Том 3. Жизнь в смерти

Глава 14. Совместные скитания Павла с Наташей

Гавриил Федорович и Екатерина Тимофеевна встретили зятя из России степенно, сдержанно, хотя и не без радостного волнения в душе. Первые дни были проведены за всякими возбужденными разговорами, воспоминаниями о непредвиденных встречах со Скалдиным В.В. и другими, теперь уже общими, друзьями.

Но как ни сладки и торжественны были вечера встреч с друзьями и родственниками, цифры стенного календаря начали томить сердца всех, холодной необходимостью расставания. Павел с Наташей начали усиленно собираться в далекий путь, на Север. В самые последние дни, Комаровы сообщили телеграммой, что Жене разрешили выезд на «материк», и они уже получили место на океанском теплоходе. Это известие дополнило волнение в сердцах друзей и, особенно, родственников в домах Комаровых и Кабаевых.

Одни радовались, предвкушая долгожданную встречу с Женей, другие, наряду с этой радостью, загадочно всматривались в будущее: «…А как же останутся Павел с Наташей, одни на Севере?» Последние ночи, молодой четы Владыкиных, были почти бессонными. В разных районах города, они до глубокой полночи проводили беседы с молодежью, объединяя их для молитвенного служения и закрепляя этим прочную христианскую дружбу; и как ни старались они после таких бесед, хоть немного раньше прибыть домой, но, как правило, выбегали к остановке трамвая, когда огоньки последнего вагона, к их досаде, безжалостно скрывались за поворотом. А это, значит: час-полтора вынужденной прогулки, по улицам спящего города.

Последние дни, под натиском увещаний милых старичков, пришлось посвятить прощальным беседам с ними; и тогда Екатерина Тимофеевна, как говорят, выжимала в беседе с Павлом все, что так волновало ее душу в духовной области. Наташа, после полуночи, приходила на выручку мужу, но ей это удавалось не всегда: старички, в бесперебойной беседе, спать Павлу не давали, сами же считали для себя позволительным, поочередно подремать. Уже в два-три часа ночи Павел заявлял: «Мама, я все… выключился». Павла, совершенно изнемогшим, Наташа уводила к себе.

Настал день расставания. С утра родные и близкие суетились в узких проходах тесных комнатушек: увязывая, примеряя, раскладывая вещи. После прощальной молитвы, Екатерина Тимофеевна долго глядела в глаза Павлу, потом сказала, без слез, всего несколько слов: «Ну, теперь иди». Провожали до самой большой улицы, где транспорт и людской поток, при посадке в трамвай, безжалостно разлучили их. На привокзальной площади Павла с Наташей ожидало много друзей. Тройным кольцом отгородили они их от внешней толпы, и в эти минуты, от искреннего усердия, выражали свою сердечную признательность и расположение, кто чем и как мог. Десятки рук остались протянутыми в прощальном привете, когда вагон дрогнул и медленно двинулся на Север. С возбужденными криками пожеланий, выскакивали из тамбура, на ходу, наиболее отчаянные из друзей; под мокрыми ресницами покрасневших глаз стушевывалось все: и толпа, бегущих по перрону, друзей, и знакомые очертания города, который стал близким и родным. Панорама благоухающей зелени, как-то сразу оборвавшись, исчезла. Оборвался и шумный хоровод любезных, родных друзей.

Не успели Павел с Наташей еще обменяться впечатлениями о пережитом и виденном ими, а за окном уже потянулись однообразием, пустынные просторы Казахстана. Это понудило их, только теперь, в тишине, погрузиться, в неизведанную еще ими сладость обоюдной новой жизни, в которой они могли почувствовать друг друга, без каких-либо вмешательств посторонних. Больше месяца они провели в путешествии: на колесах и пароходе, по весне, от юго-запада до севера-востока. Владыкины были поглощены перспективами их совместного участия в деле Божьем, в неизвестной для Наташи обстановке.

На третий день пути, в открытые двери вагона, с новыми пассажирами, в вагон дохнуло неожиданно такой свежестью, от которой Наташа съежилась, и назвала холодом. На пятый день за окном, вообще, побелело; и Новосибирск встретил их румяными, от морозца, лицами прохожих. Одежонка у Наташи оказалась, по ее выражению, легкой; и она была очень рада, когда после размещения багажа, они, в поисках «своих», оказались, очень скоро, в натопленном доме друзей. Хозяева — сверстники по годам Владыкиным, любезно приняли их и, при виде уже знакомого им Павла, поспешили проводить в просторный зал. К удивлению Владыкиных, он был заполнен гостями, среди которых Павел увидел несколько знакомых человек. Все сидели за столами, заставленными всякой, искусно приготовленной, стряпней. Шла официальная часть, и Павел с Наташей, пристроившись на конце стола, слушали, как некоторые участники пира рассыпались в любезностях и похвале, в адрес двух личностей, сидевших у передней стены. Один из них был пожилой, властный мужчина, с крупными чертами лица. Его — соседи, по столу, шепотом, торжественно — называли Филипп Григорьевич Патковский. Второй — рядом с ним, был много моложе, и подвижностью выразительного лица напоминал журналиста — это был Мицкевич Артур Осипович.

Оба они отвечали взаимной любезностью тем, кто щедро наделял их кроткою признательностью.

Павел Владыкин приготовился уже было сделать заключение, что это торжество посвящено каким-то итогам деятельности обоих личностей. О Патковском он слышал подробную характеристику в Ташкенте, от своего тестя Кабаева и, особенно впечатлительную, от Седых Игната Прокофьевича — благовестника Сибири. Но, к своему удивлению, Филипп Григорьевич внимательно посмотрел на Павла и сказал:

— Друзья, к нам присоединились гости — брат с сестрой, поэтому я считаю своим долгом, прежде всего, познакомиться с ними.

Павел, поднявшись, представился:

— Меня зовут Павел Петрович Владыкин, родом из центра России; но многие годы провел в неволе за моего Господа. Это моя спутница, Наталья Гаврииловна; два месяца назад мы сочетались с ней, и она согласилась разделить со мною участь отшельника. Мы возвращаемся в места нашего будущего жительства, в Заполярье; по пути заехали сюда, как к родным по духу, если не ошибаюсь.

— О, смотрите, как это прекрасно, Артур Осипович, — учтиво продолжая речь, обратился он к Мицкевичу. — А мы, вот, собрались здесь, к нашим дорогим друзьям, отметить их семейную радость. Но будем очень рады, если вы поделитесь с нами вашим участием.

Владыкин охотно согласился и, открыв книгу Иисуса Навина 24 главу, 15 стих, прочитал: «…изберите себе ныне, кому служить, богам ли, которым служили отцы ваши, бывшие за рекою, или богам Аммореев, в земле которых живете; а я и дом мой будем служить Господу».

— Друзья мои, — начал он, — мы во многом счастливее того общества израильского, к которому обращался тогда Иисус Навин, тем, что отцы, некоторых из нас, служили только истинному, живому Богу и закончили свою жизнь в страданиях, отстаивая чистоту и святость служения. Их нет, остались мы, и с нами — Дух той самоотверженности, какой почивал на них; но почил ли он на нас, как на Елисее после Илии, об этом нам следует рассудить. Прочитанное место, я предлагаю рассмотреть с разных сторон: служу ли я, прежде всего, Господу? А если я не служу Господу, как будет служить Ему дом мой? Или: нет ли такого случая у кого, что дом служит Господу, а я неизвестно, кому служу, и нет единодушия в служении? Может быть, и я, и дом мой совершаем служение, но есть ли полная гарантия, что мы служим Богу, а не чужим богам?

Наконец, очень важно отметить, что Иисус Навин сказал уверенно: «Я и дом мой будем служить Господу». И он всем домом служил, прежде всего, потому, что домашние были строго воспитаны в Духе Господнем, а самое главное — ему не трудно было сказать: «будем служить Господу», потому что он служил Ему от юности и оправдал это служение до смерти. Израиль поклялся тоже, сказав: «и мы будем служить Господу…» (ст.18), но не служили Ему, потому что не служили Ему до этого, и как они могли служить после этого?

Проповедь была краткой, но свежей и свободной, поэтому все присутствующие были глубоко тронуты, хотя, может быть, она на них произвела разное впечатление. Тут же, после нее, Филипп Григорьевич вдруг заторопился и, призвав к молитве, направился вместе с Мицкевичем к выходу, объясняя это занятостью.

Павел обратил внимание, что некоторые из присутствующих последовали за ними. Проходя мимо Владыкина, Патковский протянул руку для приветствия, сдержанно пожал руку гостя и тоном, не позволяющим возражения, проговорил, почти на ходу:

— Завтра, до 12 дня, я вас со спутницей жду у себя, адрес вам здесь скажут.

— Простите, пожалуйста, — ответил Павел, — но я боюсь, что не смогу, ведь я проездом…

— Нет, нет, — возразил Патковский, — вы должны непременно. Слышите?!

Мицкевич, с выражением легкой улыбки, поддерживал своего сотрудника. Владыкин был очень смущен непривычным тоном, каким обратился к нему служитель. В детские и отроческие годы, он на служителей братства смотрел с каким-то внутренним трепетом и считал себя бесконечно счастливым, если кто из них уделял ему внимание; их речи в его ушах запечатлелись, как неземная мелодия. Здесь было как-то иначе. Вообще, такой оборот речи ему был совсем не нов, но он исходил, как правило, от тех властителей, которые руководили его судьбой; а ведь — это же служитель братства христиан, с именем которого он был отчасти знаком.

Павел ответил коротко, но такими словами, какие вдруг оказались в его устах:

— Простите, но я пока свободен от очень многих обязанностей, являясь слугою моего Господа, тем более, что мои обстоятельства принуждают меня оказывать предпочтение тем, с которыми я уже связан какими-то обещаниями.

Слышал это его собеседник или нет, но промолчал. Оставшиеся, сразу же пересев, окружили Павла с Наташей, убедительно прося рассказать о жизни страдальцев, на что Павел с радостью согласился.

Однако, среди оставшихся оказалась, покрытая сединой, старица и, обратившись к Владыкину, сказала:

— Вы, я вижу, мало знакомы с нашими дорогими Филиппом Григорьевичем и Артуром Осиповичем — это милые братья, которые день и ночь пекутся о стаде…

— Сестра, — возразил ей Павел, — мы же весь день сегодня только и слушали о их доблестях, да они и остаются с вами; а, вот, о тех, кто томится в узах за имя Господа, мы почти ничего не знаем; а нам это очень нужно знать.

— А! Узы, узы, что там интересного, слушать про эти побои, голод, арестантские лохмотья, крики… — возразила старица, — те, кто мудры, давно уже там не сидят; и как это может быть: одни рады полученной свободе, служат и живут с семьями, а другие — сами себе ищут приключений, через упорство и гордость — пусть и пеняют на себя.

— Как?… И это вы?… У-у-у-у!.. — загудело все кругом.

Старушка, совершенно неожиданно для себя, убедилась, что она оказалась чужой среди всех ее знакомых, и, дико озираясь на окружающих, порывисто встала и немедленно вышла из дома.

До глубокой ночи, не смыкая глаз, оставшиеся провели время в оживленной беседе, задавая самые разнообразные вопросы, волновавшие их душу, особенно, в отношении той свободы служения, какая, всем им, казалась мнимой. Расставаясь, Павел, не скрывая, заметил: «А это, друзья, свобода в кавычках».

На следующий день Владыкин был поглощен сборами в дальнейший путь и мучительной проблемой транспорта (при колоссальном многолюдий, в результате послевоенного передвижения людей). Только после обеда, они радостно благодарили Бога, вместе с хозяином дома, за благополучие, в чем большое участие принял брат-хозяин, будучи работником железной дороги. Поэтому к Патковскому Павел с Наташей прибыли уже к концу дня и, прямо у двери, были встречены упреком:

— Брат, я очень огорчен вами, ведь я же предупреждал вас, до 12 часов. Мы очень заняты, и мне нужно было с вами поговорить, так же, вот, и брату Артуру Осиповичу, — раздраженно начал Патковский, усаживая Владыкина.

Павел открытым взглядом, с улыбкою на лице, посмотрел на собеседника и спокойно ответил:

— Филипп Григорьевич — это зависит только от вас самих, а я, вот, благодарю Господа за ту свободу, в которой нахожусь, хоть она и дана мне ценой уз, какие еще и до сих пор ношу. Раздражаетесь вы на меня напрасно, я ограничен сроком явки в порт для моего следования и с утра добывал билеты: вначале на самолет, потом уж на поезд.

Услышав объяснение, оба они с Мицкевичем заметно успокоились.

— Я, вот, с утра жду вас, чтобы вручить вам материальную помощь, — продолжал он, подавая Владыкину сверточек с деньгами, — возьмите, это от меня, безо всяких предубеждений.

— Э-э-э! Вот, за этим, вы меня ждали совершенно напрасно, — возразил ему Владыки, — я денег у вас не возьму.

Непривычный оборот совершенно ошеломил Патковского.

— Как не возьмете? Почему?

— Прежде всего, потому, что я в них не нуждаюсь, у меня денег достаточно, да и резервы не ограничены, а во-вторых, — я вас не знаю.

— Как не знаете?! — с удивлением и явным оттенком возмущения, обратился к Павлу собеседник.

— Так и не знаю. Я знал Филиппа Григорьевича Патковского до 30-х годов, как слугу Божьего, в Сибирском братстве баптистов, по журналу. Теперь не знаю вас, кроме как служителя ВСЕХБ.

— Я понял вас, — ответил Патковский, — и скажу вам, хоть ваш жест и обижает меня, но рад увидеть в таком молодом проповеднике строгую принципиальность, пожалуй, это теперь необходимо. Вначале я в душе негодовал на вас, объясняя все вашим своеволием, но теперь, признаюсь — ваша уравновешенность принуждает меня признать вас человеком и глубины, и высоты. Вам, наверное, не следует объяснять положение ВСЕХБ и служителей его, в связи с некоторыми компромиссными условиями, ценой которых, вновь открыли мы собрание и здесь, у себя, в Ташкенте, да и в других местах. Но, дорогой брат, вы поймите нас, что мы ничего другого не нашли, как пойти на ряд уступок, чтобы сохранить братство в нашей стране, а впоследствии, Бог даст, и отвоевать прежние позиции. Поэтому, предлагая эти средства, заверяю вас, что они текут по чистым каналам, и я, передавая их вам, прошу принять от моего чистого сердца, как страдальцу-христианину, сохранившему достоинство.

— Филипп Григорьевич, не приму! По каким бы они чистым каналам не текли, источник сам не чист. Ошибаетесь вы и в том, что, пойдя на компромисс, рассчитываете обхитрить противников впоследствии. Богу хитрецы ведь не нужны: ни теперь, ни во времена Гедеона. Ему нужны верные и преданные до конца, и Он их найдет, если не во мне и не в вас, то в других, но найдет и дело совершит, и на этом деле поставит печать, что это дело Божие, а перед Ним все враги окажутся бессильными.

Теперь вы рассчитываете, впоследствии отвоевать прежние позиции, но чем же вы воевать собираетесь, если всеоружие Божие сдали без боя? Скажу вам прямо и безошибочно: ни вы, ни ваше потомство — не отвоюете даже прежних позиций братства. Господь воздвигнет другое наследие и от другого корня, как во времена Саула и Давида.

Во время разговора Мицкевич вышел; и Патковский, пододвинувшись поближе к Владыкину, вполголоса проговорил:

— В таком случае, прошу тебя убедительно, возьми, вот, этот сверточек — это собрали некоторые, из присутствующих вчера, тайно и просили передать, как от друзей.

— О! Это другое дело, — воскликнул Павел, — это я приму и положу близко к сердцу, так как они собраны от скорбящих сердец, независимо, сколько здесь — рубль или сто рублей.

Патковский глубоко вздохнул, и Павел заметил, как под ресницами его глаз появилась влага. Было ли в этом сознание своей роковой слабости или другое что, но Павел был рад и тому; поэтому они, вместе склонившись, кратко помолились. Павел благодарил Бога, что через это служение он имел связь со скорбящими душою, что он принимает это служение, как из чистого источника, хоть и по загрязненному каналу. А когда встали, то, после приветствия, он добавил Филиппу Григорьевичу:

— Узбеки говорят, что арычная вода, протекая по озелененным каналам, через километр очищается и становится пригодной.

— Брат, Павел Петрович, — озабоченно сообщил он, озираясь на дверь, — с вами хотел побеседовать Мицкевич и расспросить о вашей жизни, о ваших связях там, с заключенными братьями, и, если вы несете там, какое служение, то какое, именно, и кем на это уполномочены, так что имейте это в виду, — сказал Патковский.

— Филипп Григорьевич, напрасно он меня столько прождал, собеседником я ему быть не смогу, и вы объясните ему сами, как сможете. Спутником в те места — пожалуйста, очень рад, а собеседником — нет. А теперь, я очень хотел бы познакомиться с вашей семьей.

Патковский провел Владыкина в столовую, где их ожидал обед, но, к удивлению Наташи с Павлом, в обеде участвовала только самая младшая дочь, которая при беседе была мало откровенной.

Покидая Новосибирск, Павел с Наташей были очень рады, что нашли себе в нем близких друзей, с которыми впоследствии имели немало благословенных встреч. От самого Новосибирска до Иркутска, по-зимнему, угрожающе пуржило; и Наташа, преждевременно, предвкушала горечь северной идиллии, как бы красиво, в эпизодах, не изображал Север Павел.

В Иркутске им предстояла пересадка на свой поезд и, разместив с трудом свои пожитки, какими наделили их друзья из Ташкента, они пошли разыскивать «своих» по адресу, какой им рекомендовал Патковский. Нашли без труда, причем недалеко от вокзала.

Семья, в которой они остановились, состояла из хозяюшки-сестры Вари, ее матери, уже в старческом возрасте, ее мужа — тихого скромного труженика и двух детей, в возрасте 16–18 лет. Любовь Владыкиных к пению, в лице сестры Вари, нашла полного единомышленника и несколько сблизила их, рассеивая какую-то необъяснимую напряженность. Вечером они пошли на собрание, которым руководил совершенно дряхлый старичок. В предложенной проповеди, Павел говорил о любви Божией, но в собрании царило такое безразличие и сон, что ему надо было прилагать большие усилия, чтобы Слово Божие, хоть сколько-нибудь, привлекло внимание слушателей; однако, к концу, у троих или четверых появились слезы умиления, с которыми они и опустились на колени. Маленький хор, под управлением сестры Вари, нестройно закончил богослужение, а после него к гостям подошли не более, как те, кто были тронуты проповедью. По дороге шли вместе, и сестра Варя приступила к оживленному разговору:

— Брат, Павел Петрович, я, вот, при всех, открыто хочу вам пожаловаться на наши обстоятельства. Совсем недавно нам разрешили, после большого перерыва, открыть собрание. Ой, сколько мне пришлось побегать, убеждая верующих собирать средства, необходимые для приобретения дома молитвы и открытия; наконец, все нашлось, а как же быть с пресвитером? Сразу пришел на память наш служитель в прошлом, дорогой брат пресвитер. Как за дорогую находку, я ухватилась за эту мысль и была непоколебимо уверенной, что он, услышав об открытии общины, с радостью возвратится на свое место; но, увы, при встрече мне пришлось горько разочароваться. Брат занимал, хорошо оплачиваемую, должность в театре и, убедившись, что наша маленькая общинка не способна будет возместить ему его ежемесячного оклада, получаемого там, не согласился на предложение. Невольно, мне пришлось обратиться к этому старцу, без ноги, который принял служение, не поставив никаких условий.

Наконец, слава Богу, служение началось, но тут опять беда; в нашем маленьком хоре совершенно отсутствуют, сколько-нибудь способные, ведущие бас и тенор. Тут никого не нашлось, поем кое-как с теми, кто есть, но у меня к вам будет вопрос: нельзя ли будет пригласить, за плату, баса и тенора из необращенных? Что вы на это скажете?

Павлу вначале показалось это шутливой иронией, но, посмотрев на сестру Варю, он увидел, что она спрашивает совершенно серьезно. Владыкин несколько помолчал, но на повторный вопрос ответил с рассуждением:

— Ну, что же, давайте с вами вместе обсудим. Значит, вы хотите рублей за шестьсот нанять, допустим, поношенного, т. е. в годах баса; такого вы, пожалуй, можете подыскать из старых церковных певчих, там некоторых за пьянку выгоняют. Насчет тенора — ну, хорошего, лирического вы можете подобрать только в театре, он с вас возьмет не меньше восьмисот рублей в месяц. — При этих словах все с удивлением смотрели на Владыкина: что это он говорит, кроме самой Вари, которая по-прежнему оставалась серьезной. — В таком случае, вам, уже заодно, придется подыскать за тыщонку пресвитера, вместо этого старичка, без ноги, — продолжал Павел, — но тогда вам придется сменить и вывеску на доме молитвы.

Все слушающие улыбнулись от такого неожиданного вывода, а сама сестра Варя, рассмеявшись, умолкла и так, пристыженной, дошла до дома.

— Ну, брат Павел Петрович, вы и подъехали ко мне, а я-то, ведь, начала спроста…

— Дом Божий — это не балаган, к которому можно подойти спроста, а надо подходить с постами и молитвами, да со страхом Божьим, тогда он останется домом Божьим; и не вам к этому подходить, а достойному брату-служителю.

Прожив целый день в их доме, в ожидании поезда, Павел пронаблюдал, что сестра Варя, кроме своих домашних житейских дел, была полностью поглощена распоряжениями и по дому молитвы. Муж ее оказался вдумчивым, серьезным христианином и очень практичным хозяином, но властность и бесшабашная распорядительность Вари — всех в доме привела к удрученному настроению.

Перед отъездом к Павлу подошла старушка, ее мать, со слезами, что ей от дочери нет никакого житья. Выслушав ее, он ответил:

— Бабушка, только один Бог может управляться с такими «директорами», потерпите, милая, все-таки в чужих людях вам будет еще хуже.

При расставании сестра Варя подошла к Павлу и сказала:

— Брат, слушая вас и глядя на вас, я чувствую, что вы многое имели бы мне сказать: почему вы молчите? Скажите все-все, я выслушаю; выполнить, может быть, теперь не смогу, может быть, выполню позднее.

— Ну, что ж, сестра, хотите, так слушайте, — начал Павел, — прежде всего, в доме главою являетесь вы, а не ваш муж, поэтому…

— Ну, в этом уж вы неправы, — с обидой остановила его сестра и стала изливать целый поток доводов, в защиту своих поступков.

Павел терпеливо все выслушал, затем, подав руку на прощание, сказал:

— Ну, для меня времени не осталось, мы спешим на поезд; а вам скажу на память одно: видно, сейчас ваше время; когда оно кончится, вы увидите, какой жалкой вы окажетесь, но будет поздно. До свидания!

Посадка в поезд была у Владыкиных, на редкость, удачной; очень хорошо разместились они и в вагоне. При прощании муж Вари заплакал и просил их с Наташей молиться о них.

Во Владивосток ехали почти целую неделю. По дороге Павел, со всеми подробностями, рассказывал жене о памятных местах, где десять лет назад он в одиночестве проводил жуткие дни и месяцы. Перед окном медленно проплыло ущелье, которое тогда называли «Скалы»; затем, достопамятное Облучье, а в нем — дорога на «Кожевничиху»; центральная тюрьма под горою, перекосившаяся избушка, где умерла Зинаида Каплина; конбаза, где провел последние дни, перед освобождением, Афанасий Иванович Якименко; потом «Соколовская падь» с развалинами страшной лесной фаланги, с Кутасевичем во главе. Наконец, туннель и Лагар Аул с серенькими домиками, среди которых малая хатенка деда Архипа с Марией торчала, сквозь проваленную крышу, полуразвалившимся, почернелым остовом русской печи. Наконец, Павел, прильнув к окну, с замиранием, увидел кучу почернелого хлама на месте избушки, а за поредевшим поселком первой фаланги — неизменный «Хораф», по-прежнему, обмывающий скалистую насыпь. Панорама воспоминаний оборвалась станцией Известковой, которая, из нескольких пристанционных домиков на мшистом болоте, превратилась в таежный промышленный поселок.

Владивосток встретил Владыкиных нежным веянием мягкого морского ветерка и своеобразием портовой суеты. Долго смотрел Павел на бухту «Золотой рог», откуда десять лет назад, в составе нескольких тысяч, его отправляли на океанском судне на Колыму. Невольно ему вспомнились детали пережитого, особенно кружок выдающейся интеллигенции на пересылке, которых он приравнял тогда к куче мусора. Перебирая в памяти лично каждого из них, в действительности, установил, что определение Божие, которое он высказал им тогда, сбылось с поразительной точностью: в живых остался только командир дивизии, реабилитированный в 1938 году, остальные сгорели в огненном шквале, ранее описанных, событий.

Во Владивостоке Владыкины, в конторе представительства, отметили свое прибытие, зарегистрировались для получения продовольственных карточек и дальнейшего продвижения на Колыму кораблем. Предупредили транспортное агентство о своем багаже, который следовал за ними из Ташкента. Затем, помолившись Богу, пошли искать своих по вере, и Господь ответил им немедленно: в городе, проходя мимо водопроводной колонки, они спросили одну из женщин о верующих, та, к удивлению Павла, указала им на квартиру, расположенную прямо перед ними. К счастью, у крыльца сидела хозяюшка, которая оказалась милой, гостеприимной сестрой и немедленно пригласила в квартиру. Из расспросов стало известно, что пресвитер и еще несколько братьев арестованы несколько лет тому назад; община распущена; верующие общаются отдельными группами, по личной инициативе.

В тот же день они познакомились с другими семьями и, в частности, с осиротевшей семьей пресвитера, которая жила рядом с тюрьмой и вынуждена была страдать неутомимой скорбью, видя день и ночь перед своими глазами высокое мрачное здание тюрьмы, в котором бесследно исчез ее муж, отец и служитель Церкви. Вскоре нашлись и пламенные души, из числа многодетных, которые, несмотря на вереницу нескончаемых дел по дому, оставили все и к вечеру обеспечили встречу с рассеянными христианами.

Дух Божий особо посетил собравшихся, которые несколько часов провели в слезах умиленного раскаяния, а последний час — в пылу неземного восторга. Среди собравшихся, особенную радость доставляли дети, с великой ревностью хвалящие Бога стишками, пением и даже молитвами. После этого среди христиан установилось регулярное общение, но, увы, к стыду имеющихся оставшихся братьев, временное наблюдение за оживающей общиной было поручено сестрам. Через несколько дней Павлу с Наташей пришлось оставить скорбящих и ехать в порт отправления, для оформления и дальнейшего следования на Колыму.

По прибытии, чета Владыкиных, со многими другими ожидающими, получили место в доме ожидания, отдали документы на оформление предстоящего плавания и с удовольствием побродили среди распускающейся зелени Дальнего Востока. Но, получив известие, что корабль еще где-то в пути, они решили посетить город Сучан, где когда-то Наташа с семьею пытались устроить свою жизнь.

Такая же живая молитва веры Павла с Наташей привела их, без каких-либо затруднений, к «своим»; а день был субботний. Сестра, с которой они встретились прямо на дороге, отнеслась к ним недоверчиво, холодно и отвела к другой сестре, по соседству. А здесь, к великой радости, вторая сестра узнала Наташу с прошлых лет и оказала самое горячее гостеприимство, приют и ночлег, а утром воскресного дня поторопила всех на собрание. Павел был очень рад, в этих дебрях, найти общину, как он заключил, состоящую из живых христиан, которая во многом напоминала ему свою родную Н-скую, где проходило детство. Однажды Павел слышал, что одну из церквей этой местности, в годы народных волнений, постигло большое испытание. Местность в то время неоднократно переходила из рук в руки, воюющих между собой сторон. В один из праздничных дней, когда верующие со своими детьми и гостями собрались прославить Господа, руководимая злобой, вооруженная толпа окружила помещение, наполненное верующими. С гиканьем и бранью, потребовали немедленно разойтись, но из христиан ни один не покинул помещения. Тогда раздались вокруг помещения беспорядочные выстрелы, а после них, некоторые из налетчиков попытались ворваться в дом, чтобы учинить насилье, но и этого им не удалось. В ответ на буйство злых людей, вся церковь встала на колени и начала молиться. Среди налетчиков, водворилась, вдруг, тишина, а затем заметно было, что они приступили к исполнению, какого-то другого, плана. За стеной послышались удары молотков и топоров: моментально, дверь и окна помещения были забиты досками. После этого, из соседнего леса, налетчики, очень дружно, принесли ветвей и сухих сучьев, обложили ими весь дом, а затем, к ужасу немногих окружающих жителей, облив керосином все это, подожгли. Вскоре треск горящего хвороста и запах гари проник в помещение, огонь быстро охватил кольцом все здание. Среди обреченных начались детские крики, а затем первые признаки паники, но старец пресвитер, возвысив голос, обратился к христианам:

— Братья и сестры! Прежде всего, во имя Иисуса Христа — успокойтесь!!!

В помещении водворилась тишина.

— Слово Божие нам говорит: «Возлюбленные! Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного…» Это не странное приключение, это путь наших отцов, наших дедов, путь первых христиан.

В это время все присутствующие видели, как лицо пресвитера просияло неземным светом.

— И если угодно Господу, чтобы нам и детям нашим прославить Его этой мученической смертью, то Он даст нам дух твердости и мужества. Поэтому, возьмите друг друга за руки, встанем на колени и молитвенно запоем:

Все помещение наполнилось таким мелодичным и благоговейным пением, что некоторые из присутствующих думали: «Видно, сами ангелы поют здесь с нами…»

Сердце обреченных христиан не дрогнуло ни на мгновение, все забыли и самих себя и ужас, окутавший их извне, а едкие струйки дыма, проникая через щели, наполняли помещение…

Вдруг, сквозь треск горящих дров и хвороста, послышались вначале пулеметные очереди, затем людские крики, какая-то возня, топот человеческих ног и команды, одна за другой. Затем треск сучьев постепенно прекратился, с окон, одна за другой, слетали доски, а после нескольких ударов, дверь моментально растворилась.

— Выходи! — послышалась властная команда.

В дверях, с руками запачканными грязью, стоял командир регулярных войск и был крайне изумлен, увидев в открытую дверь взрослых и детей, стоящих молитвенно на коленях. В ответ, на команду — выходи! — не последовало никакого движения, люди продолжали молиться. Командир снял головной убор и, в благоговении, стоял на пороге, не смея войти внутрь, а за его спиной, горя любопытством, стояли воины регулярной армии.

Старец-пресвитер со всей церковью, теперь в слезных молитвах, благодарил Бога за избавление от ужасной смерти. После молитвы, один за другим, неся и ведя за руки детей, выходили христиане на улицу. Последним вышел пресвитер, учтиво поблагодарив воинов и командира, за их великий подвиг…

Владыкин, когда осмотрел собравшихся, подумал: «А, может быть, здесь и есть кто, из тех героев веры, которые были обречены к огню?»

Ему предложили сесть у кафедры, а Наташу усадили в хор. В ходе богослужения было заметно, как все были озадачены одной мыслью: «Что это за гости?» Поэтому, пресвитер не замедлил предложить Павлу слово. Встав на проповедь, Владыкин под впечатлением упомянутого воспоминания, стал проповедывать на тему огненного испытания. Все собрание было охвачено умилением, и после проповеди, не менее часа, церковь, в горячей молитве, простояла на коленях. В заключение, гостей вдохновенно приветствовали. Здесь же были организованы столы для трапезы любви, где наслаждение продолжалось еще полтора-два часа.

С большим сожалением, неохотно, провожали новые друзья своих гостей, которые, так сразу, стали близкими, любимыми, дорогими.

В порт Наташа с Павлом возвратились перед вечером, по дороге обменялись своим предчувствием: «А что, если, по возвращении, мы встретим дорогих наших Женю с Лидой?» Предчувствие оказалось ненапрасным. Входя в поселок, прямо на площадке между построек, они, к своему изумлению и радости, горячо обняли своих друзей, как и предполагали. После краткого обмена новостями, было решено: на сопке, среди зелени, совершить Вечерю Господню и дружескую трапезу любви.

При отъезде из Ташкента, в кругу христиан и при участии служителей Церкви, Павлу Петровичу Владыкину было вручено право к священнодействию по тем местам, где ему придется быть.

Обе подруги, Лида с Наташей, после горячих объятий принялись за организацию общения, а Павел с Женей нашли место, соответствующее их настроениям и желаниям. Место нашлось на вершине невысокой сопки, в тени развесистого дуба, на изумрудном ковре пробивающейся зелени. Май на Дальнем Востоке особенно щедр разнообразием цветов и ароматов.

Когда было уже все приготовлено, разложено, друзья встали на колени и усердно благодарили Господа за чудо избавления, какое Он начал являть им, а Женя уже получил его. После молитвы, за праздничным чаем, Женя рассказал, что врачебная комиссия, при участии его друга-врача, определила для него возможность возвращения с Севера в родные места. Рассказал, каким трогательным, но тем не менее желанным, было расставание его с сотрудниками и товарищами в Усть-Омчуге. Что его девятилетнее пребывание на Колыме, сильно подорвало его здоровье, и что, в лице жены Лиды с дочерью, Бог послал ему предвестников избавления. Но обрадовал Владыкина тем, что их комнатка (со всей мебелью и даже всякими продуктовыми запасами) осталась закрепленной за ними. В ней сейчас поселился комендант поселка, наш брат в Господе, и ждет их возвращения. Что после себя они оставили, даже, в двух местах, посаженные овощи.

В свою очередь, Павел рассказал им о всем, что было пережито ими с Наташей, и как Господь наградил их за перенесенные скорби; что в их браке они видят безусловную волю Божию, и видят, что они соединены, в благословение друг другу. Возвращались они уже поздним вечером, счастливыми, довольными; спали спокойным, мирным сном.

Следующие дни были заняты хлопотами: Комаровы оформляли отъезд на поезде, с наименьшими затратами на пересадках, отбирали и получали с корабля багаж. Наконец, был тот день, когда Комаровы погрузились в «телячий» вагон-теплушку, который назначен был в Азию, до самого места их выгрузки; Владыкины сели с ними вместе, чтобы проводить их, и после самим проехать во Владивосток для получения багажа.

В вагоне, уже в последние часы, Павел обратился к своим друзьям:

— Женя и Лида, Бог знает, как я благодарен Ему, а так же и вам за ту, непомерно великую, заботу, какую вы оказали мне. Мы, обоюдно теперь убедились, что наши судьбы сплелись в единый канат. Дай Бог, чтобы он не порвался, и еще хуже, чтобы кто-либо из нас не отпал от дорогой дружбы, в которую соединил нас Сам Бог.

Но наряду с этим, я считаю своим долгом пред Богом и вами, заметить вам кое-что такое, что тревожит меня: Лида! Меня тревожит и внешний твой вид, и манеры поведения, как с твоим мужем, так и с прочими мужчинами. Это, конечно, для женщины, может быть, естественно, так как в Ташкенте ты была одной из полмиллиона, поэтому растворялась в кругу других; в Усть-Омчуге — ты, всего десятая из своего круга, и заметная для всех. Вот, когда я увидел тебя впервые: в маленькой душегреечке и простеньком платьице, я сказал — это христианка-сестра. Через полгода я увидел тебя в модной блузке, с кокетливым оттенком в движениях, и сказал — это дама, с притязаниями на внимание к себе.

Вначале я видел тебя любящей женой своего мужа, окружающей его заботами. Посторонние были для тебя чужими, далекими. Впоследствии твой муж остался одиноким, а ты оказалась окруженной поселковыми поклонниками, с которыми ты делилась звонкими шутками и кокетливым смехом. Ты не хочешь рожать детей. Поэтому, скажу тебе, безошибочно, словами Всевидящего Бога: «Грех лежит у дверей твоего сердца; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним». Так было некогда сказано Каину, но он не послушался и убил брата своего. Твой муж для тебя становится все более чужим, чужим ты его сделала и для твоей дочери.

Смотри, ты поехала спасать мужа и разделить с ним судьбу. А какой ты возвращаешься, с Колымы? Осмотри свое сердце, на коленях, пред Богом.

На это обличение Лида вначале вспыхнула, разразилась целой серией оправдательных доводов, но вскоре смолкла и, заливаясь слезами, утихла. Женя сидел с опущенной головой.

— Друг мой, — обратился Павел к Комарову. — Я не нахожу тебя виновным во всем том, что высказал твоей жене, и проникнут к тебе самым глубоким сочувствием; но духовный светильник твой гаснет; у тебя нет огня и ревности в служении, по сравнению с тем, как рассказывали о тебе друзья, и ты сам. Твоя природная кротость не делает тебя самого блаженным и не служит к славе Божьей, тебе нужно какое-то сильное обновление; и мой совет: по приезде, не становись на святое место служения таким, какой ты есть, но очистись, освятись, загорись огнем — иначе все потеряешь.

— Павел, дорогой брат мой, друг мой. Я все это вижу, понимаю, страдаю, но сил нет. Молись за меня, не переставай. Молиться буду и я — огонь придет, он от Господа.

После разговора Павла с Женей, Лида подошла к Наташе, взялась за рукав ее тоненькой телогреечки и сказала:

— Наташа! В этом ты не проживешь на Севере, сними это — отдай мне, а на Север возьми, вот, мою шубу. — С этими словами она отдала подруге шубу, а та, с благодарностью, отдала свою телогрейку. Что это был за жест — неизвестно.

Поезд остановился на узловой станции, где Владыкиных уже ожидал пассажирский. Все встали и после краткой молитвы, совершенной Женей и Павлом, Владыкины поспешно вышли из вагона, торопясь во Владивосток; Женя с Лидой продолжали свой путь дальше. Во Владивостоке, Владыкины получили свой оставшийся багаж, направились в порт, для посадки на океанское судно. Тревожные мысли пугливо заглядывали в окно души Павла: неизведанное до сих пор чувство ответственности, за другую, совсем еще молодую жизнь, которая стала сразу, вдруг, частью его жизни, заметно волновало сердце. Наташа лежала рядом, на зеленом майском коврике из душистых трав, под деревцем, в ожидании сигнала к погрузке на теплоход, и сладко дремала. Павел, глядя на спокойно-беззаботное выражение ее лица, подумал: как можно быть такой спокойной, получив такой жизненный жребий, в суровую будущность? Для Павла она стала родной стихией; да, но сколько раз, эта стихия, леденила смертным ужасом его мятежную душу.

Вся жизнь состояла из бурных порывов, и в течение прожитого десятилетия у Владыкина сформировался холерический, т. е. порывистый, быстро восприимчивый характер, обладая которым, он на всякое предприятие, за редким исключением, устремлялся, вздыбившись ретивым конем, готовым разнести все, что встречалось помехою на пути. Но, увы, зато в жизненных тупиках, иногда, отчаяние повергало его глыбой на самое дно уныния и, как правило, тогда, когда выворачивалось на своих лабиринтах, невзначай.

В Наташе, на первых же шагах их совместной жизни, он обнаружил совершенную противоположность. Ее уравновешенность, вначале, у мужа вызывала негодование, но, убедившись в том, что она основана на уповании в могущество и милосердие Божие, мало-помалу стал ценить это, пока, наконец, она не объединила их во многих видах совместного служения.

К погрузке на теплоход пришла команда ночью, и для Наташи это было еще не испытанным делом. Теплоход, причудливо освещенный мириадами огней, напоминал таинственное чудовище, во чреве которого с поспешностью исчезали самые разнообразные грузы, и пестрой бичевой — людской поток. Периодически, на нем что-то ухало, строчило металлической прошвой, скользящих цепей. Над всем этим, периодически, раздавались, по-морски скупые, команды и чувствовалось, что все это исходило из единого центра, координирующего все движение на корабле.

Наконец, воздух потряс мощный гудок, оповещающий все население бухты и порта, что все приготовления окончены, и теплоход готовится к отплытию. Тело чудовища дрогнуло и тихо зарокотало своеобразным ритмом; с поспешностью убирались трапы и все, соединявшее теплоход с пирсами порта. Образовавшаяся черная полоска, между бортом корабля и причалом, быстро расширялась, пока, под лучами прожекторов, не засеребрилась внизу, пенящаяся от винтов, водная гладь залива. Ровно без одной минуты, в 23:59, с воскресенья на понедельник, после протяжного гудка, теплоход отправился в свое недельное плавание из порта и вскоре стал скрываться в ночной мгле, скользя по мелко ребристой поверхности Японского моря.

Весь следующий день чета Владыкиных провела на палубе, созерцая безбрежные морские просторы, которые удивляли их особенностью жизни пернатых и обитателями морской пучины: стремительные полеты чаек и альбатросов, неотступные эскорты прожорливых акул-селедочниц и прочие диковины — вызывали восхищение у Наташи с Павлом, да и у остальных пассажиров. Но, увы, скоро все это изменилось, в результате резкого похолодания, как только они вошли в пролив Лаперуза, а затем в Охотское море.

С замиранием сердца, наблюдала Наташа, как за бортом чаще начали попадаться льдины. Вначале они были незначительными, и теплоход отбрасывал их, как бы с презрением, в сторону; но через три-четыре дня забелели целые ледяные поля, которые приходилось обходить стороною. Однообразной и унылой, стала и жизнь на корабле. На палубе встречались только отдельные скучающие пассажиры, основное население пряталось в трюмах, что предпочла и Наташа.

Однажды ночью Павла разбудила молодая жена, жалуясь на свое скверное состояние и обратив его внимание на необычайное явление — все помещение огромного трюма то мерно вздымалось вверх, то проваливалось в какую-то невидимую пропасть. На море разразился шести-семибальный шторм, и теплоход оказался в его власти. Дело в том, что обходя ледяные поля, судно было вынуждено подойти ближе к Курильской гряде и Тихому океану, который оказался на сей раз далеко не тихим. Периодически, ощущались могучие удары, разбушевавшейся стихии, о борт корабля и слышался металлический скрежет, каких-то подвижных, его частей.

На палубе, после одного из штормовых шквалов, раздался вдруг оглушительный грохот, который переходил с одного конца в другой. Впоследствии выяснилось, что часть оборудования оторвалась и, носясь по палубе, ударилась в колесный транспортер, который, сорвавшись, в свою очередь, учинил такой грохот, пока очередной вал не выбросил его за борт теплохода.

Павла влекли подобные стихии неизъяснимым магнитом, и он любил встречать их открытым лицом. Крепко держась за перила, он поднялся к отверстию трюма и, приподняв оберегающий брезент, наполовину высунулся над палубой. Непроглядная ночь, как бы в сговоре со штормом, скрывала дикое буйство разбушевавшейся стихии. На 10–15 метровой высоте, над палубой возвышалась капитанская рубка управления. Мощный сноп света вырывался через непроницаемую стенку и, с удивительной яркостью, освещал все кругом. Темные, пенящиеся волны морской пучины угрожающе поднимались высоко над палубой, стремительно, порой, обрушивались на судно, на мгновенье покрывая все своей свинцовой массой, перекатывались с борта на борт, с дерзостью срывая все, что оказывалось непрочно закрепленным. Остатки гребешка предательски, сзади, с задором обдали Владыкина солеными брызгами, но этого было достаточно, чтобы он оказался по пояс мокрым и поспешил спрятаться под брезент.

Наташа страдала от морской болезни, как и многие, сочувствующие ей. И что Павел ни придумывал, чем бы остановить мучительную тошноту, но она душила ее, пока все-таки средство не нашлось, помимо него.

Из всей, увиденной Павлом, панорамы, впечатлился образ самого капитана, в ярко освещенной рубке. С невозмутимым спокойствием он стоял у штурвала, как бы слитый с кораблем, настойчиво врезался в мрачную клокочущую пучину, оглашая округу предупредительными корабельными гудками. Более двух суток терпел теплоход бедствие от шторма, пока не подошел конец плаванию.

На этот раз они проснулись от возбужденных криков: «Завьялов! Нагаево! Магадан!»

Ледяная каша шуршала вокруг теплохода. За кормой, в тумане, исчез остров Завьялова. Потрепанный, с оборванной снастью и мелкими пробоями в борту, он победоносно торопился зайти в бухту Нагаево. Такими же помятыми и измученными штормом, пассажиры протягивали руки навстречу надвигающемуся очертанию порта.

При виде снежных вершин и плотной массы раздробленного льда, Наташа приуныла. Здесь обычная уравновешенность ей изменила, и она, кутаясь в подаренное Лидой пальто, держалась слева за руку мужа. Ведь, на улице был июнь, а какой он был суровый…

Павел, наоборот, уверенным, сверкающим взглядом осматривал, наполовину почерневшие, цепи гор. Ведь, ему предстояло теперь, свой семейный корабль вести где-то там, за грядою диких, унылых заснеженных вершин, по жизненным волнам. А в природе, июнь месяц наступательно шел к Колымской земле.