КТО КОГО ОБСКАЧЕТ

Перевод О. Громова


Уже само название показывает, что я увлеку своих читателей в Трансильванию. И к тому же в один из самых крупных ее городов, где проживает Иштван Апро.

Почтеннейший Иштван Апро — не какой-нибудь прославленный в истории витязь давних времен (таких охотно извлекают на свет божий писатели), а самый обыкновенный сапожных дел мастер наших дней (он и поныне еще живет и тачает сапоги), — такой, каких в Мишкольце, по крайней мере, сотня. Если бы речь шла только о сапогах, то, разумеется, не стоило бы утомлять читателя; однако господин Апро получил известность главным образом благодаря своей дочери — девице Каталине.

Я не хочу этим сказать, что в своей профессии он не был превосходным мастером, поскольку он, надо думать, хорошо делал наружное облачение для людских ног; его лавка на Главной, площади, против харчевни «Король Матяш», посещалась многими, причем в числе заказчиков Апро были самые влиятельные люди города.

Более того: честолюбивые замыслы мастера как раз в этой области простирались особенно далеко, подогревая его фантазию и давая пищу для напряженных раздумий. Когда в 1891 году на его бахче, которой он дал название «Змеиное гнездо», уродились на удивление всем в городе огромного размера арбузы, Апро выбрал самый большой из них и захватил с собой в Карлсбад (его уже в третий раз посылал туда городской врач Пал Прибли для лечения печени) — в знак почтения и уважения к тамошнему королю сапожников Маннль-Хейну.

Живописная, наверное, была сцена, когда его милость господин Апро в праздничном костюме появился с огромным арбузом в известной мастерской Маннль-Хейна «Хунгария», расположенной против Шлоссбруна *, и, представившись, вручил сей оригинальный подарок, чудо природы, немцу с мохнатыми, как у Ференца Деака, бровями, — немцу, который благодаря своему мастерству стал такой знаменитостью, что приводил в изумление даже государей.

Очевидцы рассказывают (поскольку почтеннейшего Апро сопровождал его шурин, Габор Бизете, тоже сапожник, с зятем), что оба сапожных дел мастера во время церемонии передачи арбуза не отрываясь смотрели друг другу на ноги, украдкой, на глаз снимая с них мерки.

Конечно, тогда-то никому это и в голову не приходило. Их намерения выяснились только позднее, спустя несколько недель, когда Маннль-Хейн прислал в подарок нашему господину Апро пару ботинок из кожи горной серны, получив вскоре и от него ответный дар.

Присланные ботинки обоим пришлись на диво впору и были столь удобны, что Маннль-Хейн, надев их, якобы даже воскликнул:

— Tausend Crucifix![79] Вот это мастер! За всю свою жизнь я не носил такой удобной обуви!

Ясно, что в следующем сезоне господин Иштван Апро щеголял по улицам Карлсбада в ботинках Маннль-Хейна, а тот — в ботинках, сшитых Иштваном Апро. Так поступают учтивые государи, облачаясь каждый в мундиры, принятые при дворе другого.

Словом, если при всем при этом известность пришла к Иштвану Апро не благодаря его сапогам, то его вины тут нет; это свидетельствует лишь о низком уровне развития нации. Венгры недостаточно еще разбираются в нюансах, нет у них чутья на нюансы, нет чувства формы. Они замечают только существенные отклонения и расхождения, знают, например, такие сорта кожи, как шевро, сафьян, хром, шагрень, но какие чудеса можно сотворить из них с помощью колодки, ножа, шила, иглы, дратвы, молотка, гвоздей и души сапожного мастера (ибо он душу вкладывает в тачаемую им обувь), — об этом у моих соотечественников нет ни малейшего представления.

Только при таких условиях могло случиться, что Апро прославился лишь благодаря красоте своей дочери, хотя это вовсе не заслуга, а просто игра природы, пустая случайность: дочь выросла премиленькой девушкой, радующей глаз, хотя ни сам почтеннейший Апро, ни его покойная супруга красотой не отличались. Можно подумать, что Кати, дочь их, родилась под розовым кустом.

Это тем более удивительно, что красивые дочери обычно бывают у трактирщиков или у пряничников, а также у галантерейщиков; дочери портных, как правило, худы, со впалой грудью; у мясников дочери пышные и крепкие, у дубильщиков — веснушчатые, у сапожников — коренастые и бесформенные, как початок. Правда, в Мюнхенской галерее красоты выставлен портрет темноволосой дочери одного сапожника, которая своей красотой побивает герцогинь и королевен, чьи портреты длинными рядами тянутся по стенам, в том числе и нашу преставившуюся государыню прекрасную Луизу Виттельсбах *.

Но Катица была, пожалуй, даже красивее дочери сапожника из Мюнхенской галереи. Стоило в этих краях зайти разговору о какой-нибудь прославленной красавице, ее непременно сравнивали с Катицей: «Есть ли еще такая, как Кати?», «А красивее ли она дочери Апро?»

Однако еще большим доказательством ее красоты было то обстоятельство, что все старушки города, о внешности которых в пору их девичества за отсутствием свидетелей уже весьма трудно было судить, словно сговорившись, утверждали:

— Я была точь-в-точь такая, как Кати Апро.

Это не исключало, разумеется, всяческих поношений по ее адресу: старухи завидовали своей копии!

— Какое несчастье для нее эта дивная красота, какое несчастье! А нужно признать, она действительно красавица! Ее движения, походка — все так благородно! Самое простенькое перкалевое платьице на ее чудесной фигуре выглядит роскошнее нарядов какой-нибудь графини или герцогини. Но что толку? Кому от этого прок? Что пользы, если бы гусыня запела канарейкой? И если оперенье у нее было бы фазанье? Все равно ее не поместили бы в клетку, а гусаки и смотреть бы на нее не стали. Вот и все, чего бы она добилась. Ее не приняли бы в свою птичью среду ни фазаны, ни гуси, ни канарейки. Ну кто возьмет Кати в жены? Какой-нибудь ремесленник? Он с ума не сошел! Ему нужна женщина, которая одновременно была бы и инструментом и подспорьем. Ему нужна пила и женщина или рубанок и женщина. А на что ему красивый цветок? Взор его, конечно, тоже видит красивое, но ему от этого становится только холодно. Ведь красота — это прожорливый зверь, она так и поглощает кружева да бантики. Целые витрины. Мастеровой человек не отважится жениться на Кати. Положим, на ней женится благородный господин. Господин, но какой! Если из мелко плавающих, так он побоится, — ему ведь не простят женитьбы на дочери сапожника: такая партия для него — конец. Кто же тогда остается?! Какой-нибудь большой барин? Что ж, большому барину это не страшно; но чем бы это кончилось? Тем же, что и с цветами абрикосового дерева, захваченными по весне морозцем: налетит, обдаст своим холодным дыханием и унесется прочь, — а цветы увядают и осыпаются.

Доля истины есть в пересудах старух. Катице исполнилось уже восемнадцать лет, а женихи в доме все еще не появлялись.

Дочери более бедных мастеров подряд выходят замуж, даже некрасивые, а она, такая красавица, остается дома, и никто даже не поинтересуется, существует пи она вообще. С ума, что ли, посходили нынешние парни? Или эти ослы соблюдают этикет, словно графы какие: никто не хочет первым взять лучший кусок с блюда?

Стыдно не стыдно, а бедной Кати пришлось довольствоваться тем, что на нее пялят глаза, смотрят разинув рот, что фотографии ее выставляются в витринах, а местный скульптор лепит с нее статую девы Марии для Брашовской церкви.

Странным было и то, что старшеклассники-гимназисты часами простаивали перед витриной сапожной мастерской Апро, глазея на выставленные в ней сапоги и ботинки; почтеннейший Апро приписывал это тому, что продукция его стала еще более совершенной, чем ранее, и что молодое поколение более способно оценить его шедевры. Но безусые молодчики вряд ли топтались бы перед витриной, если бы за стеклом не видна была Кати, работающая за швейной машинкой.

Разумеется, следы этого увлечения остались и в гимназическом кондуите в виде целой кипы изъятых сонетов, мадригалов и стихов под одним и тем же названием: «К ней». Музы не дремали, но женихи так и не появлялись.

Чем дальше, тем становилось заметней это обстоятельство, так что и господин Апро чувствовал себя уязвленным; к тому же и знакомые начали подтрунивать:

— Когда же вы выдадите замуж Катицу?

— Вот увидите, сударь, в один прекрасный день сюда явится какой-нибудь благородный господин. Недаром говорится! «Чем дольше девица ждет, тем краше судьбу найдет…»

— Она будет ждать столько, сколько я захочу, — спесиво отвечал Апро, известный гордец.

Сама же Катица, казалось, менее всего тревожилась об этом. Странная она была девушка, замкнутая и холодная, как лед. И домоседка, словно Золушка. Чудно: иметь такую очаровательную мордочку и не стремиться ее показать! Другая бы на ее месте целыми днями фланировала по улице. Кати же, кроме церкви, куда она ходила по воскресным дням, не бывала нигде на свете, разве только заглядывала к своей тетушке — свояченице господина Апро, то есть вдове Яноша Апро, урожденной Амалии Фаркаш, которая служила ключницей, поварихой и экономкой у председателя местного банка «Хунния» досточтимого Ференца Колоши.

Под счастливой звездой уродилась эта тетушка Мали: ведь как удачно пристроилась — что блоха, перескочившая с холодной рогожи в постель к дородной еврейке. Она попала к богатому, утонченному человеку, который бросал на ветер деньги с той же легкостью, как другой — обсевки. А кроме того, какой властью пользуется она при легкомысленном холостяке: всем распоряжается, стряпает, жарит, парит и сама как сыр в масле катается!

Тетушка Мали была единственной; родственницей Катицы; она заботилась о платьях девушки, дарила иногда безделушки, и всякий раз, когда Кати приходила к ней, на комоде стояли тарелки с печеньем и пирожными и банка с вареньем, специально приготовленные для племянницы. Катица была большой сластеной и порою по три-четыре раза на день забегала в дом к Колоши полакомиться, как кошечка, нашедшая лазейку в каморку со съестным.

Тетушка Мали тоже нет-нет да забредет в лавку Апро. Набросит на плечи шаль, и готово: идти тут близко — всего четвертый дом от них. И всегда они с Катицей находили о чем пошептаться. Тетушка Мали питала глубокую и искреннюю привязанность к росшей без матери девушке и то и дело повторяла: «Что ни накоплю, что после себя ни оставлю — все достанется Катице!»

Почтеннейший Апро обсуждал с тетушкой Мали планы на будущее.

— Мне начинает не нравиться, — сказал он однажды тетушке Мали, сидя с нею в отдельной комнате мастерской и протирая очки своим зеленым суконным фартуком, — что у Кати до сих пор нет жениха. Девушка она интересная, да вот пока не выпало ей счастье. Может быть, пора ее людям показать, в театр вывозить или еще куда развлечься? Что ты об этом думаешь» свояченица?

— Думаю, что рано еще.

— Какое рано! Ведь ей не сегодня-завтра девятнадцать.

— Все равно. Катица — еще ребенок. Она поздно развилась. Да к тому же и не думает еще о замужестве.

— Ой ли?

— Я-то знаю.

— Что, она сказала?

— Я сама догадалась. Когда она приходит к нам, я часто посылаю ее в сад.

— В сад? — удивился Апро. — А зачем?

Тетушка Мали хитро улыбнулась, что, впрочем, не шло к ней, так как у нее были плохие зубы.

— А затем, своячок-голубок, что гуляет она всегда в той части сада, где земляника и черешневые деревья. Отсюда я и заключаю, что пока у нее никого нет и ни о чем таком она не думает. Вот когда замечу, что она замечталась среди кустов пеларгонии и сирени…

— Гм, конечно, конечно, — прервал ее сапожник. — Женский ум все равно что слюна ласточки: красивые замысловатые штуки можно строить с ее помощью… А все-таки для меня это зазорно, что у нее нет жениха.

— Еще появится.

— Да вот пока что-то не появляется. Мои парни даже заговорить с ней не смеют.

Свояченица пренебрежительно махнула рукой:

— Уж не хочешь ли ты выдать Кати за какого-нибудь мастерового?

— А за кого же?

Тетушка Мали подбоченилась, в глазах у нее загорелись зеленые, как у змеи, огоньки.

— Что? Да есть ли у тебя душа? Отдать это нежное, как бисквит, драгоценное тело какому-нибудь мужлану с узловатыми лапами, чтобы он еще и бил ее! Эти мастеровые все грубияны… И напрасно ты надуваешь губы, сам был точно таким же. И муж мой ничем от вас не отличался, так что я всегда с синяками ходила, пока он был жив… Господи, дай его душе, где бы она ни находилась, вечное успокоение, как успокоилась теперь моя бедная плоть… Нет, нет, своячок! Пусть Кати подождет. Она создана для лучшего. Она будет барыней, вот увидишь.

— Женой какого-нибудь вечно голодного писаришки. Премного благодарен.

— Как знать, может, и получше что подвернется, там посмотрим.

Старый Апро промычал что-то, упрямо потряс головой, а потом решительно заявил:

— Наша родословная пошла по нисходящей, свояченица, ты ведь и сама знаешь это, и не желает больше подниматься кверху. Я хочу сделать из Кати настоящую госпожу, которую никто бы не мог укорить дратвой и варом. Катица — моя дочь, и я хочу, чтоб она и после замужества не стыдилась отца.

— Всё в руцех Божиих, — заметила тетушка Мали, благоговейно воздев глаза к небу.

— В руцех Божиих многое, — веско закончил разговор сапожник, — а только и Иштван Апро не лыком шит.

Но, по-видимому, почтеннейший Иштван Апро все же был «шит лыком», хотя и обладал сильной волей. А господь бог располагает столькими средствами, что их и не счесть. Кто может знать, когда он сдвинет фигурку на своей шахматной доске и что за последствия будут от этого хода?

Вот и сейчас ему было угодно, чтобы у господина Апро снова разболелась печень. Впрочем, это вполне естественно, ибо не раз уже с ним случалось. Тут и сердиться-то не на что: ведь сапожник вечно сидит — печени это надоедает, и она начинает увеличиваться.

Так или иначе, но господину Апро снова пришлось ехать в Карлсбад, а Катицу на это время взяла к себе погостить тетушка Мали.

На ваннах Апро познакомился с первым подмастерьем Маннль-Хейна, неким Матяшем Коловотки, который, будучи уже учеником великого мастера, чуть не превзошел своего учителя. Поговаривали, что охотничьи сапоги герцога Уэльского, изящнейшие туфельки леди и мисс Дадли, а также обувь прекрасной португальской королевы — все сшиты этим вот Коловотки. Ореол славы окружал долговязого парня; во всяком случае, глаз сапожника узрел венец вокруг его головы. Золотые руки у Коловотки. Потрясающий талант!

Господин Апро завел дружбу с Коловотки и после нескольких бесед с ним задумал (а, как известно, его милость отличался недюжинным умом) взять парня к себе в компаньоны, лавка Апро приобретет еще большую известность и, может быть затмит славу Маннль-Хейна, если они объединятся. Н-да, это будет большое дело. Их товары завоюют Будапешт, а то, глядишь, и Вену. Кроме того, сам он стареет — это тоже причина, ведь и видит он только в очках — это уже вторая причина, хотя и вытекает из первой; наконец, он стал ленивее — словом, предприятию нужна свежая сила, человек, который с предупредительной улыбкой и поклоном встречал бы в дверях клиентов и, сердито нахмурив брови, ворчал бы на подмастерьев и учеников, не гнушаясь во имя «политики устрашения» отпустить раз в неделю кому-нибудь из них одну-другую пощечину. Сам Апро не может позволить себе подобное, для него это даже опасно, ибо он член муниципалитета, и если обиженный вздумал огрызнуться, от этого — не дай бог — может пострадать его авторитет.

Dectum factum[80], он предложил Коловотки стать компаньоном — и они ударили по рукам.

— Чтоб тому псом стать, кто уговор нарушит! — торжественно объявили они.

По этому случаю оба, разумеется, здорово выпили, и не раз, причем однажды за бутылкой красного мелникского вина старик не выдержал и сказал:

— Есть у меня дочка, bruder[81], если она понравится тебе, можешь жениться на ней, черт побери!

Таков был второй его тайный план в связи с Коловотки, угодно это будет ворчливой тетушке Мали или нет.

Коловотки подмигнул серым глазом и растянул в улыбку большой рот:

— А девчонка-то красивая, а?

Сапожник пожал плечами и скромно ответил:

— Мне кажется, весьма даже. А вообще это дело вкуса.

— Ну, я это потому говорю, что я разборчив. У красивого мужчины должна быть и жена красивая, хе-хе-хе! Так что обещания никакого не даю.

— Разумеется. Я бы и не принял такого обещания.

— Вы видели обувь моей работы, но я вашей дочери не видел. А вслепую дело у нас не пойдет. Да на женщин и смотришь-то — а все равно не видишь. Что лицо? Женщина ведь начинается книзу от шеи, то есть как рае там, где она закрыта. Это величайшая несправедливость, такое вот блуждание в потемках. Будь я король, так я снова ввел бы обычай, чтобы люди ходили без одежды, как некогда в раю.

Почтеннейшего Апро, человека достойного поведения и строгих взглядов, неприятно задели эти фривольные речи; он позвал кельнера, чтобы расплатиться, и напустился на Коловотки:

— Такие слова не к лицу серьезному мужчине, Матяш. Подумай только, ведь если бы люди ходила в чем мать родила, то не было бы и обуви. А что стоил бы без нее мир? Что стоили бы мы с тобой?

И они пустились в философствования, рассуждая о великих проблемах бытия и предназначения человека, и, без сомнения, пришли оба к заключению, что мир был бы очень несовершенным и неполноценным без сапожников.

Но, к счастью, этого никогда не произойдет; наоборот, сапожники будут все более и более плодиться по мере того, как остывает мать-земля, а нога человеческая становится все изнеженней. Приумножилось их число и в городе, где происходила описываемая нами история. Над старой мастерской появилась новая вывеска: «Иштван Апро с Компаньоном». А среди клиентов был распространен отпечатанный типографским способом «циркуляр», в котором жирным шрифтом было набрано: «…Мне удалось получить в компаньоны правую руку знаменитого карлсбадского сапожного короля, или, иначе сказать, сапожного мастера королей, моего уважаемого друга Маннль-Хейна, — господина Матяша Коловотки, который в содружестве со мною, и т. д. и т. п. …» На полях этого документа красовались такие фразы: «Нет больше мозолей!», «Нет больше неизящных ног!» Словом, его милость Иштван Апро знал, что к чему.

Матяш Коловотки, прибыв к новому месту жительства, был поражен красотой Кати. Ничего подобного он не ожидал! Ему показалось, что перед ним какое-то волшебное видение. Толкнув в бок мастера, он спросил глухим, хриплым голосом:

— Но не эта же?

— Конечно, она самая! Моя дочь Кати.

Тут Коловотки в пылу восторга соскочил с экипажа и бросился прямо к Катице, собираясь поцеловать ее.

— Ой, душечка моя, коханочка! — затараторил он по-словацки, а закончил по-венгерски: — Я твой жених, Коловотки, правая рука Маннль-Хейна.

К счастью, у Кати тоже была правая рука, и она так ударила ею по щеке «правой руки» Маннль-Хейна, что просто удивительно было, как эта маленькая ручка сумела отвесить такую звонкую пощечину.

— Он с ума сошел?! Папа, папа, помогите!

Коловотки, пыхтя и отдуваясь, пытался все же, несмотря на пощечину, обнять Катицу за талию и поцеловать; девушка визжала, царапалась, отталкивала его. Старого же Апро эта история одновременно и развеселила и раздосадовала.

— Эй, что ты там орешь, словно с тебя сдирают кожу! Ведь не съест же он тебя. А ты, Коловотки, не цапай девушку и не валяй дурака, иначе я рассержусь. Ты не со служанкой имеешь дело, слышишь? То, что получил, то твое. А теперь прекрати это, Коловотки, не тот ты выбрал способ, верь мне.

И, сказав это, он дружески положил свою большую ладонь на плечо Коловотки, чтобы утихомирить его.

Тот обернулся, а Катица, воспользовавшись моментом, ускользнула от него и выбежала из комнаты.

Коловотки, словно одурманенный, смотрел ей вслед. Как колыхалась ее божественная талия над бедрами! Одна из льняных ее кос распустилась в потасовке и, когда Кати убегала, с шелестом билась о нижнюю оборку ее перкалевой юбки — настолько длинные волосы были у девушки.

— Она моя, — запальчиво произнес парень. — Вы обещали мне свою дочь. Разве не так, а?

И он вперил дикий взгляд в лицо господину Апро.

— Что же, она и будет твоей, — заверил тот спокойно и серьезно, — но умерь свой пыл и не бросайся на нее, как голодный на кашу. Ведь женщины такой уж народ: они и в грош не ставят тех, кто слишком за ними волочится. А ты держись так, приятель, словно тебе до нее и дела нет.

Коловотки послушался совета, насколько это было в его силах, потому что трудно голодающему смотреть на красное яблочко, знать, что оно твое, жаждать отведать его, но так и не вкусить. Тот не человек, кто устоит. Но тот, кто не устоит, — пропал.

Некоторое время Коловотки даже не разговаривал с Кати, только ежечасно подолгу останавливал на ней влюбленный ласковый взгляд. Кати же оставалась ко всему бесчувственной, как алебастровая кукла.

Коловотки, оставаясь один, в ярости скрежетал зубами, божился, что больше не взглянет на нее, но не выдерживал, и стоило ей пройти мимо, как он старался украдкой от всех ущипнуть ее. Однако то, что он считал интимной сладостной тайной, строптивая девушка тотчас же предавала гласности.

— Да не приставайте же вы ко мне, Коловотки! Что вам надо? Оставьте меня в покое!

Это означало, что она не желает никакого сближения, никакой интимности. Это был отказ, не оставляющий ни малейшей надежды.

В таких случаях подмастерья и ученики, оторвавшись от работы, насмешливо гоготали, а бедняге Коловотки казалось, что он вот-вот провалится сквозь землю. Уязвленный, он целыми днями метался по лавке, рассеянно брался за инструмент, так что обувь, которую он шил, изобиловала так называемыми «слепыми стежками». Он то и дело отзывал старого Апро либо в конторку, либо во двор и возбужденно переговаривался с ним:

— Дольше я этого не вынесу. Дайте совет, папаша, что мне делать? (Он стал называть Апро «папашей», надеясь хоть так приблизиться к Кати.) Я умру от этого, папаша!

— Не бойся, Матяш, — успокаивал его почтеннейший Апро. — Сапожники еще никогда не умирали от любви. Такое бывает только с портными и кондитерами.

— Я не выдержу больше, честное слово, лучше я сбегу, оставлю вас. Но видеть каждый день ее и сознавать, что она меня не любит!.. Нет, лучше я уйду! Да благословит вас бог, папаша!

Он протянул старику руку, а глаза его наполнились слезами.

Его милость Апро перепугался. Новый компаньон много для него значил. С тех пор как он вступил в предприятие, дела мастерской значительно оживились. Апро попытался успокоить его:

— Ну-ну, никакой беды еще нет, Коловотки. Ведь знает тебя она совсем недавно. Ты же здесь всего каких-нибудь несколько месяцев. Что ж за диво, что она тебя еще не любит!

Коловотки вскипел:

— То есть как это «что за диво»? За кого вы меня принимаете, папаша? — И он выпятил грудь. — Разве Матяш Коловотки такой человек, которого и полюбить удивительно?! Я красив, обходителен, умен, чего же ей еще надо? Ведь она не принцесса! А если бы и принцесса? Нет, просто уму непостижимо, что она меня не любит!

Такое случается и с другими, — проговорил сапожник, смущенный и расстроенный.

— Со мною не должно случаться…

— Ну, ты, конечно, существо исключительное, — язвительно обрезал господин Апро, не выносивший спеси и зазнайства. — обратись-ка ты к логике, она друг добродетели, или бросим этот разговор.

— Вот именно, логика! — возразил Коловотки. — До сих пор кого я презирал, тот и меня презирал; значит, та, в кого я влюбился сейчас, тоже должна меня полюбить.

— Ну конечно! Скоро все так и будет! А сейчас довольствуйся тем, что Кати пока никого не любит.

— Вы это точно знаете? — поспешно спросил Коловотки. Сапожный мастер пожал плечами.

— Я, по крайней мере, ничего не замечал.

— И все же у нее есть здесь, наверное, обожатель, — мрачно прохрипел Коловотки; при этой страшной мысли у него даже выпала изо рта чешская фарфоровая трубка. — Я убью этого негодяя, убью! — И он угрожающе поднял над головой кулаки и потряс ими в воздухе.

— С невидимыми призраками воюют только мельники да поэты. Не маши без дела кулаками.

— Я еще доищусь, кто он такой. Я буду смотреть во все глаза, вынюхивать, как сыщик, и найду концы!

— Вот это умно с твоей стороны, если только существует кто-то. Но если его нет, тогда терпеливо жди — таков мой тебе совет. Время, Коловотки, главное, оно все улаживает.

— Ах, подите вы к черту в пекло со своим временем! — вспылил Коловотки и добавил с горечью: — Что вы меня отсылаете ко времени? Время — не отец Катицы, оно и не компаньон мой, даже и не сапожник; так чего же ради, хотел бы я знать, время должно помогать мне? Зато вы — отец девушки, вы — мой компаньон, вот вы и поговорите со своей дочерью. Я хочу жениться на ней, точка. Или же я уйду от вас на все четыре стороны, пойду куда глаза глядят.

Итак, Коловотки ничего иного не оставалось, как «наступать на пятки» почтеннейшему Апро, угрожая ему уходом; но девушка упорно противилась, так что Коловотки по-прежнему кормился скудным хлебом надежды.

— Ну, как дела, старина? — вновь и вновь спрашивал Коловотки чуть не каждый день.

— Положись на время, — твердил в ответ Апро.

И время, действительно, помогало, только в обратном смысле, а именно: Коловотки все более и более влюблялся в девушку. Это была уже не любовь, а какая-то лихорадка, смешанная с ревностью.

Его целиком захватило это чувство. У него стало больше глаз, чем у Аргуса; он подозревал каждого, кто хотя бы заговаривал с Катицей: нарядных господ, приходивших к Апро снимать мерку и старавшихся поболтать с девушкой, парней-подмастерьев, работавших в глубине мастерской, гимназистов, лизавших мед снаружи, через стекло витрины; он подозревал даже тетушку Мали, которая часто забирала Кати с собой, — Коловотки буквально пронзал ее взглядом: а вдруг тетушка Мали — это тоже какой-нибудь ухажер, переодетый в женское платье (кстати, последняя догадка отнюдь не была вздорной, так как под носом тетушки Мали действительно росли небольшие усики).

Он примечал все признаки и строил из них мостки либо в рай, либо в ад. То эти признаки говорили за то, что девушка ко всем безразлична, а иногда ему даже казалось, что ее взгляд ласково останавливался на нем (то есть на Коловотки); в другой раз он читал в этом взгляде ненависть. Вздорный математик — любовь: признаки, слагаемые ею, всякий раз дают разные результаты, в зависимости от настроения.

Как было спокойно у него на душе, когда Кати сидела за швейной машинкой, вшивая подкладку в туфли! Машинка стучала однотонно, без перебоев, как пульс здорового человека. Молодые господа приходили, уходили, а машинка все так же стрекотала.

В таких случаях Коловотки даже не оборачивался. Все было в порядке. И машинка говорила: «Ничего неприятного нет».

Девушка обычно была печальной, она уже не пела во время работы, как бывало, и не смеялась, услышав какую-нибудь шутку. С опущенными глазами она сидела за работой, бледная и увядшая, словно больная. Какое же у нее могло быть горе? Что могло скрываться за ее белым лобиком? По лицу Кати было видно, что сердце ее гложет какая-то несчастная любовь. Но машинка стрекотала в ровном темпе, кто бы ни зашел в лавку. Лицо может лгать, но машинка — нет.

Старый Апро заметил необычную вялость девушки; руки ее похудели, лицо вытянулось и стало белым как мел, только черные глаза горели, словно два светильника.

— Что с тобою, Катица? Не больна ли ты? — Нет, все хорошо.

— Уж больно плохо ты выглядишь, сердечко мое.

— Голова болит.

А девушка все худела, слабела, губы у нее стали бесцветными, взгляд отсутствующий.

— Ой, дочка моя, я вижу тебя насквозь, лучше, чем через очки. У тебя все же какой-то недуг. Не позвать ли доктора Прибили?

Кати испуганно содрогалась, словно охваченная волной холодного ветра.

— Нет-нет, папа, ради бога, не надо! Уверяю тебя, я совершенно здорова и хорошо себя чувствую.

А стала она настоящей тенью, хотя казалась еще красивее; какое-то подобие ореола, окружающего головы святых, снизошло на нее: ведь человек хотя и не видит этого ореола, но воображает его.

Беспокойные чувства овладевали по временам стариком, всем и каждому он жаловался на состояние своей дочери. Как и принято, его утешали всячески.

— Мало она бывает на свежем воздухе, — замечал один. — Лейку бы ей в руки да лопатку — пусть поработает в саду.

— Для девичьего лица краску нужно искать не в аптеке, а в свадебном венце, — говорил другой.

Коловотки считал все это неплохим признаком.

Кати сохнет по кому-то, вот она и бледная. Но кто бы ни входил в лавку, швейная машина стрекотала все так же равномерно. Следовательно, это «кто-то» мог быть только в лавке. Значит, Кати сохнет по нем. Но почему же она не скажет? Почему не сдается? Почему пытается подавить свою склонность? Какое глупое кокетство!

Но однажды утром Коловотки, сидевший спиной к Кати и забивавший гвозди в подошву ботинка, вздрогнул: швейная машинка вдруг стала захлебываться, привычный ритм нарушился, сбился, что было так же неприятно, как если бы часы стали тикать неравномерно. Даже спящий человек просыпается, если нарушается ход часов.

Коловотки, заглянув в переднюю часть лавки, увидел высокого стройного господина с нафабренными черными бакенбардами, только что вошедшего в мастерскую. Почтеннейший Апро подобострастно снял отделанную золотым шнуром шапку и изогнулся перед ним в низком поклоне. Наверное, этот человек был важным господином. Кати нервно комкала шитье. Машина остановилась, а лицо девушки вспыхнуло, как пламя факела.


Глаза Коловотки метали зеленые молнии, сердце учащенно билось.

«Это — он!» — шептало ему все его существо, а молотки подмастерьев подтверждали: «Да, он», «Да, он».

— Сервус, Апро! — надменно, высокомерно проговорил незнакомец, коснувшись плеча мастера своими желтыми перчатками, которые он держал в руке. Это должно было означать приветствие.

— Покорный слуга вашей милости. Чем обязаны столь высокой чести?

Он поспешил вытереть суконным фартуком стул — не дай бог, запылится одежда гостя.

— Сидеть я не буду, не беспокойтесь.

— Я думал, может быть, мерочку снимем?

— Пропади сейчас пропадом все мерки! Я пришел не к вам, а к барышне.

— Ах, вот как? — произнес сапожник, радостно осклабившись. — Кати, встань! Поди сюда, доченька. Его милость к тебе пришли.

Неизвестный господин подошел к Кати, распространяя вокруг себя запах тонких духов, исходивший от его платья и носового платка. Коловотки окинул его с головы до ног внимательным взглядом. Это был уже немолодой человек: его бороду и бакенбарды чуть тронул иней седины, однако черты лица были красивыми и сохраняли свежесть. На нем было дорогое господское платье: блестящий цилиндр, серый в полоску сюртук и элегантного покроя брюки, по которым он похлопывал тросточкой с серебряным набалдашником. На руке, под манжеткой, сверкал золотой браслет.

Кати машинально встала; она была теперь бледна как смерть и стояла потупив взгляд. Губы ее заметно дрожали.

— Я принес вам маленькую весточку, — проговорил вошедший легко и беззаботно. — Ваша тетушка с рассвета собирает виноград в моем винограднике. Она просила, чтобы сегодня пополудни я и вас привез к ней. Так что если ваш отец разрешит и вы сами не против прокатиться, то после обеда я заеду за вами.

Кати бросила вопрошающий взгляд на отца; щеки ее вдруг заалели, как красное сукно. Коловотки синел и зеленел в глубине мастерской, но сапожный мастер поспешил дать согласие:

— О, ну конечно! Пусть прогуляется немножко на свежем воздухе, и так уж она, бедняжка, истаяла, как свеча.

Посетитель и это обратил в шутку:

— Ну, так как же, поедете, свечка?

Кати ответила сдавленным голосом, отвернув в сторону лицо:

— Да, если этого желает… желает тетушка Мали.

— А у нас в этом году вовсе не будет винограда, — жаловался почтеннейший Апро. — Побил град, ни единой грозди не уцелело. Никогда еще я не видел такого опустошения, ваша милость, как в это лето, после града, когда я поехал посмотреть виноградник. И как подумал я, что в этом году у меня не будет вина, что весь урожай погиб, слезы так и полились у меня из глаз. Я добрый христианин и все же не смог удержаться, чтобы не посетовать: «О создатель, что же ты тут наделал?! Шалун-мальчишка может так набезобразничать, но не бог…»

— Папа, папа, не богохульствуйте, а то господь накажет вас; меня мороз по коже пробирает, когда я слышу это.

— Ничего, дочка, будь спокойна, — проговорил старик не без достоинства в голосе, — со мной не случится никакой беды. С богом я всегда полажу!

— Как же это? — полюбопытствовал гость.

— А так! Сапоги ему сошью.

— Богу?

— Разумеется. Иначе говоря, позову с улицы нищего, и мы снимем мерку с его ноги, не правда ли, Лёринц?

Старый подмастерье Лёринц кивнул косматой большой головой.

— Сколько раз уж так делали!

Посетитель покачал головой, как бы желая сказать: «Вы и впрямь порядочный плут, мастер Апро». Затем повернулся к Катице:

— До свиданья, малютка. Будьте готовы часам к пяти вечера.

— Но вы обязательно заедете за мной? — спросила девушка, набравшись храбрости.

__ Могу хоть залог оставить, — ответил с улыбкой неизвестный господин и, галантным жестом вынув из петлицы сюртука красную гвоздику, протянул ее Катице.

Все это было так изящно и красиво, что совершенно очаровало подмастерьев, глазевших на эту сцену; «Да-а! Вот это настоящий барин! Этот понимает обращение!»

Коловотки, очевидно, был такого же мнения, потому что, как только дверь за посетителем закрылась, он отозвал в сторону старика.

— Кто этот прилизанный пройдоха? — мрачно спросил он.

— Это истый барин, председатель местного банка, некий Ференц Колоши, первый кавалер во всем городе.

— Я убью его, — таинственно прошептал Коловотки на ухо старину.

Наш господин Апро испуганно вскинул голову и посмотрел в глаза своему компаньону: не сошел ли он с ума?

— Да? А за что бы это тебе убивать его?

— Не нравится мне его физиономия, вот за что.

— А между прочим, его вполне можно назвать красивым мужчиной.

— Но он носит браслет.

— А тебе что до этого? Он и ботинки носит и вместе со своими слугами снашивает в год, по крайней мере, двадцать пар обуви. Жаль было бы убивать такого клиента.

— В него влюблена Кати, — прошептал Коловотки могильным голосом. — И он в Катицу.

— Это он-то? В Кати? А Кати — в него? Да откуда ты это взял, несчастный?

— А иначе какое бы ему дело до девушки?

Сапожный мастер рассмеялся весело и заливисто, так что даже слезы навернулись на его маленькие блестящие глазки.

— Ах ты, сумасшедший поляк, ах ты, глупый поляк! Да ведь он хозяин тетушки Мали, а тетушка Мали — родная тетка девчурки и моя свояченица. Пусть меня назовут филином, если в один прекрасный день я не унаследую от нее кругленькую сумму.

— Вот как? — протянул Коловотки и несколько успокоился. Он притих, но только внешне. «Зеленоглазому чудовищу» трудно приказывать. Зеленые глаза никогда не дремлют. Создатель не предусмотрел для них ресниц. Даже дурачок мог бы заметить, что Коловотки человек нервный, что он влюблен и к тому же ревнивец. Подмастерья сообщили старому Апро, что «мастер-поляк» купил револьвер в лавке Пергера и постоянно носит его при себе; кое-кто уже предсказывал: «Вот посмотрите, ваша милость, быть тут беде». Даже верный старый Лёринц считал, что Коловотки в дурную минуту либо себя застрелить способен, либо Катицу.

Тут уж почтеннейший Апро перепугался не на шутку и решил положить этому конец. Он прикажет дочери выйти замуж за Коловотки, а если она откажется, немедленно отошлет ее к своей младшей сестре, что жила в Хайду Собосло и содержала там питейное заведение. Пусть выбирает либо то, либо другое — и так тому и быть, даже если бы тысяча чертей стала ему на пути!

К счастью, таковых не оказалось. Даже то единственное существо, которое могло бы встать поперек дороги, прибежало в тот же день под вечер к нему на доверительную беседу и стало уговаривать его выдать девушку замуж.

— Но ведь вы до сих пор противились этому, свояченица! Тетушка Мали благоговейно воздела глаза к небу:

— Противилась? Да, противилась, желая добра. О Мария, пресвятая богородица, лишь ты знаешь, сколько раз я обращалась к тебе, радея о судьбе девочки. Но мои воздушные замки оказались построенными на песке. Душечка моя расхворалась, вянет день ото дня, как роза без воды. А ты, своячок, и сам знаешь: когда товар портится, его поскорее надо сбыть. Это — первейшее правило. Его придерживался и покойный Богдан Якубович, в доме которого мы жили, помнишь, на Журавлиной улице, тот, что торговал мехами… Катицу надо выдать замуж, и притом поскорее. Время терять нечего. Ведь и розу, если она начинает вянуть, нужно поставить в стакан с водой, и тоже не медля. Очень часто она от этого оживает. Удивительное это растение, совсем как женщина…

Почтеннейший Апро от удовольствия потирал руки.

— Ну-ка, послушаем, свояченица, кого вы приглядели для Катицы?

— О дева Мария, пресвятая богородица, кого? Гм. А вообще-то быть особенно разборчивыми я не советую. В плохом мире мы живем: девушка стоит дешево, а содержание семьи обходится дорого. Нынешним девицам не приходится очень-то ломаться. Кто попросит руки, тот пусть и берет… Я думаю, и Коловотки был бы не плох. Он ее любит и будет уважать, а это в семейной жизни главное.

Наш господин Апро на радостях готов был обнять тетушку Мали.

— Так ведь это как раз и мой план. Ай-ай-ай, свояченица, черт возьми, да ведь у тебя золотая голова! Конечно, Коловотки! Правильно ты сказала, что он ее любит. Да как еще! А потом сам он что за человек! Такой работник, куда бы ни попал, всюду будет первым. А что за работа — наша работа! — Почтеннейший Апро воодушевился, глаза его засверкали, а на висках у волос выступил пот. — Я читал в газетах, что один знаменитый писатель, богатый русский граф, в свободное время шьет сапоги. Просто из любви к искусству! Потому что это огромное наслаждение, можешь поверить! Только люди этого еще не уразумели. Ну, да всему свое время. Не пройдет и двадцати лет, и посмотришь — встретятся, скажем, два государя и после чашечки черного кофе, вместо того чтобы сесть играть в дурачка, они засядут за шитье сапог для своих министров…

В результате этого доверительного совещания добрейший Апро еще вечером того же дня, зайдя перед ужином к аптекарю и выпив у него две стопочки коньяку для храбрости, сразу же после трапезы подозвал к себе Катицу и снова заговорил о предложении Коловотки. Он обстоятельно и мудро изложил все преимущества его принятия и опасности, связанные с его отклонением, не умолчав даже о покупке женихом револьвера.

— Не нужен он мне, папочка, ни душе моей, ни плоти.

На лице ее отразилась неприязнь, а в живых красивых глазах загорелся огонек упрямой решимости.

— Ну что же, ладно, — проговорил отец печальным, но вместе с тем твердым голосом. — Душу твою я не погублю, сердце твое не скую цепями, но то, чему надлежит быть, неизбежно. Завтра ты покинешь мой дом.

— Куда же я денусь? — удрученно пролепетала девушка, опустив голову.

— Поедешь к своей тетке в Собосло; Лёринц проводит тебя с утренним поездом.

— И сколько мне там оставаться? — глухо спросила Кати; слезы навернулись у нее на глаза.

— До тех пор, пока не выйдешь замуж и муж не увезет тебя оттуда. Жди до тех пор, пока Коловотки женится. Иного пути сюда тебе нет. Я буду платить за тебя.

Девушка упрямо помотала головкой, кроткой своей головкой, и сильно топнула ножкой, своей малюсенькой ножкой.

— Нет! Нет! Не оставлю я своего родного города. Не сделаю я этого, не могу сделать.

Лицо Апро мгновенно помрачнело, кровь прилила к голове, глаза расширились, он стал страшен, как готовящийся к прыжку дикий зверь; но вот он с силой хлопнул ладонью по столу, так что посуда посыпалась на пол, и рявкнул:

— Цыц, ты, бледный лягушонок! Я тебя в порошок сотру.

Катица задрожала под уничтожающим взглядом отца, ноги у нее ослабли, и она невольно упала перед ним на колени.

— Отец, папочка, не поступайте так со мною!

— Либо то, либо другое! — загремел неумолимый голос. Девушка растерянно провела узкой ладонью по лбу; теперь она как бы рассуждала вслух:

— Оставить этот город, мой родной город, сейчас?..

— Да что тебя так пленяет в нем? Может быть, петух на колокольне? По мне, пожалуйста, оставайся здесь, но только как невеста Коловотки.

— Разрешите мне, — взмолилась Кати, — хотя бы немножечко подумать…

— Можешь думать до утра.

Она умоляюще заломила руки, словно заклиная его.

— И еще хотя бы одни сутки — ведь столько-то даже дают убийце в камере смертников!

Старик смягчился и отвернул лицо в сторону.

— Ладно, можешь думать до послезавтра, до утра. Но не появляйся завтра в лавке и не выходи на улицу, потому что, пойми, я боюсь, как бы не случилось какого-нибудь несчастья. Этот бедняга — ты знаешь, о ком я говорю, — замыслил что-то недоброе, и у меня такие дурные предчувствия, что просто и не высказать.

Если довериться памяти местных старожилов, от которых я слышал эту историю, то разговор этот происходил во вторник, а по средам в городе были еженедельные ярмарки. Утром Кати встала с заплаканными глазами и не пошла, как обычно, в лавку; не съела она, по словам служанки Жужи, и своего завтрака, а села к столу и стала писать письмо. Жужа в это время стряпала обед, поэтому ей было не до того, чтобы наблюдать за хозяйской дочерью, хотя вообще она отличалась и зоркостью и смекалкой. Разве знала она, что даже маленькие подробности через несколько дней окажутся важными?

Факт, однако, остается фактом, что девушка (то есть Кати) в городе не была, так как ее выходная мантилья вечером все еще лежала на обитом репсом диване — там, куда ее положила Жужа накануне вечером. Правда, еще утром Жужа слышала, как скрипнула наружная дверь, причем Самош не лаял, так что, скорее всего, что выходила Катица. Возможно, это было связано с письмом, — она хотела поймать кого-нибудь на улице, кто за небольшое вознаграждение отнес бы письмо на почту или тому, кому оно предназначалось. (Если бы мы только знали кому!) вскоре после того, как на колокольне прозвонили полдень, Жужа бегала в лавочку Яноша Тоота купить на один грош корицы для молочной рисовой каши, и тогда-то она увидела Катицу, высунувшуюся из окна, словно она наблюдала за улицей кого-то поджидая.

Немного погодя, когда Жужа катала в кухне тесто для крендельков, она вновь услышала скрип наружной двери, и на этот раз Самош уже залаял: пришел кто-то чужой. Кто это был, что ему нужно было и что там было вообще, принес ли он ответ или еще что, Жужа не знает, так как ничего не видела и не слышала. «Лопни мои глаза, — уверяла Жужа, — если я знаю хоть на крупицу больше того, что рассказала».

События второй половины дня не отличались ничем примечательным, да и, кроме того, всем были известны. Весь вечер Кати проплакала в своей комнате, а когда господин Апро в сопровождении Лёринца пришел домой, она сказала отцу:

— Я бы очень хотела, папочка, прежде чем сказать утром о своем решении, встретиться с тетушкой Мали.

Старик обрадовался этому, зная, что посоветует ей тетушка Мали.

— Это ты, милая, хорошо надумала. Тетушка Мали — умная женщина. Ты смело можешь последовать ее совету.

После ужина почтеннейший Апро даже напомнил ей:

— Ну, а сейчас накинь на плечи шаль да сбегай к тетушке Мали.

Кати тут же собралась, но на пороге обернулась. Невыразимая печаль лежала у нее на лице.

— Доброй ночи, папочка, если вы ляжете до моего возвращения.

— Не сиди там допоздна. Я пришлю за тобой Лёринца.

— Ах, зачем же? — проговорила Катица дрожащим голосом. — Меня оттуда проводит кто-нибудь.

У выхода Самош разыграл целую комедию: он лизал руку Катице, прыгал на нее, словно хотел удержать, а когда девушка вышла на улицу, горестно завыл. Ночная сова, хлопнув крыльями, залетела в окно. С улицы донесся перестук маленьких туфелек Катицы. Но старик ничего не слышал, увлеченный посасыванием трубки.

На стуле дремала кошка. Лёринц молол в ступе мак для завтрашней лапши, но и он часто прерывал свое занятие. Хозяин, уткнув голову в руки, следовал примеру кошки, и только часовая стрелка неустанно и безостановочно, размеренным ходом совершала свой путь.

В кухне Жужа мыла посуду, монотонно напевая какую-то глупую песенку:


Гнездо птичье на топольке,

Мой Пали часто во хмельке:

В понедельник и во вторник,

Пьян и в среду и в четверг,

В пятницу пьян, как сапожник,

И в субботу он в корчме.

В воскресенье целый день

Снова Пали пить не лень…


Под убаюкивающий мотив песни почтеннейший Апро заснул, правда не очень глубоко (для этого нужен хотя бы церковный псалом). Лёринцу, по крайней мере, казалось, что сон мастера неглубок, потому что перед хозяином стоял кувшинчик с вином, и Лёринца все больше и больше занимала мысль, как бы незаметно подкрасться к столу и глотнуть винца; но всякий раз, как только он приближался к столу, старик приоткрывал глаза. Лёринц недоумевал: отчего это? Вероятно, дело все было в том, что он переставал молоть мак и наступившая тишина будила его милость, господина Апро. Изучив этот вопрос, Лёринц решил, что первым делом нужно приучить спящего хозяина к тишине. Он прекратил на определенное время молоть мак и наблюдал за господином Апро, выжидая момента, когда веки его снова сомкнутся и он начнет всхрапывать.

Ну, вот сейчас! Лёринц поднялся и на цыпочках стал приближаться к столу с заветным кувшином; он уже протянул к нему руку, как вдруг старик неожиданно раскрыл глаза, встрепенулся на стуле и громко зевнул.

— Эх, сон плохой приснился, — проворчал он. — Кати уже легла?

— Да она еще и домой не вернулась.

Старик взглянул на часы: уже половина одиннадцатого. Испуганный, он вскочил с кресла, глаза у него широко раскрылись — всякий сон слетел с них.

— И чего она так долго болтает? А ну-ка, дружище Лёринц, сбегай туда побыстрее, не нравится мне что-то эта история. — И Апро озабоченно покрутил головой.

Лёринц поспешно убежал, а через четверть часа вернулся, запыхавшийся и бледный от волнения.

Беда, сударь, барышни там сегодня вовсе и не было.

— Проклятье! — заорал старик. — Вот что мы наделали! Ты с кем разговаривал?

— С самою госпожой Апро, с вашей свояченицей.

— Ну, Лёринц, веселенькое вышло дельце! — с искаженным лицом проговорил Апро и ухватился за стол, чтобы не упасть.

Этот удар сломил его. Сильные люди как раз и склонны к крайностям. Он заплакал. Он, Иштван Апро, — заплакал навзрыд, как старуха!

— О дорогое мое дитятко, что ты наделала?! — припав к столу, запричитал он. — Чем ты задумала наказать отца?!

Потом он обратился к своему старому верному подмастерью и, ломая руки, стал заклинать его землей и небом сделать что-нибудь, разыскать Катицу и вернуть ему дочь хотя бы из-под земли.

Старый Лёринц лишь смотрел на него во все глаза, дивясь тому, что сталось с его кремнем-хозяином, который до сего времени умел только приказывать.

— Как ты думаешь, мой дорогой, славный Лёринц, что нам делать, что делать? — беспомощно бормотал сокрушенный старик и жадно ловил ответные слова Лёринца, словно то были откровения мудреца. (Он, один из умнейших отцов города, жаждал услышать мнение простодушного Лёринца!)

— Мне кажется, нужно бы поднять тревогу, — с трудом вымолвил Лёринц, сам разразившись слезами.

Именно этим он и придал силу своему хозяину. Пока Апро плакал сам, он был как ребенок и считал настоящим мужчиной того, кто крепился, но стоило пролиться и роднику Лёринца, как почтеннейший Апро вскочил, будто вдруг спали путы, связавшие его разум и силу, вытер глаза и повелительным тоном бросил Лёринцу:

— Ты глупец! Бери шляпу и пойдем. Лёринц безмолвно последовал за ним.

Старик снял со стены ружье (Лёринц в ужасе содрогнулся: «Что-то теперь будет?»), и они отправились.

Выйдя на улицу, старый Апро поднял ружье и прицелился в небо.

«Ну, это снова обойдется в пару сапог», — подумал Лёринц.

Апро спустил курок, прогремел выстрел. Старик несколько мгновений спокойно прислушивался, словно ожидая, не упадет ли то, что он подстрелил; как раз в эту минуту по небу пролетела падающая звезда. («Батюшки, попал ведь!» — ужаснулся Лёринц.) Затем господин Апро разрядил и второе дуло, после чего по всей улице стали одно за другим распахиваться окна.

Только этого и хотел сапожных дел мастер.

Разбуженные ото сна соседи, женщины в ночных чепцах, напуганные звуками выстрелов, выглядывали на улицу: «Что случилось? Где стреляли? Кто стрелял? Почему стрелял?» — Все это было очень интересно.

— Люди добрые! — воскликнул сапожник громовым голосом, так что его было слышно от дома Ковачей до Бетленских ворот. — Дочь моя, Каталина Апро, ушла сегодня в восемь часов вечера из дома к своей тетке и до сих пор не вернулась. Есть основания полагать, что с ней случилось какое-нибудь несчастье. Видел ли кто-либо из вас ее сегодня, в это время или позже, кто смог бы помочь мне в розысках?

Сразу же объявились три человека. Один из них видел Катицу на улице Чапо приблизительно четверть девятого, другой повстречался с нею недалеко от порохового погреба — она поспешно шла, да, очень поспешно, прикрыв лицо шалью. Напрасная уловка: по изящной походке, по манере держаться ее можно узнать среди тысяч и тысяч. Третий — стряпчий Михай Фанда Шанта — сообщил, что сегодня он наблюдал за варкой варенья на своей вилле на берегу Мароша; возвращаясь поздно вечером домой и проходя мимо Рекеттеша, он видел, как красивая стройная девушка тенью прошмыгнула к реке. Он еще крикнул ей вдогонку, но она не ответила и бросилась бежать.

— Ясно, она бросилась в Марош… — глухо проговорил Апро. — Добрые люди, христиане, молю вас, возьмите багры и пойдемте со мной.

Вокруг Апро вскоре выросла большая толпа, тут же появились и багры, и веревки, и фонари. Его милость Гергей Надь поспешно запряг лошадей в телегу и погрузил на нее две свои лодки, после чего весь печальный кортеж тронулся в путь по улице Чапо в направлении к Рекеттешу. Ночь была тихой и спокойной. Звезды весело мерцали на темном покрове неба и смотрели на свое отражение в безмятежных марошских водах.

* * *

Все спешили. Расстроенный отец шел впереди всех, он почти бежал, позабыв даже о своей астме. Остальные, к которым присоединилась и служанка Жужа, еле поспевали за ним. Жуже не нравилась такая спешка: у нее так и чесался язык поговорить о событиях первой половины дня, но беседовать на бегу было невозможно. Она уже, наверное, раза два принималась рассказывать историю с письмом, но никто не слушал ее, хотя, как знать, не здесь ли ключ ко всему случившемуся?

Так они шли-шли, а когда поравнялись с амбаром Гергея для просушки кукурузы, навстречу им попалась старуха, шедшая со стороны реки.

— Плохая примета, — проговорил Янош Капор, здоровяк-сапожник. — Первой нам повстречалась старуха.

Луна ярко светила, озаряя людей с пучками соломы в руках.[82]

Казалось, дело происходило днем, и можно было хорошо разглядеть старуху: она была безобразна и морщиниста, как ведьма.

Старуха не обратила никакого внимания на множество людей, — более того, она постаралась избежать встречи, поспешно двигаясь к окраине города напрямик, через капустное поле Керешкени.

Никто, собственно говоря, не заинтересовался ею, только Жужа вдруг громко воскликнула:

— Пусть меня назовут драной кошкой, если на этой старой карге не шаль нашей Катицы!

Восклицание служанки дошло до слуха шорника Йожефа Боди, который сразу смекнул, что это вполне может быть, и крикнул вдогонку старухе:

— Эй, мамаша, мамаша! Остановитесь на одно слово! Старуха обернулась и прокричала в ответ:

— Я спешу, мне некогда!

И, как заяц, побежала дальше.

— Остановитесь, ведь я все равно догоню вас!

— Отстаньте, тут человека спасать надо! — отозвалась женщина, продолжая свой путь.

— Мы тоже спешим спасать человека! — загремел Боди. — И если вы сию секунду не остановитесь, я вас застрелю.

Ружье, правда, было у господина Апро, но что за беда! Боди счел, что это все равно.

Тут уж старуха остановилась, и, несмотря на большое расстояние, между ними завязались переговоры.

— Где вы, мамаша, взяли эту теплую шаль?

— Полюбовник подарил.

— Любовник у такой старой женщины!

— Мой полюбовник еще старше, ему, верно, уж не одна тысчонка лет!

— Кто же это такой?

— Марош. Он дает мне питье и пищу, а иногда приносит даже и одежду.

— Это как же так, мамаша?

— А так, что я законная жена рыбака Морги.

— И куда же вы, мамаша, путь держите?

— Спешу в город за врачом: муж мой выловил из Мароша красивую молодую девицу; она еще жива.

— Аллилуя! Это наша барышня! — заорал во всю глотку Лёринц. — Господин мастер, господин мастер! — Он сложил ладони воронкой вокруг рта и громко, как в трубу, прокричал: — Нашлась Кати! Жива еще Кати!

Почтеннейший Апро был уже далеко, но те, что двигались позади него, поняли и передали дальше. Старый Самош, верный пес семьи Апро, казалось, тоже сообразил, о чем шла речь, и побежал во всю прыть, как, бывало, бегал в молодости, и, будто загоняя далеко ушедшее стадо овец, забежав вперед, вернул всех обратно; попутно он поднял из лежанок двух зайцев, но даже не обратил на них внимания — пусть себе бегут по жнивью, не до них сейчас!

Люди стали возвращаться: «Эгей! Эге-гей! Есть вести о девушке! Рассказала старуха, с которой мы только что повстречались».

Все собрались вокруг Лёринца. Последним подошел Апро, но зато в самое удачное время, потому что как раз к этому моменту удалось залучить и старуху.

Та рассказала, что ее муж рыбачил с лодки на Мароше, неподалеку от мельницы Богьяш, когда девушка бросилась в воду, оставив свою шаль (ту самую, что сейчас на ней) на берегу. Старик, смотревший в другую сторону, услышал сначала какой-то всплеск, но, заметив в прибрежном ивняке шаль, сразу понял, в чем дело, и выловил девушку, в которой еще теплилась жизнь; он отвез ее в своей лодке на мельницу Богьяш, где мельничиха уложила бедняжку в теплую постель так, чтобы голова ее была ниже ног, и стала растирать спиртом около сердца, отчего девушка немножко пришла в себя.

— Gloria in exceisis![83] — благоговейно пробормотал почтеннейший Апро, воздев глаза к небу и облегченно вдохнув полной грудью свежий воздух, напоенный ароматом травы и листвы.

— Ангелы небесные знают, верно, про сапоги, которые мы сшили бесплатно, — заметил старый Лёринц, тоже расчувствовавшись.

— Очень им нужны ваши сапоги, — пренебрежительно отозвался Боди. — Ведь ангелы, Лёринц, ходят босиком!

— Но со спиртом случилась беда, — продолжала старуха, которую все слушали с таким вниманием, с каким в наше время не слушают и проповеди епископа, — потому как другой рыбак, приятель моего мужа, — молния ему в глотку, — только мы отвернулись, выхлебал все до последней капли, и вот сейчас меня послали за спиртом к еврею-лавочнику, наказав привести также доктора, так как девушка, видать по всему, из благородных.

Тут все засуетились, посыпались распоряжения:

— Быстро телегу сюда! Сбросьте с нее лодки да скачите что есть духу за доктором Прибилем! Скажите ему, что речь идет о моей родной дочери. Только скорее, скорее! Загоните лошадь, я заплачу, — это говорю я, Иштван Апро. Ты же, Жужика, беги прямехонько домой и последи за квартирой, чтобы не украли чего. До гробовой доски буду тебе благодарен — ведь это ты опознала шаль Катицы. Может, мы и успеем еще кое-что сделать. Умница ты… ох и умница, прямо как прошлогодний баран. — И он весело ущипнул ее за правое плечо, а Лёринц даже присвистнул от радости, что к его хозяину снова вернулась веселость. — А ты, Лёринц, садись на телегу, рядом со старушкой. Сделай все как следует!

Люди с баграми уже стали не нужны, и большая часть их, сопровождаемая изъявлениями глубокой благодарности, потянулась домой спать; лишь несколько любопытных направилось вместе с сапожником на мельницу Богьяш.

Кати была жива, но металась в бреду и даже не узнала отца. Впрочем, все равно. И это уже дар божий. Он и этого не заслуживает. Перед рассветом приехал доктор Прибиль и нашел состояние Катицы удовлетворительным. Он заверил Апро, что она поправится, хотя не исключено и небольшое воспаление легких или другое какое заболевание.

— Будем надеяться, что господь еще раз поможет, — вздохнул сапожных дел мастер.

Весь день он оставался на мельнице у постели дочери. Ухаживал за ней, сидел у ее изголовья, смотрел на прекрасное бледное личико, прислушивался к ее дыханию и непрестанно молился:

— О господи боже мой, как я грешен! Я ввергнул дочь в эту беду. Меа culpa, domine.[84] Я хотел совершить насилие над теми склонностями, которые ты взрастил в девичьем сердце. Господи, прости мне это, червяку безмозглому. Никогда больше не сделаю я ничего подобного. Пусть она не будет женой Коловотки. Не беда! Только не отбирай ее у меня… Пусть она достанется тому, кому тебе будет угодно отдать ее. Пусть только она живет здесь, с нами. Аминь.

Девушке на глазах становилось лучше, хотя у нее был еще сильный жар. Под вечер ее снова осмотрел доктор и разрешил отвезти домой, только в мягком экипаже, в подушках.

Итак, следующую ночь Кати уже провела дома и спокойно проспала несколько часов. Доктор Прибиль, выслушавший в пятницу утром ее легкие, заявил, что опасность миновала, девушка наверняка встанет на ноги.

Почтеннейший Апро был счастлив, из него можно было хоть веревки вить; он готов был всему миру кричать о своей радости и днем даже зашел в лавку, поручив попечение о Катице тетушке Мали.

— Кати вне опасности, — в который раз с сияющей физиономией говорил он всем встречным и поперечным и радостно подергивал свои редкие усы. — И цвет лица у нее лучше, и глаза живее, хотя пока еще она полностью не пришла в себя.

Кто-то сообщил ему (ведь у каждого найдется хороший друг), что случай с Катицей любопытно описан в местной газете.

Придя в мастерскую, Апро тотчас послал ученика за газетой в табачную лавку.

В ожидании газеты он укоризненно сказал бледному, насмерть перепуганному Коловотки:

— Видишь? Из-за тебя произошел этот кошмарный случай.

— Непостижимо! — отозвался тот, ломая руки. — Где были ее глаза, что она не полюбила меня? Она будет жить? — робко спросил он затем.

— Жить будет, а женой твоей — не будет. Это я тебе aperte[85] говорю. На свете достаточно девушек.

Коловотки горько усмехнулся и спесиво отпарировал:

— Но Коловотки только один, и он будет для вас потерян.

— Не угрожай, Матяш, не огорчай меня и не порти мне сегодняшнего дня: Дороги мне твои красивые туфли, но дочь моя мне дороже. Если ты хочешь выйти из предприятия, выходи, бог с тобою. Я выплачу тебе неустойку.

В этот момент принесли газету. Почтеннейший Апро быстро надел очки, хотя и не с таким нетерпением, какое свойственно профессиональному читателю газет. Медленно и весьма флегматично развернул он газету, но не стал, пробегая глазами чащобы черных типографских букв, нетерпеливо отыскивать наиболее для себя интересное, а начал читать подряд, без всякой предвзятости, переваривая в мозгу каждое сообщение по отдельности, уподобляясь человеку, смакующему закуску, — дескать, ничего, придет черед и для основного блюда!

Первым ему попалось на глаза сообщение о болезни вице-губернатора: было написано, что его превосходительство, хотя и чувствует себя уже лучше, но еще прикован к постели.

— Какая глупость! — взорвался почтеннейший Апро, бывший ярым противником газет, хотя всегда припрятывал их. — Что, его превосходительство цепями, что ли, прикован к кровати?

Высказавшись таким образом, он обратил внимание на другое сообщение, в шаблонной репортерской манере преподносившее также сущую чепуху: здесь говорилось о том, что гусарский капрал Йожеф Сойка вчера в помещении казармы застрелился из служебного пистолета.

— Ну конечно! — язвительно бормотал Апро. — А мы, глупая публика, подумали бы, если бы сей щелкопер нас не надоумил, что капрал побежал за револьвером в лавку Пергера.

Ниже в разрядку было напечатано: «Некая красивая девушка пыталась покончить жизнь самоубийством». («Гм, гм… значит, вот оно. Посмотрим!») В заметке излагались все события, начиная с того, что некую прекрасную девицу ее безжалостный отец хотел выдать замуж за чеха-сапожника. («Ну и ложь! — воскликнул почтеннейший Апро, полемизируя с газетой, которую он держал в руках. — Ложь, потому что поляк он».) Но сердце девушки влекло ее к другому, и она предпочла смерть замужеству с этим чехом.

Когда взбешенный отец, вообще говоря известный своею грубостью сапожник («Ну, погоди, висельник!»), — который, кстати сказать, является одним из отцов города, разумеется, незаслуженно («Лёринц, разыщи-ка мою палку!»), — среди ночи выгнал родную дочь за непослушание из дома, бедная девушка бросилась прямо в Марош. Дальше пространно и со всеми подробностями описывалось, как девушку выловили из воды. Высказывалось предположение, что рыбак Андраш Морга будет награжден за заслугу серебряным крестом с короной. В заключение под заголовком «В последний час» было помещено дополнительное сообщение: «Из надежных источников стало известно, — гласило оно, — что барышня К. А. уже в течение длительного времени состояла в тайной любовной связи с одним из выдающихся деятелей общественной жизни нашего города, которого мы, принимая во внимание щепетильный характер этого дела, не хотим называть, ибо это несовместимо с присущим нашей газете тактом, но который, однако, является первым человеком в солидном финансовом учреждении города».

Ну, тут уже и дурак догадался бы, что речь идет о Ференце Колоши.

Иштван Апро вскрикнул, как если бы к нему прикоснулись раскаленным железом.

— Горе мне! — воскликнул он и схватился за голову.

На его крик прибежал Лёринц и, увидев, что хозяин без чувств, тотчас же принес воды и побрызгал на лицо старику.

— У меня закружилась голова, — проговорил Апро, придя в себя, — проводи меня домой, Лёринц.

Лёринц взял его под руку и так поддерживал до самой квартиры, хотя в том и не было особой необходимости: на свежем воздухе хозяину стало легче и он шел даже быстрее обычного.

За всю дорогу Апро не произнес ни слова; он шел молча, погруженный в свои думы, как сомнамбула.

— Здесь еще свояченица? — спросил он в дверях у Жужи.

— Ушла домой.

— Ее счастье. А как больная?

— У ее постели сидит монашка. Она спит.

— У, глупая гусыня! — раздраженно бросил Апро, — Выражайся яснее. Кто спит: монашка?

— Нет, больная.

— Ладно. А теперь ступай за мной в гостиную. Ты мне понадобишься.

Жужа слегка оторопела, — такой зловещий взгляд был у хозяина, — однако последовала за ним.

Вчера ты упомянула, — начал почтеннейший Апро, — что в среду утром Кати писала кому-то письмо; ты говорила, что она и ответ получила; тогда-то я слушал тебя в пол-уха, а теперь хочу знать, от кого было письмо.

— Я не знаю.

— А знаешь ли ты, где она хранит свои сокровенные вещицы?

— Какие вещицы?

— Ну, какие есть у всех девушек: всякие памятки, безделушки, засушенные цветы лаванды, медовые пряники сердечком и прочую чепуху.

— Наверняка в своем сундучке.

— А где ключ от него?

— Э-э, она всегда носила его с собой, и сейчас он, верно, у нее в кармане юбки, если не лежит на дне Мароша.

— Пойди обыщи ее карманы и принеси мне ключ.

Жужа обрадовалась, что все свелось лишь к этому; она пошла искать ключ, но не нашла.

Сапожник сидел как на иголках. «Я должен знать, — бормотал он про себя, — мне нужно попасть на след. Может, это еще неправда».

Он крикнул Лёринцу, чтобы тот раздобыл где-нибудь ломик и топор.

Лёринц принес требуемый инструмент, и почтеннейший Апро нажал ломиком на резную крышку дубового сундучка, стоявшего рядом со шкафом.

Старый подмастерье обескураженно смотрел на своего хозяина.

— Уж не хотите ли вы взломать сундучок Катицы?

— Что ты смотришь на меня так, словно укусить хочешь?

— Потому что это не пристало Иштвану Апро!

Из рук господина Апро выпал ломик. Он и сам чувствовал, что слуга осуждает его сейчас. Нет, этого он не потерпит! Лучше уж расскажет ему все, что написано в газете. И он излил перед Лёринцем все, что было у него на душе, после чего грубо спросил его:

— Ну, а теперь что ты скажешь, старый хрыч?

Лёринц прокашлялся.

— Н-да, оно конечно, оно конечно! Это уже беда, что пропечатали в газете. Н-да, веселое развлеченьице! Теперь уже кого-то надо отколотить: либо газетчика, либо господина Колоши.

— Лжет газета, иначе и быть не может! — в сердцах бросил возбужденный сапожник. — А ты что думаешь?

— Я думаю, что сундучок и правда нужно вскрыть. Нужно обязательно как-то докопаться до истины, но как? От Катицы — невозможно. Кто знает, может быть, сундучок все расскажет?

Не тратя по-пустому времени, они сорвали ломиком крышку, и им предстали сокровища сундучка: белые кружева, папиольотки, платочки, вышитые алфавиты, батистовые ночные кофточки, от которых исходил тонкий аромат айвы.

Сапожный мастер нервно копался во всем этом, пока наконец не зашелестела какая-то бумага. Апро вынул ее. Смотрел на нее, смотрел, вертел в руках; оказалось, это было именное свидетельство на вклад в размере двух тысяч форинтов: вклад был сделан на имя Каталины Апро в местном банке «Хунния».

— Вот улика! — прохрипел Апро, потемнев лицом, и резким движением, словно горящий уголек, швырнул вкладную книжку назад в сундучок; в этот момент из нее выпало письмецо.

Апро поднял его и вслух прочел следующее:


«Дорогая моя Катица!»

Я получил твое письмецо, написанное тобою в дурном настроении, и, признаюсь, оно и меня очень огорчило. Но те вещи, которые я заранее предусматривал, я не могу уладить так, как в подобном случае надлежало бы. Следует уважать суровые законы общества; тот, кто отклоняется от них, будет раздавлен. Поэтому я не могу помочь делу так, как хотел бы, и могу только посоветовать тебе: послушайся своего отца и скажи «да» господину Коловотки. Что касается приданого, то и я внесу свою лепту прилагаемой пустяковиной. Иного сейчас я сделать не могу. Прости мне и позабудь меня. Если же, паче чаяния, тебе будет угрожать то, другое обстоятельство, то ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь и поддержку.

Бог тебе в помощь.

Ференц


P. S. Это письмо, прошу тебя, немедленно разорви».


— Я опозорен, — глухим плачущим голосом произнес сапожник. — Я не могу больше показываться на людях! — И, как помешанный, он стал рвать на себе волосы.

— Теперь все ясно, — покачал головой бедный Лёринц и многозначительно добавил: — Теперь я понимаю все поступки Катицы, и болезнь ее, и бледность, и то, что утаил от нас господин доктор…

— Что ты хочешь этим сказать? — испуганно вскинулся Апро.

Лёринц осмотрелся, желая удостовериться, закрыты ли дверь и окна, затем наклонился к уху своего хозяина:

— Малютка беспокоит девушку, — прошептал он.

Хозяин стал красным как рак, потом затрясся в приступе судорожного кашля; казалось, он вот-вот задохнется. Но Апро быстро пришел в себя и с такою силою топнул ногой, что дом задрожал.

— Теперь уже все равно. Ну да ничего, я наведу здесь порядок! Да поможет мне бог!

С этими словами старик стремительно выскочил на кухню, опрокидывая, как разъяренный бык, все на своем пути — стулья, лохань, корзинку, — и оттуда поспешно взобрался по лестнице на чердак.

Лёринц пришел в ужас. Ясное дело, хозяин решил повеситься. Лёринц схватил первый попавшийся под руку нож, чтобы в нужный момент немедленно перерезать веревку, и бросился следом. Однако войти на чердак он не рискнул, а, остановившись на самой верхней ступеньке лестницы, стал подглядывать через щель чердачной двери.

Между тем у Апро и в мыслях не было ничего подобного; из какого-то тайничка, сделанного у дымохода, он извлек поржавелый железный сундучок и долго копался в нем, перебирая старые пожелтевшие бумаги. Лёринц успокоился. Тот, кто разыскивает бумаги, еще не совсем распростился с этим светом, иначе к чему документы?

Немного погодя почтеннейший Апро спустился вниз и приказал Жуже почистить платье, так как он идет к большим господам.

Лёринца разобрало любопытство, и, оставшись вдвоем с хозяином, он спросил, куда тот собрался.

— К Колоши загляну! — загадочно шепнул ему Апро.

— Уж не убить ли его решились?

— Что ты! Я хочу обнять его.

— Кого? Колоши?

— Да-да, господина Колоши, моего будущего зятя.

— Ну, такого нам, пожалуй, не отведать, насколько я знаю этого кичливого господина.

Гм. Посмотрим. — И он хлопнул себя по карману, разбухшему от выцветших и пожелтевших бумаг.

Жужа почистила ему одежду, а сам он тщательнейшим образом причесался перед зеркалом, сделав безукоризненный пробор; потом набросил новую накидку, которую надевал только в церковь или на заседания городского муниципалитета и называл, будучи приверженным к латыни, — Апро окончил пять классов классической гимназии в Надьэнеде, — «decorum»[86].

Сохраняя совершенное спокойствие, Апро вышел из дома и не остановился вплоть до приемной Колоши. Он сознательно нанес визит Колоши в банке, так как не хотел встречаться с тетушкой Мали. (Чего доброго, он задушил бы ее и угодил бы из-за нее в тюрьму!)

В приемной сидел у стола один лишь секретарь. Сапожный мастер почтительно поздоровался с ним и на вопрос, что ему угодно, ответил, что желает говорить с господином Колоши.

— Сегодня это невозможно, — отклонил его просьбу секретарь. — Господин председатель сегодня в плохом настроении и распорядился, чтобы я никого не пропускал к нему.

— Прошу вас, скажите ему, пожалуйста, что к нему пришел Иштван Апро.

— Ну, вас-то я тем более не пропущу, поскольку сегодня в газете появилась скандальная статья в связи с некоей девицей Апро, неприятно задевшая шефа. Уж не отец ли вы этой девицы?

— Я и есть, а кто, собственно говоря, вы такой, что не хотите пропустить меня, члена городского муниципалитета?

— Удивительно, что вы не знаете, — надменно произнес в нос секретарь. — Я Ракоци.

— Вот как? Понятно. Как раз позавчера я пожертвовал форинт на перевезение вашего праха на родину *, — язвительно ответил сапожник.

И, не обращая более внимания на Ракоци, Апро с шумом распахнул обитую зеленым сукном дверь, не пропускавшую никаких звуков извне, и оказался в святилище всемогущего председателя.

Тот как раз стоял у окна спиной к двери и смотрел в театральный бинокль (разглядывая какую-то хорошенькую визави); поэтому он не мог видеть вошедшего, но полагая, что это его секретарь, бросил через плечо:

— Ну, что там, Арнольд?

— Я желал бы поговорить с вами, сударь, — прозвучал резкий голос почтеннейшего Апро.

Колоши раздраженно обернулся, услышав, что это голос не Арнольда Ракоци. Когда же он увидел сапожника, лицо его покрылось смертельной бледностью и из рук выпал бинокль, со звоном ударившийся об пол.

Колоши не был трусом. Он был венгерским дворянином. Состояния он, правда, не унаследовал от доблестных предков (свою доходную должность он получил благодаря собственной ловкости), зато унаследовал благородную кровь и спесь. Он не боялся ни шпаги, ни пули, ни человека (ни, наверное, даже бога), однако боялся так называемых «сцен», считая, что именно они могут погубить его. А пост этот был ему нужен. Он любил пожить хорошо, по-барски изысканно. Шампанское, женщины, хорошие лошади были его страстью.

Поэтому сейчас он смертельно испугался: ведь у него было основание ожидать крупной сцены. Ну что же! Придется ее пережить. Он изругал бы любого за то, что его потревожили, но этот человек сегодня был для него неприкосновенен. Он и сам почувствовал, что тот «в своем праве». Колоши попытался изобразить любезную улыбку (хотя сам скрежетал зубами в ярости на Ракоци).

— Садитесь, друг мой Апро, — проговорил он сдавленным голосом, пытливо всматриваясь в лицо противника, однако, к своему удивлению, не обнаружил на нем гнева, — наоборот, на лице Апро была написана почтительная кротость.

Нет, Колоши — опытный тактик и не даст ввести себя в заблуждение. Сапожник очень хитер и коварен. Он наверняка замыслил что-то недоброе, если явился, надев на себя личину. Колоши предпочел бы, чтобы тот ворвался с грохотом, вне себя от ярости. Тогда бы легче было его спровадить. Председатель чувствовал, что так сапожник опаснее.

— Спасибо, я не сяду. Вы, очевидно, знаете, зачем я пришел? — Тихо, медленно выговаривая слова, спросил почтеннейший Апро.

— Узнаю, когда скажете.

— Что ж, скажу. Мне все известно. Я читал газету и нашел ваше письмо, которое вы написали моей дочери.

По тонкому лицу Колоши пробежала еле заметная гримаса; но он остался стоять у окна, холодный, как статуя, скрестив руки на груди.

— Я не хочу тратить слова впустую, да и пришел я сюда не браниться, потому как перебранка — глупая штука, от которой только печень может разболеться, — а просить справедливости, чтобы вы, милостивый государь, насколько возможно, исправили дело. Вы, разумеется, предпочли бы, чтобы я, как этакий кавалер, вызвал вас на дуэль и вы пулей из своего револьвера покончили бы со мною и со всем делом. Но я всего-навсего простой сапожник; я не хочу вашей крови и не отдам своей. Я работаю только с такими кожами, которые еще не продырявлены, а посему скажу вам вот что: милостивый государь, вы согрешили, исправьте теперь это.

— Ну что ж, хорошо, сударь мой Апро, я вижу, вы умный человек. Вот я и буду говорить с вами, как с человеком умным. Я признаю, что совершил ошибку, мне следовало бы больше прислушиваться к голосу разума. Но пусть в меня тот бросит камень, кто сам никогда не был во власти страстей. А против вашей дочери поистине нельзя устоять. Она сделает одержимым даже святого. Я и сейчас все еще люблю ее и…

— Тем лучше, милостивый государь, тем лучше, — прервал его сапожник, потирая руки.

— И я готов сделать все, что могу. Давайте посмотрим, какого рода удовлетворения вы от меня желаете?

— Оно может быть только одного вида, — подобострастно ответил сапожный мастер. — Во всяком случае, для честного человека.

— А именно?

— Женитесь на ней!

Физиономия Колоши сразу вытянулась, а нижняя губа задрожала.

— Только и всего? — иронически спросил Колоши свистящим голосом, плотно сжав зубы, чтобы совладеть со своими нервами: его самолюбие было раздражено до крайности. — Но ведь это невозможно, милейший Апро. И как вам могло прийти такое в голову? Я здесь заметное лицо в общественной жизни, стою во главе банка и обязан представлять его. Мои знакомства и семейные связи подняли меня на этот пост, без которого для меня нет жизни. Если бы я был материально независим, то об этом еще можно было бы говорить. Пожалуй, я бы и сам сделал этот шаг. Но в настоящих условиях меня связывает не только имя, но и забота о хлебе насущном. К тому же одна моя сестра замужем за бароном Луженским, другая — за здешним вице-губернатором. Что бы сказали мои зятья, которые помогли мне занять эту должность, если бы я женился на дочери Сапожника?

Почтеннейший Апро склонил голову.

— Да, Да, сущая правда.

— Они бы меня живьем съели, и мой авторитет и влияние, которыми я также обязан им, были бы подорваны. А как только это заметили бы мои вкладчики, они тоже ополчились бы на меня. Разве не так?

— Ваша правда, сударь, — пробормотал Апро, зябко запахивая полы своего серого decorum'a. — Об этом, милостивый государь, не может быть и речи: я тоже понимаю общественные различия.

— Ну вот видите, видите, — произнес Колоши, улыбаясь с облегчением, — недаром я говорил, что вы умный человек. Но почему вы в таком случае не попросите какой-нибудь годовой ренты или отступных — словом, чего-нибудь в этом духе, того, что возможно?

— Потому что возможно и другое, — отрезал Апро.

— Как так?

Почтеннейший Апро с гордостью вскинул голову, точно жираф, и важно, медленно произнес торжественным тоном:

— А так, что я поднимусь на ступеньку выше.

Колоши удивленно уставился на него. Этот неожиданный поворот смутил его. Рехнулся, что ли, этот сапожник, или он просто недостаточно хорошо понял, что ему было сказано? Но сомнения его длились недолго, так как старик распахнул накидку и из кармана сюртука вытащил кипу бумаг.

— Вот, сударь, мои фамильные документы. Просмотрите их, пожалуйста. Мой прадед был барон Станислав Апровский; он эмигрировал в Венгрию из Варшавы в 1801 году и стал управляющим в имении одного из графов Телеки. У него много детей, и все они избирали своею профессией ремесло и отказывались от баронского титула, потому что иначе их засмеяли бы. Они решили лучше называться Апро, как прозвал их народ. Вот здесь в подлинниках все документы, свидетельства о крещении. Я никогда не интересовался ими, никому не рассказывал об этом. Мне они не нужны. Каждый человек стоит столько, сколько он сам о себе полагает, и ни капельки больше или меньше. Смею вас заверить в этом, милостивый государь. И еще скажу вам, государь, что моя дочь Катица — такая же чистокровная баронесса, как и те, что ходят в атласных туфельках и подметают эту грешную землю своими шелковыми шлейфами.

Этот оборот дела настолько поразил господина председателя, что он пришел в совершеннейшее замешательство; против такого козыря ему нечем было ходить, и он, дабы выиграть время, стал просматривать документы. Наконец он взял себя в руки и с шутовской почтительностью склонился перед сапожником:

— Поздравляю вас, господин барон.

Почтеннейший Апро покраснел до ушей, но сдержался, ожидая от вершителя своей судьбы доброго слова.

Колоши, собрав документы, протянул их сапожному мастеру.

— Восхитительное и поразительное открытие, это несомненно. Однако, к сожалению, оно не приведет к цели. Еврей, как известно, ничего не дает под прошлое. А я, стоя во главе этого финансового учреждения, уподобляюсь до определенной степени еврею, который оперирует настоящим ради будущего. А настоящее, милейший, состоит в том, что вы все же только лишь местный сапожник, а Катица — дочь сапожника. И потом заметьте себе, — и тут его спесь сорвала сдерживающий клапан самообладания и на полных парах вырвалась наружу, — да-с, заметьте себе, что для Колоши даже барон Апровский — такая же мелюзга, как и Апро! * Понятно вам?

Почтеннейший Апро не пришел в ярость; наоборот, он ответил еще более почтительным тоном:

— Так точно-с, понятно. Вы изволили сказать, что в силу этого границы, разделяющие нас в обществе, по-прежнему очень бросаются в глаза и не могут быть сближены, не так ли?

— Именно так.

— Иначе говоря, то, что я поднялся на ступеньку выше, ничего не меняет?

— Приблизительно так.

— И что на этой основе ничего не получится?

— Да-да.

— Следовательно, мне пока лучше уйти и поискать иные средства, которые привели бы к цели?

Сказав это, барон-сапожник направился к двери со спокойствием и достоинством римского сенатора.

Его милость неприятно кольнула загадочная фраза, и он невольно спросил, сделав несколько шагов вслед за Апро:

— Смешно! О каких же это средствах вы думаете? Сапожный мастер обернулся в дверях и улыбнулся; в этой улыбке было что-то зловещее.

— А я думаю так, прошу прощеньица, что сейчас я попробовал подняться на одну ступеньку выше, но этого оказалось недостаточно. Теперь очередь вашего благородия спуститься на ступеньку ниже. И тогда мы все же где-нибудь встретимся.

Утром следующего дня перед витриной лавки «Иштван Апро с Компаньоном» собралась большая толпа народа. Произошло чудо, подобного которому никто не помнит. Люди карабкались на спины впереди стоящих, стремясь разглядеть что-то, — если иначе нельзя, то хоть через плечи других. Казалось, будто мы перенеслись на несколько столетий назад и в витрине выставлен знаменитый сапог достойнейшего Михая Телеки *, потерянный им — если верить летописи — в грязной луже во время бегства после сражения.


Часов в девять утра большинство людей стекается по улицам и улочкам благородного города по направлению к рынку: Спешат истцы и ответчики, спешат адвокаты, чиновники (впрочем, разве чиновники спешат?) — словом, множество самых различных людей, куда бы ни влекли их дела, в большие здания на главной площади или в другие части города, в основном встречается здесь.

Уже издали каждому могло броситься в глаза людское скопище вокруг одного-единственного места. Зрелище явно интересное, и все, у кого даже были срочные дела, не могли удержаться, чтобы не остановиться на минутку посмотреть: что поделаешь, человек — существо любопытное, даже если и не носит юбки.

«Но что там может быть? — ломает себе голову прохожий, не успев еще даже подойти к этому месту, глядя, как приливают и отливают пестрые группы людей. — Разве что пожар в самой лавке? Но ведь тогда бы и дым был, и люди тушили бы огонь. Какое-нибудь несчастье? Но тогда на лицах было бы сочувствие, и в воздухе звучали бы голоса сожаления. Но нет — эти люди просто взволнованы, они возбужденно жестикулируют, потрясают палками и тростями и в смятении расходятся».

Ай-яй-яй, да что же там за чертовщина? Нашлись и такие, кто не постеснялся пуститься бегом, лишь бы поскорее добраться до места и не упустить, паче чаяния, из-под носа удивительное зрелище.

А бежать-то особого смысла не было; особенно тому, кто не имел капитальца. Человек же с капиталом — уже так и так большой господин, спешка ему не к лицу. В витрине же не было ничего такого, что заслуживало бы названия «зрелище». Среди нескольких пар выставочных сапог и туфель лежала вкладная книжка банка «Хунния», открытая и заложенная резиновым шнурком на той странице, где по всем правилам арабскими цифрами и прописью была обозначена сумма вклада — две тысячи форинтов.

Странно, разумеется, странно, что кто-то выставляет свою вкладную книжку в витрине, и все же это не такое событие, которое не знало бы себе подобных в мировой истории. Герцог вестминстерский, например, держит в своей конюшне в рамочке под стеклом купон английского банка на миллион фунтов стерлингов, и тем не менее это не приводит людей в изумление. Поскольку купон все-таки остается купоном. Обыкновенная бумажка, хотя она и равнозначна такому количеству золота, которое весит столько же, сколько туша толстого каноника. Но вкладная книжка на две тысячи форинтов? Да ведь это сущая чепуха! И на что тут смотреть?

Да, все это так, но только сенсация совсем не во вкладной книжке, а в записочке, приколотой под ней, которая написана собственноручно почтеннейшим Иштваном Апро. Будь это факсимиле Шекспира, даже оно не могло бы вызвать большего удивления, — впрочем, и в Британском музее оно не привлекает внимания стольких людей, сколько собрала их здесь сия записка. А ведь это не мадригал, не сонет и даже не пасквиль, а всего лишь несколько слов: «Настоящая вкладная книжка срочно продается по сниженной цене за тысячу пятьсот форинтов». Не один лоб покрылся мучительной испариной, не одно лицо смертельно побледнело. Нашлись и такие, кто крепко выругался: «У-у, черт бы меня побрал! Так вот до чего мы докатились! Что же тут случилось? Две тысячи форинтов стоят только полторы. Остальные растаяли!..» У кого нет денег — счастливый человек! Тот безразлично пожимал плечами и проходил дальше. Те же, кто положил свои деньги в банк, опрометью бежали домой за книжками, чтобы спасти то, что еще можно было спасти. По дороге они посылали в провинцию телеграммы своим родственникам и добрым знакомым — владельцам акций банка «Хунния»: скорей, скорей, надо отделаться от этих акций, потому что здесь что-то не так! Либо приезжайте поскорее взять обратно свой вклад, ибо деньги, как видно, превращаются в мусор.

Некоторые же останавливались на месте, беспомощные, окаменев от ужаса, и не отрывая глаз смотрели на витрину, где перед их помраченным взором танцевали в бешеном танце вкладная книжка и туфельки; в глубине лавки они видели курившего трубку сапожника, похаживавшего взад и вперед по мастерской и с удивительной флегматичностью беседовавшего с каким-то клиентом; казалось, его ни чуточки не интересовала собравшаяся перед витриной толпа. Он считал это вполне естественным и с тайным удовлетворением поглядывал наружу. Слышно было, как он провожал клиента, как они говорили в дверях, и клиент, уходя, брал с мастера слово, что тот перешлет заказанную им обувь вслед за ним во Флоренцию.

— Будет точно к указанному дню, — заверил его Апро.

— Потому что потом я поеду дальше.

— А сколько ваша милость пробудет в Италии?

— Один месяц. Но на Италию и полгода мало. Прекраснейшая страна в мире!

— Разумеется, разумеется, — поддакивал Апро со стоической серьезностью. — Недаром господь бог придал ей форму сапога.

Многие хотели бы заставить заговорить его милость и рассказать о том, что он знает о «Хуннии», в чем причина такого конфуза этого кредитоспособного устойчивого учреждения. (О боже мой, кому нынче верить, в этом мире мошенничества и обмана?!) Однако те, кто причислял себя к людям интеллигентным, не желали выдать своей неосведомленности — какой-то простой сапожник будет просвещать их! Люди же пониже чином, наоборот, не смели докучать достойному отцу города праздными расспросами. Да и о чем спрашивать? Ведь все ясно. Собака лает, а книжка говорит сама за себя. Если умница Апро продает ее ниже стоимости — значит, тому должна быть причина, значит, книжица не стоит и выеденного яйца.

Кому могло бы прийти сейчас в голову, что эта вкладная книжка — такая же добрая книжка, как если бы она была выдана английским банком, и что все это сделано исключительно ради господина Колоши, который теперь спустится на ступеньку ниже?

А события развивались следующим образом: в одиннадцать часов — и это, несомненно, показалось бы странным прохожему, который в девять, проходя по Главной площади, видел у лавки Апро толпу людей, но, торопясь на службу в Нижний город, не остановился узнать, в чем дело, — в одиннадцать часов, когда он шел обратно, людская толпа перекочевала уже к зданию банка «Хунния». Но тут уже была даже не толкотня, а самая настоящая баталия. Подлинная драка — каждый старался раньше других подняться по лестнице и достигнуть кассы. Те, у кого кулаки были потяжелее, оттесняли более слабых.

Чудо еще, что не было смертоубийства, но сломанные ребра, кажется, были. Сильный шум, крики, ругань заглушили привычный гул площади, болтовню торговок, раскинувших поблизости свои палатки.

Каждый хотел опередить другого, так как город, подобно электрической искре, обежала весть о продающейся вкладной книжке, сдобренная и разбавленная дополнительными «особыми сведениями». Люди всегда остаются людьми. Если речь идет о живописании беды, каждый прикладывает к этому свою кисть: «Anchio sono pittore»[87]. Но к радостному событию все глухи и немы.

Трудно было в страшной толкотне, сквозь разъяренную толпу пробиться к помещениям, расположенным на втором этаже здания банка; однако точно так же трудно было и тем, кто уже сделал свое дело у кассы и теперь стремился спуститься по лестнице. Кое-кому все же удавалось пробить себе путь, и тогда его осаждала тысяча любопытных, как человека, уже вкусившего от древа познания.

— Ну, что там?

— Выплатили весь вклад. Следующий сообщал то же самое.

Но вместо того чтобы успокоить публику, подозрительность которой уже была разбужена, это лишь настораживало людей. «Ишь ты, как хитро они это подстроили!» — И, работая руками и локтями, карабкались, пробивались, желая как можно быстрее попасть наверх.

Третьим, если память мне не изменяет, вышел почтеннейший Михай Вороги с тем же сообщением:

— Я получил свои деньги.

— Все сполна?

— Все до последнего гроша, — ответил он.

Но даже и это не понравилось толпе, ибо настроение сильнее фактов.

— Какое мошенничество! — восклицали люди. — Они хотят нас этим надуть!

(Публике не нравилось теперь даже то, что банк был платежеспособен.)

На это Михай Вороги сказал:

— Ясно одно: наверху царит страшное смятение. Они совсем потеряли голову. Стоит посмотреть на Колоши: он так бледен, словно восстал из гроба. Да и остальные двигаются за своей загородкой, словно привидения.

Впрочем, что же тут удивительного! Происходило действительно нечто небывалое: вкладчики без всяких на то причин внезапно и все сразу, словно сговорившись, осаждали финансовое учреждение и требовали назад свои деньги.

Вначале это не вызвало удивления. Заурядный случай. Приходят четверо, пятеро и один за другим берут деньги; но затем приходит шестой и вкладывает сумму вдвое большую, чем выданная пятерым. Это — нормальное кровообращение в организме золотого тельца.

Но если нет ни конца, ни края, если дверь то и дело открывается и люди заходят только затем, чтобы забрать деньги, — то это начинает становиться странным.

Площадка перед пультом казначея была вся заполнена людьми, и когда отворяли дверь, можно было видеть, что и коридор забит до отказа.

Бойкий Арнольд Ракоци в страхе бросился к председателю.

— Удивительные вещи происходят, — доложил он, запыхавшись. — Кажется, весь мир примчался сюда, чтобы взять свои деньги из банка. Это неестественно, господин председатель. Что нам делать?

— Э, чепуха, — пренебрежительно бросил Колоши. — Что делать? Платите. Наш банк устойчив, как скала, и оттого, что на несколько человек больше, чем обычно, заберет свой капиталец…

В этот момент в соседнем помещении, где помещалась выплатная касса, послышался страшный треск, вслед за которым поднялся дикий шум, так что можно было подумать, что там сражаются индейцы.

Колоши содрогнулся.

— Сходите посмотрите, что там происходит. Ракоци выбежал из кабинета и тут же вернулся; выходил он розовощеким юнцом, а вошел бледный и растерянный.

— Вкладчики вне себя от возбуждения и нетерпения. Они выломали дверь, господин председатель!

Тут уж и Колоши побелел как мел и выбежал за дверь взглянуть на происходящее. Казначей утихомиривал толпу дрожащим, но любезным голосом:

— Подождите, прошу вас, господа, пока дойдет до вас очередь. Так нельзя. Никакой беды не случилось, прошу покорно. Всем будет выплачено, всем, всем.

Колоши моментально оценил положение, как опытный полководец в минуту опасности.

Бегите в ратушу за полицейскими, которые поддержали бы здесь порядок, и попытайтесь по дороге собрать информацию о том, чем вызвана эта история.

Потом он обратился по-французски к казначею:

— За этим кроется какой-то маневр. Дьявольская затея. Достаточно ли у нас наличных денег?

— До известной степени.

— Не следует пугаться. Нужно позаботиться о восполнении. Я займусь этим.

— Оплачивать ли суммы, положенные как срочные вклады? — спросил казначей.

— Пока — да, из тактических соображений, дабы вернуть к нам доверие, поколебленное подлым и загадочным образом.

Колоши обнаружил большое присутствие духа, и все же он сидел как на иголках, пока не прибыли полицейские, которые стали допускать клиентов к решетке кассы по одному.

Вслед за ними вернулся и Арнольд Ракоци; лицо его было в поту, но имело важное и загадочное выражение.

Председатель позвал его к себе в кабинет.

— Узнали что-нибудь?

— Все.

— Ну же! — нетерпеливо притопнул ногой председатель.

— Все это проделки разбойника Апро, сапожника.

Колоши выругался:

— Черт побери! Я сразу должен был бы догадаться! Ведь он угрожал мне… Что же он сделал?

— Он выставил сегодня утром в витрине своей лавки вкладную книжку нашего банка на две тысячи форинтов и объявление, что книжка срочно продается за полторы тысячи.

Председатель нервно покусывал усы.

— Вот как?.. Гм… Какая невероятная изобретательность заключена в этой косматой голове! Да он просто поджег нас! И надо же еще, что книжка эта — мой подарок. Я готов сам себе надавать пощечин. Ну и хитрая же бестия!

На память ему пришли слова сапожника: «Теперь очередь вашего благородия спуститься на ступеньку ниже. И тогда мы все же где-нибудь встретимся».

— Так нет же, не встретимся! — проворчал он про себя. — И я не спущусь на ступеньку ниже.

— Не прикажете ли чего-либо, господин председатель.

— Ну, и что стало дальше с этой книжкой? — спросил Колоши.

— У витрины собралась толпа, родилось подозрение, по городу разнеслась зловещая весть, и вот здесь, в соседней комнате, как вы изволили видеть, — продолжение этой истории. По дороге мне повстречался начальник телеграфного отделения: он сказал мне, что они не справляются с отправкой телеграмм, в которых все извещают своих знакомых, живущих окрест, что их деньги в опасности.

— Дьявольщина! Это нехорошо, — проговорил председатель, мрачно глядя перед собой. — Такое потрясение может просто-напросто разорить нас, если мы смело не выступим против него. А где сейчас эта книжка?

— Все там же, в витрине, и сейчас на нее глазеют.

— Сходите быстренько туда с каким-нибудь практикантом и выкупите ее. Первое дело в хирургии — это извлечь из тела пулю, причинившую рану. Но захватите с собою также двух солидных свидетелей, из заинтересованных лиц, чтобы они сами увидели, как бессовестно мистифицировал их сапожник. Постойте, постойте, Ракоци! Погодите, я напишу телеграмму в Будапешт, в Кредитный банк. Ночью я выеду в столицу, ибо заранее можно предвидеть, что нам понадобится поддержка. По дороге отправьте и телеграмму.

Колоши испортил четыре или пять бланков, прежде чем сформулировал текст. А какие дрожащие, косые вышли буквы, словно писала их сама его мятущаяся душа!

Умная мысль была взять с собою двух свидетелей; оба сразу же нашлись: честный Унош Херенци, известный тем, что любил во всем доискиваться правды, но никогда не находил ее, и Болдижар Хортян, уникум в своем роде: он был с теми, кто поносил банк, и с теми, кто верил в него.

А все-таки ловко замыслил это Ференц Колоши. Видно, от шампанского ум у человека варит иначе, чем от грошового вина. Вот и сейчас — перед какой дилеммой поставит он сапожника! Если тот отдаст книжку за тысячу пятьсот форинтов, тогда он форменный осел, ибо его шутка обойдется ему в пятьсот форинтов. Если же не отдаст за полторы тысячи — значит, сам распишется в том, что он отъявленный негодяй, одурачивший весь город. Более того, его, пожалуй, удастся привлечь еще к суду за понесенный банком ущерб.

Эх, Ракоци! Эх, Херенци и Хортян! Трудным орешком будет для вас Иштван Апро!

Пришли они к нему, но хозяина не оказалось дома. Коловотки сказал, что он ушел добрый час назад к следователю, куда его вызвали в качестве свидетеля.

— Мы подождем его, — заявил Ракоци.

Было уже далеко за полдень, когда Апро вернулся с весьма самодовольным видом. Для этого у него были все основания, так как сегодня он одержал одну из самых крупных побед в своей жизни.

Обстоятельства дела, разбиравшегося в суде как уголовное, вкратце сводились к следующему: инценский помещик Гаспаар Маньяи в прошлом году в день святого Михаила продал на городской ярмарке на несколько тысяч форинтов своих волов; когда он возвращался домой, на него напали неизвестные злоумышленники, ограбили и убили; был убит также и его кучер.

Маньяи закупил у почтеннейшего Апро несколько пар сапог; они тоже пропали из брички. Эти сапоги навели на след полицию, посчитавшую, что она опознала их на молодом мяснике из Брашова по имени Янош Драгер, который богател на глазах: опознала вследствие того, что ушки сапог были сделаны из холщовой ленты особого цвета и качества, которую употреблял Апро, купивший ее прямо в английской лавке в Карлсбаде.

Мясника начали допрашивать; вначале он смутился перед лицом следователя, но затем привел местного сапожника Яноша Блока, который показал, что сапоги эти шил он. И действительно, у него оказалась такая же холщовая лента, как у Апро, вернее, та же самая, ибо выяснилось, что ровно полтора года назад он получил ее взаймы от Апро.

Но поскольку почтеннейший Апро тоже опознал сапоги и утверждал, что это его работа, у следователя, который приехал из Брашова, чтобы свести их на очной ставке, разыгрался сегодня подлинный соломонов суд.

Следователь предъявил вышеупомянутый corpus delicti.

— Кто опознает эти сапоги?

— Я! Я! — в один голос ответили оба сапожника.

— Вы могли бы поклясться в том? — спросил следователь Блока.

— Тысячу раз.

— Вот видите, Апро, — произнес следователь. — А что, если вы ошибаетесь…

— Нет у меня такой привычки — ошибаться.

— Значит, и вы готовы поклясться в том же?

— Разумеется.

Следователь растерянно почесал затылок.

— Я не могу привести вас к присяге, ибо один из вас присягнул бы ложно.

Почтеннейший Апро передернул плечами.

— Вы помните, Блок, кому вы продали сапоги?

— Нет, не помню.

— А вы, Апро?

— Я продал их господину Маньяи, я помню это и утверждаю.

— Подумайте, Апро, взвесьте свои слова, ибо это ваше показание может стоить кое-кому жизни.

— Я привык продумывать и взвешивать все, что говорю. Следователь не знал, что и делать с этими свидетелями, он качал головой, играл своим аметистовым кольцом, а потом вдруг сердито воскликнул:

— Черт бы побрал двух завравшихся плутов! С ними невозможно докопаться до истины.

Эти слова больно задели почтеннейшего Апро; обиженный, он твердым голосом обратился к следователю:

— Если бы досточтимый господин следователь говорил здесь с нами не именем короля, я бы не потерпел такого оскорбления. Сейчас же я могу только сказать: если вы не в состоянии добиться результата, позвольте мне задать несколько вопросов.

— Что ж, спрашивайте, — хмуро бросил следователь. Почтеннейший Апро подбоченился (любимая поза сапожников) и заговорил, покачивая верхней частью корпуса:

— Так скажите мне, Янош Блок, что-нибудь о внутренних особенностях той пары сапог.

Янош Блок с издевкой заметил:

— Сапог — не человек, почтеннейший Апро, чтобы иметь внутренние качества.

— Вот как? Ну, так я вам скажу. Прошу вас смотреть внимательно, господин следователь, а специалисты пусть распорют эти сапоги. Прошу занести в протокол, что на левом сапоге справа, начиная от носка, между седьмым и восьмым стежком есть один «слепой стежок». Поэтому-то я и продал их на один форинт дешевле господину Маньяи. Dixi.[88]

Следователь тотчас же вызвал специалистов, которые распороли сапог и на указанном месте нашли «слепой стежок», после чего с величайшим восхищением отозвались об Апро, уподобляя его милость великому Наполеону: как тот знал каждого своего солдата, так и он знает все сшитые им сапоги.

Итак, его милость возвращался домой, снискав себе почет и славу. Давно уже отзвонили полдень колокола, но Апро все же хотел еще заглянуть в лавку, чтобы потешить свою жаждущую мести Душу свежими новостями. Проходя мимо банка, он с большим удовольствием смотрел на скопление людей. «Эти тоже все на меня работают», — пробормотал он, и грудь его распирало от радости.

Зайдя в мастерскую, сапожный мастер не без удивления увидел скучающих там сограждан и уже известного ему Ракоци. Апро поздоровался с ними.

— Не меня ли изволите ожидать? — спросил он, растягивая слова.

— Именно, как есть вас, — ответил Херенци, знавший толк в почтительном обращении.

Ракоци с чопорным видом поднялся с круглого стула, на котором сидел, и положил руку на плечо Апро.

— Мы хотим купить ту вкладную книжку, которая выставлена у вас в витрине, уважаемый господин Апро, — вынул бумажник, чтобы отсчитать полторы тысячи форинтов.

Почтеннейший Апро передвинул мундштук из левого угла-1 рта в правый, пососал его немножко, а затем проговорил:

— К сожалению, она уже продана.

— О! Гм…

К этому они не были подготовлены. Это было неожиданно.

Ракоци закусил губу.

— А кому вы ее продали? — спросил Херенци.

— Пока это тайна.

— Да? И за сколько же вы ее продали? — полюбопытствовал Хортян.

— Немного ниже той цены, которая была предложена, то есть за неполные полторы тысячи форинтов.

— Но почему же тогда, сударь, вы не снимете ее с витрины? — набросился на него Ракоци.

— Потому что мне не угодно.

— Но это интрига, покушение на чужое состояние! — вскипел Ракоци, брызжа от злобы слюной.

— Я выставляю в своей витрине то, что хочу. Точка.

— Глупости! Мы не можем этого допустить! Понимаете? Я буду просить вмешательства властей. Я протестую от имени банка «Хунния» и привлеку вас к ответственности!

— Делайте что хотите, только разрешите мне, коль скоро вы стоите так близко от меня, закрыть лицо платком, так как оно у меня не нуждается в опрыскивании.

Оба доверенных лица расхохотались, а Арнольд Ракоци покраснел до ушей и в ярости выбежал из лавки.

Дела же банка с каждой минутой становились все хуже и хуже. Пришлось прекратить выплату срочных вкладов, что породило страшное смятение. Когда в два часа дня, то есть в обычное время, банк был закрыт, возбужденная толпа готова была линчевать служащих; сам Колоши спасся бегством, перемахнув через забор.

Ночью он вместе со своим зятем вице-губернатором выехал в Будапешт, чтобы раздобыть наличные деньги, необходимые для спасения банка.

Но Будапешт в те дни был погружен в печаль.

Он не был, правда, покрыт черным полотнищем, подобно сказочным городам, куда въезжал королевич, готовящийся вступить в единоборство с драконом, однако мрачные внешние признаки проявлялись хотя бы в том, что в Липотвароше * все повесили носы. Так называемый «черный день» на бирже сделал нищим целый город.

Колоши вел переговоры с финансовыми учреждениями, С правительством, обращался ко всем и каждому, ходил от Понтия к Пилату, но всюду слышал один ответ: «Монет нет».

На третий день он протелеграфировал домой своим главным помощникам одно заранее обусловленное слово: «Ватерлоо» (что означало: «Битва проиграна»).

Банк «Хунния» ликвидировался; а почтеннейший Апро сидел у постели Катицы, которая по случайному стечению обстоятельств именно в этот день впервые после долгой болезни почувствовала себя лучше, так что с ней наконец можно было разговаривать. Она была еще бледна и слаба, как тростинка, но иногда улыбалась старику, и он сиял ярче солнечного дня.

Катица болтала и ворковала. Все было в новинку для бедняжки в окружающем мире. Она спрашивала о всяких мелочах и пустяках. С того времени, что она заболела (а прошло ведь несколько недель), девушка ни о чем не знала. Есть ли у них еще кошка? («Есть, есть, мое солнышко!») А как поживает пес Самош? («А ты послушай, послушай только: он и сейчас царапается снаружи в дверь, так и просится к тебе!»)

Потом она расспрашивала о своих любимых предметах, о своей чашечке и стакане, не разбила ли их Жужа, не сломалось ли что.

— Нет, нет, ничего не сломалось и не пропало. Только белая роза на окне погибла; Жужа по ошибке полила ее керосином — вот она и зачахла и погибла. Только белая роза и…

«И банк, — хотел сказать почтеннейший Апро — хе-хе-хе, и банк».

Но девушка взглянула на него и взволнованно спросила:

— И что еще, папочка? Апро прикусил язык.

— Нет-нет, только белая роза, — пробормотал он, — то есть цветы на ней, белые ее цветочки…


Эпилог

Итак, банк «Хунния» лопнул, и Ференц Колоши стал ничем. Однако он был таким «ничем», у которого один зять — барон Луженский, другой — вице-губернатор, а это уже кое-что.

Рано радовался Апро: Колоши действительно спустился вниз, но по другому скату, в другую долину, и поэтому они снова не встретились. Он стал чиновником земельного управления где-то в Верхней Венгрии.

Но ненадолго. Черт никогда не оставляет в беде своих людей. Когда спустя четыре года окончился срок полномочий депутатов Государственного собрания, вице-губернатор протащил его в депутаты нового состава. И вот Колоши снова оказался вверху и подвизался на поприще депутатов, сражаясь с той ужасной фразой, с которой шли к нему бестактные избиратели, осаждая самыми разнообразными просьбами и надеясь на его вмешательство.

— Ведь вашей милости стоит только слово сказать…

Как они глупы — не знают министров! Вернее, как они счастливы!

Колоши проявил себя жизнеспособным политиком, ибо умел обходиться и с избирателями и с министрами. Что касается самого законодательства, то, вероятно, он в нем не разбирался, что, впрочем, несущественно. Да в конечном итоге законодательная практика не так уж сложна. Вынесение законов таково, что их, пожалуй, и не выносят. Это «вынесение законов» чем-то напоминает перочинный ножик. Его называют перочинным, но режут и обстругивают им все на свете, кроме перьев. А перья делают на фабриках.

Итак, Колоши стал тоже видным депутатом парламента и однажды, спустя несколько лет, посетил свой избирательный округ; вернее, он посещал его и по другим случаям, но я говорю только об этом одном посещении. Он сопровождал его превосходительство министра торговли, который имел намерение открыть в городе какую-то школу по плетению корзин.

Их принимали парадно, с большой помпой: юные девушки в белых платьях, триумфальная арка, пальба из мортир и фейерверк. Последнее имело наибольшую ценность: около огней фейерверка можно было хоть погреться, так как въезд высоких гостей в город происходил морозным зимним днем. Большая часть населения города вышла на вокзал: молодые и старые, женщины и дети, что совсем не удивительно, ибо в этом городе впервые появлялся живой министр.

Было все, чему надлежит быть в таких случаях: приветственная речь и ответ на нее, шумные здравицы. Министр уселся в экипаж, запряженный четверкой украшенных бантами лошадей, затем от эскорта отделилась знакомая фигура депутата. (Эх, как сильно сдал и постарел этот достойный господин!) Несколько голосов начало выкрикивать: «Да здравствует Ференц Колоши!»

Устроители побежали за вторым экипажем, в котором должен был занять место господин депутат — как видно, произошла какая-то заминка. В этот момент из-за кордона, образованного полицией, буквально в мгновенье ока решительно вышел мальчик лет семи, красивый и темноволосый, со смелым лицом и большими сверкающими черными глазами, в остроконечной барашковой шапке, сдвинутой набекрень. Он вышел на площадку, где стоял депутат, и бросил снежком в грудь его благородия.

За это покушение его тут же схватили за шиворот сразу трое полицейских. Ай-яй-яй, такой-сякой молокосос! Ишь ты, чего придумал, какая дерзость! Некоторые принялись смеяться, глядя на эту сцену, что, по-видимому, пришлось не по душе отцу отечества. Однако, чтобы не показаться мелким, он притворно засмеялся добродушным смешком и сам освободил ребенка из лап разъяренных устроителей, хотя мальчуган успел уже несколько раз пнуть их ногой.

— Не трогайте его, прошу вас, — весело проговорил он. — Мы живем в свободной стране. Каждый может выражать свои симпатии и антипатии. Ну, малец, за что ты сердишься на меня? Скажи мне смело!

— Я за то сержусь на тебя, — дерзко ответил мальчик, — что ты плохо обошелся с моей мамой.

— Молодчина! Храбрец! — загремела толпа, ободряя симпатичного мальчугана.

Колоши улыбнулся, сделав вид, что ему нравится вся эта история, хотя он чувствовал, что увязает все больше и больше и что не стоит пускаться в дальнейшие расспросы, ибо не исключено, что в бытность свою директором местного банка он совершил какую-нибудь несправедливость по отношению к матери этого ребенка, и тот сейчас платит ему за это.

— Черт возьми, ну и пострел! — проговорил он, потрепав мальчугана за пухлую румяную щечку. — А чей же ты сын?

— Твой, — ответил мальчик, гордо выпятив грудь. Последовала неописуемая сцена. Старухи девяти поколений будут рассказывать о ней. Колоши побледнел, потом покраснел, как паприка. Он почувствовал головокружение, к которому примешивалось какое-то острое сладостное ощущение. В толпе, подобно шквалу, бушевал ропот одобрения. Все заговорили, зашумели, все ликовали, вставали на цыпочки, вытягивали шеи; женщины махали своими кружевными платочками. Можно было разобрать лишь отдельные слова: «Благородный ребенок!», «Внук старого Апро!» В эту минуту подкатил и экипаж. Все глаза впились в Колоши — что-то сейчас произойдет? Какая-то удивительная, напряженная тишина пришла на смену гулу. Казалось, даже сердца перестали биться. Догадается ли он, что надо делать?

И тогда депутат наклонился, поцеловал ребенка, поднял его и посадил в экипаж.

— Я отвезу тебя, проказник, к твоей матери. Знаю, что тебе попадет от нее.

Проговорив это, он сам сел рядом с ним. Четверка горячих лошадей тронулась вслед за экипажем министра; ликование толпы словно окончательно освобожденное от сдерживавших его оков забушевало с такой силой, что задрожали соседние здания, а воздух подхватил его и понес на своих волнах по направлению к городу.

Колоши действительно отвез ребенка к матери, которая как раз стояла на улице и была прекраснее, чем когда-либо, со своим печальным кротким лицом и изящной хрупкой фигурой. Они прошли ненадолго в комнату, но о чем говорили, как говорили, — тому свидетелей не было.

Только почтеннейший Апро, сидя в тот же вечер в «Гражданском кружке», похвалялся, что сегодня у него был господин депутат и попросил руки его дочери; при этом он сказал только загадочно:

— Мы оба обскакали друг друга, я — его, он — меня, но мальчонка Пали, этот обскакал нас обоих. Ловкий щенок!


1906


Загрузка...