Том 18

Ф. ЭНГЕЛЬС ИМПЕРСКИЙ ВОЕННЫЙ ЗАКОН[396]

Поистине забавно видеть, как национал-либералы и прогрессисты[397] в рейхстаге ведут себя по отношению к § I военного закона:

«Численность наличного состава унтер-офицеров и рядовых сухопутных войск для мирного времени впредь до издания другого законоположения определяется в 401659 человек».

Этот параграф, кричат они, неприемлем, он уничтожает бюджетное право рейхстага, он превращает утверждение военного бюджета в простой фарс!

Совершенно правильно, господа! И именно потому, что это так, потому, что эта статья неприемлема, вы ее и примете в основном. Зачем же столько церемоний, когда от вас снова требуют преклонить колени, что вы уже так часто делали с такой грацией?

Источником всех злоключений является реорганизация прусской армии. Эта реорганизация вызвала знаменитый конфликт[398]. На протяжении всего конфликта либеральная оппозиция осуществляла принцип Мантёйфеля: «Сильный отступает мужественно»[399]. После Датской войны мужество в отступлении значительно усилилось. Когда же в 1866 г. Бисмарк вернулся с победой из Садовы и за произведенные до этого времени противозаконные денежные расходы потребовал еще вознаграждения, то отступление не знало больше никаких границ. Военный бюджет был немедленно утвержден, а то, что в Пруссии однажды утверждено, то утверждено навсегда, ибо по прусской конституции «существующие» (однажды утвержденные) «налоги взимаются и впредь!»[400].

Затем собрался Северогерманский рейхстаг, который обсуждал союзную конституцию[401]. Много говорили о бюджетном праве, представленный правительством проект объявили неприемлемым по причине недостаточного финансового контроля, метались туда-сюда и, наконец, проглотили горькую пилюлю и перенесли положения прусской конституции о военном бюджете во всех существенных пунктах на Северогерманский союз. Это уже увеличило наличный состав войск для мирного времени с 200000 до 300000 человек.

И вот пришла прославленная война 1870 г. и с ее помощью «Германская империя». Снова учредительный (!) рейхстаг и новая имперская конституция[402]. Снова высокопарные речи, бесчисленные оговорки по поводу бюджетного права. И что же постановили эти господа?

Статья 60 имперской конституции гласит:

«Численность наличного состава германской армии мирного времени впредь до 31 декабря 1871 г. определяется в один процент населения на 1867 г., и будет распределяться между отдельными союзными государствами pro rata [пропорционально. Ред.] населению. В дальнейшем численность наличного состава армии мирного времени устанавливается в порядке имперского законодательствам.

Один процент населения 1867 г. дает 401000 человек. Это постановление было позднее продлено решением рейхстага до 31 декабря 1874 года.

Статья 62. «Для покрытия расходов на всю германскую армию и относящиеся к ней учреждения императору должно предоставляться до 31 декабря 1871 г. по 225 талеров на каждого солдата, в соответствии с численностью армии мирного времени, согласно статье 60. После 31 декабря 1871 г. эти взносы должны уплачиваться отдельными союзными государствами в имперскую кассу. Для вычисления взносов временно установленный статьей 60 наличный состав войск для мирного времени остается в силе, впредь до изменения его особым имперским законом».

Это было третьим коленопреклонением наших национал-либералов перед неприкосновенностью военного бюджета. И если теперь Бисмарк выходит и требует превращения удобного временного положения в еще более удобное постоянное положение, то господа поднимают крик о трехкратном — раз за разом нарушении того бюджетного права, которое ими уже было принесено в жертву.

Господа национал-либералы! Занимайтесь «практической политикой»! «Действуйте с учетом обстоятельств времени»! Выбросьте за борт «недостижимые идеалы» и продолжайте смело вести дела на «почве имеющихся фактов». Вы не только сказали А, вы уже сказали В и С. Не страшитесь же сказать D!

Здесь не поможет ни метание из стороны в сторону, ни топанье ногами, здесь вы снова должны пойти на пресловутый «компромисс», при котором правительство полностью осуществит то, чего оно хочет, а вы можете радоваться, если дело обойдется без пинков. Предоставьте бюджетное право погрязшим в материализме англичанам, опустившимся французам, отсталым австрийцам и итальянцам, не придерживайтесь «иностранных образцов», делайте «истинно немецкое дело»! Если же вы непременно хотите иметь бюджетное право, то для этого существует только одно средство: выбирайте в следующий раз только социал-демократов!

Что национал-либералы глупы — несмотря на всю смышленность крошки Ласкера — это мы знаем давно, и это знают они сами. Но что они так глупы, как их считает Мольтке, этого мы все же не думали. Великий молчальник говорил в рейхстаге целый час и все же остался великим молчальником: ведь он скрыл от своих слушателей почти все то, что сам думает. Только по двум пунктам он откровенно высказал свое мнение: во-первых, что роковой § I совершенно необходим, и во-вторых, в знаменитой фразе:

«То, что мы оружием завоевали за полгода, то мы должны защищать с оружием в руках в течение полувека, чтобы у нас этого снова не отняли. Со времени наших удачных войн мы повсюду приобрели уважение, любви же не приобрели нигде»[403].

Habemus confitentem reum [Перед нами сознавшийся виновный (Цицерон. Речь о Лигарии). Ред.]. Вот мы и привели виновника к признанию. Когда Пруссия после Седана[404] выступила со своими аннексионистскими требованиями, то говорили: новая граница обусловлена исключительно стратегической необходимостью; мы берем лишь то, что нам абсолютно необходимо для пашей защиты; внутри этой новой границы и после окончания строительства наших укреплений мы сможем противостоять любому нападению, И так оно и есть, если говорить о чисто стратегической стороне дела.

Укрепленная линия Рейна с ее тремя большими главными крепостями Кёльном, Кобленцем и Майнцем имела только два недостатка: во-первых, ее можно было обойти через Страсбург, и во-вторых, ей недоставало выдвинутой линии укрепленных пунктов, которые придавали бы глубину всему плацдарму. Аннексия Эльзас-Лотарингии помогла устранить оба эти недостатка. Страсбург и Мец образуют сейчас первую линию, Кёльн, Кобленц, Майнц — вторую. Все это — крепости первого разряда с далеко выдвинутыми фортами и способные противостоять современной нарезной артиллерии. К тому же эти крепости отделены одна от другой расстоянием, наиболее благоприятным для свободного передвижения современных колоссальных армий, и расположены в чрезвычайно удобной для обороны местности. Пока не будет нарушен нейтралитет Бельгии, французское нападение может легко быть приостановлено на узкой полосе земли между Мецем и Вогезами; при желании можно с самого начала отойти за Рейн и заставить французов еще до первого генерального сражения ослабить свои силы путем переброски войск на Мец, Страсбург, Кобленц и Майнц. Это такая позиция, с которой не сравнится по силе никакая другая во всей Европе; венецианский четырехугольник крепостей[405] был детской игрушкой по сравнению с этой почти неприступной позицией.

И как раз овладение этой почти неприступной позицией вынуждает Германию, по словам Мольтке, в течение целого полувека защищать завоеванное с оружием в руках! Самая сильная позиция не защищает себя сама, она требует, чтобы ее защищали. Для защиты нужны солдаты: значит, чем сильнее позиция, тем больше требуется солдат, и так далее, в виде вечного порочного круга. Следует еще добавить, что вновь возвращенные в родное лоно «отторгнутые братья-соплеменники» в Эльзас-Лотарингии, как оказывается, вовсе ничего не хотят знать о матери-Германии, и французам при всех обстоятельствах придется при первом же удачном случае попытаться освободить эльзасцев и лотарингцев из германских объятий. Таким образом, сильная позиция уравновешивается тем, что Германия заставляет французов встать на сторону всякого, кто захочет напасть на Германию. Другими словами, сильная позиция содержит в себе зародыш европейской коалиции против Германской империи. А при наличии этого факта никакие встречи трех или двух императоров и никакие тосты не могут абсолютно ничего изменить, и никто не знает этого лучше, чем Мольтке и Бисмарк. Мольтке осторожно дает понять это при помощи меланхолической фразы:

«Со времени наших удачных войн мы повсюду приобрели уважение, любви же не приобрели нигде!»

Такова правда в словах Мольтке. Перейдем теперь к его вымыслу [В оригинале «dichtung» — «поэзия», «вымысел»; намек на заглавие автобиографического произведения Гёте «Из моей жизни. Поэзия и правда». Ред.].

Мы не собираемся останавливаться на сентиментальных вздохах, которыми великий стратег выражает свою скорбь по поводу того, что армия, к сожалению, должна в интересах народа поглощать такие огромные суммы, и в которых он до некоторой степени выставляет себя прусским Цинциннатом, ничего так страстно не желающим, как из генерал-фельдмаршала превратиться в огородника. Еще менее собираемся мы останавливаться на уже не новой теории, будто вследствие плохого воспитания нации школьным учителем каждый немец должен быть послан на три года в высшую школу, где профессором является унтер-офицер. Здесь мы обращаемся не к национал-либералам, как это пришлось делать бедному Мольтке. Мы сразу же перейдем к тем чудовищным небылицам военного характера, которые он плел своим удивленным слушателям, вызвав всеобщее оживление Генерального штаба.

Речь снова идет о том, чтобы оправдать огромные вооружения Германии якобы еще большими вооружениями французов. И вот Мольтке сообщает рейхстагу, что французское правительство уже сейчас имеет право призвать к оружию в кадровую армию 1200000, а в территориальную — свыше 1000000 человек. Чтобы иметь возможность мобилизовать это количество людей, «хотя бы частично», французы якобы увеличили численность своих военных кадров. Они якобы имеют сейчас 152 пехотных полка (вместо 116 до войны), 9 новых егерских батальонов, 14 новых кавалерийских полков, 323 батареи, вместо прежних 164. И «это увеличение еще не закончено». Численность наличного состава войск для мирного времени установлена в 471170 человек, на 48000 больше, чем в 1871 году. Вместо восьми армейских корпусов, с которыми французы выступили против нас в начале войны, Франция выставит в будущем 18 корпусов и еще девятнадцатый для Алжира. Национальное собрание прямо-таки навязывает правительству деньги на вооружение, муниципалитеты преподносят в дар учебные плацы и офицерские клубы, строят на собственные средства казармы, проявляют почти необузданный патриотизм, о котором в Германии можно было бы только мечтать, короче — делается все для подготовки большой войны во имя реванша.

Если бы французское правительство сделало все то, что Мольтке ему приписывает, оно лишь выполнило бы свой долг. После таких поражений, как в 1870 г., правительство прежде всего обязано настолько развить обороноспособность нации, чтобы исключить возможность повторения такого рода несчастий. В 1806 г. с пруссаками произошло то же самое: весь состав их старомодной армии был бесплатно отправлен во Францию в качестве военнопленных. После войны прусское правительство приложило все усилия к тому, чтобы вооружить весь народ. Люди обучались только шесть месяцев, и, несмотря на отвращение Мольтке к ополчениям, имеется свидетельство Блюхера о том, что эти, как он выражался, «паттельоны ландвера» после первых боев не уступали линейным батальонам. Если бы французское правительство действовало таким же образом, если бы оно направило силы на то, чтобы в течение пяти-шести лет добиться вооружения всего народа, — оно только выполнило бы свой долг. Но дело обстоит наоборот. За исключением вновь сформированных батальонов, эскадронов и батарей, которые к настоящему времени достигают лишь уровня немецкой линейной организации, все остальное существует только на бумаге, и Франция в военном отношении слабее, чем когда-либо.

«Во Франции», — говорит Мольтке, — «точно скопировали вес наше военное устройство… прежде всего ввели всеобщую воинскую повинность, и при этом положили в основу двадцатилетний срок военной обязанности, в то время как у нас только двенадцатилетний».

Если действительно дело обстоит так, то к чему сводится разница между 20 и 12 годами? Где тот немец, который после двенадцати лет пребывания в ландвере[406] действительно был бы освобожден от военной обязанности? Разве не говорят повсюду: двенадцатилетний срок вступит в силу только тогда, когда у нас будет достаточно людей, а пока вы должны оставаться в ландвере четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет. И для чего же мы снова откопали преданный забвению ландштурм[407], как не для того, чтобы каждого немца, который когда-либо носил военную форму, держать на положении военнообязанного до самой его смерти?

Но со всеобщей воинской повинностью во Франции дело обстоит совсем особым образом. Во Франции нет прусских полуфеодальных восточных провинций, составляющих подлинную основу прусского государства и новой Германской империи, — провинций, поставляющих рекрутов, которые отличаются безусловным повиновением и позднее в качестве ополченцев не становятся намного умнее. Распространение всеобщей воинской повинности на западные провинции уже показало в 1849 г., что не все одинаково годится для всех[408]. Последовавшее теперь распространение воинской повинности на всю Германию не позднее, чем через облюбованные Мольтке двенадцать лет, — если вообще эта лавочка продержится так долго, — создаст людей, умеющих обращаться с оружием, которые оставят всех Мольтке и Бисмарков без работы.

Итак, во Франции не существует даже основы, на которой всеобщая воинская повинность могла бы создать для реакции послушных солдат. Во Франции прусский унтер-офицер уже перед великой революцией был пройденным этапом. Военный министр Сен-Жермен ввел в 1776 г. прусские палочные удары; солдаты, которых избили, застрелились, и в том же году палочные удары пришлось отменить. Если бы во Франции была действительно введена всеобщая воинская повинность, если бы массу населения обучили обращению с оружием, что стало бы с Тьером и Мак-Магоном? Но Тьер и Мак-Магон — хотя они вовсе не гении — все же и не такие школьники, какими изображает их Мольтке. Правда, на бумаге они восстановили всеобщую воинскую повинность, но в действительности они с величайшим упорством отстояли пятилетний срок военной службы[409]. Но всякий знает, что всеобщая воинская повинность совершенно несовместима даже с прусским трехгодичным сроком службы: либо при этом в Германии численность армии для мирного времени достигнет по меньшей мере 600000 человек, либо нужно предоставить людям возможность освобождаться от воинской повинности, как это и происходит. Какую же численность армии для мирного времени дал бы во Франции пятилетний срок службы при всеобщей воинской повинности? Почти миллион; но даже самому Мольтке не удастся приписать французам хотя бы и половину этого количества.

В тот самый день, когда Мольтке так удивил своих слушателей, «Kolnische Zeitung»[410] напечатала «военное сообщение» о французской армии. Эти военные сообщения поступают в «Kolnische Zeitung» из очень солидного официозного источника, и надо думать, что соответственный военный «стрелочник» получит по заслугам за столь несвоевременно совершенный промах. Дело в том, что человек этот действительно говорит правду. По его словам, новейшие официальные французские цифровые данные показывают,

«что Франция вряд ли будет в состоянии, даже при крайнем напряжении сил, выполнить поставленную себе в новом законе о вооружении военную задачу».

Он считает, что «состав армии этого года определяется в 442014 человек». Отсюда следует прежде всего вычесть жандармскую республиканскую гвардию, насчитывающую 27500 человек; «фактически действительная численность войска, согласно цифрам бюджета для отдельных родов оружия, составляет только 389965 человек». Отсюда нужно вычесть

«вербуемые войска (иностранный легион, туземные алжирские войска), административные войска и кадры унтер-офицеров и сверхсрочных, общее число которых, по прежним достоверным французским данным, определялось в 120000 человек. Даже если предположить, что действительный фактический состав этих кадров равен всего лишь 80000 человек, то остается еще набрать только 309000 человек фактического состава армии, который слагается из пяти возрастных контингентное первой очереди и одного возрастного контингента второй очереди (резерва). Один контингент этой второй очереди составляет 30000 человек и соответственно этому призывной контингент первой очереди и ежегодный набор для него исчисляются в 55800 человек. К этому присоединяются 30000 человек второй очереди, так что максимальная цифра ежегодного набора французской армии исчислялась бы только в 99714 человек».

Итак, французы ежегодно призывают около 60000 человек на пятилетний срок службы. За двадцать лет это составит 1200000 человек, а если мы примем в расчет убыль в размере, фактически наблюдаемом в прусском ландвере, то самое большее — 800000 человек. Далее, 30000 человек, призванных на один год службы — и представляющих, по мнению Мольтке, негодное ополчение, — составят за двадцать лет 600000 человек, а за вычетом убыли самое большее 400000 человек. Следовательно, если французы будут без помехи проявлять в течение двадцати лет столь прославляемый Мольтке патриотизм, то тогда они в конечном счете противопоставят немцам вместо мольтковских 2200000 человек самое большее 800000 обученных солдат и 400000 ополченцев, в то время как Мольтке уже сейчас может свободно мобилизовать полтора миллиона полностью обученных немецких солдат. Вот почему удивившая рейхстаг речь Мольтке вызвала такое оживление в Генеральном штабе.

Надо отдать должное Мольтке: пока он имел дело с глуповатыми противниками, вроде Бенедека и Луи-Наполеона, до тех пор он старался вести войну совершенно честно. Он точно, педантично и добросовестно соблюдал введенные Наполеоном I стратегические правила. Ни один противник не мог упрекнуть его в том, чтобы он когда-либо воспользовался внезапностью нападения, засадой или какой-либо другой вульгарной военной хитростью. Поэтому можно было усомниться в том, действительно ли Мольтке — гений. Это сомнение исчезло с тех пор как Мольтке вынужден бороться с равноценными противниками — гениями в рейхстаге. По отношению к ним он доказал, что он может также и перехитрить своих противников, если это понадобится. Сомнений больше нет: Мольтке — гений!

Что же действительно может думать Мольтке о французских вооружениях? И на этот счет у нас тоже есть некоторые указания. — Для Мольтке и Бисмарка не было тайной, что подобно тому как победы 1866 г. неизбежно вызвали во французском официальном мире призыв к реваншу за Садову, так и успехи 1870 г. с той же неизбежностью побудят официальную Россию взять «реванш за Седан». Пруссия, остававшаяся до сих пор послушным холопом России, вдруг оказалась первой военной державой Европы. Столь резкий и неблагоприятный для России сдвиг в положении дел Европы был равносилен поражению русской политики. Призыв к реваншу прозвучал в России достаточно громко. В Берлине нашли, что при таких обстоятельствах лучше всего будет как можно скорее порешить дело, не оставив русским времени для военных приготовлений. О том, что было тогда сделано с прусской стороны для подготовки войны против России, об этом, пожалуй, в другой раз. Достаточно сказать, что летом 1872 г. все было почти готово, в частности план кампании, который на этот раз не предусматривал никакого «удара в сердце». Тогда с визитом к кайзеру в Берлин приехал без приглашения русский император Александр и представил в «авторитетном месте» некие документы, которые уничтожили этот милый план. Вновь возобновленный священный союз, направленный прежде всего против Турции, отодвинул на время все же неизбежную в конце концов войну с Россией.

Этот небольшой план предусматривал, конечно, и такой случай, что Франция вступит в союз с Россией против Пруссии. В этом случае против Франции хотели ограничиться обороной. И какое же количество человек считали тогда достаточным, чтобы отразить нападение Франции?

Армию в двести пятьдесят тысяч человек!

Написано Ф. Энгельсом в конце февраля — начале марта 1874 г.

Напечатано в газете «Der Volksstaat» №№ 28 и 29, 8 и 11 марта 1874 г. в качестве передовой

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые