Глава 6. Новые скитания Павла по Колыме

«Но послал горе, и помилует по великой благости Своей»

Плач. 3:32

Переселение с прииска в совхоз Мылгу, а потом — в Теньку, как могучими шлюзовыми воротами, отделило течение жизни Владыкина от всех ужасов пережитого. Путь в Теньку лежал через трехкратные перевалы, после которых, в какой-то мере, менялся и облик природы, и планировка изредка встречающихся поселков.

Долины речушек были шире, дороги — прямее, постройки — аккуратнее, тайга — гуще, даже народ казался Павлу добродушнее, ласковее. Поселок Усть-Омчуг — центр горного управления, уютно расположился на берегу реки Детрин, в тени могучих лиственниц, тополей и немногих других лиственных пород, на сухой мшистой невысокой террасе у подножия сопки, которая оканчивалась узким пологим отрогом, густо покрытым брусничным ковром и заманчивыми темно-зелеными кустами стланника-кедрача.

Стаи воробьев, кокетливые сойки и кедровики шумливо встречали несчастных приезжих при повороте от трассы в поселок. Немногие, по плану расположенные, постройки свидетельствовали о том, что основатели поселка были люди разумные, в меру культурные, не лишенные эстетического чувства. Управление, больница и несколько двухэтажных домов полукругом располагались на невысокой террасе живописной поймы реки Детрин, в устье ключа Омчуг.

Население едва превышало пятьсот человек, в числе которых было не более тридцати детей.

Сердце Владыкина как-то сразу прилепилось к этому уюту, но поселок не сразу оказал ему приют. Заведующий кадрами, немного старше Павла, любезно принял его, но и так же любезно поторопился усадить на автомашину, отъезжающую в самый отдаленный прииск «Пионер», сунув в руку сопроводительную бумажку.

Двое суток пробирался Владыкин в назначенное место: и автомашиной, и по бездорожью на тракторе; днем — изнывая от духоты, ночью — замерзая от холода. Наконец, сани остановились перед двумя брезентовыми палатками, при въезде к которым на фанере чем-то черным безграмотно было выведено: «приеск Пиянер». В одной из палаток все было забито инструментом, одеждой, мешками и ящиками с продуктами. В другой: с одного конца — канцелярские столы, на другом — сплошной дощатый настил, застланный тюфяками. Из разговора, с живущими здесь, Владыкин понял, что жизнь на этом прииске еще только начинается и, буквально — с колышков, а он был любезно причислен, действительно, к пионерам прииска «Пионер». Неожиданно для себя, в назначении он был рекомендован как нормировщик.

Павел в беседе с (исполняющим обязанности) начальником прииска, убедил его, что никакого понятия о его новом назначении не имеет и тот, хотя и неохотно, но вынужден был отпустить парня обратно, с тем же трактором. По возвращении в Усть-Омчуг, Владыкин взмолился перед улыбающимся начальником кадров, чтобы тот не посылал его вообще на прииск. После этого он был направлен в геологоразведочное управление, расположенное по трассе, на берегу реки Иганджи.

К удивлению Павла, его там приняли как своего: гостеприимно, радушно и немедленно отдали в распоряжение одного из начальников разведывательного района, расположенного в пяти километрах от Усть-Омчуга.

Совершенно иной мир открылся перед Павлом, когда он увидел себя в кругу образованных людей: и пожилых, и более молодых мужчин и женщин. Здесь были геологи, гидрогеологи, геофизики, географы, землеустроители — в общем, все, относящиеся, к первопроходцам, чьей обязанностью было: делать первые шаги, (отвоевывая в безлюдном крае очаги для новой жизни. Очень любезно, породному приняли его на новом месте, поместили в уютной комнате вместе с заведующим складами и в тот же день познакомили со старым землеустроителем, с которым суждено ему было работать первое время.

Жизненные условия по сравнению с Мылгою, тем паче, с прииском, были несравненно лучше в том отношении, что окружающее общество состояло преимущественно из образованных, вольнонаемных людей, не искушенных в тюремных пошлостях, от которых Владыкин утомился, до отвращения. По роду занятий он был связан с длительными многодневными переходами по тайге. Таежные тропы, по которым ему приходилось передвигаться от одного участка к другому, проходили по самой разнообразной местности: то, пересекая горные студеные речки, извивались между раскидистыми кустами ивняка и стланика, то прятались в болотистых зарослях, в чащобе карликовой березки или прямолинейной полоской рассекали высокие террасы, покрытые густым ковром ягеля и оленьего мха. Проходя ими, Павел испытывал особое наслаждение, оставаясь наедине с собою, погружаясь в созерцание не запретных прелестей северного края. Когда же тропа круто поднималась из долины и, рассыпаясь веером, терялась на вершинах сопок, вместе с нею и сознание направлялось к чему-то возвышенному, чистому, великому. Грудь распирало от невольных вздохов, от величественной панорамы, открывающейся перед его пытливым взором. Павлу всегда хотелось вскрикнуть, вздохнув полной грудью чистый, горный воздух: «Как прекрасен мир, сотворенный Богом!»

В этих случаях Павел любил подолгу просиживать на вершине горы, совершенно безмолвно. Он познал тогда, что это единственное место, где он обязан (да и хотелось ему) только слушать и слушать, что Бог говорил ему через внутренний голос. Из таких походов он возвращался всегда восторженным, тихим, покоренным.

* * *

В один из солнечных тихих дней начальник разведки, возвратившись поспешно из Усть-Омчуга, распорядился собрать на площади перед конторой все население и, поднявшись на крыльцо, объявил:

— Товарищи! Нашу страну, наш народ, а значит наших отцов, матерей, жен и детей постигло тяжелое испытание. Сейчас по радио в управление передано, что немецкие полчища без объявления войны накинулись на наши города, имеются огромные жертвы. Поэтому нам надо подготовиться, так как нас будут ожидать великие трудности. От нас потребуется удвоенная, утроенная энергия в изыскании новых эффективных ресурсов, особенно олова, золота и прочих драгоценных металлов. Все отпуска и увольнения на «материк» временно прекращаются. Всякое снабжение берется под строгий контроль.

После сказанных коротких слов, головы слушающих невольно опустились, так как почти у всех на материке остались семьи. Тревогою охватило сердца колымчан и за свою судьбу, ведь они отрезаны очень большим расстоянием от страны. При передаче последних известий замирала вся жизнь в поселке, и все впивались в каждое слово, произнесенное диктором по радио. Невольно вскрикивали те, для которых упоминаемые, охваченные войной, населенные пункты, были родными.

В жизни Владыкина изменилось то, что в самый разгар зимы, разведрайон переселился далеко в глубину тайги, к более перспективным участкам, где жизнь людей была совершенно оторвана от внешнего мира. Зима 1941–1942 годов была особенно лютой. Разведрайон переселился в долину реки Бахапча и расположился на месте, ранее построенного, якутского поселения — поселка Бахапчи, состоящего из трех якутских юрт. Здесь были выстроены жилые и служебные помещения: склады, радиостанция, конюшни.

Владыкин изредка посещал свою контору, а в основном жил и работал еще дальше в горах, на ключе, в бараке. Заключенные и «директивники» жили вместе, с тем лишь различием, что одни питались по аттестату, другие — по списку, с последующим удержанием из зарплаты.

Мяунджа — это самое отдаленное место в разведрайоне, расположенное в узкой мрачной долине, но оно оказалось богато колоссальными запасами оловянной руды, там были сосредоточены основные силы по определению запасов и велась интенсивная подготовка к эксплуатации. Барак, в котором поместился Владыкин, был расположен на бойком таежном тракте, по которому с 1932 года по день открытия автотрассы, в течение шести-семи лет, прошли многолюдные этапы арестантов на рудник Бутыгичаг, Ваканка и на самый отдаленный прииск Ветреный. Следы этих этапов размыты дождями и паводками и заросли буйной зеленью.

По словам старых таежников, вся дорога от Атки через Малтан, Ударный, Мяунджу, Холоткан, Солнечное озеро, Армань и Бахапчу до Бутычага отмечена людскими могилами, а кое-где почерневшими затесками на деревьях (свидетельствующими о том, что здесь находится тело усопшего страдальца).

Учитывая все это, Владыкин, проходя этими тропами теперь, спустя несколько лет, с благоговением останавливался над каждым, позеленевшим от плесени, ботинком, осколком бутылки или заржавевшей консервной банкой, перед затеской на дереве с предположением: «А, может быть, это принадлежало кому-то из моих братьев?»

Особенно Павел восхищался розовой гладью Солнечного озера, пройдя в летнюю пору десятки километров по топким мхам или галечнику, опускаясь, в часы вечернего заката, на берегу для отдыха. В одном из таких походов он оказался один, и ночлег застал его на берегу озера. Робко, с котомкой за спиной, он подошел к избушке, дерновая крыша которой пестрела ромашкой и голубенькими колокольчиками. Выдернув тычинку из пробойчика, Павел зашел внутрь.

Прокуренная до половины копотью, избушка встретила его запахом свеже-накошенного сена. На столе лежали (аккуратно сложенные) сумочка сухарей, банка крупы и такая же банка соли. На стене висела, наполовину залитая маслом, коптилка. В углу, на нарах, были сложены мелко нарезанные дровишки и рядом с ними — пук бересты с огнивом.

Павел был от глубины души обрадован такой простой заботой таежников, какую обязан был проявлять каждый ночлежник, покидая избушку, имея в виду дождливую погоду, а зимой — бураны.

Владыкин из таких запасов ничего не тронул. Только наспех разжег печурку и поставил на нее общественный и прокопченный чайник с водой. Сам же долго в тишине любовался жизнью, кишащей под водой и на поверхности озера. Отражая солнечные лучи почти круглые сутки, оно, по достоинству, было названо Солнечным.

Утром, покидая избушку, он рассмотрел, что все стены были испещрены надписями. Читая некоторые из них, он обратил внимание на аккуратно выведенную карандашом надпись, близко над столом: «Предай Господу путь твой и уповай на Него, и Он совершит. — Ж. Комаров». Сердце Павла затрепетало от волнения. Несколько раз, усердно всматриваясь в каждую букву, он прочитал это родное место из Библии.

— Кто это? Где он? Может быть, уже давно лежит мертвым под одной из затесок на дереве? Во всяком случае — это христианин, и он проходил этим путем.

Этот случай оставался памятным, дорогим. Где бы Владыкин не блуждал, по каким бы тропам не ступала его нога среди обрывистых скал или болотной топи, или если терялся среди непроходимых таежных зарослей — живым утешением была для него надпись на стене: «Предай Господу путь твой…и Он совершит».

В середине лета Павел, под горой Маячной, соорудил аккуратную землянку, с расчетом на трех человек, и занят был контролем шурфовочных работ, и землемерной съемкой разведочных линий. Раз в месяц к ним приходил вьючный транспорт, доставлял продукты для всех рабочих, новости, распоряжения от начальника разведрайона.

Однообразная жизнь наскучила Павлу до предела, тем более, что он всю прошедшую зиму провел в работе. Уж не до родного дома, а хоть бы как-то выбраться в Усть-Омчуг, и то — это считалось для Владыкина и его товарищей большим счастьем. Люди дичали, порой приходили в отчаяние, а с ними и Павел. Уже пять лет у Павла была потеряна всякая связь с родными. Он был уверен в том, что родителей нет в живых, а остальная родня рассеяна по стране. На все письма и запросы еще в 1937 году, он не получил никакого ответа.

В конце лета с транспортом пришел неизвестный человек и, обратившись к Павлу, спросил его:

— Вы Павел Петрович Владыкин? — и получив подтверждение, подал конверт. В нем значилось, что Бубликов Александр Лазаревич назначается начальником партии по Бахапчинскому разведрайону. Владыкин Павел Петрович передается в его распоряжение с новым назначением: техник второго разряда.

Павел был рад разделить таежные, гнетущие будни с новым человеком. Бубликов оканчивал когда-то Межевой институт в одном из городов России, долго работал по землеустройству на материке, а теперь, в самом начале войны, был откомандирован на освоение края. На материке осталась жена и двое детей. Владыкину он показался очень простым, хорошо знающим свое дело.

Первые полмесяца у них прошли в увлекательных рассказах: один из них все подробно изложил о жизни в России и начале войны, другой — о всей жизни на Колыме, не скрывая и пережитых ужасов. Работа шла согласованно, тем более, что у Павла пробудилось сильное влечение к техническим знаниям. С очередным транспортом Бубликову пришла целая пачка писем с фотографиями, и Павел с нескрываемой завистью наблюдал, как его коллега наслаждался их чтением. Владыкин очень внимательно всматривался в незнакомые лица детей и жены товарища, невольно, переносясь мысленно к своим домашним. «Ну уж, если мамы с бабушкой нет, то братишка и сестренки, где-нибудь да есть. Да, где их разыщешь?!» — заканчивал он свои размышления.

— Павел, — обратился к нему Бубликов, — почему ты живешь дикарем, бобылем? Неужели у тебя на материке нет ни души, с кем бы ты мог переписываться?

— Да, может быть, и есть кто-нибудь, но матери уже с 1937 года нет в живых, ребята разбрелись, а других адресов никаких не помню, ведь уже прошло семь с лишним лет.

При этом он подробно рассказал о своих последних связях до 1937 года.

— Да ты брось, пожалуйста, до чего ты опустился, мне и то жалко смотреть на тебя, А ну-ка, вспоминай какой-нибудь адрес да пиши сейчас же телеграмму, с этим же транспортом и отправим, — настаивал Бубликов.

Владыкин напряг все усилия и смутно вспомнил адрес тети, затем нехотя, с улыбкой недоверия, написал: «Тетя Поля прошу сообщить жив ли кто из ребят где живут Владыкин».

С недоверием, но чтобы коллега не стыдил его, Павел передал записку с транспортом, повторяя в душе: «Все равно бесполезно, кому я нужен?» — и, не имея уверенности, вскоре забыл о телеграмме.

Совместная жизнь Владыкина с Бубликовым протекала во взаимном уважении и доверии, они просто полюбили друг друга. Это во многом повлияло на дальнейшую судьбу и репутацию Владыкина перед производственным начальством. Коллега заметил у Павла незаурядные способности в познании новой профессии и особенно в черчении, отмечая это перед начальником разведки и в управлении.

Владыкин со все возрастающим успехом стал производить вычислительные и чертежные работы. Это не замедлило отразиться на его должностном повышении.

Однажды, самостоятельно производя работы высоко на террасе, над землянкой, он увидел появление транспорта. Жажда к новостям побуждала его спуститься вниз. Но увлечение новой работой превозмогло.

— Павел!!! — услышал он через некоторое время снизу, — танцуй! Тебе телеграмма, — махая рукой, позвал его Бубликов.

— Откуда там телеграмма, от брянского медведя, что ли? Опять Лазаревич трунит надо мною, — пробурчал Павел и отошел к прибору.

— Ты что, не веришь, что ли? — размахивая бумажкой, манил его вновь коллега.

Владыкин загорелся любопытством и вмиг спустился вниз. На развернутом бланке он прежде всего заметил штамп родного города, затем подпись — тетя Поля. И только после этого впился в содержание: «Все живы здоровы живут старом месте Поясни кто Владыкин».

— Ничего не понимаю, — недоумевающе развел он руками после прочитанного, — ну, хорошо, конечно, что хоть тетя живет на старом месте, но почему она не сообщила о домашних ничего? — глядя на Лазаревича, проговорил Павел вслух. — Ведь не может же быть, что «все живы и здоровы» относится к домашним? Почти шесть лет, как я считаю мать и бабушку умершими, потому что от них не было никакого слуху, а тут — живы, здоровы. Это или путаница, или меня искусно разыграли, — продолжал он. Но все же решил оставить работу и, сев за стол, быстро написал:

«Телеграмму я получил, спасибо тетя Поля, но я ничего не понял из нее: кто живы, здоровы? Ведь в 1937 году я получил письмо от матери, она умирала, и писали за нее другие. Может, вы все живы, здоровы — это хорошо, я рад этому, но что с ребятами? Где они? Может быть, они нашлись? Прошу пояснить подробнее. Если ребята живы, то вот я высылаю им 700 рублей денег. Получение уведомите. Еще в телеграмме спрашиваешь — кто Владыкин? Да, кто же еще может быть? Конечно, я, Павел. Если можно, прошу пояснить. Павел Владыкин».

Запечатав письмо в конверт, он отсчитал 700 рублей денег и отдал все это, с просьбой: отправить по адресу. Потом, отойдя к Лазаревичу, проговорил:

— Не пойму, в чем дело?…

— Не поймешь?…А я тебе объясню, что могло быть. Вот я плыл сюда и слышал в народе разговор, что бывает на корабле такая беда приспичит, не один тюк с письмами за бортом окажется. Так могло и быть. Мать писала, может быть, не одно письмо, да оно плавает где-то в море, а ты к тому же, покапризничал немного, вот вы и разошлись. Такое же могло и с твоими письмами случиться. Теперь вот и ты, человек как человек — своих имеешь на материке, да скажи спасибо, что тебя «дубиной» заставили писать.

* * *

Очень скоро наслаждение природой кончилось, и сентябрьские паводки известили о конце лета и тепла. Лазаревич около двух недель пробыл в Усть-Омчуге с отчетом и на техническом совете. Павел с нетерпением ожидал его со всякими новостями, а особенно из дому. Набил и наловил дичи, наготовил сухих дров и с отличием выполнил задание. Но коллега возвратился с тревогой. Из последних сообщений было известно, что немец подошел к Сталинграду, где жила семья Бубликова. Письма от семьи он получил, полные тревог. Пытался упросить начальство о зачислении его добровольцем на Сталинградский фронт, но всем добровольцам было объявлено, что никакого выезда не будет, все кадры забронированы до конца войны, пожертвования приняты, а некоторых людей даже вернули с дороги. Не привез он весточки и Павлу. Так они, отягченные грустными думами, долго сидели и глядели, как в печке, весело потрескивая, горели дрова.

— Ну, ничего, Павел, есть и радостное, — вздохнув, прервал молчание Лазаревич. — В течение месяца сворачиваем всю работу, и по первому снежку перебираемся прямо в Усть-Омчуг, так что новый 1943 год будем праздновать не здесь, в землянке или в Бахапче, а в городе. Начальство в управлении зачислило нас обоих в свои штаты, понравился ты им и особенно твоя работа.

Для Владыкина это было не меньшей радостью, чем, если бы дали выезд на материк. Ведь это было давнейшей его мечтой — попасть в отдел управления и повышать свои знания в кругу ученых и крупных специалистов, а там, может, встретить кого из «своих», так как духовно он остыл совершенно. Как тина, засасывал его греховный быт среди окружающих обездоленных, безнадежно погибших, людей. С тревогой он заключил: если Господь не пошлет ему помощь извне, то последние искорки веры, страха Божьего и сокрушения о своем духовном убожестве погаснут, а с ними — все его будущее.

В начале октября сильные заморозки сковали землю, а первые, нерешительные снегопады устлали отшельникам дорожку белой скатертью. Погрузив вещи на розвальни в обоз, они на самодельных лыжах покидали Мянджу, а с нею и землянку. Путь лежал через Солнечное озеро, куда Владыкин, как в свою родную избушку, привел коллегу. Тонким слоем льда уже сковало озерную гладь. Лишь со стороны сторожки, хрусталем сверкали ледяные осколки от прорубей, свидетельствуя о том, что кто-то до них успел полакомиться сладкой красноперой мальвой. Натопленная сторожка и, не заметенные снегом, следы говорили о том, что гости покинули ее не раньше, как сегодня утром.

Подходя, Павел с благоговением повторил слова, прочитанные здесь: «Предай Господу путь твой, и уповай на Него, и Он совершит. — Ж. Комаров». Войдя и зажегши коптилку, он поспешил, нагнувшись над столом, прочитать дорогую надпись, но увы, какая-то дерзкая рука выскоблила ее. Огонек ревности вспыхнул в его сердце, он нащупал огрызок карандаша в кармане и, воспроизводя в памяти выскобленное, ярким, чертежным почерком восстановил надпись: «Предай Господу путь твой, и уповай на Него, и Он совершит. — Ж. Комаров».

Набросав дровишек в печурку, они с приятным чувством осматривали сторожку. На окне, к великой своей радости, обнаружили более половины котелка сваренной ухи — это было для них праздником. Когда запоздалый обоз подъехал к сторожке, наши друзья уже беззаботно спали, растянувшись на сене.

На рассвете путники тронулись в дальний путь, пополнив по традиции, все жизненные средства в сторожке. Покидая ее, Павел с вдохновением прочитал еще раз: «Предай Господу путь твой, и уповай на Него, и Он совершит. — Ж. Комаров». «О, сколько усилий, излишних забот и средств тратит человек, не желающий предать свой путь Господу и, в результате, гибнет, блуждая по ложным тропинкам», — с облегченным сердцем думал Павел, закрывая дверь сторожки.

— Господи! Помоги мне найти, заметенный жизненной бурей, потерянный Твой след, — воскликнул он и, опершись на палки, скользнул на лыжах за обозом.

* * *

В Усть-Омчуге приняли их очень радушно, разместили в рубленом бараке с товарищами по отделу. Добродушно пожимая руку, познакомился с Владыкиным и начальник отдела Николай Сергеевич, когда они явились в управление — и тут же, указав на стол для занятий, снабдил Павла всем необходимым для работы.

Отдел был полностью укомплектован мужчинами и женщинами, которые, как Павлу казалось, были погружены в свои занятия, они как будто и не заметили пришедшего пополнения; но, знакомясь с обстановкой, он заметил, что их тщательно изучают новые коллеги. Некоторые из мужчин, с которыми Павел встречался в разведрайоне или полевых партиях, подошли и любезно поздравили его с новым назначением. Все это было для него совершенно ново, так радовало душу, что он, наконец, после долгих и тяжких мытарств попал «в люди».

Смутно ему вспоминались краткие дни, проведенные семь лет назад на Дальнем Востоке, в Облучье, но там были люди совершенно другие, лагерники.

Здесь же, он был очень доволен, что попал в это ученое общество. Одни — любезно знакомили его с новыми приемами работ, другие — охотно, с уважением исправляли ошибки, третьи — ободряли перед предстоящими трудностями, подчеркивая способности Павла. С первых же дней он почувствовал себя неотъемлемой частью веселой семьи. В перерывах, когда начальство уходило «наверх», все общество принималось любовно подтрунивать над стыдливыми холостяками, или все замирали, слушая, душу захватывающие, таежные эпизоды загорелых полевиков. Часто в такие разговоры невольно втягивалось и начальство, подчеркивая, что и они чем-то богаты. Или всем обществом обрушивались на, закутившего от неудачи, женопоклонника.

Бывали случаи, когда приходили коллеги и из других отделов, и понурив головы слушали печальные новости, постигшие того или иного сотрудника, утратившего близких и родных на фронтах войны. Особенно приятно было видеть, как кто-либо из сотрудников делился дорогими гостинцами: или полученными с материка, что было значительно реже, или дарами тайги — в виде копченых или вяленых хариузов, форели или белорыбицы. Снабжение было строго лимитировано, и холостяки-одиночки жили, почти впроголодь.

Как-то, перед новым 1943 годом, в отдел «сверху» (начальник управления с заместителями находились на верхнем этаже) Николай Сергеевич привел нового сотрудника. Это был мужчина, в одних годах с Владыкиным. Его изможденное лицо и выцветшая арестантская куртка говорили о том, что он не совсем здоров и только что вышел из лагерной зоны. Но кроткое выражение глаз и бархатный приятный баритон, каким он непринужденно владел, невольно располагали к себе, даже при первом соприкосновении с ним. Со всеми он был в меру любезен, прост в обращении, ненавязчив. Как и всем, ему тоже было отведено соответствующее место и выдано надлежащее пособие для работы.

При ознакомлении с материалами и в беседе с Николаем Сергеевичем, по некоторым вопросам он дал свою оценку и замечания, что начальником было охотно принято.

Из этого Владыкин и сотрудники заключили, что новичок — мастер своего дела, и это подтвердилось в этот же день. Знакомиться с ним пока никто не решался, а он не спешил объявить себя. Только Николай Сергеевич в обращении с ним, назвал его Евгений Михайлович. Из-за тесноты в отделе, Владыкин и некоторые из сотрудников были помещены для работы по месту жительства. Ввиду этого, знакомство с новичком отодвинулось на какое-то время. Но однажды, зайдя в отдел, Павел попал к раздаче писем с материка. В числе первых, он с жадностью набросился на кучу, сложенной на столе, корреспонденции, но увы: перебросав все, он ничего не нашел в свой адрес. Потрясенный разочарованием, Владыкин подошел к Лазаревичу и с огорчением высказал ему:

— Я же говорил вам, что это была очередная шутка, распространенная здесь, никаких родных, никаких телеграмм… — все это какой-то весельчак умело подделал, а теперь наслаждается страданием моей встревоженной души… Изверги и больше никто…

— Да подожди ты, проклинать всех направо и налево — ведь это же не из Москвы в Ленинград, а в Магадан, да еще в наше захолустье, — уговаривал его Лазаревич, — письма неделями лежат в ожидании парохода, потом океан, сортировки — туды да сюды… не торопись, получишь! Ишь, как загорелся!

— Да, что загорелся… конечно, загорелся, но ждать-то чего? Ведь уже почти полгода…

— Ну, как хочешь! — махнув рукой ответил ему Лазаревич, — тут своего горя не обдумаешь; живи, как знаешь.

Получив задание, Владыкин подошел к двери, намереваясь возвратиться в общежитие. В это время дверь отворилась, и с маленькой стопкой запоздалых писем вошла сотрудница.

— Комаров Евгений Михайлович! — огласила она во всеуслышание. От окна, быстро поднявшись, торопливо подошел новичок и, приняв пачку писем, с радостью отблагодарил улыбающуюся женщину.

— С самого Бутыгичаги ходят за вами, смотрите накопилось сколько, хоть бы поделились с обиженными, — смеясь, указала она на Владыкина.

Павел, услышав фамилию — Комаров, без труда вспомнил Солнечное озеро и надпись на стене — Комаров Ж. В это время новичок взглянул непроизвольно на Павла и тут же погрузился в чтение писем.

«Неужели это он?» — думал Павел, выходя на улицу.

Возвратясь в комнату, он был глубоко взволнован по двум причинам: прежде всего потому, что до сих пор не получил из дому никакой весточки. Во-вторых, новичок был не кто иной, как тот самый Женя Комаров, который сделал в сторожке надпись: «Предай Господу путь твой, и уповай на Него, и Он совершит».

Все это так растревожило, утомленное от бурных переживаний, сердце Владыкина, что как он ни старался, но работать не мог. Радостные мысли о Комарове, с одной стороны, и обида на отсутствие писем, с другой, затуманили его сознание, и он не заметил, как за окном раздался гудок на обед. Похрустывая снегом, сотрудники пробежали на обед.

— Владыкин! Тебе письмо лежит в отделе, — проходя по коридору, постучал ему в дверь Лазаревич.

— Если письмо мне, так почему же вы не захватили его, — открыв дверь, с недоверием возразил Павел.

— Опять не веришь, — уже раздраженно ответил ему коллега. — Ну, так понимаешь ты или нет? На штампе стоит город Н. а в обратном адресе Владыкина Лукерья — это что, брянский медведь, что ли? А не взял я потому, чтобы ты сам сбегал.

Услышав это, Павел впопыхах набросил на себя одежду и, не помня себя от волнения, выбежал в управление. Но одна из сотрудниц, зная переживания Владыкина, захватила его письмо и, еще у дверей общежития, торжественно вручила Павлу.

— На, Фома неверующий!

При первом взгляде на конверт, руки Павла затряслись так, что едва удержали письмо. Материнским почерком, карандашом было написано: «Павлу Петровичу Владыкину». Нахлынувшее чувство потрясло сына-отшельника и бросило на подушку. Ободрившись после первого рыдания, Павел, открыв конверт, прочитал: «Сыночек мой, прасти меня… Как получили ат тибя письмо не перестаю плакать. В слезах вся прибегла и Полюшка, вся трясетца…

Лушь! Пасматри, никак Панька-то прапащий нашелся. Только он ли? Может Петя?… Вот и деньги-то 700 рублей прислал. Я как увидела все это, так до сих пор все из рук валитца… Саапщитыли эта или отец. Ребята все живы, рады, рады не знаю как… Илюшка да девки-то все рвутца, мамк дай адрес напишем, а я гаварю пагадитя егазитца-та еще не знаем сами кто, можеть и об отце обманули, что умер. А бабка как услыхала, так волосы на себе рветь. Неужели жив?… Как все равно с ума сошла, плачеть и плачеть, да и мы-та все слезами извелись. Сыночек, ты уж прасти миня, за глупость. Если эта ты, то пришли приметы тваи на голове. Храни тибя Господь. Мать».

Владыкин, ободрившись от приступа радости, тут же написал матери ответ. В письме он вразумлял ее, что это сын Павел, что про отца он ничего не знает. «Да и посуди сама, мама, — написал он, — кому ты нужна, старуха, чтобы тебе выслал кто-то семьсот рублей денег». Да и приметы, какие были с детства, описал и тут же выслал еще тысячу рублей. В заключении дописал: «Поцелуйте и утешьте бабушку, пусть молится и ждет».

К удивлению Павла, с последним пароходом пришел ответ:

«Сыночек ты мой милай, нинагляднай ты мой… Сердце мое выпрыгиваеть из грудей… Данеушто жив, ты, гаремышнай мой… Как глупенька бегаю по соседям с письмом-та тваим… Все диву даютця, услышав пра тибя… Верущи-та все зашивилились… Все мы с нитирпеньем ждем тибя. А рибяты целай пакет тебе шлють… Бабку-та в Пачинки увезли, больна, голат у нас… Как услыхала про тибя, так ат иконы-та не отходеть, знать на ты-щи поклонав бъеть Иверской Божьей матери да Николаю угоднику. Сыночек, все мы ожили, хоть головы-га подняли. А втаро-го-та про каво думали, про отца. Хоть и сапщили мине, что умер, а сердце-та все ждет. Господь с табой… ждем. Мать».

Так после шести лет у Владыкина, к общему ликованию, восстановилась переписка с родными. С Лушиным письмом Павел получил целый пакет и от ребят. Старшая сестренка в первом же письме описала все подробно, а с письмом выслали и фотокарточки.

Загрузка...