентный. — Государственные долги! Рабочий класс знает, что не он их сделал, и что, захватив власть, он предоставит расплачиваться за них тем, кто их сделал. — Частные долги! — смотри кредит. — Налоги! Вещь, которая сильно интересует буржуазию, но рабочих — весьма мало: то, что рабочий платит в качестве налогов, входит в конечном счете в издержки производства рабочей силы и, следовательно, должно быть возмещено капиталистом. Все эти пункты, выдвинутые здесь перед нами в качестве вопросов, в высшей степени важных для рабочего класса, на самом деле представляют существенный интерес только для буржуа, а еще более для мелкого буржуа, и мы утверждаем, вопреки Прудону, что рабочий класс отнюдь не призван блюсти интересы этих классов.

О великом, действительно касающемся рабочих вопросе, об отношении между капиталистом и наемным рабочим, о том, каким образом капиталист может обогащаться за счет труда своих рабочих, об этом наш прудонист не говорит ни слова. Его учитель, правда, занимался этим вопросом, однако отнюдь не внес в него ясности и даже в последних своих произведениях по существу не пошел в этом отношении дальше «Philosophie de la Misere» («Философии нищеты»)[232], все ничтожество которой было еще в 1847 г. столь блестяще разоблачено Марксом.

Весьма печально, что рабочие, говорящие на романских языках, в течение двадцати пяти лет не имели почти никакой другой социалистической духовной пищи, кроме писаний этого «социалиста Второй империи». Было бы вдвойне печально, если бы прудонистская теория наводнила теперь еще и Германию. Но опасаться этого нечего. Немецкие рабочие в теоретическом отношении лет на пятьдесят ушли вперед от прудонизма, и достаточно показать это на примере одного только жилищного вопроса, чтобы избавить себя от дальнейшего труда в этом отношении.

РАЗДЕЛ II КАК БУРЖУАЗИЯ РАЗРЕШАЕТ ЖИЛИЩНЫЙ ВОПРОС

В разделе, посвященном прудонистскому решению жилищного вопроса, было показано, до какой степени мелкая буржуазия непосредственно заинтересована в этом вопросе. Но и для крупной буржуазии он представляет значительный, хотя и косвенный, интерес. Современное естествознание показало, что так называемые «плохие кварталы», в которых скучены рабочие, образуют собой очаги всех тех эпидемий, которые периодически навещают наши города. Холера, тиф и тифозная горячка, оспа и другие опустошительные болезни распространяют свою заразу в загрязненном воздухе и отравленной воде этих рабочих кварталов; там они почти никогда не выводятся, а при подходящих условиях развиваются в повальные эпидемии и выходят тогда за пределы своих очагов в лучше проветриваемые и более здоровые части города, заселенные господами-капиталистами. Господствующий класс капиталистов не может безнаказанно доставлять себе удовольствие обрекать на эпидемические заболевания рабочий класс; последствия оборачиваются против самих капиталистов, и ангел смерти свирепствует среди них так же беспощадно, как и среди рабочих.

Как только это было научно установлено, человеколюбивые буржуа воспылали благородным соревнованием в заботах о здоровье своих рабочих. Стали учреждать общества, писать книги, составлять проекты, обсуждать и издавать законы, чтобы искоренить источники все возобновляющихся эпидемий. Жилищные условия рабочих стали подвергаться обследованиям, и делались попытки устранить самые вопиющие недостатки. Особенно энергичная деятельность была развита в Англии, где имелось больше всего крупных городов и где, следовательно, крупным буржуа сильнее всего грозила опасность; назначены были правительственные комиссии для обследования санитарных условий жизни рабочего класса; их отчеты, которые выгодно отличаются от всех издаваемых на континенте источников точностью, полнотой и беспристрастием, послужили основанием для новых, более или менее радикальных законов. Как ни несовершенны и эти законы, они все же бесконечно превосходят все, что до сих пор сделано в этом направлении на континенте. Несмотря на это, капиталистический общественный строй постоянно воспроизводит язвы, о лечении которых идет речь, с такой необходимостью, что даже в Англии лечение это едва ли продвинулось хоть на шаг вперед.

Германии, по обыкновению, понадобился гораздо более продолжительный срок, пока постоянно существующие и здесь источники эпидемий развились до такой степени остроты, какая была необходима, чтобы расшевелить сонливую крупную буржуазию. Впрочем, тише едешь, дальше будешь, и вот возникла, наконец, и у нас буржуазная литература по общественной санитарии и по жилищному вопросу, — жалкое извлечение из иностранных, главным образом английских, предшественников, которому посредством громких и пышных фраз мошеннически придают видимость высшего понимания. К этой литературе принадлежит книга: Д-р Эмиль Закс. «Жилищные условия трудящихся классов и их реформа». Вена, 1869[233].

Я выбрал эту книгу для изложения буржуазных взглядов на жилищный вопрос только потому, что в ней делается попытка охватить по возможности всю буржуазную литературу по этому предмету. Но хороша же и эта литература, служащая «источником» нашему автору! Из английских парламентских отчетов, действительно основных источников, упоминаются только три самых старых; вся книга показывает, что автор никогда не видел ни одного из них; зато он приводит целый ряд пошло-буржуазных, благомысляще-мещанских и лицемерно-филантропических писаний: Дюкпесьо, Робертс, Хол, Хубер, труды английского конгресса социальных наук (вернее, социального вздора), журнал прусского Союза попечения о благе трудящихся классов, австрийский официальный отчет о парижской всемирной выставке, официальные бонапартистские отчеты о ней же, «Illustrated London News», «Ueber Land und Meer» и, наконец, «признанный авторитет», человек «острого практического ума», «убедительной проникновенности речи», — а именно… Юлиус Фаухер! В этом списке источников не хватает еще разве «Gartenlaube», «Kladderadatsch» и стрелка Кучке[234].

Чтобы не могло возникнуть никаких недоразумений относительно точки зрения г-на Закса, он на стр. 22 заявляет:

«Социальной экономией мы называем учение о народном хозяйстве в его применении к социальным вопросам, точнее выражаясь, — совокупность средств и способов, которые предлагает нам эта наука, для поднятия, на основе ее «железных» законов, в рамках господствующего ныне общественного строя, так называемых (!) неимущих классов до уровня имущих».

Мы не станем разбирать путаное представление, будто «учение о народном хозяйстве», или политическая экономия, вообще занимается какими-либо другими вопросами, кроме «социальных». Мы сразу займемся главным пунктом. Д-р Закс требует, чтобы «железные законы» буржуазной экономики, «рамки господствующего ныне общественного строя», иными словами — капиталистический способ производства оставался неизменным и чтобы, несмотря на это, положение «так называемых неимущих классов» было поднято «до уровня имущих». Но ведь неизбежной предпосылкой капиталистического способа производства является существование не так называемого, а действительно неимущего класса, у которого для продажи нет ничего, кроме своей рабочей силы, и который вынужден поэтому продавать эту рабочую силу промышленным капиталистам. Задача открытой г-ном Заксом новой науки — «социальной экономии» — состоит, стало быть, в следующем: найти средства и пути к тому, чтобы внутри общественного строя, основанного на противоположности между капиталистами, владельцами всех сырых материалов, орудий производства и жизненных средств, с одной стороны, и неимущими наемными рабочими, обладающими только своей рабочей силой, и ничем больше, с другой, — чтобы в рамках этого общественного строя все наемные рабочие могли превратиться в капиталистов, не переставая быть наемными рабочими. Г-н Закс полагает, что разрешил этот вопрос. Не будет ли он так любезен указать нам, каким образом всех солдат французской армии, из которых ведь каждый со времени Наполеона I носит в своем ранце маршальский жезл, можно превратить в фельдмаршалов с тем, чтобы они не переставали быть простыми солдатами. Или же каким образом все 40 миллионов подданных Германской империи сделать германскими императорами!

Сущность буржуазного социализма как раз и заключается в желании сохранить основу всех бедствий современного общества, устранив в то же время эти бедствия. Буржуазные социалисты, как говорится уже в «Коммунистическом Манифесте», хотят «излечить общественные недуги для того, чтобы упрочить существование буржуазного общества»; они хотят иметь «буржуазию без пролетариата»[235]. Мы видели, что г-н Закс именно так и ставит вопрос. Решение социального вопроса он видит в разрешении жилищного вопроса; он держится того мнения, что

«путем улучшения жилищ трудящихся классов можно было бы с успехом облегчить описанную физическую и духовную нищету, а тем самым» — то есть путем широкого улучшения одних только жилищных условий — «преобладающая часть этих классов могла бы быть поднята из болота своего нередко едва достойного человека существования к чистым высотам материального и духовного благосостояния» (стр. 14).

Кстати сказать, в интересах буржуазии затушевывать факт существования пролетариата, созданного буржуазными производственными отношениями и являющегося условием дальнейшего их существования. Поэтому г-н Закс рассказывает нам на стр. 21, что под трудящимися классами следует понимать, наряду с собственно рабочими, все «несостоятельные общественные классы», «вообще мелкий люд — ремесленников, вдов, пенсионеров (!), низших чиновников и т. д.» Буржуазный социализм подает руку мелкобуржуазному.

Откуда же происходит жилищная нужда? Как она возникла? Г-ну Заксу как доброму буржуа не полагается знать, что она представляет собой необходимый продукт буржуазной формы общества; что без жилищной нужды не может существовать такое общество, где огромная масса трудящихся должна жить исключительно на заработную плату, то есть на необходимое для сохранения их жизни и продолжения их рода количество жизненных средств; где новые усовершенствования в машинной технике и т. д. непрерывно лишают работы массы рабочих; где бурные, регулярно повторяющиеся колебания промышленности обусловливают, с одной стороны, наличие многочисленной резервной армии незанятых рабочих, а с другой стороны, выбрасывают время от времени на улицу большую массу рабочих, ставших безработными; где рабочие скопляются массами в больших городах и притом быстрее, чем при существующих условиях создаются для них жилища; где, стало быть, самые мерзкие свиные хлева всегда найдут себе съемщиков; где, наконец, домовладелец, в качестве капиталиста, не только имеет право, но, в силу конкуренции, в известной мере даже обязан беспощадно выколачивать из своего домовладения наиболее высокую по размеру наемную плату. В подобном обществе жилищная нужда вовсе не случайность, она — необходимый институт; она может быть устранена — вместе со всеми своими последствиями для санитарного состояния и т. п. — лишь тогда, когда весь общественный строй, который ее порождает, будет преобразован до основания. Но об этом буржуазному социализму знать не полагается. Он не смеет объяснять жилищную нужду существующими условиями. Ему, следовательно, не остается ничего иного, как в нравоучительных фразах объяснять ее человеческой испорченностью, так сказать, первородным грехом.

«И здесь нельзя не признать, — а следовательно, нельзя отрицать» (какое смелое заключение!), — «что вина… отчасти ложится на самих рабочих, предъявляющих спрос на жилища, а отчасти, и в гораздо большей степени, на тех, кто берет на себя удовлетворение этой потребности, или же на тех, кто, имея в своем распоряжении необходимые средства, даже и не берет на себя этой обязанности, — на имущие, высшие общественные классы. Вина последних… состоит в том, что они не заботятся об обеспечении достаточного предложения хороших жилищ».

Подобно тому как Прудон переносит нас из экономической области в область юридическую, так здесь наш буржуазный социалист тянет нас от экономической области в область морали. И это вполне естественно. Кто объявляет неприкосновенным капиталистический способ производства, «железные законы» современного буржуазного общества, и хочет, тем не менее, устранить их неприятные, но неизбежные последствия, тому не остается ничего другого, как читать капиталистам нравоучительные проповеди, трогательное воздействие которых тотчас же снова испаряется под влиянием личного интереса, а в случае нужды — под влиянием конкуренции. Эти проповеди вполне соответствуют проповедям курицы на берегу пруда, в котором резво плавают высиженные ею утята. Утята двигаются по воде, хотя в ней нет бревен, а капиталисты устремляются к прибыли, хотя в ней нет души. «В денежных делах нет места сентиментам» — говорил уже старый Ганземан[236], который понимал это лучше г-на Закса.

«Хорошие квартиры так дороги, что большая часть рабочих совершенно лишена возможности пользоваться ими. Крупный капитал… боязливо уклоняется от постройки жилищ для трудящихся классов.., так что эти классы при удовлетворении своей потребности в жилье попадают большей частью в сети спекуляции».

Гнусная спекуляция! Крупный капитал, разумеется, никогда не спекулирует! Но не злая воля, а только неведение мешает крупному капиталу спекулировать на рабочих жилищах:

«Домовладельцы вовсе не знают, какую большую и важную роль … играет нормальное удовлетворение потребности в жилье, они не знают, что они причиняют людям, столь безответственно предлагая им, как правило, плохие, вредные жилища, и, наконец, они не знают, как они вредят этим самим себе» (стр. 27).

Но неведение капиталиста для порождения жилищной нужды должно быть дополнено неведением рабочего. Признав, что «самые низшие слои» рабочих, «чтобы не оставаться вовсе без крова, постоянно вынуждены (!) подыскивать себе ночлег где попало и в этом отношении совершенно беззащитны и беспомощны», г-н Закс сообщает нам:

«Ведь общеизвестен факт, что многие из них» (рабочих) «из легкомыслия, но преимущественно по неведению, чуть ли не с виртуозностью лишают свой организм условий естественного развития и здорового существования, не имея ни малейшего понятия о рациональной гигиене, в особенности же о том, какое огромное значение имеет в этом отношении жилище» (стр. 27).

Но тут-то и высовываются ослиные уши буржуа. В то время как «вина» капиталистов улетучилась в неведении, неведение рабочих служит лишь поводом для признания за ними вины. Послушайте:

«Таким образом, получается» (именно благодаря неведению), «что они, лишь бы сберечь хоть немного на квартирной плате, селятся в темных, сырых, тесных жилищах, короче говоря, в жилищах, представляющих собой издевательство над всеми требованиями гигиены… что часто несколько семей снимают вместе одну квартиру, даже одну только комнату, — все это для того, чтобы поменьше тратить на квартиру, между тем как на пьянство и всякого рода никчемные удовольствия они растрачивают свой доход подлинно греховным образом».

Деньги, которые рабочие «расточают на водку и табак» (стр. 28), «кабацкая жизнь со всеми ее плачевными последствиями, которая, подобно свинцовой гире, все снова и снова тянет в грязь рабочее сословие», — вот что действительно свинцовой гирей застряло в горле у г-на Закса. Что при данных обстоятельствах пьянство среди рабочих — столь же необходимый продукт условий их жизни, как тиф, преступность, паразиты, судебный пристав и прочие общественные болезни, столь необходимый, что можно вычислить заранее среднее число людей, предающихся пьянству, — об этом г-ну Заксу опять-таки знать не полагается. Впрочем, еще мой старый школьный учитель говаривал: «Простой народ ходит в кабак, а господа — в клуб», а так как я бывал и там, и здесь, то я могу это подтвердить.

Вся эта болтовня о «неведении» обеих сторон сводится к избитым фразам о гармонии интересов капитала и труда. Если бы капиталисты понимали своп истинные интересы, они предоставляли бы рабочим хорошие жилища и вообще ставили бы их в лучшие условия; а если бы рабочие сознавали свои истинные интересы, они бы не устраивали стачек, не увлекались бы социал-демократией, не занимались бы политикой, а послушно следовали бы за своими начальниками-капиталистами. Но увы, обе стороны видят свои интересы совсем не в том, что проповедуют г-н Закс и его бесчисленные предшественники. Евангелие гармонии между капиталом и трудом проповедуется вот уже 50 лет; буржуазной филантропии обошлись уже в копеечку попытки доказать эту гармонию образцовыми учреждениями; а положение дел, как мы увидим ниже, за эти пятьдесят лет ничуть не изменилось.

Наш автор переходит теперь к практическому разрешению вопроса. Как мало революционен был проект Прудона сделать рабочих собственниками их жилищ, — видно уже из того, что буржуазный социализм еще до него пытался, да и ныне еще пытается, практически осуществить этот проект. Г-н Закс тоже заявляет, что жилищный вопрос может быть вполне разрешен лишь переходом собственности на жилище в руки рабочих (стр. 58 и 59). Более того, он впадает при этой мысли в лирический восторг и разражается следующей вдохновенной тирадой:

«Есть нечто особенное в присущей человеку тоске по земельной собственности, — в стремлении, которого не могла ослабить даже современная лихорадочно пульсирующая деляческая жизнь. Это — неосознанное чувство важности хозяйственного приобретения, которое представляет собой земельная собственность. Вместе с ней человек приобретает прочное положение, он как бы пускает крепкие корни в землю, и каждое хозяйство» (!) «приобретает в ней самое устойчивое основание. Но благословенная сила земельной собственности простирается далеко за пределы этих материальных выгод. Кто имеет счастье назвать участок земли своим, тот достиг наивысшей из мыслимых ступеней хозяйственной независимости; он имеет владение, где может суверенно распоряжаться, он сам себе господин, он располагает определенной властью и надежным убежищем на черный день; его самосознание растет, а вместе с тем и его нравственная сила. Отсюда глубокое значение собственности в данном вопросе… Рабочий, ныне беспомощно подверженный превратностям конъюнктуры, находящийся в постоянной зависимости от работодателя, тем самым избавился бы в известной степени от этого шаткого положения; он стал бы капиталистом и был бы огражден от опасностей безработицы или нетрудоспособности открывшимся в связи с этим для него кредитом под заклад недвижимого имущества. Он поднялся бы таким путем из неимущих в класс имущих» (стр. 63).

Г-н Закс исходит, по-видимому, из предположения, что человек по сущности своей — крестьянин; иначе он не стал бы приписывать рабочим наших крупных городов тоску по земельной собственности, тоску, которой до сих пор никто у них не обнаруживал. Для наших рабочих больших городов свобода передвижения — первое жизненное условие, и земельная собственность может стать для них только оковами. Предоставьте им собственные дома, прикрепите их снова к земле, и вы сломите силу их сопротивления против понижения заработной платы фабрикантами. Отдельный рабочий при случае мог бы, пожалуй, продать свой домик, но при серьезной стачке или при всеобщем промышленном кризисе [Слова «или при всеобщем промышленном кризисе» добавлены Энгельсом в издании 1887 года. Рвд.] на рынок для продажи поступили бы все дома, принадлежащие затронутым этим событием рабочим, и тогда либо вовсе не нашли бы покупателей, либо дома распродавались бы гораздо ниже издержек производства. Если бы даже все они нашли покупателей, — вся великая жилищная реформа г-на Закса опять-таки окончилась бы ничем, и ему пришлось бы вновь начинать сначала. Впрочем, поэты живут в воображаемом мире; так живет и г-н Закс, воображающий, что землевладелец «достиг наивысшей ступени хозяйственной независимости», что он имеет «надежное убежище», что он «становится капиталистом и огражден от опасностей безработицы или нетрудоспособности открывшимся в связи с этим для него кредитом под заклад недвижимого имущества» и так далее. Но пусть г-н Закс присмотрится к французским и к нашим рейнским мелким крестьянам; их дома и поля сверх всякой меры обременены ипотеками, их урожай еще на корню принадлежит их кредиторам, а в их «владениях» суверенно распоряжаются по своему усмотрению не они, а ростовщик, адвокат и судебный пристав. Это в самом деле наивысшая из мыслимых ступеней хозяйственной независимости… для ростовщика! А для того, чтобы рабочие как можно скорее передали свои домики в такое суверенное распоряжение ростовщика, доброжелательный г-н Закс заботливо указывает им на открытый для них кредит под заклад недвижимого имущества, которым они могут воспользоваться во время безработицы и нетрудоспособности, вместо того, чтобы обременять попечительство о бедных.

Во всяком случае, теперь г-н Закс разрешил поставленный вначале вопрос: рабочий «становится капиталистом» путем приобретения собственного домика.

Капитал есть господство над неоплаченным трудом других. Домик рабочего становится, следовательно, капиталом лишь тогда, когда он сдает его в наем третьему лицу и присваивает себе в форме наемной платы часть продукта труда этого третьего лица. Но в силу того, что рабочий сам в нем живет, дом как раз и не может стать капиталом, подобно тому как сюртук перестает быть капиталом в тот самый момент, когда я покупаю его у портного и надеваю на себя. Рабочий, владеющий домиком стоимостью в тысячу талеров, правда, уже не пролетарий, но нужно быть г-ном Заксом, чтобы назвать его капиталистом.

Слова «или при всеобщем промышленном кризисе» добавлены Энгельсом в издании 1887 года. Рвд.

Однако капиталистическое обличие нашего рабочего имеет еще и другую сторону. Допустим, что в какой-нибудь промышленной местности стало правилом, что каждый рабочий имеет собственный домик. В таком случае рабочий класс этой местности пользуется жильем бесплатно; расходы на квартиру уже не входят в стоимость его рабочей силы. Но всякое понижение издержек производства рабочей силы, то есть всякое длительное понижение цены на продукты, жизненно необходимые для рабочего, равносильно, «на основе железных законов учения о народном хозяйстве», понижению стоимости рабочей силы и поэтому, в конце концов, приводит к соответственному понижению заработной платы. Заработная плата, таким образом, упала бы в среднем на сбереженную среднюю сумму квартирной платы, то есть рабочий платил бы наемную плату за свой собственный дом, но не так, как прежде, в виде денег домохозяину, а в виде неоплаченного труда фабриканту, на которого он работает. Таким образом, вложенные в домик сбережения рабочего действительно стали бы в некотором роде капиталом, но капиталом не для него, а для того капиталиста, на которого он работает.

Таким образом, г-ну Заксу даже на бумаге не удается превратить своего рабочего в капиталиста.

Заметим кстати, что сказанное выше относится ко всем так называемым: социальным реформам, которые сводятся к экономии или к удешевлению жизненных средств рабочего. Либо эти реформы получают всеобщее распространение, и тогда за ними следует соответственное понижение заработной платы, либо они остаются только единичными экспериментами, и тогда самое их существование в качестве отдельных исключений доказывает, что проведение их в жизнь в широких масштабах несовместимо с существующим капиталистическим способом производства. Допустим, что в какой-либо местности удалось путем всеобщего введения потребительских союзов снизить цены на продукты питания для рабочих на 20%; тогда заработная плата с течением времени должна там упасть приблизительно на 20%, то есть в такой же пропорции, в какой расходы на эти продукты входят в бюджет рабочих. Если, например, рабочий тратит в среднем три четверти своей недельной заработной платы на эти продукты, то заработная плата упадет, в конце концов, на 3/4 Х 20 = 15%. Короче, как только подобная реформа, дающая рабочему экономию в его расходах, становится всеобщей, рабочий начинает получать заработную плату, уменьшенную в той же пропорции, в какой эта экономия позволила ему сократить свои расходы. Дайте каждому рабочему путем экономии самостоятельный доход в 52 талера, и его недельная заработная плата, в конце концов, должна будет снизиться на один талер. Итак: чем больше он экономит, тем меньше он получает заработной платы. Следовательно, он экономит не в своих собственных интересах, а в интересах капиталиста. Что же еще требуется, чтобы «самым решительным образом пробудить в нем… дух бережливости, этой первой хозяйственной добродетели»? (стр. 64).

Впрочем, и г-н Закс вслед за тем говорит нам, что рабочие должны стать домовладельцами не столько в собственных интересах, сколько в интересах капиталистов:

«Ведь не только рабочее сословие, а все общество в целом в высшей степени заинтересовано в том, чтобы как можно больше его членов было привязано» (!) «к земле» (хотел бы я хоть раз взглянуть на г-на Закса в этом положении)… [В газете «volksstaat» цитата приведена более полно, перед словами «Все тайные силы» напечатано: «Земельная собственность… уменьшает число тех, кто борется против господства имущего класса». Ред.]. «Все тайные силы, воспламеняющие горящий у нас под ногами вулкан, именуемый социальным вопросом, — ожесточение пролетариата, ненависть.. , опасные заблуждения ума… — все они должны исчезнуть, как туман при восходе солнца, если… рабочие сами перейдут таким путем в класс имущих» (стр. 65).

Другими словами, г-н Закс надеется, что рабочие вместе с изменением своего положения как пролетариев, изменением, которое должно быть вызвано приобретением дома, потеряют также и свой пролетарский характер и снова станут покорными холопами, подобно своим предкам, тоже имевшим собственные дома. Прудонистам следовало бы призадуматься над этим.

Г-н Закс полагает, что разрешил таким образом социальный вопрос:

«Более справедливое распределение благ, — загадка сфинкса, которую уже многие тщетно пытались разрешить, — не представляется ли оно нам теперь осязательным фактом, не выходит ли оно тем самым из сферы идеалов и не вступает ли в область действительности? А если это реализовано, то не достигнута ли тем самым одна из высших целей, в которой даже социалисты самого крайнего направления видят вершину своих теорий?» (стр. 66).

Истинное счастье, что мы добрались до этого места. Этот крик ликования представляет как раз «самую вершину» книги г-на Закса, и отсюда автор потихоньку вновь спускается под гору, из «сферы идеалов» к плоской действительности; когда же мы спустимся вниз, мы обнаружим, что там за время нашего отсутствия ничего, ровно ничего не изменилось.

Первый шаг под гору заставляет нас сделать наш наставник, поучая нас, что существуют две системы рабочих жилищ: система коттеджей, при которой каждая рабочая семья имеет собственный домик, а по возможности и садик, как в Англии, и казарменная система больших зданий с большим числом рабочих квартир, как в Париже, Вене и т. д. Промежуточную систему представляет принятая в Северной Германии. Правда, система коттеджей была бы единственно правильной и единственной, при которой рабочий мог бы приобрести право собственности на свой дом; казарменной системе свойственны к тому же весьма большие недостатки с точки зрения здоровья, нравственности и домашнего уюта, — но увы, увы, как раз в центрах жилищной нужды, в крупных городах, система коттеджей неосуществима из-за дороговизны земли, и надо быть довольными, если вместо больших казарм там удается построить дома в 4—6 квартир или же посредством разного рода строительных ухищрений устранить главные недостатки казарменной системы (стр. 71—92).

Не правда ли, мы уже спустились на порядочное расстояние? Превращение рабочих в капиталистов, разрешение социального вопроса, собственный дом у каждого рабочего — все это осталось наверху, в «сфере идеалов»; нам приходится заняться лишь тем, чтобы ввести систему коттеджей в деревне, а в городах по возможности сносно устроить рабочие казармы.

Итак, буржуазное решение жилищного вопроса заведомо потерпело крушение, наткнувшись на противоположность между городом и деревней. И здесь мы подошли к центральному пункту вопроса. Жилищный вопрос может быть разрешен лишь тогда, когда общество будет преобразовано уже настолько, чтобы можно было приступить к уничтожению противоположности между городом и деревней, противоположности, доведенной до крайности в современном капиталистическом обществе. Капиталистическое общество не только не способно уничтожить эту противоположность, но вынуждено, наоборот, с каждым днем все больше ее обострять. Зато уже первые социалисты-утописты современности — Оуэн и Фурье — правильно поняли это. В их образцовых строениях не существует больше противоположности между городом и деревней. Здесь, стало быть, налицо как раз обратное тому, что утверждает г-н Закс: не решение жилищного вопроса приводит вместе с тем к разрешению социального вопроса, а лишь благодаря решению социального вопроса, то есть благодаря уничтожению капиталистического способа производства, становится вместе с тем возможным разрешение жилищного вопроса. Стремиться решить жилищный вопрос, сохраняя современные крупные города, — бессмыслица. Но современные крупные города будут устранены только с уничтожением капиталистического способа производства, а как только начнется это уничтожение, — вопрос встанет уже не о том, чтобы предоставить каждому рабочему домик в неотъемлемую собственность, а о делах совсем иного рода.

Однако сначала всякая социальная революция должна будет брать вещи такими, какими она их найдет, и бороться с наиболее вопиющим злом при помощи имеющихся налицо средств. И мы уже видели, что помочь устранению жилищной нужды можно немедленно путем экспроприации части роскошных квартир, принадлежащих имущим классам, и принудительным заселением остальной части.

Если же г-н Закс в дальнейшем вновь исходит из наличия больших городов, пространно и долго толкуя о рабочих колониях, которые должны быть заложены вблизи городов, если он описывает все прелести таких колоний, с их общим «водопроводом, газовым освещением, воздушным или водяным отоплением, прачечными, сушильнями, банями и т. п.», с «детскими яслями, школой, молельней» (!), «читальней, библиотекой.., винным и пивным погребом, танцевальным и музыкальным залом со всеми удобствами», с паровым двигателем, сила которого передается во все дома и может «в известной мере вновь перенести производство с фабрик в домашние мастерские», — то все это ничуть не меняет дела. Колония, описываемая им, заимствована г-ном Хубером непосредственно у социалистов Оуэна и Фурье, и простым вычеркиванием всего социалистического ей был придан вполне буржуазный характер. Но именно от этого она становится уже совершенно утопической. Ни один капиталист не заинтересован в создании таких колоний, да нигде в мире их и не существует, кроме колонии в Гизе во Франции; но и та основана фурьеристом, не в качестве доходной спекуляции, а в качестве социалистического эксперимента [Но и она в конце концов стала просто местом эксплуатации рабочих. См. парижскую газету «Socialiste» 1886 года[237]. (Примечание Энгельса к изданию 1887 г.).]. С тем же успехом г-н Закс мог бы привести в пользу своего буржуазного прожектерства пример основанной Оуэном в начале 40-х годов в Гэмпшире и давно прекратившей свое существование коммунистической колонии «Harmony Hall»[238].

Все эти разговоры об устройстве колоний представляют собой, однако, лишь жалкую попытку снова взлететь в «сферы идеалов», попытку, за которой тотчас же снова следует падение. Мы опять лихо идем под гору. Простейшее решение состоит в том,

«чтобы работодатели, фабриканты, помогли рабочим получить соответствующие жилища, либо сооружая их на свой счет, либо поощряя и поддерживая рабочих в их собственной строительной деятельности, предоставляя им земельные участки, ссужая необходимый для строительства капитал и т. д.» (стр. 106).

Тем самым мы снова оказываемся вне больших городов, где ни о чем подобном не может быть и речи, и снова переносимся в деревню. Тут г-н Закс доказывает, что сами фабриканты заинтересованы в том, чтобы помочь своим рабочим получить сносные жилища, с одной стороны потому, что это является выгодным помещением капитала, а с другой стороны потому, что неизбежно

«вытекающее отсюда улучшение положения рабочих… должно повлечь за собой повышение их физической и умственной трудоспособности, что естественно… не менее… выгодно работодателям. А тем самым установлена и правильная точка зрения относительно участия последних в разрешении жилищного вопроса: участие это является результатом латентной ассоциации, результатом скрытых большей частью под покровом гуманных стремлений забот работодателей о физическом и экономическом, духовном и нравственном благополучии их рабочих, забот, которые сами собой вознаграждаются в денежном отношении своими результатами, привлечением и сохранением слоя дельных, искусных, усердных, довольных и преданных рабочих» (стр. 108).

Фраза о «латентной ассоциации»[239], посредством которой Хубер пытался придать буржуазно-филантропической стряпне «возвышенный смысл», ничуть не меняет дела. Крупные фабриканты в сельских местностях, особенно в Англии, и без этой фразы давно убедились, что строительство рабочих жилищ не только является необходимостью, частью самого фабричного строительства, но и приносит весьма хороший доход. В Англии таким путем возникли целые селения, часть которых впоследствии развилась в города. Рабочие же, вместо того чтобы быть благодарными человеколюбивым капиталистам, издавна выдвигали против этой «системы коттеджей» очень серьезные возражения. Дело не только в том, что им приходится платить за дома монопольные цены, так как у фабриканта нет конкурентов; при каждой стачке они тотчас же остаются без крова, так как фабрикант без разговоров выбрасывает их на улицу и этим крайне затрудняет их сопротивление. О подробностях можно прочесть в моей книге «Положение рабочего класса в Англии» на стр. 224 и 228[240]. Однако г-н Закс полагает, что подобные аргументы «вряд ли заслуживают опровержения» (стр. 111). И разве не хочет он предоставить рабочему право собственности на свой домик? Разумеется, но так как и «работодатели всегда должны иметь возможность распоряжаться жилищем, чтобы в случае увольнения рабочего иметь помещение для того, кто его заменит», то… конечно же, следует «для таких случаев предусмотреть путем особого соглашения отменяемость собственности» [И в этом отношении английские капиталисты давно уже не только выполнили, но и значительно превзошли все сокровенные желания г-на Закса. В понедельник 14 октября 1872 г. в г. Морпете суду по определению списков избирателей в парламент пришлось вынести решение по поводу ходатайства 2000 горнорабочих о внесении в избирательные списки их имен. Обнаружилось, что большинство этих людей но уставу рудника, где они работали, рассматривались не как съемщики занятых ими домиков, а лишь как живущие в них из милости, и могли быть в любое время без всякого предупреждения выброшены на улицу (владелец рудников и собственник домов был, конечно, одним и тем же лицом). Судья решил, что эти люди не съемщики, а слуги и как таковые не имеют права быть внесенными в списки («Daily News», 15 октября 1872 г.).](стр. 113).

На этот раз мы неожиданно быстро съехали вниз. Сначала говорилось: право собственности рабочего на свой домик; затем мы узнали, что в городах это невозможно, и может быть осуществлено только в сельской местности; теперь же нам заявляют, что и там это право собственности должно быть «путем особого соглашения отменяемым»! Благодаря этому вновь открытому г-ном Заксом виду собственности для рабочих, благодаря превращению рабочих в «путем особого соглашения отменяемых» капиталистов, мы вновь благополучно вернулись на грешную землю и здесь можем исследовать, что же действительно сделано капиталистами и прочими филантропами для разрешения жилищного вопроса.

Если верить нашему д-ру Заксу, то со стороны господ капиталистов уже и теперь сделано много существенного для облегчения жилищной нужды, и это доказывает, что жилищный вопрос может быть разрешен на основе капиталистического способа производства.

Прежде всего г-н Закс ведет нас… в бонапартистскую Францию! Луи Бонапарт во время парижской всемирной выставки назначил, как известно, комиссию якобы для составления отчета о положении трудящихся классов во Франции, а на самом деле для того, чтобы, к вящей славе империи, изобразить это положение как истинно райское. И вот на отчет этой-то комиссии, составленной из самых продажных прислужников бонапартизма, ссылается г-н Закс в особенности потому, что результаты ее трудов, «по собственным словам уполномоченной для этого комиссии, являются для Франции достаточно полными»! А каковы эти результаты? Из 89 крупных промышленных предприятий, в том числе и акционерных компаний, давших сведения, 31 вовсе не строило рабочих жилищ; в выстроенных жилищах, по собственному расчету г-на Закса, разместилось самое большее 50—60 тысяч человек, а квартиры состоят почти исключительно из двух только комнат на семью!

Само собой разумеется, что всякий капиталист, которого условия его производства — сила воды, расположение угольных копей, залежей железной руды и других рудников и т. п. — приковывают к определенной сельской местности, вынужден строить для своих рабочих жилища, если их нет в наличии. Но чтобы видеть в этом доказательство существования «латентной ассоциации», «явное свидетельство роста понимания вопроса и его высокого значения», «многообещающее начало» (стр. 115), — для этого надо обладать сильно развитой привычкой к самообману. Впрочем, и в этом отношении промышленники различных стран отличаются друг от друга устойчивыми чертами своего национального характера. Например, на стр. 117 г-н Закс нам рассказывает:

«В Англии лишь в новейшее время обнаруживается усиленная деятельность работодателей в этом направлении. В частности, в отдаленных поселках в сельской местности… именно то обстоятельство, что рабочие, которые часто вынуждены пройти до фабрики длинный путь даже из ближайшего населенного пункта, приходят туда уже утомленными и работают недостаточно продуктивно, и является причиной, побуждающей работодателя строить жилища для своих рабочих. Между тем увеличивается и число тех лиц, которые, проявляя более глубокое понимание отношений, в большей или меньшей степени связывают с жилищной реформой все прочие элементы латентной ассоциации; им-то и обязаны своим возникновением эти цветущие колонии… Имена Аштона в Хайде, Ашуэрта в Тёртоне, Гранта в Бери, Грега в Боллингтоне, Маршалла в Лидсе, Стретта в Бельпере, Солта в Солтере, Акройда в Копли и др. благодаря этому очень популярны в Соединенном королевстве».

Святая простота и еще более святое невежество! Только в «новейшее время» английские фабриканты в сельской местности построили рабочие жилища! Нет, любезный г-н Закс, английские капиталисты действительно крупные промышленники, не только по карману, но и по уму. Задолго до того, как в Германии появилась действительно крупная промышленность, они поняли, что при фабричном производстве в сельской местности затраты на рабочие жилища представляют собой необходимую, прямо и косвенно очень доходную часть всего основного капитала. Задолго до того, как борьба между Бисмарком и немецкими буржуа даровала немецким рабочим свободу коалиций, английские фабриканты, владельцы рудников и горнозаводчики практически убедились, какое давление могут они оказывать на бастующих рабочих, если они одновременно являются домохозяевами этих рабочих. «Цветущие колонии» какого-нибудь Грега, Аштона, Ашуэрта так мало относятся к «новейшему времени», что уже 40 лет тому назад они восхвалялись буржуазией как образец, и я сам уже 28 лет назад описал это (см. «Положение рабочего класса в Англии», стр. 228—230, примечание[241]). Примерно к этому же времени относятся и колонии, основанные Маршаллом и Акройдом (Akroyd — так пишется его фамилия), и еще старше колония Стретта, начало которой восходит к прошлому столетию. А так как в Англии средняя продолжительность существования рабочего жилища определяется в 40 лет, то г-ну Заксу не трудно будет самому по пальцам подсчитать, в каком жалком состоянии находятся теперь эти «цветущие колонии». К тому же большинство этих колоний находится теперь уже не в сельской местности; вследствие колоссального роста промышленности большинство этих колоний оказалось настолько окруженным фабриками и домами, что эти колонии лежат теперь посреди грязных и дымных городов в 20—30 и более тысяч жителей, — что не мешает представленной в лице г-на Закса немецкой буржуазной науке еще и ныне повторять с благоговением старые английские хвалебные песни 1840 г., которые теперь уже совсем не соответствуют действительности.

В особенности же старый Акройд [В газете «volksstaat» вместо слов «старый Акройд» напечатано; «старый А. — Я не хочу называть имени, он давно умер и погребен». Ред.]. Этот бравый человек был, несомненно, филантропом чистейшей воды. Он так сильно любил своих рабочих, а особенно своих работниц, что его менее человеколюбивые конкуренты в Йоркшире говаривали: у него на фабрике работают исключительно его собственные дети! Г-н Закс, впрочем, утверждает, что в этих цветущих колониях «внебрачные рождения становятся все реже» (стр. 118). Совершенно верно, внебрачные рождения без брака: хорошенькие девушки в английских фабричных округах очень рано выходят замуж.

В Англии постройка рабочих жилищ близ всякой крупной сельской фабрики и одновременно с фабрикой стала обычным делом за последние 60 и более лет. Как было уже упомянуто, многие из таких фабричных поселков становились ядром, вокруг которого впоследствии образовывался целый фабричный город со всеми теми язвами, которые приносит с собой фабричный город. Эти колонии, стало быть, не разрешили жилищного вопроса, а впервые создали его в своей местности.

Наоборот, в странах, которые в области крупной промышленности лишь плелись за Англией и которые собственно только с 1848 г. узнали, что такое крупная промышленность, во Франции и особенно в Германии, дело обстоит совершенно иначе. Здесь только гигантские металлургические заводы и фабрики, — как, например, заводы Шнейдера в Крезо и Круппа в Эссене, — после долгих колебаний решились построить некоторое количество жилищ для рабочих. Значительное большинство промышленников в сельской местности предоставляет своим рабочим шагать в зной, вьюгу и под дождем целые мили утром на фабрику, а вечером обратно домой. Это встречается в особенности в гористых местностях — во французских и эльзасских Вогезах, на Вуппере, Зиге, Аггере, Ленне и других рейнско-вестфальских реках. В Рудных горах не лучше. Как у немцев, так и у французов — та же мелкая скаредность.

Г-н Закс отлично знает, что ни многообещающее начало, ни цветущие колонии не имеют ровно никакого значения. Он пытается поэтому теперь доказать капиталистам, какие великолепные доходы они могут извлечь из постройки рабочих жилищ. Иначе говоря, он пытается указать им новый способ надувательства рабочих.

Сначала он приводит им пример целого ряда лондонских строительных обществ, отчасти филантропического, отчасти спекулятивного характера, которые добились от 4% до 6% и более чистого дохода. Что капитал, вложенный в рабочие жилища, приносит хороший доход, — это г-ну Заксу незачем нам доказывать. Причиной того, что в них не вкладывается еще больше, чем теперь, является то обстоятельство, что дорогие квартиры приносят собственникам еще более высокий доход. Увещания, с которыми г-н Закс обращается к капиталистам, сводятся, стало быть, опять-таки к простой нравоучительной проповеди.

Что же касается этих лондонских строительных обществ, блестящие успехи которых так громогласно восхваляет г-н Закс. то они, по его собственному исчислению, — а он включает сюда любую строительную спекуляцию, — дали кров всего-навсего 2132 семьям и 706 одиноким мужчинам, то есть в общем менее чем 15000 человек! И подобные детские забавы в Германии осмеливаются серьезно изображать как крупные успехи, между тем как в одной лишь восточной части Лондона миллион рабочих живет в ужаснейших жилищных условиях! Все эти филантропические потуги на деле так жалки и ничтожны, что в английских парламентских отчетах, посвященных положению рабочих, о них ни разу даже и не упоминается.

Мы не станем уже говорить здесь о смехотворном незнании Лондона, обнаруживающемся во всем этом разделе. Отметим только одно. Г-н Закс полагает, что ночлежный дом для одиноких мужчин в Сохо прекратил свое существование потому, что в этой местности «нельзя было рассчитывать на многочисленную клиентуру». Г-н Закс представляет себе, видимо, всю западную часть Лондона как город сплошной роскоши и не знает, что прямо за самыми элегантными улицами лежат грязнейшие рабочие кварталы, одним из которых и является, например, Сохо. Образцовый ночлежный дом в Сохо, о котором упоминает г-н Закс и который был мне известен еще 23 года тому назад, испытывал сначала большой наплыв посетителей, но прекратил свое существование потому, что ни один человек не мог там выдержать. А между тем этот дом был еще одним из лучших.

Ну, а рабочий городок в Мюльхаузене в Эльзасе — разве это не успех?

Для буржуа на континенте мюльхаузенский рабочий городок — такой же предмет гордости и самохвальства, как для английских буржуа — некогда «цветущие колонии» Аштона, Ашуэрта, Грега и компании. К сожалению, городок этот представляет собой продукт не «латентной» ассоциации, а совершенно открытой ассоциации между французской Второй империей и эльзасскими капиталистами. Это был один из социалистических экспериментов Луи Бонапарта, эксперимент, для которого государство отпустило ссуду в размере 1/3 необходимого капитала. За 14 лет (до 1867 г.) построено было 800 маленьких домиков по негодной системе, которая была бы немыслима в Англии, где лучше понимают это дело; эти домики предоставляются в собственность рабочим после ежемесячной выплаты в течение 13—15 лет повышенной квартирной платы. Этот способ приобретения собственности, давно уже введенный, как мы увидим, в английских кооперативных строительных товариществах, отнюдь не пришлось изобретать эльзасским бонапартистам. Надбавки к квартирной плате для выкупа домов — по сравнению с английскими — довольно высоки; выплатив, например, частями в течение 15 лет 4500 франков, рабочий получает дом, стоивший 15 лет назад 3300 франков. Если рабочий захочет переехать или же запоздает с уплатой хотя бы одного-единственного месячного взноса (в этом случае он может быть выселен), то ему засчитывают в качестве годовой наемной платы по 6 2/3% первоначальной стоимости дома (например, 17 франков в месяц при 3000 франков стоимости дома) и выплачивают ему остаток, но без единого гроша процентов. Легко понять, что общество и без «государственной помощи» набивает себе при этом карман; так же хорошо понятно, что предоставляемые на этих условиях жилища — уже потому, что они расположены за городом, в полусельской местности, — лучше старых казарменных жилищ в самом городе.

О нескольких жалких экспериментах в Германии, ничтожность которых признает на стр. 157 сам г-н Закс, мы не станем и говорить.

Что же доказывают все эти примеры? Только то, что постройка рабочих жилищ, даже если не попираются ногами все законы санитарии, прибыльное дело для капиталистов. Но это никогда не оспаривалось, это мы все давно знали. Любое капиталовложение, удовлетворяющее какую-нибудь потребность, при рациональном ведении дела приносит доход. Весь вопрос только в том, почему же, несмотря на это, жилищная нужда продолжает существовать; почему, несмотря на это, капиталисты не заботятся о достаточном количестве здоровых жилищ для рабочих? И тут г-ну Заксу приходится лишь снова обратиться к капиталу с увещеваниями, а ответа он так и не дает. Действительный ответ на этот вопрос нами уже дан выше.

Капитал — это теперь окончательно установлено — не хочет устранить жилищную нужду, даже если бы мог это сделать. Остаются лишь два других исхода: самопомощь рабочих и государственная помощь.

Г-н Закс, горячий поклонник самопомощи, умеет и в области жилищного вопроса порассказать о ней чудеса. К сожалению, с самого начала он вынужден признать, что самопомощь может кое-что дать лишь там, где либо существует, либо может быть введена система коттеджей, то есть опять-таки только в сельской местности; в больших же городах, даже в Англии, — лишь в крайне ограниченном масштабе. Затем, вздыхает г-н Закс,

«при ее» (самопомощи) «посредстве реформа может быть осуществлена лишь окольным путем, стало быть, всегда лишь частично, а именно лишь в той мере, в какой принципу частной собственности свойственна сила, оказывающая воздействие на качество жилища».

Да и это сомнительно; во всяком случае, «принцип частной собственности» ни в коей мере не оказал реформирующего воздействия на «качество» стиля нашего автора. Несмотря на все это, самопомощь в Англии произвела такие чудеса, «что благодаря ей было далеко превзойдено все, сделанное там в других направлениях для решения жилищного вопроса». Речь идет об английских «building societies», которыми г-н Закс так подробно занимается в особенности потому, что

«об их сущности и деятельности вообще распространены весьма недостаточные или ошибочные представления. Английские building societies вовсе не… жилищно-строительные общества или жилищно-строительные товарищества, их следовало бы скорее… назвать на немецком языке «союзами для приобретения домов»; это союзы, ставящие своей целью путем периодических взносов их членов собрать фонд, из которого, по мере накопления средств, членам выдаются ссуды для покупки домов… Building society является, таким образом, для одной части своих членов сберегательной кассой, а для другой — ссудной кассой. Building societies представляют собой, таким образом, учреждения ипотечного кредита, рассчитанные на потребности рабочего, использующие главным образом… сбережения рабочих… для поддержки их товарищей из числа вкладчиков при покупке или постройке дома. Как и следовало бы предполагать, ссуды эти выдаются под залог соответствующей недвижимости и устанавливаются таким образом, что их погашение производится краткосрочными частичными платежами, включающими в себя проценты и амортизацию… Проценты вкладчикам не выплачиваются, а всегда вписываются в их счета по сложным процентам… Востребование вкладов вместе с наросшими процентами… допускается в любой момент по предварительному заявлению, сделанному за месяц вперед» (стр. 170—172). «В Англии существует более 2000 таких союзов… собранный в них капитал достигает почти 15000000 фунтов стерлингов, и уже около 100000 рабочих семейств приобрели себе таким путем собственный домашний очаг; это — социальное достижение, равного которому найти не легко» (стр. 174).

К сожалению, и здесь плетется вслед за этим неизбежное «но»:

«Полное решение вопроса, однако, этим отнюдь еще не достигнуто, хотя бы потому, что приобретение дома… доступно только лучше оплачиваемым рабочим… В частности обращается подчас мало внимания на санитарные требования» (стр. 176).

На континенте «подобные союзы… находят лишь очень ограниченную почву для развития». Они предполагают систему коттеджей, которая существует здесь только в сельской местности, а там рабочие еще недостаточно развиты для самопомощи. С другой стороны, в городах, где могли бы возникнуть настоящие жилищно-строительные товарищества, им противостоят «очень значительные и серьезные затруднения различного рода» (стр. 179). Они могли бы строить только коттеджи, а в больших городах это не приемлемо. Словом, «эта форма товарищеской самопомощи» не может «при современных условиях — и едва ли сможет в близком будущем — играть главную роль в решении данного вопроса». Эти жилищно-строительные товарищества находятся еще лишь «в стадии первых, неразвитых начинаний». «Это относится даже к Англии» (стр. 181).

Итак, капиталисты не хотят, а рабочие не могут. Мы могли бы на этом и закончить настоящий раздел, если бы не было безусловно необходимо дать некоторые разъяснения об английских building societies, которые буржуа шульце-деличевского толка всегда выставляют в качестве образца для наших рабочих.

Эти building societies — вовсе не рабочие общества, и их главная цель — вовсе не предоставление рабочим собственных домов. Напротив, мы увидим, что это происходит лишь в виде редких исключений. По существу эти building societies — организации спекулятивного характера, причем это относится к мелким, какими они являются первоначально, не в меньшей мере, чем к их крупным подражателям. В каком-нибудь трактире, обычно по почину трактирщика, у которого затем происходят еженедельные собрания, некоторое количество завсегдатаев и их друзей, лавочников, приказчиков, коммивояжеров, мелких ремесленников и других мелких буржуа, — а кое-где и какой-нибудь машиностроительный или другой рабочий, принадлежащий к аристократии своего класса, — составляют жилищно-строительное товарищество. Ближайшим поводом бывает обычно то, что трактирщик пронюхал о продаже в окрестностях или еще где-нибудь участка земли за сравнительно недорогую цену. Большинство участников по своим занятиям не связано с какой-нибудь определенной местностью; даже многие из лавочников и ремесленников имеют в городе только свое предприятие, но не имеют квартиры; кто только может, охотнее живет вне стен дымного города. Покупается строительный участок, и на нем возводится возможное количество коттеджей. Кредит более зажиточных членов создает возможность покупки; еженедельные взносы и некоторые небольшие займы покрывают еженедельные расходы по постройке. Те из членов, которые имеют в виду обзавестись собственным домом, получают по жребию готовые коттеджи, и соответствующая надбавка к наемной плате погашает покупную цену. Остальные коттеджи сдаются внаем или распродаются. Жилищно-строительное же общество, если дела его идут хорошо, накапливает более или менее значительное состояние, которое принадлежит участникам до тех пор, пока они уплачивают свои взносы, и которое время от времени или при ликвидации общества распределяется между ними. Такова история девяти десятых английских жилищно-строительных обществ. Остальные же представляют собой более крупные общества, основанные подчас под политическим или филантропическим предлогом, но главная их задача в конце концов всегда сводится к тому, чтобы посредством спекуляции земельной собственностью обеспечить сбережениям мелкой буржуазии лучшее вложение, обеспеченное ипотеками, с хорошими процентами и с видами на дивиденды.

На какого рода клиентов рассчитывают эти общества, можно видеть из проспекта одного из самых крупных, если не самого крупного из них. «Birkbeck Building Society, 29 and 30, Southampton Buildings, Chancery Lane» [«Строительное общество Биркбен, 29 и 30, Саутгемптон Биллингз, Ченсери-Лейн». Ред.] в Лондоне, доходы которого за время его существования достигли суммы свыше 10и1/2 миллионов ф. ст. (70 миллионов талеров), вклады которого в банк и вложения в государственные бумаги превышают 416000 ф. ст. и которое насчитывает теперь 21441 члена и вкладчика, — это общество рекламирует себя следующим образом:

«Многим известна принятая у фабрикантов фортепиано так называемая трехлетняя система, по которой всякий, кто берет напрокат фортепиано на три года, становится по истечении этого времени собственником фортепиано. До введения этой системы для людей с ограниченным доходом было так же трудно обзавестись хорошими фортепиано, как приобрести собственный дом; люди платили из года в год за прокат фортепиано и тратили вдвое-втрое больше денег, чем стоило фортепиано. Но то, что возможно в отношении фортепиано, возможно и в отношении дома… Но так как дом стоит дороже, чем фортепиано… то для погашения покупной цены посредством наемной платы необходим больший срок. Вследствие этого директора вступили с домовладельцами в различных частях Лондона и в его предместьях в соглашение, в силу которого директора могут предоставлять членам Birkbeck Building Society и другим большой выбор домов в самых различных частях города. Система, которой намерены придерживаться директора, такова: дома сдаются в наем на 121 /2 лет, по истечении которых, если наемная плата вносилась аккуратно, дом становится абсолютной собственностью съемщика без всяких дальнейших платежей… Съемщик может также договориться об уменьшении срока при повышенной плате или об увеличении срока при пониженной плате… Люди с ограниченными доходами, служащие в лавках и магазинах и прочие могут тотчас же стать независимыми от всякого домохозяина, вступив в члены Birkbeck Building Society».

Все это достаточно ясно. О рабочих нет и речи, зато говорится о людях с ограниченными доходами, служащих в лавках и магазинах и т. д.; при этом еще предполагается, что клиенты, как правило, уже имеют фортепиано. В самом деле, здесь речь идет вовсе не о рабочих, а о мелких буржуа и о таких людях, которые хотят и могут стать ими, о людях, доход которых, хотя и в известных границах, в общем мало-помалу возрастает, как, например, у торговых приказчиков и у лиц подобных профессий. Доход же рабочего, номинально остающийся в лучшем случае без изменений, на самом деле падает ввиду увеличения его семьи и роста ее потребностей. На деле лишь немногие рабочие могут, в виде исключения, принять участие в таких обществах. С одной стороны, их доход слишком незначителен, с другой стороны, недостаточно обеспечен, чтобы можно было брать обязательство на 12и1/2 лет вперед. Редкие исключения, к которым это не относится, составляют либо наилучше оплачиваемые рабочие, либо фабричные надсмотрщики [Еще одно маленькое добавление относительно деятельности специально лондонских жилищностроительных союзов. Как известно, земельная площадь почти всего Лондона принадлежит приблизительно дюжине аристократов, из которых самые знатные — герцоги Вестминстер, Бедфорд, Портленд и другие. Сначала они сдают отдельные строительные участки в аренду на 99 лет и по истечении этого срока вступают во владение земельным участком и всем, что на нем находится. Затем они сдают эти дома внаем на более короткие сроки, например на 39 лет, при условии так называемой repairing lease [аренды с ремонтом], в силу которой съемщик должен привести дом в пригодное для жилья состояние и содержать его в таком виде. По заключении такого контракта землевладелец посылает своего архитектора и инспектора строительного ведомства (surveyor) данного округа для осмотра дома и для установления необходимого ремонта. Ремонт бывает часто очень велик, вплоть до обновления всей фасадной стены, крыши и т. п. Тогда съемщик передает арендный договор под залог строительному союзу и получает от последнего взаймы необходимую сумму — до 1000 ф. ст. и более при годичной плате в 130—150 ф. ст. — для производства строительных работ на свой счет. Эти жилищно-строительные союзы стали, таким образом, важным посредствующим звеном в системе, имеющей целью дать возможность крупным земельным аристократам без всякого труда, за счет публики, обновлять и сохранять в пригодном для жилья виде принадлежащие им лондонские дома.

И это называется решением жилищного вопроса для рабочих! (Примечание Энгельса к изданию 1887 г.)]

Впрочем, каждому ясно, что бонапартисты мюльхаузенского рабочего городка являются всего только жалкими подражателями этих мелкобуржуазных английских жилищностроительных обществ. Разница лишь в том, что бонапартисты, несмотря на оказанную им государственную помощь, надувают своих клиентов гораздо больше, чем эти строительные общества. Их условия в общем менее либеральны, чем средние английские; в то время как в Англии на каждый взнос насчитываются проценты и сложные проценты, и вклады выдаются обратно по заявлению, поданному за месяц вперед, — мюльхаузенские фабриканты кладут к себе в карман как простые, так и сложные проценты и выдают обратно только основной взнос, внесенный звонкой пятифранковой монетой. И никто не будет удивлен по поводу этого различия больше, чем г-н Закс, который включил все это в свою книгу, сам того не зная.

Таким образом, из самопомощи рабочих тоже ничего не получается. Остается государственная помощь. Что может предложить нам г-н Закс в этом отношении? Три вещи:

«Во-первых, государство должно позаботиться о том, чтобы в его законодательстве и управлении было устранено или соответственно улучшено все то, что каким-либо образом ведет к усилению жилищной нужды трудящихся классов» (стр. 187).

Итак: пересмотр законодательства, относящегося к вопросам строительства, и свобода строительного промысла, дабы можно было строить дешевле. Но в Англии это законодательство сведено до минимума, строительные промыслы свободны, как птица в небесах, а жилищная нужда все же существует. К тому же теперь в Англии строят так дешево, что дома сотрясаются, когда проезжает телега, и ежедневно некоторое количество их рушится. Еще вчера, 25 октября 1872 г., в Манчестере рухнуло сразу шесть домов, причем шестеро рабочих были тяжело ранены. Стало быть и это не помогает.

«Во-вторых, государственная власть должна воспрепятствовать тому, чтобы отдельные лица, в своем ограниченном индивидуализме, распространяли или вызывали вновь это бедствие».

Итак: полицейский надзор за рабочими жилищами в санитарном и архитектурно-строительном отношении, предоставление властям права закрывать помещения, представляющие угрозу из-за своего плохого санитарного состояния или в силу своей ветхости, как это имеет место в Англии с 1857 года. Но как это там было осуществлено? Первый закон 1855 г. (Nuisances Removal Act [закон об устранении заразы. Ред.]) остался, как признает сам г-н Закс, «мертвой буквой», равно как и второй закон 1858 г. (Local Government Act [закон о местном самоуправлении. Ред. ]) (стр. 197). Зато г-н Закс полагает, что третий закон (Artisans' Dwellings Act [закон о жилищах ремесленников. Ред.]) распространяющийся только на города с населением свыше 10000 человек, «несомненно является благоприятным свидетельством глубокого понимания, проявляемого английским парламентом в социальных делах» (стр. 199); между тем это утверждение опять-таки является лишь «благоприятным свидетельством» полного незнакомства г-на Закса с английскими «делами». Что Англия вообще в «социальных делах» далеко опередила континент, это само собой понятно; она — родина современной крупной промышленности, в ней наиболее свободно и широко развился капиталистический способ производства, последствия которого выступают здесь наиболее ярко и поэтому раньше находят себе отклик в законодательстве. Лучшим доказательством этому служит фабричное законодательство. Но если г-н Закс полагает, что парламентскому акту достаточно получить силу закона, чтобы тотчас же быть практически осуществленным, то он сильно заблуждается. И ни к одному из парламентских актов (за исключением разве только Workshops' Act [закона о мастерских. Ред.]) это не относится в большей мере, чем именно к Local Government Act. Проведение этого закона было поручено городским властям, которые в Англии почти повсюду являются общепризнанным средоточием всякого рода продажности, кумовства и jobbery [Jobbery означает использование общественной должности для личных выгод чиновников или его семьи. Если, например, начальник государственного телеграфа какой-либо страны становится тайным компаньоном какой-либо бумажной фабрики, доставляет этой фабрике древесину из своих лесов, а затем передает ей поставку бумаги для телеграфных бюро, то это будет хотя и довольно мелкий, но все же настолько приличный job, что он дает полное представление о принципах jobbery; это, между прочим, при Бисмарке являлось само собой разумеющимся и вполне естественным. [В газете «Volksstaat» слова «это, между прочим» и далее отсутствуют.Ред.]. Агенты этих городских властей, обязанные своими должностями всякого рода семейным связям, либо неспособны, либо не намерены выполнять подобные социальные законы, между тем как именно в Англии правительственные чиновники, на которых возложены подготовка и проведение социального законодательства, большей частью отличаются строгим выполнением своих обязанностей — впрочем, теперь уже в меньшей степени, чем двадцать-тридцать лет назад. Почти повсюду владельцы неблагоустроенных или угрожающих разрушением домов, прямо или косвенно, имеют сильное представительство в муниципалитетах. Выборы членов муниципалитета по небольшим округам ставят избираемых в зависимость от мельчайших местных интересов и влияний; ни один член муниципалитета, желающий быть снова избранным, не рискнет голосовать за применение этого закона в своем избирательном округе. Поэтому понятно, какое сопротивление встретил этот закон со стороны почти всех местных властей; до сих пор он применялся лишь в самых скандальных случаях, да и то лишь в результате уже вспыхнувшей эпидемии, как в прошлом году в Манчестере и Солфорде при эпидемии оспы. Апелляция к министру внутренних дел до сих пор лишь в такого рода случаях оказывала свое действие, ибо ведь принцип всякого либерального правительства в Англии состоит в том, чтобы предлагать социальные реформаторские законы лишь под давлением крайней необходимости, а те законы, которые уже существуют, по возможности вовсе не выполнять. Данный закон, подобно многим другим в Англии, имеет лишь то значение, что в руках правительства, управляемого рабочими или находящегося под их давлением, которое, наконец, действительно будет проводить его в жизнь, он станет мощным оружием для того, чтобы пробить брешь в современном социальном строе.

«В-третьих», государственная власть должна, по г-ну Заксу, «применить в широчайших размерах все имеющиеся в ее распоряжении положительные мероприятия для смягчения существующей жилищной нужды».

Это значит, что она должна построить казармы, «поистине образцовые здания», для своих «низших чиновников и служащих» (но ведь это вовсе не рабочие!) и «выдавать ссуды… коммунальным учреждениям, обществам, а также частным лицам в целях улучшения жилищ трудящихся классов» (стр. 203), как это делается в Англии согласно Public Works Loan Act [закону о ссудах на общественные работы. Ред.] и как делал Луи Бонапарт в Париже и в Мюльхаузене. Но Public Works Loan Act тоже существует только на бумаге; правительство предоставляет в распоряжение комиссаров максимум 50000 ф. ст., то есть средства для постройки самое большее 400 коттеджей, стало быть за 40 лет—16000 коттеджей или же жилищ максимум для 80000 человек, — капля в море! Если мы допустим даже, что через 20 лет средства комиссии благодаря возврату ссуд удвоятся, так что за остальные 20 лет будут построены жилища еще для 40000 человек, то все же это останется лишь каплей в море. А так как коттеджи могут в среднем простоять только 40 лет, то через 40 лет придется ежегодно затрачивать 50 или 100 тысяч фунтов наличными на восстановление самых старых, пришедших в ветхость коттеджей. Это-то г-н Закс и называет на стр. 203: проводить принцип практически правильно и «в широчайших размерах»! Этим признанием, что государство даже в Англии «в широчайших размерах» ничего, можно сказать, не сделало, г-н Закс и заканчивает свою книгу, разразившись только еще одной нравоучительной проповедью по адресу всех заинтересованных лиц [В последнее время в английских парламентских актах, предоставляющих лондонским властям строительного ведомства право экспроприации для проведения новых улиц, начали проявлять некоторое внимание к рабочим, остающимся в связи с этим без крова. Вводится постановление, чтобы вновь воздвигаемые здания были приспособлены для проживания тех категорий населения, которые раньше жили на этом месте. Поэтому на самых дешевых строительных участках строятся пяти-шестиэтажные доходные дома-казармы, предназначенные для рабочих, и таким образом выполняется буква закона. Что выйдет из этого нововведения, непривычного для рабочих и совершенно чуждого условиям старого Лондона, — покажет будущее. Но в лучшем случае в них вряд ли уместится и четвертая часть рабочих, действительно лишенных крова вследствие перепланировки улиц. (Примечание Энгельса к изданию 1887 г.)].

Ясно, как день, что современное государство и не может и не хочет устранить жилищные бедствия. Государство есть не что иное, как организованная совокупная власть имущих классов, землевладельцев и капиталистов, направленная против эксплуатируемых классов, крестьян и рабочих. Чего не желают отдельные капиталисты (а только о них и идет здесь речь, так как участвующий в этом деле землевладелец тоже выступает прежде всего в качестве капиталиста), того не желает и их государство. Следовательно, если отдельные капиталисты, хотя бы и сожалея о жилищной нужде, все же еле пошевеливаются, чтобы хотя бы поверхностно замазать самые ужасные ее последствия, то совокупный капиталист, государство, тоже не станет делать большего. В лучшем случае оно позаботится о том, чтобы обычная степень поверхностного замазывания проводилась повсюду равномерно. И мы видели, что это так и происходит.

Но в Германии, могут нам возразить, буржуа еще не господствуют, в Германии государство представляет собой еще в известной мере независимую, парящую над обществом силу, которая именно поэтому и представляет совокупные интересы общества, а не интересы одного только класса. Подобное государство может якобы сделать нечто такое, чего не в состоянии сделать буржуазное государство; от него и в социальной области следует ожидать совсем другого.

Это речи реакционеров. В действительности и в Германии государство в том виде, в каком оно там существует, есть необходимый продукт того общественного основания, из которого оно выросло. В Пруссии — а Пруссия играет теперь решающую роль — наряду со все еще сильным крупнопоместным дворянством существует сравнительно молодая и крайне трусливая буржуазия, которая до сих пор не завоевала ни прямой политической власти, как во Франции, ни более или менее косвенной, как в Англии. Но рядом с этими двумя классами существует быстро увеличивающийся, интеллектуально очень развитый и с каждым днем все более и более организующийся пролетариат. Таким образом, наряду с основным условием старой абсолютной монархии — равновесием между земельным дворянством и буржуазией — мы находим здесь основное условие современного бонапартизма: равновесие между буржуазией и пролетариатом. Но как и в старой абсолютной монархии, в современной бонапартистской действительная правительственная власть находится в руках особой офицерской и чиновничьей касты, которая в Пруссии пополняется частью из собственной среды, частью из мелкого майоратного дворянства, реже — из высшего дворянства и в самой незначительной части — из буржуазии. Самостоятельность этой касты, которая кажется стоящей вне и, так сказать, над обществом, придает государству видимость самостоятельности по отношению к обществу.

Государственная форма, которая с необходимой последовательностью развилась в Пруссии (а по ее примеру и в новом имперском строе Германии) из этих чрезвычайно противоречивых общественных условий, представляет собой мнимый конституционализм; эта государственная форма представляет собой как современную форму разложения старой абсолютной монархии, так и форму существования бонапартистской монархии. В Пруссии мнимый конституционализм с 1848 по 1866 г. прикрывал и затушевывал лишь медленное гниение абсолютной монархии. Но с 1866 и особенно с 1870 г. переворот в общественных условиях, а тем самым разложение старого государства, происходит у всех на глазах и в колоссально возрастающих размерах. Быстрое развитие промышленности и особенно биржевых махинаций вовлекло все господствующие классы в водоворот спекуляции. Ввезенная в 1870 г. из Франции коррупция развивается в широком масштабе и с неслыханной быстротой. Штрусберг и Перейр протягивают друг другу руки. Министры, генералы, князья и графы состязаются в биржевой игре с самыми продувными биржевиками-евреями, а государство признает их равенство, целыми пачками возводя евреев-биржевиков в баронское достоинство. Сельское дворянство, с давних пор занимавшееся промышленностью в качестве сахарозаводчиков и винокуров, давно уже позабыло о добрых старых временах и украшает своими именами списки директоров всяких солидных и несолидных акционерных обществ. Бюрократия относится все более и более пренебрежительно к растратам, как к единственному средству увеличения оклада; она оставляет государственные посты и охотится за гораздо более доходными постами по управлению промышленными предприятиями; те, кто остается еще на государственной службе, следуют примеру своих начальников, спекулируют на акциях или принимают «участие» в железнодорожных и тому подобных предприятиях. Можно даже с полным основанием предполагать, что и лейтенанты не прочь поживиться на некоторых спекуляциях. Словом, разложение всех элементов старого государства, переход абсолютной монархии в бонапартистскую в полном ходу, и при ближайшем крупном торгово-промышленном кризисе рухнет не только современное мошенничество, но и старое прусское государство [И теперь, в 1886 г., только страх перед пролетариатом, гигантски выросшим с 1872 г. как по численности, так и по классовому самосознанию, поддерживает и объединяет еще прусское государство и его основу — союз крупного землевладения с промышленным капиталом, союз, закрепленный покровительственными таможенными пошлинами. (Примечание Энгельса к изданию 1887 г.)].

И это государство, небуржуазные элементы которого с каждым днем все более обуржуазиваются, призвано разрешить «социальный вопрос» или хотя бы только жилищный вопрос? — Напротив. Во всех экономических вопросах прусское государство все более и более подпадает под влияние буржуазии. И если с 1866 г. законодательство в экономической области не было в еще большей степени приспособлено к интересам буржуазии, чем это оказалось на деле, то кто в этом виноват? Главным образом сама буржуазия, которая, во-первых, слишком труслива, чтобы энергично защищать свои требования, и которая, во-вторых, сопротивляется всякой уступке, если только эта уступка дает в то же время новое оружие в руки угрожающего ей пролетариата. И если государственная власть, то есть Бисмарк, пытается организовать себе собственный лейб-пролетариат, чтобы с его помощью держать в узде политическую деятельность буржуазии, то что же это, как не необходимая и хорошо известная бонапартистская уловка, которая по отношению к рабочим не обязывает ни к чему, кроме нескольких благожелательных фраз и, в крайнем случае, минимальной государственной помощи строительным обществам а la [на манер. Ред.] Луи Бонапарт.

Самым лучшим показателем того, чего могут ждать рабочие от прусского государства, служит использование французских миллиардов[242], давших новую кратковременную отсрочку самостоятельности прусской государственной машины по отношению к обществу. Разве хоть один талер из этих миллиардов был употреблен на то, чтобы обеспечить кровом выброшенные на улицу семьи берлинских рабочих? Ничуть не бывало. С наступлением осени государство распорядилось снести даже те несколько жалких бараков, которые летом служили им единственным убежищем. Эти пять миллиардов довольно быстро уходят по проторенному пути на крепости, пушки и солдат; и вопреки благоглупостям Вагнера[243], несмотря на штиберовские конференции с Австрией[244], немецким рабочим не будет уделено из этих миллиардов даже того, что уделил Луи Бонапарт французским из миллионов, украденных им у Франции.

В действительности у буржуазии есть только один метод решения жилищного вопроса на свой лад, а именно — решать его так, что решение каждый раз выдвигает вопрос заново. Этот метод носит имя «Осман».

Под «Османом» я разумею здесь не только специфически бонапартистскую манеру парижского Османа, прорезать длинные, прямые и широкие улицы сквозь тесно застроенные рабочие кварталы, обрамляя эти улицы по обеим сторонам большими роскошными зданиями, при чем имелось в виду, наряду со стратегической целью — затруднить баррикадную борьбу, образовать зависящий от правительства специфически-бонапартистский строительный пролетариат, а также превратить Париж в город роскоши по преимуществу. Я разумею под «Османом» ставшую общепринятой практику прорезывания рабочих кварталов, в особенности расположенных в центре наших крупных городов, что бы ни служило для этого поводом: общественная ли санитария или украшение, спрос ли на крупные торговые помещения в центре города или потребности сообщения, вроде прокладки железных дорог, улиц и т. п. Результат везде один и тот же, как бы ни были различны поводы: безобразнейшие переулки и закоулки исчезают при огромном самохвальстве буржуазии по поводу этого чрезвычайного успеха, но… они тотчас же возникают где-либо в другом месте, часто даже в непосредственной близости.

В «Положении рабочего класса в Англии» я дал описание Манчестера, как он выглядел в 1843—1844 годах. С тех пор благодаря железным дорогам, проходящим через город, прокладке новых улиц, постройке больших общественных и частных зданий, — некоторые из самых скверных описанных мною кварталов прорезаны, расчищены и улучшены, а другие совсем исчезли, хотя еще многие из них, несмотря на усилившийся с тех пор санитарно-полицейский надзор, находятся все в том же или даже в еще худшем состоянии. Но зато благодаря огромному расширению города, население которого с тех пор увеличилось более чем наполовину, те кварталы, которые в то время были еще просторны и чисты, теперь так же застроены, так же грязны и переполнены жителями, как некогда пользовавшиеся самой дурной славой части города. Приведу здесь только один пример. В моей книге, на стр. 80 и ел., я описал расположенную в долине реки Медлок группу домов, которая под названием Малой Ирландии (Little Ireland) давно уже представляла собой позорное пятно Манчестера[245]. Малая Ирландия давно исчезла; на ее месте, на высоком фундаменте, возвышается теперь вокзал; буржуазия хвастливо указывала на благополучное завершение сноса Малой Ирландии как на великий триумф. Но вот прошлым летом происходит ужасное наводнение, так как вообще по вполне понятным причинам запруженные реки в наших больших городах вызывают из года в год все более сильные наводнения. Тут-то и обнаруживается, что Малая Ирландия вовсе не уничтожена, а только перенесена с южной стороны Оксфорд-род на северную сторону и процветает по-прежнему. Вот что пишет об этом орган радикальных буржуа Манчестера, манчестерская «Weekly Times»), от 20 июля 1872 года:

«Несчастье, постигшее в прошлую субботу жителей долины Медлок, повлечет за собой, надеемся, одно хорошее последствие: общественное внимание будет обращено на явное издевательство над всеми законами санитарии, которое так долго терпели там под носом у городских чиновников и городской санитарной комиссии. Резкая статья во вчерашнем дневном выпуске нашей газеты еще недостаточно разоблачила позорное состояние некоторых застигнутых наводнением подвальных помещений на Чарлз-стрит и Брук-стрит. Тщательное обследование одного из указанных в этой статье дворов дает нам право подтвердить все приведенные там данные и заявить, что подвальные помещения на этом дворе давно следовало бы закрыть; вернее, их никогда не следовало терпеть в качестве человеческого жилья. Скуайрз-корт, на углу Чарлз-стрит и Брук-стрит, состоит из семи или восьми жилых домов, над которыми, в самом низком месте Брук-стрит, под железнодорожной аркой человек может проходить изо дня в день, не подозревая, что в глубине под ним живут в норах человеческие существа. Двор, скрытый от постороннего взора, доступен лишь тем, кого нужда заставляет искать пристанища в его могильном заточении. Даже тогда, когда обычно стоячие, скованные плотинами воды Медлока не подымаются выше своего обычного уровня, даже тогда пол этих жилищ едва лишь на каких-нибудь несколько дюймов выше уровня воды; любой сильный ливень может погнать вверх отвратительную загнившую воду из выгребных ям или сточных труб и отравить жилища ядовитыми газами — знак памяти, оставляемый после себя каждым наводнением… Скуайрз-корт лежит еще ниже, чем нежилые подвалы домов, расположенных на Брук-стрит… на двадцать футов ниже улицы, и зараженная вода, поднявшаяся в субботу из выгребных ям, достигала до крыш. Мы знали это и ожидали поэтому найти двор необитаемым или же встретить там лишь служащих санитарного комитета, занятых очисткой и дезинфекцией вонючих стен. Вместо этого мы увидели человека, который в подвальном помещении одного цирюльника занимался… накладыванием лопатой на тачку кучи гниющих нечистот, лежавших в углу. Цирюльник, подвал которого был уже в известной мере вычищен, направил нас еще дальше вниз, к ряду жилищ, о которых он сказал, что если бы он умел писать, то написал бы в газету и настаивал бы на их закрытии. Так мы достигли наконец Скуайрз-корта, где нашли красивую, здоровую на вид ирландку, занятую стиркой целой кучи белья. Она и ее муж, ночной сторож на частной службе, прожили шесть лет в этом дворе, у них большая семья… В доме, который они только что покинули, вода дошла до самой крыши, окна были разбиты, мебель превращена в щепки. По словам жильца, он мог избавляться в этом доме от невыносимого запаха лишь тем, что каждые два месяца белил стены известью… Во внутреннем дворе, куда нашему репортеру лишь теперь удалось проникнуть, он нашел три дома, пристроенных к задней стене вышеописанных домов; в двух из них были жильцы. Вонь была там так ужасна, что самый здоровый человек через несколько минут должен был бы заболеть морской болезнью… В этой отвратительной дыре жила семья из семи человек, которые в четверг вечером (день начала наводнения) все спали дома. Вернее, как поправила себя женщина, они не спали, так как ее и ее мужа большую часть ночи тошнило от вони. В субботу они были вынуждены, по грудь в воде, выносить своих детей. Она тоже того мнения, что дыра эта не пригодна даже для свиньи, но ввиду дешевой платы — полтора шиллинга в неделю, она сняла ее, так как муж ее в последнее время из-за болезни часто оставался без заработка. Этот двор и погребенные в нем, как в преждевременной могиле, жильцы производят впечатление самой безысходной нужды. Мы должны, впрочем, сказать, что по нашим наблюдениям Скуайрз-корт является только копией — может быть, несколько преувеличенной — множества других помещений этого района, существование которых наша санитарная комиссия ничем не может оправдать. И если будут допускать, чтобы эти помещения заселялись и дальше, то не приходится и говорить о всей тяжести ответственности, которая ляжет на комиссию, и о той опасности заразных эпидемий, которые угрожают всей округе».

Вот яркий пример того, как буржуазия решает жилищный вопрос на практике. Очаги заразы, позорнейшие норы и ямы, в которые капиталистический способ производства загоняет каждую ночь наших рабочих, — их не уничтожают, их только… переносят подальше! Та же экономическая необходимость, которая создала их в одном месте, создает их и в другом. И пока существует капиталистический способ производства, до тех пор глупо пытаться решать в отдельности жилищный или какой-либо другой общественный вопрос, затрагивающий судьбу рабочего. Решение состоит только в уничтожении капиталистического способа производства, в присвоении всех жизненных средств и средств труда самим рабочим классом.

РАЗДЕЛ III ЕЩЕ РАЗ О ПРУДОНЕ И ЖИЛИЩНОМ ВОПРОСЕ

В № 86 «Volksstaat» А. Мюльбергер объявляет себя автором статей, подвергнутых мною критике в № 51 и следующих номерах этой газеты [См. настоящий том, стр. 203—227. Ред.]. В своем ответе он забрасывает меня такой массой упреков и до такой степени искажает при этом все точки зрения, о которых идет речь, что я волей-неволей должен на это ответить. Своему возражению — которое, к сожалению, должно большей частью касаться предписанной мне Мюльбергером области личной полемики — я попытаюсь придать общий интерес тем, что еще раз и по возможности отчетливее, чем прежде, разовью самые важные положения, хотя бы мне снова грозили упреки Мюльбергера в том, что все это «в сущности не содержит ничего нового ни для него, ни для прочих читателей «Volksstaat»».

Мюльбергер жалуется на форму и содержание моей критики. Что касается формы, то достаточно будет возразить, что я в то время вовсе не знал, кому принадлежат разбираемые статьи. О личной «предвзятости» против автора не могло быть, следовательно, и речи; а против изложенного в этих статьях решения жилищного вопроса у меня, конечно, была «предвзятость» постольку, поскольку это решение было мне давно знакомо по Прудону и мой взгляд на него был твердо установлен.

О «тоне» моей критики я не стану спорить с любезным Мюльбергером. Когда участвуешь в движении так давно, как я, то приобретаешь довольно толстую кожу по отношению к нападкам и потому легко предполагаешь наличие таковой и у других. Чтобы удовлетворить Мюльбергера, я попытаюсь на этот раз соразмерить свой «тон» с чувствительностью его эпидермиса (верхнего слоя кожи).

Мюльбергер особенно горько жалуется на то, что я назвал его прудонистом, и уверяет, будто бы он им вовсе не является. Мне приходится, конечно, верить ему, но все-таки я приведу доказательства того, что в разбираемых статьях — а только о них и шла речь — не содержится ничего, кроме чистого прудонизма.

Но и Прудона, по мнению Мюльбергера, я критикую «легкомысленно» и совершенно несправедливо:

«Теория о мелком буржуа Прудоне стала у нас в Германии установившейся догмой, которую многие исповедуют, даже не прочитав ни одной строчки из его произведений».

На мое сожаление о том, что рабочие, говорящие на романских языках, в течение двадцати лет не имели никакой другой духовной пищи, кроме произведений Прудона, Мюльбергер отвечает, что у романских рабочих «принципы, формулированные Пру доном, почти повсюду образуют живую душу движения». С этим я не могу согласиться. Во-первых, «живая душа» рабочего движения нигде не заключается в «принципах», а везде — в развитии крупной промышленности и его последствиях: накоплении и концентрации капитала, с одной стороны, и пролетариата — с другой. Во-вторых, неверно, что так называемые прудоновские «принципы» играют у романских рабочих ту решающую роль, которую приписывает им Мюльбергер, что «принципы анархии, Organisation des forces economiques, Liquidation sociale [организации экономических сил, социальной ликвидации. Ред.] и т. п. стали там… истинными носителями революционного движения». Не говоря уже об Испании и Италии, где прудонистские панацеи от всех зол приобрели кое-какое влияние лишь в еще ухудшенном Бакуниным варианте, — всякому, кто знаком с международным рабочим движением, хорошо известен тот факт, что во Франции прудонисты образуют малочисленную секту, между тем как рабочие массы знать ничего не хотят о предложенном Пру-доном плане общественных реформ, известном под названием Liquidation sociale и Organisation des forces economiques. Это выявилось, между прочим, в Коммуне. Хотя прудонисты были в ней сильно представлены, все же не сделано было ни малейшей попытки на основе проектов Прудона ликвидировать старое общество или организовать экономические силы. Напротив. К величайшей чести Коммуны, «живую душу» всех ее экономических мероприятий составляли не какие-либо принципы, а простая практическая потребность. Вот почему эти мероприятия — отмена ночного труда пекарей, запрещение денежных штрафов на фабриках, конфискация закрытых фабрик и мастерских и предоставление их рабочим ассоциациям — соответствуют вовсе не духу Прудона, а духу немецкого научного социализма. Единственным социальным мероприятием, проведенным прудонистами, был отказ от конфискации Французского банка, и отчасти из-за этого Коммуна погибла. Точно так же и так называемые бланкисты, лишь только они сделали попытку из чисто политических революционеров превратиться в социалистическую рабочую фракцию с определенной программой, — как, например, в выпущенном в Лондоне бланкистами-эмигрантами манифесте «Интернационал и Революция»[246], — то провозгласили не «принципы» прудоновского плана спасения общества, а воззрения, и притом почти буквально, немецкого научного социализма о необходимости политического действия пролетариата и его диктатуры, как перехода к отмене классов, а вместе с ними и государства, как было сказано об этом еще в «Коммунистическом Манифесте» и с тех пор повторялось бесчисленное количество раз. И если Мюльбергер из неуважения немцев к Прудону делает вывод о недостаточном понимании ими романского движения, «вплоть до Парижской Коммуны», то пусть бы он в доказательство этого непонимания назвал такое произведение романской литературы, в котором хотя бы приблизительно так правильно была понята и изображена Коммуна, как в воззвании Генерального Совета Интернационала о гражданской войне во Франции, написанном немцем Марксом.

Единственная страна, в которой рабочее движение находится непосредственно под влиянием прудоновских «принципов», это — Бельгия, и именно поэтому бельгийское рабочее движение и идет, по выражению Гегеля, «от ничего через ничто к ничему»[247].

Если я считаю несчастьем, что романские рабочие, прямо или косвенно, в течение двадцати лет духовно питались только Прудоном, то несчастье это я нахожу не в совершенно мифическом господстве прудоновского рецепта реформ, который Мюльбергер называет «принципами», а в том, что их экономическая критика существующего общества была заражена совершенно ложными прудоновскими взглядами, а их политическая деятельность была испорчена прудонистским влиянием. На вопрос же о том, кто «больше пребывает в революции», «прудонизированные романские рабочие» или же немецкие рабочие, которые во всяком случае бесконечно лучше понимают научный немецкий социализм, чем романцы своего Прудона, — на этот вопрос мы сможем ответить лишь тогда, когда будем знать, что значит «пребывать в революции». Говорили о людях, что они «пребывают в христианстве, в истинной вере, в милости божьей» и т. п. Но «пребывать» в революции, в насильственнейшем движении! Да разве «революция» — догматическая религия, в которую надо верить?

Далее Мюльбергер упрекает меня в том, что я, вопреки тому, что буквально сказано в его статье, утверждал, будто он объявляет жилищный вопрос исключительно рабочим вопросом.

На этот раз Мюльбергер действительно прав. Я пропустил соответствующее место. Пропустил непростительным образом, так как место это одно из наиболее характерных для всей тенденции его рассуждений. Мюльбергер действительно говорит буквально следующее:

«Так как нам часто и много раз бросали смехотворный упрек, будто мы ведем классовую политику, стремимся к классовому господству и т. п., то прежде всего мы решительно подчеркиваем, что жилищный вопрос вовсе не исключительно касается пролетариата, а, напротив, интересует в высшей степени собственно среднее сословие, мелких ремесленников, мелкую буржуазию, все чиновничество… Жилищный вопрос — это как раз тот пункт социальных реформ, который, по-видимому, более, чем все другие, способен вскрыть абсолютное внутреннее тождество интересов пролетариата, с одной стороны, и собственно средних классов общества — с другой. Средние классы страдают так же сильно, может быть еще сильнее, чем пролетариат, от гнетущих оков наемного жилища… Собственно средние классы общества стоят теперь перед вопросом, найдут ли они в себе… достаточно сил… чтобы в союзе с полной юношеских сил и энергии рабочей партией принять участие в процессе преобразования общества, преобразования, благодетельные результаты которого принесут пользу в первую очередь им».

Итак, любезный Мюльбергер констатирует здесь следующее:

1) «Мы» не ведем «классовой политики» и не стремимся к «классовому господству». Между тем, немецкая Социал-демократическая рабочая партия именно потому, что она рабочая партия, необходимым образом ведет «классовую политику», политику рабочего класса. Так как всякая политическая партия стремится достичь господства в государстве, то и немецкая Социал-демократическая рабочая партия неизбежно добивается своего господства, господства рабочего класса, то есть «классового господства». Впрочем, всякая действительно пролетарская партия, начиная с английских чартистов, всегда выставляла первым условием классовую политику, организацию пролетариата в самостоятельную политическую партию, а ближайшей целью борьбы — диктатуру пролетариата. Объявляя это «смехотворным», Мюльбергер ставит себя вне пролетарского движения и оказывается в рядах мелкобуржуазного социализма.

2) Жилищный вопрос имеет то преимущество, что он не представляет собой исключительно рабочего вопроса, а «в высшей степени интересует мелкую буржуазию», так как«собственно средние классы так же сильно, пожалуй, даже сильнее» страдают от жилищной нужды, чем пролетариат. Кто заявляет, что мелкая буржуазия, хотя бы в одном-единственном отношении, страдает, «пожалуй, даже сильнее, чем пролетариат», тот уж ни-как не может жаловаться, если его причисляют к мелкобуржуазным социалистам. Итак, есть ли у Мюльбергера основание для недовольства, когда я говорю:

«Преимущественно этими-то страданиями, общими у рабочего класса с другими классами, в особенности с мелкой буржуазией, и предпочитает заниматься мелкобуржуазный социализм, к которому принадлежит и Прудон. И поэтому вовсе не случайно наш немецкий прудонист берется прежде всего за жилищный вопрос, который, как мы видели, никоим образом не является исключительно рабочим вопросом» [См. настоящий том, стр. 209—210. Ред.].

3) Между интересами «собственно средних классов общества» и интересами пролетариата существует «абсолютное внутреннее тождество», и не пролетариату, а именно этим собственно средним классам «благодетельные результаты» предстоящего процесса преобразования общества «принесут пользу в первую очередь».

Таким образом, рабочие совершат предстоящую социальную революцию «прежде всего» в интересах мелких буржуа. И далее, существует «абсолютное внутреннее тождество» между интересами мелких буржуа и интересами пролетариата. Если интересы мелких буржуа внутренне тождественны с интересами рабочих, то и интересы рабочих тождественны с интересами мелких буржуа. Следовательно, мелкобуржуазная точка зрения в движении так же правомерна, как и пролетарская. А утверждение такого равноправия и есть то, что называют мелкобуржуазным социализмом.

Поэтому вполне последовательно со стороны Мюльбергера, если он на стр. 25 своей брошюры[248] превозносит «мелкое производство» как «подлинный оплот общества», «потому что оно по самой своей природе соединяет в себе три фактора: труд — приобретение — владение, и потому что соединением этих трех факторов оно не ставит никаких преград способности индивида к развитию», и если он упрекает современную промышленность особенно за то, что она уничтожает этот рассадник нормальных людей и «превратила полный жизненных сил, постоянно себя воспроизводящий класс в бессознательную толпу людей, не знающую, куда обратить свой боязливый взор». Итак, мелкий буржуа для Мюльбергера — образцовый человек, а мелкое ремесло для Мюльбергера — образцовый способ производства. Разве же я оклеветал его, причислив его к мелкобуржуазным социалистам?

Так как Мюльбергер отклоняет от себя всякую ответственность за Прудона, то было бы излишне показывать здесь дальше, что прудоновские планы реформы имеют целью превращение всех членов общества в мелких буржуа и мелких крестьян. Так же излишне было бы останавливаться на мнимом тождестве интересов мелких буржуа с интересами рабочих. Все необходимое уже сказано в «Коммунистическом Манифесте» (лейпцигское издание 1872, стр. 12 и 21)[249].

Итак, результат нашего исследования сводится к тому, что рядом с «легендой о мелком буржуа Прудоне» выступает быль о мелком буржуа Мюльбергере.

Переходим теперь к главному пункту. Я упрекнул статьи Мюльбергера в том, что экономические отношения по-прудоновски фальсифицируются в них переводом на юридический способ выражения. В качестве примера я взял следующее положение Мюльбергера:

«Однажды построенный дом служит вечным юридическим основанием для получения определенной доли общественного труда, хотя действительная стоимость дома в более чем достаточной мере давно уже выплачена владельцу в форме квартирной платы. Так получается, что для дома, построенного, например, 50 лет тому назад, первоначальные издержки покрываются за это время 2, 3, 5, 10 и более раз получаемой с него квартирной платой»).

Мюльбергер жалуется на это следующим образом:

«Это простое, трезвое констатирование факта дает Энгельсу повод делать мне внушение о том, что мне следовало бы объяснить, каким образом дом становится «юридическим основанием», — что совершенно не входило в круг моих задач… Одно дело — изображение, другое дело — объяснение. Если я говорю вслед за Прудоном, что экономическая жизнь общества должна быть проникнута правовой идеей, то я тем самым изображаю современное общество как такое, в котором отсутствует если не всякая правовая идея, то правовая идея революции, — факт, с которым согласится сам Энгельс».

Прежде всего остановимся на однажды построенном доме. Дом, сданный внаем, приносит своему застройщику в виде наемной платы земельную ренту, средства на ремонт и процент на вложенный при строительстве капитал, включая и прибыль с него; уплачиваемая наемная плата, смотря по обстоятельствам, может постепенно составить сумму, в два, три, пять, десять раз превышающую первоначальные издержки на постройку дома. Это, милейший Мюльбергер, есть «простое, трезвое констатирование» «факта», который имеет экономический характер; и если мы хотим знать, как же это «так получается», что факт этот существует, то мы должны производить исследование в экономической области. Рассмотрим же этот факт поближе, так, чтобы он стал понятен каждому ребенку. Продажа товара состоит, как известно, в том, что владелец отдает его потребительную стоимость и получает его меновую стоимость. Потребительные стоимости товаров различаются друг от друга, между прочим, и тем, что их потребление осуществляется в различные сроки. Каравай хлеба съедается в один день, пара брюк изнашивается в один год, дом, скажем, — в сто лет. По отношению к товарам с длительным периодом изнашивания представляется, стало быть, возможность продавать их потребительную стоимость по частям, каждый раз на определенный срок, то есть отдавать ее внаем. Продажа по частям реализует, следовательно, меновую стоимость лишь постепенно, за этот отказ от немедленного получения обратно авансированного капитала и полагающейся с него прибыли продавец вознаграждается надбавкой к цене, начислением процентов, ставка которых определяется отнюдь не произвольно, а законами политической экономии. По истечении ста лет дом потреблен, изношен, негоден для жилья. Если мы после этого вычтем из всей уплаченной суммы наемной платы: 1) земельную ренту вместе с некоторым повышением, которое она претерпела за это время, 2) расходы на текущий ремонт, — то мы найдем, что остаток в среднем составляется: 1) из первоначального капитала, вложенного в строительство дома, 2) из прибыли с него и 3) из процентов на постепенно погашаемый капитал и на прибыль. Правда, по истечении этого времени у съемщика нет дома, но нет его и у владельца. У последнего есть лишь участок земли (если он принадлежит именно ему) и находящиеся на нем строительные материалы, которые, однако, уже перестали быть домом. И если для дома тем временем «первоначальные издержки покрываются 5 или 10 раз», то мы увидим, что это произошло просто вследствие роста земельной ренты; это ни для кого не секрет в таких местах, как Лондон, где землевладелец и домовладелец — большей частью два разных лица. Такой колоссальный рост наемной платы происходит в быстро растущих городах [В газете «volksstaat» напечатано: «в быстро растущих крупных городах». Ред.], но не где-нибудь в деревне, где земельная рента со строительных участков остается почти неизменной. Общеизвестно, что за вычетом повышений земельной ренты квартирная плата в среднем приносит домовладельцу ежегодно не свыше 7% вложенного капитала (включая прибыль), причем из этой суммы нужно еще покрывать издержки на ремонт и тому подобное. Словом, договор о найме — это самая обыкновенная товарная сделка, теоретически представляющая для рабочего не больший и не меньший интерес, чем всякая другая товарная сделка, за исключением той, где дело идет о купле-продаже рабочей силы; практически же этот договор о найме выступает перед ним как одна из тысячи форм буржуазного надувательства, о которых я говорю на стр. 4 отдельного издания [См. настоящий том, стр. 208—209. Ред.] и которая, как я там указал, тоже подвержена известному экономическому регулированию.

Мюльбергер, напротив, не видит в договоре о найме ничего, кроме чистого «произвола» (стр. 19 его работы), а когда я доказываю ему обратное, — он жалуется, что я говорю ему «сплошь такие вещи, которые, к сожалению, он сам уже знал».

Однако никакие экономические исследования о квартирной плате не приведут нас к тому, чтобы превратить отмену сдачи квартир внаем в «одно из самых плодотворных и самых возвышенных стремлений, зародившихся в лоне революционной идеи». Чтобы добиться этого, необходимо перевести этот простой факт из области трезвой политической экономии в гораздо более идеологическую область юриспруденции. «Дом служит вечным юридическим основанием» платы за наем помещения; — «так получается», что стоимость дома может быть покрыта наемной платой 2, 3, 5 и 10 раз. Чтобы узнать, как же это «так получается», «юридическое основание» не поможет нам ни на грош; поэтому я и говорил, что только путем исследования того, каким образом дом становится юридическим основанием, Мюльбергер мог бы узнать, как это «так получается». Мы узнаем это лишь тогда, когда исследуем, как я и сделал, экономическую природу квартирной платы, вместо того чтобы возмущаться тем юридическим выражением, в котором санкционирует ее господствующий класс. — Тот, кто предлагает экономические меры для отмены квартирной платы, обязан ведь знать о квартирной плате несколько больше чем то, что она представляет собой «дань, которой съемщик оплачивает вечное право капитала». На это Мюльбергер отвечает: «Одно дело — изображение, другое дело — объяснение».

Итак, стало быть, дом, хотя он отнюдь не вечен, превращен в вечное юридическое основание квартирной платы. Безразлично, как это «так получается», но мы обнаруживаем, что в силу этого юридического основания дом приносит в виде квартирной платы доход, во много раз превышающий его стоимость. Благодаря переводу на юридический язык мы благополучно удалились от экономической области достаточно далеко, чтобы видеть лишь то явление, что валовая сумма арендной платы мало-помалу может многократно оплатить стоимость дома. Так как мы мыслим и говорим юридически, то и к этому явлению мы прилагаем масштаб права, справедливости и находим, что явление это несправедливо, что оно не соответствует «правовой идее революции», — что бы эта штука ни означала, — и что поэтому юридическое основание никуда не годится. Далее мы обнаруживаем, что то же самое относится к приносящему проценты капиталу и к сданной в аренду пахотной земле; это дает нам повод выделить и эти разряды собственности из других и подвергнуть их особому рассмотрению. Последнее приводит к требованию: 1) лишить собственника права отказа от договора, права востребования своей собственности, 2) передать безвозмездно съемщику, должнику или арендатору пользование сданным ему, но не принадлежащим ему предметом и 3) выплатить собственнику его достояние мелкими долями без процентов. Этим мы и исчерпали прудоновские «принципы» в этой области. Это и есть прудоновская «общественная ликвидация».

Кстати, совершенно ясно, что весь этот план реформ должен пойти на пользу почти исключительно мелким буржуа и мелким крестьянам, закрепляя их положение как мелких буржуа и мелких крестьян. Легендарный, по Мюльбергеру, образ «мелкого буржуа Прудо-на», таким образом, приобретает здесь вдруг весьма осязаемую историческую реальность.

Мюльбергер продолжает:

«Если я говорю вслед за Прудоном, что экономическая жизнь общества должна быть проникнута правовой идеей, то я тем самым изображаю современное общество, как такое, в котором отсутствует если не всякая правовая идея, то правовая идея революции, — факт, с которым согласится сам Энгельс».

К сожалению, я лишен возможности доставить Мюльбергеру это удовольствие. Мюльбергер выставляет требование, что общество должно быть проникнуто правовой идеей, и называет это изображением. Если суд посылает мне через судебного исполнителя предписание уплатить долг, то, по Мюльбергеру, суд не совершает ничего иного, как только изображает меня человеком, не платящим своих долгов! Одно дело — изображение, другое дело — требование. В этом именно и состоит главное отличие немецкого научного социализма от Прудона. Мы изображаем, — а всякое подлинное изображение, вопреки Мюльбергеру, есть в то же время объяснение предмета, — мы изображаем экономические отношения, как они существуют и как они развиваются, и доказываем строго экономически, что это их развитие есть в то же время развитие элементов социальной революции: развитие, с одной стороны, пролетариата, класса, условия жизни которого неизбежно толкают его к социальной революции, а с другой стороны — производительных сил, которые, перерастая рамки капиталистического общества, должны неизбежно разорвать их и которые в то же время создают возможность устранения раз навсегда классовых различий в интересах самого общественного прогресса. Прудон, наоборот, предъявляет современному обществу требование преобразоваться не в соответствии с законами своего собственного экономического развития, а согласно предписаниям справедливости («правовая идея» принадлежит не ему, а Мюльбергеру). Там, где мы доказываем, там Прудон, а за ним и Мюльбергер, проповедует и плачется.

Что за штука «правовая идея революции», — я абсолютно не в состоянии разгадать. Правда, Прудон превращает «Революцию» в своего рода богиню, олицетворяющую и осуществляющую его «справедливость»; при этом он впадает в странное заблуждение, смешивая в одно буржуазную революцию 1789—1794 гг. и грядущую пролетарскую революцию. Он проделывает это почти во всех своих произведениях, особенно после 1848 года; в качестве примера я приведу только «Общую идею революции», издание 1868 г., стр. 39—40[250]. Но так как Мюльбергер снимает с себя какую-либо ответственность за Прудона, то мне не позволено обращаться к Прудону за объяснением «правовой идеи революции», и я продолжаю пребывать во тьме египетской.

Далее Мюльбергер говорит:

«Но ни Прудон, ни я не апеллируем к «вечной справедливости» для объяснения существующих несправедливых условий, ни, тем более, как приписывает мне Энгельс, не ждем улучшения этих условий от апелляции к этой справедливости».

Мюльбергер, по-видимому, полагается на то, что «Прудон почти вовсе неизвестен в Германии». Во всех своих сочинениях Прудон мерит все общественные, правовые, политические, религиозные положения [В газете «volksstaat» вместо слов «все общественные, правовые, политические, религиозные положения» напечатано: «все общественные, правовые, политические условия, все теоретические, философские, религиозные положения». Ред.] мерилом «справедливости», отвергая их или признавая в зависимости от того, согласуются ли они или не согласуются с тем, что он называет «справедливостью». В «Экономических противоречиях»[251] эта справедливость называется еще «вечной справедливостью», justice eternelle. Позднее вечность уже не упоминается, но по существу сохраняется. Например, в работе «О справедливости в революции и в церкви», издание 1858 г. [252], следующий отрывок выражает

содержание всей этой трехтомной проповеди (том 1, стр. 42):

«Каков основополагающий принцип, органический, управляющий, суверенный принцип обществ, который, подчиняя себе все остальные, правит, защищает, оттесняет, карает, в случае нужды даже подавляет все мятежные элементы? Что это? — религия, идеал, интерес?.. Этим принципом, на мой взгляд, является справедливость. — Что такое справедливость? Сущность самого человечества. — Чем она была со времени возникновения мира? Ничем. — Чем она должна стать? Всем».

Справедливость, которая составляет сущность самого человечества, — что же это еще, если не вечная справедливость? Справедливость, которая является органическим, управляющим, суверенным основополагающим принципом обществ, справедливость, которая, тем не менее, до сих пор была ничем, но должна стать всем, — что же это, если не мерило, которым должны измеряться все дела человеческие, к которому надлежит апеллировать как к высшему судье при всяком затруднительном случае? А разве я утверждал что-либо другое, кроме того, что Прудон прикрывает свое невежество и свою беспомощность в области политической экономии тем, что судит об экономических отношениях не по экономическим законам, а по тому, согласуются они или не согласуются с его представлением об этой вечной справедливости? И чем же Мюльбергер отличается от Прудона, когда он требует, чтобы «все изменения в жизни современного общества… были проникнуты правовой идеей, то есть проводились везде в соответствии со строгими требованиями справедливости»? Либо я не умею читать, либо Мюльбергер писать не умеет.

Далее Мюльбергер говорит:

«Прудон знает не хуже Маркса и Энгельса, что подлинным двигателем человеческого общества являются экономические, а не юридические отношения; он знает также, что правовые идеи народа в каждый данный

момент являются лишь выражением, отражением, продуктом экономических, — в особенности производственных отношений… Одним словом, право для Прудона есть исторически сложившийся экономический продукт».

Если Прудон все это (я оставляю в стороне неясный способ выражения Мюльбергера и довольствуюсь его благими намерениями) «знает не хуже Маркса и Энгельса», — о чем же нам тогда спорить? Но в том-то и дело, что насчет знаний Прудона дело обстоит несколько иначе. Экономические отношения каждого данного общества проявляются прежде всего как интересы. А Прудон в только что цитированном главном своем произведении пишет черным по белому, что «управляющий, органический, суверенный основополагающий принцип обществ, подчиняющий себе все остальные» принципы, это — не интерес, а справедливость. И он повторяет то же самое во всех своих сочинениях во всех решающих местах. Все это не мешает Мюльбергеру продолжать:

«… идея экономического права, глубже всего развитая Прудоном в «Войне и мире», вполне совпадает с теми основными мыслями Лассаля, которые так хорошо изложены в его предисловии к «Системе приобретенных прав»».

«Война и мир»[253] — пожалуй, самое ученическое из многочисленных ученических произведений Прудона, и я никак не мог ожидать, что оно будет приведено в доказательство мнимого усвоения Прудоном немецкого материалистического понимания истории, объясняющего все исторические события и представления, всю политику, философию, религию материальными, экономическими условиями жизни данного исторического периода. Эта книга так мало материалистична, что даже свою концепцию войны не может выразить, не призвав на помощь творца:

«Между тем творец, избравший для нас этот образ жизни, имел свои цели» (т. II, стр. 100, издание 1869 г.).

На какие исторические познания опирается эта книга, видно из того, что в ней высказано убеждение в историческом существовании золотого века:

«Вначале, когда человечество было еще редко рассеяно по земному шару, природа без труда удовлетворяла потребности человека. Это был золотой век, век изобилия и покоя» (там же, стр. 102).

Экономическая позиция Прудона представляет собой позицию самого грубого мальтузианства:

«Если удваивается производство, то тотчас же удвоится и население» (стр. 106).

В чем же тогда состоит материализм этой книги? В том, что в ней утверждается, будто причиной войны всегда был и поныне остается «пауперизм» (например, стр. 143). Дядюшка Бресиг был таким же ловким материалистом, когда в своей речи в 1848 г. изрек великие слова: «Причиной великой нищеты является великая pauvrete» [бедность. Ред.].

В «Системе приобретенных прав»[254] Лассаль находится в плену всех иллюзий не только юриста, но и старогегельянца. На стр. VII Лассаль определенно заявляет, что и в «экономике понятие приобретенного права представляет собой исходный пункт, приводящий в движение все дальнейшее развитие»; он хочет показать (стр. XI), что «право есть разумный, из самого себя» (стало быть, не из экономических предпосылок) «развивающийся организм»; для него задача состоит в том, чтобы вывести право не из экономических отношений, а из «самого понятия воли, развитием и отображением которого только и является философия права» (стр. XII). Но при чем же здесь эта книга? Различие между Прудоном и Лассалем состоит лишь в том, что Лассаль был действительно юристом и гегельянцем, а Прудон и в юриспруденции и в философии, как и во всем прочем, был всего только дилетантом.

Что Прудон, который, как известно, постоянно сам себе противоречит, подчас делает кое-где и такие замечания, которые как будто обнаруживают стремление объяснять идеи исходя из фактов, — это я отлично знаю. Однако значение подобных высказываний совершенно ничтожно по сравнению с основным направлением его мысли, а там, где они встречаются, они к тому же в высшей степени путаны и непоследовательны.

На известной, весьма ранней ступени развития общества возникает потребность охватить общим правилом повторяющиеся изо дня в день акты производства, распределения и обмена продуктов и позаботиться о том, чтобы отдельный человек подчинился общим условиям производства и обмена. Это правило, вначале выражающееся в обычае, становится затем законом. Вместе с законом необходимо возникают и органы, которым поручается его соблюдение, — публичная власть, государство. В ходе дальнейшего общественного развития закон разрастается в более или менее обширное законодательство. Чем сложнее становится это законодательство, тем более отличается способ его выражения от того способа, в котором выражаются обычные экономические условия жизни общества. Законодательство представляется как бы самодовлеющим элементом, который находит оправдание своему существованию и обоснование своему дальнейшему развитию не в экономических отношениях, а в собственных внутренних основах, хотя бы, скажем, в «понятии воли». Люди забывают о происхождении своего права из экономических условий своей жизни, подобно тому как они забыли о своем собственном происхождении из животного царства. По мере того как законодательство разрастается в сложное, обширное целое, выступает необходимость в новом общественном разделении труда: образуется сословие профессиональных правоведов, а вместе с ними возникает и наука права. Последняя в своем дальнейшем развитии сравнивает между собой правовые системы различных народов и различных эпох не как отражения соответствующих экономических отношений, а как системы, заключающие свое обоснование в самих себе. Сравнение предполагает нечто общее: это общее обнаруживается в том, что все, более или менее одинаково свойственное всем этим правовым системам, юристы соединяют под названием естественного права. А мерилом, которым определяется, что относится к естественному праву и что к нему не относится, служит абстрактнейшее выражение самого права — справедливость. И с этого момента в глазах юристов и тех, кто верит им на слово, развитие права состоит лишь в стремлении все больше приблизить условия человеческой жизни, поскольку они находят юридическое выражение, к идеалу справедливости, к вечной справедливости. А эта справедливость всегда представляет собой лишь идеологизированное, вознесенное на небеса выражение существующих экономических отношений либо с их консервативной, либо с их революционной стороны. Справедливость греков и римлян находила справедливым рабство; справедливость буржуа 1789 г. требовала устранения феодализма, объявленного несправедливым. Для прусских юнкеров даже жалкий закон об округах является нарушением вечной справедливости. Представление о вечной справедливости изменяется, таким образом, не только в зависимости от времени и места: оно неодинаково даже у разных лиц и принадлежит к числу тех вещей, под которыми, как правильно замечает Мюльбергер, «каждый разумеет нечто другое». Если в обыденной жизни, при простоте отношений, с которыми там приходится иметь дело, такими выражениями, как справедливо, несправедливо, справедливость, чувство права, пользуются даже по отношению к общественным явлениям без особых недоразумений, то в научных исследованиях экономических отношений эти выражения, как мы видели, приводят к такой же беспросветной путанице, какая возникла бы, например, в современной химии, если бы там попытались сохранить терминологию теории флогистона. Еще хуже бывает эта путаница, когда верят, подобно Прудону, в социальный флогистон, в «справедливость», или же когда уверяют, подобно Мюльбергеру, что теория флогистона не менее правильна, чем теория кислорода [До открытия кислорода химики для объяснения горения тел в атмосферном воздухе предполагали существование особого горючего вещества, флогистона, улетучивающегося при горении. Так как они обнаруживали, что сгоревшие простые тела после сгорания имеют больший вес, чем прежде, то они объявили, что флогистон имеет отрицательный вес, так что тело без своего флогистона весит больше, чем с ним. Таким образом, флогистону постепенно приписали все важнейшие свойства кислорода, но все — в обратном смысле. Когда было открыто, что горение состоит в соединении горящих тел с другим телом, кислородом, и кислород был получен в чистом виде, это предположение — после долгого, однако, сопротивления со стороны старых химиков — совершенно утратило свое значение.]

Мюльбергер жалуется далее на то, что я называю реакционной иеремиадой его «напыщенные» излияния по поводу того, что

«нет более ужасного издевательства над всей культурой нашего прославленного века, чем тот факт, что в больших городах 90 и более процентов населения лишены крова, который они могли бы назвать своим собственным».

Разумеется, если бы Мюльбергер ограничился, как он сам утверждает, изображением «ужасов современности», то я, разумеется, не сказал бы ни одного худого слова «о нем и о его скромных писаниях». Но он делает нечто совершенно другое. Он изображает эти «ужасы» следствием того, что рабочие пне имеют пристанища, которое они могли бы назвать своим собственным». Жалуются ли на «ужасы современности», объясняя их отменой права собственности рабочего на его жилище, или, как это делают юнкеры, отменой феодализма и цехов, — в обоих случаях не может получиться ничего, кроме реакционной иеремиады, скорбной песни о вторжении неизбежного, исторически необходимого. Реакционность состоит именно в том, что Мюльбергер хочет восстановить индивидуальную собственность рабочего на жилище — дело, с которым история давным-давно покончила; в том, что он не может иначе представить себе освобождение рабочих, как только в виде превращения каждого снова в собственника своего жилища. — Далее:

«Я утверждаю самым решительным образом: борьба идет собственно против капиталистического способа производства, и только исходя из его преобразования можно ожидать улучшения жилищных условий. Энгельс ничего этого не замечает… Я предполагаю полное решение социального вопроса, прежде чем приступить к выкупу наемных жилищ».

К сожалению, я и теперь еще ничего этого не замечаю. Не мог же я знать, что предполагает в потаенном уголке своего мозга некто, чье имя даже было мне неизвестно. Я могу придерживаться только печатных статей Мюльбергера. А там я и теперь еще нахожу (на стр. 15 и 16 брошюры), что в качестве предпосылки для отмены наемного жилища Мюльбергер не предполагает ничего, кроме… самого наемного жилища. Лишь на стр. 17 он берет «производительность капитала за рога», к чему мы еще вернемся. И даже в своем ответе он это подтверждает, говоря:

«Дело шло скорее о том, чтобы показать, как, исходя из существующих условий, могло бы быть произведено полное преобразование в области жилищного вопроса».

«Исходя из существующих условий» и «исходя из преобразования» (что должно бы означать: уничтожения) «капиталистического способа производства» — ведь это вещи совершенно противоположные.

Не удивительно, если Мюльбергер сетует на то, что в филантропических стремлениях г-на Дольфуса и других фабрикантов помочь рабочим обзавестись собственным домом я вижу единственно возможное практическое осуществление его прудонистских проектов. Будь Мюльбергеру понятно, что прудоновский план спасения общества есть фантазия, всецело остающаяся на почве буржуазного общества, то он, разумеется, не уверовал бы в этот план. Да я никогда и не сомневался в его благих намерениях. Но почему же в таком случае он восхваляет д-ра Решауэра за то, что последний предлагает венскому городскому управлению подражать проектам г-на Дольфуса?

Далее Мюльбергер заявляет:

«Что касается, в частности, противоположности между городом и деревней, то стремление уничтожить ее относится к области утопий. Противоположность эта естественная, вернее говоря, исторически возникшая… Дело не в том, чтобы уничтожить эту противоположность, а в том, чтобы найти такие политические и социальные формы, в которых она была бы безвредна, даже плодотворна. Таким путем можно достигнуть мирного соглашения, постепенного уравновешения интересов».

Итак, уничтожение противоположности между городом и деревней — утопия, потому что эта противоположность — естественная, вернее говоря, исторически возникшая. Применим эту логику к другим противоречиям современного общества и посмотрим, куда это нас приведет. Например:

«Что касается в частности противоположности между» капиталистами и наемными рабочими, «то стремление уничтожить ее относится к области утопий. Противоположность эта естественная, вернее говоря, исторически возникшая. Дело не в том, чтобы уничтожить эту противоположность, а в том, чтобы найти такие политические и социальные формы, в которых она была бы безвредна, даже плодотворна. Таким путем можно достигнуть мирного соглашения, постепенного уравновешения интересов».

Тем самым мы опять пришли к Шульце-Деличу.

Уничтожение противоположности между городом и деревней не в большей и не в меньшей степени утопично, чем уничтожение противоположности между капиталистами и наемными рабочими. Оно с каждым днем все более становится практическим требованием как промышленного, так и сельскохозяйственного производства. Никто не требовал этого настоятельнее, чем Либих в своих сочинениях по агрохимии, в которых он всегда выдвигал первым требованием, чтобы человек возвращал земле то, что он от нее получает, и где доказывается, что этому препятствует лишь существование городов, в особенности крупных городов. Когда видишь, как здесь, в одном только Лондоне, изо дня в день с затратой огромных средств выбрасывается в море большая масса навоза, чем производится во всем королевстве Саксонии, и когда видишь, какие колоссальные сооружения необходимы для того, чтобы этот навоз не отравил весь Лондон, — то утопия об уничтожении противоположности между городом и деревней находит замечательное обоснование в практике. Даже сравнительно небольшой Берлин вот уж по крайней мере тридцать лет задыхается в своих собственных нечистотах. С другой стороны, было бы чистейшей утопией желать, подобно Прудону, произвести переворот в современном буржуазном обществе, сохраняя крестьянина как такового. Только возможно более равномерное распределение населения по всей стране, только тесная внутренняя связь промышленного и земледельческого производства наряду с необходимым для этого расширением средств сообщения, — конечно, при условии уничтожения капиталистического способа производства, — в состоянии вырвать сельское население из изолированности и отупения, в которых оно почти неизменно прозябает в течение тысячелетий. Утверждать, что освобождение людей от цепей, выкованных их историческим прошлым, будет полным лишь тогда, когда будет уничтожена противоположность между городом и деревней, — вовсе не является утопией; утопия возникает лишь тогда, когда пытаются, «исходя из существующих отношений», предуказать форму, в которой должна быть разрешена та или иная противоположность, присущая существующему обществу. А именно это и делает Мюльбергер, принимая прудоновскую формулу решения жилищного вопроса.

Далее Мюльбергер жалуется, что я в известной степени считаю и его ответственным за «чудовищные воззрения Прудона на капитал и процент», и заявляет:

«Изменение производственных отношений я предполагаю как данное уже заранее, а переходный закон, регулирующий ставку процента, касается не производственных отношений, а общественного оборота, отношений обращения… Изменение производственных отношений, или, как точнее формулирует немецкая школа, уничтожение капиталистического способа производства, происходит, конечно, не вследствие переходного закона, упраздняющего процент, как приписывает мне это Энгельс, а вследствие фактического овладения всеми орудиями труда, всей промышленностью со стороны трудящегося народа. Будет ли при этом трудящийся народ поклонником» (!) «выкупа или же немедленной экспроприации, — этого не решить ни Энгельсу, ни мне».

Я с изумлением протираю глаза. Я снова перечитываю сочинение Мюльбергера от начала до конца, чтобы отыскать то место, где он заявляет, что его выкуп наемных жилищ заранее предполагает «фактическое овладение всеми орудиями труда, всей промышленностью со стороны трудящегося народа». Этого места я не нахожу. Его не существует. О «фактическом овладении» и т. д. нигде нет речи. Зато на стр. 17 сказано:

«Предположим, что производительность капитала, — как это рано или поздно должно случиться, — действительно взята за рога, например, посредством переходного закона, твердо устанавливающего размер процента со всех капиталов в один процент, притом с тенденцией постепенно приблизить и этот размер процента к нулю… Разумеется, и дом, и квартира, подобно всем другим продуктам, подлежат действию этого закона… Мы видим, таким образом, что и с этой стороны выкуп наемных квартир является необходимым следствием уничтожения производительности капитала вообще».

В полную противоположность новейшему повороту Мюльбергера здесь, стало быть, сказано без обиняков, что производительность капитала — а под этой путаной фразой он заведомо разумеет капиталистический способ производства — в самом деле «была бы взята за рога» посредством закона об отмене процента и что именно в результате этого закона «выкуп наемных жилищ является необходимым следствием уничтожения производительности капитала вообще». Ни в коем случае, заявляет теперь Мюльбергер. Этот переходный закон «касается не производственных отношений, а отношений обращения». При таком полнейшем противоречии, говоря словами Гёте, «одинаково таинственном для мудрецов и для глупцов»[255], остается только предположить, что я имею дело с двумя различными Мюльбергерами, из которых один справедливо выражает недовольство, если я «приписываю» ему то, что напечатал другой.

Что трудящийся народ не станет спрашивать ни меня, ни Мюльбергера, будет ли он при фактическом овладении «поклонником выкупа или же немедленной экспроприации», — это совершенно верно. В высшей степени вероятно, что он вообще предпочтет не быть «поклонником». Но ведь о фактическом овладении всеми орудиями труда трудящимся народом вовсе не было речи; речь шла только об утверждении Мюльбергера (стр. 17), что «все содержание решения жилищного вопроса дано в слове выкуп». Если теперь он признает этот выкуп крайне сомнительным, — зачем же тогда напрасно утруждать и нас обоих и читателей?

Впрочем, необходимо констатировать, что «фактическое овладение» всеми орудиями труда, всей индустрией со стороны трудящегося народа является прямой противоположностью прудонистского «выкупа». При последнем отдельный рабочий становится собственником жилища, крестьянского участка земли, орудий труда; при первом же совокупным собственником домов, фабрик и орудий труда остается «трудящийся народ». Пользование этими домами, фабриками и прочим едва ли будет предоставляться, по крайней мере, в переходное время, отдельным лицам или товариществам без покрытия издержек. Точно так же уничтожение земельной собственности не предполагает уничтожения земельной ренты, а передачу ее, хотя и в видоизмененной форме, обществу. Фактическое овладение всеми орудиями труда со стороны трудящегося народа не исключает, следовательно, никоим образом сохранения найма и сдачи в наем.

Вообще вопрос вовсе не в том, захватит ли пролетариат, достигнув власти, орудия производства, сырые материалы и жизненные средства путем простого насилия, заплатит ли он тотчас же вознаграждение за это, или выкупит постепенно эту собственность небольшими частичными платежами. Пытаться ответить на этот вопрос заранее и относительно всех возможных случаев — значило бы фабриковать утопии, а это я предоставляю делать другим.

Вот сколько пришлось исписать бумаги, чтобы сквозь всевозможные оговорки и увертки Мюльбергера добраться, наконец, до самой сути дела, которой Мюльбергер в своем ответе старательно избегает касаться.

Что положительного сказал Мюльбергер в своей статье?

Во-первых, — что «разница между первоначальными издержками по постройке дома, на строительный участок и т. д. и его теперешней стоимостью» по праву принадлежит обществу. Эта разница называется на экономическом языке земельной рентой. Прудон тоже хочет передать ее обществу, как можно прочитать в его «Общей идее революции», издание 1868 г., стр. 219.

Во-вторых, — что решение жилищного вопроса состоит в том, что каждый съемщик становится собственником своей квартиры.

В-третьих, — что это решение проводится в жизнь посредством закона, превращающего платежи по найму в платежи по покрытию покупной цены жилища. — Оба эти пункта, второй и третий, заимствованы у Прудона, как всякий может увидеть в «Общей идее революции», стр. 199 и сл., а на стр. 203 там даже имеется в готовой редакции соответствующий проект закона.

В-четвертых, — что производительность капитала берется за рога посредством переходного закона, согласно которому ставка процента снижается сначала до 1%, имея в виду затем дальнейшее понижение. Это точно так же заимствовано у Прудона, о чем подробно можно прочитать в «Общей идее», стр. 182—186.

По каждому из этих пунктов я процитировал то место у Прудона, где находится оригинал мюльбергерской копии, и вот я спрашиваю, был ли я вправе или нет назвать прудонистом автора насквозь прудонистской статьи, не содержащей ничего кроме прудонистских воззрений? И все же Мюльбергер ни на что так горько не жалуется, как на то, что я его называю прудонистом, называю якобы потому, что я «наткнулся на некоторые обороты речи, свойственные Прудону». Напротив, все «обороты речи» принадлежат Мюльбергеру, содержание же принадлежит Прудону. И когда я дополняю прудонистскую статью Прудоном, то Мюльбергер жалуется, что я подсовываю ему «чудовищные воззрения» Прудона.

В чем же заключались мои возражения против этого прудонистского плана?

Во-первых, — что передача земельной ренты государству равносильна уничтожению индивидуальной земельной собственности.

Во-вторых, — что выкуп наемного жилища и передача собственности на жилище его бывшему съемщику вовсе не затрагивает капиталистического способа производства.

В-третьих, — что это предложение при современном развитии крупной промышленности и городов так же нелепо, как и реакционно, и что восстановление индивидуальной собственности каждого отдельного лица на его жилище было бы шагом назад.

В-четвертых, — что принудительное понижение процента на капитал никоим образом не посягает на капиталистический способ производства и, напротив того, как это доказывают законы против ростовщичества, является требованием весьма старым и в то же время невыполнимым.

В-пятых, — что с уничтожением процента на капитал вовсе не уничтожается плата за наем помещения.

С пунктами вторым и четвертым Мюльбергер теперь согласился. Против остальных пунктов он не возражает ни слова. А ведь это как раз те пункты, о которых идет спор. Но ответ Мюльбергера не является возражением; в нем старательно обходятся все экономические пункты, которые ведь являются решающими; этот ответ — личная жалоба, и ничего больше. Так, он жалуется на то, что я предвосхищаю обещанное им решение других вопросов, например о государственных долгах, частных долгах, кредите, и говорю, что решение везде будет такое же, как и в жилищном вопросе, — процент отменяется, платежи процентов превращаются в платежи по погашению капитала, а кредит объявляется даровым. И все же я готов и теперь биться об заклад, что когда эти статьи Мюльбергера увидят свет, их содержание по существу будет так же соответствовать «Общей идее» Прудона (кредит — стр. 182, государственные долги — стр. 186, частные долги — стр. 196), как статьи о жилищном вопросе соответствуют цитированным местам той же книги.

Мюльбергер поучает меня по этому поводу, что эти вопросы — о налогах, государственных и частных долгах, кредите, да вдобавок еще вопрос об автономии общины — в высшей степени важны для крестьянина и для пропаганды в деревне. В значительной мере согласен, но 1) о крестьянах до сих пор вовсе не было речи и 2) прудоновское «решение» всех этих вопросов так же экономически нелепо и так же по существу буржуазно, как и его решение жилищного вопроса. Против намека Мюльбергера, будто я не признаю необходимым вовлечь крестьян в движение, мне защищаться не приходится. Однако я все же считаю глупостью рекомендовать с этой целью крестьянам прудоновское знахарство. В Германии еще очень много крупных имений. По прудоновской теории следовало бы все это раздробить на маленькие крестьянские дворы, что, при нынешнем уровне сельскохозяйственной науки и после опыта Франции и Западной Германии в области парцелльного землевладения, было бы прямо реакционным шагом. Напротив, существующее еще крупное землевладение предоставит нам желаемую основу для того, чтобы при помощи ассоциированных работников повести земледелие в крупном масштабе, при котором только и возможно применение всех современных вспомогательных средств, машин и т. п., и тем самым наглядно показать мелким крестьянам преимущества крупного хозяйства на началах ассоциации. Датские социалисты, опередившие в этом отношении всех других, давно уже осознали это[256].

Точно так же мне нет нужды защищать себя от упрека, будто ужасные современные жилищные условия рабочих показались мне «не имеющим значения пустяком». Я, насколько мне известно, первый в немецкой литературе изобразил эти условия в той классически развитой форме, в какой они существуют в Англии; и это не потому, как полагает Мюльбергер, что они «оскорбляют мое правовое чувство», — много хлопот было бы у того, кто вздумал бы превращать в книги все факты, оскорбляющие его правовое чувство, — а, как указано в предисловии к моей книге[257], для того, чтобы дать тогда лишь возникавшему немецкому социализму, вращавшемуся в кругу пустых фраз, фундамент фактов путем описания общественных условий, созданных современной крупной промышленностью. Но мне, в самом деле, и в голову не приходит разрешать так называемый жилищный вопрос, точно так же, как я не стал бы заниматься деталями разрешения еще более важного продовольственного вопроса. Меня вполне удовлетворяет, если я могу сказать, что производство нашего современного общества достаточно велико, чтобы прокормить всех членов общества, и что имеется достаточно домов, чтобы уже теперь можно было предоставить трудящимся массам вместительное и здоровое пристанище. А мудрствования о том, как станет будущее общество регулировать распределение пищи и жилищ, ведут прямо в область утопии. Самое большее, что мы можем утверждать, исходя из изучения основных условий всех предыдущих способов производства, это то, что с падением капиталистического производства известные формы присвоения, характерные для старого общества, станут невозможными. Даже переходные мероприятия должны будут повсюду сообразоваться с существующими в данный момент отношениями; в странах мелкого землевладения они будут существенно иными, чем в странах крупного землевладения, и так далее. Что получается в результате попыток решать поодиночке эти так называемые практические вопросы, как жилищный вопрос и т. д., лучше всего показывает пример самого Мюльбергера, который сперва на 28 страницах обстоятельно разъясняет, что «все содержание решения жилищного вопроса дано в слове выкуп», а затем, когда его прижали к стене, начинает смущенно бормотать, что в сущности еще очень большой вопрос, «будет ли трудящийся народ поклонником выкупа» при фактическом овладении домами или какой-либо другой формы экспроприации.

Мюльбергер требует, чтобы мы стали практичны, чтобы мы «действительным практическим отношениям» не «противопоставляли одни лишь мертвые, абстрактные формулы», чтобы мы «от абстрактного социализма подошли к определенным, конкретным общественным отношениям». Если бы Мюльбергер так поступил, то он, может быть, приобрел бы большие заслуги перед движением. Ведь первый шаг при подходе к определенным конкретным общественным отношениям состоит в том, что их изучают, что исследуют их действительную экономическую связь. А что мы находим у Мюльбергера? Целых два положения, а именно:

1) «Съемщик по отношению к домовладельцу — то же, что наемный рабочий по отношению к капиталисту».

Я показал выше, на стр. 6 [См. настоящий том, стр. 210. Ред.] отдельного издания, что это совершенно неверно и Мюльбергеру нечего возразить на это…

2) «Тем быком, которого» (при социальной реформе) «надо взять за рога, является так называемая в либеральной школе политической экономии производительность капитала, на самом деле не существующая, но мнимым своим существованием служащая покровом всякого неравенства, тяготеющего над современным обществом».

Итак, бык, которого надо взять за рога, «на самом деле не» существует, стало быть, не имеет и «рогов». Все зло не в нем, а в его мнимом существовании. Тем не менее, «так называемая производительность (капитала) в состоянии чудесным образом воздвигать на земле дома и города», существование которых уж отнюдь не «мнимо» (стр. 12). И человек, который, несмотря на то, что «Капитал» Маркса «и ему хорошо знаком», так безнадежно-путано лепечет что-то об отношении между капиталом и трудом, берет на себя смелость указывать немецким рабочим новый и лучший путь и выдает себя за «зодчего», которому «по крайней мере в общем и целом ясна архитектоника будущего общества»!

Никто ближе не «подошел к определенным, конкретным общественным отношениям», чем сделал это Маркс в «Капитале». Двадцать пять лет употребил он на то, чтобы всесторонне исследовать их, и результаты его критики повсюду содержат также и зародыши так называемых решений, поскольку последние вообще возможны в настоящее время. Но любезному Мюльбергеру этого мало. Все это абстрактный социализм, мертвые абстрактные формулы. Вместо того чтобы изучать «определенные конкретные общественные отношения», любезный Мюльбергер довольствуется чтением нескольких томов Пруд она, которые ровно ничего не говорят ему об определенных конкретных общественных отношениях, но зато дают ему очень определенные конкретные чудодейственные рецепты от всех общественных зол; и этот готовый план социального спасения, эту прудоновскую систему он преподносит немецким рабочим под тем предлогом, что он хочет «распрощаться с системами», между тем как я, дескать, «избираю противоположный путь»! Чтобы уразуметь это, я должен предположить, что я слеп, а Мюльбергер глух, так что мы никак не можем объясниться друг с другом.

Довольно. Если полемика эта не сослужит никакой другой службы, то она во всяком случае полезна уж тем, что показала, как обстоит дело с практикой этих называющих себя «практическими» социалистов. Эти практические предложения для устранения всех социальных зол, эти социальные панацеи всегда и повсюду изготовлялись основателями сект, выступавших в те времена, когда пролетарское движение было еще в младенческом возрасте. К их числу относится и Прудон. Развитие пролетариата отбрасывает в сторону эти детские пеленки и воспитывает в самом рабочем классе понимание того, что нет ничего менее практичного, чем эти заранее вымышленные, пригодные к любому случаю «практические решения», и что, напротив, практический социализм заключается в правильном понимании различных сторон капиталистического способа производства. Для рабочего класса, обладающего таким пониманием, никогда не представит трудности в каждом данном случае решить, против каких социальных учреждений и каким образом следует направить свои главные удары.