Том 2. Повести

Перевод Г. Лейбутина

ГЛАВА I Склады в Фогараше

В современном «перечне населенных пунктов» Селищу отведено целых две строчки: «Селище, Селищенского уезда, Себенского комитата, 3750 жителей, 1064 двора, уездный суд в селе, комит. суд в г. Надь-Себене, ж.-д., почта, телеграф, сберег. касса».

Четыре с половиной века тому назад, во времена регентства Михая Силади *, про Селище не удалось бы написать так много: не было в нем ни такого количества жителей, ни железной дороги, ни телеграфа, ни сберегательной кассы, ни почты. Однако нынешний справочник не упоминает ни единым словом о том, чего когда-то недоставало селу. Умалчивает «Перечень» также и о самом ценном, чем богато и знаменито Селище.

В те годы губернатором себенским был старый Михай Доци, — в свое время комендант крепости и ярый приверженец Яноша Хуняди *, — который уже и после того, как получил в управление пограничное графство, продолжал верой и правдой служить своему покровителю, со всей округи и со своих окрестных владений набирая ему в солдаты жилистых, рослых румынских парней. Яношу Хуняди лишь заикнуться стоило: «Еще тысячу человек, Михай!» — и Доци тотчас же выставлял тысячу солдат. «Еще тысячу, Михай!» — и Доци велел хватать подряд всех, даже малых ребятишек, чтобы только набрать и отправить Хуняди требуемую тысячу. А все потому, что папа римский жаждал крови, много, много крови! Ведь не кто иной, как его святейшество, раздувал пожар войн, а за каждую бочку турецкой крови приходилось пролить не меньше полбочки христианской. Но папа считал, что это выгодная для бога сделка. Каково было на этот счет мнение самого господа бога, про то я не ведаю. Одно только достоверно, что, и пролив целое море крови, львиная доля которой принадлежала венграм, папа римский все равно не достиг ничего путного, если не считать, что с тех пор, по его распоряжению, на всех христианских колокольнях мира ежедневно в полдень звонят в колокола в память о победе под Надорфейерваром *. Потому что исход битвы решился именно к тому часу, когда солнечный диск достиг середины небосвода. О господи, как дорого встал нам, венграм, этот колокольный звон и как ничтожно мало прибавил он к нашей славе! Ведь разве знает кто-нибудь теперь в чужих краях (да и у нас-то в Венгрии, в какой-нибудь маленькой деревушке), что когда в полдень загудит печально большой колокол — это венгерская душа рыдает и плачет по своим не вернувшимся с поля брани предкам?

Нет, в самом деле, не так-то уж много очевидной для всех пользы принесли эти войны. О пользе незримой я ничего, конечно, сказать не могу, по той причине, что она составляет тайну господню. Ведь вот, к примеру, и этого случая, о котором я вам хочу сейчас поведать, тоже не было бы, не будь этих самых войн.

Однако я должен начать с того, как ранней осенью 1458 года регент Михай Силади в сопровождении блестящей свиты наведался в Фогараш — погостить у трансильванского воеводы.

Фогараш, принадлежавший короне, наши короли имели обыкновение сдавать трансильванским воеводам в лен, а те обязаны были за это помогать королю в его войнах против турок. Да, в старину государство совсем по-другому было устроено, чем сейчас! Тогда сила государства проявлялась в том, как много оно могло дать; ныне же оно считает за доблесть как можно больше взять.

Какой из этих двух принципов лучше — решить трудно. Потому что и тогда люди ругали государство, и теперь они делают то же самое.

Так вот Михай Силади гостил в начале осени в фогарашском замке воеводы, отправляясь отсюда время от времени поохотиться на коз в близлежащие, покрытые вечными снегами горы, красоты которых на изящном латинском языке описал сопровождавший его дьяк Балтазар. Да, дивный это был край, богатый птицей и форелью. Дикие свиньи стадами спускались с гор на поля, так что их иногда набивали целыми грудами, а за газелями господа карабкались по горам, до самого Strungu dracului (Чертова ущелья), что лежит на северном склоне горы Негой.

Дичи всякой тут было великое множество: из зарослей голубики, покрывающих подножье гор, нет-нет да и выберется, хрустя кустарником, бурый медведь; на луговые родники приходят попить ключевой водицы доверчивые косули; в густолистых лесах водятся глухари и цесарки; а высоко в небе над ними с криком кружит белоголовый гриф.

Затем наступали дни, когда охотничий рог умолкал, разбредались по домам загонщики, перепуганные звери могли отдышаться в своих лесных логовах или на заснеженных склонах, а дикие серны могли снова спокойно разглядывать себя в зеркальных водах Гризовского и иных горных озер. В эти дни воевода Трансильванский разнообразия ради устраивал в своем замке великие празднества в честь Силади, — ведь именно Силади suae aetatis oraculum fuit[37].

И не только потому, что приходился дядей юному королю и помог ему овладеть короной, но и потому, что был облечен высшей властью в стране. Одна-единственная его сентенция стала «крылатой», но какая! «Справедливость — прекрасная вещь, но сильному она без надобности». Силади и в самом деле не очень-то стремился прослыть справедливым, но, в общем, он был неплохой человек: веселый, мягкосердечный, хотя и весьма вспыльчивый. Судя по его распоряжениям, это был упрямый и напористый, тщеславный, честолюбивый, но вместе с тем и умный государственный деятель. За развлечениями Силади никогда не забывал о политике. С раннего утра, прослушав мессу, которую для него служил отец Амброзиус, регент начинал принимать просителей и депутации, выслушивал гонцов, приезжавших с донесениями из Буды, и отсылал их обратно с приказами, распоряжениями. В то время управление государством еще не сводилось к скучному подписыванию бумажек, и среди печальных и неприятных дел нет-нет да и встречался какой-нибудь веселый эпизод. Вот таким веселым эпизодом был и этот — когда дворецкий Бенедек Шандор доложил регенту, что к нему прибыла делегация женщин.

— Каких женщин? — спросил правитель.

— Из Селища, — отвечал дворецкий.

— Где оно находится, это Селище?

— Моя вотчина, — отозвался «молодой» Дёрдь Доли, незадолго перед тем назначенный себенским губернатором. С ног до головы в глубоком трауре по скончавшемуся на троицын день отцу, он стоял теперь поодаль, в толпе других вельмож.

— Проведите их сюда, — распорядился регент. — Мы охотно выслушаем их хотя бы потому, что они — крепостные нашего Доци.

В залу вошло десять — двенадцать крепких, плечистых, крутобедрых, по-праздничному одетых румынок, в искусно вышитых блузках, в высоких кокошниках, на которых позвякивал стеклянный бисер. Они не были ни очень красивыми, ни молодыми, но, как выразился Пал Банфи, «в худое время и они сошли бы».

Одна из женщин, по-видимому самая старшая из всех, по прозванию Марьюнка, смело подошла к правителю и, упав перед ним на колени, быстро-быстро затараторила по-румынски, будто просо из дырявого мешка высыпала.

Регент, скрестив руки на груди, сначала терпеливо слушал ее, переступая с одной ноги на другую, а затем все же не выдержал и приказал дворецкому:

— Да остановите же ее! И спросите, что они нам принесли.

В те времена существовал такой обычай: каждая депутация всегда приносила что-нибудь в подарок. Конечно, такому большому барину, как Силади, можно было подарить лишь какую-нибудь особенную диковинку: ягненка о двух головах, найденную в земле старинную посудину, монету или невиданный початок кукурузы, поразивший своей величиной всю округу, — словом, какую-нибудь милую безделицу.

— Встань, бестолковая корова! И смотри, больше ни звука, — рявкнул на Марьюнку дворецкий, а затем, повернувшись к регенту, пояснил:

— Ничего они не принесли. Наоборот, у вас просить пришли.

— А что именно?

— Чтобы вы, ваше высочество, дали им мужиков.

— Да они что, с ума посходили? — сердито прикрикнул правитель.

— Они говорят, что, пока у них были мужчины, они не скупились, давали солдат королю. А он-де требовал их много. Теперь же в Селище не осталось ни даже мальчонки малого. Одни женщины живут в деревне. Мужчин всего двое: поп да пономарь, да и те уже к двум черным косцам приближаются.[38] А они, мол, селищанки, только взаймы отдали королю своих мужчин и теперь просят вашу светлость вернуть их обратно, или, коли их уже нет в живых, если они погибли на войне, пусть, мол, дадут им других. Такой, дескать, закон: рука руку моет — ежели король и дальше хочет получать солдат с Селища, то прежде их нужно народить… А посему…

Перевод был прерван громогласным хохотом Силади:

— Ха-ха-ха! Вот это да! Ну и ну! Что ж, оно конечно. (И он снова залился смехом, да таким, что слезы на глазах проступили.) Мужиков, говоришь, надо им? Ну и потеха, черт побери! И это твои женщины, Дюрка? Знать, тугонько им пришлось. Эй, Доци, где ты? Чего ж прячешься, отзовись!

Смущенный Доци стоял у окна и делал вид, что любуется окрестностями, но на зов регента выступил вперед.

— По справедливости сказать, государь, — отвечал он, запинаясь, — мой покойный батюшка действительно так опустошил село для армий его светлости Яноша Хуняди, что в моих имениях теперь и пахать-то некому. Пустуют поля, и я не получаю с них никакого дохода. Видит бог, и мне нужны мужчины, ваше высочество. Но я-то не жалуюсь.

— Потому что среди женщин своих будто сыр в масле катаешься! — хохотал правитель, окончательно развеселившись. — Еще бы тебе жаловаться! Ну и шельма!

Господа улыбнулись и откровенно и беззастенчиво принялись разглядывать румынок, которые, осмелев, тоже заулыбались. Только розовощекий юный дьяк Балтазар стыдливо потупил глаза и, склонившись над протоколом, по обыкновению, занес в него содержание просьбы: сначала выписал замысловатую заглавную букву, обмакнув перо в пузырек с красной тушью, висевший у него на шее, а затем уже черными чернилами из обычной чернильницы и другим пером дописал остальной текст: «Faeminae szelistyenses supplecant viros a rege» («Селищенские женщины просят у короля мужчин»).

В это время на замковой башне прозвучал колокол, и к Силади вошел паж с докладом: обед поспел, соизволит ли его светлость кушать сейчас или позже? Ведь в старину для столь могущественных гостей у знатных хозяев, каким был трансильванский воевода, на дню готовилось по нескольку обедов. Скажи повелитель, что он еще не проголодался или что ему пока недосуг, изготовленные уже блюда убирали или раздавали бедным, а повара, кухарки и всякая прочая челядь принимались хлопотать над новым обедом. Если же всемогущий гость находил, что можно было бы, пожалуй, и пообедать, колокол звонил еще раз, и тогда во всем замке начиналась суматоха. Камердинеры, слуги, накрывавшие на столы, и буфетчики сновали туда и сюда, цыгане-музыканты взбирались со своими скрипками и цимбалами на хоры, а пушкари мчались к воротам замка, где были установлены заряженные порохом мортиры, потому что момент, когда правитель страны садился за стол, полагалось отмечать орудийным залпом: пусть слушает вся округа, пусть, вздрогнув, почувствует земля, что государь изволит вкушать произведенные ею яства, — еще бы, столь великая честь для земли-матушки!

После небольшого самоизучения Силади обнаружил в себе присутствие кое-какого аппетита и, кивнув пажу, что, мол, можно и накрывать, поспешил свернуть обсуждение поставленного перед ним вопроса.

— Женщины в известной мере правы, — сказал он дворецкому. — Можно будет, пожалуй, дать им несколько покалеченных и бездомных солдат да непригодных к делу пленников. Так что скажите им, что мы выполним их просьбу. — Регент любил употреблять королевское «мы». — Только спросите, сколько человек им надобно?

Дьяк Балтазар вслед за кратким изложением прошения усердно записал и решение по нему: «Gubernator promisit» («Регент пообещал»). А дворецкий перевел крестьянкам ответ Силади на румынский:

— Его светлость, господин правитель Венгрии, милостиво выполняет вашу просьбу, селищенские женщины, и спрашивает, сколько мужчин вам надобно?

Крестьянки обрадованно зашумели, подбежали к знатному вельможе и, попадав перед ним на колени, принялись хватать его за полы длинного лилового кунтуша, чтобы, по тогдашнему обыкновению, облобызать край господской одежды.

— Ах, леший вас побери! — негодовал дворецкий. — Сейчас же убирайтесь вон! Нечего здесь слюнявить наряд его светлости! Сейчас же встать! И говорите побыстрее, сколько надо вам мужиков, а затем убирайтесь ко всем чертям!

Женщины поднялись, сбились в кучку, словно гуси, и принялись советоваться. Сначала они делали это шепотом, а затем распалясь, перешли на крик и под конец чуть было не вцепились друг другу в волосы.

— Так, выходит, и не договорились? — торопил их Бенедек Шандор. — Ну хорошо, сколько душ в вашей деревне?

— Триста.

— Включая и мужчин?

— У нас их всех — поп, пономарь да несколько бесштанных мальчишек.

— Так сколько же мужчин вам надобно?

Самая старшая из женщин, предводительница их Марьюнка, подняла брови, словно глубоко задумавшись, а затем положила руку на сердце и сказала:

— Триста, domnule[39]! На каждую душу по одному.

— Вот дура! — рассерженно бросил дворецкий. — Ведь триста — это вместе с малыми девчонками и глубокими старухами.

— Конечно.

— Значит, тогда придется не по одному мужику на каждую из вас, а больше.

— Ах ты, господи боже! — вздохнула молоденькая бабонька в первом ряду, с черными как смоль волосами, и стыдливо потупила глаза.

— Что ж тут страшного? — невольно вырвалось у другой молодухи со смелым взглядом, краснощеким лицом и прыщеватым лбом.

— Ах, ваша милость, добрый господин Бенедек Шандор, — воскликнула со смехом Марьюнка, сверкнув ослепительно белыми зубами, среди которых одного-двух уже не хватало. — Посмотрите на шмелей. Сколько их увивается вокруг одной розы? А ведь ни роза, ни шмели не терпят от того урону!

— Ах вы, бабы, бабы! — пожурил их, покачав головой, дворецкий. — Побойтесь бога-то! Не будьте такими ненасытными, а не то его светлость прогневается, да отнимет и то что посулил.

Женщины струхнули; в конце концов они согласились на том, чтобы дал правитель столько мужчин, сколько сможет, только поскорее!

ГЛАBA II Juventus ventus[40]

Итак, в Большой королевской книге была сделана запись: «Gubernator promisit» («Регент пообещал»). А что написано пером, того не вырубишь топором. Да только есть на свете еще одна книга, поважнее первой: книга судеб. В этой же последней было начертано, что в один прекрасный день молодой король Матяш велит схватить своего родного дядюшку, всемогущего Михая Силади, и заточить его в крепость Вилагош еще до того, как регент успел выполнить просьбу селищанок. Селищенские женщины добились своего у правителя Венгрии, а вот селещанский поп плохо похлопотал за них перед боженькой. Не смог выпросить у того достаточно долгой отсрочки для регента.

Михай Силади, дядя Матяша, сделал своего племянника из узника королем, а тот, как бы в знак признательности за это, сделал дядю из регента узником. Такой обмен — не редкость в истории. Великий король поступил тут (может быть, единственный раз в жизни) — несправедливо, но, как ни странно, именно за этот поступок он получил прозвище «Матяш Справедливый».

А все потому, что ореол славы Михая Силади к этому времени сильно потускнел. Да оно и понятно: что бы ни взял в свои руки правитель — лопату или метлу, люди норовят вышибить этот инструмент у него из рук. Порою мне кажется, что я слышу даже, как облегченно вздохнули мелкие дворяне в своих сельских поместьях, услышав от возчиков, проезжих путников, остановившихся подковать коня, или от ринувшихся во все концы с пакетами конных нарочных о низвержении Силади: «Ну, слава тебе, господи!» — и несколько дней, недель и даже месяцев кряду обсуждали между собой это великое событие:

— Вот тебе и маленький Матяш! Кто бы мог подумать? Черт побери, с родным дядей так разделаться! Но это-то и хорошо! Справедливость прежде всего. Великий король получится из Матяша!

И судьба Матяша была решена, народ распахнул душу и заключил его в свои объятия. Тот, кто хочет покорить сердце народа, должен завладеть его фантазией.

Только сам-то юный король вскоре пожалел о случившемся: рука у него была, правда, жесткая, да сердце мягкое. В бессонные ночи дядя часто стал являться ему — худой, обросший, с укоризненным взглядом. А днем юноша постоянно читал невысказанную печаль, укоризну во взоре своей матушки Эржебет Силади.

И судьбе, видно, тоже было так угодно, чтобы однажды в руки короля попалась та самая книга дел государственных, которую, по поручению регента, вел дьяк Балтазар. В ней были записаны все просьбы и решения по ним. Король листал книгу и про себя думал: следовало бы, пожалуй, выполнить эти обещания. Ведь то, что в свое время сказал регент, было равносильно королевскому слову.

Ну что ж, быть по сему! И в числе прочих дел на поверхность снова всплыло прошение селищенских женщин. Мало того, короля больше других заинтересовала запись: «Просят у короля мужчин — регент обещал». Ну и ну! Тут пахнет какой-то доселе не виданной проделкой. Расследовать, и притом немедленно. И вот Балаж Пронаи уже сбирается в дорогу и едет к себенскому графу Дёрдю Доци — выяснить все подробности этого дела, поскольку Матяш намерен выполнить обещание, данное когда-то его дядей.

Поручение короля пришлось для придворных весьма кстати. Обычно мелкие дела остаются не замеченными в тени дел больших. Но на этот раз в Буде стояло полное затишье: ни одна былинка на ниве политики, казалось, не шелохнется. Все разговоры при дворе сводились к единственной теме — каким путем вернуть домой из неметчины венгерскую корону *. Впрочем, и эта тема мало-помалу утратила злободневность. Сказал же старый Гара *: «Или златом, иль булатом». Что еще можно добавить к этому? Словом, полный штиль царил во дворце, и потому поездка Пронаи явилась своего рода пикантной закуской. Бездельники-пажи, беспутные царедворцы использовали ее для сплетен и бессовестного зубоскальства.

Дьяк Келемен (разумеется, по поручению Уйлаки *) сочинил стихотворный пасквиль «Путешествие каплуна в Трансильванию», в котором, насколько нам известно, не пощадил даже самого короля.

Однако и люди серьезные осуждали господина Пронаи: он-де сам себя не уважает, коли берется за такого рода поручения.

— Постыдился бы, — со смехом говорили они. — На голове ни единого волоска нет, а туда же…

Канижаи как-то за обедом в доме Доборов сказал:

— Король с помощью Пронаи хочет сотворить большее чудо, чем в свое время Иисус Христос. Иисус одной рыбой накормил не помню уж сколько тысяч человек, а король посылает одного старого хрыча насытить не знаю уж сколько сотен баб.

Словом, шутки так и сыпались — разумеется, грубые, соответствовавшие тяжелым сапожищам, доспехам и шлемам, которые люди тех времен носили. Тонко отточенные остроты в ту пору еще дремали под панцирем камня, из которого — придет время — и будут построены школы.

А что правда, то правда, — не к чему было посылать бедного Пронаи в Трансильванию, поскольку о случае в Фогараше королю подробнейше доложили Банфи, Розгони и Канижаи, которые были тогда в свите Силади. Банфи даже откровенно посоветовал королю:

— Лучше всего, ваше величество, собрать со всей Венгрии слепых и послать их селищенским бабам. Потому что, ей-богу, очень уж они непривлекательны на вид.

Разумеется, такие разговоры не позволяли делу кануть в Лету. Пусть бы себе говорили — но беда в том, что все эти едкие насмешки, ядовитые укусы, мелкие шпильки в конце концов растравили госпожу Пронаи, урожденную Магдалину Галфи, любимейшую фрейлину Эржебет Силади. Госпожа Пронаи подняла скандал. А уж перелить горечь из своего сердца в чужое женщина всегда сумеет. Вскоре мать упрекнула короля, напомнив ему, в какую мерзкую историю впутал он бедняжку Пронаи на старости лет, послав его с подобным поручением. Матяш улыбнулся.

— Ах, матушка, не верьте придворным! Кто-кто, а вы-то знаете их. Они же все видят в превратном свете и еще более превратно пересказывают. Речь идет всего-навсего о том, что в одной местности совершенно перевелись мужчины, поля стоят непаханые, бесплодные. Вот тамошние женщины и просят рабочую силу.

— Бессовестные создания, — заметила Эржебет Силади презрительно. — Надеюсь, ты им ничего не обещал?

— Не от меня это зависит, — отвечал король. — Михай Силади уже принял решение по делу, а для меня всякое его распоряжение свято.

— Вот как?! — переспросила королева, и лицо ее омрачилось. — Михай Силади?! Ну конечно, теперь он для тебя только Михай Силади. Почему ты уже не называешь его дядей?

— Ну, дядя…

— Можешь добавить: «Мой дядя-узник». Ах, дети, дети! — И ее прекрасные голубые глаза наполнились слезами.

Матяш тут же смягчился:

— Вам хорошо, матушка. Вы можете поплакать. А вот королю и плакать нельзя, как бы ни болело его сердце. Король, вот кто настоящий узник! Раб сознания, что он — король. Он не может быть ни разборчивым, ни брезгливым. Ваше дело совсем другое, вы можете видеть только одну сторону вещей. Если вам говорят: «В Селище переселяют мужчин, чтобы они обрабатывали пустующие поля», — это, по-вашему, умный поступок. А если женщины просят себе мужей, то это, на ваш взгляд, безнравственно. Для короля же это одно и то же. Потому что ему нужно не только о том думать, чтобы родился хлеб, но и о том, чтобы солдаты родились.

— К чему ты все это говоришь? Куда клонишь? — резко спросила мать короля.

— А к тому, матушка, — мягко ответил Матяш, — что вмешиваться в действия короля — дело трудное.

— О, я понимаю вас, ваше величество, — гордо и насмешливо заметила Эржебет Силади и, с достоинством подняв голову, удалилась в свои покои.

Однако своего она достигла: у короля пропала охота заниматься этим делом, и, хотя господин Балаж Пронаи присоединил к своему докладу еще и просьбу себенского губернатора о скорейшем разрешении вопроса, — Матяш не сделал никаких распоряжений по нему. Память королей подобна решету: мелкие зернышки просеиваются сквозь нее и остаются только крупные.

Прошел год, а то, пожалуй, и полтора, а дело все еще не тронулось с места. Но однажды, веселясь на свадьбе Анны Драгафи, король встретил в одной из зал Дёрдя Доци, себенского губернатора.

— А, Доци! Ты тоже здесь? Ну, расскажи нам, что нового в Трансильвании! Как поживают наши верные саксонцы и славные румыны?

Доци с глубоким поклоном отвечал:

— Исполнены преданности вашему величеству.

— Ну, а те твои женщины? Откуда они, кстати? — со смехом спросил король.

Трое-четверо вельмож тотчас же поспешили ему на помощь:

— Селищенские женщины.

— Да, да, селищенские. Что с ними?

— Все еще ждут обещанного, — улыбнулся Доци в ответ. Король задумался, и на лбу его собрались три знаменитые по историографиям складки.

— Не так-то все это просто, как вы думаете. Банфи порядком спутал наши расчеты. Он говорит, что уж больно некрасивы твои селищанки. А это усложняет дело. Ну кого я пошлю туда? Изувеченных на войне солдат, наемников? Разве заслужил отличившийся в боях воин, чтобы я его бросил к ведьмам и ксантиппам? Или иноземных пленников? Так они же непременно разбегутся!

— Доводы вашего величества мудры и убедительны, — в шутливом тоне возразил Дёрдь Доци, — но ошибочен их отправной пункт, потому что селищанок скорее можно назвать красавицами, чем даже заурядными женщинами.

Король расхохотался:

— Тогда решайте этот спор с Банфи. Я, право, теперь и не знаю, кому из вас верить. Или, погоди! — Король озорно подмигнул одним глазом. — Пришли-ка нам нескольких… в качестве образцов…

Много зерен из кошелки сеятеля пропадает бесполезно, угодив на межу или на полевую тропинку, много их выклевывают из борозды птицы. И никогда уже не вырастет из них колоса. Король куда могущественнее простого земледельца, но и из его слов не каждое колосится. Многие пропадают без пользы, а другие даже и зерна в себе не содержат. Если король — человек умный, ему следует говорить как можно меньше (а если не умный — и того меньше). Ведь если не каждое его слово заколосится — это еще полбеды; беда, когда взойдут и принесут плоды те слова, которых и произносить-то не следовало. Так что лучше бы королю не говорить и того немногого, что говорится им.

Вот ведь и теперь — что получилось? Сам дьявол не мог такого оборота предвидеть. На троицын день король отправился в свой варпалотский замок — место его юношеских забав (госпожа Уйлаки прозвала замок «холостяцким»). Вздумается, бывало, королю кутнуть день-другой, он и забирается туда со своими верными друзьями: братьями Цоборами, молодым Канижаи, Палом Гути, Гергеем Розгони — одним словом, со своими сверстниками-аристократами, — сбежав от итальянских наставников, от ученых своих да от важничающих государственных мужей. Обычай этот был введен еще самим Силади. Juventus ventus: вот и пусть его величество слегка проветрит себе мозги от многочисленных наук — надо же мальчику вкусить прелесть отрочества и юных лет. Молодые люди пировали, дурачились, боролись друг с другом, играли в мяч, тешились как кому вздумается, и во время таких состязаний в силе частенько и сам юный король оказывался на лопатках. Но здесь, в холостяцком замке, это не считалось оскорблением королевского величества, потому что вся суть забав в Варпалоте и состояла в полном равноправии их участников. А церемониям место — в Буде.

В упомянутый год молодые люди решили троицын день провести, как обычно, в Варпалоте. Король вместе со своим шутом Муйко еще в канун праздника, на пятницу, покинул столицу. Приятели же его приехали в замок утром в субботу, и только Иштван Батори прискакал на своей знаменитой кобылице Липитьке поздно вечером.

Его опоздание вызвало переполох.

— Где ты пропадал? Почему так поздно? Наверное, опять какое-нибудь приключение?

— Я примчался прямо из Буды.

— Ну что там новенького сегодня с утра?

Прибывший начал было рассказывать самые свежие придворные и государственные новости, как вдруг вспомнил что-то и, махнув рукой, нетерпеливо воскликнул:

— Ой, ваше величество, и каких же чудо-красавиц прислал из Селища Дёрдь Доци! Трех — в качестве образцов!

— Что ты говоришь?!

— Феи! Благоуханье цветов и свежесть росы! Вся Буда сбежалась глазеть, когда они сегодня в полдень ехали по городу на убранных лентами повозках.

— В самом деле так красивы? Не шутишь, Батори?

— Прикажи выколоть мне глаза, государь, если я хоть когда-нибудь видел более красивых женщин!

— Черт побери! Ну и что дальше?

— Ввиду отсутствия государя их принял палатин.

— Что же он им сказал?

— Я слышал, будто он слегка пощипал их — потому что и старику не удержаться при виде таких краль! — а вот что он им сказал, про то я не знаю. Вероятно, сказал: «Подождите короля!», — а может быть, и так: «Довольно и того, что я вас видел, доложу, мол, потом о красоте вашей!..»

— Ну, я надеюсь, что палатин все же не так сказал, — перебил его король. — Лучше всего, если б он направил их прямиком сюда. Ей-богу, это дивное развлечение поболтать, пошутить немножко с простушками-пастушками. А вы как думаете, господа?

Слова короля встретили единодушное одобрение весело настроенных молодых людей, которые готовы были одобрить его речи, даже если в них содержалась опасность. А уж когда дело пахнет только медом, то и подавно!

— Хорошо бы гонца за ними в Буду послать, — предложил Барнабаш Драгафи.

— Я сейчас кликну, — ухватился за поданную мысль Гергей Розгони, красивый юноша с орлиным носом.

— Эй, нет, погоди! Прежде нужно подумать, — остановил его Матяш, любивший помудрствовать даже над пустяком. — Дело это необычное и уж пи в коем случае не умное. Ergo[41] — глупое. А посему и совета о нем нужно просить у глупца. Позвать сюда Муйко!

На поиски королевского шута отправились сразу четверо; после долгих розысков нашли его на скотном дворе, возле свинарника, где он, по его заверениям, учился хрюкать, поскольку и это искусство тоже относилось к его обязанностям. Придворного шута не следует представлять себе таким, каким его обычно изображают в книгах: что-де остроумие и мудрость так и льются из него потоком, будто лава из Везувия. Как бы не так! Все остроты, сказанные когда-либо всеми шутами средневековья, уместятся и на десяти печатных страницах. Даже при версальском дворе остроумие — редкая птица, а уж что там было требовать от Муйко!

Муйко был не кто иной, как недоучившийся студент, крепкий малый недурной наружности, который свободно мог бы поступить в солдаты или избрать себе еще какое-нибудь полезное занятие, но которому бездельничанье пришлось больше по душе Он был самый заурядный бродяга, разве что с умом чуточку более живым, чем у других, и ловко умевший изображать в лицах. Своего господина он потешал безобидными проделками и шутками, по большей части — двусмысленными. Он умел великолепно подражать отдаленному лаю собак, мяуканью кошек, жеманной походке и манере надувать губки придворных дам Эржебет Силади. Но лучше всего он подражал голосу Ласло Гары, бывшего наместника: когда он порою забирался под стол и оттуда начинал вдруг говорить, все присутствовавшие готовы были присягнуть, что это был сам палатин, каким-то чудом оказавшийся под столом.

Муйко был тотчас же доставлен к королю. Он примчался вприпрыжку, с хлебной корзиной на голове, которая то и дело падала наземь, но шут вовремя успевал подцепить ее на лету ногой и опять забросить на голову. Такие фокусы, разумеется, повергали окружающих в неописуемый восторг.

— Ну, дурак, — обратился к нему король, — подай-ка нам хороший совет! — И Матяш, сообщив шуту о прибытии селищенских женщин в Буду, предложил ему решить вопрос о доставке их в Варпалоту.

Шут глупо осклабился (видно было, что он делает это только по обязанности) и отвечал сладеньким голоском архиепископа Витеза, что тут же вызвало всеобщий смех:

— Гм, я понимаю тебя, о король, брат мой во Христе! (Тут он вскинул брови.) Ты желаешь умиротворить совесть свою, и посему слово дурацкое да будет для тебя аки бальзам целебный. Правда, скажу я тебе, ты уподобляешься при этом скворцу, вопрошающему дрозда: можно ли ему отведать запретного винограда?

Король усмехнулся и перебил шута:

— Ну и что же ответил бы ему на это дрозд?

— Дрозд просвистел бы в ответ: «Ваше скворчиное величество, если вы хотите поступить в соответствии с требованиями морали, не советуйтесь со мною, грешным дроздом, а не сочтите, за труд и обратитесь к полевому сторожу». Спросите, ваше величество, об этом архиепископа Эстергомского.

— Ха-ха-ха! — покатились со смеху господа. — Не плохо бы, а? Представляем, как вытаращил бы глаза его преосвященство.

Матяш стоял и пальцами перебирал серебряные пуговицы своего платья (привычка, сохранившаяся у него на всю жизнь и свидетельствовавшая, что король находится в известном замешательстве или нерешительности). Но это длилось всего несколько мгновений.

— Архиепископы, — заметил он весело, — очень осторожный народ, мой друг Муйко. Его преосвященство, вероятно, ответил бы так же, как в свое время один из его предтеч: «Nolite timere bonum est si omnes consentiunt ego non confcradico».[42]

Но это еще куда ни шло. Осторожные епископы — явление нормальное. А вот что я должен сказать при виде столь осторожного дурака, как ты? Это уже настоящее светопреставление! Ну, так что ж, перевернем и мы, друзья, свет вверх тормашками, сроком на один день! Прикажи, Розгони, послать за селищанками гонца. Устроим-ка мы веселую пирушку в Варпалоте. Ты, Канижаи, обсуди все с поварами. Но только на этом пиру, друзья, все будет наоборот: Муйко станет королем, лакеи — вельможами, а мы — лакеями, которые будут прислуживать им за обедом. Понял меня, Батори?

— Как сказать, ваше величество, и да и нет…

— А между тем — нет ничего проще! Если бы мы сами стали принимать прибывших в гости женщин, наши слуги не могли бы приказать нам вести себя прилично. Если же они станут вельможами, мы в любом случае сможем проследить за их поведением. Это во-первых. А поскольку слуги не решатся выкинуть какую-нибудь глупость, значит, не появится никаких слухов о том, что господа вели себя дурно, не будет пищи для сплетен в Буде. Зато мы с вами сможем повеселиться и чуть-чуть посвободнее, так как все наши возможные грехи будут отнесены за счет прислуги! Это во-вторых. А в-третьих, необычайная ситуация породит множество веселых чудачеств и шуток.

Веселые приятели короля радостно одобрили его план и по секрету шептали друг другу (в ту пору еще не было принято хвалить великих мира сего в глаза):

— У него в одном мизинце больше ума, чем у нас всех в головах.

— А когда же должны будут приехать селищанки? — полюбопытствовал Антал Войкфи.

— Я думаю, послезавтра утром. Так нужно будет и наказать гонцу.

— Однако такая затея потребует множества хлопот, ведь слуг следовало бы одеть в парадную одежду, в бархат, парчу.

— Да, да, надо ослепить красавиц придворным блеском!

— Это верно, — согласился король, — но у нас здесь, в Варпалоте, нет парадных нарядов. А это плохо, потому что вы-то еще, может быть, и сошли бы за вельмож в вашем теперешнем повседневном платье, а вот слуги, переодетые в него, не будут производить должного впечатления. Ведь между знатными и простолюдинами существует бросающаяся в глаза разница, если хотите — глубокая пропасть. Так уж от бога заведено, не знаю только для чего. Но и он, видимо не придавал этому слишком большого значения, поскольку разрешил хорошим портным ловко заштопывать этот дефект. Нужно будет подучить наших верных слуг аристократическим манерам, иначе селищанки догадаются о хитрой проделке. Вы же знаете, что в женщинах, даже в тех, кого почитают глупыми, кроются удивительные способности и чутье. Да-да, об этом следует позаботиться. Хорошо, что ты напомнил, Войкфи. Распорядитесь отправить в Буду подводу за парадной одеждой. А для Муйко пусть захватят также и какую-нибудь старую горностаевую мантию.

ГЛАВА III Коллекция

Писатели, театры и художники прошлых веков внушили нам ложное представление о господской одежде в старину. Мы, например, представить себе не можем вельмож иначе, как в парадном одеянии, сверкающем всеми цветами оперения попугая, в расшитых галунами бархатных или парчовых ментиках, с бряцающими саблями на боку. Но ведь и в старину вельможи не вечно сидели перед портретистами или шагали в коронационных процессиях. Какой-нибудь граф Цобор или господин Гара тоже заходили иногда на конюшню взглянуть на лошадей или ехали в поле посмотреть всходы, а вдовцы охотно заглядывали в крестьянские хатенки, чтобы слегка приволокнуться за деревенскими красавицами, — и для такого случая они не надевали на себя ни доспехов, ни украшенной драгоценными камнями чалмы, ни парчового доломана.

Парадный наряд в старину, как и ныне, играл роль второстепенную, так что далеко не все господа и имели-то его, а если имели, то не очень дорогой. «В иной семье зачастую по три поколения кряду являлись ко двору в одном и том же одеянии, порой даже залатанном на локтях или в иных местах».[43]

Наши писатели и ученые, изучавшие костюмы, занимались исследованием только праздничных нарядов, и теперь мы имеем полное представление о той одежде наших предков, какую они не носили. А вот на ту одежду, в которой наши отцы ходили постоянно, никто и внимания не обращает.

Повседневное платье аристократа в старину отличалось от одежды бедного дворянина только качеством ткани: у одних — ипрское сукно, чемелет, у других — шерсть, атлас, фламандское полотно. По роду материи и определялось, кто богаче. Верхнюю часть тела чаще всего облекал синий или черный, со скромной шнурковой отделкой, кунтуш польского покроя, носивший в то время название «кабадион». Даже сам король Матяш носил такой кабадион, сшитый из черного бархата. Добавьте к этому узкие, похожие на нынешние, «венгерские» штаны да шапку — и наряд готов.

Только парадная одежда при некоторых королях менялась часто, — как правило, под иностранным влиянием. Что же касается обыденного платья, то оно оставалось одним и тем же на протяжении веков. Гофмейстеры не считали целесообразным заниматься им, да это было и невозможно, подобно тому как легко заменить растения в декоративных садах, но не траву на бескрайних лугах.

Правда, порой и мелкое дворянство увлекалось некоторыми модными пустяками, часто даже не зная их истинного назначения. Так, например, шапку вместо страусовых перьев стали украшать журавлиными, укрепляя их сзади. Небольшое угодничество — только и всего: так носил когда-то покойный Янош Хуняди.

Ну конечно. Теперь вся страна сделалась вдруг верноподданной молодому государю, даже олигархия и та резко переменила фронт. Еще недавно магнаты презирали короля из рода Хуняди и даже не стремились скрывать своего презрения. Но с тех пор как Матяш велел бросить в темницу родного дядю и разгромил партию союзных с Фридрихом II магнатов, все в страхе пали к его ногам. «Вот как? — удивились они. — Оказывается, маленький король и кусаться умеет! Ну, тогда другое дело!»

При королевском дворе, в Буде, стали процветать византийские порядки *, а с ними вместе пришла ослепительная роскошь, помпезность; теперь все норовили втереться в милость к королю с помощью различных уловок, завоевать его доверие.

Не удивительно поэтому, что Дёрдь Доци с готовностью ухватился за шутливое повеление короля прислать несколько «образчиков» из числа красавиц селищанок.

К тому же граф был человеком алчным, за что в народе получил даже прозвище «голодного Доци». За один филлер он и с комара готов был шкуру содрать. А тут дело пахло немалой поживой, если бы благодаря чудаческой просьбе селищенских баб ему удалось даром заполучить для своих имений несколько сотен крепостных мужиков. Ведь в те времена ценность имения измерялась не количеством гектаров, а числом душ. Мужа с женой помещик считал за две души — но за одно тело, попы же — наоборот — говорило, что это две плоти, по одна душа.

Словом, Доци не растерялся: он велел своим приспешникам рыскать по всему краю и хоть из-под земли, а раздобыть нескольких женщин исключительной красоты. Ведь совсем не обязательно, чтобы бабоньки были селищенскими. Проблема решается просто: не каждая селищанка может быть красивой, но всякая красавица может стать селищанкой.

Est modus in rebus…[44]

Вскоре им подвернулась в Себене одна белокурая вдовушка по имени Мария Шрамм. Провидение позаботилось об ее супруге, простом сапожнике, и забрало его на небо уже через две недели после свадьбы. И ему хорошо: больше ненадобно было тачать сапоги, и Доци неплохо: теперь у него уже был фундамент — изумительной красоты блондинка, стройная, словно горная козочка, с белым и нежным, тонко очерченным лицом и чудесными голубыми глазами. Доци подарил ей дом и три надела земли в Селище при условии, что она переселится туда на жительство, а также согласится поехать в Буду, что в конце концов не что иное, как веселое развлечение на троицын день: будет она во время этой поездки как сыр в масле кататься, да еще, наверное, и одарит ее король щедро.

Когда белокурая красавица была найдена, Доци приказал своему управляющему, господину Палу Рошто:

— Теперь сыщите ей под стать смуглянку.

— Это проще простого. Пройдусь в воскресный день по румынским церквям, когда женщины в своих лучших нарядах собираются к обедне.

Старый Рошто, гордившийся тем, что он великий знаток по женской части, и в самом деле обошел одну за другой немало румынских церквей. Каждая вещь имеет свое место, смуглянок нужно искать именно здесь, в этих маленьких церквушках, где и пречистая дева на иконах изображена жгучей брюнеткой.

И он действительно нашел в Маргинене румыночку такой исключительной красоты, что она и самого короля могла бы околдовать. У Вуцы (Ветурии), дочери козопаса, были темные, будто ночь, глаза и черные как смоль волосы, которые под солнцем отливали даже синевой, словно вороново крыло. Смуглые щеки ее горели румянцем, подобно тому как сквозь тонкую кожуру спелого абрикоса изнутри просвечивает розовая мякоть плода.

Одно плохо: Вуцу не так-то легко было заполучить в число селищанок, потому что отец ее был крепостным трансильванского воеводы, и сама она со дня всех святых должна была поступить в услужение на воеводский двор. Пришлось вступить в переговоры. Но хотя воевода заглазно потребовал за девушку и ее отца-козопаса три чистокровных кобылицы, Рошто с радостью согласился. Omne trinum perfectum[45] — третья должна быть непременно русоволосая! Между тем шел слух об одной такой красавице из села Малнаш в Харомсеке, об Анне Гергей. Вот ее-то и надо бы заполучить в вашу коллекцию, господин Рошто, коли ловкий вы человек!

Хороша была эта молодушка, широкобедрая, могучего телосложения — под стать любому ландскнехту императора Фридриха II. И при этом ручки и ножки у этой молодушки были изящные, маленькие, а личико нежное, словно утренняя роса. Ах, какой же чудо-женщиной была та, что на свет ее родила! И в довершение ко всему: длинные-предлинные волосы (жаль только, спрятаны под кокошником, а распусти она их — до пят достали бы) и дивные карие очи — редко такие встретишь! Когда она на вас смотрит, кажутся они темно-зелеными, а сам заглянешь в них — отливают густой синевой.

Словом, молодушка эта до того раздразнила Пала Рошто, что он буквально не находил себе покоя, пока не склонил и Аннушку (курами да калачами) к поездке в столицу.

И за неделю до троицы можно было уже отправляться в путь с новоиспеченными «селищанками». Лошадям вплели в гривы разноцветные ленты. Сопровождал женскую депутацию Пал Рошто. Самому Доци даже не пришлось взглянуть на его коллекцию — по совету того же Рошто:

— И не смотрите, ваша милость, иначе, ей-богу, ни одну из них не захотите вы отослать к королю. Послушайте меня.

А сами красавицы тоже подготовились к великим событиям, их ожидавшим.

Мария Шрамм, думавшая только о тех дорогих подарках, которые его величество, подобно сказочным королям, предложит им на выбор: «Возьми, дочь моя, все, что твоей душе угодно!» — спросила, краснея и смущаясь, у себенского немецкого пастора:

— Что у короля самое дорогое?

— То, что он носит по большим праздникам на голове. Вуца, та не спрашивала, глупенькая, ни о чем. Она только знай смеялась. Ей очень нравилось, что ее повезут к королю, что по дороге туда она увидит много новых городов, получит красивые новые платья и поедет в экипаже, на лошадях с бубенцами, словно благородная барышня из тех, что живут в замках. Кроме того, всю дорогу она будет досыта есть жаркое и лакомиться сахарными пряниками. Да разве может быть что-нибудь лучше этого на свете?

Умница Анна Гергей, прежде чем отправиться в путешествие, решила посоветоваться со своим дедушкой, как ей вести себя в королевском доме и перед самим государем.

Старый лис долго думал, прежде чем преподать инструкцию внучке.

— Не ешь, пока не станут угощать, не говори, пока не спросят, и, поскольку господа делают всегда противоположное тому, как поступил бы простой умный человек, то и ты, внученька, делай все так, как тебе самой не по нраву — словом, не так, как ты сама поступила бы, если бы не была среди господ!

И вот они отправились в путь. Следом за их бричкой двигалась подвода с продуктами и поварихой. Кроме того, на телеге находился шатер, котлы и медные кастрюли, постели. Так что они всегда могли сами себе устроить гостиницу: и в поле и у ручья, — где им только вздумается. Спали они все вместе, в одном шатре. До чего ж хорошо было в те времена путешествовать! Бедняжка Пал Рошто частенько с сожалением думал про себя: «Эх, сбросить бы мне сейчас годков этак двадцать!»

Все три его спутницы были милыми, тщеславными созданьями. В конце концов господин Рошто раскусил их: эти красавицы ждут не дождутся, о нет, не приезда в Буду, а последнего привала перед столицей, когда наконец и перед ними откроют большой сундук, обитый красной телячьей кожей, тот самый, что выглядывает со дна груженной вещами телеги. Вот уж где лежат великие сокровища (посмотришь — глаза разбегутся): новые наряды, которые они наденут в последнее перед Будой утро, чтобы во всем блеске въехать в столицу. Лучшие себенские мастера шили эти наряды из самых дорогих, самых красивых тканей.

Но и в самом деде, было чем полюбоваться, когда они нарядились! Пал Рошто от удивления и восторга так вытаращил свои крохотные глазки, что они сделались не меньше, чем у филина. Мария Шрамм получила длинную черную юбку из сукна «морит»[46] и темно-синюю кацавейку с серебряными застежками; такие же застежки были и на башмачках. Золотистые волосы были полуприкрыты чепцом, который полукругом обрамлял лицо и нижними рюшками доставал до плеча.

Маленькая же Вуца повязала себе наикрасивейший в мире передник, вокруг пояса обернула несколько раз цветастый, легкой ткани платок, на ноги надела красивые маленькие бочкоры из красной сафьяновой кожи, ремешки которых оплели ее стройные ножки до самых колен. С ума можно было сойти, гадая, какая из них красивее!

Ну, а Анна Гергей? Пресвятая дева Мария! Вот кто действительно был красив в своей деревенской юбке красным горошком по синему полю и в шелестящем оборочками переднике, соблазнительно, кокетливо подоткнутом под пояс, в желтых сафьяновых сапожках на ногах и с батистовым ортоном на голове.

Нынче многие уже, наверное, и не знают, что такое ортон. Красавицы, щеголявшие в нем когда-то, ныне существуют лишь в мире растений. Впрочем, что же это я говорю «лишь», когда мне следовало бы сказать «снова»?! Снова существуют в образе растений, и снова природа украшает их головку розой или какой-нибудь яркой пестрой безделушкой, чтобы как-то разнообразить их однотонную зеленую окраску. Красавицы сперва обратились в прах, затем приняли облик растений, а дальше — одному богу известно, во что он их превратит. Только женщинами они никогда больше не станут. Между тем лишь одни они могли бы восстановить ортон в своих правах, хотя он и ныне не погребен еще окончательно; правда, носят его теперь женщины четвертого сословия, а это значит, что для господской моды он погребен тем самым куда глубже, чем если бы его покрывали целых пять веков забвения. Ортон был, собственно говоря, не чем иным, как головным платком, что носят ныне жены мастеровых и крестьянки, но ведь и тюрбан тоже — обычный головной платок, пока его не повяжут особым способом и не превратят в тюрбан. Так и ортоном становился платок, если им по-особому повязывали голову.

Во времена Матяша ортон носили все женщины без исключения: и королева, и графиня, и жена псаломщика, и простая крестьянка. Только каждая из них повязывала его на свой собственный манер.

Ах, ортон, ортон! Ты был самым болтливым из всех предметов туалета. В тебе сосредоточена вся поэзия Ренессанса, ты достоин наибольшей зависти, маленький платочек, впитавший в себя нежный аромат женских волос и выдававший иногда кое-что из того, что так ловко скрывают нынешние шляпки. Способ, каким повязывался ортон, всегда что-нибудь да символизировал, не говоря уже о возрасте и настроении той, кто его носил. Ведь одежда и по сей день говорит о возрасте и настроении женщин! Но ортон выдавал куда больше.

По-своему повязывала его степенная матрона: оставляя спереди под подбородком оба кончика платка. Иначе это делала горюющая вдова, которая обматывала его концы вокруг шеи, и уже совсем по-другому— озорная молодушка; та собирала волосы сзади в пучок и туда же у нее приходились оба кончика платка. Если ортон был сдвинут на лоб — это означало отказ: «Меня не видно»; когда лоб оставался открытым, это было желание понравиться; ортон, небрежно приоткрывавший прядь волос, говорил: «Я твоя, возьми меня». Затем следовал язык цветов: красный ортон, желтый, белый. Ортон, отделанный кружевами, на голове у вдовушки означал, что у красавицы есть приданое. Степень же состоятельности выражала самая ткань платка: полотно, или тафта, или шелковая кисея. Последняя полагалась только женам вельмож, которые по случаю больших торжеств поверх ортона или чепца надевали еще и шляпку.

Однако на этот раз напрасно наряжались наши селищанки. В старом королевском замке, в Буде (уже и тогда он был старым), у главных ворот путь им преградили вооруженные пиками стражники.

— По какому делу пожаловали, девицы-красавицы?

Отвечал за них господин Рошто:

— К королю едем.

— Короля нет дома.

— А где же он?

— Уехал в Варпалоту. Но туда к нему нельзя. Почтенный Рошто поскреб в затылке и пробормотал нечто вроде того, что королю следовало бы всегда быть в Буде, как кувшину с водой — на лавке в сенцах: захотел человек испить, а он тут как тут.

— Ах ты, шут вас побери! Что же мы теперь станем делать, птицы-курицы, мои красавицы?

А вокруг них уже народу собралось тьма-тьмущая: в городе улицы всегда полны всякими бездельниками. Останавливались проходившие мимо красавцы рыцари, молоденькие солдаты, — ведь где мед, там и мухи.

Некоторые из зевак попытались даже разговор завести. Ох, уж эти охальники, городские господа!

— Что привез, дядюшка?

— Об этом я могу сказать только самому королю, — нехотя отвечал Рошто. — Вот незадача, что нет его дома.

— Палатин здесь, наместник королевский.

— И в самом деле, — спохватился Рошто, — пойду-ка я к палатину. Если не поможет, то и не повредит.

Нелегкое дело было добраться до палатина. Очень уж важная персона господин Михай Орсаг; целый час пришлось дожидаться, прежде чем стражник распахнул перед ними дверь: входите, мол. У палатина, сгорбленного, седого, белобородого старичка, в глазах зарябило при виде трех красавиц. Словно три грации явились вдруг его взору — три стройные, проворные чаровницы.

Господин Рошто начал было речь держать по-латыни, но уже на третьем слове сбился.

— Не трудитесь понапрасну, — остановил его палатин и тут же приветливо обратился к женщинам:

— Ну, говорите, что вы за делегация?

— Никакая они не делегация, ваше превосходительство, а— образцы.

— Образцы? — удивился палатин. — Да вы, сударь, в своем уме? Ничего не понимаю!

Тут господин Рошто, в сильном смущении и то и дело сбиваясь, изложил палатину всю историю от начала до конца: что он, мол, управляющий именьями себенского графа, и, поскольку его величество пожелал увидеть образцы селищенских женщин, его господин и посылает вот этих особ на показ королю в доказательство того, что селищанки совсем недурны собой, и т. д. и т. п. Но поскольку его величества нет в Буде, вот они и прибыли, к его светлости.

Палатин улыбнулся, потом, отдавая дань традиции, ущипнул маленькую смуглянку Вуцу за подбородок и, покручивая седой ус, сказал:

— Ах, милые вы мои! Король и в самом деле в отъезде. А я хоть в вместо него поставлен, однако ж не во всяком деле могу его заменить. И сдается мне, что и это дельце к числу таковых относится.

— Что же вы нам тогда, ваша милость, присоветуете?

— Так что ж тут можно сделать? Дождитесь возвращения его величества.

В самом деле, что еще можно было делать? И господин Рошто пустился на поиски ночлега. Столицу он знал хорошо, так как в молодости служил здесь камердинером у Андраша Баумнирхнера, ныне пожоньского губернатора. Знал, где находятся две гостиницы города: «Белка» и «Черный Буйвол». Оба заведения стояли друг против друга на том месте, где в наши дни расположилось министерство финансов; впрочем, «Белке» принадлежала еще часть участка, на котором позднее выстроили церковь св. Матяша.

Очутившись на площади, селищанки в нерешительности остановились между двух одноэтажных зданий, очень похожих друг на друга.

Возле «Черного Буйвола» царило оживление, через открытые окна изнутри доносился шум, гам и виднелось множество голов. В «Белке» же было тихо, как в заколдованном замке, словно все вымерло, хотя на колокольне храма Богородицы только что прозвонили полдень. Нет в ней, видно, ни одного посетителя, потому что вон и хозяин сидит на лавочке, на скрипке играет.

— Так где же мы остановимся, птички-курочки?

— Белка красивее буйвола, — заметила Анна Гергей, разглядывая белку, намалеванную над дверью трактира.

— Н-да, — протянул господин Рошто. — Но буйвол сильнее!

— В «Белке» — спокойнее, — скромно возразила Мария Шрамм.

— Зато в «Буйволе» наверняка винцо получше. Иначе чего бы туда так валил народ?

— Ах, сударь, до чего же приятная музыка! — воскликнула восхищенная маленькая Вуца, любимица Рошто. — Пойдемте туда, ой, пойдемте, ваша милость!

Тут уж и старый Рошто не мог устоять, и они вчетвером направились в «Белку», весьма удивив своим появлением хозяина, который тотчас же перестал играть на скрипке.

— Чего изволите? — полюбопытствовал он, недоверчиво разглядывая посетителей.

— Обед и пристанище, — отвечал Рошто, — а для наших лошадей — стойло и фураж. Как, хозяин, найдется все это?

Тот почтительно сорвал шапку с головы и обрадованно закричал:

— Матушка, матушка! Гости! — и, вновь повернувшись к пришельцам, заверил: — Сию же минутку все будет! Проходите, пожалуйста!

На зов трактирщика, мелко семеня и шаркая по полу башмаками, выбежала старушка — в хрустящем холщовом чепчике, со звенящей связкой ключей в руках, которые она все время пыталась засунуть под белый передник. По ее лицу было видно, что она не поверила словам сына и вышла лично убедиться в свершившемся чуде, а именно — что в трактир «Белка» действительно пришли посетители.

— Ах ты, господи, и впрямь! Миленькие вы мои, душеньки вы мои, — запричитала она, пристально осматривая гостей. — Да я для вас в лепешку расшибусь, раз вы нас так осчастливили! У меня такие цыплята и гусята есть, что твой медведь.

И она завертелась по трактиру, как юла, а вместе с нею пришли в движение и несколько старых слуг, и через четверть часа на противнях так весело зашипел жир, что со дворов Гары и Сентдёрди все собаки сбежались под кухонное окно трактира понюхать соблазнительные запахи.

ГЛАВА IV Конкуренция «Белки» и «Буйвола»

Не было смысла держать гостиницу в старые времена, когда для гостей был открыт каждый дом, даже в Буде, где жило много немцев. Так что трактир служил не столько интересам приезжих, сколько потребностям самих же горожан. Ну что бы они стали делать дома? Скучать? Особенно когда никто не идет в гости. А кроме того, возможность щегольнуть выходным платьем и хоть на несколько часов вновь почувствовать себя холостяком ценилась и в те мрачные столетия.

И еще: тогдашние горожане были народ крутой, не чета нынешним. В них еще не иссякла старинная закваска, а в памяти их еще живы были воспоминания о великой революции, когда парод под предводительством будайского попа Лайоша торжественно лишил папу римского трона св. Петра[47] *.

Правда, глава католической церкви не подчинился этому решению, но это его личное дело, тут жители Буды ничего не могли поделать, и, хоть папа римский оказался таким упрямцем, горожанам венгерской столицы честь и слава.

И они упивались этой славой. Но ведь упиваться воспоминаниями о великих подвигах можно только за стаканом хорошего вина да в таком укромном уголке, где человеку можно слегка и пошуметь. Одним словом, трактир был нужен самим горожанам.

Разумеется, на всю тогдашнюю столицу хватило бы и одного такого заведения. Два были ей не по силам. Отсюда понятно, что «Белка» и «Черный Буйвол» соперничали друг с другом вовсю и вели вечную войну. В конце концов перевес оказался на стороне «Буйвола». Хозяином его был некий Вольфганг по прозванию «Троеглазый». Во время казни Ласло Хуняди * он стоял в толпе зевак, и когда палач в четвертый раз взмахнул топором, трактирщик вдруг подскочил к нему и влепил такую затрещину, что у палача вылетел из орбиты один глаз. С той поры Вольфганг стал знаменитостью среди будайцев, и общественное мнение к двум его собственным глазам добавило в качестве титула третий, принадлежавший палачу, окрестив трактирщика «Троеглазым Вольфгангом».

Этот подвиг принес трактирщику сказочное богатство. Среди горожан стало настоящей модой ходить именно к «Черному Буйволу», разумеется в ущерб «Белке», дорога к которой стала с той поры все больше и больше зарастать лебедой да бурьяном.

Владелец «Белки», молодой Венцель Коряк, дела которого до сего случая шли более или менее сносно, перепробовал все на свете, не желая поддаваться: и лучшее вино подавал гостям, и кухню завел лучшую, чем у Троеглазого. Но все его усилия были тщетны: город был по-прежнему влюблен в «Черного Буйвола».

Владелец «Белки» даже цены снизил, но и это только повредило делу: он как бы признал тем самым преимущества «Черного Буйвола».

Перепробовал Коряк все средства. В том числе и отца Кулифинтё — столетнего монаха из Бешнё (с бородой, как утверждают летописи, ниже колен), который в трудный час своим мудрым советом выручал из беды не одного князя или графа. Старик сидел теперь в своем монастыре и жирел, как паук.

После долгих и бесплодных молитв, обращенных к господу богу, Коряк решил пожаловаться на свои беды отцу Кулифинтё и отправился в Бешнё.

Рассказав монаху про то, как, несмотря на все его усилия, разоряется «Белка», трактирщик воскликнул:

— О старче, посоветуй, что мне сделать, как мне уговорить людей ходить в мой трактир?

Столетний Кулифинтё, погладив свою на весь свет знаменитую бороду, отвечал:

— А ты и не уговаривай, сын мой! Кого тебе уговаривать? Пусть лучше ягненок с лошадью говорят. Понял? А больше я тебе ничего не скажу.

И действительно не сказал, хотя Коряк так и не понял: какую лошадь и что за ягненка он имел в виду. Ягнят, правда, он сразу трех отвез монаху за добрый совет, но о лошади у них не было уговору. Или, может быть, Кулифинтё дал понять, что надул трактирщика, как вислоухого мерина? Но и в этом случае в словах старика нет смысла: ведь барашков своих Коряк уже ему отдал, а с тем добром, что угодило монаху в руки, больше уже не поговоришь. Бедный Коряк всю дорогу ломал голову над хитроумным советом, пока наконец уже дома его не выручила мать, разгадав загадку:

— Эх, сынок. Это, должно быть, музыка! Ведь когда случается ягненку говорить с лошадью? Когда по струнам смычком водят!

Что ж, вполне возможно, что монах имел в виду именно музыку, потому что тетива смычка делается из конского волоса, а струны для скрипки из овечьих кишок. Можно попробовать. И молодой хозяин «Белки», не долго думая, принялся собирать оркестр, с тем чтобы каждый день после обеда в трактире играла музыка.

Но за эту новую затею горожане только на смех подняли Коряка: слушать музыку никто не шел, шестеро черномазых цыган играли пустым стенам трактира, восхищая искусством лишь сверчков, которые, кстати сказать, и сами скрипачи хоть куда.

Иной человек еще и испугался бы, заслышав посреди ночи музыку и заглянув в окно трактира: в большом пустом зале он увидел бы лишь шестерых цыган, которые, вспотев от усердия, сидят и пилят на своих скрипках. Некоторые, наиболее суеверные, при виде такого зрелища в страхе бросались наутек, и их потом долго еще мучили галлюцинации.

— В трактире «Белка» мертвецы на шабаш собираются. Шестеро цыган играют им, а они в белых саванах так отплясывают чардаш да палоташ *, что только кости гремят, — говорили они потом.

Разные страсти стали рассказывать в городе про трактир Коряка. Одни утверждали, что в нем по ночам собираются на балы покойники-аристократы. Среди танцующих видели, например, Ласло Хуняди, держащего собственную голову под мышкой, в паре с Марией Гара… * Затем другое привидение, подскочив к Хуняди, выхватило у него голову и целый час играло ею, будто мячом. Привидение это — душа покойного сербского князя Бранковича, которому на том свете было определено такое наказание за известное письмо *. Другие добавляли, что покойница Сапояи каждую ночь приезжала на этот бал верхом на козе. Но все это могут видеть лишь люди, родившиеся на святую Люцию в тот самый миг, когда начинает всходить вечерняя звезда. Остальным же приходится довольствоваться лицезрением шести музыкантов.

Частично под влиянием таких вот суеверных россказней о привидениях, частично по причине больших расходов Янош Коряк решил отказаться от своей последней попытки. Единственной пользой от нее было лишь то, что со скуки трактирщик и сам выучился играть на скрипке.

Итак, оркестр он распустил; в тот самый день, когда к нему явился Рошто со своими селищанками, он с самого обеда раздумывал над тем, где бы ему приискать себе какое-нибудь другое занятие, и изливал свою грусть и мрачные думы в печальной песне.

Коряк предоставил гостям лучшие номера гостиницы, накрыл стол и отправился, пока готовится обед, поболтать с матушкой на кухню. И вдруг слышит он в обеденном зале шум, топот. Выбегает в зал, думая, что это, может быть, его собака опрокинула что-нибудь, и что же? Боже милостивый, два придворных офицера стучат по столу перстнями-печатками и кричат: «Эй, хозяин! Хозяин!» А у самих шпоры звенят, сабли бряцают… Словом, музыка такая — век бы ее слушать!

— Чего изволите? — пролепетал испуганно бедный Коряк, думая, что сейчас они его прямиком в тюрьму потащат.

— Лучшего вина! Да смотри, чтобы мигом!

Принес трактирщик вина и в удивлении глаза протирать принялся: вместо двух бравых офицеров перед ним сидят уже восемь, не меньше. И тоже вина требуют. А те двое, что первыми пришли, начали Коряка расспрашивать:

— Правда, что здесь остановились селищенские красавицы?

— Не знаю я, право, откуда они будут, но три женщины и один пожилой господин при них в самом деле только что прибыли в гостиницу, — отвечал Коряк не без гордости.

— Очень красивые?

— Не успел я еще разглядеть их как следует, ваша милость.

— Ну и дурень же ты, Коряк! Это они самые и есть. Но где они сейчас-то? Что делают?

— Обедать собираются.

— Сюда придут обедать?

— Так точно, сюда, — показал трактирщик на накрытый стол, где в расписанном пеликанами кувшине красовались три пиона.

Нет, не дурень Коряк! Знает он, что к чему.

Пока он вел этот разговор с офицерами, дверь «Белки» не успевала закрываться, то и дело поскрипывая в петлях: в трактир беспрерывным потоком валил народ. Сначала пришли большими компаниями знатные господа, затем горожане, за ними множество озорных весельчаков-пажей, старых франтов, толстых, с двойными подбородками, мещан из Табана *, среди них многие завсегдатаи «Черного Буйвола». Что за чудо Господне?!

Трактирщик Коряк даже слегка струхнул. Что произошло вдруг с его трактиром? Это уж не от бога, а от нечистой силы. Да разорвись он хоть на десять частей, не успеть ему подавать гостям вино. А тут еще каждый посетитель хочет непременно с самим хозяином поговорить. С десяти мест сразу слышится:

— Коряк, на два слова!

— Эй, хозяин, на минутку!

— Оглох, что ли, хозяин?

И все, как один, спрашивают об остановившихся в гостинице приезжих красавицах: шепотом, с жадным любопытством, явным нетерпением. Ага! Теперь уж и Коряк стал наконец догадываться: красавицы крестьяночки — вот кто виновник такого наплыва посетителей.

— Иду, иду! — кричал он, появляясь то здесь, то там; взмокший от пота, летал он в погреб и обратно, громыхая сапогами по лестницам. На обслуживание гостей он поставил старого слугу, другого послал на улицу Горшечников, за своим старшим братом-мясником: чтобы тот со всеми домочадцами немедленно спешил к нему на помощь, потому что гости буквально осаждают «Белку».

К моменту, когда селищанки явились обедать, трактир был так забит посетителями, что старая тетушка Коряк, разнося гостям блюда с великолепными, только что приготовленными кушаньями, которые источали аппетитные запахи, едва могла протиснуться между столами.

А гости все прибывали. Вот ввалилась возвратившаяся с соколиной охоты компания важных господ с охотничьими рогами через плечо, среди них сам Лошонци и Драгафи.

Ну, еще бы! Ведь слух о том, что прибывшие по приказу короля в столицу «образцы селищенских женщин» остановились в «Белке», разнесся по городу с быстротой молнии, и вся столица сразу пришла в движение. Ради того, чтобы посмотреть на такое, кажется, стоило восстать и из могилы.

В трактире уже негде было яблоку упасть. Многие считали себя счастливыми, если им удавалось заполучить местечко хотя бы во дворе или перед домом. Но, разумеется, есть предел всему. Вскоре уже и снаружи негде стало размещать гостей. Вечер был приятный, теплый, да и вина в погребе было достаточно, однако, хотя Коряк уже и у соседей окрест позаимствовал множество столов и стульев, на всех желающих места все равно не хватило.

Коряк был на седьмом небе от блаженства, лицо его радостно, торжествующе сияло, а глаза с благодарностью взирали на гостьюшек из Селища. О господи, до чего же они хороши! Особенно вон та маленькая чернявая, что все время улыбается. Да ее улыбка и солнце затмевает!

Старая матушка Коряк тоже хлопотала между столами. Но женщина всегда остается женщиной: она, в отличие от своего витающего на верху блаженства сына, в нежданном наплыве посетителей увидела не первую улыбку счастья, а отличную возможность отомстить, расплатиться за бесконечную вереницу унижений, которые она вынуждена была сносить вот уже много лет подряд. И она тотчас же послала свою служанку Верону в «Черный Буйвол» с просьбой:

«Наша барыня велела кланяться вашей молодой барыне и просила у нее взаймы сколько можно свободных столов и стульев. А то нам уже не на что посетителей сажать».

Вместо ответа, «молодая барыня» (которой тоже шло уже к шестидесяти) не мешкая бросилась в угол за метлой и, наверно, как следует отделала бы девчонку, если бы толстый полнокровный Вольфганг Троеглазый, что-то разыскивавший в это время в ящике стола, заслышав просьбу Вероны, не сделался бы от гнева краснее сукна и с яростным возгласом: «За такую наглость Коряк еще поплатятся!» — не рухнул бы под стол.

— Ой! — И Буйволица с душераздирающим воплем выронила метлу. — Ой, помер, помер! Помогите! Воды, воды!

Она припала к мужу, обхватила руками его голову, а добрая Верона тем временем сбегала за водой, и они уже вдвоем принялись опрыскивать лицо трактирщика. Однако полегчало хозяину «Буйвола» лишь после того, как явился спешно вызванный будайский цирюльник Константинус Коста, тут же пустивший ему кровь: Вольфганга Троеглазого попросту хватил небольшой удар.

А Верона с важным видом отправилась домой, горя нетерпением поскорее рассказать о происшествии своим хозяевам:

— Ну, хорошенькое же угощеньице мы преподнесли соседу! Паралич разбил Буйвола.

Тут уж и Коряки перепугались: «Теперь все в городе опять на нас рассердятся». Но случилось как раз наоборот. Лишь только посетители «Белки» прослышали о происшедшем, общественное мнение немедленно вынесло свой приговор: «Так и надо завистливому псу! Один-единственный раз пришли посетители к Коряку — и Буйвол рассвирепел. Тогда как Коряк вот уже много лет подряд смиренно сносит суровую немилость судьбы. А между тем у него и вино отличное, и вообще, бог знает почему, но чувствуешь себя у него как-то уютнее». Одним словом, удар, сразивший Вольфганга, был истолкован в пользу Коряка. Таково счастье: как начнет оно кому-нибудь благоволить, уж норовит сплести своему избраннику лавровый венок даже из его недостатков.

Под вечер наши селищанки отправились вместе с господином Рошто взглянуть на город, на его лавки и базары, где венецианские и греческие купцы продавали удивительные товары; тем не менее гости в «Белке» все прибывали: ведь красавицы скоро должны были возвратиться к ужину. Весь вечер вокруг трактира толпились люди, и все улицы окрест были тоже полны народу. За ужином гордые знатные господа, которые в иную пору и не заглянули бы в такой заурядный трактир, спешили завязать знакомство с хозяином, чтобы через него получить возможность перекинуться словом со знаменитыми красавицами. Ведь такой человек на следующий же день будет нарасхват во всех компаниях, только и разговору будет, что «этот вертопрах вчера за селищенскими красотками волочился».

Что делать — мода! Могучая движущая сила, богиня бездельников, и притом бессменная, царившая и при Зевсе, и при Юпитере, и во времена Иеговы. Да и сам христианский бог существует не в трех лицах, а в четырех, и четвертое его лицо — мода.

Хотя селищанки около десяти часов уже отправились на покой, гости не расходились из трактира до глубокой ночи, а когда к утру троицына дня все в доме стихло наконец, хозяйка дрожащими руками выложила на стол множество талеров и золотых — всю дневную выручку — и так сказала сыну:

— Знаешь ли ты, сынок, чему мы обязаны сегодняшним днем?

— Селищенским гостьюшкам…

— Твоей скрипке! — поправила его старушка. — Как тебе монах Кулифинтё присоветовал…

— Как так, матушка?

— Говорила я с нашими красавицами, когда спать их укладывала. Две высокие — вдовушки. Скажи, сынок, видывал ты когда-нибудь таких лебедушек? Ах, если бы и ты женился однажды, Янош! Погоди, что же это я хотела сказать-то! Да, а третья — румынка. На счастье, мы и сами из Надьварада, знаем по-румынски. Так что с ней я тоже поговорила. Вот уж красы-то в ком! И той, что всякому видно, и той, что от глаз скрыта! Понимаешь, о чем я говорю? Видела я ее, как она ко сну раздевалась. Ну, теперь понимаешь? Чего покраснел? Погляди-ка мне в глаза. Нравится тебе эта козочка? Ну вот и опять запамятовала, что хотела сказать-то… Да, так вот, толковали мы с ней, толковали и заговорили о том, как они угодили сюда, в «Белку», а не к «Черному Буйволу». Румыночка и говорит: тот господин, что их к королю напоказ привез, хотел к «Буйволу» идти, а маленькая Вуца — Вуцей зовут румыночку — услыхала, как ты на скрипке играешь и, словно околдовал кто ее, стала просить: «Пойдемте да пойдемте в «Белку»!» Вот видишь, значит, все же хорошо, когда овечка с конем разговаривает?! Постой, что это я хотела тебе сказать? А, вспомнила! Теперь я так думаю, надо бы и коню с овечкой поговорить. Эта девушка счастье нам принесла, так что и ты перемолвись с ней словечком. Не иначе как самим господом богом она нам послана. И такое у меня предчувствие суеверное, что нельзя ее нам от себя отпускать. Хоть она и простая крестьянка, да разве в звании дело! Ведь красива она, что твоя герцогиня. Будь я на твоем месте, я бы ее отсюда ни за что не отпустила, а женилась бы на ней. Что-то я еще хотела сказать? Да, выпытала я у нее, что и ты ей нравишься…

— Неужто?! — воскликнул Коряк, и глаза его заблестели.

А наутро, когда селищенские красавицы явились к завтраку, Коряк преподнес обеим вдовушкам по одной розе, а маленькой Вуце две — белую и красную.

Две молодицы переглянулись насмешливо и надули губки, словно хотели сказать: «Смотри-ка, этот губошлеп считает румынку красивее нас с тобой».

Господин Рошто в шутку даже пожурил Коряка:

— Эй, трактирщик, как ты смеешь делать различие между моими красавицами! Это право принадлежит только самому королю.

А тот и ответь ему по-румынски, чем немало удивил всех, особенно Вуцу:

— Король будет только глазами судить, а я и сердцем чувствую.

Маленькая смугляночка вспыхнула словно факел, и стыдливо потупила взор.

— Что ты болтаешь, злодейская твоя душа! — по-румынски обругал его управляющий.

— А то, ваше благородие, — торжественно возразил Коряк, — что, поскольку женщины прибыли к королю просить себе мужей, то я вот и вызываюсь быть мужем одной из них. Отдайте; ваше благородие, мне эту девушку в жены.

Вуца вскочила со своего стула и уже хотела было выбежать, но от дверец вернулась обратно. Сердечко у бедняжки билось так сильно, что, казалось, все находившиеся в комнате могли бы слышать его стук, не заглуши его господин Рошто своим криком:

— Что я, с ума сошел? Или ты сам спятил? Как же! Стану я ради тебя разбивать свою коллекцию. После того как с таким трудом собрал ее!..

Только тут он сообразил, что сболтнул лишнее, и хлопнул себя ладонью по губам: ведь ему строго-настрого запретили говорить о том, что его «селищанки» нарочно подобраны из разных мест.

— И между прочим, — уже спокойно добавил он, — мы, то есть вот они, не за тем сюда прибыли, чтобы здесь замуж выйти. Мы хотим, наоборот, с собой мужчин забрать, а не то что женщин здесь оставлять! Да и девушка того же хочет. По крайней мере, пока! Первым делом нам нужно попасть к королю. А уж король сам даст нам парней. Получше тебя, Коряк! Не правда ли, моя малявочка? — поискал он глазами Вуцу. — Скажи ему, моя маковка. Покажи ему, где бог, а где порог…

Но «маковка» со всей непосредственностью невинного ребенка подошла к Коряку, чуть заметно покачивая станом, и, закрыв глаза — будто пламя погасло вдруг, — вложила свою маленькую ручку в его широченную ладонь.

— Нравишься ты мне! — смело заявила она. — Я согласна быть твоей женой. Трактирщицей…

— Ах ты, шут бы вас всех побрал! — рассердился старый Рошто, и быть бы здесь наверняка великой перепалке, если бы в этот самый миг дверь не отворилась и в зал не вбежала служанка Верона с радостным возгласом:

— Гонец от короля!

Через распахнутое окно можно было и видеть и слышать, как королевский нарочный спрыгнул во дворе со своего взмыленного коня и тотчас справился о селищенских женщинах.

— Здесь я! — громко крикнул старый управляющий, высунув всклоченную голову из окошка.

— Ты, старина, не женщина, — небрежно возразил гонец.

— Зато женщины при мне! Я привез их. Что приказал его величество?

— Чтобы завтра, на второй день троицы, к полудню были вы у короля в Варпалоте.

Господин Рошто обрадовался такому приказу:

«Ага, королю уже известно, что мы здесь! Сам посылает за нами. Это хороший знак, деточки, очень хороший! Значит, мы ему нужны. Ах ты, комар тебя забодай! — И он прищелкнул пальцами. — Великое это дело. Завтра чуть свет отправляемся, чтобы к полудню быть у короля. Может, он еще и отобедать нас с собой пригласит».

Неясные, туманные картины королевского приема возникали в его воображении, но он тут же, подобно детишкам, играющим в разноцветные камешки, смахивал созданную его воображением мозаику, чтобы начать строить сызнова. Это занятие доставляло ему превеликое удовольствие, и он за время долгого путешествия так вжился в эти свои мечты, что в конце концов и самого себя стал причислять к селищенским женщинам.

Однако в течение дня веселое расположение духа у господина Рошто было немного испорчено: любовь Вуцы и трактирщика развивалась с удивительной быстротой, словно сказочная черешня королевы Амарилис, которая за какие-то два часа успела подняться из земли, зазеленеть и расцвести.

Коряк не удовольствовался тем, что и в этот день его трактир был полон народу, так что для помощи на кухне пришлось позвать трех соседок; после обеда он снова, на этот раз уже вместе с матерью, появился в номере Рошто и вновь попросил руки Вуцы.

— Не могу я тебе ее отдать, — сердито отвечал старик. — Пока ничего у тебя не выйдет!

— Но я хочу за него замуж и выйду! — упрямо отвечала девушка.

— Молчи ты, лягушка! Ты крепостная графа Дёрдя Доци, так что только он один может распоряжаться тобой. А кроме того, теперь ты едешь к королю, и одному богу известно, как его величество с вами со всеми поступит!

— Не поеду я к королю! — кричала девушка. — Вот не поеду, и все. — И топала ножкой, как дикий жеребенок.

— Ну, это мы еще увидим! — рассвирепел старик и погрозил кулаком.

— Тогда уж, ваша милость, прикажите лучше забить меня в колодки! А по своей воле я не поеду. Везите меня закованную, а уж там я расскажу ему, Матяшу Справедливому, за что со мной так обращаются!

Выкрикнула девушка свою угрозу (а вместе с ней и остатки своей храбрости) и заревела.

Старый Рошто был человеком добросердечным; поэтому, побушевав еще немного, он в конце концов принялся гладить иссиня-черные волосы девушки и уговаривать ее ласково:

— Ну-ну, не упрямься, не реви, душенька, испортишь красоту свою, наплачешь глазки, и станут они красными. Опомнись, Вуца милая. Вот завтра можешь плакать сколько твоей душеньке угодно. А сейчас… сейчас нельзя. Ах ты, милая моя дурочка, да разве могу я тебя забить в кандалы?! И как тебе такое в голову-то приходит? Это на твои красивые ножки — колодки надеть! Да за это меня сгноили бы, тотчас же повесили…

Однако напрасны были все его уговоры, все обещания: девчонка не поддавалась на них, не ела, не пила, а знай только ревела. К вечеру Рошто спохватился, уговорил одного галантерейщика открыть лавку и накупил у него для Вуцы самых разных лент да кружев. Но той нужен был только Коряк, и ничего больше, поэтому она побросала наземь все подарки старого Рошто.

Управляющий ломал руки в отчаянье: что ж ему теперь с ней делать? Знал он упрямую румынскую кровь! Будет тут теперь и смех и грех, и позору не оберешься. А пуще всего он опасался, что еще и Коряк ввяжется.

В конце концов после долгой внутренней борьбы он счел за самое благоразумное — necessitas frangit legem[48] — пойти на соглашение, чтоб и волки были сыты, и овцы остались целы: Рошто торжественно пообещал Коряку, что тот получит девицу в жены при условии, что Вуца добром, без всякого сопротивления, поедет к королю и будет там вести себя как положено.

— Дайте честное слово, — требовал Коряк, — что вы вернете ее мне.

— Хорошо, — прохрипел Рошто, протягивая трактирщику руку.

— Такой же, какой туда отвезете? Рошто отдернул руку.

— Такой, какой получу обратно.

Теперь Коряк спрятал руку и презрительно усмехнулся, заскрежетав зубами:

— Объедки?!

Управляющий пожал плечами:

— Эх, королю никто не указ!

Тут они так переругались, что господин Рошто хотел вышвырнуть Коряка из комнаты, а Коряк его — из трактира, первый грозился пойти с жалобой к палатину, а второй — к матери короля Эржебет Силади, которая пресекает всякие такого рода богомерзкие посягательства… Только к полуночи, когда посетители разошлись по домам, спорщикам (которые уже не хотели говорить друг с другом) с помощью старой хозяйки удалось прийти к соглашению на следующих условиях: Вуца отправится к королю вместе с двумя другими селищанками (поскольку король хороший человек и у него нет на уме дурного). Кроме них, на подводе в Варпалоту поедет Коряк за кучера (он человек смелый и сумеет предотвратить дурное).

На другой день поутру знаменитая, украшенная лентами повозка господина Рошто все же выехала в сторону Веспрема. На козлах сидел, кнутом подстегивая лошадей, Коряк, наряженный в ливрею графа Доци и высокую с загнутыми вверх полями шляпу. Полусонные селищанки в начале пути еще дремали, и только на ухабах приоткрывались то черные, то голубые глазки. Окончательно красавицы проснулись, когда их щечки принялись щекотать и румянить жгучие солнечные лучи.

— Ку-ке-ре-ку! — шутил старый Рошто и кричал им прямо в ухо: — Просыпайтесь, курочки-молодочки, и ты тоже, мой цыпленочек!

Путницы с улыбкой открыли глаза и принялись протирать их. Уходи, фея сновидений Маймуна, отправляйся в свой лес!

А вдали и в самом деле темнел дивный лес! Господин Рошто пояснял:

— Это Баконь. Там-то и живут знаменитые разбойники. Когда лес остался позади, их взору открылся разостланный на зеленых лугах огромный голубой ковер, конец которого уходил далеко-далеко, насколько хватит глаз.

— Это — Балатон, — снова пояснил Рошто. — В нем живут русалки.

Но и та местность, по которой, они теперь проезжали, была красива. Вот они миновали маленькую деревушку, прилепившуюся к берегу живописного светлого ручья, окаймленного тальниками. А вокруг раскинулись луга, покрытые белой ромашкой.

На колокольне деревушки прозвучал колокол.

— Смотри-ка, здесь уже к мессе звонят!

— Но это еще только в первый раз! — успокоил женщин Коряк, повернувшись к ним лицом. (Красивый кучер из него получился — в синем, с красной шнуровкой, доломане и шляпе со страусовым пером.)

В ручье, что, петляя, струился рядом с дорогой, купались, брызгались в воде голые ребятишки. Одежда их — маленькие девичьи юбочки и такие же крошечные мальчишечьи жилетки с медными пуговками и шляпы — маленькими кучками там и сям лежала под кустами. Тут же на берегу сидела старая женщина, поджидая детишек и то и дело торопила их:

— Да вылазьте же вы, бездельники! Застудитесь!

Один мальчонка выскочил из воды, и она принялась одевать его.

— Умная старушка, должно быть, — задумчиво сказала Вуца.

— Почему ты думаешь, дочка? — полюбопытствовал Рошто.

— Знает, кому какую одежонку дать. А я вот никак в толк не возьму, как она их только отличает: который мальчик, которая девочка.

Тут все ее спутники захохотали. Даже возница и тот повернулся на козлах и залился довольным смехом. А господин Рошто, покачав головой, воскликнул:

— Какая же ты еще глупышка! А туда же, замуж! Кто уж вашу женскую породу разберет! Мне вас не понять!

ГЛАВА V «Холостяцкий замок»

Королевский дворец в Варпалоте с его могучими воротами, монументальными арками и гордыми башнями высился на том же самом холме, где и поныне стоит почерневший от времени замок. При жизни Матяша это здание выглядело иначе, являя собой странное сочетание готического и романского стилей. Но с тех пор время успело расправиться с ним. Каменщики, уже при новых хозяевах восстанавливавшие замок, придали ему совсем иной облик — отделав его, по обычаям своего времени, в стиле барокко. Таким образом старинный замок исчез окончательно, хотя говорят, что под облицовкой стены остались прежние, старинные.

Да что толку? Ведь если умрет какая-нибудь девушка, а другая наденет ее юбки, первой девушки все равно уже нет больше в живых…

Итак, увеселительный дворец Матяша исчез, а ворон с кольцом в клюве, красовавшийся когда-то на фронтоне замка *, теперь живой кружит над ним. Да, многое с тех пор переменилось! Даже величественный лес Баконь отодвинулся, обращенный в бегство армией лесорубов. О Матяше напоминает разве что какая-нибудь пряжка или шпора, случайно выкопанная в саду, или старинная медная пуговица вдруг блеснет из земли. Может быть, это одна из тех, что когда-то красовалась на жилетке Анны Гергей? Вон в уголке заброшенного сада из земли пробились прутики орешника. Как знать, не его ли пращуры в пятисотом колене дали те самые розги, которыми Матяш грозил когда-то своему повару (как это в песне поется: «Хороша Варпалота, да щедры на розги там») за то, что тот подал на королевский стол щуку без печенки: воровство, дошедшее до наших дней, существовало уже и тогда. Не смогли одолеть его ни время, ни каменщики, ни лесорубы!

Между прочим, весьма печально, что летописи ни единым словом не обмолвились о «подвигах» крупных вельмож, которые без зазрения совести крали и при Матяше, и после него и обобрали до нитки не только бедный наш народ, но и самого короля, как это случилось с Владиславом Добрым, — все это так и истлело под покровом тайны. А вот о том, как бедный повар Андраш Погра пустил на сторону печень одной-единственной щуки, летописцы помянуть не забыли.

К счастью, Андраш Погра в тот день, когда в Варпалоте ожидали приезда красавиц из Селища, и не подозревал о своем грядущем, увековеченном хроникой позоре, иначе его настроение было бы омрачено (вот очевидное преимущество того, что простому смертному не дано провидеть будущее), и потому обед получился на славу, словно в Варпалоте ожидали в гости трех королев. Каких только яств не было на шипящих противнях и в кастрюлях — может быть, даже и птичье молоко было! А чтобы кушанья не перетомились на огне, иначе говоря, чтобы в кастрюли, в духовку, на сковородки все угодило точно в свое время, на башне выставили часового, который, завидев издали повозку с селищенскими красотками, должен был немедленно подать сигнал.

Дело шло к полудню, когда прозвучал наконец рог дозорного. Во дворце поднялась беготня, суматоха.

— Едут, едут!

Каждый знал отведенную ему роль. Теперь только быстро! Одному нужно еще одеваться, другому занять свое место в тронном зале, в свите «его величества Муйко», третий должен будет распахивать двери, но прежде этому нужно еще научиться. Пажи пусть расположатся у крыльца, а лакеи с зонтиками от солнца — на переднем замковом дворе, где остановится повозка. «Слуги» с опахалами — к левому входу! Быстрей, господа, быстрей!

Наконец трансильванская бричка подкатила к наружной каменной стене, окружавшей замок.

— Ну вот, мы и прибыли, — вздохнул Коряк. — В самую пору поспели, солнце на полдень стоит.

Перезвон наборной сбруи, звяканье множества колечек, ее украшавших, шелест бахромы помешали расслышать, как забились, застучали сердца у приезжих. Но нет никакого сомнения, что у всех оно сжалось в волнении, страхе перед неизвестным.

— Теперь, братец, отыщи ворота, через которые мы сможем въехать во двор, — приказал Рошто вознице.

— А вон двое с пиками на часах стоят. Там, наверное, и ворота!

— Ну, так трогай с богом.

— А что, если нас не пропустят? — испугалась Вуца.

— Такого не может случиться, — хорохорился Рошто. — Во-первых, потому, что король сам присылал за нами, а во-вторых, потому, что я прибыл сюда от лица графа себенского.

И в самом деле, стоило только повозке приблизиться к воротам, как оба стража опустили свои пики, и господин Рошто гордо кинул своим спутницам:

— Ну, что я говорил, птицы-курицы?

В тот же миг, словно по мановению невидимой руки, ворота заскрипели и гостеприимно распахнулись.

— Но-о, пошел! — прикрикнул кучер.

Лошадки с равнодушным видом въехали на помост (разве они, безрассудные, могут понимать, к кому они везут свою поклажу?!), после чего ворота снова быстро закрылись и путники очутились в замковом дворе — да нет, что я болтаю! — в райском саду, потому что вся передняя часть замкового двора была засажена всевозможными невиданными растениями: цветами, кустарниками, деревьями, на которых сидели разные птицы и пели так усердно, что казалось, вот-вот надорвут свои горлышки.

Ах, чего тут только не было! Блеск и великолепие, словно в сказке из «Тысячи и одной ночи». Возле цветочных клумб — цветные стеклянные надетые на шесты шары, в которые можно было глядеться, словно в зеркало; у маленького домика — два живых медведя на цепи (и чем они могли провиниться, бедняжки?!). А народу тьма-тьмущая! Целая армия слуг в разноцветных одеждах. И все, как видно, ждали приезда гостей из Селища. Прибывшие были удивлены, но одновременно и польщены. Господин Рошто с такой поспешностью сорвал с головы шляпу, словно забыл, что он явился сюда от лица графа себенского. На заднем же плане шпалерами стояли вооруженные копьями телохранители; под яркими лучами солнца наконечники их копий ослепительно сияли.

У красавиц просто глаза разбежались: бедняжки не знали, на кого им первым делом смотреть. Ну конечно, на солдат. Только робкая Мария Шрамм все искала взглядом колья, те страшные колья, на которые в королевских замках насаживают отрубленные головы гостей. Ведь так говорится в сказках!

Да что удивляться женщинам, когда лошади и те заупрямились, испугавшись непривычного зрелища. Коренник вздыбился и заржал, но к нему тотчас же подскочил конюший и схватил его под уздцы.

В этот миг к телеге приблизился совсем молодой носатый парень, — видно, какой-то придворный чин, — с небольшой серебряной булавой в руке и почтительно приподнял шляпу перед господином Рошто. Тот поспешил надеть свой головной убор, чтобы тоже иметь возможность снять его в знак приветствия.

Носатый сказал ему:

— Рады приветствовать вас в Варпалоте, сударь, и вас, селищенские женщины. Пожалуйста, сходите!

Тут он кинул стоявшему позади него свою булаву, протянул руку маленькой Вуце, что сидела на козлах рядом с кучером, но спиной к лошадям, другой рукой обнял ее за талию и, как только она подобрала свои юбочки, чтобы не зацепить ими за борт повозки, кувыркнул девушку разок в воздухе и опустил на землю. То же самое проделали два других лакея — или как их там, — с Марией Шрамм и Анной Гергей. Бедняжки-селищанки не вымолвили ни слова и только попискивали в их лапищах, словно пташки в когтях у кота, дивились, краснели, не зная, куда глаза девать от смущения и что дальше делать.

Не успели они в себя прийти — откуда ни возьмись, подскакивают к ним трое крошечных пажей в вишнево-красных доломанчиках, в желтых сапожках, с маленькими сабельками на боку. Пажи поклонились — ах, какие же они миленькие! — и протянули каждой из гостий по букету цветов: красные камелии с белыми ландышами.

Селищанки приняли подарок, и, хотя таких красивых и чудных растений им еще не доводилось видывать (ведь у них на родине только мальву разводят), они все же улыбнулись цветам, как старым знакомым. Цветок цветку не может быть чужим.

— Пойдемте, — пригласил их большеносый. — Король уже ожидает вас!

Тут из шеренги слуг выступили вперед три лакея с зонтиками от солнца, и каждый из них, заняв свое место слева от сопровождаемой им дамы, раскрыл у нее над головой зеленый зонтик, чтобы защитить прославленные щечки селищанок от слишком знойных поцелуев солнечных лучей.

Шествие тронулось. Ах, боже, до чего же непривычно и до чего же хорошо… идти под зонтиками!

Впереди выступал носатый паренек, теперь снова со своей маленькой булавой, которую он нес в высоко поднятой руке. За ним величаво, словно всамделишная королева, шествовала Анна Гергей. По сторонам она и не смотрела, как будто все вокруг было ей давным-давно знакомо. Следом, неуверенно, с подгибающимися от страха коленями, понурив голову, плелась Мария Шрамм.

— Что с вами? — спросил ее слуга, державший над нею зонтик.

— Ой, голова со страху кружится, боюсь упаду!

За нею, кокетливо покачивая станом, двигалась маленькая Вуца, с самым независимым видом, словно она была у себя дома и шла сейчас следом за стадом своих коз. Раза два она даже обернулась и улыбнулась Коряку, да еще подмигнула ему одним глазом, и все время, в такт своим шагам, по-детски размахивала букетом цветов, который держала в правой руке.

В самом конце, замыкая шествие, ковылял старый Рошто, обиженный тем, что ему не оказали никаких почестей, хотя вся эта коллекция — только его заслуга. Неужто не нашлось при дворе четвертого зонтика? Не разорился бы от этого король… Кроме того, его в постоянном ужасе держало шаловливое поведение Вуцы, и он то и дело делал ей сердитые знаки своими мохнатыми бровями, когда девушка оборачивалась назад. Да только румыночка не замечала их, — ведь она обертывалась не для того, чтобы глядеть на Рошто.

Слуги, несшие зонтики, были все как на подбор красивые, стройные молодцы и, наверное, парни не промах, потому что их озорные взгляды обжигали нежные щечки красавиц ничуть не меньше, чем те самые солнечные лучи, от которых слуги защищали их своими зонтиками.

Этот короткий путь они использовали не только для того, чтобы пожирать красоток глазами, но сразу же завели с ними озорные разговоры:

— Неужто вам в Селище так нужны мужчины? Красавица Мария Шрамм, конечно, не ответила на дерзость и только просила, кусая губы:

— Ох, не спрашивайте у меня ничего! От такой жары, я, того и гляди, повалюсь без чувств.

— Если уж падать, милочка, то падай сейчас, в мои объятья, — продолжал озорные речи ее спутник с зонтом. — Потому что дальше тебя будет сопровождать другой слуга, с опахалом.

Мария улыбнулась и украдкой показала озорнику комбинацию из трех пальцев (женщина даже полумертвая способна ссориться):

— А вот этого не угодно?

Тот, что нес булаву, по дороге тоже несколько раз оборачивался и заговаривал с Анной Гергей:

— Ну как, сестренка, боишься короля?

Селищенская красавица состроила гримасу, но при этом стала лишь еще красивей.

— Ничего, не съест! — И тут же добавила: — Я ведь ни у кого ничего не украла!

Сопровождавший ее слуга с зонтиком наклонился к ней:

— Смотри, красавица, пока солнце сядет, ты еще много-много чужих сердец можешь украсть!

Тут снова обернулся носатый, с булавой:

— Я, право, и не думал, что в Селище так хорошо говорят по-венгерски.

Процессия очутилась под сводами дворца. Здесь возле колоннады трое слуг с зонтиками поклонились и исчезли. Один из них, проскользнув мимо носатого, тихо спросил:

— Ну, что скажете, ваше ве…

— Чш-ш! Попридержи язык. Дивные женщины!

— Никогда бы не поверил!

— Если все Селище такое, будущей зимой велю выстроить себе там замок!

— А я буду в нем комендантом, сударь!

— Ну, доверить женщин Добору — все равно, что козла огородником назначить…

Слуг с зонтиками сменили стройные пажи в белых шелковых, расшитых золотом кафтанах с опахалами из павлиньих перьев в руках. Теперь на каждую красавицу были устремлены сотни павлиньих глаз да еще пара пажеских. Опахала колыхались, порхали с шелестом в воздухе, создавая прохладный ветерок, столь приятный в знойной духоте. Ах, какой ты желанный, ветерок! Пусть и не настоящий, одна видимость, но, все равно, лети, будто ты всамделишный, освежай лица, хмелей от аромата роз, играй коротенькими кудряшками на шее, которые потому только и не угодили в косы и пучки, чтобы подразнить мужские очи, пококетничать с ними…

Под гулкими сводами по коридору наши гостьи прошли во второй этаж.

У лестницы их ожидали с тремя зелеными шелковыми паланкинами шестеро гусар в расшитых сутажом доломанах.

— Садитесь вот сюда, — распорядился длинноносый, показывая на паланкины.

— В эту клетку? — удивилась Вуца. — Что я, перепелка? Не сяду…

— Не перепелка, это верно! Глупый гусеныш, вот кто ты! Ты что ж, не знаешь, где ты находишься? Не боишься, что король тотчас же велит отрубить тебе голову? — затопал ногами Рошто.

— На что она ему, моя отрубленная голова?

Анна Гергей села в паланкин без возражений: на то получила она дома совет старого хитреца-деда; Мария тоже не сопротивлялась, тем более, что ветерок от опахала отлично помог ей прийти в себя. Тут уж и Вуца, видя, что подружки ее не боятся, прыгнула в паланкин, словно белка в клетку, и только тогда завизжала от страха, когда гусары подхватили носилки за ручки и легко, будто перышко, подняв на плечи, понесли их.

— Ой, господи, смотрите не уроните!

На втором этаже дворца находился большой рыцарский зал, увешанный оленьими рогами и оружием. Посредине стоял позолоченный трон. Здесь-то его величество и принял селищенских красавиц.

В королевском тронном зале, словно в храме или в могильном склепе, царила тишина, и шаги отдавались на мраморе пола удивительно торжественно.

Господин Рошто, чтобы успеть пробраться в первые ряды, помчался наверх, прыгая сразу через две ступеньки.

Носатый фактотум окликнул было его:

— Вы что, дяденька, тоже хотите войти?

— Еще бы! — отвечал Рошто, стукнув себя в грудь.

— А лучше было бы, если бы женщины одни пошли к королю.

— Почему же это?

— А вы бы тем временем со мной потолковали. Тут уж Рошто не выдержал и вспылил:

— Пусть с тобой, сынок, гром небесный потолкует. Меня мой хозяин, граф себенский, — коли доводилось тебе слышать про такого, — не к ногам, а к голове прислал. Я-то ведь здесь от лица самого графа, вместо него самого, значит. Так вот я и иду к голове.

— А вы знаете короля-то?

— Нет. Не случалось видеть. Потому и иду.

— Ну ладно, ступайте! Ведите своих женщин.

ГЛАВА VI Король Муйко и его двор

Из коридора гости попали в вестибюль, в четырех углах которого стояло по королевскому телохранителю с саблями наголо. Когда все четыре сабли одновременно взвились для приветствия, селищанкам показалось, что вокруг засверкали молнии.

Затем двустворчатые двери в зал распахнулись, и красавицы увидели окруженного блестящей свитой короля, восседавшего на позолоченном троне. На голове у него была украшенная перьями цапли пурпурно-красная шапка, на коленях лежала сабля, усыпанная драгоценными камнями. Остальные вельможи с обнаженными головами полукругом расположились возле трона.

Сколько впечатлений сразу! Даже для господина Рошто их было слишком много, а уж что говорить о женщинах! Старый, управляющий в замешательстве продвигался вперед нерешительно.

При виде женщин толпа придворных заколыхалась, зашевелилась, кое-кто вполголоса выразил свое восхищение, где-то звякнула сабля, зазвенела сбившаяся набок золотая перевязь на ментике. На рукоятях сабель, ментиках, головных уборах засверкало великое множество опалов, смарагдов и рубинов.

Король с улыбкой дал гостям знак приблизиться. Господин Рошто сделал еще три шага вперед и бросился на колени. Женщины последовали его примеру. И напрасно: стоя, эти стройные создания были куда красивее. Женщине не пристало преклонять колени; кланяясь, она становится похожей на надломленный у самой чашечки тюльпан.

— Встаньте, — ласково сказал король, и Михаил Рошто, поднявшись, начал по-латыни произносить речь, ту самую, что прошлый раз не получилась у него перед палатином. Тогда он, правда, добрался до пятого предложения, здесь же сбился уже на третьем. А между тем как красочно была расписана в его речи нищета и обездоленность осиротелого бедного края: поля, которые некому пахать; словно проклятая кем-то деревня, на лужайках которой не увидишь играющих детишек, — их нет, они не рождаются, — деревня, в которой не услышишь колыбельной песни…

— Довольно, — ласково остановил его король. — Нам превосходно известно все, о чем вы просите. Равно как и нищета, которую породили постоянные войны. Мы с готовностью освобождаем тебя, добрый старче, от обязанности держать речь, полную флоскулосов и симилей и прочих ораторских приемов, поскольку, вместо красот риторических, ты привез с собой настоящую, живую красоту.

С этими словами король сошел с трона и направился прямиком к селищанкам. Он был отменно красив в своей отделанной пурпуром горностаевой мантии, белом, шитом золотом доломане, с рубиновыми пуговицами, в желтого цвета сапожках, на голенищах которых, вместо бантов были украшения из смарагдов в виде трилистников клевера. А застежка на ментике, а пояс — сплошь усыпанные сверкающими драгоценными камнями! Честное слово, одна лишь верхняя его одежда стоила целого десятка деревень.

Первой он окликнул по-румынски Анну Гергей:

— Вдова или девица незамужняя?

Та, задрожав как осиновый листок, отвечала:

— Я только по-венгерски умею, ваше величество!

— Я спрашиваю, вдова ли ты?

— Вдова, ваше величество…

— И хотела бы снова замуж выйти?

Лицо у вдовушки вспыхнуло огнем, а голос пропал вдруг — так что она уже шепотом выдавила из себя:

— Смотря за кого, ваше величество.

Король повернулся круто на каблуках, как это принято было при дворе, и уже по-венгерски обратился к Марии Шрамм:

— Отчего это у вас в Селище так по-разному народ одевается?

— Я только по-немецки говорю, ваше величество, — боязливо, потупив глаза, отвечала та.

— Так ты — саксонка? — теперь уже по-немецки спросил король.

— Да.

— И у тебя тоже нет мужа?

— На небе есть, — сладким голоском отозвалась Мария.

— А кто был твой муж?

— Сапожник.

— Значит, нет его и на небе, — со смехом заметил король. — Туда попадают только те, у кого руки чистые.

Наконец он подошел и к Вуце, передничек которой подсказал ему, на каком языке к ней обратиться. И в королевском ремесле навык — большое дело.

— Сколько же тебе лет, малютка?

— Это одному отцу моему известно.

— Неужто и ты замужем?

— Бант у нее в волосах, ваше величество, — заметил Рошто, стоявший поблизости, и тут же получил под ребро от одного вельможи (хорватского пана или короля Боснии — не иначе!), который шепотом посоветовал ему:

— Учись, старина, порядку. Королю отвечает только тот, кого он спрашивает.

(«Гм», — только и пробормотал старик в ответ и втянул голову в воротник своего кафтана.)

— Есть у тебя какое-нибудь желание? — допытывался король у Вуцы.

— Чтобы меня как можно скорее отпустили отсюда, ваше величество! — откровенно сказала румыночка и грациозно-кокетливо опустилась на одно колено.

— А знаешь ли, дорогая моя, что ты слишком хороша для того, чтобы желать с тобою скоро расстаться.

— Знаю, конечно, мне уж не раз дома пастухи об этом говорили.

— Воистину дикий полевой цветок, — повернулся король к Рошто. — Прямо надо сказать, старик, Селище не ударило лицом в грязь. И что же, много ли еще таких красавиц в деревне?

— Более или менее все одинаковы, — не моргнув глазом ответил Рошто.

Тут король весьма почтил старика, пустившись с ним в длинный разговор. А у Рошто лицо так и сияло гордостью.

Все это время прочие вельможи стояли вокруг в почтительном молчании, словно они были во храме. Не то чтобы хоть словом осмелились с женщинами переброситься, а и смотрели-то на них, будто на образа святые. Тем более странно было видеть, как слуги, которые во время этой великой церемонии кучкой стояли в левом углу зала, без всякого стеснения болтали о чем-то между собой. Вот какова нынешняя челядь! Среди них был и тот носатый, что возглавлял шествие.

Как раз над ними висела на стене какая-то странная картина, изображавшая женщину, а вернее, только ее спину. Это-то произведение искусства и рассматривали бездельники, собравшись в углу.

Носатый объяснял остальным:

— О, этот портрет — дьявольски интересная штука. О нем существует очень любопытная легенда.

— Что вы говорите!

— Вместе с королем Эндре Вторым на Священной земле сражался против сарацинов некий художник по имени Друмонт, который будто бы водил дружбу с дьяволом. Король, получив весть о том, что заговорщики убили его жену *, сильно горевал и сетовал, что у него не сохранилось ни одного ее портрета и он теперь никогда больше не увидит дорогих ему черт. Тогда рыцарь Друмонт и говорит ему: «Мне много раз случалось видеть королеву в Вышеграде, я нарисую вам ее по памяти». И стал писать портрет. Только однажды в бою зацепила и его сарацинская стрела. Король подбежал к художнику, а тот был уже при смерти. Но все же он еще успел сказать тем, кто вокруг него собрался: «Откройте мою сумку и передайте королю лежащее в ней полотно». Король взглянул на картину и удивился. «В самом деле, это она! Но что ты наделал, несчастный Друмонт! Почему ты нарисовал ее со спины?! Лица-то ее я так и не увижу!» Тут умирающий художник приподнялся на локте и говорит: «Не горюй, король! Повесь портрет у себя в приемной, и, если кто-нибудь хоть раз скажет тебе правду, королева повернется к тебе лицом».

— Разумеется, до сих пор королева так ни разу и не повернулась? — заметил высокого роста лакей, полчаса назад шествовавший с зонтиком в руках.

— Нет, один раз это все-таки случилось. Легенда гласит, что портрет сей (мой отец заполучил его в одном из далматинских монастырей) долгое время висел в приемной короля Эндре, оставаясь неизменным. Но вот как-то раз, когда уже действовала Золотая Булла, врывается в тронный зал с саблей наголо некий простой дворянин, недовольный чем-то, и, ссылаясь на Золотую Буллу, кричит: «Ты слеп и зол, король. И я сейчас разочтусь с тобой за все». Тут-то Гертруда повернулась и взглянула на короля и на дворянина, который при виде такого чуда перепугался и вылетел, не помня себя, из дворца.

— Черт побери! — воскликнул одни из бессовестных лакеев, — будь я королем, забрал бы я картину отсюда и повесил бы ее в своей приемной.

Носатый улыбнулся в ответ и возразил вполголоса:

— Ах, что ты, друг мой! Ведь если это поверие — пустая выдумка, то тогда не к чему тащить портрет в Буду. Если же, наоборот, уверовать в магическую силу портрета, тогда мне придется то и дело вышвыривать из приемной либо своих советников — за то, что не хотят говорить правды, либо картину — за то, что Гертруда не хочет повертываться!

В этот миг наряженный в горностаевый палантин король направился к разговаривавшим, и длинноносый сделал несколько шагов ему навстречу.

— Ну как, ваше величество, вы довольны? — спросил «король» вполголоса.

— Очень хорошо, Муйко. Я всегда говорил, что королем трудно только стать. А остальное — проще простого.

— Ну, а теперь что мне делать?

— Теперь первым делом пообещай селищанкам мужчин. А затем отправляйтесь трапезовать. Мы же пообедаем в одной из прилежащих комнат, а я буду заглядывать к вам. Женщины чертовски красивы. Только дичатся немного.

— Малютка-румыночка, например, смела, как тигренок.

— Зато трансильванская венгерка куда красивее ее…

— Ну, а после обеда что нам делать?

— Вы, разумеется, удалитесь, очистив поле деятельности для нас. Но ты, как король, можешь позволить себе такую прихоть и принять участие в развлечениях твоих слуг.

— А как же быть с подарками?

— Да, это верно, Муйко. Король обязан одаривать гостей. К концу обеда скажешь красавицам, что каждая из них может выбрать себе мужа и что-нибудь на память.

— А если какой-нибудь вздумается попросить в подарок самое большое золотое блюдо?

— Пусть берет.

— А что станется с теми, кого они выберут себе в мужья?

— Там посмотрим: или избранник пожелает жениться, или — нет. А я уж позабочусь, чтобы он пожелал. К тому же, я думаю, у красавиц довольно ума выбирать себе мужей из вас, — вон какие на вас парчовые кафтаны…

Издали же вся эта сцена выглядела так, будто «его величество» отдавал распоряжения. Носатый «придворный» тут же покинул зал, а «король» снова водворился на троне и торжественным голосом изрек:

— Почтенный старче и вы, селищенские женщины! После беседы с вами и на основании других источников мы пришли к убеждению, что ваша просьба законна и справедлива. А посему передайте верному нашему подданному, графу себенскому Дёрдю Доци, наше королевское приветствие и обещание, что первая же партия военнопленных будет отправлена на постоянное жительство в Селище. Теперь же я отпускаю вас с богом, оставаясь всегда милостив к вам…

Тут он сошел с трона и, медленно, величественно ступая, в сопровождении всей своей свиты удалился из зала.

В зале остался лишь один расфуфыренный вельможа, по-видимому, старший стольник, который тут же и обратился к гостям со следующими словами:

— Его величество приглашает вас, сударь, и вас, селищенские женщины, откушать с ним по тарелочке супа!

С этими словами он провел гостей вниз, на первый этаж, где в большом красивом зале уже были накрыты столы, уставленные обеденными приборами из серебра и золота. Воздух тут был) пропитан ароматом цветов, и добрая сотня слуг, словно муравьи, сновала вокруг столов.

Тем временем носатый молодой человек, раньше других покинувший зал, отправился подышать свежим воздухом, гонимый каким-то непреодолимым желанием побродить на свободе… Его крупное, округлое лицо светилось удовлетворением. Он чувствовал, как бурлит в нем молодость» и полной грудью вдыхал смолистый запах елей в саду. Его коренастое, плотно сбитое тело было полно сил. А увидев в зеркальной поверхности пруда свое отражение — в поношенной, простой одежде, — он пришел в необычайный восторг:

— Как же все-таки хорошо хоть немного побыть свободным от дел!

Это простое платье словно дало ему крылья.

— И все-таки какой я дурак! — тут же пробормотал он себе под нос. — Переоделся, уверил себя, что я — это не я, и бегаю по собственному дворцу взад-вперед, будто какой-нибудь проказник-мальчишка. А на самом деле, ну какой смысл был переодеваться, коли всем, кроме этих вот добрых селян, известно, кто я?! Может быть, я чувствовал бы себя еще свободнее в пурпурном доломане, если бы только никому не было известно, кто этот доломан носит.

Размышляя таким образом, король пересек наружный замковый двор, не замечая, что кто-то все время идет за ним по пятам. Только когда неизвестный остановился совсем рядом с ним, Матяш вздрогнул от неожиданности.

— Что тебе, землячок?

— Парочкой слов хотел перекинуться с баричем или как вас назвать, — не знаю…

— Правильно назвал, дружок. Ты не кучер ли трансильванский будешь?

— Он самый. Об одной услуге хотел вас попросить. Я так приметил, что вы тут, среди прислуги королевской, — свой человек. Не последняя спица в колеснице.

— Это верно, кое-какой властью при дворе пользуюсь.

— Вот именно. И, кроме того, лицо у вас такое откровенное и честное, что у меня сразу же доверие к вам появилось, по части желания моего.

— А чего же ты хочешь?

— Да я вот слышал, что женщины, которых я сюда привез, обедать к королю званы. За один стол с важными господами!

— А что же тут такого? Король, как видишь, не гнушается простым людом и бедного человека с собой за один стол сажает.

— Особливо если этот бедняк — в юбке.

— Гм. Ты, как я погляжу, остер на язык.

— Коли барич гневается, то будем считать, что разговор и не начинался.

— Раз уж начал, договаривай!

— Да я так думал, что ежели будет обед, то одни будут есть, а другие — прислуживать.

— Конечно. Ну и что ж из этого?

— Не плохо бы так сделать, чтобы и я среди прислуги оказался. Только одежду бы мне достать лакейскую.

— Гм, это дело вполне возможное, — заметил носатый, — только…

— Да я не даром, не подумайте, — поспешил Коряк уладить и щепетильную сторону дела и, вытащив из кармана два золотых, оглянулся, — не видит ли кто посторонний, — а затем ловко один за другим спровадил их в карман зеленой поддевки носатого.

Тот только улыбнулся в ответ на действия Коряка, что было расценено трактирщиком как благоприятный знак.

— Дело-то не бог весть какое, но мне, поверьте, очень важно попасть на обед. А среди множества слуг на меня и внимания никто не обратит.

Однако носатый, как видно, колебался; вынув из кармана золотые, он принялся их разглядывать.

— Беда в том, — сказал он, — что король сильно разгневается, если узнает, что на обеде присутствует посторонний человек.

— А надо так сделать, чтобы он не узнал.

— Но тогда мне придется его обмануть.

— Подумаешь. Будто его и без того не обманывают сто раз на дню!

— Вот как? Короля? Да что ты говоришь, подумай! Кто же его обманывает?

Коряк только засмеялся в ответ со снисходительностью взрослого, услышавшего наивный детский вопрос.

— Кто? Да все!

— Не может быть, — убежденно возразил носатый.

— Ты, что же, думаешь, я чепуху мелю? — вспылил Коряк. — Вот, к примеру, хотя бы сегодняшний случай. Селищенские бабы! Да они такие же селищенские, как вот эта колокольня или вон тот фонтан. Одна из Харомсека, другая из Фогараша, а третья из Надь-Себена. А старый Рошто короля за нос водит и говорит, что все они селищанки. Только смотрите, барич, никому не рассказывайте об этом! Я ведь вам по секрету сказал.

— Что ж, я, по-твоему, не венгерец?!

— Вижу, что вы — венгерской матери сын, потому к вам и обратился.

Носатый наморщил лоб, и глаза его вспыхнули гневом. Коряк, заметивший в них необычайные зеленоватые огоньки, инстинктивно отвел свой взгляд: это был тот самый наводивший ужас гневный взгляд короля, которого боялись даже дикие звери.

— Ей-богу, мочи моей нет в глаза барича смотреть, так и колют, так и жгут, будто крапивой!

— Это потому, что ты их мне очень уж широко открыл, добрый возница, — улыбнулся носатый.

— Могу я открыть их вам и еще шире, — загадочно заметил Коряк. — Потому как в этом королевском дворце нет ничего настоящего. Даже я и то — не настоящий кучер.

— А кто же ты?

— Хозяин трактира «Белка», что в Буде. Носатый удивился, но изумления своего не показал.

— Да что ты говоришь?! Так зачем же тебе понадобилось напяливать на себя эту ливрею?

— Есть тому причина. Потому что правда, она только на небе растет, а ложь — такая трава, корни у которой все вокруг дома плетутся, вокруг повседневной нашей жизни. А дьявол удобряет ее навозом. Приезжают в субботу, на троицын день, эти самые бабоньки и останавливаются у меня в трактире. И надо же было мне, старому ослу, влюбиться в маленькую румыночку! А она тоже ко мне расположение почувствовала. Одним словом, поладили мы с ней, и старый Рошто дал свое согласие. Да только боюсь я, не схитрил бы он. Человек он трансильванский, а они, говорят, двумя умами живут. Ну, ладно, пока все шло хорошо. Только девицу надобно к королю везти. «Держи, говорю я себе, Янош, ухо востро!» Дома мне все равно бы не усидеть в неведенье, вот я и приехал сюда заместо кучера.

— Выходит, румыночка — невеста твоя? Теперь я понимаю…

— Вот потому-то мне и хотелось бы пробраться на обед, посмотреть, что там с нею будет.

— Ну, а что ж там может случиться? Не съедят же ее.

— Как бы не так, барич, — возразил трактирщик. — Недавно стояла у нас на окне в горшке роза. А матушка моя возьми да и полей ее по ошибке не водой, а скипидаром. Розе от того ничего не сталось, не съел ее скипидар, только запах у нее стал больно уж отвратный. Пришлось в конце концов выкинуть цветок на улицу.

Носатый задумался.

— А короля-то ты знаешь? — спросил он немного погодя.

— Видеть случалось всего раза два. Но узнать и среди тысячи узнаю!

— Неужели?! — усомнился собеседник Коряка. — А ну скажи, какой он из себя?

— Коренастый, белокурый, голову держит чуть-чуть набок.

— Ну, так вот что. С переодеванием в одежду слуги ничего не выйдет. Здешние лакеи все хорошо знают друг друга и, увидев постороннего, сразу же забьют тревогу. А вот, коли уж ты хочешь, чтобы два золотых остались у меня, я обязуюсь присмотреть за твоей невестой и, если какая опасность для нее возникнет, тотчас же извещу тебя.

— Честное слово?

— Вот моя рука.

— Смотри, чтобы не обернулась она лисьей лапой, — весело заметил Коряк и потряс маленькую, изящную руку придворного.

Колокол на левой башне дворца, сзывавший своим звоном гостей к столу, прозвучал уже давно. Теперь же загрохотали мортиры у замковых ворот, возвещая, что обед начался.

— Его величество за стол садится, — заметил Коряк, которому как жителю Буды был известен придворный церемониал, а про себя добавил в раздумье: «И моя бедная Вуца тоже там сидит».

— Да, — подтвердил носатый, — сегодня будет великолепный обед. Я постараюсь и для тебя раздобыть бутылочку хорошего вина. — И он поспешно удалился в трапезную, по пути обдумывая только что услышанное: «Вот оно что! Значит, Дёрдь Доци задумал околпачить короля? Этого доброго дурня, который всему верит! Ну ладно же, сделаем вид, что поверили, но взвалим на Доци такую ношу, что он из-за нее по миру с сумой пойдет: хотя бы ради вечной его покорности сделаю так, как он просит».

Большой обеденный зал весь сиял, как в волшебном свете. Гости уже успели покончить с супом, когда носатый вошел в зал и замешался в кучку бездельничавших, откровенно глазевших «слуг».

Обеденный стол, казалось, даже прогнулся под тяжестью кубков, золотых и серебряных цветочных ваз и блюд. В голове стола сидел король, справа от него — Анна Гергей, слева — Мария Шрамм, напротив же — маленькая, улыбающаяся Вуца. Когда сидевшие на галерее музыканты заиграли какую-то веселую мелодию, румыночка не утерпела и принялась раскачиваться под музыку, так что ее перевязанная лентой коса тоже запрыгала из стороны в сторону. За спиной каждой из селищанок стояло по два пажа: один подливал в бокалы сладкого вермута или токайского, а другой обмахивал красавицу веером.

За супом последовали другие блюда, да в таком количестве, что все их перечесть — голова кругом пойдет. Обед был обставлен с неуклюжей, тяжеловесной помпезностью: например, поварята доставляли кушанье с кухни в вестибюль дворца, здесь блюда у них принимали гусары и несли в столовую. С каждой новой переменой старший стольник — седой, в шафранового цвета аттиле *, — сидевший подле Вуци, поднимался, брал из рук гусара блюдо, шествовал с ним к королю и, опустившись на одно колено, предлагал ему отведать первым.

А его величество или делал знак, что он не желает есть, или показывал на другой конец стола, где рядом с господином Рошто сидел «главный сниматель проб», и блюдо несли туда. Дегустатор брал в рот малую толику кушанья, жевал слегка (все это согласно церемониалу) и провозглашал:

— Habet saporem.[49]

Тогда блюдо принимал один из адъютантов и нес его к королю, который теперь уже смело брал себе с него все, что ему нравилось.

Еще ни один государь в мире не боялся так, что его отравят за трапезой, как в этот день король Муйко I, который велел старшему стольнику (на самом же деле — дворцовому садовнику) относить на пробу главному дегустатору, итальянскому лекарю Антонию Вальвазори, почти все кушанья. При этом король напоминал доктору, крича через весь стол на итальянском языке, о знаменитой королеве Лирилле, которая, заболевая, всякий раз распоряжалась: «Если я умру, рядом со мной заживо похороните двух врачей». Разумеется, после такого приказа врачи старались вылечить королеву во что бы то ни стало. Но однажды она все-таки умерла, и приказ ее привели в исполнение. Так что спит теперь прекрасная королева вечным сном в орлеанской земле под сенью густолистых олив хоть и не совсем пристойно, но спокойно: между двух своих докторов.

— Умная была женщина, — ответствовал дегустатор, — и коллегам моим повезло: погребены в королевских могилах.

Тем временем старший виночерпий без устали наполнял королевский кубок, он был освобожден от столь сложного церемониала, поскольку король заявил: еще ни одного владыку не отравили, подсыпав яд в вино, ибо нет на свете такого негодяя, которому не жалко было бы портить вкус столь благородного напитка!

Обед проходил чрезвычайно напряженно, и был он поэтому скучным. Почтенный Рошто про себя даже подумал: куда интереснее быть на пиру простого себенского крестьянина, когда он по осени режет откормленную свинью. (Впрочем, так ли это? Вернувшись к себе домой, старик заговорит совсем по-другому. Целые длинные зимние вечера напролет будет он теперь рассказывать об этом обеде на всех себенских пирах.)

Все дело, конечно, в том, что здесь говорит один лишь король, остальные же сидят и молчат, как выряженные чурки с глазами. А ведь хороший пир тем и хорош, что за столом говорят все сразу! Происходит так называемое amabilis confusio, когда благородная влага в головах людей обращается в разнообразные цветистые мысли.

А тут хоть влага и была благородной, но строгий придворный этикет (черт бы побрал того, кто его выдумал) не дал напитку проявить всю свою мощь. Впрочем, и почтенному Рошто, и красавицам селищанкам было чем потешить взор. Боже милостивый, сколько знатных вельмож! И такое множество богатых нарядов, драгоценных камней! Все так и блестит, так и искрится, будто кто зеркалом зайчиков пускает. А как великолепен был самый зал! Потолок представлял собою голубой небосвод, звезды на котором были изображены в том положении, как они стояли в момент рождения короля Матяша. Все простенки в столовой закрывали венецианские зеркала, и из них, куда ни кинь взор, отовсюду на тебя глядит множество Вуц. А окна! Все из стекла, что в ту пору уже само по себе было в диковинку: даже в королевском дворце застекленные окна имелись в одном только этом зале; в остальных покоях окна были затянуты где клеенкой, где промасленной бумагой или крашеным шелковым батистом.

Вдоль стен стояли лавки, вытесанные из красного с прожилками мрамора, а поскольку камень и во времена Матяша был твердым, то поверх лавок лежали мягкие, золотом тканные подушки.

На этих-то лавках и сидели уже много раз упомянутые мною слуги-бездельники, или, вернее, как мы уже знаем, истинные вельможи вместе с настоящим королем — одним словом, золотая молодежь «Холостяцкого замка».

Они-то, во всяком случае, веселились, болтали между собой и даже громко смеялись. Правда, их вольное поведение не бросалось в глаза, так как голоса их заглушались музыкой.

— Вы посмотрите только на этого висельника, на короля. Как все у него здорово получается! — вслух дивился действиям Муйко Батори-младший.

— Со смеху можно лопнуть, глядя на него.

— Переигрывает, — возражал Цобор, — а это значит, что не получается у него. Грош цена королю, который никогда не забывает о том, что он — король.

— Верно говоришь, — одобрил Матяш его слова.

— Поглядите, вы поглядите только! Какими глазами пожирает разбойник вдовушку-немку!

— Боюсь я, господа, что его величество Муйко только над столом разыгрывает из себя короля, а под столом самым плебейским образом не дает покою вдовушкиным ножкам. Видите, как краснеет бедняжка?

— А что же ты хотел, чтобы повар обед тебе сварил, а сам его и не отведал? — пожал плечами Банфи.

— Не сажать же нам было за стол под видом короля нашего Гергея Безногого, — сострил Батори.

Матяш нахмурился, услышав эту бестактную остроту в адрес его верного коменданта крепости, прозванного Безногим после того, как повар Михая Силади так хитроумно обвел его вокруг пальца *. По этому случаю одно время были в ходу даже эпиграммы, в которых досталось не только повару, но и самому королю.

— А что же мы-то? — с живостью воскликнул Бойкфи (как видно, и он не отличался тактом, ибо не скрыл даже, что и ему пришла на ум эта история с поваром!). — Так и не будем сегодня обедать? У меня в животе уже давно к трапезе прозвонили.

— Что ж, я не против, — согласился Матяш. — Этой беде можно помочь. Круглый стол накрыт и ждет нас.

ГЛАВА VII Рыцари круглого стола

Молодые люди один за другим незаметно выскользнули из зала. Только завистливый Батори, все еще верный своему подозрению, нарочно уронив наземь свое кольцо-печатку, наклонился его поднять, а заодно и отыскать взглядом среди множества ног под столом желтые сапоги Муйко, которые, к чести шута, вполне пристойно занимали положенное им место между маленькими черными туфельками и красными сапожками двух его соседок.

Тут уж и Батори ничего иного не оставалось, как через боковую дверь скрыться в соседней комнате, окрещенной «Залом Марии» за ее так называемые «марианские окна». Они были сделаны из множества прилегающих друг к другу оловянных колец со вставленными в них вместо стекла тонкими полированными агатовыми пластинками, которые заметно смягчали знойные солнечные лучи, прежде чем пропустить их в комнату.

Это был великолепный прохладный зал с большим круглым столом посередине. Именно здесь юный Матяш, отдавая дань легенде короля Артура, собирал по традиции «рыцарей круглого стола», причем Ланселотом был Иштван Драгафи.

Иной мебели, если не считать большого резного буфета, — одного из тех славных произведений искусства, что были созданы рукой флорентийского мастера Бенедека Майома, — в зале не было; да, много значил по тем временам этот «круглый стол». О нем мечтал каждый молодой аристократ. Если о ком-то говорили: «Он сиживал за круглым столом в Варпалоте», — это означало, что его ждет большое будущее и что вообще это не человек, а золото.

Но сейчас они вдевятером сидели вокруг стола и не думали ни о большом будущем, ожидавшем их, ни о великой чести, — и только недовольно ворчали по поводу простывшего супа. В особенности рассержен был король.

Когда старший кухмистер, весь дрожа, спросил: «Прикажете подогреть, ваше величество?» — король гневно прикрикнул на него:

— Пошел ко всем чертям. Забери это да принеси лучше какого-нибудь жаркого! — И, уже обращаясь к товарищам, пояснил: — Терпеть не могу трех вещей: разогретого супа, монахов-расстриг и бородатых женщин.[50]

Вскоре подали отбивные, рыбу, отличное жаркое на вертеле. И остывший суп был тут же забыт. Еда, вообще говоря, — как дорожная повинность: она мостит дорогу, чтобы по ней затем легче катилось вино.

После первого же глотка Матяш поманил к себе одного из камердинеров:

— Возьми из стеклянного буфета золотую фляжку, наполни ее обычным вином и тотчас отнеси трансильванскому вознице, а то он, наверное, умирает от жажды. Кроме того, налей токайского вина в простой глиняный кувшин и передай ему же, но уже из-под полы, и поясни, что это посылает ему человек, которому он дал два золотых. И еще скажи ему, что эти два сосуда олицетворяют истинное положение вещей в Варпалоте. Пусть он попробует оба сорта вина и выберет себе по вкусу с тем, чтобы и посуда за ним осталась.

— Слушаюсь, ваше величество.

— Когда выполнишь поручение, доложи нам о результатах.

Молодые вельможи пировали, сидя за круглым столом, и гадали о тайном смысле королевского поручения. Матяшу нравились такие беседы, и он всегда поощрял их.

— Ну так кто из вас сообразил, в чем дело? Первым отозвался Драгафи:

— Золотая фляжка с простым вином — это шут, наряженный в королевское платье, а глиняный кувшин с токайским означает короля, переодетого в простую одежду.

— Что ж, пока все правильно, — улыбнулся король. — Только теперь скажите мне, каков будет ответ возницы? Кто угадает — получит от меня на память саблю.

Тут уж все принялись отгадывать. Сабля из рук короля — большая почесть! Ради этого стоит пошевелить мозгами.

— Ясное дело, — поспешил с ответом Лацкфи, юноша с лихо закрученными усами. — Кучер — парень не дурак и потому выберет он золотую фляжку.

— Это еще не известно, — возразил Батори. — Если кучер пьяница (а он наверняка пьяница), то, отведав токайского, он не сможет устоять перед искушением. В человеке сердце — барин, ум — хозяин, но только глотка — настоящий властелин.

Каждый отстаивал свою точку зрения, и вскоре все собравшиеся разделились на два лагеря. Только хитрый Пал Гути додумался и до третьей возможности:

— Если кучер — человек умный, то он перельет плохое вино в глиняный кувшин, а хорошее — в золотую фляжку и оставит себе и фляжку, и хорошее вино.

Наградой Гути, придумавшему столь хитроумное решение, был веселый смех его сотрапезников, и даже король вполне серьезно кивнул ему в знак одобрения:

— Если я не ошибаюсь в вознице, то ты, Гути, подобрался ближе всех к истине. Но все-таки еще не совсем нащупал ее. Ты ищешь слева, а она — справа. Если я, разумеется, сам не заблуждаюсь.

И еще долго смеялись они, пытаясь представить себе удивление кучера, душевные терзания, жертвой которых он станет, подобно ослу Буридана, который умер с голоду между двумя охапками сена. Одновременно, украдкой от короля, гости стали перешептываться друг с другом о том, что-де, мол, трансильванский возница — молодец и что поставленная ему задача достойна пера Галеотто (надо будет по возвращении в столицу рассказать итальянцу, пусть он запишет и этот случай для наших потомков). Однако прежде хорошо было бы выяснить «наш особый вопрос». И молодые люди принялись незаметно толкать друг друга под столом, понукать: «Ну, давай скорее, начинай ты!» Каждый из них хотел взвалить поручение на соседа. Только, когда король собирался уже встать из-за стола, Войкфи, подмигнув остальным, — бог, мол, с вами, я готов принести себя в жертву! — начал. Говорил он в шутливом тоне, осторожно, — так ходит кошка вокруг крынки с молоком, чтобы ненароком не опрокинуть:

— Нет бедному венгру счастья ни в чем и нигде, ваше величество.

— Почему же вдруг? — удивился король.

— В Селище плохи дела, — продолжал Войкфи, — потому что там много женщин и мало мужчин. В Варпалоте же теперь наоборот: много мужчин, а женщин — мало.

Король не только не возмутился, но даже с интересом посмотрел на сотрапезников.

— Что верно, то верно. Только этой беде не поможешь. Или, может быть, вы придумали что-нибудь дельное? Ну, выкладывайте, у кого есть хорошая мысль.

— Войкфи пусть говорит. Он у нас дипломат! — закричали все в один голос.

— Из Войкфи не получится дипломата, — возразил король, и лицо Войкфи омрачилось. — Потому что слишком уж умное у него лицо и вид внушительный. — Лицо у Войкфи просветлело. — Такого человека я никогда не стану использовать в качестве своего посла, потому что все станут его остерегаться, боясь, что он легко сможет их провести. Я отдаю предпочтение глупым физиономиям. Глупое лицо — это уже половина успеха. С таким человеком всякий с готовностью пускается в разговоры и, очарованный своим превосходством, даже не замечает, что с него уже давно содрали шкуру. Неприметная внешность при больших внутренних достоинствах — вот бесценное сокровище в дипломатии!

— Ну, что ж, хоть мне и не суждено быть послом вашего величества, — весело заметил Войкфи, — все же относительно красавиц селищанок у меня есть план.

— Что ж, послушаем.

— Нас здесь восемь человек. Ваше величество — девятый. Но король есть король, ему пальма первенства! Значит, одну выбирает себе он. Остается на восьмерых две красотки. Так ведь?

— Не совсем, — возразил король. — Одну у меня уже выкупили за два золотых.

— Ваше величество самый расточительный государь в Европе!

— Которую? — спросил Батори. — Если, конечно, это не государственная тайна…

— Девушку.

Батори так и подскочил.

— Как? Девицу за два золотых? Я, государь, объявляю себя мятежником!

— Тем лучше. Я велю тебя арестовать. Будет одним претендентом меньше.

— Что верно, то верно! Нельзя мне восставать на короля…

— А посему в условиях благословленного, мира ты, дорогой Войкфи, можешь смело излагать свой план. Только наперед предупреждаю: если ноги малы, больших сапог не шей.

— Мой план очень прост. Вечером мы отправимся на лужайку за черепичной беседкой и там, на траве, затеем борьбу. Четверо побежденных могут отправляться с богом, куда им угодно, а победители будут бороться дальше. Так мы и порешим дело честно, благородно, по-рыцарски, пока не останемся с кем-то вдвоем.

— Останемся? — передразнил его широкоплечий Канижаи, подчеркнув эгоистичную обмолвку Войкфи. — Хорош гусь!

Матяш только головой покачал:

— Нет, друг мой, из этого ничего не выйдет. Твое благородство на одном колесе, да и то со скрипом катится, а ведь тачка и та о двух колесах бывает. Какой же ты рыцарь, если не подумал даже о желаниях самих женщин? Они тоже некоторое отношение к твоему плану имеют! Для торга нужен и покупатель и продавец. Только для разбоя достаточно одного грабителя. Женщины пребывают под моей кровлей. Дурачиться нам можно, но дурачками быть — не стоит. Веселиться — дозволяется, охальничать — нельзя. Потанцуем с ними немного, и — точка. Так я говорю, Ланселот? Ну что ты так иронически усмехаешься, старина? Я и сам — не архиепископ калочский *. Я не говорю, что даже небольшая шалость — великий грех. Женщина не горшок глиняный, пальцем дотронешься — не расколется. Так что я ничего против не имею, если в пылу танца кто-нибудь из вас обнимет или поцелует какую красавицу. Насколько мне известно, королем Муйко поцелуи дозволены. Но пощечины, которые вы за это рискуете получить, соскрести с физиономии несчастного он уже не в силах. Селищанки приехали просить мужей, и они получат их. Но настоящих мужей, законных. Я уже приказал Муйко так и поступать. Так что, если вам, господин Батори, угодно…

Все захохотали, зная, что мать Батори подыскивала для сына знатную невесту в Польше. Однако к веселому смеху примешались недовольные голоса.

— Не горюйте, господа, — успокоил их Банфи. — Ведь каков смысл слов короля? «Что касается прочего, красавицы пусть ведут переговоры с мужчинами сами!»

Матяш хотел что-то ответить, но в этот самый момент в залу вошел камердинер Петроваи, тот самый, которого послала с вином для кучера. Все присутствовавшие удивленно уставились на него. Что за черт? В руке у камердинера была золотая фляжка.

— Ну, что произошло? — нетерпеливо спросил король.

— Моя сабля! — ликовал Батори.

— В жизни еще не видывал такого чудака, ваше величество, — начал Петроваи. — Я ему передал все, как вы сказали. Он выслушал, взял кувшин с вином, попробовал и говорит: «Плохо дело. Ясно, что золотая фляжка не принадлежит тому, кто ее посылает. Король, чего доброго, мне голову велит за нее отрубить. Если же взять глиняный кувшин, то от доброго крепкого вина я захмелею и тоже голову потеряю. А тому, кто тебя послал, известно, как она мне сейчас нужна». Сказав так, он перелил токайское в какую-то посудину, вино из золотой фляжки в глиняный кувшин, а затем из посудины слил токайское в фляжку. Кувшин с простым вином себе оставил, а токайское в золотой фляжке вот обратно прислал!

Все принялись хвалить кучера, дивясь его поступку.

— Вот это умница!

— Так кому же из нас теперь полагается сабля? — полюбопытствовал Пал Гути.

— Никому, — ответил король. — А вернее — ему, кучеру. Тот, кто умеет так рассуждать, — видно, не обижен ни умом, ни честностью. Дарую ему дворянство.

— Да здравствует король!

— Тише! Не кричите так громко, а то в столовой услышав Да и пора нам уже возвращаться во владения короля Муйко. Пошли.

Их приход оказался весьма кстати. Правда, обед еще не кончился, но уже близился к концу. Придворный этикет давно был забыт, в особенности теми, кто должен был священнодействовать. Старый стольник, которому уже успела надоесть его должность, наотрез заявил Муйко (разумеется, по-словацки), что он больше не намерен преклонять колени, так как у него уже ломит поясницу. Да и главный дегустатор не хотел больше повиноваться и даже пригрозил королю (по-итальянски): «Погоди, сукин сын, попадешься ты теперь мне в руки. Я тебе такого лекарства пропишу, что ты от него на стенку полезешь!»

ГЛАВА VIII Женщины выбирают

Муйко и сам уже чувствовал, что тучи сгущаются над его головой, а трон шатается. Все участники обеда так хватили доброго крепкого вина, что не только придворные перестали слушаться своего короля, но даже зал и тот вдруг взбунтовался и пошел колесом у него перед глазами.

Однако возвращение настоящего короля и всамделишних вельмож вразумило Муйко, и он, собрав все свои силы, решил во что бы то ни стало достойно довести порученное ему дело до конца.

Он сделал знак цыганам-музыкантам, чтобы те перестали играть, и в наступившей тишине громким голосом сказал:

— Дорогие мои верноподданные! Прежде чем мы встанем из-за стола, мы желаем осушить вот этот бокал за красавиц селищанок, отеческую заботу о счастье которых мы носим в своем сердце; за тех, что остались дома, но в особенности за наших красавиц, дорогих гостьюшек, один вид которых привел нас в восхищение. Примите же, гостьи наши, по небольшому подарку в память о нынешнем дне и, кроме того, выберите каждая себе мужа. Разумеется, из числа тех моих подданных, что находятся в этом зале.

Предложение короля как громом поразило сидевших за столом, заставив их всерьез призадуматься: ведь все застолье словно нарочно для того и было подобрано из холостяков: егерей, сокольничих, управляющих именьями и псарей. Услышав такое, все мигом протрезвели: дело нешуточное — тут можно, sub auspiciis regis,[51] еще и писаную красавицу в жены получить!

Муйко же тем временем наклонился к Марии Шрамм и по-немецки повторил ей свои слова.

— Ну что ж, дочь моя, выбери себе какой-нибудь подарочек.

Вдовушка застеснялась и принялась покусывать кончик оборки своего чепчика.

— Слушаем, слушаем! — послышалось сразу со всех сторон, а затем наступила гробовая тишина.

В этой тишине отчетливо прозвучал скрипучий, словно заржавевший, голос старого Рошто:

— Зажмурь глаза и скажи. Не бойся, свет вверх тормашками не перевернется.

А вдовушка усмехнулась, вытерла рот, как это было заведено у жен себенских сапожников, если им случалось говорить со знатным барином, и ответила так:

— Дай мне то, что ты по большим праздникам на голове носишь.

— Я? — переспросил Муйко, захохотав, и ткнул себя пальцем в грудь.

Вдовушка утвердительно кивнула головой. Тут по зале прокатился такой хохот, что и присутствие настоящего короля не могло сдержать его. Н-да, запрос, хоть и нескромный, зато в самую точку пришелся! Даже Матяш улыбнулся, но тут же и вздохнул: он и сам давно мечтал о том, чего пожелала себе вдовушка-немка.[52]

— Получишь, — лаконично пообещал Муйко, снова приняв положенный королю серьезный вид. — А теперь отвечай ты, моя другая соседушка-красавица.

Анна Гергей окинула взглядом дорогую утварь, которой был уставлен длинный стол: серебряные и золотые блюда, золотые статуэтки девушек, символизировавших четыре реки, — Дунай, Тису, Драву и Саву, — которые в своих передничках держали соль или перец. Ни одной женщине на свете не устоять бы тут перед соблазном, но Анна вовремя вспомнила совет своего старого деда: «…поскольку господа делают всегда противоположное тому, как поступил бы простой умный человек, то и ты, внученька, делай все не так, как тебе самой по нраву, — словом не так, как ты поступила бы, если бы не была среди господ…» Вспоминая слова старика, она один за другим осматривала стоявшие на столе бокалы и кубки. Вдруг ее взор остановился на небольшой, но красивой глиняной глазированной кружке с теплой водой, которая, наверное, и двух динаров-то не стоила и которую лакей по привычке поставил на стол рядом с королевским прибором, хотя сегодня здесь обедал ненастоящий король.

В ту пору венгры ели еще руками: брали из большой ендовы какую-нибудь утиную ножку и обгрызали с нее все самые лакомые части. «Вилка была известна, — пишет Галиотто, — только народам по другую сторону реки По».

А поскольку всякое жаркое подавалось с обильной подливкой, то эта шафранового цвета жидкость так и струилась по пальцам трапезующих, не щадя, разумеется, и их бархатных кафтанов (вот когда, должно быть, хорошо жилось чистильщикам одежды!). Но Матяш, который тщательно следил за чистотой своего платья и умел есть очень аккуратно, всякий раз ополаскивал пальцы в теплой воде, что ставили ему специально для этой цели в глиняной кружке. До этой-то кружки и дотронулась теперь Анна Гергей:

— Позвольте, ваше величество, взять мне на память вот эту кружку, если можно…

По залу пронесся ропот удивления. Вот это сюрприз! Одна красавица пожелала самое дорогое сокровище целого государства, а другая из всех сверкающих драгоценностей выбрала себе совершенную безделицу, какой-то глиняный кувшин. Да что это с тобой, бабонька? Спятила ты, что ли?

Старый Рошто даже головой покачал:

— Волос долог, а ум короток.

Однако король Муйко и здесь не утратил своей серьезности. Равнодушно улыбнувшись, ибо для короля, что золото, что глина, — одна цена, он сказал:

— Пусть будет по-твоему. А теперь твой черед, малышка. О, Вуца! Сейчас она станет выбирать! Все с любопытством подались вперед. Ведь эта девушка — сущий чертенок!

Вуца поправила свой кушак, помявшийся, пока она сидела за столом, встала, будто ученица в школе, и звонким смелым голосом отчеканила:

— Ваше величество, дайте мне в подарок на один год вашего главного повара. На память!

— На память? — переспросил король Муйко в замешательстве.

Он был готов к чему угодно, только не к такой просьбе. Что делать? Не может же он пообещать королевского повара. Об этом уговора не было. И он беспокойно устремил свой взор в левый угол зала, где в кругу своих приятелей, скрестив руки /На груди, стоял настоящий король.

Матяш сразу же сообразил, куда клонит девушка, и незаметно подмигнул Муйко: соглашайся, мол.

И Муйко торжественно изрек:

— Итак, Андраша Погру, повара нашего, передаем в собственность сей девицы сроком на один год, сохранив за ним жалованье и все прочее, что причитается ему от государевой казны на королевской службе. События, с удивительной быстротой сменявшие друг друга, наэлектризовали присутствовавших. Сытый человек быстро поддается скуке, но и быстро загорается. В трапезной царила тишина — слышно было, как муха пролетит, — с таким напряжением следили все за происходящим; никто и внимания не обращал на то, что в зале очень душно, а воздух стал прямо лиловым от паров, поднимавшихся над яствами, и что знаменитые песочные часы Подебрада * показывали давно, что пора бы и ужинать.

— Теперь перейдем к выбору мужей!

Напряженное внимание собравшихся возросло до предела. Застолье заколыхалось, будто ржаное поле под легкими порывами ветерка. Затем все затаили дыхание. Только старый Рошто, раскрасневшийся от выпитого, как рак, по-видимому, подумав вслух, вдруг выпалил:

— А что же со мной теперь будет?

— Как что? — перебил его главный дегустатор. — Мужем будете, если какая-нибудь из красавиц вас выберет.

— А как же подарок? — пролепетал старик. Но эти его слова расслышали только те, кто сидел поблизости.

Его величество Муйко оставил без внимания возглас управляющего и предложил женщинам в том же порядке, что и в первый раз, выбрать себе мужей.

— Мужей? Правильно! — негодующе ворчал итальянский доктор Антонио Вальвасори. — Надеюсь, избранники тоже пожелают обратиться ко мне для предварительного снятия пробы?

Мария Шрамм ответила едва слышным и таким тоненьким голоском, что, казалось, это пчелка прожужжала:

— Прошу, ваше величество, три часа на раздумье.

— Ох, и хитра же! — прозвучал из толпы слуг чей-то голос. — За это время она обо всех справки навести хочет.

— Теперь твой черед, Анна Гергей!

Красавица стремительно встала и, окинув зал взором своих блестящих глаз, направилась прямо в левый угол. Все взгляды были прикованы к ее гордому, гибкому стану. Изнемогая от жары и духоты в трапезной, вдовушка так далеко сдвинула свой шелковый ортон на затылок, что в конце концов он соскользнул с головы и упал на пол. Анна хотела подхватить его на лету, но от быстрого движения развязалась еще и лента, которой были схвачены волосы: коса распустилась, и водопад темно-русых волос низвергнулся вниз, покрыв ей и плечи, и грудь, всю ее до самых колен, словно покрывалом. Только у богинь бывают такие покрывала.

Анна наклонилась, чтобы поднять ортон (кто не хочет окончательно пасть жертвой искушения, зажмурьтесь лучше и не смотрите!), и ее великолепные формы еще отчетливее очертились под одеждами, а волна волос с легким шелестом плеснулась о мраморные плиты пола.

Выпрямившись, красавица селищанка сделала еще несколько шагов вперед и положила свою маленькую ладонь на руку Матяша.

— Вот кого я выбираю!

Ропот возмущения и ужаса прошелестел по залу. Но не столько этот шум, сколько воцарившаяся затем гнетущая, мучительная тишина показалась Анне странной, хотя она и не понимала, в чем дело.

Селищанка взглянула на «короля», его лицо тоже выражало ужас, голова дергалась, а губы шевелились безмолвно, словно он не находил слов. Только избранник Анны улыбался. Сделав Муйко знак молчать, он весело воскликнул:

— Улаживал я дела и потруднее! — А затем, протянув руку красавице вдовушке, ласково шепнул ей на ушко: — Спасибо, голубушка, что именно меня ты вспомнила! Ты ведь тоже сегодня с самого утра у меня из головы не выходишь. Есть тут, правда, одна закавыка, но не беда, вдвоем мы ее с тобой осилим. А пока садись вот сюда, на подушку.

Тем временем Муйко предложил и Вуце сделать свой выбор. Девушка, побледнев, как стенка, молча потупила глаза, сердечко ее от волнения громко застучало; она знала, что ей нужно что-нибудь сказать, но не могла вымолвить ни слова.

В этот миг Матяш стремительно приблизился к столу и остановился перед Муйко. На его безусых губах играла хитрая, озорная улыбка. Анна, издали наблюдавшая за своим избранником, только диву давалась: до чего же смелого парня выбрала она себе в мужья, ишь как подошел к королю, будто знатный боярин какой, даже головы не склонил.

— Прошу, ваше величество, прежде всего объявить, что обеденным залом следует считать пространство на пять тысяч квадратных саженей вокруг вашего трона.

И, хотя никто из присутствовавших не понял, чего хочет Матяш, король Муйко милостиво изрек:

— Повелеваю, что обеденный зал с сего момента увеличивается до пяти тысяч квадратных саженей.

А Матяш тем временем незаметно приблизился к Вуце и объяснил ей, что к чему:

— Беги скорее, девушка! Король объявил, что весь его дворец, вместе с конюшнями, считается столовым залом, значит, ты можешь теперь и своего трактирщика выбрать себе в мужья.

— Правда ли? — по-румынски спросила Вуца у короля и, получив в ответ утвердительный знак, вскочила и с проворством белки помчалась прочь из зала, только бочкоры ее застучали по каменному полу коридора, потом по булыжнику двора.

Королю Муйко и всей его свите не оставалось ничего иного, как кинуться за румыночкой вслед: так требовала церемония выбора мужа. Вуца летела прямиком к конюшням и, подбежав, закричала:

— Янош! Коряк!

Разумеется, Янош Коряк услыхал бы ее призыв, будь он даже под землей. Но Поскольку он находился гораздо ближе — прохлаждался, сидя под липой, — то и явился на зов незамедлительно и премного удивился, увидев целую толпу знатных вельмож, мчавшихся по пятам за его возлюбленной.

— Никак, они гонятся за тобой, душенька? — крикнул он навстречу Вуце.

— Что ты! — воскликнула Вуца радостно. — Просто мне разрешили за тебя замуж выйти. — И, обернувшись, она указала на носатого: — Вот этому доброму, умному человеку спасибо!

Матяш собирался что-то ответить, как вдруг за воротами замка раздался звук военных труб, заставивший его вздрогнуть. И сразу же земля словно заколыхалась, задрожала под ногами приближавшегося многочисленного войска, под тяжестью боевых орудий.

Мигом позабыв обо всех забавах и шутках, а также о принятой на себя роли, Матяш дернул одного из «вельмож» (на самом деле Бенедека Йохази, помощника дворцового коменданта) за полу его ярко-красного ментика и приказал:

— Беги поскорее к воротам! Посмотри и доложи мне, что это за войско подходит к замку?

Себенский управляющий слышал это распоряжение и очень удивился наглости носатого хлыща (господин Рошто и без того был зол на него и только ждал удобного момента, чтобы расквитаться с ним полной мерой), — но каково же было его удивление, когда он увидел, сколь проворно знатный вельможа помчался к крепостным воротам!

А король Муйко ровно ничего не заметил и спокойно продолжал выполнять свои обязанности. Обратись к изумленному и растроганному Коряку, он произнес:

— Торжественно вручаю тебе сию деву и приказываю в течение суток обвенчаться с ней чин чином согласно церковному ритуалу.

Коряк, обняв маленькую Вуцу за шею, переспросил:

— И никто больше не отнимет ее у меня?

— Кроме господа бога, никто.

Эти слова прозвучали очень веско. Осчастливленный сверх меры, Коряк окинул благодарным взглядом стоявшего перед ним вельможу в роскошных одеждах и в горностаевой мантии на плечах и со свойственной ему простотой спросил:

— Вы, верно, его сиятельство граф Доци будете? — Трактирщик ведь знал, что Вуца была крепостной графа Доци.

— Эх ты, осел, осел! — воскликнул Михай Рошто. — Да разве ты не видишь, что сам его величество король стоит перед тобой?

Коряк закипел от гнева, и не удержавшись, рявкнул на старого Рошто:

— Ты деда своего дурачь, а не меня. Такой же это король, как и я!

Муйко, видя, что ему грозит опасность разоблачения, сделал вид, что не слышал слов кучера, отвернулся от счастливой пары и принялся по-итальянски болтать с главным дегустатором, а Вуца, поняв, что сказал ее Янош, мертвенно побледнела от страха и, приподнявшись на цыпочки, своей маленькой ручкой зажала ему рот, а сама на ухо прошептала:

— Пади скорее на колени. А не то — пропали мы оба.

Коряк смутился, повертел головой, подозрительно оглядывая с ног до головы бравого «короля». Вынув затем из кармана новенький талер, он показал Вуце изображенный на нем королевский профиль:

— Вот, смотри, что здесь написано: «Mathias rex». Видишь, какая у короля голова, какие плечи. А разве этот человек так выглядит?

Тут уже Вуца не удержалась и, толкнув локтем в бок своего нареченного, захохотала:

— Глупости говоришь! Этот, на монете, скорее вон на того носатого похож!

ГЛАВА IX Жебраки *

К счастью, сей маленький инцидент не привлек к себе ничьего внимания. Все заволновались, так как топот конницы слышался уже совсем близко, по дороге ползло огромное облако пыли, а боевая труба громко пела почти у самых замковых ворот.

Наконец прибежал запыхавшийся Бенедек Йохази.

— Ну, что там такое? — спросил Матяш, идя ему навстречу.

— Победа! — громко крикнул Бенедек. — Ласло Палоци и Цудар разбили чешского полководца Швехлу и захватили триста человек пленных. Возвращаясь с поля брани, победители решили заглянуть в Варпалоту, дабы выразить свою преданность королю.

Матяш оживился, услышав сообщение о победе, так что даже голос его изменился.

— Ура нашим бравым витязям! — воскликнул он. — А потешному маскараду конец. Видно, не суждено состояться ни балу, ни свадьбам, ни прочим шутовским затеям. Дела помешали! — И, повернувшись к приятелям, которые с кислыми минами слушали его решение, добавил: — Господа, прошу не почесть за обиду! Но нам никак нельзя предстать перед полководцами легкомысленными бездельниками. Что подумают суровые воины, увидев своего короля в таком маскараде? Снимай-ка, Муйко, горностаевый плащ и убирайся ко всем чертям. И вы тоже переодевайтесь. Хватит с вас и того, что один-единственный раз порядок в Палоте перевернулся вверх тормашками. А сейчас — все по местам! Эй, повара и поварята, начинайте варить и жарить для наших молодцов-воинов! Собирались мы на «празднике огненных языков» * выпить за красоту женских глаз, а бог ниспослал нам еще большую милость, и на нынешнем пиру мы будем славить наши пламенные мечи. Эй, виночерпий, распорядись выкатить несколько бочонков вина для наших солдатиков, которые небось помирают от жажды. А ты, Йохази, вели отворить ворота перед славными Палоци и Цударом. Я приму героев наверху, в роговом зале.

Поднялась неописуемая суматоха. А бедный Рошто схватился за голову, словно настигнутый пулей, и застонал:

— Ой, конец мой наступил, помираю!

Анна Гергей, не подхвати ее доктор, повалилась бы наземь в обмороке.

— Воды, поскорее воды! — крикнул итальянец.

Матяш, заметив происшедшее, велел доктору Вальвасори отвести бедняжку во дворец и дать ей возможность прийти в себя. Но больше всех перепугался трактирщик Коряк; его даже затрясло со страху. Поняв все в один миг, он пал перед королем на колени и охрипшим вдруг голосом взмолился:

— Пощади, государь!

— Ах, оставь, чудак человек! Что же я должен тебе прощать? Ведь ты ни в чем не провинился, ни в чем не сплошал. Заключили мы с тобой честную сделку. Ты мне два золотых дал, а я тебе — невесту. Вот, получай. Ни я тебя, ни ты меня ни в чем упрекнуть не можем. Так что вставай-ка ты, добрый человек, не порти штанов.

И король, подхватив под руку своего любимца Иштвана Банфи, поспешно направился ко дворцу. Однако уже через несколько шагов он обернулся, поманил к себе начальника своих телохранителей и громким голосом приказал:

— Селищанки пусть дождутся моего окончательного решения.

Пестрый потешный королевский двор уже исчез без следа, словно лопнувший мыльный пузырь: был да весь вышел — и больше не будет. «Сиятельные господа», разбежавшись по своим каморкам, поспешно сбрасывали с себя бархатные ментики, шелковые кабадионы, сафьяновые полусапожки. Старик Рошто забился в самую гущу сада, словно собравшийся помирать осел. Двух его красавиц селищанок упрятали в левый флигель замка, и только Вуца уселась на порожнюю телегу, словно то была дипломатически неприкосновенная территория Коряка. Она-то чувствовала себя великолепно, ведь ее трактирщик стоял рядом, прислонясь к укосине повозки. И поговорить им тоже было о чем — и о золотой фляжке, и о королевском поваре, и еще о многом другом.

— Ах, Янош, Янош, и что только с нами творится! Словно все это и не явь совсем, а чудный сон, навеянный добрыми феями!..

Когда же под суровыми сводами замка гулко прозвучали тяжелые шаги Шпиона Цудара и Ласло Палоци, от потехи и блеска, царивших здесь еще минуту назад, не осталось и следа: их взорам предстал пуритански-простой, тихий холостяцкий Двор.

Король дал победителям получасовую аудиенцию, выйдя к ним навстречу в передний зал, и несколько раз крепко пожал им руки.

— Бог в помощь, господа. Садитесь, милости просим.

Но полководцы, зная приличие, стоя доложили о тяжелых битвах, об осадах крепостей, о смелых налетах хитрого Швехлы, его упорстве в обороне и, наконец, о его бегстве.

— Пушек хватало?

— С нами была и «пушка Варги»[53].

— Потери велики?

— Тридцать четыре человека убиты и около двадцати — ранены.

— Раненых поместим на лечение здесь, во дворце, — повелел король.

— А мы их, ваше величество, уже оставили по разным селам лечиться. Только пленных привели с собой.

— Сколько всего пленных?

— Триста с лишним.

Короля, по-видимому, удовлетворила названная цифра, так как он вновь пожал руки полководцам.

— Наградим мы вас, господа, по заслугам, вот только вернемся в Буду. Вы даже не подозреваете, как пришлись кстати ваши пленные! Я пообещал тут кое-кому приблизительно такое же число людей. Речь идет о поселении пленных на новом месте, в Трансильвании. А то там рабочих рук не хватает, просто безвыходное положение!

— Здоровенные, крепкие ребята эти пленные, — заметил Ласло Палоци, — руки прямо-таки железные, но вот как они насчет работы — не знаю. Им ведь по душе только грабеж. Сомневаюсь я, что их удовлетворят дары земли-матушки, которыми она щедро награждает всякого, кто за ней ухаживает.

— А я думаю, что подойдут, — возразил Цудар. — Я говорил с ними по дороге. Устали они, да и надоела им такая жизнь. Ни разбойник, ни солдат. Сегодня — пир горой, а завтра — зубы на полку. Скучная это жизнь. По сравнению с ними даже волк бездомный и тот — «его благородие». Так что, видно, и им по душе придется такой план, ваше величество, своим очагом обзавестись. Человек большей частью о том мечтает, до чего ему далеко.

— Я хотел бы уже сегодня отправить их в путь.

— Да хоть сейчас, ваше величество.

— Приставьте к ним надежного офицера.

— Лучше всех подойдет Иштван Сили со своим отрядом. Аудиенция закончилась. На прощание король приветливо спросил полководцев, не хотят ли они быть гостями у него за ужином.

— Место командира, ваше величество, на биваке, — отвечал Палоци, — среди солдат. Нам, конечно, по душе пришлось бы, как говорится, «женских рук варево», да только секрет военной жизни в том и состоит, чтобы предводитель не тешил душу жареной гусиной печенкой, когда его солдаты черный хлеб жуют. Мы вот тут, под стенами замка, разобьем бивак и будем отдыхать до утра. Поужинаем мы тоже вместе со всеми, из солдатского котла.

— Ну что ж, — согласился король Матяш, — коли вы не хотите быть моими гостями, тогда я буду вашим гостем.

— Покорнейше просим, ваше величество!

— Обязательно приду, друзья мои, — повторил король, — но прежде велите поручику Сили привести ко мне пленных. Я хочу с ними отдельно побеседовать.

Не успели полководцы покинуть зал, осчастливленные милостивым приемом государя, как замковый двор наполнили странные, мрачные существа, попарно скованные цепями, связанные ремнями. Это были «жебраки», рослые — косая сажень в плечах — здоровяки, не брившиеся и не стригшиеся по нескольку лет и отрастившие, как дикари, лохматые бороды по пояс. Одеты они были в лохмотья, словно нищие, так что и смотреть-то на них было страшно.

— Как они ужасно выглядят! Боюсь, увидев их, наши селищанки разбегутся кто куда, — недовольно сказал король своим друзьям, разглядывая пленных.

— Это только так кажется, ваше величество, — заметил Батори. — Ведь вы невольно сравниваете их с бравыми гусарами Сили, что верхом на лошадях расположились позади пленных. А помой их да одень — еще какими красавцами окажутся. Посмотри только, государь, что за плечи, что за рост, какие смелые лица. Иные хоть моделью для скульптора могли бы служить!

Король знаком подозвал к себе офицера.

— Поручик, пленных этих ты будешь сопровождать в Надь-Себен, к себенскому графу Дёрдю Доци. Там отмоешь, оденешь их за счет Дёрдя Доци, а затем проследишь, чтобы разместили их в Селище и создали им такие условия, в которых они действительно могли бы жить и стать полезными подданными нашего государства!

После этого Матяш подтолкнул вперед Войкфи.

— Ты лучше меня говоришь по-чешски, — сказал он ему. — Скажи-ка им небольшую речь и разъясни, что я хочу проявить о них отеческую заботу.

Еще раньше король приказал отыскать и прислать к нему управляющего себенского графа. Поэтому, пока Войкфи ораторствовал, король удалился к себе в кабинет, где его уже ожидал старый Рошто и один из королевских писарей.

Рошто, завидев государя, рухнул на колени, умоляя простить его, если он чем-либо оскорбил своего короля.

— Встань, старик, не ломай комедии. Дело, с которым ты сюда прибыл, — решено. Во дворе стоят триста пленных чешских солдат, которые немедленно отправятся в Себен, или, точнее говоря, — в Селище. Тебя, старина, я обижать не собираюсь. Можешь запрягать лошадей и отправляться в путь-дорогу вместе с конвоем и пленными. Женщины останутся здесь: я их выдам замуж. А теперь стой, и слушай, как я буду диктовать письмо твоему барину, — это мое единственное тебе наказание.

Тем временем Войкфи закончил свою речь, которая, по-видимому, произвела на жебраков неотразимое впечатление и привела их в неописуемый восторг: в королевский кабинет сквозь толстые стены дворца то и дело долетали их многократные возгласы:

— Слава кралю Матиасу!

— А теперь пиши, Келемен! — приказал король писарю, отвернувшись от Рошто, и начал диктовать по-латыни:

— Mathias Dei Gratia Hungarorum Rex etc. Bonum mane Doczy!

Ibite viros admitto; feminae a te missae pulchrae insignesque sunt, sed non Szelistyeienses esse narrantur. Doceo te, nosmet Szelistye venatum autumnale ad reliquas; aspiciendas proficisce-mur judicando an missas easque uno nido enatas essent.

Si non — camitis perderis.[54]

— Готово? — спросил Матяш.

— Так точно, ваше величество.

— Достаточно, — спокойно сказал король и, взяв у писца перо, начертал: «Mathias Gorvinnus», а затем, взглянув на мертвенно-бледного Рошто, словно призрак стоявшего поодаль, сделал ему знак рукой: — А теперь иди с богом, старина!

ГЛАВА Х Две свадьбы сразу

Никогда еще не доводилось старым Баконьским горам видеть у своего подножья столь величественную картину, какую являли собой батальоны Цудара и Палоци.

Солдаты останавливались здесь на привал, вероятно, и прежде, да только не было тогда поблизости короля. А тут распахнули свои двери королевские погреба и кладовые, и в вечерних сумерках один за другим покатились в солдатский стан бочонки с вином, потянулись телеги с копченым салом и другой снедью.

Под вечер королевский пастух пригнал для воинского пира несколько волов.

— Это от его величества в подарок!

Королевский свинопас тоже пригнал целое стадо поросят.

— Его величество шлет вам на жаркое.

А со стороны села показалась большая толпа — то было штук сорок старух, одетых в черное.

— Что за черт? Уж не хочет ли король, чтобы мы и этих на жаркое пустили? — шутили солдаты.

— Зачем пожаловали, мамаши? — спрашивали они старушек.

— Староста прислал нас — ужин вам варить.

Что ж, это он умно придумал. Как ни говори, а женщина стряпает лучше, чем солдат. Давненько воинам не доводилось вкушать домашней пищи.

Что же касается старосты, то он уже успел пожалеть о своем необдуманном распоряжении, из-за которого навлек на себя гнев сельских молодух. «И как только не стыдно заставлять работать бедных старушек?! — возмущались они. — А мы-то на что? Такой-сякой староста, осрамил нас! Получается, что мы уж и жалкой похлебки для солдат сварить не умеем. Сгинь ты совсем! К чему только дубинку старосты в руки взял, когда ты сам дубина!»

Одним словом — взбунтовались бабоньки. А бунты, как известно, подавляются солдатами. Но поскольку староста не мог приказать войску занять деревню, то он собрал всех молодушек и девушек и отвел их в военный лагерь. Не в самый, конечно, лагерь, а так, с краешку: пусть хоть издали полюбуются на пестрое, захватывающее зрелище.

А посмотреть и в самом деле было на что, особенно в сумерках. (Впрочем, палотайские женщины и при дневном свете не боятся солдат.) Повсюду белые палатки, горят костры, — вокруг них воины. Вдали чернеют сгрудившиеся в кучу оружейные повозки. Беспокойное ржание лошадей между телег, далеко разносящееся в ночи. Но самое величественное зрелище представляют пылающие пирамиды хвороста, на которых жарятся целые воловьи туши; их свет выхватывает из тьмы большую часть ночного лагеря и множество стройных гусар, суетящихся вокруг вертелов; а вернее, только глазеющих на костры. Воловий жир потрескивает на огне, а ветер разносит далеко вокруг, до самого села, соблазнительный запах жареного мяса.

Но в такой же мере, как за черту лагеря вырывается запах жаркого, так плывет в лагерь аромат бегонии и резеды, которую прикололи себе на грудь пришедшие взглянуть на солдат молодушки. А это означает, что как только подзакусят лихие витязи, — переступят они лагерную черту, хоть это, может, и запрещено, — и такой тут пойдет пляс, что небу станет жарко! Хороший же вид будет иметь клеверище местного священника (как раз на нем расположился староста со своим женским войском): с корнем вытопчут плясуны клевер, потому что хороший танцор только тот, кто резвее всех прыгает и так вскидывает ноги, что носком сапога до собственного носа достает. Так-то вот выполнялся приказ военачальника Палоци: «Войску — отдыхать!» До отдыха ли тут было? Всю ночь напролет бушевал лагерь: солдаты пировали, пили вино, кричали, горланили песни, боролись и даже дрались, так что наутро раненых оказалось гораздо больше, чем после всех минувших сражений.

Из всего этого можно сделать два вывода:

а) что у Матяша в Варпалоте было крепкое вино — и

б) что венгр не любит ничего делать по приказу, даже если приказ гласит: «Отдыхать».

Словом, все повеселились на славу. Только командиры были недовольны и раздражены: ведь у знатных господ всегда на один нерв больше, чем у простых людей. И этот нерв, между прочим, самый чувствительный — стремление выслужиться. Его величество пообещал отужинать вместе с ними и не пришел! Боже правый, в чем дело?

Сидели, гадали: и так не хорошо, и этак не годится. Королевский каприз это или немилость? Даже спали полководцы неспокойно по причине такой обиды.

Только наутро, когда солдаты уже свертывали шатер, в котором почивали их командиры, на одной из стенок они заметили надпись мелом, сделанную королевской рукой: «Этой ночью здесь веселился Матяш. Всем остался доволен».

Началось дознание. Как это могло случиться? Часовые у командирского шатра клялись и божились, что такого не могло быть, что надпись эта — чистое колдовство. Не было в лагере ни души из посторонних: только табунщик, что волов привел, да свинопас, что поросят пригнал. Эти двое действительно были здесь, ели и пили вместе со всеми, боролись с солдатами и слушали у костра про всякие приключения воинские.

— Ах ты, черт побери! — воскликнул Палоци. — У которого из них был нос длиннее?

— У табунщика.

— Ну, значит, это и был король!

Было ли так на самом деле или не было — неизвестно. Только рассказ про этот случай стал легендой и передавался из уст в уста: мол, на воинском биваке побывал сам король, ел, пил вместе со всеми, мерился с солдатами силой и нескольких так брякнул оземь, что у них еще и на другой день поясница ныла. Последнюю версию подтверждало и то обстоятельство, что наутро и его величество проснулся позднее обычного и весь день был какой-то вялый. Хотя при дворе о причине этой его вялости говорили совсем иначе. Днем он жаловался на сильную головную боль и даже не спустился обедать, однако уже после полудня вернулся к своим текущим делам.

От палатина прибыл гонец, привезший известие о передвижениях турецких войск в Сербии. Палатин считал, что его величеству следовало бы немедленно послать мирную депутацию к султану, «…поскольку, — писал он, — прежде нам предстоит столкновение с императором Фридрихом».

Король пригласил на совет Иштвана Банфи.

— Не хочешь поехать послом в Константинополь? — спросил он его.

— Очень уж опасно там, — отвечал Банфи, — боюсь за свою голову.

— Не бойся, друг, за нее десять тысяч турецких велю отрубить! Даю тебе мое королевское слово.

Банфи улыбнулся.

— Да только из тех десяти тысяч ни одна так хорошо не подойдет к моей шее, как та, что сейчас на ней.

Тем не менее он согласился принять поручение и тотчас же отправился в Буду, чтобы начать сборы в долгий путь.

Король проводил его до двери передней, в которой уже сидели наши селищанки и трактирщик Коряк, тоже ожидавшие аудиенции. Кроме них, разумеется, было много других посетителей — посол от трансильванского воеводы, гонец от братиславского графа.

В первую голову король занялся серьезными делами, но одновременно приказал камергеру послать за придворным священником и, как только тот прибудет, доложить ему. Впрочем, его преподобие отец Винце Макучек сам известил короля о своем прибытии: он был необыкновенно тучен и дышал с таким громким присвистом, словно в его груди кто-то на дуде играл, так что и через две двери мудрено было не расслышать.

— Пусть войдут священник, трактирщик и румынская девушка, — сказал король явившемуся доложить камергеру.

Все трое прошли в кабинет государя. Служитель церкви земно поклонился, двое других встали на колени.

— Не кланяйтесь так, святой отец, человек вы грузный, может удар случиться. Так что оставьте эти придворные церемонии.

— Слушаюсь, ваше величество.

— Обвенчайте вот эту славную чету в вашей часовенке.

— Слушаюсь, ваше величество.

После этого король повернулся к трактирщику, положил ему руку на плечо и сказал:

— Ты превосходный человек, Коряк! Мне полюбилась твоя честность, откровенность. Жалую тебя за это дворянским званием. Не хотел ты принять золотой фляжки, так получай к ней в придачу еще и серебряную саблю.

Коряк не удержался и от избытка чувств расплакался, как дитя.

Вуца же, не понимавшая по-венгерски, испугалась, не в состоянии угадать, что же столь страшное мог сказать этот «коренастый паренек» ее Коряку, так что бедняжка даже разрыдался. И вообще, ее мысли после пережитой комедии были в совершенном беспорядке: теперь она просто и не знала, чему верить, чему — нет, и только так, для утешения, шепнула возлюбленному своему по-румынски:

— Nu pot crede ca e rege! (Не верится мне, что он — король!)

Но тут к Коряку подошел паж и протянул ему золотую фляжку, саблю и грамоту о пожаловании дворянства.

— Коряк де Варпалота, — продолжал король, — отныне ты состоишь в благородном сословии! Служи верно отечеству и твоему королю в случае нужды и этой вот саблей.

— Готов служить моему королю всем сердцем! — пролепетал господин Коряк де Варпалота.

— Ну-ну, ваше благородие, — перевел Матяш разговор в шутливый тон, впервые обращаясь к Коряку как к дворянину, — оставьте частичку сердца и для своей молодой женушки. Королю довольно будет и десятинного сбора. Ты же, — повернулся он к Вуце, — тоже получишь то, чего просила: моего повара — сроком ровно на один год. После свадьбы мой управляющий предоставит в ваше распоряжение экипаж, с вами же отправится и повар. А теперь можете идти, — сделал он знак рукой.

Счастливые и радостные, они не помнили, как и вышли из королевского кабинета. Но как только дверь за ними закрылась, Вуца запрыгала от радости, словно маленький шаловливый ягненок.

Король же окликнул священника:

— Вы, святой отец, после венчания обождите в часовне. Еще кое-какие дела предвидятся. Впрочем, постойте-ка минутку.

Священник остановился на пороге приемной.

— Разрешите задать вам один вопрос, что неожиданно пришел мне в голову. Каково ваше мнение относительно того, что браки заключаются на небесах?

— Большая часть их заключается там, ваше величество, потому что любовь в сердца людей вселяет бог, а его обиталище — небо.

— Значит, в свах вы не верите?

— Свахи тоже устраивают браки, но и им бог намекает о своем желании.

— Ну, а если король приказывает кому-нибудь жениться?

— Король — помазанник божий, стоящий над народом. Если он что-то делает, значит, такова воля господня.

— Хорошо, но возьмем, к примеру, такой случай, когда бог вселил любовь в чьи-то два сердца, но вмешивается король и разделяет их. Как же тут обстоит дело с волей божьей? Ведь в первом-то случае его воля была! А двух воль не может быть по одному и тому же поводу.

Святой отец пришел в сильное замешательство. Тема была действительно трудная.

— Правильно, такой случай возможен, ваше величество, когда король забывает бога…

— Все это верно, но почему же священники-то, слуги господни, и тут слушаются короля?

Винце Макучек засопел, словно хворый медведь, и отвечал так:

— А потому, государь, что бог-то ведь далеко и он не злопамятен, а король — сидит близко, судит быстро и сердит к тому же!

Король одобрительно кивнул головой и похвалил вслух:

— Хорошо ответил, господин каноник.

В кабинет снова, как всегда после ухода очередного посетителя, вошел дежурный камергер.

— Позовите немку-селищанку, — приказал Матяш.

Для Марии Шрамм тяжелой оказалась минувшая ночь. Она, видно, и глаз не сомкнула. Лицо ее было теперь печальным и усталым, и вся она, бедняжка, трепетала, как осиновый листок.

— Подойди поближе, — пригласил ее король ласковым, ему одному свойственным голосом, — не вставай на колени. Я не люблю, когда женщина стоит на коленях. А позвал я тебя потому, что и для тебя хотел бы кое-что сделать. Вчера ты пожелала очень много. А тот, кто хочет слишком многого, мало получает.

— Пощадите, ваше величество, смилуйтесь!

— Память о маленькой шутке, которую я проделал с вами, мне хотелось бы смягчить особенной милостью и добротой. Так что говори, если чего-нибудь хочешь. Только не проси с моей головы того, что я на ней ношу, так как достанется тебе, ей-богу, простая шапка. А вот если мужа желаешь себе выбрать, в этом я могу тебе помочь. Ну, посмотри мне прямо в глаза и говори.

— Не смею, — пролепетала вдовушка.

— Хочешь замуж?

— Как будет угодно вашему величеству.

— За кого хочешь?

— За кого прикажете. Король задумался.

— Гм! А скажи-ка, нравится тебе вчерашний король? Мария промолчала.

— Ну, признайся, что он был куда лучшим королем, чем я? А?

Вдовушка еще ниже опустила свою красивую головку.

— Я так думаю; уж коли его дурацкий колпак с бубенцами будет отныне украшать твою голову, так пусть за это сам он сидит у тебя под башмаком. И назначу я его моим старшим виночерпием. Ну, что скажешь ты на это, Мария Шрамм?

— Коли будет на то ваша воля, — дрожащим голосом отвечала немка.

Тут король подал знак пажам. Один из них преподнес красавице шутовской колпак Муйко на подушечке, а другой — доверху наполнил его золотыми монетами.

— Чтобы еще лучше звенел, — милостиво заметил король. Теперь осталось только поговорить с Муйко: согласен ли он. Ну конечно, королевский шут обеими руками ухватился за такое предложение, а когда король сообщил ему о новом назначении, то он от радости готов был из кожи вылезти и лишь об одном просил короля: поскольку он, Муйко, окончательно хочет порвать со своим прошлым, то пусть его величество переменит ему также и имя, чтобы даже оно не напоминало о его былой дурацкой карьере.

— Что же ты стыдишься своего ремесла? — пожурил его государь. — Ведь это я произвел тебя в дураки, значит, я и совершил глупость. Разве можно кого-то произвести в мудрецы и станет ли он от того мудрецом? Как ты думаешь? Эх, будь моя воля, я бы всю страну объявил мудрецами! А то ведь я даже и в дураки-то могу произвести только таких людей, которые на самом деле — далеко не дураки. Так что запомни: родиться дураком — печально, а служить дураком — весело. Зато вот с именами дело обстоит как раз наоборот. Среди имен наиболее ценным является то, с которым человек на свет родился.

Тем не менее Муйко остался при своем мнении и, поцеловав полу королевского платья, принялся умолять государя дать ему другое имя.

— Не себя ради, ради жены, — добавил он в качестве аргумента.

— Ну, ладно, Муйко, будь по-твоему. А теперь спеши в часовню.

Когда Муйко удалился, у короля заиграла на губах улыбка; он подумал про себя: «Много раз потешал ты меня, пройдоха! но напоследок я подшучу над тобой», — и, тут же вызвав прославившегося своим стилем писца Пала Мадяра, приказал составить жалованную дворянскую грамоту для Муйко, дав ему имя Болондоци[55]. (Пусть и граф Доци позлится, приняв это за намек в свой адрес.)

Пока в маленькой дворцовой часовенке, до отказа заполненной придворной челядью и скучающими молодыми господами, новоиспеченный каноник венчал Коряка с Вуцей, — Муйко и Мария Шрамм стояли, дожидаясь своей очереди.

Молодые вельможи все время многозначительно переглядывались и то и дело шептали друг другу:

— А ведь птички-то могли бы быть нашими.

— Конечно, если бы король не умничал.

— И не завидовал бы…

— Просто смешно: созвал нас сюда и то и другое наобещал, а потом растранжирил таких красоток по каким-то безродным людишкам.

— Грешит противу бога. Это все равно, что бисер свиньям метать.

— Эгоист! Он так думает: у меня самого есть — и ладно. Моя рука длиннее! А вы, коротышки, сами добывайте, коли можете.

— Ничего, посмотрим: придет ли третья!

Закончилась и вторая свадьба, снова заиграл орган, но священник все еще не уходил от алтаря, и глаза всех собравшихся устремились на него. Придет Анна Гергей или нет? И с кем? Но Анна Гергей не пришла. Прошло десять минут, двадцать, а она так и не появлялась. Все начали переглядываться, плутовато подмигивать друг другу. Чего ж тут, мол, еще ждать?! И так все ясно!

ГЛАВА XI Косы красавицы венгерки

А в это время (как стало нам известно из достоверного источника) смущенная Анна Гергей переступила порог приемной короля. Его величество и сам был охвачен волнением. А впрочем, что я говорю о «его величестве»! В эту минуту какой он был король, просто — мальчишка. И поэтому, когда дверь отворилась и по комнате словно легкий ветерок пронесся — прошелестела легкая шерстяная юбка, — Матяш нетерпеливо вскочил и поспешил навстречу гостье. Анна Гергей готова была уже пасть на колени, но король удержал ее, схватив за руки.

— Садись-ка вот сюда, красавица. Ну садись, коли я говорю, и не сердись на меня за то, что я государь. Поближе, поближе, не бойся меня! Ведь короли не кусаются. А была бы ты умницей, то и совсем позабыла бы о том, что я король, — проговорил он и обнял ее за талию.

— Ах, боже мой! — отодвигалась от него Анна. — Ведь что скажут люди, коли узнают, что ваше величество…

И, метнув украдкой грустный взор на Матяша, вдовушка вскочила, а затем с гибкостью змеи выскользнула из его объятий.

Лицо юноши зарделось, в серых глазах вспыхнул лихорадочный огонь, а с безусых губ, словно цветистая нитка с клубка пряжи, полились страстные, обжигающие слова.

— Вот ты какая! — упрекал он. — Как простой слуга я хорош был тебе, а как короля ты меня отвергаешь? Но разве я виноват, что на моей голове корона? И снять ее я не вправе. Вот и стою, дивлюсь розе, ее красоте и нежному аромату, а наклониться к ней, сорвать ее — не могу: упадет с головы корона. Ты понимаешь меня?

— Отпустите меня, ваше величество, молю вас…

Но глаза Матяша были устремлены на Анну. Он так и пожирал ее своим страстным взором.

— Значит, ты не можешь любить меня? Отвечай! Откровенно, безбоязненно — как если бы я был простой крестьянский парень и повстречал тебя где-нибудь у колодца.

Женщина, вскинув голову, возразила:

— Вот в том-то и дело, что не могу я так говорить с вашим величеством! — Сказала, и лихорадочный румянец залил ее лицо. — Не могу я любить того, кого боюсь, а кого люблю — не хочу бояться…

— Значит, ты боишься короля? — вздохнул Матяш.

— Таким величественным, таким недоступным он мне кажется, что кровь в жилах стынет от одной мысли, что я с ним говорю!

Матяш почувствовал, что тут надо менять тактику.

— Ну хорошо, — с напускным безразличием сказал он. — Коли так, король готов смириться с неизбежным. Даже в детские годы не любил я держать в руке пойманную птичку. Стук ее испуганного сердечка причинял мне боль. Тебя я тоже не собираюсь держать в неволе или принуждать к чему-то. Но поскольку о других твоих подружках я позаботился, почему бы мне не сделать и для тебя чего-нибудь! Иди сюда, посидим рядышком, поговорим. Спокойно, по-приятельски обсудим, что я могу для тебя сделать!

Добрым словом королю удалось все же уговорить красавицу селищанку снова сесть с ним рядом, на мраморную лавку.

— Скажи мне, хочешь ты замуж?

— Такова уж доля женская, — смущаясь, отвечала вдовушка.

— Выбрала ты себе кого-нибудь из моих придворных?

— Вы же знаете, ваше величество, кого я выбрала, — возразила Анна, и ее мечтательно-печальный взор скользнул по лицу короля.

— Ну, а кроме меня?

— Никого, никого.

— Ох, и нехорошая же ты бабонька! Разве можно быть такой разборчивой? — воскликнул Матяш. — А ну-ка, сделай мне одолжение, сними с головы ортон, дай еще разок полюбоваться твоими дивными волосами.

— Ах, перестаньте вы! — с улыбкой остановила его вдовушка, на миг забыв, что она говорит с королем. Это было верным признаком правильности избранного Матяшем тона. Одним движением руки Анна сорвала с головы ортон. С этой минуты Матяш больше не мог оторвать глаз от венка ее темно-каштановых кос и дальнейшие вопросы задавал словно механически, рассеянно:

— У тебя, наверное, есть друг сердечный дома?

— И есть и нету, — отвечала Анна горделиво и кокетливо, как говорят с парнями самые красивые и самые неприступные молодушки где-нибудь в деревне, на посиделках, луща кукурузу. Заплетенные в венец косы как бы придали Анне Гергей смелости: что ж, одна корона стоит другой! Пространство, разделявшее их, вдруг сильно сократилось.

— И есть и нет? Это как же понимать? Будь же откровенна перед твоим королем!

И тут-то вдовушка рассказала Матяшу, что есть у нее милый в селе Берецк, подручным служит у мясника. Он взял бы ее за себя, да вот беда — нет у нее приданого. А он согласен жениться лишь на той, у которой в сундуке найдется достаточно денег на собственную мясную лавку.

Вдовушка углубилась в подробности своей истории — о том, что передал ей через тетушку Малнаши мясник Палко Габор в прошлом году на пасху и что она ему на это ответила, — а юный государь тем временем за спиной красавицы протянул руку к ее косам, рассыпал их и принялся играть шелковистыми, щекочущими пальцы прядями, при этом внимательно, хоть и с улыбкой, слушая о невзгодах подручного мясника и его планах на будущее.

Молодушка с таким усердием работала языком (еще бы, тема-то какая!), что и не заметила бы озорства его величества, если бы глупое венецианское зеркало напротив не выдало его.

— Ой, ей-богу, закричу, ваше величество! — испуганно шепнула Анна Гергей.

— Не дурачься! Мы же, видишь, о твоем будущем разговор ведем! Да, так как ты говоришь? Нет, значит, приданого. За этим дело стало?

— То-то и оно, ваше величество.

— Ну, ничего, — подбодрил ее король. — Получишь от меня в подарок столько тучной земли на Шепешском нагорье, — знаешь, которое «Красивым полем» зовется? — сколько своими чудесными волосами оцепить сумеешь, если все волосы цепочкой один к другому свяжешь.

При этих словах короля глаза у Анны заблестели, голова словно хмельная стала, а кровь ключом забурлила. (Недаром же говорят, что трансильванским венграм природа в кровь земли примешала!)

— И это все мое будет? — переспросила она.

— Конечно, раз король дает тебе.

Вдовушка задумалась. Видно было, что мысли унесли ее далеко-далеко, на Шепешское нагорье, которое само себя, по-видимому, считает степной равниной, потому что над ним иногда даже миражи играют, а суровый северный ветер «нэмере» принимает нагорье за море и тоже прилетает сюда поиграть на своей свирели. Видите, даже такие загадочные и величественные стихии способны заблуждаться!

— Но это же очень много земли! — радостно воскликнула Анна Гергей.

— Ну и что ж? Пусть хоть сорок деревень! — подтвердил король.

— Благослови вас господь, ваше величество. Только тогда как же, — побледнела вдруг красавица, и грудь ее заволновалась, — ведь для этого мне пришлось бы все мои волосы у самого корня обрезать?

Король пожал плечами.

— Конечно. Иначе как же мы узнаем, сколько земли тебе полагается?

— Ах, боже мой, какой ужас! Чтобы я своих волос лишилась? Да как вы можете, ваше величество, быть таким безжалостным? Пощадите мои косы!

Король засмеялся и прядью ее волос обвил свою шею.

— Ну хорошо, красавица! — продолжал ласково король. — Тогда остается один-единственный способ, если только ты согласишься… Я вырву у тебя из косы самый длинный волос, а затем мы сосчитаем, сколько у тебя волос, и помножим их на длину первого вырванного. Хорошо?

— Ох, государь, — хитро улыбнулась вдовушка. — Какой же несчастный возьмется сосчитать, сколько у меня волос?

— Такую важную задачу король никому не может препоручить. Придется мне самому этим заниматься.

Тут вдовушка сумела придать своему лицу удивленно-глупенькое выражение. Она знала, конечно, что эта гримаска необычайно идет ей.

— Как, вы сами, ваше величество? Ах, какой же вы добрый человек!

При этом в ее голосе все же прозвучали вызывающие и даже слегка иронические нотки.

— Я-то уж, по крайней мере, не обсчитаю тебя. А иной раз даже один волос за два зачту.

— Да как же, ваше величество! Какой вы, право, выдумщик. И ведь это надолго, должно быть?

— При таких волосах, как у тебя, конечно, надолго. На год, а то и больше. Как тебе будет угодно. Ну, согласна?

Красивая селищанка медленно, молча, в глубоком раздумье размотала прядь с шеи Матяша и, встряхнув головой, рассыпала волосы так, что они закрыли ее со всех сторон, подобно шатру.

— Согласна. Только начинайте сейчас же, ваше величество. Для меры вырвите самый длинный волос. Вот этот. Не меньше, чем полтора аршина. Ой, больно же! Ей-богу, стукну по руке — вскрикнула она, скривив рот, словно собираясь заплакать.

Но когда волос был уже отделен, она улыбнулась королю ласковой манящей улыбкой. Матяш натянул волос между двумя разведенными в сторону руками, и Анна невольно сделала шаг вперед, чтобы тоже взглянуть на него, но тут же покорно закрыла глаза, ощутив, как руки юного короля вдруг обвили ее гибкий, упругий стан.

ГЛАВА XII Райский сад короля

Неподалеку от варпалотского замка, в одном из красивейших уголков Баконьского леса, прохожий еще и поныне может заметить развалины старинного строения. Не частое это зрелище здесь, в дебрях Баконя, седовласого царя лесов. Да и откуда тут взяться развалинам? Ведь ни разбойник, ни жандарм не строят себе жилья. А в Баконе долгое время только эти двое и охотились друг за другом. В годы правления короля Матяша Баконь был совсем еще дремучим лесом, где мощные вьющиеся растения так густо обвивали деревья-великаны, что и дикий-то зверь с трудом пробирался сквозь чащу. Где уж тут людям селиться?! Человеческие следы — какое-нибудь черное пятно среди травы на лесной прогалине, пепелище угасшего костра — и те лишь изредка попадались в ту пору в Баконьском лесу: наверное, разбойники жарили барана или теленка — одним словом, «невешанное мясо». Взвешенного мяса в Баконе никто не едал.

Случалось, что строил себе здесь хижину и какой-нибудь набожный отшельник в те времена, когда отшельничество еще было спокойным и доходным занятием, то есть когда жители окрестных деревень еще носили пустынникам щедрые подаяния. Или кто-нибудь часовенку строил на том месте, где был убит кто-либо из его родичей. Только такие строения и можно было встретить в этом лесу. Что же касается упомянутых мною руин, то они — остатки какой-то усадьбы, и всякий, увидевший их, мог только удивиться: какому же это барину пришла в голову сумасбродная фантазия основать здесь свой очаг?

Лесные сторожа (поскольку ныне уже лес защищают от людей, в старину же, наоборот, людей защищали от леса) и по сей день рассказывают про эти руины:

— Здесь стоял когда-то охотничий домик короля Матяша. Запоздает он, бывало, на охоте, медведя где-нибудь в берлоге разыскивая, здесь и заночует…

А придворные старухи, которые глубже и основательнее прочих людей всматриваются в прошлое, уверяют:

— В этом домике король Матяш и считал волосы своей трансильванской красавицы. Каждый год начинал сызнова, так как волей или неволей (но скорее всего волей) сбивался он со счету.

К красавице трансильванке по воскресеньям наезжала «с визитом» госпожа Болондоци, которая в ту пору тоже была знаменитой красавицей. (Портрет ее долго потом хранился в варпалотском замке, пока в прошлом веке кто-то из новых владельцев замка — графов Вальдштейнов — не выбросил его, как ненужный хлам.)

Расцеловавшись, обе дамы усаживались на украшенной колоннами террасе и слушали, как шумит лес, да вплетали в его шелест свои радости и печали. В судьбе обеих женщин было много общего, связывавшего их друг с другом: вместе они прибыли сюда из Трансильвании и благодаря одному и тому же капризу короля очутились в их теперешнем положении.

Красавицы сидели, судачили о короле, о его планах, о наезжавших сюда, в Баконь, господах — один важнее другого. А госпожа Болондоци и того больше сплетен знала, потому что муж ее был свой человек среди знатных господ и все, что только интересного ни творилось на белом свете, он знал и примечал.

Разумеется, иногда разговор заходил и о третьей красавице селищанке, почтенной госпоже Коряк. Тем более, что знатные господа частенько поминали ее меж собой. Да и сами красавицы тоже наведывались в «Белку» (или, вернее, в «Золотую Фляжку», как с некоторых пор стал прозываться трактир), когда им случалось бывать в Буде. «Золотая Фляжка» стала заведением модным. А для Троеглазого Вольфганга совсем черные дни наступили: только летучие мыши нарушали порой тишину в его «Черном Буйволе», залетая туда через открытые окна и громко хлопая крыльями о потолочные балки.

Коряки, спрашиваете? Э, да что там! За них беспокоиться нечего: богатство их с каждым днем росло как на дрожжах. Да и как не богатеть, когда сам королевский повар готовит кушанья для посетителей «Фляжки»? Ведь всем известно, каковы будайские горожане: от одного слова «королевский двор» голову теряют, даже дым за тончайшие духи принять готовы, если этот дым из королевской печи идет. Как? Королевский повар стряпает в «Золотой Фляжке»? Надо отведать! И люди валом валят в трактир, будто мухи на мед. Иногда даже драки за свободное местечко случались. В этом году почтенный Коряк вынужден был пристроить к старому зданию еще один флигель. И как только додумалась эта разбойница Вуца попросить в подарок у короля его личного повара Погру?!

Правда, год спустя Погра снова вернулся в Варпалоту, но Коряки об этом предпочли умолчать, потому что Вуца тем временем так изучила все его кулинарные премудрости, что, хотя теперь стряпала уже она сама, горожане по-прежнему хвалят Погру: «Der Mordskerl kocht immer besser» (Этот негодяй готовит с каждым днем лучше).

Ох, боже мой, боже мой, до чего ж странная штука судьба! В то время как знаменитая «коллекция», собранная управляющим Михаем Рошто ценой таких усилий, купалась в лучах счастья и удача щедро, словно из рога изобилия, осыпала их своими дарами, самому собирателю этой «коллекции» пришлось испить горькую чашу до дна.

В первые минуты, когда управляющий только что прибыл домой с тремястами пленными жебраками в сопровождении отряда Иштвана Сили, себенский граф, осмотрев здоровяков-чехов, несколько раз благодарно пожал ему руку:

— Молодец, дядя Михай! Вот что я называю ловкостью!

— Ох, сударь! Это только цветочки, а ягодки еще впереди. Поручик вон письмо привез вашей милости…

Себенский граф принял пакет, осмотрел и приподнял почтительно шапку, узнав королевскую печать.

Затем он вскрыл письмо, прочитал и — побледнел; на лбу у него даже испарина проступила.

Сделав знак Рошто следовать за ним, граф удалился в свою канцелярию, где во время беседы их не мог видеть и слышать никто из дворни. Здесь он в отчаянной злобе накинулся на несчастного старика управляющего:

— Ах ты, старый прохвост! Да знаешь ли ты, что до плахи ты довел меня своими проклятыми советами да болтовней? Ну, погоди, даром тебе это не пройдет! Попомни, что если моя голова покатится, то только за твоей следом. У меня тоже есть право смертной казни. Собаки будут лакать твою кровь, если ты не выправишь положения! А выправить его можно всего лишь одним путем: и ты и я исколесим всю Трансильванию и где только найдем какую красивую женщину, постараемся выменять ее на наших селищенских баб. Придется пожертвовать и землей и деньгами. Красавиц же переселим в Селище, чтобы, когда король приедет к нам поохотиться, в этом селе он нашел только красивых и ладных женщин, за что мы сможем позднее даже заслужить похвалу от него.

Так они и сделали. Перепугавшийся Доци одел, обул пленных чехов на совесть и, в соответствии с приказом короля поселил их в Селище, щедро наделив землей и издав для них, по настоянию Иштвана Сили, специальные — более человечные, чем для прочих крепостных, — законы, под защитой которых они могли богатеть и жить в достатке. Жениться же граф разрешил им только на красивых вдовах и девушках и пообещал, что до осени он самолично добудет для каждого из них отменную невесту.[56]

Да, великая сила — страх: иная грозовая туча кажется куда страшнее самой молнии! И вот граф, вместе с Рошто и всеми своими управляющими и приказчиками, словно охотники за нарядными фазанами, двинулись по всей Трансильвании на поиски красивых крепостных девушек и молодушек. Отыскав подходящую красавицу, они принимались сманивать ее в Селище, кого уговорами, кого как. Пришлось графу для этого и сундуки свои поворошить, да и мозгами пошевелить.

Все лето шли лихорадочные поиски, а к осени их усилия увенчались успехом. К началу охотничьей поры на фогарашских горных серн в Селище «пасхальная посадка цветов» уже закончилась. Некрасивых селищанок развеяли по всем сторонам света, а взамен их в село понавезли отовсюду столько дивных красавиц, что «варпалотские образцы» и в подметки не годились этим феям, собранным здесь, в одном-единственном пункте земного шара.

Еще никогда ни одному чеху на нашей грешной земле не выпадало такого счастья, как этим жебракам. Даже покалеченным достались такие красотки, каких самому королю Подебраду не доводилось обнимать в его Златой Праге.

Правда, для этого Доци пришлось поопорожнить свои сундуки с золотом, да и землички поотрезать от общего клина, но зато в конце концов себенский граф мог, облегченно вздохнув, сказать:

— А теперь пусть король приезжает!

Фогарашские газели уже подросли и сделались стройными барышнями-газелями, а король все не ехал. (Мало разве у него дел!) Ну, не беда, приедет в другой раз взглянуть на свои райские кущи. Потому что слава о селе, где жили одни красавицы, быстро облетела Трансильванию, и люди прозвали Селище «райскими кущами короля».

Но король не приехал и на следующий год. Однажды, воспользовавшись случаем, Доци даже сам пригласил его. Но король только отмахнулся: «Как-нибудь!» И так отвечал он всякий раз. А в селе тщетно ждали и ждали его визита. Если теперь до Доци доходил слух о какой-то новой объявившейся красавице, он уже просто из любви к искусству стремился заманить ее к себе в Селище: пусть еще одной фиалкой богаче станет королевский рай…

Сам старый Рошто на закате дней своих тоже перебрался в Селище на должность «Custos pulchritudinis» — «блюстителя красоты»; от имени графа он следил за одеждой женщин, белизной и свежестью их кожи, для каковой цели варил у себя на кухне всякие настои и волшебные напитки из различных трав и кореньев. Присматривал он и за тем, чтобы чехи не изнуряли своих жен тяжелой работой, и журил женщин, если они не прятали лица от солнца:

— Ты что ж, дура, думаешь, рожа-то твоя собственная, что ли?

Словом, новая его должность была связана со множеством забот, но и широких полномочий. И в то же время была она настоящей диковинкой, потому что ни до Рошто, ни после него никому больше такой миссии не выпадало. Впрочем, с ее отменой хоть на одну уменьшилось бесконечное множество должностей в Венгрии.

Присматривал старый «блюститель красоты» и за тем, чтобы в холодную зимнюю пору женщины не выходили во двор и не рисковали обморозить нос, чтобы не носили больших сапог (а не то у них раздадутся ноги!). Если же в какой семье рождалась девочка, он сам был крестным отцом и еще с колыбели начинал заботиться о том, чтобы выросла она красавицей.

Да только что толку, если король все не едет и не едет? То войной с турками он занят, то против хитроумного Фридриха сражается. Наконец даже женился — хотя это разве помеха визиту? — а там опять с Подебрадом поссорился… Словом, так и не выбрал времени поехать.

А время мчалось год за годом. Юный король возмужал и, может быть, даже позабыл о своем «райском саде», и сад теперь разрастался уже сам по себе. Розы, одна красивее другой, распускались и цвели в нем. Крошечные младенцы, которых когда-то старый Рошто принимал из купели, стали кто — девушками удивительной красоты, кто — бравыми молодцами… Эти, в свою очередь, снова поженились, и с каждой новой весной раскрывались новые бутоны, расцветали новые красавицы. Слава о них долетала уже до Мароша, до Тисы и в другую сторону— до Олта, и даже дальше: есть, мол, в Венгрии село Селище, где такие девушки и женщины ходят по земле, вяжут снопы, гребут сено на лугах, что подобные красавицы только королям во сне грезятся. Об их красе играли на свирелях свои мечтательные песни пастухи, лелеяли греховные мысли знатные господа…

Что ж, кто смел, тот два съел! И вот вскоре все молодые люди стали только о том и мечтать, как бы заполучить себе в жены селищанку. Ну, а бароны — те стремились завести себе в Селище любовницу.

Селище процветало. Ехали туда все: счастливые и несчастливые. И действительно, одним сопутствовало счастье, другим — нет. Приезжали жениться издалека, со всех концов Великой Венгрии, из Молдавии и Валахии. Женихов в Селище было теперь хоть пруд пруди. А иные — уже пожилые и давно женатые — приезжали сюда, чтобы хоть перед смертью взглянуть на истинную красоту.

Вначале себенский граф из страха, что посторонние женихи разворуют его рай и конец ему придет, собирался издать строгие законы, ограничивающие «экспорт», но опыт показал обратное: mundus se expediet.[57] В практичной Трансильвании дело уладилось само собой. Если у кого была красавица дочь, у нее за спиной начинали шептать:

— Эта и в Селище не ударила бы в грязь лицом. В другом случае говорили:

— Жаль, что здесь на нее и смотреть-то некому. Вот в Селище, там бы она свое взяла!

Селище! Да, да, Селище, великая ярмарка невест! Выставка красоты, на которую съезжаются отовсюду с одной целью — «выбрать».

Отсюда и пошел обычай, что красивые вдовушки, отбыв положенный год траура после смерти мужа, если могли, перебирались жить в Селище. А молоденьких, розовощеких девушек-красавиц родители сами отсылали в Селище, устраивая их, кого в услужение, кого на полный пансион или к родственникам.

Так что куда там — переведутся! И до конца света не переведутся красавицы в селе Селище!..

Вот только король так и не приехал. Он, видно, забыл совсем о том, что существует такое село на белом свете. Старел, голова другими делами была занята, иных хлопот было много: с врагами внешними, которых он в конце концов одолел, а еще больше с врагами внутренними — со своей же венгерской знатью, которую ему так и не удалось одолеть.

А они были куда опаснее первых. Нет, о Селище я уже и не говорю (хотя и там — вы теперь сами знаете — они бесчинствовали). Селище — мелочь, которую можно было бы и простить, но ведь, как говорится, «весь мир стонал в когтях олигархии».

Рассказывают же, что король Франции Генрих III даровал графам Буала привилегию, согласно которой они во время охоты в особенно холодные зимние дни имели право заколоть трех-четырех крепостных егерей, чтобы в их теплой крови отогреть свои озябшие руки и ноги. И благородные графы не раз пользовались этой привилегией. Ведь, боже милостивый, Робеспьера, Марата и Дантона еще и не видно было в тумане грядущих времен!..

Да и у нас тоже аристократия своевольничала, силой вымогала у короля привилегии и давила, мучила, поедом ела народ. Но в одном из трансильванских дворов с украшенными шпилем воротами в эти годы уже бегал, резвясь, белокурый мальчонка, который, придет время, и появится под стенами феодальных замков и крепостей во главе вооруженного косами разъяренного крестьянства *.

А пока королю одному приходилось тягаться с магнатами. Как только наступал мир, место внешнего неприятеля заступали они. Но, поскольку все годы царствования Матяша были полны войн, не мог он обойтись без их помощи.

Так, постоянно окруженный врагами, — и в мирные дни, и в годы войн, — забыл король про Селище, вероятно, никогда и не вспоминал о нем.

Лишь один-единственный раз попалось ему на глаза это название, неожиданно вынырнувшее из глубин великих событий. Его величество тогда правил страной уже из Вены *. Палатин предоставил ему на рассмотрение проект, подробно излагавший мирные условия, предложенные турецким султаном.

Среди множества пунктов турецкого проекта Матяш встретил и такой:

«…Его величество султан уступает все находящиеся в его руках венгерские крепости с их владениями, желая взамен только один населенный пункт в Трансильвании — село Селище».

— А это еще что такое? — спросил удивленный король. — Или он с ума спятил? На что ему одно это село?

Палатин улыбнулся:

— Что ж, ваше величество, знает кошка, где сало положено! Султанские лазутчики пронюхали, что в Селище живут красивейшие женщины и девушки мира, так что султан сможет беспрерывно пополнять и освежать свой гарем.

Король с шутливым упреком покачал головой.

— И вы, сударь, до сих пор скрывали от меня это?

— Зато сейчас, после того как я сообщил вам… — вывернулся палатин.

Король, сидевший в своем кресле, украшенном львиными головами, вместо ответа только показал на свои ноги, укутанные до самых колен в теплое одеяло.

— Вот с кого ответ спрашивай. Ответчиком была его подагра.

1901