Том 18

К. МАРКС КОНСПЕКТ КНИГИ БАКУНИНА «ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И АНАРХИЯ»[474]

Написано К. Марксом в 1874 — начале 1875 г.

Впервые опубликовано в журнале «Летописи марксизма» № II, 1926 г.

Печатается по тексту рукописи

Перевод с немецкого

(*)[В данной работе все места из книги Бакунина, цитируемые Марксом по-русски, заключены в обычные кавычки (« »); там, где Маркс цитирует Бакунина в переводе на немецкий, даются другого рода кавычки („ “).Ред.]

(Вслед за этим на стр. 1: «Борьба» (Streit) в Интернациональном обществе рабочих).

«В Италии, как в России, нашлось довольно значительное количество таких молодых людей, несравненно более, чем в какой-либо другой стране» (стр. 7).

«Да, может быть нигде так не близка социальная революция, как в Италии» (стр. 8).

«В Италии преобладает тот нищенский пролетариат, о котором гг. Маркс и Энгельс, а за ними и вся школа социальных демократов Германии отзываются с глубочайшим презрением, и совершенно напрасно, потому, что в нем, и только в нем, отнюдь же не в вышеозначенном буржуазном слое рабочей массы, заключается и весь ум, и вся сила будущей социальной революции» (стр. 8).

Зато у немцев наоборот: там правительство,

с одной стороны, опирается на хорошее и пр. войско, а с другой — «на верноподданнический патриотизм, на национальное безграничное честолюбие и на то древнее историческое, столь же безграничное послушание и богопочитание власти, которыми отличаются поныне немецкое дворянство, немецкое мещанство» (bourgeoisie), «немецкая бюрократия, немецкая церковь, весь цех немецких ученых и под их соединенным влиянием нередко, увы! и сам немецкий народ» (стр. 11).

«Оказывается, что Пруссия съела Германию. Значит, доколе Германия останется государством», несмотря ни на какие мнимолиберальные, конституционные, демократические «и даже социально-демократические формы, она будет по необходимости первостепенной и главной представительницей и постоянным источником всех возможных деспотизмов в Европе» (стр. 11).

С середины XVI века — до 1815 г. главный источник всех реакционных движений — Австрия (id est [то есть. Ред.] как представительница Германии); с 1815 по 1848 г. — разделилась между Австрией и Пруссией с преобладанием первой из них (Меттерних) (стр. 12); «с 1815 года приступил к этому святому союзу чисто германской реакции, гораздо более в виде охотника, чем дельца, наш татаро-немецкий, всероссийско-императорский кнут» (стр. 13).

Чтобы снять с себя ответственность, немцы стараются уверить себя и других, что главным зачинщиком Священного союза была Россия. „В противность немецким социальным демократам, программа которых ставит первою целью основание пангерманского государства, русские социальные революционеры стремятся прежде всего к совершенному разрушению нашего“ (русского) „государства“ и т. д. (стр. 13).

Ради истины, те из желания защищать политику петербургского кабинета» (стр. 13), Бакунин дает немцам следующий ответ. Великий человек не упоминает даже о союзе при Екатерине и о русском влиянии на Францию со времени революции до Луи-Филиппа включительно, не говоря уж о создании Пруссии при помощи русских со времени Петра I. Не упоминает и об ее происках совместно с Англией с начала XVIII века для порабощения Европы. Он начинает с Александра I и Николая и изображает их деятельность следующим образом:

«Александр рыскал с конца в конец и много хлопотал и шумел; Николай хмурился и грозил. Но тем все и кончилось. Они ничего не сделали… потому, что не могли, оттого, что им не позволили их же друзья, австрийские и прусские немцы; им предоставлена была лишь почетная роль пугал» (bange machen), «действовали же только Австрия, Пруссия и,» „наконец, — под руководством и с позволения той и другой — французские Бурбоны против Испании“ (стр. 13, 14).

Россия только один раз выступила из своих границ — в 1849 г. для спасения Австрии от венгерской революции. Кроме того, в нынешнем веке она два раза душила польскую революцию с помощью Пруссии, столько же заинтересованной в этом, как и она сама. Разумеется, «Россия народная немыслима без польской независимости и свободы» (стр. 14).

Россия ни по уму, ни по могуществу или богатству не занимает такое преобладающее положение в Европе, чтобы голос ее был в состоянии «решать вопросы» (стр. 14).

Россия может что-нибудь сделать лишь будучи вызвана к тому какой-либо из западных держав. (Так, Фридрих II вызвал Екатерину на раздел Польши и чуть ли не Швеции.)

В отношении к революционному движению в Европе Россия, в руках прусских государственных людей, играла роль пугала, а нередко и ширм, за которыми они очень искусно скрывали свои собственные завоевательные и реакционные предприятия. После недавних побед они в этом более не нуждаются и больше этого не делают (стр. 16).

Берлин с Бисмарком — теперь видимая глава и столица реакции в Европе (стр. 16). Реакция (римско-католическая) в Риме, Версале, отчасти в Вене и Брюсселе; кнуто-реакция — в России; но живая, «умная», действительно «сильная» сосредоточена в Берлине и распространяется на все страны Европы из новой германской империи и т. д. (стр. 16).

«Федеральная организация снизу вверх рабочих ассоциаций, групп, общин, волостей и, наконец, областей и народов, это единственное условие настоящей, а не фиктивной свободы, столь же противна их [современного капиталистического производства и банковской спекуляции. Ред.] существу, как не совместима с ними никакая экономическая автономия» (стр. 17).

Зато представительная демократия (die Reprдsentativ Demokratie) соединяет два условия их успеха: «государственную централизацию и действительное подчинение государя-народа интеллектуальному управляющему им, будто бы представляющему его и непременно эксплуатирующему его меньшинству» (стр. 17).

«Суть нашей татаро-немецкой империи» (стр. 14).

Новая германская империя воинственна: должна завоевывать или быть завоеванной (стр. 17—18):

она «носит в себе неотвратимое стремление стать государством всемирным» (стр. 18). Гегемония — только скромное обнаружение этого стремления; условия его — бессилие и подчинение по крайней мере всех окружающих государств. Эту роль играла бывшая французская империя, теперь — немецкая, и «германское государство, по нашему убеждению, единственное настоящее государство в Европе» (стр. 19).

Государство (Empire, Royaume [империя, королевство. Ред.]); государь (souverain, monarque, empereur, roi [суверен, монарх, император, король. Ред.]); государствовать (regner, dominer [царствовать, господствовать. Ред.]); государь (souverain, empereur, monarque, roi). (По-немецки, наоборот, Reich первоначально не что иное, как заключенный в определенные границы участок земли (крупный или мелкий), носящий название в соответствии с народностью, населением, которому он принадлежит. Так, например, местность у Регена в Верхнем Пфальце до Фихтаха — Фихтрайх; Аахнеррайх; Франкрийк (в Нидерландах); Райх-фон-Нимвеген; Райх-фон-Меген; округ Трарбух на Мозеле до сих пор еще Грёверрайх, другая местность на Мозеле — Вестрих.)

«Государственная карьера» Франции покончена; кто сколько-нибудь знает характер французов, знает так же, как и мы (Бакунин), что если Франция долго могла быть «первенствующей державою», то второстепенное положение, даже равносильное с другими, для нее невозможно. Она будет готовиться к новой войне, к мести, к восстановлению утраченного «первенства» (ersten Rangs) (стр. 19). Но сможет ли она достигнуть его? Решительно нет. Последние события доказали, что патриотизм, эта «высшая государственная добродетель» (diese hochste Reichstugend) более не существует во Франции (стр. 19). Патриотизм высших классов [у Бакунина: «высших сословий». Ред.] только лишь тщеславие, которым, однако, как то показала последняя война, они жертвуют ради своих реальных интересов. Столь же мало патриотизма высказало и сельское население Франции. Крестьянин, с тех пор как стал собственником, перестал быть патриотом. Только в Эльзасе и Лотарингии, как бы на смех немцам, проявился французский патриотизм. Патриотизм сохранился только в городском пролетариате. За это именно на него обрушилась ненависть имущих классов. Но это не патриоты в собственном смысле слова, ибо относятся по-социалистически (по-братски к рабочим всех других стран) и стали вооружаться не против народа германского, а против германского военного деспотизма (стр. 20—22). Война началась только четыре года спустя после первого конгресса в Женеве, и интернациональная пропаганда пробудила «особливо» среди рабочих «латинского племени» новое антипатриотическое миросозерцание (стр. 22). Оно высказалось также в 1868 г. на митинге в Вене в ответ на целый ряд политических и патриотических «предложений», „сделанных южногерманскими буржуазными демократами. Рабочие ответили им, что те их эксплуатируют, вечно обманывают и угнетают и что все рабочие всех стран — их братья. Интернациональный лагерь рабочих — единственное их отечество; интернациональный мир эксплуататоров — единственные их враги“ (стр. 22, 23). В доказательство послали телеграмму к парижским братьям, как пионерам «всемирно-рабочего освобождения» (стр. 23). Ответ этот наделал много шуму в Германии; перепугал всех бюргеров-демократов, в том числе и Иоганна Якоби, и „оскорбил не только их патриотические чувства, но и «государственную веру» (den staatsreichlichen Glauben) школы Лассаля и Маркса. Вероятно по совету последнего г-н Либкнехт, в настоящее время один из глав социальных демократов Германии, но тогда еще член бюргерско-демократической партии (покойной Народной партии), тотчас отправился из Лейпцига в Вену для «переговоров» (zur Verhandlung) с венскими работниками о политической бестактности, которая дала повод к такому скандалу. Должно отдать ему справедливость, он действовал так успешно, что несколько месяцев спустя, а именно в августе 1868 г., на Нюрнбергском съезде германских работников все представители австрийского пролетариата без всякого протеста подписали узкую патриотическую программу социал-демократической партии“ (стр. 23, 24). Это обнаружило „глубокое различие, существующее между политическим направлением предводителей, более или менее ученых и буржуазных, этой партии и собственным революционным инстинктом германского или, по крайней мере, австрийского пролетариата“. Правда, в Германии и в Австрии этот инстинкт мало развился с 1868 г., зато великолепно развился в Бельгии, Италии, Испании и особенно во Франции (стр. 24). Французские рабочие сознают, что они в качестве социалистов и революционеров работают для целого мира (стр. 25), „и больше для мира, чем для себя“ (стр. 25). «Эта мечта» (dieser Traum) „стала природой французского пролетариата и выгнала из его воображения и сердца последние остатки государственного патриотизма“ (стр. 26). Французский пролетариат, призывая к оружию, был убежден, что он борется столько же за свободу и права немецкого пролетария, сколько и за свои собственные (стр. 26). „Они боролись не за величие и за почести, а за победу над ненавистной «военной силой», служившей в руках буржуазии орудием их порабощения. Они ненавидели немецкие войска не потому, что они немецкие, а потому, что они войска“ (стр. 26). Восстание Парижской Коммуны против версальского Национального собрания и против спасителя отечества — Тьера… обнаруживает вполне ту единственную страсть, которая ныне двигает французский пролетариат, для которого и т. д. существует еще лишь война социально-революционная (стр. 27). Обуреваемые социально-революционной страстью, „они провозгласили окончательное разрушение французского государства, расторжение государственного единства Франции, несовместимого с автономией французских коммун (общин). Немцы только уменьшили границы и «силу» (die Macht) их политического отечества, а они захотели совсем его «убить» (umbringen, erschlagen) и как бы для обнаружения этой изменнической цели свалили в прах Вандомскую колонну, этот величественный памятник французской славы“ (стр. 27).

«Итак, государство с одной стороны, социальная революция — с другой» (стр. 29). Борьба эта решительнее всего во Франции; уже я среди крестьян, по крайней мере в Южной Франции (стр. 30). „И вот это враждебное противоположение двух отныне непримиримых миров составляет вторую причину, по которой для Франции невозможно сделаться вновь первостепенным, преобладающим“ «государством» (стр. 30). Версальская биржа, буржуазия и пр. потеряли голову, когда Тьер объявил об эвакуации прусских войск (стр. 31). «Значит, странный патриотизм французской буржуазии ищет своего спасения в позорном покорении отечества» (стр. 31).

„Симпатии, высказываемые ныне так ясно французскими работниками к испанской революции, особенно в Южной Франции, где обнаруживается явное стремление пролетариата к братскому соединению с испанским пролетариатом и даже к образованию с ним «народной» федерации, основанной на освобожденном труде и коллективной собственности“.

Народ — Volk, Nation (natio, nasci [род, рождаться. Ред.]), нечто прирожденное, рождение.

— „наперекор всем национальным различиям и государственным границам, эти симпатии и стремления, говорю я, доказывают, что собственно для французского пролетариата так же, как и для привилегированных классов, время государственного патриотизма прошло“ (стр. 32).

«Где же такому старому, неизлечимо больному государству» (как Франция) «бороться с юным и до сих пор еще здоровым государством германским» (стр. 33). Ни одна форма государства, будь то даже социально-демократическая республика, не в силах дать народу того, что ему надо, „то есть свободной («вольной» — frei [свободной. Ред.], но также и необузданной) организации своих собственных интересов «снизу вверх» (von unten nach oben) без всякого вмешательства, опеки, насилия сверху, потому что всякое такое «государство» (Reichsherrschaft [государственность. Ред.]), даже самое республиканское и самое демократическое, даже «мнимо-народное государство» (der sogenannte Volksstaat), «задуманное г-ном Марксом, в сущности своей» не представляет ничего иного, как управление массами сверху вниз, посредством интеллигентного и по этому самому привилегированного меньшинства, будто бы лучше разумеющего настоящие интересы народа, чем сам народ“ (стр. 34, 35).

Итак, поскольку имущие классы не в силах дать удовлетворения народным страстям и народным требованиям, им только остается одно средство «государственное насилие» (Reichs-Gewalttatigkeit), одним словом, «государство», потому что «государство» именно и значит «насилие» (violence, vehemence, force [насилие, неистовство, сила. Ред.], «господство посредством насилия, замаскированного, если можно, а в крайнем случае бесцеремонного» и т. д. (стр. 35).

Тут Гамбетта не поможет; отчаянная борьба между буржуазией и пролетариатом (во Франции) „потребует употребления всех государственных (правительственных) средств и сил, так что для удержания за собой внешнего преобладания между европейскими государствами у французского государства не останется ни средств, ни сил“. «Куда же ему тягаться с империей Бисмарка!» (стр. 37). Франция должна будет подчиниться верховному руководству, дружески-попечительному влиянию Германской империи точно так, как итальянское государство подчинялось политике французского (стр. 37, 38).

Англия: влияние весьма уменьшившееся. Характерна следующая фраза:

«Еще тридцать лет тому назад оно не перенесло бы так спокойно ни завоевания рейнских провинций немцами, ни восстановления русского преобладания на Черном море, ни похода русских в Хиву» (стр. 39). Причина этой уступчивости и т. д. — борьба рабочего мира с миром эксплуатирующей, политически господствующей буржуазии (стр. 39). Там социальная революция близится и т. д. (там же).

Испания и Италия, и говорить нечего, никогда не сделаются грозными и сильными государствами — не потому, чтобы у них не было материальных средств, а потому, что «народный дух» влечет их к совершенно иным целям (стр. 39).

Кстати: Испания вновь пробудилась во время народной войны против Наполеона, которая сама была делом невежественных масс. Ничего подобного не было в Германии в 1812 и в 1813 годах: восстают только после неудачи Наполеона в России. Исключение — только Тироль (стр. 40, 41).

Между прочим:

«Мы видели, что обладания собственностью было достаточно, чтобы развратить французское крестьянство и убить в нем последнюю искру патриотизма» (стр. 42). В Германии (1812—1813) юные граждане, или, точнее, «верноподданные» (treuuntertan), возбужденные философами и поэтами, вооружились для защиты и восстановления германского государства, потому что именно в это время и пробудилась в Германии идея о государстве пангерманском. Между тем испанский народ встал «поголовно» (individuell), чтобы вновь «отстоять» (verteidigen) против жестокого и могучего поработителя свободу «родины» и самостоятельность «народной жизни» (стр. 43). С тех пор в Испании напрасно перепробованы все формы правительства — деспотического, конституционного, консервативно-республиканского и пр.; даже форма мелкобуржуазной федеральной республики вроде Швейцарской (стр. 43).

„Испанией овладел не на шутку черт революционного социализма. Андалузские и эстремадурские крестьяне, не спрашиваясь никого и не ожидая ничьих указаний, захватили земли прежних землевладельцев. Каталония, и в особенности Барселона, громко заявляют свою независимость, свою автономию. Мадридский народ провозглашает федеральную республику и не соглашается подчинить революцию будущим указам учредительного собрания. Даже на севере, находящемся в руках карлистов, совершается явно социальная революция: провозглашаются «фуэросы» (fueros), независимость областей и общин, сжигаются все судебные и гражданские акты; войско во всей Испании братается с народом и гонит своих офицеров. Началось всеобщее, публичное и частное банкротство — первое условие социально-экономической революции“ (стр. 44). „Нет более ни финансов, ни войска, ни суда, ни полиции; нет государственной силы, нет «государства», остается могучий, «свежий» (frische) народ, одержимый ныне единою социально-революционною страстью. Под коллективным руководством Интернационала и Альянса социальных революционеров он сплачивает и организует свою силу и т. д.“ (стр. 44).

В итальянском народе сохранилась только одна живая традиция абсолютной автономии не только «областей» (Provinz, Kreis, District), но и «общин» (der Gemeinden). К этому «единственному политическому понятию», существующему собственно в «народе», присоединяется историко-этнографическая «разнородность областей», говорящих на диалектах столь различных, что люди одной «области» (тоже означает en passant [кстати сказать. Ред.] — власть, сила) с трудом понимают, а иногда и вовсе не понимают людей других «областей»; однако Италия «общественно» не разъединена. Напротив, есть «общий итальянский характер и тип», по которым итальянцев можно отличить от людей всякого другого племени, даже южного (стр. 45). Разрушение новейшего итальянского «государства» будет иметь непременно результатом «вольно-общественное соединение» (стр. 46). Все это относится только к «народным массам».

Наоборот,

в «высших слоях» итальянской буржуазии, так же, как и в других странах, «с единством государственным создалось и теперь развивается все более и более социальное единство класса привилегированных эксплуататоров народного труда. Этот класс обозначается теперь в Италии общим именем консортерий… — весь» официальный мир, бюрократический и военный, полицейский и судебный; крупные землевладельцы, промышленники, купцы и банкиры; вся официальная и официозная адвокатура и литература, весь парламент (стр. 46).

Однако даже нищета (нужда) самая ужасная, даже когда она поражает «многомиллионный» пролетариат, не есть еще достаточный «залог» (Pfand) для революции… Когда человек (толпа) доведен до отчаяния, возмущение его становится уже более возможным… В отчаянии даже немец перестает быть резонером, но для того, чтобы довести его до отчаяния, требуется чрезвычайно много… И «нищета», и «отчаяние» способны лишь произвести личные, много — местные «бунты», но недостаточны, чтобы охватить «целые народные массы». Для этого требуется «общенародный идеал», вьгоабатывающийся «всегда» исторически из «глубины народного инстинкта». Да еще «вера» (Glauben) в свое право, «можно сказать, религиозная вера в это право».

Последнее, вместе с бедностью и отчаянием, составляет верный рецепт социальной революции (стр. 47, 48).

„Именно в таком положении находится итальянский народ“ (стр. 48).

Именно Интернационал (сиречь Альянс!), особенно в течение последних двух лет (1872 и 1873), весьма успешно действовал в Италии в качестве повивальной бабки этого идеала.

«Она [пропаганда Интернационала. Ред.] указала ему цель, которую он должен осуществить, и вместе с тем открыла ему пути и средства для организации народной силы» (стр. 48).

„Замечательно, что в Италии, равно как и в Испании, решительно не посчастливилось (не повезло) «государственно-коммунистической программе Маркса», а напротив, там приняли широко и страстно программу «пресловутого» (Weltberuhmten) Альянса или «Союза социальных революционеров», объявившую беспощадную войну всякому“ «господству, правительственной опеке, начальству и авторитету» (стр. 49).

„При этих условиях народ может освободиться, построить свою собственную жизнь на «самой широкой воле» всех и каждого, но отнюдь не грозить свободе других народов“ (стр. 49).

Итак, поскольку Италия и Испания признают программу Альянса, то они-де близки к социальной революции и с их стороны не приходится опасаться завоевательной политики (стр. 49).

«Маленькие государства — Швейцария, Бельгия, Голландия, Дания, Швеция, «именно по тем же причинам» (стало быть, именно потому, что они приняли программу Альянса!),

„но главным образом“, никому не грозя, вследствие своей „политической незначительности“ (стр. 49), а, напротив, имеют много причин „опасаться завоеваний со стороны новой германской империи“ (стр. 50).

Австрия — неизлечимый больной. Разделена на два государства: мадьяро-славянское и германо-славянское (стр. 50). В последнем хотят владычествовать немцы.

„Немцы, «государственники» и бюрократы, можно сказать, от природы, опирают свои претензии на своем историческом праве, то есть на праве завоевания и «давности», с одной стороны, а с другой — на мнимом превосходстве своей культуры“ (стр. 52). В последние годы немцы принуждены признать за мадьярами право на самостоятельное «существование». «Из всех племен», населяющих австрийскую империю, мадьяры после немцев «самый государственный народ» (стр. 52); они заявляют свое историческое право на господство над всеми остальными племенами, населяющими вместе с ними венгерское королевство, несмотря на то, что сами составляют немного более третьей части населения (а именно 5500000 мадьяр, 5000000 славян, 2700000 румын, 1800000 евреев и немцев, около 500000 других «племен», всего 15500000) (там же). Таким образом, Австро-Венгерская империя делится на две части: цислейтанскую славяно-немецкую с населением в 20500000 (7200000 немцев и евреев, 11500000 славян, около 1800000 итальянцев и других «племен») и мадьяро-славяно-румыно-немецкую (стр. 53).

В Венгрии

„большинство населения, подчиненное мадьярам, не любит их, против воли несет их иго, отсюда беспрерывная борьба“ (стр. 53). Мадьяры боятся восстания румын и славян. Отсюда тайный союз с Бисмарком, который, „предвидя неизбежную войну против Австрийской империи, обреченной на гибель, «заигрывает» с мадьярами“ (стр. 54).

В цислейтанской империи дело обстоит не лучше.

Там немцы хотят управлять над славянским большинством. „Немцы ненавидят славян, как господа ненавидят обыкновенно своих рабов“ (стр. 54), боятся их освобождения и т. д. „Как все завоеватели чужой земли и покорители чужого народа, немцы в одно и то же время совершенно «несправедливо» и ненавидят и презирают славян“ (там же). Прусские немцы упрекают австрийское правительство главным образом в том, что оно неспособно онемечить славян. „Это, по их убеждению, да и в самом деле, составляет величайшее преступление против общенемецких патриотических интересов, против пангерманизма“ (стр. 55) (подчеркнуто у Бакунина). В противовес этому пангерманизму австрийские славяне, за исключением поляков, выставили панславизм, такую же „отвратительнейшую нелепость“, „свободопротивный и народоубийственный идеал“ (стр. 55).

К этому месту дано примечание, в котором г-н Бакунин грозится рассмотреть этот вопрос подробнее; здесь же он лишь призывает русскую революционную молодежь противодействовать этому: он признает, что русские агенты действуют в этом направлении среди австрийских славян, уверяя их, что царь намерен освободить их страну от германского ига, и „это в то самое время, когда петербургский кабинет «явным образом» продает и предает Бисмарку всю Богемию с Моравией в вознаграждение за обещанную помощь на Востоке“.

Каким же образом случилось, что в австрийско-славянских землях имеется целый класс образованных и т. д. людей, которые ждут со стороны русских либо освобождения, либо даже „создания великого царства славянского под державой русского царя?“ (стр. 57).

Это только показывает, „до какой степени эта проклятая немецкая цивилизация, по существу своему «буржуазная» и потому «государственная», успела проникнуть в души даже патриотов славянских… они остаются вполне немцами, хотя цель, к которой они стремятся, антинемецкая; немецкими путями и средствами они хотят, думают освободить славян из-под немецкого ига. По своему немецкому воспитанию они не понимают другого способа освобождения, как посредством образования славянских государств или единого могущественного славянского государства. Они ставят себе, таким образом, и цель совершенно немецкую, потому что «новейшее государство», централистическое, бюрократическое, полицейско-солдатское, вроде, например, новой германской или «всероссийской» империи, есть «создание» чисто немецкое; в России оно было прежде с примесью татарского элемента, «но за татарскою любезностью, право, и в Германии теперь дело не станет»“ (стр. 57).

„По всей своей природе, по всему существу своему славяне решительно племя не политическое, то есть не «государственное». Напрасно чехи «поминают» (erwahnen) свое великое царство Моравское, а сербы — царство Душана. Все это — эфемерные явления или древние басни. Верно то, что ни одно славянское племя само собой не создало «государства»“ (стр. 57).

Польская монархия-республика:

основана под двойным влиянием германизма и латинизма, после того как славянский народ («холоп» — Leibeigener, Knecht [крепостной, слуга. Ред.]) был совершенно порабощен шляхтой, которая, по мнению многих польских историков, например «Мицкевича», не была славянского происхождения (стр. 58).

Богемское государство (чешское):

склеено по образу и подобию немецкого, под открытым влиянием немцев, и поэтому так рано стало органической частью германской империи.

Русская империя:

татарский кнут, византийское «благословение» (Segen) и немецкое чиновно-военное и полицейское просвещение (стр. 58).

„Итак, несомненно, что славяне никогда своею собственной инициативой «государства» не слагали… потому что никогда не были завоевательным племенем. Только народы завоевательные создают «государство», и создают его непременно себе на пользу, в ущерб покоренным народам“. Славяне были совсем мирными земледельческими племенами, жили отдельно и независимо в своих общинах, управляемых («управлять» означает также regieren [править. Ред.]) по патриархальному обычаю «стариками» на основании «выборного начала», общинной собственности на землю, без дворянства, без особой касты жрецов, были все равны между собою, „осуществляя в патриархальном и, следовательно, в несовершенном виде идею человеческого братства“. Никакой политической связи между общинами, только связь для защиты от иноземных нашествий; никакого славянского «государства», зато связь общественная, братская между всеми славянскими племенами, в высшей степени гостеприимными (стр. 58, 59). „При такой организации они были беззащитными против нападений и захватов воинственных племен, особенно германцев, стремившихся распространить повсюду свое господство“ (стр. 59). „Славяне отчасти истреблены, большею же частью покорены турками, татарами, мадьярами, а главным образом немцами“ (стр. 59). „Со второй половины Х века начинается мученическая, но также и героическая история их рабства“ (стр. 59).

„К несчастью для Польши, ее «руководящие партии» (seine leitenden Parteien), до сих пор еще преимущественно шляхетские, не отказались еще от своей «государственной» программы, и вместо того, чтобы искать освобождения и «обновления» своей «родины» в социальной революции, повинуясь древним предрассудкам, ищут их то в покровительстве какого-нибудь Наполеона, то в союзе с иезуитами и австрийскими феодалами“ (стр. 61).

В нашем веке пробудились также и западные, и южные славяне; средоточием первых является Богемия, а вторых — Сербия (стр. 61, 62).

Последнее выражение «государства» — пангерманская империя: „его дни сочтены, и от падения его все народы ждут своего окончательного избавления… Неужели славянам стало завидно, что немцы заслужили ненависть всех остальных народов Европы!“ (стр. 63).

Англия для этого человека, политикана из кафе, не существует, — Англия, эта истинная вершина буржуазного общества в Европе.

Либо никакого славянского «государства», либо же одно громадное, всепоглощающее панславистское, «кнутовое, С.-Петербургское» (стр. 64, 65).

Пангерманской централизации невозможно также противопоставить панславянскую федерацию вроде Соединенных Штатов (стр. 66). Федерация в Северной Америке возможна только потому, что на американском континенте в соседстве с великой республикой нет ни одного могучего «государства» вроде России, Германии или Франции. Итак, чтобы противодействовать на «государственном» или политическом поприще торжествующему пангерманизму, остается одно только средство — создать панславянское «государство».

Общее славянское рабство под «всероссийским кнутом» (стр. 67). Но и это невозможно. В Европе количественно почти на одну треть больше славян, чем немцев. Несмотря на это никогда панславянское государство не сравняется могуществом и настоящею «государственно-военной» силой с империей пангерманской. Почему? „Потому что в немецкой крови, в немецком инстинкте, в немецкой традиции есть страсть «государственного» порядка и «государственной» дисциплины“; у славян же наоборот: „поэтому, чтобы дисциплинировать их, надо держать их под палкой, в то время как всякий немец с «убеждением» (auf Ьberredung) свободно съел бы палку. Его свобода состоит именно в том, что он «вымуштрован» и «охотно преклоняется» перед всяким начальством. Притом немцы — народ серьезный и работящий; они учены, бережливы, «нарядливы, отчетливы и расчетливы», что не мешает им, когда надо, а именно, когда того хочет начальство, отлично драться. Они доказали это в последних войнах. К тому же их военная и административная организация доведена до наивозможнейшей степени совершенства, степени, которой никакой другой народ никогда не достигнет. Так вообразимо ли состязаться с ними на поле «государственности»?“ (стр. 68, 69).

„Немцы ищут жизни и свободы своей в «государстве»: для славян же «государство» — гроб. Они ищут своего освобождения вне «государства», не только в борьбе против немецкого «государства», но во «всенародном бунте» против всякого «государства», в социальной революции“ (стр. 69). „Но «государства» сами не валятся; их может только повалить всенародная и всеплеменная, интернациональная социальная революция“ (стр. 69).

Противогосударственная природа, составлявшая до сих пор их [славян. Ред.] слабость, теперь, наоборот, для нынешнего народного движения составляет их силу (стр. 69).

Приближается время полного освобождения «чернорабочих масс» и „их вольной общественной организации «снизу вверх» без всякого «правительственного» (dirigierende, regierungsmassige) вмешательства, при помощи вольных экономических, «народных» (dem Volk gehцrig, цffentlich) «союзов» (Verbindung, Allianz, Koalition, Bundnis), «помимо» всех старых государственных границ и всех национальных различий, на одном основании производительного труда, общечеловеческого и вполне солидарного при всем своем разнообразии“ (стр. 70).

„Национальность не есть общечеловеческое начало, а есть исторический, местный факт, имеющий несомненное право, как все «действительные» и безвредные факты, на общее «признание». Всякий народ или даже «народец» имеет свой особый характер, свою манеру, составляющие «именно» (grade) суть национальности, суть результата всей исторической жизни и всех условий жизни национальности. Всякий народ точно так же, как и всякое лицо, есть «поневоле» то, что он есть, и имеет несомненное право быть самим собой“. Отсюда вытекает все так называемое «национальное право» (стр. 70).

Но из этого не следует, чтобы один выставлял свою национальность. другой свою индивидуальность, как «особые» начала. „Чем меньше они думают о себе и чем более «проникаются» общечеловеческим «содержанием», тем более оживотворяется и получает смысл национальность одного и индивидуальность другого“ (стр. 71). Так и славяне только тогда завоюют «свое законное место» в истории и в свободном братстве народов, когда они проникнутся вместе с другими мировыми интересами (стр. 71).

„В Германии реформация очень скоро утратила характер «бунта», несвойственного немецкому темпераменту, и приняла вид «мирной государственной» реформы, послужившей немедленно основанием для «самого правильного», систематического, ученого государственного деспотизма. Во Франции после долгой и кровавой борьбы, послужившей не мало к развитию свободной мысли в этой стране, они (стремления к реформе) были раздавлены торжествующим католицизмом. В Голландии, в Англии, а вслед за тем и в Соединенных Штатах Америки они создали новую цивилизацию, по сущности своей «антигосударственную», но «буржуазно-экономическую» и либеральную“ (стр. 72).

Это место очень характерно для Бакунина; подлинно капиталистическое государство для него антиправительственно; во-вторых, различие в развитии Германии, с одной стороны, Голландии и Англии — с другой, он выводит не из изменившихся условий мировой торговли, а и т. д.

Религиозная Реформация породила в цивилизованном человечестве два главных направления: — недурно тоже, что Возрождение он рассматривает только sub specie [под углом зрения. Ред.] религии — экономическое и либерально-«буржуазное» — особенно Англия, а затем и Америка, — ,,и деспотически-«государственное», по сущности своей также «буржуазное» — слово burgerlich служит ему как для капитализма, так и для средневекового мещанства в Германии — и протестантское, хотя и смешанное с дворянским католическим элементом, впрочем, вполне подчинившимся «государству». Главными представителями этого направления были Франция и Германия —– сначала австрийская, потом прусская“ (стр. 73). Французская революция основала новый общечеловеческий интерес, идеал полнейшей человеческой свободы, но только исключительно на политическом поприще; противоречие, неосуществимость политической свободы; свобода в «государстве» — ложь. Породила два главных направления. Систематическая эксплуатация пролетариата и обогащение меньшинства. На этой эксплуатации народа одна партия хочет основать демократическую республику, другая, более последовательная, — монархический, то есть откровенный «государственный» деспотизм (стр. 73).

Против всех этих стремлений — новое направление, „прямо ведущее“ … к Бакунину (стр. 74).

Итак, славянский пролетариат должен войти целой массой в Международное Товарищество Рабочих (стр. 75). „Мы уже имели случай упомянуть о великолепном заявлении интернационального братства венскими работниками в 1868 г.“ (стр. 75) против пангерманской программы. Но австрийские рабочие не сделали необходимых дальнейших шагов, „потому что были остановлены (удержаны) на первом шагу германо-патриотической пропагандой г-на Либкнехта и других социальных демократов, приехавших вместе с ним в Вену, кажется, в июле 1868 г., именно с целью отвлечь (совратить) верный социальный инстинкт австрийских работников с пути интернациональной революции и направить его к политической агитации в пользу основания «государства», называемого ими «народным» (Volksstaat), разумеется, пангерманского, — одним словом, для осуществления патриотического идеала князя Бисмарка, только на социально-демократической почве и посредством так называемой легальной «народной агитации»“ (стр. 76).

„Для славян это значило бы подчиниться добровольно немецкому игу, а это «противно» всякому славянскому сердцу (стр. 77). Вследствие того мы не только не станем уговаривать братьев славян вступить в ряды социал-демократической партии немецких рабочих, руководимых диктаторской властью гг. Маркса и Энгельса, а за ними — гг. Бебеля, Либкнехта и нескольких литераторствующих евреев; мы, напротив, должны употребить все усилия, чтобы отвратить славянский пролетариат от самоубийственного «вступления» в «союз» с этой партией, отнюдь не «народной», но по своему направлению, по целям и средствам чисто «буржуазной» и к тому же исключительно немецкой, то есть «славяно-убийственной»“ (стр. 77).

Славянский пролетариат не только не должен вступать в союз с этой партией, но должен держаться от нее подальше, зато тем теснее примкнуть к Международному Товариществу Рабочих. Отнюдь не должно смешивать немецкую партию социал-демократов с Интернационалом (стр. 77). Политически-патриотическая программа первой не имеет почти ничего общего с программой последнего, наоборот, совершенно противоположна ей. На Гаагском конгрессе марксисты пробовали навязать ее всему Интернационалу. Но эта попытка вызвала всеобщий громкий протест со стороны Италии, Испании, части Швейцарии, Франции, Бельгии, Голландии, Англии, даже отчасти Соединенных Штатов Америки, так что всему свету стало ясно, что немецкой программы, кроме немцев, не хочет никто (стр. 78).

Славянский пролетариат должен войти массами в Интернационал, образовать секции, а если окажется нужным, то и «общеславянскую федерацию» (стр. 78).

Сербия, «Сербское княжество»: после освобождения от турок сербы основали «государство», иго которого тяжелее турецкого (стр. 79). Отдано жертвой бюрократическому «грабежу» и деспотизму (там же). В турецкой Сербии нет ни дворянства, ни очень больших земельных собственников, ни промышленников, ни чрезвычайно богатых купцов; образовалась новая бюрократическая аристократия, большей частью воспитанная на казенный счет в Одессе, Москве, Петербурге, Вене, в Германии, Швейцарии, в Париже (стр. 79).

Болгары знать ничего не хотят о сербском «душановском царстве»; точно так же «хорваты» и «черногорцы» и боснийские сербы. Для всех этих стран есть лишь один путь к спасению и объединению — социальная революция, но «никак не государственная война», которая может привести только к их покорению Россией или Австрией или обеими вместе (стр. 86).

В чешской Богемии, к счастью, царство и венец Венцеслава еще не восстановлены; венское начальство обращается с ней как с простой провинцией, не пользующейся даже привилегиями какой-нибудь Галиции, а между тем в Богемии столько же политических партий, сколько их в любезном [У Бакунина: «в любом». Ред.] славянском «государстве». „Да, этот проклятый немецкий дух политиканства и «государственности» так проник в образование чешского юношества, что оно подвергается серьезной опасности «утратить» вконец возможность «понимать свой народ»“ (стр. 86). „Во всех австрийских городах, где славянское население смешано с немецким, славянские работники принимают самое энергическое участие во всех общих заявлениях пролетариата. Но в этих городах не существует почти других рабочих ассоциаций, кроме тех, которые признали программу социал-демократии Германии, так что на деле славянские работники, увлеченные своим социально-революционным инстинктом, вербуются в партию, прямая и громко признанная цель которой — создание пангерманского «государства», то есть огромной немецкой“ «тюрьмы» (стр. 88).

Им надлежит признать программу руководимого Бакуниным Интернационала (стр. 89) (в качестве специального вербовочного бюро рекомендуется (стр. 89, примечание) славянская секция в Цюрихе, принадлежащая к Юрской федерации).

Австрия (заключение).

Империя существует еще только благодаря расчетливому долготерпению Пруссии и России, не желающих пока приступить к ее разделу, потому что каждая из них надеется при удобном случае захватить кусок побольше.

Россия:

„Полезная конституция для народа может быть только одна — разрушение (русской) империи“ (стр. 96).

Обладает ли она военной силой, чтобы состязаться с новой германской империей? Только в этом в настоящее время политический вопрос в России (там же). „Вопрос этот… поставлен с неотвратимой необходимостью новым положением Германии, которая «за одну ночь (uber Nacht) выросла в огромное и всесильное государство». Но вся история свидетельствует, и рациональная логика подтверждает, что два равносильных государства не могут одновременно существовать рядом. Одно из них должно покорить себе другое“ (стр. 97). Это необходимо для Германии. „После долгого, долгого политического унижения она вдруг стала могущественнейшей державою на континенте Европы. Может ли она терпеть, чтобы рядом, так сказать, у самого ее носа, стояла держава, вполне от нее независимая, ею еще не побежденная и смеющая равняться с нею; к тому же еще держава русская, «самая ненавистная»!“ (стр. 97).

„Мы думаем, что мало русских, которые не знали бы, до какой степени немцы, все немцы, а главным образом немецкие буржуа, и под их влиянием, увы! и сам немецкий народ, ненавидят Россию“ (стр. 97). Эта ненависть — одна из сильнейших национальных немецких страстей (стр. 98).

Вначале — почтенная ненависть немецкой цивилизации к татарскому варварству (стр. 98). В 20-х годах протест политического либерализма против политического деспотизма (там же). Они возложили всю ответственность за Священный союз на Россию (там же). В начале 30-х годов симпатии к полякам, ненависть к русским, как усмирителям польского восстания (там же). Опять позабыли, что Пруссия помогала при усмирении Польши; Пруссия помогала, потому что с победой поляков вся прусская Польша восстала бы, что „убило бы в корне «возникавшее могущество» прусской монархии“ (там же).

Во второй половине 30-х годов — новая причина для ненависти против России, придавшая этой ненависти политически-национальный характер, — поднялся славянский вопрос: образование в Австрии и в Турции славянской партии, надеявшейся и ожидавшей помощи из России. Панславянская республиканская федерация — к ней стремились декабристы (Пестель, Муравьев-Апостол и пр.). Николай перенял эту мысль, но в виде панславистского, единого и самодержавного «государства» под его железным скипетром. В начале 30-х и 40-х годов стали отправляться из Петербурга и Москвы русские агенты в славянские земли, одни официально, другие добровольно и бесплатно; последние принадлежали к московскому обществу славянофилов. Среди южных и западных славян распространялась панславистская пропаганда. Много брошюр, отчасти написанных по-немецки, отчасти переводных. Испуг пангерманской публики. Богемия — русская! Это лишило их аппетита и сна (стр. 99). С тех пор — величайшая ненависть к России; русские, со своей стороны, не любят немцев. Возможно ли при этих условиях соседство двух государств, «всероссийской» и пангерманской империй? (стр. 100). Однако причины для соблюдения мира были, да и теперь еще существуют для обеих. Во-первых: Польша (там же). Австрия — не за раздел и т. д. Для нее Польша — защита от России и Пруссии. Во-вторых: Австрия, которую они желают поделить. Раздел Австрии разъединит их, но ничто до этого раздела (стр. 100—102). В-третьих: новая германская империя, ненавидимая всеми, не имеет никаких союзников, кроме России, разве что Соединенные Штаты. Остается еще много сделать для реализации идеи пангерманского государства: отнять у французов всю Лотарингию, проглотить Бельгию, Голландию, Швейцарию, Данию, Скандинавский полуостров, русские прибалтийские провинции, чтобы одной владычествовать над Балтийским морем. Она оставляет Венгрию мадьярам, Галицию с австрийской Буковиной русским, захватывая для себя всю Австрию до Триеста (включительно) и Богемию, которую русский кабинет и не думает оспаривать… „Мы“ (Бакунин) „положительно знаем, что насчет более или менее отдаленного деления австрийской империи уже давно ведутся тайные переговоры, между дворами петербургским и германским“, причем они, разумеется, стараются взаимно надуть друг друга. Прусско-германская империя одна не способна осуществить эти широкие планы: „ поэтому союз с Россией составляет и будет еще долго составлять «насущную необходимость»“. То же и для России. „Завоевания во все стороны и во что бы то ни стало — нормальное условие жизни Российской империи“. Но в какую же сторону? На запад или на восток? Западный путь — панславистский и союз с Францией против соединенных военных сил Пруссии и Австрии, при вероятном нейтралитете Англии и Соединенных Штатов. Другой (восточный) путь ведет в Индию, Персию, Константинополь. На нем враги — Австрия, Англия, вероятно, с ними и Франция; союзники — Германия и Соединенные Штаты (стр. 102—104).

Первый путь (панславистский, против Германской империи). Помощь Франции ничего не стоит; ее единство навсегда разрушено и т. д.; путь этот революционный, ведет к возмущению народов, в частности славянских, против их законных «государей», австрийского и прусско-германского. Николай откинул этот путь по инстинкту, из принципа и т. д. (!)

К тому же «нельзя не признать, что для всероссийской государственности освобождение Польши решительно невозможно». Целые века длилась борьба между двумя формами «государства»: «воля шляхетская» или „царский кнут“. Поляки часто казались близки к победе. Но лишь только народ восстал в Москве в 1612 г., а затем последовало восстание малороссийского и литовского «хлопства» под предводительством Богдана «Хмельницкого», — как всему конец. „Русский кнут победил благодаря народу“.

Это признание сделано на стр. 110.

На развалинах шляхетско-польского «государства» основалась «всероссийская» империя кнута. „ Лишите ее этой основы, отберите области, входившие до 1772 г. в состав польского «государства», и всероссийская империя исчезнет“ (стр. 110). Это — самые богатые, плодородные и населенные провинции; в случае их отпадения богатство и могущество Российской империи уменьшится наполовину. За этой потерей последует и потеря «Прибалтийского края», и если действительно польское государство возродится к новой жизни, оно вырвет у России всю Малороссию, которая сделается или польской областью, или независимым «государством». Таким образом утрачена будет и черноморская граница, так что Россия будет отрезана со всех сторон от Европы и загнана в Азию.

Иные полагают, что русская империя может отдать Польше по крайней мере Литву. «Нет». Соседство «Москвы» и Польши по необходимости поведет польский патриотизм к завоеванию прибалтийских провинций и Украины. Довольно освободить только нынешнее Царство Польское, и Варшава тотчас соединится с Вильно, Гродно, «Минском», Киевом, не говоря уже о Подолии и Волыни. Поляки такой беспокойный народ, что им нельзя оставить ни одного местечка свободным; оно сейчас же станет центром постоянной конспирации. В 1841 г. оставался один вольный город Краков, и Краков сделался центром общереволюционного сопротивления. Российская империя может продолжать свое существование только при условии «душить» Польшу по муравьевской системе… Народ русский не имеет ничего общего с русской империей, интересы их противоположны.

По этому поводу Бакунин выдвигает следующее положение, бессмысленное с точки зрения его собственной системы : „Как скоро империя русская рушится, и народы великорусский, малорусский, белорусский и другие восстановят свою свободу, для них не «страшны» будут честолюбивые замыслы польских «государственных» патриотов“ (comment donc! [еще бы! Ред.]); „они могут быть убийственны только для империи” (стр. 111). Поэтому царь добровольно никогда не согласится отпустить на волю ни малейшей части Польши. „А не освободив поляков, может ли он призвать к бунту славян?” (стр. 104—111).

А во времена Николая путь панславизма еще обещал больше выгод, чем в настоящее время. Тогда можно было еще рассчитывать на восстание мадьяр и итальянцев против Австрии. Теперь же Италия осталась бы, вероятно, нейтральней, так как Австрия теперь (в таком случае) добровольно отдала бы ей немногие итальянские земли, которыми она еще владеет. Мадьяры, с учетом их собственных «государственных» [У Бакунина: «господствующих». Ред.] отношений к славянам, со всей страстью приняли бы сторону немцев против России. Русский император мог бы только рассчитывать на содействие более или менее деятельное со стороны австрийских славян; если бы он хотел поднять и турецких, то новый враг — Англия. Но в Австрийской империи только 17 миллионов славян; за вычетом 5 миллионов на Галицию, где поляки парализовали бы русин, остается 12 миллионов, за исключением еще тех, которые завербованы в австрийское войско и по обычаю всякого войска стали бы драться, против кого начальство прикажет.

Эти 12 миллионов у Бакунина все — исключительно мужчины и притом взрослые.

Они не сосредоточены в одном или нескольких пунктах, а разбросаны по всему пространству Австрийской империи, говорят на весьма различных диалектах [У Бакунина: «наречиях». Ред.], перемешаны с немцами, мадьярами, итальянцами, румынами. „Этого очень много, чтобы держать в постоянной тревоге австрийское правительство и вообще немцев, но слишком мало, чтобы доставить русским войскам серьезную опору против соединенных сил прусской Германии и Австрии“. Русское правительство это знает и не думает вести панславистскую войну против Австрии, которая необходимо превратилась бы в войну против целой Германии. Однако посредством своих агентом оно ведет настоящую панславистскую пропаганду в австрийских владениях. Для него полезно иметь таких слепых и т. д. приверженцев во всех австрийских областях. „Это парализует, связывает, беспокоит австрийское правительство и усиливает влияние России не только на Австрию, но на целую Германию. Императорская Россия возбуждает австрийских славян против мадьяр и немцев, очень хорошо зная, что в конце концов предаст их в руки немцев и мадьяр“ (стр. 112—113).

На западном панславистском пути России придется воевать со всеми немцами, прусскими и австрийскими, с мадьярами и с поляками. Способна ли Россия в войне наступательной, какую ей пришлось бы вести ввиду мнимого освобождения славян, справиться хотя с одной только прусской Германией? Русский народ нисколько не будет заинтересован в войне, подобно тому, как народы вообще не интересуются чисто политическими правительственными войнами; исключением в новейшей истории был только Наполеон I, который, однако, считался продолжателем революции; а по существу — единственным исключением была последняя прусская война против Второй империи. Пангерманский интерес перевешивал тогда всякий другой интерес в умах и сердцах всех немцев без различия, и это составляет в настоящее время специальную силу Германии…

Русские не выказали интереса к своему правительству даже во время Крымской войны, „не завоевательной, а оборонительной“.

Это на стр. 117; а война против Наполеона III, очевидно, была, наоборот, чисто наступательной?

Русский крестьянин не знает даже, что он славянин… Для славянских народов война против всех «государств» сначала в союзе с латинскими народами, которым, так же как и славянам, угрожает завоевательная политика немцев… С немцами лишь тогда, когда они тоже станут анти-«государственниками»… Но до тех пор союз славян с латинскими народами против немецкой завоевательной политики остается необходимостью… „Странное назначение немецкого племени! Возбуждая (пробуждая) против себя общие опасения и общую ненависть, они соединяют народы“… „В этом смысле и русский народ — вполне славянский народ“. Однако враждебность эта не простирается так далеко, чтобы он по собственному почину стал воевать против них; она скажется лишь, когда немцы сами придут в Россию и вздумают хозяйничать в ней — но никакого участия в наступательной войне против немцев… Но достаточно ли средств правительственных, финансовых и военных против Германии?.. В рассматриваемом случае (наступление русских) немцам пришлось бы сражаться у себя дома, и «на этот раз» произошло бы действительно «поголовное» восстание всех классов и всего населения Германии (стр. 114—120).

Русский офицер — лучший человек, нежели немецкий… цивилизованный дикий зверь… Немцы, в особенности офицеры и чиновники, соединяют образование с варварством, ученость с лакейством… Но для регулярной армии нет ничего совершеннее немецкого офицера; вся его жизнь: повиноваться и командовать… Немецкий солдат ditto [тоже. Ред.] образцовый солдат для регулярного войска как по природе, так и по дрессировке… Укрощают сначала тело, а тем самым и дух солдата… Дисциплина и т. д… Немецкое офицерство имеет перед офицерством других народов преимущество знания, теоретического и практического знакомства с военным делом, горячей и совершенно педантической преданности военному ремеслу, точности, аккуратности, «выдержки», «терпения» (hartnackige Ausdauer) и к тому же относительной «честности» (Ehrenhaftigkeit). Организация и вооружение немецкой армии существуют в действительности, а не только на бумаге, как у Наполеона III, как будет у нас. К тому же административный, гражданский и в особенности военный контроль, так что продолжительный обман невозможен.

„У нас же, напротив, снизу доверху и сверху донизу рука руку моет, вследствие чего дознание истины становится почти невозможным“ (стр. 121—128).

Последняя фраза — стр. 128.

Если Россия сможет выставить даже миллион солдат, половину надо будет оставить внутри страны для наблюдения за возлюбленным народом. Сколько понадобится уже для одной Украины, Литвы, Польши! (стр.128).

У Германии будет действительно «миллионная» армия, по организации, «вымуштровке», духу, науке, вооружению — первая в мире. А за нею весь вооруженный народ, „который, вероятно, не встал бы против французов, если бы в последней войне победил не Фриц прусский, а Наполеон III, но который против русского «вторжения» встанет поголовно“… А где будет русский миллион? На бумаге… Где офицеры и вооружение?.. Нет денег… Из пяти миллиардов, полученных немцами от французов, по крайней мере два — на вооружение. „Да, вся Германия обратилась теперь в грозный, во все стороны щетинящийся арсенал“. При первом вашем шаге в Германию вы будете разбиты наголову, и ваша наступательная война тотчас же превратится в оборонительную; немецкие войска вступят в пределы всероссийской империи. Тогда — всеобщее восстание русского народа? „Да, если немцы вступят в русские «области», пойдут, например, прямо на Москву; но если они этой глупости не сделают, а пойдут севером на Петербург, через балтийские провинции, в которых найдут — не только между мещанством, протестантскими пасторами и жидами, недовольными баронами и их детьми, студентами, но также и среди наших бесчисленных остзейских генералов, офицеров, высших и низших чиновников, наполняющих Петербург и разбросанных по всей России, — много приятелей, — мало того, они подымут против русской империи Польшу и Малороссию“ (стр. 128—131).

У поляков нет более опасного и злого врага, нежели Бисмарк. „Кажется, что он поставил задачей своей жизни «стереть» (abzuwischen) их с лица земли. И все это не помешает ему призвать поляков к бунту против России, когда того потребуют интересы Германии. И несмотря на то, что поляки ненавидят его и Пруссию, чтобы не сказать всю Германию, в чем поляки «не хотели бы сознаться, хотя в глубине их души не менее, чем у всех других славянских народов, живет та же самая историческая ненависть против немцев»… — поляки несомненно подымутся на зов Бисмарка“ (стр. 133).

„В Германии и самой Пруссии уже очень давно существует многочисленная и серьезная политическая партия, даже три партии: либерально-прогрессивная, чисто демократическая и социал-демократическая, вместе составляющие несомненное большинство в парламентах германском и прусском и еще более решительное в самом обществе; партии, которые, предвидя и отчасти желая и как бы вызывая войну Германии против России, поняли, что восстание и восстановление Польши «в известных пределах» [Подчеркнуто и у Бакунина. Ред.] будет необходимым условием этой войны“ (стр. 133). Ни Бисмарки ни одна из этих партий не намерены возвратить Польше все отторгнутые у нее Пруссией части: ни Кенигсберга, ни Данцига, ни даже малейшего клочка Западной Пруссии; и из Познанского герцогства — очень немного. Зато они отдадут им всю Галицию со «Львовом» и Краковом, так как все это теперь австрийское, и столько из русской части, сколько сами поляки в силах будут взять. Кроме того, деньги, оружие и военную помощь, само собой разумеется, в виде польского займа с немецкой гарантией. Поляки с радостью за это ухватятся… За немногими исключениями поляки нисколько не занимаются славянским вопросом; им «гораздо понятнее и ближе мадьяры»… У поляков многочисленные партии, но в основе — всегда восстановление польского «государства» в границах 1772 года. Различие между партиями лишь в том, что одни считают единственно правильным для этой цели такой путь, а другие — другой… Бисмарк потребует от них формального отречения от большей части старых польских земель, ставших теперь прусскими… Правда, etrange Pologne [странная Польша. Ред.] восстановленная под покровительством графа Бисмарка. Но лучше «странная» Польша, чем никакой; кроме того, подумают поляки, потом можно будет и освободиться от покровительства Бисмарка… Польша встанет, Литва ditto, затем небольшая буря, и встанет Малороссия… Польские патриоты — горе-социалисты, и у себя дома они не станут заниматься социально-революционной пропагандой; а если бы и захотели, Бисмарк не позволил бы — «слишком близко к Германии»; но в России и против России это можно. Для немцев и поляков полезен крестьянский «бунт» в России, и это им не трудно; сколько поляков и немцев рассеяно по России, все они союзники Бисмарка и Польши: „вообразите себе наше положение: войска наши, разбитые наголову, бегут; за ними вслед к Петербургу идут немцы, а на юге и западе, на «Смоленск» и на Малороссию идут поляки, — и в то же самое время, возбужденный внешней и внутренней пропагандою, в России и в Малороссии всеобщий крестьянский, торжествующий бунт“ (на стр. 138 эта фраза)… Немецкое «государство» таким образом совершенно отрезало бы русское от Европы.

„Мы говорим, разумеется, об империи“ (русской), „а не о русском народе, который, когда ему будет нужно, найдет или «пробьет себе» (пробиться — sich brechen, durchschlagen, percer, se faire jour) «всюду» (uberall, allenthalben) «дорогу» (einen Weg)“ (этот абзац на стр. 138—139).

Итак, в то время как русский народ действует как целое и пробивает себе дорогу, чтобы не быть отрезанным от Европы, эти анархисты ведут войну политическую. Чего же хочет Бакунин? Немцы и поляки разрушают Российскую империю, но вызывают в то же время всеобщее победоносное восстание крестьян в России. Бисмарк и поляки никоим образом не будут препятствовать этим крестьянам проявить себя «анархистски». Наоборот: они ведут среди них пропаганду более действенную, нежели «всемирно-известный» Альянс; и лишь после того, как это анархистское состояние возрастет в достаточно широких размерах, — огонь перекинется на латинских и славянских братьев. Будет ли это следствием войны России против Германии или vice versa [наоборот. Ред.] — по существу ничего не изменится. К слову сказать, так как в Сербии, по Бакунину, кроме народа существует только „класс чиновников“, то в чем же будет состоять сербская социальная революция, как не в устранении чиновничьего класса, который один составляет там «государство»? (стр. 138—139).

Итак, для всероссийской империи путь в Европу ныне закрыт; от се ворот ключи хранит граф Бисмарк, который ни за что в мире не вручит их князю Горчакову. Но если закрыт путь северо-западный, то остается южный и юго-восточный, Бухара, Персия, Афганистан, Ост-Индия, наконец, Константинополь. Уже давно русские политики обсуждают вопрос, не перенести ли столицу и центр тяжести империи из Петербурга в Константинополь. Правда, эти ненасытные патриоты желают и того и другого — и Балтийское море, и Константинополь. Но начинают отказываться: особенно открыли им глаза события последних лет, а именно „присоединение Шлезвиг-Гольштейна и Ганновера к прусскому королевству, обратившемуся непосредственно через это в северную морскую державу“ (стр. 139).

„Аксиома, всем известная, что не может ни одно «государство» стать в числе первенствующих держав, не имея обширных морских границ, обеспечивающих непосредственное сообщение его с целым светом и позволяющих ему принять участие прямое в мировом движении, как материальном, так и общественном, «политически-нравственном»“ (politisch-sittlichen) … без этого вскоре застой… Китай… Есть много равных условий для того, чтобы народ, «замкнутый» (konsolidiert) в «государство», мог принять участие в мировом движении; сюда «принадлежит» (gehort) «природный ум и прирожденная энергия», образованность, способность к производительному труду «и самая обширная внутренняя свобода, столь невозможная, впрочем, для масс в государстве». „Но к этим условиям также принадлежит непременно морское плавание, морская торговля, потому что морские сообщения, по своей относительной дешевизне, скорости, а также и свободе, в том смысле, что море никем не присвоено, превосходят все другие… включая и железные дороги. Может быть, воздухоплавание окажется еще более удобным во всех отношениях и будет особенно важно, так как окончательно «уравняет» (nivelliert) условия развития и жизни для всех стран“.

Это для Бакунина главное — «нивелировка», например, всей Европы до уровня словака — продавца мышеловок… „Но пока что мореплавание остается главным средством для“ «преуспеяния народов» (Wohlfart, grosse Fortschritt der Volker). Вот единственное место, где г-н Бакунин говорит об экономических условиях и усматривает, что они создают условия и различия между народами, независимые от «государства».

Когда не будет более «государств» (Staaten) и на развалинах всех государств возвысится „совершенно свободно и организуясь снизу вверх вольный братский союз вольных производительных ассоциаций, общин и «областных» федераций, обнимающих безразлично, потому что свободно, людей всех языков и народностей, тогда путь к морю будет равно открыт для всех: для береговых жителей непосредственно, а для живущих в отдалении от моря — посредством железных дорог, освобожденных вполне от всяких «государственных попечений» (Sorge, Fursorge, Pflege), «взиманий» (l'action de prendre), пошлин, ограничений, придирок, запрещений, позволений и вмешательств. Но даже и тогда морские береговые жители будут иметь множество естественных преимуществ, не только материальных, но и умственно-нравственных. Непосредственное прикосновение к мировому рынку и вообще к мировому движению жизни развивает чрезвычайно и без того не нивелированные отношения; при всем том внутренние жители, лишенные этих преимуществ, будут жить и развиваться ленивее и медленнее прибрежных. Вот почему так важно будет воздухоплавание… Но до тех пор… прибрежные жители останутся во всех отношениях передовыми и будут составлять род аристократии в человечестве“.

Например, Бретань!

А разница между равниной и горной местностью, бассейны рек, климат, почва, уголь, железо, приобретенные производительные силы, материальные и духовные, язык, литература, технические способности и пр. и пр.? Фурье тут более героически справляется с нивелировкой (стр. 139—142).

Бакунин попутно делает открытие, что Германия (как страна не приморская) в торговом отношении стоит ниже Голландии, а в промышленном — ниже Бельгии (стр. 143).

Пруссия, нынешнее олицетворение, голова и руки Германии, крепко основалась на Балтийском и Северном морях (стр. 145). Гамбург, Бремен, Любек, Мекленбург, Ольденбург, Шлезвиг-Гольштейн — вся Пруссия строит на французские деньги два больших флота: один на Балтийском, другой на Северном море, и благодаря судоходному каналу, который ныне копают для соединения двух морей, эти два флота скоро составят один. Он скоро будет гораздо сильнее русского балтийского флота. Тогда к черту Рига, Ревель, Финляндия, Петербург, Кронштадт! К черту всякое значение Петербурга!

Это должен был себе сказать Горчаков в тот день, когда союзная Пруссия безнаказанно и как бы с нашего согласия ограбила нашего союзника — Данию.

Польское восстание, «господин» Бакунин!

„Он должен был понять, что с того дня, как Пруссия, опирающаяся теперь на всю Германию и составляющая в неразрывном единстве с последней сильнейшую континентальную державу; с тех пор, одним словом, как новая Германская империя, под скипетром прусским, заняла на Балтийском море свое настоящее и для всех других прибалтийских держав столь грозное положение, — преобладанию петербургской России на этом море был положен конец, уничтожено великое политическое творение Петра, а с ним вместе уничтожено и могущество «всероссийского государства», если“

„в вознаграждение утраты на севере вольного морского пути“ (но до каких пределов вольного, s'il vous plait [скажите, пожалуйста. Ред.]? Для англичан — он „вольный“ до самых стен Кронштадта) „не откроется для него новый путь на юге “ (стр. 145—147).

Подступы еще в руках Дании, но она сначала будет добровольно федерирована, а затем будет полностью поглощена пангерманской империей. Таким образом Балтийское море скоро станет исключительно немецким морем, а отсюда — утрата Петербургом политического значения. Горчаков должен был знать это, когда соглашался на раздробление Дании и на присоединение Шлезвиг-Гольштейна к Пруссии. Он или изменил России, или получил формальное обязательство Бисмарка содействовать России в завоевании нового могущества на юго-востоке.

Для Бакунина несомненно, что между Пруссией и Россией заключен был наступательный и оборонительный союз после Парижского мира или, по крайней мере, во время польского восстания 1863 года.

Отсюда беспечность, с которой Бисмарк начал войну против Австрии и против большей части Германии, рискуя французским вмешательством, и еще более решительную войну с Францией. Малейшая демонстрация России на границе в это время, и в особенности во время последней войны, остановила бы дальнейшее победоносное шествие прусской армии. Вся Германия, в особенности северная часть Германии, во время последней войны была совершенно очищена от войск; Австрия сидела смирно только под угрозой России; Италия и Англия только потому не вмешались, что этого не хотела Россия. Не заяви она себя таким решительным союзником Пруссии, немцы никогда бы не взяли Парижа. Но Бисмарк, видимо, был уверен, что Россия не изменит ему. На чем же была основана такая уверенность? Бисмарк знает, что русские и прусские интересы совершенно противоположны, за исключением польского вопроса. Война между обеими странами неизбежна. Но могут быть основания для отсрочки, причем каждый надеется до момента кризиса использовать невольный союз как можно лучше. Германская империя далеко еще не укрепилась ни внутри, ни снаружи. Внутри еще множество мелких княжеств, снаружи — Австрия и Франция. Повинуясь внутренней необходимости, она задумывает новые предприятия, новые войны. Восстановление средневековой империи в первоначальных границах, опираясь на патриотический пангерманизм, обуявший все немецкое общество; объединение всей Австрии, без Венгрии, но с Триестом и с Богемией, всей немецкой Швейцарии, части Бельгии, всей Голландии и Дании, необходимых для основания ее морского могущества, — планы, возбуждающие против нее значительную часть Западной и Южной Европы, вследствие чего осуществление их без согласия России невозможно. Значит, для новогерманской империи еще необходим русский союз (стр. 148—151).

Всероссийская империя, со своей стороны, не может обойтись без прусско-германского союза. Она должна идти на юго-восток, вместо Балтийского моря — Черное; иначе — отрезана от Европы, а для этого необходим Константинополь; иначе ей всегда можно отрезать выход в Средиземное море, как это и случилось во время Крымской войны. Итак, конечная цель — Константинополь. Это вопреки интересам всей Южной Европы, включая и Францию, вопреки английским интересам и даже германским, так как безграничное владычество России на Черном море поставит все дунайское «прибрежье» в прямую зависимость от России. Тем не менее, Пруссия формально обязалась помогать России в ее юго-восточной политике; так же верно и то, что она воспользуется первой возможностью для того, чтобы изменить обещанию. Но такого нарушения договора нельзя ожидать теперь, в самом начале исполнения его. Пруссия помогла России при уничтожении условий Парижского мира; будет ее поддерживать и по отношению к Хиве. К тому же для немцев выгодно, чтобы Россия удалилась как можно дальше на восток. Какова цель русских войн против Хивы?.. Индия? Об этом не думают, с Китаем, дело было бы много легче; русское правительство и затевает нечто в этом роде. „Оно силится явным образом отделить от него Монголию и Маньчжурию“; „в один прекрасный день мы услышим, что русские войска совершили вторжение на западной границе (!) Китая… Китайцам тесно жить внутри своей перенаселенной страны; поэтому — переселение в Австралию, в Калифорнию; другие массы могут двинуться на север и на северо-запад. И тогда в одно мгновение ока Сибирь, весь край, простирающийся от Татарского пролива до Уральских гор и до Каспийского моря, перестанет быть русским. На этом огромнейшем пространстве в 12200000 кв. километров, больше чем в двадцать раз превосходящем размерами Францию (528600 кв. километров), теперь только 6000000 жителей, из которых только около 2600000 русских, все же остальные — местные уроженцы татарского или финского происхождения, а численность войска самая ничтожная... Китайцы перевалят и через Урал, дойдут до самой Волги; умножение народонаселения делает почти невозможным для китайцев дальнейшее существование в границах Китая. Внутри Китая энергичные, воинственные люди, выросшие в обстановке нескончаемой междоусобной войны, в которой разом гибнут десятки и сотни тысяч людей... За последнее время ознакомились с европейским оружием и европейской дисциплиной, короче говоря, с «государственной» цивилизацией Европы. При этом глубокое варварство; никаких свободолюбивых или человеческих инстинктов. Уже теперь они соединяются в банды под влиянием множества военных авантюристов, американских и европейских, которые со времени последнего франко-английского похода (1860 г.) нашли дорогу в Китай; такова большая опасность со стороны востока... С этой опасностью играет наше русское правительство, простодушное, как дитя... Хочет расширять границы, а Россия до настоящего времени не в состоянии — и никогда не будет в состоянии — населить новоприобретенный Амурский край, где на 2100000 кв. километров — почти вчетверо больше, чем Франция, — приходится вместе с войском и флотом всего 65000 жителей, притом нищета русского народа, толкающая его к всеобщему «бунту»... Русское правительство надеется водворить свое могущество на всем азиатском Востоке. Оно должно было бы окончательно повернуться спиной к Европе, — чего Бисмарк и желает, — двинуть всю армию в Сибирь и Центральную Азию и, подобно Тамерлану, завоевывать Восток; но за Тамерланом народ его шел, а за русским правительством — нет”... Что касается Индии, то русские не могут овладеть ею при сопротивлении англичан... „Но если мы не можем завоевать Индию, то мы можем разрушить ее или, по крайней мере, сильно поколебать там владычество Англии, возбуждая туземные «бунты» против нее, помогая им, поддерживая их даже, когда это станет нужно, военным вмешательством”. „Это нам будет стоить страшно много денег и людей... К чему?.. Чтобы беспокоить англичан без всякой пользы? «Нет», потому, что англичане нам мешают. Где же они нам мешают? — В Константинополе [Подчеркнуто и у Бакунина. Ред.]; покуда англичане сохранят свою силу, они никогда и ни за что в мире не согласятся, чтобы Константинополь в наших руках стал снова столицей не только всероссийской, но также Славянской и Восточной империи”. Вот почему русское правительство и ведет войну в Хиве, чтобы затем, согласно давнему его стремлению, приблизиться к Индии. „Оно ищет пункта, где бы можно нанести вред Англии, и, не находя другого, грозит ей в Индии. Таким образом оно надеется помирить Англию с мыслью, что Константинополь должен сделаться русским городом” ... Преобладание на море Балтийском утрачено безвозвратно... Российская империя, основанная на штыке и кнуте, ненавистная для всех народных масс, включая сюда и славянские, начиная с великорусского народа, — деморализованная, дезорганизованная и пр. ... не в силах бороться против вновь возникшей Германской империи. Итак, „надо отказаться от Балтийского моря и ожидать того момента, когда вся прибалтийская «область» сделается немецкой провинцией. Помешать этому может только «народная революция». Но такая революция для «государства» — смерть, и не в ней будет наше правительство искать для себя спасения”.

Последняя фраза на стр. 160.

Для него не остается иного спасения, как только в союзе с Германией. Принужденное отказаться от Балтийского моря, оно должно искать возмещения на Черном море, хотя бы для самого своего политического существования, и может сделать это только с помощью немцев. „Немцы обещали эту помощь. Мы уверены, — между Бисмарком и Горчаковым заключен формальный договор“. Разумеется, немцы и не думают о его выполнении. ни не могут отдать на произвол России устье Дуная и свою дунайскую торговлю; воздвигнуть на юге Европы великую панславянскую империю было бы самоубийством со стороны пангерманской империи. Но „направить и толкнуть русские войска в Центральную Азию, в Хиву, под предлогом, что это самый прямой путь в Константинополь, — это другое дело“. Бисмарк надул Горчакова и Александра II, как в свое время Наполеона III. Но дело сделано, его переменить невозможно. И не русским «дряблым силам» (schwachen Kraften) опрокинуть новую Германскую империю; это может сделать только революция, а до тех пор, пока она не восторжествовала в России или в Европе, будет побеждать и всем повелевать «государственная» Германия, а русское правительство так же, как и все континентальные правительства Европы, будет существовать отныне только с ее позволения и «милости»… „Немцы, более чем когда-нибудь, стали нашими господами, и недаром все немцы в России так горячо и шумно праздновали победы германских войск во Франции; недаром так торжественно принимали нового пангерманского императора все петербургские немцы“. „В настоящее время на целом континенте Европы осталось только одно истинно самостоятельное «государство» — это Германия… Главная причина — «инстинкт общественности», составляющий характерную черту немецкого народа. Инстинкт, с одной стороны, слепого повиновения сильным, беспощадного притеснения более слабых“ (стр. 151—163).

Следует обзор истории Германии за новейшее время (в особенности с 1815 г.) для доказательства ее рабского сознания и стремления к притеснению…

От последнего приходилось страдать особенно славянам, ибо „историческим назначением“ (немцев), по крайней мере на севере и на востоке, являлось, по их собственным понятиям, истребление, порабощение и „насильственное германизирование“ славянских племен. „Эта длинная и «печальная» история, память о которой глубоко хранится во всех славянских сердцах, без сомнения, отзовется в последней неизбежной борьбе славян против немцев, если социальная революция не помирит их прежде“ (стр. 164).

Следует затем история немецкого патриотизма, начиная с 1815 года. (Материал заимствован из книги проф. Мюллера по истории 1816—1865 годов.)

„Политическое существование прусского королевства (1807) пощажено только благодаря просьбам Александра I“ (стр. 168, 169).

Речи Фихте к немецкой нации. «Но современные немцы, сохранив всю громадность претензий своего философа-патриота, от гуманности его отказались… Для них доступнее патриотизм князя Бисмарка или г-на Маркса» (стр. 171).

После бегства Наполеона из России, по словам Бакунина, „Фридрих-Вильгельм III со слезами «умиления и благодарности» обнял в Берлине своего избавителя, императора всероссийского“ (там же).

„Оставалось поэтому Австрии только одно — не душить Германию“ своим вступлением со всеми своими владениями в Германский союз, как она первоначально предполагала, „но вместе с тем и не позволять Пруссии стать во главе Германского союза. Следуя такой политике, она могла рассчитывать на деятельную помощь Франции и России. Политика России до самого последнего времени, то есть до Крымской войны, состояла именно в систематическом поддержании взаимного соперничества между Австрией и Пруссией, так, чтобы ни одна из них не могла одержать верх над другой, и в то же самое время в возбуждении недоверия и страха в маленьких и средних княжествах Германии и в покровительстве им против Австрии и Пруссии“ (стр. 183). Влияние Пруссии преимущественно нравственное, от нее многого ожидали (после 1815 г.). Поэтому для Меттерниха важно было, чтобы она не давала никакой конституции (обещанной), а чтобы стала с Австрией во главе реакции. „В этих стремлениях он нашел самую горячую «поддержку» во Франции, управляемой Бурбонами, и в императоре Александре, управляемом «Аракчеевым»“ (стр. 184).

„Немцы не нуждались в свободе. Жизнь для них просто немыслима без правительства, то есть без верховной воли, верховной мысли и железной руки, «ими помыкающей». Чем сильнее эта рука, тем более гордятся они и тем самая жизнь становится для них веселее“ (стр. 192).

1830—1840. Слепое подражание французам. „Немцы перестают пожирать галлов, но зато обращают всю свою ненависть на Россию“ (стр. 196). „Все зависело от исхода польской революции. Если бы она восторжествовала, прусская монархия, оторванная от своей северо-восточной опоры и принужденная“ отказаться, если не от всех, то от значительной части своих польских владений, „принуждена была бы искать новой точки опоры в самой Германии, и так как она тогда еще не могла… путем завоеваний… то — путем либеральных реформ“ (стр. 199). После поражения поляков Фридрих-Вильгельм III, оказавший столь значительные услуги своему зятю, императору Николаю, „сбросил маску и пуще прежнего поднял гонение на пангерманских патриотов“ (стр. 200).

„В убеждении, что народные массы носят в своих более или менее развитых историей инстинктах, в своих насущных потребностях и в своих стремлениях, сознательных и бессознательных, все элементы своей будущей нормальной организации, мы ищем этого идеала“ (общественной организации) в самом народе; а так как всякая «государственная» власть, всякое правительство, по существу своему и по своему положению поставленное вне народа, над ним, непременным образом должно стремиться к подчинению его порядкам и целям, ему чуждым, то мы объявляем себя врагами всякой правительственной, «государственной» власти, врагами «государственного» устройства вообще и думаем, что народ может быть только тогда счастлив, свободен, когда, организуясь «снизу вверх» путем самостоятельных и совершенно свободных «соединений» (Vereinigungen) и «помимо» всякой официальной опеки, «но не помимо различных и равно свободных влияний лиц и партий, он сам создаст свою жизнь» (стр. 213).

Таковы „убеждения социальных революционеров, и за это нас называют анархистами“ (стр. 213). „Идеалисты всякого рода, метафизики, позитивисты, поборники преобладания науки над жизнью, доктринерные революционеры, все вместе, с одинаковым «жаром» (Eifer), хотя разными аргументами, «отстаивают» (schьtzen) идею «государства» и «государственной» власти, видя в них совершенно логично по-своему единое спасение общества. Совершенно логично [Подчеркнуто и у Бакунина. Ред.], потому что, приняв раз за основание «положение», что мысль предшествует жизни, отвлеченная теория — общественной практике и что поэтому социологическая наука должна быть исходной точкой для общественных переворотов и перестроек, они необходимым образом приходят к заключению, что так как мысль, теория, наука, по крайней мере в настоящее время, составляют достояние весьма немногих, то эти немногие должны быть руководителями общественной жизни, не только возбудителями, но и управителями всех народных движений, и что на другой день революции новая общественная организация должна быть создана не свободным соединением народных организаций, общин, «волостей, областей снизу вверх», сообразно народным потребностям и инстинктам, а единственно диктаторской властью этого ученого меньшинства, хотя бы и избранного «общенародной волей»“ (стр. 214).

Поэтому „доктринерные революционеры“ никогда не бывают врагами «государства», а лишь врагами существующих правительств, чье место они желают занять в качестве диктаторов (стр. 215).

„И это так справедливо, что в настоящее время, когда в целой Европе торжествует реакция, когда все правительства и пр. готовятся под предводительством князя Бисмарка к отчаянной борьбе против социальной революции; теперь, когда, казалось бы, все искренние революционеры должны соединиться, чтобы дать отпор отчаянному нападению интернациональной реакции, — мы видим, напротив, что доктринерные революционеры под предводительством г-на Маркса везде держат сторону «государственности» и «государственников» против « народной революции» (стр. 216). Во Франции они стояли на стороне «государственного» республиканца-реакционера Гамбетты, против революционной Ligue du Midi [Южной лиги. Ред.], которая только одна могла спасти Францию и от немецкого порабощения, и от еще более опасной и ныне торжествующей коалиции клерикалов, легитимистов, бонапартистов, орлеанистов; в Испании они открыто приняли сторону Кастелара, Пи-и-Маргаля и мадридской конституанты; наконец, в Германии и вокруг Германии, в Австрии, Швейцарии, Голландии, Дании они служат службу князю Бисмарку, на которого, по собственному признанию, смотрят как на весьма полезного революционного «деятеля», помогая ему в деле пангерманизирования всех этих стран“ (стр. 216, 217).

(Фейербах был еще метафизиком: „должен был уступить место своим «законным» преемникам, представителям школы материалистов или реалистов, большая часть которых, впрочем, как, например, гг. Бюхнер, Маркс и другие“, еще не освободились „от преобладания метафизической абстрактной мысли“ (стр. 207).)

„Но главным пропагандистом социализма в Германии, сначала тайно, а вскоре потом публично, был Карл Маркс. Г-н Маркс играл и играет слишком важную роль в социалистическом движении немецкого пролетариата, чтобы можно было обойти эту замечательную личность, не постаравшись изобразить ее в нескольких верных чертах. По происхождению г-н Маркс — еврей. Он соединяет в себе, можно сказать, все качества и все недостатки этой способной породы. «Нервный» (Nervos), как говорят иные, до трусости, он чрезвычайно честолюбив и тщеславен, сварлив, нетерпим и абсолютен, как Иегова, господь бог его предков, и, как он, мстителен до безумия. Нет такой лжи, клеветы, которой бы он не был способен выдумать против всякого, кто имел несчастье возбудить его ревность или, что все равно, его ненависть. И он не останавливается перед самой «гнусной» интригой, если только, по его мнению, — впрочем, большей частью ошибочному, — эта интрига может служить к усилению его положения, его влияния или к распространению его силы. В этом отношении он совершенно политический «человек». Таковы его отрицательные качества. Но и положительных в нем очень много. Он очень «умен» и чрезвычайно многосторонне «учен». Доктор философии, он еще в Кёльне, около 1840 г., был, можно сказать, душой и центром весьма значительного кружка передовых гегельянцев, с которыми начал издавать оппозиционный журнал, вскоре закрытый по министерскому приказанию. К этому кружку принадлежали братья Бруно Бауэр и Эдгар Бауэр, Маркс, Штирнер и потом в Берлине — первый кружок немецких нигилистов, которые цинической последовательностью своей далеко превзошли самых ярых нигилистов России. В 1843 или 1844 г. г-н Маркс переселился в Париж. Тут он впервые столкнулся с обществом французских и немецких коммунистов и с соотечественником своим, немецким евреем г-ном Морисом Гессом, который прежде его был ученым экономистом и социалистом и имел в это время значительное влияние на научное развитие г-на Маркса. Редко можно найти человека, который бы так много «знал» и читал, и читал «так умно», как г-н Маркс. Исключительным предметом его занятий была уже в это время наука экономическая. С особенным тщанием изучал он английских экономистов, превосходящих всех других положительностью «познаний» и практическим складом ума, воспитанного на английских экономических фактах, и строгой критикой и добросовестной смелостью выводов. Но ко всему этому г-н Маркс прибавил еще два новых элемента: диалектику самую отвлеченную, «самую причудливо-тонкую», которую он приобрел в школе Гегеля и которую нередко «доводит до шалости, до разврата», и точку зрения коммунистического направления. Г-н Маркс перечитал, разумеется, всех французских социалистов от Сен-Симона до Прудона включительно, и последнего, как известно, он ненавидит, и нет сомнения, что в беспощадной критике, направленной им против Прудона, много правды: Прудон, несмотря на все старания стать на почву реальную, остается идеалистом и метафизиком. Его точка отправления — абстрактная идея права; от права он идет к экономическому факту, а г-н Маркс, в противоположность ему, высказал и доказал ту несомненную истину, подтверждаемую всей прошлой и настоящей историей человеческого общества, народов и государств, что экономический факт всюду предшествовал и предшествует юридическому и политическому праву. В «изложении» и в доказательство этой истины состоит именно одна из главных научных заслуг г-на Маркса. Но что замечательнее всего и в чем Маркс никогда не признавался, — это то, что в отношении политическом г-н Маркс прямой ученик г-на Луи Блана. Г-н Маркс несравненно «умнее» и несравненно ученее этого «маленького неудавшегося» революционера и государственного человека; но, как немец, несмотря на «свой почтенный рост», он попал в учение к крошечному французу. Впрочем, эта странность объясняется просто: риторик француз, как буржуазный политик и как отъявленный поклонник Робеспьера, и ученый немец, в своем тройном качестве гегельянца, еврея и немца, оба — отчаянные «государственники» и оба проповедуют «государственный» коммунизм с той только разницей, что один вместо аргументов довольствуется риторической декламацией, а другой, как приличествует ученому и тяжеловесному немцу, обставляет этот, равно ему любезный, принцип всеми ухищрениями гегелевской диалектики и всем богатством своих многосторонних познаний. Около 1845 г. г-н Маркс стал во главе немецких коммунистов, и вслед за тем, вместе с г-ном Энгельсом, своим неизменным (unverandlicher) другом, столь же «умным», хотя менее ученым, но зато много более практическим и не менее способным к политической клевете, лжи и интриге, основал тайное общество германских коммунистов или «государственных» социалистов. Центральный комитет их, которого он, вместе с г-ном Энгельсом, был, разумеется, главой, по изгнании их обоих из Парижа в 1846 г. был перенесен в Брюссель, где оставался до 1848 года. Впрочем, до самого этого года пропаганда их, хотя и распространялась немало во всей Германии, но оставалась тайной и «потому не выходила наружу»“ (стр. 221—225).

К тому времени (революция 1848 г.) городской пролетариат Германии, по крайней мере его огромное большинство, находился еще вне влияния пропаганды Маркса и вне организации его коммунистической партии. Распространена она была главным образом в промышленных городах прирейнской Пруссии, особенно в Кёльне; ветви ее — в Берлине, в Бреславле и «под конец» в Вене, но весьма слабые. Разумеется, в германском пролетариате — инстинктивные социалистические стремления, но никак не сознательные требования социального переворота в 1848—1849 гг., хотя Коммунистический манифест вышел уже в марте 1848 года. Он пронесся над немецким народом почти без следа. Городской революционный пролетариат — еще под прямым влиянием партии политических радикалов или в крайнем случае — демократии (стр. 230). Тогда в Германии был еще элемент, которого ныне там уже нет, — крестьянство революционное или, по крайней мере, способное сделаться революционным... оно тогда было готово на все, даже на «поголовный бунт». „В 1848, как и в 1830 г., немецкие либералы и радикалы ничего так не боялись, как подобного «бунта»; не любят его также и социалисты школы Маркса. Всем известно, что Фердинанд Лассаль, который, по собственному сознанию, был прямым учеником этого верховного предводителя коммунистической партии в Германии, — что не помешало, однако, учителю, по смерти Лассаля, высказать ревнивое и «завистливое» (neidische, missgunstige) неудовольствие против блестящего ученика, оставившего далеко за собой в практическом отношении учителя, —всем известно... что Лассаль несколько раз высказывал мысль, что поражение крестьянского восстания в XVI веке и последовавшее за ним усиление и процветание бюрократического «государства» в Германии были истинным торжеством для революции. Для коммунистов или социальных демократов Германии крестьянство, всякое крестьянство, есть реакция, а «государство», всякое «государство», даже бисмарковское, — революция. Пусть не подумают, что мы клевещем на них. В доказательство того, что они действительно так думают, указываем на их речи, брошюры, журнальные статьи и, наконец — все это в свое время будет «представлено» (zugestellt) русской публике. Впрочем, марксисты и думать иначе не могут; «государственники» во что бы то ни стало, они должны проклинать всякую народную революцию, особенно же крестьянскую, по природе крестьянскую [У Бакунина: «анархическую». Ред.] и идущую прямо к уничтожению «государства». Как всепоглощающие пангерманисты, они должны отвергать крестьянскую революцию уже по тому одному, что эта революция специально славянская” (стр. 230—232).

„Не только в 1848 г., но и в настоящее время немецкие работники слепо повинуются своим предводителям, тогда как предводители, организаторы социал-демократической немецкой партии ведут их не к свободе и не к интернациональному братству, а прямо под ярмо пангерманского «государства»“ (стр. 254).

Бакунин рассказывает, как Фридрих-Вильгельм IV боялся Николая (ответ польской депутации в марте 1848 г. и Ольмюц, ноябрь 1850 г.) (стр. 254—257).

В 1849—1858 гг. Германский союз даже „не принимался в соображение другими державами“. „Пруссия, более чем когда-нибудь, стала рабой России… Преданность интересам петербургского двора простиралась до того, что прусский военный министр и прусский посланник при английском дворе, друг короля, были сменены оба за выражение симпатии к западным державам“. Николай взбешен был неблагодарностью Шварценберга и Австрии. „Австрия, по своим интересам на Востоке — естественный враг России, открыто приняла сторону Англии и Франции против нее. Пруссия, к великому негодованию целой Германии, оставалась «верна до конца»“ (стр. 259). „Мантёйфель стал первым министром в ноябре 1850 г. для того, чтобы подписать все условия Ольмюцской конференции, крайне унизительные для Пруссии, и окончательно подчинить ее и всю Германию австрийской гегемонии. Такова была воля Николая… Таковы также и стремления большей части прусского юнкерства или дворянства, не хотевшего и слышать о слиянии Пруссии с Германией и преданного австрийскому“ (?) „и всероссийскому императорам даже больше, чем собственному королю“ (стр. 261).

„В это время (около 1866 г.) образовалась так называемая Народная партия. Центр — в Штутгарте. Группа, желавшая союза с республиканской Швейцарией, была главной основательницей Ligue de la Paix et de la Liberte“ (стр. 271).

Лассаль „образовал преимущественно политическую партию немецких рабочих, организовал ее иерархически, подчинил строгой дисциплине и своей диктатуре, словом — сделал то, что г-н Маркс в последующие три года хотел сделать в Интернационале. Попытка Маркса вышла неудачно, а попытка Лассаля имела полный успех“ (стр. 275).

„Первым делом народного «государства» будет“ (по Лассалю) „открытие безграничного кредита производительным и потребительным рабочим ассоциациям, которые только тогда будут в состоянии бороться с буржуазным капиталом и в непродолжительное время победят и поглотят его. Когда процесс поглощения совершится, тогда настанет период радикального преобразования общества. Такова программа Лассаля, такова же и программа социал-демократической партии. Собственно, она принадлежит не Лассалю, а Марксу, который ее вполне «высказал» в известном Манифесте Коммунистической партии, обнародованном им и Энгельсом в 1848 году. Ясный намек находится на нее также в первом Манифесте Международного Товарищества, написанном Марксом в 1864 г., в словах: первый долг рабочего класса и т. д., или, как говорится в Коммунистическом манифесте: первый шаг к революции и т. д., и кончая концентрацией всех средств производства в руках «государства», то есть пролетариата, «возведенного на степень господствующего сословия» (стр. 275—276). Но не «ясно» ли, что программа Лассаля ничем не отличается от программы Маркса, которого он признавал за своего учителя. В брошюре против Шульце-Делича Лассаль… изложив свои основные понятия о социально-политическом развитии новейшего общества, говорит прямо, что эти идеи и даже терминология принадлежат не ему, а г-ну Марксу… Тем «страннее» кажется протест г-на Маркса, напечатанный после смерти [Подчеркнуто и у Бакунина. Ред.] Лассаля во введении к сочинению о капитале. Маркс горько жалуется, что его обокрал Лассаль, присвоив его идеи. Протест чрезвычайно «странный» со стороны коммуниста, проповедующего коллективную собственность и не понимающего, что идея, раз высказанная, перестает быть собственностью лица. Другое дело, если бы Лассаль переписал“ «одну или несколько страниц… » (стр. 276). „В противоположность своему учителю, Марксу, который силен в теории, в закулисной или подземной интриге и, напротив, теряет всякое значение и силу на поприще публичном, Лассаль был самой природой создан для открытой борьбы на практическом поле“ (стр. 277). „Вся либеральная и демократическая буржуазия глубоко его возненавидела; «товарищи-единомышленники», социалисты, марксисты и сам Маркс сосредоточили против него всю силу недоброжелательной «зависти» (Neids). Да, они ненавидели его так же глубоко, как и буржуазия; пока он был жив, они не смели высказать своей ненависти, потому что он был для них слишком силен“ (стр. 277, 278).

„Мы уже высказывали наше глубокое отвращение к теории Лассаля и Маркса, рекомендующей работникам, если не как последний идеал, то, по крайней мере, как ближайшую главную цель, — основание «народного государства», которое, по их объяснению, будет не что иное, как пролетариат, «возведенный на степень господствующего сословия». Спрашивается, если пролетариат будет господствующим, то над кем он будет господствовать? «Значит» (das bedeutet, das meint), останется еще другой пролетариат, который будет подчинен этому новому господству, новому“ «государству» (Staat).

Это значит, покуда существуют другие классы, в особенности класс капиталистический, покуда пролетариат с ним борется (ибо с приходом пролетариата к власти еще не исчезают его враги, не исчезает старая организация общества), он должен применять меры насилия, стало быть, правительственные меры; если сам он еще остается классом и не исчезли еще экономические условия, на которых основывается классовая борьба и существование классов, они должны быть насильственно устранены или преобразованы, и процесс их преобразования должен быть насильственно ускорен.

„Например, «крестьянская чернь» (das gemeine Bauernvolk, der Bauernpobel), как известно не пользующаяся благорасположением марксистов и которая, находясь на низшей степени культуры, будет, вероятно, управляться городским и фабричным пролетариатом“.

Значит там, где крестьянин существует в массовом масштабе как частный земельный собственник, там, где он даже образует более или менее значительное большинство, как во всех странах западноевропейского континента, там, где он не исчез и не заменен сельскохозяйственными батраками, как в Англии, — там произойдет следующее: либо крестьянин станет препятствовать и приведет к крушению всякую рабочую революцию, как он это делал до сих пор во Франции, либо же пролетариат (ибо крестьянин-собственник не принадлежит к пролетариату; даже тогда, когда по своему положению он к нему принадлежит, он думает, что не принадлежит к нему) должен в качестве правительства принимать меры, в результате которых непосредственно улучшится положение крестьянина и которые, следовательно, привлекут его на сторону революции; меры, которые в зародыше облегчают переход от частной собственности на землю к собственности коллективной, так чтобы крестьянин сам пришел к этому хозяйственным путем; но нельзя огорошивать крестьянина, провозглашая, например, отмену права наследования или отмену его собственности; последнее возможно только там, где арендатор-капиталист вытеснил крестьянина, и настоящий земледелец стал таким же пролетарием, наемным рабочим, как и городской рабочий, и, следовательно, имеет с ним одни и те же интересы непосредственно, а не косвенно; тем более нельзя укреплять парцелльную собственность, увеличивая парцеллы путем простой передачи больших имений крестьянам, как в бакунинском революционном походе.

„Или, если взглянуть с национальной точки зрения на этот вопрос, то, положим, для немцев славяне по той же причине станут к победоносному немецкому пролетариату в такое же рабское подчинение, в каком последний находится по отношению к своей буржуазии“ (стр. 278).

Ученический вздор! Радикальная социальная революция связана с определенными историческими условиями экономического развития; последние являются ее предпосылкой. Она, следовательно, возможна только там, где вместе с капиталистическим производством промышленный пролетариат занимает, по меньшей мере, значительное место в народной массе. И для того, чтобы он имел хоть какие-нибудь шансы на победу, он должен быть в состоянии mutatis mutandis сделать для крестьян непосредственно по меньшей мере столько же, сколько французская буржуазия во время своей революции сделала для тогдашнего французского крестьянина. Хороша идея, что господство рабочих включает в себя порабощение сельскохозяйственного труда! Но тут-то и проявляется затаеннейшая мысль г-на Бакунина. Он абсолютно ничего не смыслит в социальной революции, знает о ней только политические фразы. Ее экономические условия для него не существуют. Так как все существовавшие до сих пор экономические формы, развитые или неразвитые, включали порабощение работника (будь то в форме наемного рабочего, крестьянина и т. д.), то он полагает, что при всех этих формах одинаково возможна радикальная революция. Более того! Он хочет, чтобы европейская социальная революция, основывающаяся на экономическом базисе капиталистического производства, произошла на уровне русских или славянских земледельческих и пастушеских народов и чтобы она не переступала этого уровня; хотя он и видит, что мореплавание создает различие между братьями, но только мореплавание, ибо это — различие, известное всем политикам! Воля, а не экономические условия, является основой его социальной революции.

Часть страницы конспекта К. Маркса книги Бакунина «Государственность и анархия»

„Если есть «государство» (Staat), то непременно есть «господство» (Herrschaft), следовательно, и «рабство»; господство без рабства, открытого или замаскированного, немыслимо, вот почему мы враги“ «государства» (стр. 278).

„Что значит — пролетариат, «возведенный в господствующее сословие»“?

Это значит, что пролетариат, вместо того чтобы в каждом отдельном случае бороться против экономически привилегированных классов, достиг достаточной мощи и организованности, чтобы в борьбе против них применять общие средства принуждения; однако он может применять лишь такие экономические средства, которые упраздняют его собственный характер как наемного рабочего, следовательно как класса; поэтому с полной его победой кончается и его господство, ибо кончается его классовый характер.

„Неужели весь пролетариат будет стоять во главе управления?“

Неужели, например, в профессиональном союзе весь союз образует свой исполнительный комитет? Неужели на фабрике исчезнет всякое разделение труда и различные функции, из него вытекающие? А при бакунинском построении «снизу вверх» разве все будут «вверху»? Тогда ведь не будет никакого «внизу». Неужели все члены общины будут в равной мере ведать общими интересами «области»? Тогда не будет никакого различия между общиной и «областью».

„Немцов считают около сорока миллионов. Неужели же все сорок миллионов будут членами правительства?“

Certainly [Разумеется. Ред.], ибо дело начинается с общинного самоуправления. „Весь народ будет управляющим, а управляемых не будет“.

Когда человек сам управляет собой, то — по этому принципу — он не управляет собой; ведь он — только он сам и никто другой.

„Тогда не будет правительства, не будет государства, а если будет государство, то будут управляемые и рабы“ (стр. 279).

Это только значит: когда исчезнет классовое господство, не будет государства в нынешнем политическом смысле слова…

„Эта дилемма в теории марксистов решается просто. Под управлением народным они“ (то есть Бакунин) „разумеют управление народа посредством небольшого числа представителей, избранных народом“.

Asine! [Осел! Ред.] Это — демократический вздор, политическое пустословие! Выборы — политическая форма, даже в мельчайшей русской общине и артели. Характер выборов зависит не от этих названий, а от экономических основ, от экономических связей избирателей между собой, и с того момента, как функции эти перестали быть политическими, 1) не существует больше правительственных функций; 2) распределение общих функций приобретает деловой характер и не влечет за собой никакого господства; 3) выборы совершенно утратят свой нынешний политический характер.

„Всеобщее право избрания народных представителей и «правителей государства» целым народом, — такая вещь, как целый народ в нынешнем смысле слова — фантазия, — вот последнее слово марксистов, так же, как и демократической школы, — ложь, за которой кроется деспотизм управляющего меньшинства, тем более опасная, что она является как выражение мнимой народной воли“.

При коллективной собственности исчезает так называемая народная воля, чтобы уступить место действительной воле кооператива.

Итак, в результате: „управление огромного большинства народных масс привилегированным меньшинством. Но это меньшинство будет состоять из работников, говорят марксисты“.

Где говорят?

„Да, пожалуй, из бывших работников, но которые, лишь только они сделаются представителями или правителями народа, перестанут быть работниками“.

Не больше, чем теперь фабрикант, который не перестает быть капиталистом потому, что стал членом муниципального совета.

„и станут смотреть на всех обыкновенных рабочих с высоты «государственной»: они будут представлять уже не народ, а себя и свои «притязания» на управление народом. Тот, кто усомнится в этом, совеем не знаком с природой человека“ (стр. 279).

Если бы г-н Бакунин был знаком хотя бы с положением управляющего рабочей кооперативной фабрикой, то все его бредни о господстве полетели бы к черту. Ему пришлось бы себя спросить: какую форму смогут принять функции управления на основе такого рабочего государства, если ему угодно его так называть.

(стр. 279). „Но эти избранники будут горячо убежденные и к тому же ученые социалисты“.

„Беспрестанно употребляемые в сочинениях и речах лассальянцев и марксистов слова“ — слова „ученый социализм“, не употреблявшиеся никогда, и „научный социализм“, употребляемые только в противовес социализму утопическому, стремящемуся навязать народу новые бредни и иллюзии, вместо того, чтобы ограничить область своего познания изучением социального движения самого народа; смотри мою книгу против Прудона—

„сами собой доказывают“, что так называемое народное государство будет не что иное, как весьма деспотическое управление народных масс новой и весьма немногочисленной аристократией действительных или мнимых ученых. Народ не учен, значит он целиком будет освобожден от забот управления, целиком будет включен в управляемое стадо. Хорошо освобождение! (стр. 279—280).

„Марксисты чувствуют это“ (!) „противоречие и, сознавая, что управление ученых“ (quelle reverie! [какой бред! Ред.]) „самое тяжелое, обидное и презрительное в мире, будет, несмотря на все демократические формы, фактической диктатурой, — утешаются мыслью, что эта диктатура будет временная и короткая“.

Non, mon eher! [Нет, дорогой мой! Ред.] Классовое господство рабочих над сопротивляющимися им прослойками старого мира должно длиться до тех пор, пока не будут уничтожены экономические основы существования классов.

„Они говорят, что единственной заботой и целью их будет образовать и поднять народ“ (политикан из кафе!) „как экономически, так и политически до такой степени, что всякое управление сделается скоро ненужным, и государство, утратив весь политический, то есть «господствующий», характер, обратится само собой в свободную организацию экономических интересов и общин. Тут явное противоречие. Если их государство будет действительно народное, то зачем ему упраздняться, если же его упразднение необходимо для действительного освобождения народа, то как же они смеют его называть народным?“ (стр. 280).

Оставляя в стороне попытку поездить на либкнехтовском народном государстве, которое вообще вздор, обращенный против Коммунистического манифеста и т. д., это только значит: ввиду того, что в период борьбы за разрушение старого общества пролетариат действует еще на основе старого общества и поэтому придает еще своему движению политические формы, более или менее соответствующие ему, — в этот период борьбы он не достиг еще своей окончательной организации и применяет для своего освобождения средства, которые после освобождения отпадут; отсюда г-н Бакунин умозаключает, что пролетариату лучше ничего не предпринимать, а выжидать… дня всеобщей ликвидации — страшного суда. „Своей полемикой против них“ (которая, разумеется, появилась еще до моей книги против Прудона и до Коммунистического манифеста, даже еще до Сен-Симона: хорошее υστερον προτερον [Ошибка, состоящая в принятии последующего и позднейшего (hysteron) за первичное и предшествующее (proteron); извращение действительной последовательности. Ред.]!) „мы довели их до сознания, что свобода, или анархия“ (г-н Бакунин всего-навсего перевел прудоновскую и штирнеровскую анархию на дикое татарское наречие), то есть „свободная организация рабочих масс снизу вверх“ (вздор!),

„есть окончательная цель общественного развития и что всякое «государство», не исключая и их народного, есть ярмо, порождающее, с одной стороны, деспотизм, а с другой — рабство“ (стр. 280).

„Они говорят, что такое государственное ярмо, диктатура, есть необходимое переходное средство для достижения полнейшего народного освобождения: анархия или свобода — цель, государство или диктатура — средство. Итак, для освобождения народных масс надо их сперва поработить. На этом противоречии и основывается наша полемика. Они утверждают, что только диктатура, конечно их собственная, может создать народную волю; мы отвечаем: никакая диктатура не может иметь другой цели, кроме «увековечения себя», и что она «способна породить и воспитать в народе, сносящем ее, только рабство; свобода может быть создана только свободой» (перманентного citoyen [гражданина. Ред.] Бакунина), то есть «всенародным бунтом» и вольной организацией масс снизу вверх“ (стр. 281).

„В то время как политико-социальная теория противогосударственных социалистов, или анархистов, ведет их «неуклонно» и прямо к полнейшему разрыву со всеми правительствами, со всеми видами буржуазной политики, не оставляя другого исхода, кроме социальной революции“

и не оставляя от социальной революции ничего, кроме фразы, —

„противоположная теория, теория государственных коммунистов и научного авторитета, так же «неуклонно» втягивает и запутывает своих приверженцев, под предлогом политической тактики, в беспрестанные «сделки» с правительствами и различными буржуазными политическими партиями, то есть толкает их прямо в реакцию“ (стр. 281). „Лучшее доказательство — Лассаль. Кому не известны его сношения и переговоры с Бисмарком? Либералы и демократы… воспользовались этим, чтобы обвинить его в продажности. То же самое, хотя и не так явно, «шептали» между собой различные [У Бакунина: «личные». Ред.] приверженцы г-на Маркса в Германии“ (стр. 282).

Лассаль относился к массе простых рабочих более как медик к больному, чем как брат к брату. „Ни за что в мире не изменил бы он делу народа“ (там же). Лассаль был в открытой войне с либералами, демократами, он их ненавидел, презирал их. Бисмарк занял по отношению к ним такую же позицию. „Это и было первым поводом сближения между обоими“. „Главное же основание этого «сближения» заключалось в политико-социальной программе Лассаля, в коммунистической теории, созданной г-ном Марксом“ (стр. 283).

„Основной пункт этой программы: освобождение (мнимое) пролетариата посредством «только одного государства»… Два средства… пролетариат должен совершить революцию для овладения государством — средство героическое… по теории г-на Маркса“… народ должен передать всю власть ему и его друзьям… „Они создадут единый государственный банк, сосредоточивающий в своих руках все торгово-промышленное, земледельческое и даже научное производство, а массу народа разделят на две армии: промышленную и землепашескую под непосредственной командой государственных инженеров, которые составят новое привилегированное научно-политическое сословие“ (стр. 283—284).

Но сделать революцию — сами немцы не верят в это: „нужно, чтобы другой народ ее начал или какая-нибудь внешняя «сила» увлекла или «толкнула» их“. Следовательно, надо искать другое средство, чтобы овладеть государством. Надо овладеть симпатией людей, стоящих или могущих стоять во главе государства. Во времена Лассаля точно так же, как и теперь, во главе государства стоял Бисмарк… Лассаль главным образом был одарен практическим инстинктом и «смыслом», которых нет ни у г-на Маркса, ни у его последователей. Как все теоретики, Маркс в практике неизменный и «неисправимый» мечтатель. Он доказал это своей несчастной кампанией в Интернациональном обществе, имевшем целью установление его диктатуры в Интернационале, а посредством Интернационала — над всем революционным движением пролетариата Европы и Америки. Надо быть или сумасшедшим, или весьма отвлеченным ученым, чтобы задаться такою целью. Г-н Маркс в этом году потерпел полнейшее и заслуженное поражение, но вряд ли оно „«избавит» (befreit) его от его честолюбивой мечтательности“ (стр. 284—285). „Благодаря той же мечтательности, а также и желанию приобрести почитателей и приверженцев среди буржуазии, Маркс постоянно толкал и толкает пролетариат на сделки с буржуазными радикалами. Гамбетта и Кастелар — вот его «настоящие» идеалы“ (стр. 284, 285). „В этом стремлении к «сделкам» (Mogeleien) с радикальной буржуазией, которое сильнее обнаружилось в последние годы в Марксе, заключается двойная мечта: во-первых, радикальная буржуазия, если ей удастся овладеть властью, будет иметь возможность «захотеть» употребить ее в пользу пролетариата, а, во-вторых, она будет в состоянии устоять против реакции, корень которой скрывается в ней самой“ (стр. 285).

„Лассаль, как практический человек, понимал это“ (что радикальная буржуазия и не хочет, и не может освободить народ, что она хочет его только эксплуатировать); к тому же он ненавидел немецкую буржуазию; „Лассаль слишком хорошо знал своих соотечественников чтобы ждать от них революционной инициативы“. Ему оставался лишь Бисмарк. „Пункт соединения давался ему самой теорией Маркса: единое, насильственно-централизованное государство. Лассаль его хотел, а Бисмарк уже делал. Как же им было не соединиться?“ „Бисмарк — враг“ (!) „буржуазии. Его нынешняя деятельность показывает, что он не фанатик и не раб дворянско-феодальной партии“… „Главная цель его так же, как Лассаля и Маркса, — государство. И поэтому Лассаль оказался несравненно логичнее и практичнее Маркса, признающего Бисмарка революционером, «конечно, по-своему», и мечтающего о свержении его, вероятно, сотому, что он занимает в государстве первое место, которое, по мнению г-на Маркса, должно принадлежать ему“. „Лассаль не имел такого высокого самолюбия и потому не гнушался вступить в союз с Бисмарком“. „Совершенно сообразно с политической программой, изложенной гг. Марксом и Энгельсом в Коммунистическом манифесте, Лассаль требовал от Бисмарка только одного: открытия государственного кредита рабочим производительным товариществам. Но вместе с тем… сообразно программе, он поднял между рабочими мирно-законную агитацию в пользу введения избирательного права“ (стр. 288, 289).

После смерти Лассаля, наряду с рабочими просветительными союзами и лассальянским Всеобщим германским рабочим союзом, образовалась „под прямым влиянием друзей и последователей г-на Маркса третья партия — Социал-демократическая партия немецких работников. Во главе ее стали Бебель, «полуработник» (halber Arbeiter), и Либкнехт, весьма ученый и агент г-на Маркса“ (стр. 289).

Мы говорили уже о деятельности Либкнехта в Вене в 1868 году. Результатом ее был Нюрнбергский съезд (август 1868 г.), на котором окончательно была организована социал-демократическая партия. „По решению (намерению) ее основателей, действовавших под прямым руководством Маркса, она должна была сделаться пангерманским отделом Интернационального общества рабочих“. Но немецкие и особенно прусские законы противны такому соединению. Поэтому вопрос затрагивался лишь косвенно: „Социал-демократическая партия немецких рабочих становится в связь с Международным Товариществом Рабочих, насколько это допускается немецкими законами“. „Несомненно, что эта новая партия была основана в Германии с тайной надеждой и с задней мыслью посредством нее ввести в Интернационал всю программу Маркса, устраненную первым Женевским конгрессом (1866 г.)“. „Программа Маркса сделалась программой социал-демократической партии“. «Завоевание» „политической власти“ в качестве „ближайшей и непосредственной цели“, с прибавлением следующей знаменательной фразы: „завоевание политической власти [У Бакунина: «политических прав». Ред.] (всеобщее избирательное право, свобода печати, свобода ассоциаций и публичных собраний и т. д.) как необходимое «предварительное» (vorbereitende) условие экономического освобождения рабочих“. „Эта фраза имеет вот какое значение: прежде чем приступить к социальной революции, рабочие должны совершить политическую революцию, или, что более сообразно с природой немцев, завоевать, или, еще проще, приобрести политическое право посредством мирной агитации. А так как всякое политическое движение прежде или, что совершенно одно и то же, вне [Подчеркнуто и у Бакунина. Ред.] социального движения не может быть ничем другим, как движением буржуазным, то и выходит, что эта программа рекомендует немецким работникам усвоить прежде всего буржуазные интересы и цели и совершить политическое движение в пользу радикальной буржуазии, которая потом в благодарность не освободит народ, а подчинит его новой власти, новой эксплуатации“ (стр. 289—291).

„На основании этой программы совершилось трогательное примирение немецких и австрийских работников с буржуазными радикалами Народной партии“. На основании „Нюрнбергского съезда делегаты, назначенные съездом с этой целью, отправились в Штутгарт, где и был заключен между представителями обманутых работников и коноводами буржуазно-радикальной партии формальный оборонительный и наступательный союз. Вследствие такого союза как те, так и другие явились вместе на второй конгресс Лиги мира и свободы, открывшийся в сентябре в Берне. Однако — весьма знаменательный факт. Там произошел раскол между буржуазными социалистами и радикалами — и социальными революционерами, принадлежавшими к партии Альянса“ (стр. 291, 292). „В этом отношении (то есть в том, чтобы называть себя социалистом и другом народа и быть противником народного социализма) школа Маркса дала нам много примеров, и немецкий диктатор так гостеприимен, под непременным условием, чтобы ему кланялись, что он в настоящее время прикрывает своим знаменем огромное количество с ног до головы буржуазных социалистов и демократов, и Лига мира и свободы могла бы приютиться под ним, если бы только согласилась признать его за первого «человека» (Mann). Если бы буржуазный конгресс поступил таким образом, то положение альянсистов стало бы несравненно труднее; между Лигой и ими произошла бы та же самая борьба, которая ныне ведется между ими и Марксом. Но Лига оказалась глупее и вместе с тем честнее марксистов; она отвергла равенство“ (вздор!) „в области экономической. Оторвалась от пролетариата; умерла; оставила только две блуждающие и горько жалующиеся тени — Аманда Гёгга и сен-симониста миллионера Лемонье… Другой факт этого конгресса: делегаты, приехавшие из Нюрнберга и Штутгарта, то есть работники, отряженные Нюрнбергским съездом новой социал-демократической партии немецких рабочих и буржуазно-швабской Народной партии, вместе с большинством Лиги вотировали единодушно против равенства… Замечателен еще другой факт. Брюссельский конгресс Интернационала, закрывшийся за несколько дней перед Бернским, отверг всякую солидарность с последним, и все марксисты, участвовавшие в Брюссельском конгрессе, говорили и вотировали в этом смысле. Каким же образом другие марксисты, действовавшие, как и первые, под прямым влиянием Маркса, могли прийти к такому трогательному единодушию с большинством Бернского конгресса? Все это осталось загадкой, до сих пор не разгаданной. То же противоречие проявлялось в течение целого 1868 г. и даже еще в 1869 г. в «Volksstaat»… Иногда печатались в нем довольно сильные статьи против буржуазной Лиги; но за ними следовали несомненные «заявления» нежности, иногда дружеские упреки. Орган этот как бы умолял Лигу «укротить» свои слишком ярые заявления буржуазных инстинктов, компрометировавшие защитников Лиги перед работниками. Такие колебания в партии г-на Маркса продолжались до сентября 1869 г., то есть до Базельского конгресса. Этот конгресс составляет эпоху в развитии Интернационала“ (стр. 293—296).

Немцы впервые появились на международном конгрессе, притом в виде партии, организованной скорее по буржуазно-политической, нежели по народно-национальной [У Бакунина: «народно-социальной». Ред.] программе. Вотировали как один человек, под надзором Либкнехта. Первым его делом, разумеется, исходя из его программы, было поставить вопрос политический во главе всех других. Немцы потерпели решительное поражение. Базельский конгресс сохранил чистоту интернациональной программы, не позволил немцам ее исказить внесением их буржуазной политики; таким образом начался раскол в Интернационале, причиной коего были немцы. Интернациональному по преимуществу обществу они хотели насильно навязать свою программу узкобуржуазную и национально-политическую, исключительно немецкую, пангерманскую. „Они были наголову разбиты, и такому поражению не мало способствовал Союз социальных революционеров, альянсисты. Отсюда жестокая ненависть немцев против Альянса. Конец 1869 и первая половина 1870 г. были исполнены злостной бранью и еще более злостными и нередко подлыми кознями марксистов против людей Альянса“ (стр. 296).

Победа Наполеона III не имела бы столько длительно-вредных последствий, как победа немцев (стр. 297).

Все немцы без исключения торжествовали по поводу победы, хотя они знали, что она знаменует собой засилье милитаристского элемента; „ни один или почти ни один немец не испугался, все соединились в единодушном восторге“. Их страсть — господство и рабство (стр. 298). „А немецкие работники? Ну, немецкие работники не сделали ничего, ни одного энергического заявления симпатии, сочувствия к работникам Франции. Несколько митингов, где было сказано несколько фраз, в которых торжествовавшая национальная гордость как бы умолкала перед заявлением интернациональной солидарности. Но далее фраз ни один не пошел, а в Германии, вполне очищенной от войск, можно было бы тогда кое-что начать и сделать. Правда, что большинство рабочих было завербовано в армию, где они отлично исполняли обязанности солдата, всех убивали и пр. по приказу начальства, и даже грабили. Некоторые из них, исподняя таким образом свои воинские обязанности, писали в то же самое время жалостные письма в «Volksstaat» и живыми красками описывали варварские преступления, совершенные немецкими войсками во Франции“ (стр. 298, 299). Было, однако, несколько примеров более смелой оппозиции: протесты Якоби, Либкнехта и Бебеля; но это единичные и к тому же весьма редкие примеры.

„Мы не можем позабыть статьи, появившейся в сентябре 1870г. в «Volksstaat», в которой явно обнаруживалось пангерманское торжество. Она начиналась следующими словами: „Благодаря победам, одержанным немецкими войсками, историческая инициатива окончательно перешла от Франции к Германии; мы, немцы, и т. д.““ (стр. 299).

„Словом, можно сказать без всякого исключения, что у немцев преобладало и преобладает поныне восторженное чувство военного и политического национального торжества. Вот на чем опирается главным образом могущество пангерманской империи и ее великого канцлера, князя Бисмарка“ (стр. 299).

„И знаете ли, какое стремление преобладает ныне в сознании или инстинкте каждого немца? Стремление «распространить» (verbreiten) «широко», «далеко» Германскую империю“ (стр. 303). Страсть эта „заправляет ныне и всеми действиями социал-демократической партии. И не думайте. чтобы Бисмарк был таким ярым врагом этой партии, каким он «прикидывается» (verstellt). Он слишком «умен», чтобы не видеть, что она служит ему, как пионер, распространяя германскую государственную идею в Австрии, Швеции, Дании, Бельгии, Голландии и Швейцарии. В распространении этой германской идеи состоит ныне главное стремление г-на Маркса, который, как мы уже заметили, попытался «возобновить» (erneuern) в свою пользу в Интернационале подвиги и победы князя Бисмарка. Бисмарк держит в своих руках все партии и вряд ли отдаст их в руки г-на Маркса“ (стр.304).

„Эта империя“ (пангерманская) „устами своего великого канцлера объявила войну на жизнь или на смерть социальной революции. Князь Бисмарк произнес этот смертный приговор от имени 40 миллионов немцев, стоящих за ним и служащих ему опорою. Маркс же, соперник и завистник его, а за ним и все коноводы социал-демократической партии Германии со своей стороны объявили такую же отчаянную войну социальной революции. Все это мы подробно изложим в следующей части“ (стр. 307, 308). „Покамест она“ (социальная революция) „сосредоточила свои силы только на юге Европы: в Италии, Испании, Франции; но вскоре, надеемся, под ее знамя встанут и северо-западные народы: Бельгия, Голландия и, главным образом, Англия, а там, наконец, и все славянские племена“ (стр. 308).

„Главные черты идеала“ русского народа: 1) „всенародное убеждение, что земля, вся земля, принадлежит народу, орошающему ее своим потом и оплодотворяющему ее собственноручным трудом; 2) что право на пользование ею принадлежит не лицу, а целой «общине», «миру», разделяющему ее «временно» между лицами; 3) квазиабсолютная автономия, общинное самоуправление и, вследствие того, решительно враждебное отношение «общины» к государству“ (стр. 10).

„Три теневые стороны таковы: 1) патриархальность; 2) поглощение лица «миром»; 3) вера в царя. Можно было бы прибавить к этому 4) христианскую веру, как официально-православную, так и сектаторскую (10), но это в России не представляет такой важности, как в Западной Европе“ (там же).

Пункты 2 и 3 — „естественные результаты“ пункта 1), «патриархальность» — отец, «мир», царь (стр. 15). „Его мир — «община». Она — не что иное, как естественное расширение его семьи, его рода. Поэтому в ней преобладает то же патриархальное начало, тот же гнусный деспотизм и та же общая приниженность, а потому и та же «коренная» (ursprunglich, zur Wurzel gehorige) несправедливость и то же радикальное отрицание всякого личного права, как и в самой семье. Решения «мира», каковы бы они ни были, — закон. «Кто смеет идти против мира?» — восклицает с «удивлением» русский мужик… В «мире» имеют право голоса только «старики», главы семейств… Но над «общиной», над всеми общинами стоит царь, «всеобщий» патриарх и родоначальник, отец всей России. Поэтому власть его безгранична“ (стр. 15). „Каждая община составляет в себе «замкнутое целое», вследствие чего ни одна община не имеет, да и не чувствует надобности иметь с другими общинами никакой самостоятельной органической связи. Соединяются же они между собою только посредством «царя-батюшки», только в его верховной, отеческой власти“ (стр. 15, 16).