Том 2. Повести и рассказы

За права^*

Однажды в августе я ехал на велосипеде по петербургскому шоссе. Ехал я с утра и порядком приустал. Солнце стояло высоко и пекло; но по мелким и чахлым перелескам, по болотистым луговинам полз еле видный туман, плоский горизонт был затянут дымкой, а в душно-теплом, сыром воздухе проползали струйки гнилого холода.

На краю большого торгового села стоял трактир. Я подкатил к нему и вошел. В просторной, низкой комнате было прохладно и пусто. Посетителей не было, только у окна сидела за чаем молодая бабенка с круглым, румяным лицом; возле нее на стуле лежали палка и узел. По комнате маленькими шажками расхаживал содержатель трактира, низенький человек с короткими ногами, а у стойки, облокотившись о выступ шкапа, сидела его пухлая и толстая жена. Все трое разговаривали, но, когда я вошел, замолчали.

Я заказал себе пару чаю, выпил водки и, сев к столику, развернул свою сумку с припасами. Молодая путница с детским, пристальным вниманием следила за тем, как я резал икру, как намазывал ее на хлеб.

– Я, барин, не буду говорить, а что я думаю! – заговорила она, широко улыбаясь. – Как увижу я эту самую икру, так у меня слюна и пойдет. Знаете, в лужах, где лягушата водятся, много яичек таких наложено. Увижу икру, – сейчас мне это и вспомянется и как-то противно станет.

Лицо у путницы было наивно-глуповатое, но удивительно открытое и располагающее; говоря с ней, невольно хотелось улыбаться.

– А то попробуйте! – предложил я ей.

– Нет, барин милый, нет! Вот выложите вы мне сейчас двадцать пять рублей, скажите: «Настасья, поешь икры!» – не стану есть, ей-богу! Сейчас лягушки вспомнятся… А ведь есть, которые и лягушек едят, – обратилась она к хозяйке. – Ей-богу. Вот студенты в Петербурге, они тебе какую хочешь лягушку съедят. Ничего, ничего для них нет святого!.. Около конки книжку продавали: «Конец света 15 ноября». Что же это такое? И кто же это выдумал? Не иначе как эти самые студенты, потому для них ничего как есть нет; свет и свет, а на свете – ни грехов и ничего для них нет. Блуд, плотоугождение – это тоже для них не грех. Да, да!.. Запретили им эту книгу продавать, сейчас же выпустили другую: «Конца свету не будет!» Вот. А теперь все в календарях пишут, что будет всемирная война… Ведь это просто ужасти, что такое! – вздохнула путница. – Что ни на есть, а придумают, и никакого нам спокою не дают!

И она с огорчением оглядела нас своими наивными глазами. Сразу было видно, что душа у нее нараспашку и что любому она всегда готова выложить ее во всей полности.

– Правда ли, нет ли, а сказывают, что и впрямь война будет, – отозвалась хозяйка тонким голоском, странно звучавшим из ее огромного, жирного тела. – Сказывали, послал царь гонца в Англию, чтоб воевать нам с ними тридцать лет. Те запросили уступки, чтоб только десять лет воевать. И порешили на том, чтоб воевать пятнадцать лет.

– Дура… Вот дура! – презрительно произнес хозяин и, усмехнувшись, взглянул на меня. – Так не воюют, – на сроки. Как победят неприятеля, то и заключают мир.

– А что, милые мои, как войну объявят, чай, и запасных солдатов погонят? – спросила путница. – Бог даст, и моего тогда хозяина возьмут… – Она скорбно задумалась. – Господь с ним, пускай угоняют! Может, легче мне станет, покой будет. А то много он мне беспокойства делает.

– В Питере он у тебя?

– В Питере, голубчик, в Питере… Иду вот к нему добывать свои права! – торжественно произнесла путница.

– Обижает?

– Уж так обижает, что и страданий больше нет на свете!.. Раньше-то мы хорошо жили с ним, в деревне… Взяли его в солдаты, в кавалерию. Отслужил срок, воротился домой. Захотелось ему в люди идти. Сказался отцу. Отец ему так ответил: «Кому дома тесно жить, тому ничего не будет, пусть с одним крестом идет»… Уехали мы в Петербург, поступил он в кучера. Как кончился срок паспорту, стал он меня в деревню назад отсылать. «Куда ж я, говорю, поеду? При чем там буду? Ведь отец ничего тебе не дал». Никаких резонов не принимает, прямо в морду. «Уезжай, говорит, прочь!» – «Как так? Нет, говорю, милый мой, мы с тобой по закону живем, а не как-нибудь. Нас с тобой поп к вечной совместной жизни благословил, так нельзя!..» А он дерзкий такой, неспокойный; такая колотушка, что господи боже! Бьет день и ночь, просто увечит меня! Девок стал к себе водить, мне ни копеечки не дает… Что же это такое?.. Уж я его срамлю, я его срамлю: «Как тебе не стыдно мне, бедной жене, полсапожек не купить? Я тебе жена законная, а без полусапожек хожу!..» Вот раз ушел он. Думаю я: что мне делать? Ничего он мне не покупает. Ах ты господи боже!.. Отыскала ключ, да и вытащила десять рублей.

– Что же он? – спросила хозяйка.

– Что ж, он ничего сказать не может. Сказал бы, так я бы ему такое показала! «Мало люди, что ли, учены? Они тебя и не так еще обчистят, хороводься больше!» – «Они не обчистят, они меня так любят». – «Та-ак!.. Уж, пожалуйста, не ври! Это жена может в союзной жизни не считаться, а чтобы баба всякая… На что ты ей так-то нужен будешь?..» Ну, однако, стал он меня после того еще пуще бить. Да что, – с ножом на меня набегал! До того извел, что нет моей мочи… Тут люди, которые видели мои обстоятельства, научили меня лично подать прошение в канцелярию его императорского величества по семейным делам. Вызвали нас. Вышел начальник, поспрошал и говорит ему, Семену-то моему: «Самое лучшее, что я могу вам посоветовать, – дайте подписку мирной жизни». – «Нет, говорит, я такой подписки дать не могу, потому знаю мой характер».

Спрашивает меня: «Ну, а вы что от вашего мужа желаете?» – «Я, ваше высочество, желаю от моего мужа одного: совместной жизни. Ну, а если такой невозможно, то дайте мне, – об одном я буду просить ваше высочество, – дайте мне… отдельный пачпорт!»

Посмотрел на мужа, говорит: «Если вы не согласны дать подписки на мирную жизнь… Вы люди молодые, могли бы обойтись».

Семен молчит.

«Ну, тогда нам придется выдать вашей супруге отдельный вид, и тогда уже вы до нее некасаемы». – «Мне, говорит, это все равно. А только я ничего не потерплю от своей супруги: ежели что замечу, я ее изведу. Сам в Сибирь пойду, а уж не потерплю… А позвольте, ваше благородие, – можно мне через семь лет жениться?» – «Это, говорит, очень важная суть. Есть, правда, такие миллионщики, которые этого достигают, но тут больше все от вашей жены зависит…»

Как, значит, получила я отдельный пачпорт, не дает мне Семен с собой жить, – зачем его осрамила. На место поступишь, – скандалами изводит… Ну, выехала я на Черную речку, сняла чистенький угол и стала на фабрику ходить. А хозяевам сказала: «Вот хоть и замужняя, а отдельный пачпорт имею; если муж придет, вы его до меня не допускайте». Месяц живу, другой. Пошла как-то в мелочную лавочку, селедки купила, хлеба, иду назад. Смотрю, по панели он бежит. Весь красный. А я уж к воротам подхожу. У ворот дворник стоит, посередь улицы городовой. Подбегает ко мне, а в руках нож острый. «Кланяйся, говорит, вот сейчас, здесь, мне в ноги!» – «Я тебе поклонюсь, я законы знаю, но только спрячь, Христа ради, нож».

Стоит, глаза таращит. Я ему опять говорю: «Спрячь нож, а потом я тебе сделаю все, что ты пожелаешь!»

Опустил нож в карман, а сам говорит: «Кланяйся!» – «Послушай, говорю, пойдем ко мне в комнату, там я тебе поклонюсь. Неужели ж ты хочешь, чтобы я здесь тебе, на улице, кланялась, и чтобы народ собрался на нас смотреть?»

Раз меня по морде! Тут городовой, дворник подбежали. Я им говорю: «Возьмите, ради Христа, – у него острый нож в руке!»

Сейчас у него ножик отобрали и в участок… И тут я его пожалела. Пожалуйся я, предъяви свой отдельный пачпорт, его бы в двадцать четыре часа выслали из Петербурга. А я пожалела. Ну, тут, как увидел он это, приказал мне наутро к девяти часам к нему ворочаться. И опять стало мое дело – при муже жить… Только вот что он мне сказал: «Ну, хорошо! Мы можем сойтиться жить, но если ты что будешь ерундить, то я тут же могу тебе сказать: „Ступай, не хочу!“»

Это значит, что как уж он со мной ни поступай, а я все терпеть должна. Хорошо. Стали мы жить. И начал он меня издевательствами изводить. Ни копейки опять ни на что не дает, смеется. «Ты, говорит, женщина молодая, в соку, с отдельным пачпортом, – как же тебе самой себе не заработать?» А я стала хворать. Двугривенного не дает на лекарство, а сам рубли швыряет. Вижу, плохи мои дела. Кое-как сколотила копейку и уехала в деревню. Живу, поправляюсь. И что ж вы думаете? Девять месяцев жила, и ничего он мне не шлет, не пишет, – это муж-то, супруг законный! А как приехала назад в Питер, у него уж тут всякие-всякие… Не могу я смотреть! Так обидно, даже тошно: юбки всякие, кофты понавешаны в квартире! Вот он вышел, я все забрала да в плиту, а чтобы гарью не пахло, форточку открыла. Хожу, кутаюсь. Приходит, я ему говорю: «Как у вас скверно пахнет!» – «Известно, говорит, не одеколоном. Вокруг лошадей тремся».

Увидел, что платьев нету… «Куда дела?» – «Оставь, пожалуйста, я и не видала!»

Тут я и начала и начала… «Ты что это, говорю, делаешь? Ты из двух законов кровь пьешь! Господи ты боже! И до чего ты человека допустил! Ничего мне не остается, как руки на себя наложить. Повешусь, да и все тут!» – «За чем же дело стало? Веревок много».

Я плачу, заливаюсь. «Господи, и кто же перед тобой мои грехи за меня замолит?» – «Я, говорит, замолю». – «Ты? Нет, ты не можешь! Жена за мужа действительно может, и какой бы грех ни был, стоит жене пожелать, и она всегда замолит. А ты не можешь… Ну, вот что: хочешь (последнее пытаю!), – поедем к отцу Иоанну Кронштадтскому? Пусть он нас с тобой рассудит». – «Что ж, Иоанн Кронштадтский, он, действительно… Но только мы и без него все знаем».

Вот! Этим самым словом и ответил! – со страхом произнесла путница. – Что же это такое? Ведь это просто ужасти что такое!.. «У тебя, говорит, отдельный пачпорт, ты женщина свободная, до меня некасаемая». – «Нет, я говорю, милый, бог выше пачпорта, это ты мне не говори! Нас с тобой законно бог связал. Ты меня и после пачпорта соблазнял к совместной жизни, у меня на это свидетели есть!..»

Так три раза от него я в деревню уезжала и опять набегала, думала, – возьмет его совесть, одумается. Только нет. Стала я тут к гадалке ходить, хочу узнать, что мне от мужа будет. Раскрыла она книгу, смотрит.

«Вы, говорит, замужем. С мужем хорошо живете?» – «Нет, плохо». – «Плохо Он дерзкий!.. Водку пьет?» – «Пьет». – «Он у вас, как лев…»

И ведь это сущая правда! Потом говорит: «Он не с одной живет. Одна у него в отъезде».

Как подумала, так и это правда, Я-то сама и была в отъезде, а больше и некому… А тем я на нее обижаюсь, что была я у нее два раза, по шестьдесят копеек денег платила, и ведь все уж ей досконально известно. Видит она, что я мучаюсь, – почему же она не сказала, есть мне приступ к Семену или нет?

Путница подперла руками грудь и скорбно задумалась.

– Вот уже два года я так и живу, – снова заговорила она. – Жена – не жена, и не известно, что я такое. Поверите, так меня это вот тут-то мутит, что руки бы на себя наложила, кабы души мне не было жалко. Погибнет она, как червяк. Да что, хуже червя! Потому червяк погибнет, и все тут, а за погибшую душу ангелы ее охранители будут горько плакать вековечно… Так-то они песни-стихи поют вековечные, ну, а как с душой что приключится, то и им плохо. Ска жем, к примеру, – убийц души, удавиц, пискунцов…

– Что это такое – пискунцы? – спросил я.

– А пискунцы, это, милый, выкидышные дети, которые после шести месяцев. Знаете, как теперь женщины, особенно по городам: все больше норовят выкидывать. Если выкидыш, покуда дух в ребенка еще не вселился, значит, до шести месяцев, – это нипочем не считается; а если после шести месяцев, то терпят они муки всякие, покуда родители не помрут и богу не дадут ответа, Ну, хорошо, как они скоро помрут, а ведь есть такие, что до ста лет живут, – и чего только тогда младенец не примет!..

Путница замолчала.

– А только не могу я больше терпеть, и вот что я надумала: как приду в Питер, куплю я кухольный нож с острым концом и отправлюсь к нему. Выжду, когда он уйдет, конечно, сторожу на чай дам, чтобы ничего не говорил… А можно так, чтобы и сторож не знал… И такие ему фундаменты подведу, что только держись! – Путница воодушевилась. – Проберусь к ним в комнату да залягу под ихнюю постель, и буду до того выжидать, пока они придут, улягутся и настанут тихие часы… Тут я и начну выбираться… Если и стукну, так что ж! Ведь спят все. Выберусь и сделаю настоящее сражение! Ее, – ее заколю, а его оставлю. И потом пускай со мной, что хотят, делают. Все равно его обвиноватят.

Она замолкла и с торжествующей улыбкой оглядела нас. Я спросил:

– Зачем вам все это делать? Он вас не любит, вы вот тоже рады будете, если его угонят в солдаты, паспорт отдельный у вас есть… Чего ж вам еще нужно? Пускай живет, как хочет, вам-то что?

– Нет, милый, нет! – с сожалением возразила путница. – Нет, я этого не могу! У меня есть свои права, он должен закон соблюдать. А то что я такое? Вдова – не вдова, и всякий может меня обидеть.

Кабатчик с предубеждением оглядывал путницу.

– А не иначе, бабочка, что есть в тебе какая-нибудь порча, коли муж тобой брезгует.

– Нету, милый, – это я тебе как на духу скажу, нету никакой порчи! Вот, вся я тут перед вами; сами видите, – молодая, телистая, красивая. Кабы брезговал, так не бегал бы за мной с ножом, не высматривал… А я вот про что думаю. В последний раз сказал он мне: «Я знаю, чго ты мне жена, и жену я ни на кого не променяю. Я, может, всю эту шушеру к утру выгоню и жену приму. А только дал я зарок перед богом и не отступлюсь: три раза ты меня покидала, и решил я три года к себе жену не подпускать. Как ты мне жена, то должна была ты от мужа все стерпеть, а теперь нечего!..» И вот я все думаю: как это, ведь верно?

Путница пригорюнилась и уставилась в окно.

[1902]