«…И встречаю я всюду крови след,
Кто-то шел, скорбя, средь борьбы и бед…»
Могильной тишиной встретило Женю Комарова подземелье тюрьмы НКВД в центре города. Свинцовым холодом веяло от казенных серых лиц администрации при предварительном опросе, при тщательном обыске, во время которого, казалось Жене, вместе с одеждой выворачивали и душу. До этого он слышал разные рассказы о всевозможных принудительных мерах, применяемых к человеку и на допросах, и в камерах. Женя знал, что некоторые из этих рассказов преувеличивали действительность, но по отношению к себе, он ожидал всего.
Поэтому, идя по подземным лабиринтам тюремных коридоров, устланных толстыми мягкими дорожками, он готовился за каждым поворотом к тем или иным неожиданностям. Вся команда конвоирующего надзирателя была ограничена шипящими звуками — «тщ-щ-щ» и, предельно выразительной, его мимикой.
На одном из поворотов надзиратель, заглянув за угол, властно повернул Женю лицом к стене и шепотом, строго, приказал закрыть глаза. У Комарова внутри все съежилось от ожидания чего-то страшного, особенно, когда позади него прошуршали чьи-то торопливые шаги. Но через минуту-две все миновало, и его понудили идти опять вперед. Неожиданно надзиратель остановился против железной двери с блестящим номером 14, предварительно заглянув в «волчок»; из целого набора ключей выбрал один, медленным движением открыл камеру и, указав Комарову на голую железную койку, тут же захлопнул дверь за его спиной.
Женя подошел к койке, сложил все вывороченные, распотрошенные после обыска, вещицы и встал на колени:
— Мой Бог! Ты знаешь, что за мою любовь к Тебе, за Твои святые заветы я оказался в этом мрачном подземелье. Благослови все шаги моего следования за Тобой по этой долине слез от самых первых, которыми я переступил этот порог, до последних, если будет воле Твоей угодно, когда-либо вывести меня отсюда. Сохрани меня здесь, а также семью и друзей, оставшихся на воле. Будь Блюстителем, Наставником и Вождем моим до конца. Прошу, дай мне, моими страданиями не отягчить страданий других. Благодарю Тебя за эту участь — участь гонимого за Имя Твое и Истину Твою. Аминь.
Без малейшей тени печали он, встав с молитвы, обратился ко всем заключенным, как-то даже торжественно:
— Друзья мои, арестанты! Я всех вас приветствую и прошу без предубеждения принять меня в свою семью!
При этом он обошел всех, всем пожал пожелтевшие руки и, заметно было, как посеревшие лица, на малое время повеселели.
— Я знаю, — продолжал Женя, — что всех интересует, кто я и за какую вину оказался здесь, поэтому объясняю: зовут меня Евгений Михайлович Комаров, а лучше всего — Женя, так как мне всего 25 лет. Я являюсь жителем этого города. По вероисповеданию отношусь к христианам-баптистам. За что оказался здесь? Не знаю! Но предполагаю, что за проповедь Евангелия Господа моего Иисуса Христа.
К Жене, после его краткого объяснения, подошел молодой мужчина, по фамилии Кугель. Работал он редактором одной из восточных газет и, садясь рядом с Комаровым, сказал:
— Глядя на ваше вдохновенное лицо, вашу молодость, вашу непоколебимую целеустремленность, я невольно вспомнил мои молодые годы, когда я, подобно вам, также вдохновенно отдал всего себя тем идеям и целям, какие совершенно честно старался воплотить в себе и, через вверенную мне партией печать, — все это отобразить.
Служа партии и народу, я безраздельно посвятил себя идеям Ленина, Маркса, Энгельса. Я порой забывал о себе и своих обязанностях по отношению к семье и родителям. Я был уверен в правоте дела, выполняемого мной, верил окружающим меня товарищам-сотрудникам… Но, что в результате получилось? Я и до сих пор не могу прийти в себя! Я стал врагом народа, я… вы понимаете… я враг своего народа! Да где? Когда я им стал? Вчера еще имя мое было среди почетных, вчера еще — награды, премии, а сегодня — ужас… Я самый великий преступник. Я уже погребен… Меня топчут люди… Во что же верить? Где же правда? Ведь все теперь, буквально все, потеряно. К чему мне жить? Я хуже животного… Вы понимаете, мне даже теперь не хочется смотреть на себя, умыть лица своего. Все, все погибло! О, ужас! — воплем отчаяния, обхватив голову руками, Кугель встал, чтобы отойти к своей кровати.
В это время, не поднимаясь с постели, подняв голову, к Кугелю обратился некто Белковский — научный сотрудник одного из институтов: пожилой, с благородным смелым выражением лица, тоже из числа обреченных.
— Что ты раскис, как баба? Идеалист тоже! Когда тебя превозносили, летал над головами выше всех, а теперь, когда пришло время испытать твои убеждения — ты раскис до такого отчаяния, что от твоей идеи остался только пшик… Надо приходить сюда вот так, как этот юноша. Где же жизненность твоих убеждений? На чем они были основаны?
Затем, поднявшись, немного помолчав, он подошел к Жене и с искренним расположением сказал:
— Да, молодой человек, я вижу, что у тебя хороший, благородный задаток, только все это надо обосновать научно, и я думаю, что это сможешь ты в дальнейшем сделать!
Приход Жени положил начало многим беседам в последующие дни и внес большое оживление в арестантскую среду: большинство из них заметно посветлели, ободрились; и это, в известной степени, отразилось на их поведении при допросах.
Видимо, это как-то дошло до верхних этажей, до тех, кто вел следствие, так как Комарова вскоре перевели в другую камеру.
Следствие Комарова началось не сразу. Это был один из методов, применяемый ко многим арестованным. Первые дни он воспринимал это, как особую милость, и с удовольствием изучал поведение своих товарищей. Видел моральные страдания людей от разочарования в своих, как им казалось, незыблемых убеждениях. Они нестерпимо страдали от ложных, предательских показаний близких, любимых и даже родных, и, главное — от сознания своей невиновности: хотелось кричать, доказывать правоту, но на следствие никто не вызывал неделями и месяцами.
Несчастные требовали вызова. Писали, жаловались, рвались на верхние этажи для объяснений, в полной уверенности, что они здесь совершенно случайно. Пришлось это пережить и Жене, и узнать, почему эти невинные, по их убеждениям, жертвы, наконец, дождавшись следствия, с первого же раза, приходя от следователя, в безутешных рыданиях падали на кровати. Наконец, пришло время и Комарова. Несмотря на то, что он впервые оказался под следствием, да и в тюрьме НКВД, он, как ему казалось, не растерялся. К своему удивлению, эта необычайная обстановка была воспринята им, как очередной выезд в те исследовательские экспедиции по таинственным лабиринтам азиатских горных ущелий, куда он так часто выезжал, только с какой-то несоизмеримо возвышенной целью и величайшей ответственностью.
При первых встречах следователь оказался очень любезным и, к удивлению Жени, хорошо осведомлен о жизни, характере и деятельности его товарищей по службе и даже о некоторых из близких друзей. Заботливо осведомился о здоровье Комарова и его благополучии в камере, и Женя охотно на все ответил. Ему даже казалось, что вот пройдет неделя, две; одна или две такие любезные беседы, какие он провел с удовольствием, и он после этого, счастливый, с сердцем, переполненным дорогих впечатлений, возвратится к своей семье. Но увы, настроение следователя при последующих разговорах изменилось, как глубокой осенью тихие солнечные дни меняются на хмурую, колючую непогодь — это уже были допросы.
Дело в том, что следователь после вдохновенных высказываний Комарова о своем уповании и христианском мировоззрении — за чашкой душистого чая, вдруг резко перешел к конкретным расспросам о молодежных общениях и фамилиям друзей. При этом сердце Жени болезненно кольнуло, когда он услышал фамилии Миши Шпака и Баратова. Женя растерялся, умолк и был поражен, откуда было известно следователю все, до мельчайших подробностей, о некоторых молодежных общениях. Преобразилось и лицо следователя. Из открытого, светлого, приветливого — оно превратилось в неподвижное, мрачное, с глубокой стрелкой между бровями, из-под которых вспыхивали молнии гнева.
Такой переменой Женя был просто ошеломлен и растерянно, с болью в груди, подтвердил следователю некоторые детали, одного из молодежных общений. Когда же речь дошла до фамилий дорогих друзей, он поник головой и не мог вымолвить ни слова — язык онемел. Вместе с требованиями следователя, какой-то внутренний голос убеждал его: «Коль уже подтвердил обстоятельства общения, должен назвать и фамилии».
Закрыв лицо руками, Женя про себя в отчаянии выдохнул: «Господи, да ведь это же предательство!..»
Телефонный звонок нарушил напряженную тишину. Следователь раздраженно ответил кому-то в трубку, выругался от досады, но вынужден был следствие перенести на следующий день. Это было, безусловно, вмешательством Господа. Женя сердечно поблагодарил Его за такую милость (по возвращении в камеру) и просил Бога вразумить его, и укрепить в борьбе.
Следствие после этого превратилось в настоящее сражение. Комарова водили на допрос, главным образом, ночами, используя воспаленное состояние организма от принудительного лишения сна, но удивительное действие Духа Святого преобразило Женю.
На смену растерянности и наивности в понимании происходящего, пришла от Господа твердость духа, ясность ума, решительность в поступках, мудрость в ответах.
Следствие затянулось на продолжительное время. У Жени рассеялось представление о скором и триумфальном возвращении в семью. Вскоре он безошибочно понял, что ему предстоит генеральное сражение за, исповедуемую им, Истину Божью, и не в этом коротком периоде следствия, а в многолетних скитаниях среди отверженных, разложившихся в грехах людей, по тернистой, кровавой тропе христиан-страдальцев. Чувство великой ответственности не только за личную нравственную чистоту, но и за непоколебимость общего дела Царствия Божья в своей стране, с каждым днем ложилось на его плечи все больше и больше.
После каждого допроса он, с торжеством в душе, как на крыльях, с верхних этажей спускался в душную камеру тюремного подвала. Дух Божий со всей ясностью открывал ему, что та великая вековая победа евангельской истины, как во всем мире, так и в нашей стране, слагается из личных побед каждого христианина и христианки, в том числе и побед, одерживаемых им.
Это сознание придавало ему большую твердость в уповании и вселяло радость в душу, помогало переносить те насилия, какие применялись к нему в ходе допросов. Почти всегда он делился со своими товарищами-арестантами, рассказывая о победах мудрости Божией на следствии. Арестанты с большим вниманием слушали его и получали, в свою очередь, тоже ободрение, так что лица многих прояснились. Некоторые, подражая ему, даже молились, каждый соответственно своему вероисповеданию.
Наконец, после нескольких месяцев, хотя и с чувством неудовольствия, следователь объявил Комарову, что следствие по его делу закончено, но суда не будет, и судьбу его будет решать особое совещание при НКВД.
Вскоре после этого Женю неожиданно перевели в общегородскую тюрьму. При расставании арестанты обнимали его, как самого близкого, дорогого человека, а некоторые не могли удержать слез.
Условия в городской тюрьме были совершенно иными, иной был и состав людей. Огромная камера, утопая в полумраке густого табачного дыма, гудела от многолюдья. От едкого испарения и беспрерывного, беспорядочного движения арестантов по камере, бетонный пол был покрыт какой-то слизью, что дополняло и без того ее кошмарный вид.
Однако, несмотря на многоголосый гомон, когда завели Женю Комарова, в камере воцарилась на мгновение тишина.
— А ну, парень… эй ты… канай сюда…давай сюда сидор — прорвались вдруг с разных сторон надрывные, неприятные Жене, слова. Мешок с пожитками он, действительно, подал в чьи-то протянутые руки, а сам, найдя сухой от грязи уголок, склонился на колени для молитвы. Молился он горячо, вдохновенно, тихо про себя, прося у Господа силы и христианского терпения для всего, что встретится в этом вертепе, как он мысленно назвал его.
Возле окна, на мягкой подстилке, сидела группа молодых парней, внимательно наблюдавших за Женей, и после молитвы они позвали его к себе, расспрашивая о всем, что их интересовало. Женя, присаживаясь, видел, что от его мешка осталась только сумка с продуктами, но сделал вид, что не замечает грабежа, спокойно сел и последовательно, кратко рассказал о себе.
Узнав, что Комаров верующий, собеседник не преминул задать ему самые разнообразные вопросы, пытаясь подчас, нелепыми анекдотами засвидетельствовать и о своей причастности к религии. У большинства из них пестрели на теле вытатуированные распятия Спасителя или краткие слова молитвы. После нескольких разъяснений уголовники убедились, что Женя, действительно, верующий, и беседа уже приобрела серьезный характер.
Через некоторое время открылась дверь камеры и в нее занесли большую деревянную кадушку, почти до краев наполненную тюремной баландой, от которой мгновенно по всей камере распространился специфический запах, свидетельствующий о сомнительном качестве принесенного. После обеда Женя (из уцелевшей сумки) достал вкусные сдобные коржики, сухофрукты и другие пряности, и, оглядев окружающих, стал жменями раздавать гостинцы. Это особенно понравилось уголовникам, наблюдавшим, как он щедро и добродушно раздавал.
— Ты брось, малый, всех не оделишь, — остановил его густым басом, один из близ сидящих арестантов, с длинными синими шрамами на животе.
Женя, однако, оставив сумку открытой, любезно проговорил, глядя на окружающих:
— Братцы! Ну, в таком случае, кто сильно соскучился по домашней стряпне — берите к чаю… угощайтесь! — Сам же отошел к одному из арестантов, который боязливо выглядывал из темного угла под нарами, вытирая пот грязными клочьями вышитой подушечной наволочки. Лицо его, как понял Женя, было интеллигентное, но в кровавых подтеках.
Подойдя, Комаров протянул ему горсть с коржиками, предлагая ему полакомиться. Человек, увидев его неподдельное участие, несколько нерешительно, пододвинулся из мрака к свету и заговорил:
— Я слышал ваш разговор с этим отребьем и был поражен, как это вы, такой интеллигентный человек, можете с подобными извергами беседовать, да еще на такие гуманные темы, как богопознание. Вы видите, что они сделали со мной? Я астроном по образованию и роду моих занятий. Мерзкие и продажные людишки поспособствовали мне, совершенно невинному, оказаться среди этих подонков.
Вчера, когда завели меня в эту камеру, как сегодня вас, они, увидев на мне хорошую сорочку и френч, потребовали, чтобы я все это отдал. Ну я, конечно, был крайне возмущен: как это, в советской тюрьме, человек может оказаться совершенно беззащитным пред лицом этого отребья? Но подумал, что если я, будучи совершенно невиновным, оказался беззащитным на втором этаже в НКВД перед лицом тех «высокогуманных людей», то тем более, этим извергам был уже готов отдать сорочку и успокоиться. Но вдруг этим бандитам понравилась еще единственная драгоценная память о моей любимой девушке — вот эта, вышитая ее руками, наволочка.
Тут я не выдержал и бросился отнимать ее. Так они всей бандой набросились на меня, отняли у меня, буквально все, избили до крови, загнали пинками сюда, и я теперь даже выйти из моего логова не имею права. От ее драгоценного подарка, каким я вытирал слезы из глаз, остались в моих руках только вот эти грязные клочья, остальное я подобрал с пола и вынужден был бросить.
— Слушай, парень! — позвали Комарова уголовники, — вот твои вещи: все ли цело — проверь. Забирай все и ложись на это место, — указал, невдалеке от себя Жене, арестант со шрамом на животе.
Женя удивился, узнав, что все вещи до одной возвратились и лежали рядом с сумкой, в мешке, продукты же в сумке, кроме розданных им самим, также остались нетронутыми.
На астронома (этот арестант со шрамами) набросился с сильной бранью:
— Видишь, бес? Вот человек, как и ты ученый, но он человеком пришел в камеру, не кинулся за своими тряпками, ему и место, как человеку дали, а ты на воле ходил в накрахмаленных воротничках и здесь хочешь чисто ходить… Брысь, под нары! Чтобы никто не видел твоей суррогатной морды, или сейчас парашу наденут тебе на голову!
Женя, услышав поток этой тюремной брани, в душе проникся искренней жалостью к астроному и стал терпеливо, но так разумно и естественно заступаться за него перед озлобившимися арестантами, что ярость их постепенно утихла, а к вечеру они успокоились совсем.
Вечером Женя совершенно вызволил несчастного из его логова и долго беседовал с ним, сидя на его стороне.
— Я очень тронут вашим участием. Для меня совершенно не понятен ваш внутренний мир, — уже успокоившись, сказал ему астроном. — Как это вы, сами невинно переживая такое горе, оказываетесь способным сострадать чужому? Да, я смотрю на вас, у вас и тени печали нет на лице.
— Мой дорогой, — ответил ему Женя, — этот внутренний мир не мой, его мне дал Тот, кто умирая в муках, прибитый ко кресту, думал о ближних своих, стоящих при кресте и о врагах, глумящихся над Ним. Его имя — Христос. Этот внутренний мир Он может дать и вам, если вы верою примете Его в свое сердце. «Мир мой даю вам», — сказал Он Своим друзьям. Я очень желал бы, чтобы и вы получили этот мир.
— Дорогой юноша, я в восторге от вас, — ответил Комарову астроном. — Я приметил ваше одухотворенное лицо, как только вы вошли в камеру, от души завидую вам, вы счастливы, но я несчастен, непоправимо несчастен. Ведь я в жизни совершенно разочаровался.
Сколько невероятных усилий я приложил, чтобы достигнуть моего положения ученого. К тому же я думал, что в союзе с моей дорогой любимой девушкой-невестой, достигну, вообще, вершины счастья в жизни. Но увы, на сегодня у меня все, абсолютно все потеряно, и я не вижу ни малейшего выхода, даже в каких-то далеких перспективах. Думал ли я, когда-нибудь о том, как близко к самому счастливому человеку на земле, живет самое глубокое, безысходное горе. О, ужас!..
Я остался с моим тягчайшим горем, совершенно один! Я хотел бы верить в Бога, как верите вы. Ведь рассматривая звездные миры, я видел следы Его величия; но что мне до того, если я не познал Его, как моего Бога. И, если Он где-то есть, почему Он меня не любит и не откроется мне так, как открылся вам?
— Потому что Он не был нужен вам, — ответил ему Женя. — На Его месте были вы сами, вы себя поместили в центре вашей жизни, а вторым объектом, занявшим вас, была ваша невеста. Весь ваш духовный мир был сосредоточен на ней. А теперь вы убедитесь, что вне Бога — не может быть счастья на земле. Весь ваш карточный, иллюзионный домик рассыпался при малейшем дуновении ветерка.
— Да, да это так, к моему глубокому несчастью! Я сознаю это! Но мне больно от того, что если есть Бог, почему Он не любит меня, ведь я абсолютно одинок. Если бы я хоть от кого-нибудь увидел участие, хоть маленький луч любви, чтобы я в нем увидел Бога…
В таком страшном отчаянии оказался этот бедный ученый человек.
Их беседу с Комаровым прервал тюремный обход. Вскоре вся камера погрузилась в глубокий сон, и только из темного угла раздавались глубокие вздохи, страдающего бессонницей, человека.
Утром, после туалета и завтрака, все обитатели камеры вышли на прогулочный двор. В углу двора, не поднимая глаз, в подавленном жалком состоянии топтался астроном: одинокий, жалкий, раздавленный. Вдруг двери прогулочного двора открылись, и надзиратель, назвав фамилию астронома, увел его со двора.
Женя с тревогой подумал о судьбе этого человека, и мысли о нем не покидали его до самого конца прогулки. При возвращении в корпус, Комаров оказался перед дверью камеры первым. Переступив порог камеры, он оказался в объятиях ликующего астронома:
— Евгений Михайлович!.. Вы понимаете… вы знаете…, - волнуясь, он с плиткою шоколада стоял перед Комаровым. — Дорогой мой, да, действительно, есть Бог! И именно такой, о каком вы мне говорили, и я теперь сам, понимаете, сам верю — е-с-ть Б-о-г! — восклицал астроном, поднимая плитку шоколада над головой. Ведь вы помните… меня вызвали в комендатуру и, передав вот эту шоколадку, сообщили, что меня разыскала моя невеста и передала ее с горячим приветом. Нет, теперь я не один, есть еще и она, а главное — это то, что Бог, действительно, есть, и Он любит меня, теперь в Него верю и я.
Женя был рад и счастлив от сознания, что, несмотря на адскую обстановку, ему удалось передать маленькую веру в Бога этому жалкому человеку. Он молча слушал, как преображенный его собеседник, без умолку изливал свои чувства. Комаров даже помечтал: «Ах, как был бы я счастлив, если бы этот человек вообще покаялся и оказался братом по вере». Но увы, мечте этой не дано было осуществиться. Окошко в двери открылось, и Комарова неожиданно вызвали с вещами. Он быстро, на ходу собрал все в охапку и успел лишь пожать руки своим кратковременным друзьям.
Женю Комарова перевели в соседний корпус и поместили в светлую, уютную камеру, в которой было всего шесть человек, по-первому впечатлению, степенных, да и к тому же пожилых.
Однако, новый контингент в отличие от тех, с кем он встречался до этого, разочаровал его. Несмотря на свою степенность, эти люди были совершенно бездушны. Они и здесь были поглощены теми коммерциями, которые привели их в заключение. Они наперебой засыпали Комарова эпизодами из их неудавшихся авантюр. Каждый навязывал свое дело, убеждал в своей невиновности, требовал оправдательных аргументов и разочаровывался, даже обижался, когда собеседник понимал его, как-то иначе.
Христианской принадлежностью Жени никто из них не заинтересовался. В самое короткое время Женя убедился, что все эти коммерсанты, совершенно чужды евангельской истины — состояние их душ совершенно их не волновало, да и вообще, имели ли они душу — ту, которая стареет от потери любви, веры в Бога и человека, потери сострадания, не говоря уже о наличии внутреннего, духовного мира. Все их жизнепонимание определялось одним мерилом — выгодой, а понятие о счастье сводилось к убеждению — в удаче тех или иных комбинаций. Единственно, что их интересовало при знакомстве с Женей: где он живет, род занятий и знание уголовного кодекса в криминале — растрата, хищение, мошенничество. Один за другим, они, носясь по камере как «курица с яйцом», подбегали к Комарову со своими вариантами защитительных речей, касающихся их коммерческих авантюр, представляя его в роли адвоката, но Женя, терпеливо выслушав их, отпускал ни с чем.
И хотя в камере не слышно было ни единого слова тюремной брани, в обращении друг с другом говорили только на «вы», пол камеры охранялся от всякой соринки, а дым от папиросы выпускался строго в форточку окна, тем не менее, Женя задыхался от моральной затхлости своих новых знакомых.
Впрочем, его заинтересовал один из арестантов, который в отличие от остальных, был совершенно не разговорчив; упорно погрузившись сам в себя, он лишь редкими, глубокими вздохами напоминал о своем присутствии. Женя заключил, наблюдая за ним, что, видимо, это единственный человек, в ком он может обнаружить живую душу и коснуться ее христианскими словами утешения.
Человек не оттолкнул его при знакомстве и в кратких словах объяснил Комарову, что его хищение превышало сумму одного миллиона рублей, что растрата доказана документами, и он не имеет никакой надежды на смягчение наказания и ожидает единственного приговора — расстрела.
Женя с предельной доступностью объяснил ему о Всемогуществе Бога и спросил: есть ли у него самоосуждение за совершенное преступление? И если допустить на мгновение вариант — о снисхождении к его вине, чем бы он занимался после этого? Несчастный человек, не задумываясь, ответил:
— Единственно, в чем я виноват непростительно — это в том, что доверился людям, и не сумел обдумать всего до конца сам.
И, если бы он когда-либо вновь оказался на воле, то тех роковых ошибок не допустил бы, и пожизненно обеспечил бы себя безбедным существованием.
Комаров, убедившись, что и этому человеку он совершенно не нужен, сел у окна, молчаливо наблюдая за движением, происходящим под окном, на тюремном дворе.
Мысленно Женя обнимал каждого из своих друзей, вспоминал детали пройденного пути, убеждаясь в том, что Господь дивно руководил всеми обстоятельствами. По мере рассуждения о друзьях, каждый из них становился в его воображении гораздо милее, чем это было на воле. По отношению к некоторым он чувствовал себя виноватым за то, что мало уделял им внимания. И конечно, о ком бы он ни вспоминал, в конечном итоге — все воспоминания приводили его к своей дорогой семье. Ведь всего год с немногим, как они повенчались с Лидой, и малютка-дочь родилась без него. Какой она будет? Каким в ее воображении будет представлен отец? Какой сохранится их взаимная любовь с Лидой, когда им вновь представится встреча?
Все эти мысли о семье так овладели им, что он не в силах был оторваться от них, а с ними — медленно в душу заползали робость, людской страх и сомнения всякого рода. Грязной клокочущей пучиной рисовалась будущность, а сам он среди нее — из непреклонного мореходца, стоящего у штурвала корабля — превращался в одного из бедствующих, по картине Айвазовского.
Женя понял, что предаваться мыслям о семье — это только до боли ранить свою душу и, что, действительно, «никакой воин не связывает себя делами житейскими, чтобы угодить военачальнику».
Женя помолился Богу, и в роли такого евангельского воина ему представился Александр Иванович Баратов. Как он теперь? Какова его судьба? Почему он сказал, что больше ему на волю не возвратиться?
Чем больше Женя размышлял о нем, тем больше душа его оживала, в ней проходили картины подвигов веры, живыми становились библейские герои: Давид, Иосиф, Самсон, Иеремия и другие. Ему хотелось теперь оказаться рядом с Александром Ивановичем, как некогда Тимофей был с Павлом — также горячо обнять его, как совсем еще недавно обнимал на молодежных вечерах, воспринять от дорогого старшего брата наставления и, хотя бы часть того огня, каким горел Александр Иванович Баратов, подражать той самоотверженности, какую в нем видели друзья и враги.
К полудню на тюремном дворе движение людей усилилось. Комаров вглядывался в лицо каждого проходящего арестанта, в надежде встретить кого-либо из своих. Но увы, пропустив с величайшим напряжением множество людей через свое сознание, тщательно вглядываясь в каждого, уже осудил себя за бесплодные мечтания и, горько улыбнувшись, приготовился было отойти от окна, но, уже в последнее мгновение, увидел, как из корпуса вывели группу людей — и сердце его обдало огненной болью — в первых рядах были братья: Баратов Александр и Мороков.
Порывисто ухватившись за решетку окна, до боли втиснув лицо между прутьями, Женя крикнул:
— Александр Иванович! Я… Комаров… тоже здесь… на втором… в 30-й… А вы где?… Как у вас?…
Александр Иванович что-то крикнул в ответ и указал рукою на угол двора, где был туалет, но камерный шум помешал расслышать и, кроме того, открывая камеру, надзиратель громко объявил:
— На прогулку!
Едва выйдя во двор, Комаров вместе с уголовниками соседней камеры кинулся к туалету, несмотря на окрики надзора. Вбежал он туда в тот самый момент, когда Баратова (в числе 15 человек) надзиратель торопил обратно в корпус, не разрешая никаких переговоров.
Несмотря ни на что, Женя подбежал к Баратову, горячо обнял его, осыпая вопросами:
— Как ваше дело?… Был ли суд?… Где вы? В общине многих взяли после вас, и я уже…
— Не разговаривать! — послышался грозный окрик надзирателя, торопившего своих на выход.
Все пятнадцать арестованных относились к самым большим преступникам, содержались в отдельной камере, без права какого-либо общения с окружающими. Среди них были братья: Мороков и Баратов. Несмотря на то, что их сразу, по выходе из туалета, повели, Женя успел крикнуть Баратову:
— Александр Иванович! Куда вас?
Взгляд брата был спокоен, непоколебимая уверенность отражалась во всех его движениях, но какое-то неизъяснимое чувство подсказало Комарову, что Баратов был в крайнем напряжении. На вопрос Жени он остановился и, подняв руку, показал в небо. Но Женя не сразу понял этот жест. Провожая Баратова глазами, он подумал, что брат направляет его мысли и духовный взор к небесам, приняв это за очень короткую, но выразительную, безмолвную проповедь.
Когда же их группу повели к корпусу, Комаров увидел, что их заводили в подвал — тогда только он понял, что Александр Иванович жестом руки ответил на его вопрос.
Баратов Александр Иванович был приговорен к расстрелу со всей той группой, какую с ним видел Комаров, и эта, мимолетная их встреча, была на земле последней.
Молитвенный вздох вырвался из груди Жени, провожавшего дорогого слугу Божия на смерть. Минутная робость и страх за участь брата рассеялись, и в грудь влился поток новых волнующих чувств, с неизведанной силой овладевших душой юноши; и тут же четко определились в решимость — знамя Евангельской истины принять из рук, обреченного на смерть, брата и, подняв его высоко над собою, нести дальше тем путем, каким определит Господь.
От сознания этого высокого и великого долга, сердце Комарова Жени загорелось огнем благовестия. Он понял, что дух подлинной евангельской Пятидесятницы почил на нем, именно здесь. И он, в эти роковые минуты, со всей решимостью заявил Господу — о готовности встать в ряды вестников истины на место, уходящего в вечность друга; здесь он, действительно, был крещен Духом Святым. Им овладело чувство великого счастья, и Бог открыл ему, что оно перешло в него из другого, любящего сердца Александра Ивановича. Это было счастье потерянной жизни ради Христа и Его Евангелия — в этом непобедимость евангельской истины.
Женя был настолько поглощен этим духовным переживанием, что совершенно забыл о происходящем вокруг, слезы умиления, теплыми струйками пробегая по лицу, падали на грудь, исчезая в складках одежды. Глядя на подвальную решетку, куда скрылись братья, он только произнес:
— Иди, брат, к своему концу, иди с радостной уверенностью, что здесь, на тюремном дворе, на смену твоей уходящей жизни вступила другая жизнь, полная свежести и огня. Дай Бог, чтобы поднятый тобою к небу палец, не исчез из духовных очей грядущего поколения. Я не знаю, какими дверями будет проходить мой жизненный путь, только дай Бог, чтобы днем или ночью, в радости или в горе, в труде и борьбе, до конца моих дней — я видел твой, поднятый к небу палец, и знал бы, куда мне надо идти.
В таком блаженном, духовном созерцании прошел у юноши этот прогулочный час, как одна минута. Придя в камеру, Женя еще долго находился под впечатлением этой необыкновенной встречи и разлуки с братом.
Через несколько дней Комарова вызвали в тюремную канцелярию и объявили, что его уголовное дело рассмотрено особым совещанием при НКВД, и он без суда, обвиняемый в контрреволюционной религиозной деятельности, приговорен к лишению свободы сроком на пять лет отбытия в лагерях заключенных.
Началось напряженное ожидание судьбы: когда и куда отправят в этап. Муки терзания души заключенного от мучительных допросов сменились томлением от неизвестности будущего. Много усердных молитв приносил Комаров к Господу о том, чтобы Он усмотрел его будущее, и, получив от Него ясный ответ, успокоился: «Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, говорит Господь, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду» (Иер.29:11).
Мощным потоком, осенняя прохлада вливалась сверху через окно камеры, но казалось, что она нисколько не освежала той духоты, какой были заполнены многолюдные камеры. Жене посчастливилось поместиться прямо под окном, и он с жадностью вдыхал свежий воздух, особенно ночами. Хотя за свою судьбу он был спокоен, однако размышления, об оставшихся на воле друзьях, не давали покоя: «Где и как там, Миша Шпак, дорогая молодежь, Наташа и другие? Как дорогие милые старцы — любимцы молодежи, а особенно семья Кабаевых — Гавриил Федорович и Екатерина Тимофеевна?» Все это сильно волновало его душу, и только усердные молитвы приносили некоторое успокоение.
Наконец, настал день, когда и его с вещами вызвали на тюремный «вокзал», где он увидел много подобных себе, собранных со всех корпусов, для отправки на пересыльную тюрьму. Это обрадовало Женю, потому что тюремная духота и однообразие истощили физические и духовные силы.
«Черный ворон» был набит арестантами до такой степени, что Женя, впервые в жизни, испытал на себе грубость конвоя и суть бесчеловечности и жестокости безбожного сердца. В каком-то полусознательном состоянии, буквально мокрых с головы до ног, их разгрузили на дворе пересыльной тюрьмы, и после мучительных процедур распределения, санобработки, медицинского осмотра и личного обыска каждого, уже поздно вечером завели, наконец, в одно из огромных помещений.
Единственная лампочка за решеткой, находясь высоко под потолком, едва освещала камеру. Гнетущий полумрак вместе с людским гомоном и табачным чадом был точным подобием того, что в народе называют — адом.
Войдя в середину, Комаров остановился в нерешительности, стараясь что-либо разглядеть и собраться с мыслями: что делать, где приютиться в этом кошмаре.
— Женя! Женя! — послышался ему знакомый старческий голос, — иди сюда!
Из полумрака, под нижними нарами, протянулись к нему руки, а вслед за тем милые родные лица ташкентских братьев: Феофанова — пресвитера церкви и Ковтуна, в доме которого почти все годы христианская молодежь находила приют. Мгновение — и он оказался в радостных объятиях братьев, не зная, что и сказать от необычайного волнения.
Что значит, в таком ужасном вертепе, встретить дорогого, любимого человека?! Братья потеснились и поместили его между собою и, несмотря на поздний час, делились впечатлениями пережитого.
Братья были арестованы, как слуги Божий, под тем же предлогом, что и Комаров, и приговорены к той же участи. В совместной молитве они просили Бога, чтобы им, если угодно Ему, быть неразлучно вместе на протяжении предстоящего пути. Почти всю ночь, в радостном волнении, они утешали друг друга обетованиями Божьими, а Женя рассказал им о своей встрече с Александром Ивановичем Баратовым, о его руке, поднятой вверх. Братья это поняли так же, как и Женя, вместе поскорбев о дорогом благовестнике Евангелия. Много, в свою очередь, делились воспоминаниями о подвигах веры и пережитых скорбях первых вестников Евангелия в России: Кальвейта, Ворошина, Рябошапки, Павлова и других братьев Союза баптистов.
Кроме того им было известно, что на пересылке находится старичок, который всем говорит о Боге, и они предполагали, что это брат Мазаев, об аресте которого было слышно давно. Следующий день был также проведен в дорогих беседах, так что узники, наслаждаясь общением, забыли о своей кошмарной обстановке и были счастливы благословениями, какие изливал на них Господь, в этой тесноте.
Однажды днем, проходя по коридору на прогулку и заглядывая в камеры, Женя в одной из них увидел старца, голова и густая борода которого, были украшены почетной сединой. Спокойными и проникновенными словами он свидетельствовал окружающим о могуществе, великолепии Божьем и Его любви к людям и Своему творению.
В камере царила абсолютная тишина; с нижних и верхних нар, наклонившись к нему обнаженными по пояс, разукрашенными разнообразными татуировками телами, слушали его речь преступники.
Женя, протиснувшись к передним рядам и прислушавшись к словам старца почувствовал, каким живительным потоком его речь изливалась на окружающих. Женя не видел Мазаева никогда и не знал, кто это, но духом почувствовал, что это служитель Божий, близкий и родной. Глядя на старца и обезображенные тела его слушателей — представил себе Даниила, окруженного львами, на дне глубокого рва.
С волнением он ожидал, когда старец закончит свою речь; дождавшись, порывисто схватил его руки и сказал:
— Брат! Позвольте мне от глубины души поприветствовать вас именем Того Иисуса Христа, о Котором вы сейчас возвещали! Я тоже христианин, зовут меня Женя Комаров.
— Милый юноша! — ответил старец, — откуда Господь послал тебя сюда?
Женя еще несколько раз крепко поцеловал брата и рассказал:
— Я здешний, член ташкентской церкви, приговорен за моего Господа и Его свидетельство на пять лет лишения свободы. На воле остались жена и дочурка, а здесь, со мною в камере, есть еще наши братья: Феофанов — пресвитер и проповедник, брат Ковтун.
— О, слава Господу! — воскликнул старец, вытирая слезы радостного волнения. Я очень рад, наконец, увидеть моих родных, да еще такого юного прекрасного брата, как ангела Господня среди раскаленной печи. Дай, я еще раз тебя поцелую, дитя мое.
Затем, продолжая, сказал Жене:
— А меня зовут Гавриил Иванович Мазаев, баптист я с молодых лет.
Прерывая их разговор, к старцу подошел один из татуированных и тоном, не допускающим возражений, сказал:
— Батя! Давай-ка, закругляйся, да пора перехватить немного, уж скоро обед. — С этими словами он поднял Мазаева и подвел к нарам, где в кругу подобных ему, на шелковом покрывале был поставлен чай и всякие восточные пряности.
С тех пор, как Гавриил Иванович пришел в эту камеру, ему оказали особое расположение урки-воры, а один из них был неотступным его покровителем и усердно ухаживал за ним. В это время Мазаеву было 79 лет.
Когда он сел на нары к завтраку, окружившие его преступники с искренним расположением угощали его гостинцами, но Гавриил Иванович попросил своих покровителей и о Жене:
— Детки! Если вы уважаете меня, то уважьте и этого юношу, потому что это мой самый близкий и дорогой брат!
После этих слов урки пригласили к своему столу и Комарова, и особенно расположились к нему, когда он рассказывал им историю своей жизни и причину ареста. После чаепития Женя обратился к Мазаеву и сказал:
— Брат Гавриил Иванович! В одной из соседних камер нахожусь я с братьями-служителями, в этих местах наши встречи очень кратковременны и дороги. Поэтому я предлагаю вам перейти в нашу камеру, так как один Бог знает, сколько нам придется быть вместе, а это очень дорого, особенно для меня.
Мазаев с радостью согласился на предложение Жени, но тут ревностно загорелись сердца его татуированных покровителей, они обиделись и запротестовали. Гавриилу Ивановичу пришлось им убедительно разъяснить причину такого переселения, и те неохотно, но заручившись обещаниями дедушки Мазаева посещать их, сами собрали его пожитки.
С радостными восклицаниями братья приняли Гавриила Ивановича в свою семью. Его приход внес большое ободрение всем, особенно Жене. Весь день прошел в оживленной беседе между собой и заключенными. Осмотревшись и отдохнув в дорогом общении, брат Мазаев почувствовал в сердце побуждение к проповеди и попросил братьев помолиться за него, затем встал среди камеры и начал проповедовать.
Слово Божие от начала до конца проповеди лилось благословенным потоком и оживляло сердца многих, безнадежно опустившихся людей. На лицах преступников и отверженных, потерявших веру в человеколюбие и надежду на что-то светлое в будущем, появилось умиление, суровые складки ожесточения, может быть, впервые за долгое время, расправлялись, отражая искорки доверия и любви.
Брат Мазаев проповедовал о любви Божьей, пренебрегая которой, люди сами себя обрекли на медленную гибель и потеряли смысл жизни. В камере все затихло, и глубокие вздохи слушателей свидетельствовали о том, как людские сердца, истомленные жаждой справедливости и угнетенные пустотой потерянной жизни, оживали.
Проходящие по коридору останавливались, особенно, заключенные женщины и, удивленные необыкновенными словами, задерживались у двери. Среди них была еще юная девушка, которую, как впоследствии выяснилось, осудили за подозрение в шпионаже, потому что она при продаже мороженого перемолвилась с иностранцами на их языке. Тюремная среда, мучительный следственный период и суровый приговор обвинителей повлиял на нее так, что она была на грани падения, потеряв всякую надежду на будущее. Ее приятная внешность ускоряла этот страшный исход, особенно когда она оказалась на пересылке, получив некоторую свободу в передвижении.
Проповедь Г.И. Мазаева остановила ее. «Ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее», — услышала она слова из уст старца. При этом жестом руки, как ей показалось, он указал, именно на нее. Слова проповеди были для нее такой неожиданностью, что она ловила их, и расширенными глазами смотрела на проповедника, боясь пропустить, хоть одно слово.
В детстве она слышала о Христе, но имела самое искаженное понятие о Нем, как о чем-то далеком, недосягаемом. Теперь она впервые услышала о Нем, как о Сыне Человеческом. Это определение приблизило Христа к ней; она узнала о Нем, что Он сделался достоянием падших, погибших людей. Тот ужасный, нависший над нею, сгустившийся безнадежностью, мрак вдруг рассеялся. Она увидела смысл жизни. Слезы брызнули из ее глаз, и она всеми силами души потянулась навстречу евангельскому призыву. Тут же, в этом людском водовороте, отойдя немного в сторону, она в коротких словах, при участии братьев, обратилась ко Христу, как к своему Спасителю, и верою в Него получила мир с Богом.
К сожалению, ее скоро отправили на этап, и братья больше не имели возможности видеть ее. Только по отдельным слухам было известно, что приняв Христа как своего Спасителя, она оставалась хранимой Им, и верной, рассказывая о Нем очень немногое, то, что познала сама, а именно: что Он — Сын Человеческий, пришедший взыскать и спасти погибшее.
После этой проповеди братья рассуждали, и Женя, наблюдавший за всем происшедшим, сказал своим друзьям:
— Братья, какою ценою или какими связями можно было бы проникнуть проповеднику сюда, в эту гущу погибших, отверженных осужденных, чтобы сказать здесь проповедь о любви Божьей? Никакой!
— Да, брат! — ответил ему Феофанов, — с одной стороны, вроде бы никакой, но ведь цена дороже золота внесена; ценой свободы, а для некоторых из нас, ценой жизни. Сегодня мы здесь, и среди нас наш дорогой брат Гавриил Иванович.
— Так-так, братья, но эту же цену внес наш Отец Небесный и Сам Агнец Божий, чтобы спасти род человеческий и нас с вами. И это сделала любовь Божия к погибшему, — дополнил в общей беседе брат Мазаев.
— А что же нас побудило оставить наши дома, деток, свободу и прийти сюда, принеся Слово о потерянной любви этим несчастным? Разве не любовь Его? Вы посмотрите, как слова любви возвратили юную душу к борьбе за жизнь. Как свирепые лица этих погибших воров и разбойников просияли от дыхания любви Божьей, а что Дух Божий говорит через Евангелие от Иоанна? — «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Иоан.3:16).
Этот же Апостол обращает наше внимание на величие любви Божьей: «Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться и быть детьми Божиими» (1 Иоан.3:1). А какой смысл в этих словах? Тот — что Христос отдал для нас не только богатства Свои, богатства неба, но и Самого Себя. Без Него Самого не было бы той полноты любви и ничто не могло бы покорить сердце погибшего грешника.
Вы слышали, что сказала эта погибшая юная душа? Она слышала о Божественности Христа, она пользовалась Его великими милостями, но сердце ее было мертво, пока Христос не предстал перед ней как Сын Человеческий т. е. Бог снизошел до ее уровня. Не этот ли принцип великой любви Он оставляет и нам?
«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Иоан.15:13).
Вот эту жертву потребовал от нас Господь, и только наша жертвенная жизнь может породить другую жизнь, спасая грешника от гибели.
Все это с упованием слушал Женя Комаров, находясь среди дорогих братьев, и любовь новой, и новой волной вливалась в его юное сердце. Никто не знал, что через самое короткое время, некоторым из них, суждено будет здесь положить свою жизнь, а юной душе Жени — формироваться для благовестия на предстоящие годы.
Десять дней Гавриил Иванович Мазаев пробыл вместе с братьями, но эти дни были до того насыщены благословением для них, что годы, проведенные в богословских школах, не могли бы их обогатить так, как на пересылке. Никто из них, в том числе и Мазаев, не жаловались на тесноту, на недуги, до конца они были бодры и жизнерадостны.
Гавриил Иванович много делился с братьями о пережитом и с восторгом заявил: «Если еще Бог даст выйти на свободу, то издам календарь для пробуждения мусульман».
Рассказывал, как в беседе с ним, следователь обрушивался на него с угрозами, но убедившись, что он человек с великой прожитой жизнью, и тем более, отданной в жертву Богу, и он запугать его ничем не сможет, решил упрекнуть его:
— Гавриил Иванович! Неужели вы, прожив восемь десятков лет, не убедились в вашем самообмане, ведь все ваши доводы и само исповедание вашей веры не что иное, как глупость и только глупость?!
Старец, посмотрев на следователя, протянул свою руку, едва не касаясь его лба и внушительно ответил:
— Вот, где глупость, а тюремные рубища — ее следствие, уважаемый начальник.
Ответ был исчерпывающим и прекратил всякие разговоры. Очевидцы свидетельствовали, что в жесте руки Мазаева была большая сила.
По прошествии десяти дней, Гавриила Ивановича вызвали на этап. Расставаясь с братьями, он близко прижал к груди Женю Комарова и сказал очень коротко:
— Теперь уж… у ног Христа…
Поздней осенью 1937 года Женя получил, облитое слезами, письмо от друзей, из которого узнал, что Мазаева Гавриила Ивановича из Ташкента перевезли в Кустанайский тюремный изолятор, где он, сразу по прибытии, на 80-м году жизни, отошел в вечность — верным слугой Божьим, с не умолкающими устами.
Вскоре после того, как проводили Мазаева Г.И., сформировался большой этап в далекие края, и братьям пришлось распрощаться, предавая друг друга благодати Божьей. Смертельная тоска сжимала юную грудь Жени Комарова, оставшегося одиноким среди удушливого многолюдья. Упорный слух о том, что их везут на Колыму, овладел всеми в этапном вагоне, и арестанты почувствовали себя, заживо погребенными. Будущность рисовалась мрачной, безнадежной. На долгих остановках — сибирская метель, завывая внезапными порывами, потрясала вагон и, врываясь в узкое, оконное отверстие снежными хлопьями, леденила душу.
Заключенные кутались от холода во все, что имели. В основном, эти жители юга не имели представления о сибирских холодах и были в легкой одежонке. Все трудились вокруг маленькой печурки, которая наделяла несчастных больше копотью, нежели теплом. Единственной надеждой была этапная баланда, которая раздавалась раз в сутки, условно по возможности, и то, почти всегда доходила до арестантов не горячей, а едва теплой. Поэтому к концу месячного этапа люди, изнуренные холодом и голодом, почерневшие от копоти и вагонной грязи, представляли собой какие-то существа из преисподней.
Когда прибыли в порт Находка, при разгрузке из вагонов — люди уже почти не реагировали на окрики конвоя, подталкивания и новую обстановку. С большими усилиями приходилось обслуге пересыльных бараков — раздеть, обмыть и разместить опустившихся людей по просторным, теплым баракам. Горячая пища и вольный кипяток, хотя и медленно, но оживили этапников. Ожидать пришлось недолго, через 2–3 дня уже стало всем известно, что этап идет на Колыму, и что погрузка на океанское судно «Кулу» уже началась.
Хотя Женя и родился в Сибири, однако, когда, не по своей воле, пришлось покидать теплый, гостеприимный Ташкент, в многолюдий дальнего этапа и пережить все его ужасы, его душой стало овладевать уныние.
Внимательно он всматривался, на тысячной пересылке во всех окружающих, в надежде встретить «своего», но среди моря людей родного не находилось. Не встретил он никого и на судне. Скорбь на душе Жени была так велика, что ни величественная панорама Японского моря, ни ледяные безбрежные просторы Охотского моря, ни мерное движение судна, прокладывающего себе путь к неведомым берегам, не отвлекали его от тяжелых дум. Все чаще теребили его душу мысли о малютке-дочурке и любимой, еще совсем юной, жене.
Он напрягал все внутренние силы, чтобы не раздражать себя мыслями о семье. Тогда, на смену этому, приходили на память оставшиеся юные друзья, что не меньше волновало его.
Наконец, он вспоминал блаженные краткие дни, проведенные с братьями Феофановым, Ковтуном, дорогого незабвенного старца Мазаева, проповедывающего среди преступников о любви Божьей, брата Баратова с поднятым пальцем к небу, и какой-то живительный поток мира Божьего разливался по всей его груди.
Однажды, проходя по палубе, Женя на мгновение задержался на корме корабля. Раздвигая ледяные поля и подминая их под себя, судно узкой полосой протискивалось к намеченной гавани. За кормой бурлила темная полоса морской воды, перемешанная с дробленым льдом, и тут же, невдалеке, затягивалось все опять белоснежной шубой, беспорядочно торчащих торосов. Едва заметный след от прошедшего судна скрывался невдалеке, за морозной завесой снежной мги.
Таким представлялся предстоящий жизненный путь Жене Комарову.
По мере продвижения на север, толщина льда увеличивалась, и продвижение судна заметно уменьшалось. В один из пасмурных декабрьских дней, показались угрюмые берега бухты, а через несколько часов судно причалило к обледенелым пирсам северного порта Нагаево. Женя безучастно смотрел на все происходящее: как разгружалось судно, как выкрикивали фамилии заключенных, как они выстраивались в колонны и угонялись в город под конвоем. При лунном сиянии, колонна за колонной, арестанты двигались проторенной дорогой: от порта в город Магадан — на пересылку. Он оказался в числе последних, и то ли от бессонной ночи, то ли от пережитых этапных мытарств, но еле брел где-то позади, то и дело подгоняемый окриками конвойных. На пересылке все кишело от вновь прибывших тысяч арестантов. Едва нарядчик завел их в барак, Комаров упал на первые попавшие свободные нары, уложив свои вещи под голову. На пересылке в Магадан, Женя не успел даже осмотреться и что-либо понять, как его фамилию вновь выкрикнули для приготовления дальнейшего этапирования в тайгу. Из рассказов местной заключенной обслуги ему стало известно, что тысячи тысяч прошли через этот город в течение 1937 года. Людей развозят в разные места, в основном, на золотые прииски, причем, самые отдаленные находятся на расстоянии до 1000 километров, и людей туда гонят пешком, по безлюдной тайге, месяцами. Бывали случаи, когда такие этапы погибали вместе с конвойными, от лютых морозов и скудного питания. Те, кто назначался в поселки — поблизости к Магадану, считались счастливчиками, хотя и там смерть настигала их неумолимо.
Жене очень хотелось узнать что-либо о верующих, и он, уже в последний день, присматриваясь к обслуге, у одного старичка спросил о своих братьях. Тот ответил:
— Да видишь, сынок, тут ведь много проходит всякого люду, ну, конечно, и попы проходили, к примеру, на днях с вашего же парохода угнали на Атку двух баптистских попов: один с бородою, другой был моложе.
У Жени вспыхнуло горячее желание оказаться в поселке Атка, в надежде встретиться с братьями, так как, судя по описанию дневального, один был Николай Феофанович Феофанов. Он стал горячо молить Бога о желанной встрече.
Утром ему стало известно, что он попал в этап на рудник Бутыгичаг и что им очень посчастливилось, так как попутные машины, вместо пешего этапа до Атки, довезут их всего за несколько часов. «А там, как Бог усмотрит», — подумал Евгений.
Выехали они перед обедом, и первые 80-100 километров проехали по укатанной грунтовой дороге, хоть и в тесноте, но утешало их, что не пешком. Дальнейший путь был очень тяжелым. Местами трасса была еще не отсыпана, и машины шли по едва подмерзшим болотам; а еще хуже, когда полотно было отсыпано, но поверхность не укатана, тогда на кочках и буграх у людей, кажется, вытряхивались все внутренности.
В Атку приехали вечером и лишь, благодаря лунной ночи, без трудностей разместились в пересыльном лагере.
Женя не хотел терпеть до утра и убедительно просил лагерного нарядчика узнать, прибыл ли сюда этапом Феофанов. Оказалось, что нарядчик был очень расположен к верующим и подтвердил, что он здесь, охотно отозвавшись, проводить Комарова к нему…
Барак утопал в полумраке от тускло светящихся лампочек. В уголке между нарами, склонившись на колени, молились два человека. По густой бороде, в одном из них Женя безошибочно узнал дорогого Николая Феофанофича Феофанова, вторым оказался ташкентский проповедник, брат Ковтун.
Тихо поблагодарив нарядчика, Женя склонился на колени рядом с братьями и слушал их молитву, заливаясь слезами. Едва брат Феофанов успел сказать «Аминь», как Женя, не удерживая рыданий, стал молиться с братьями, а брат Феофанов повторно благодарил Бога за чудо Его милости.
После молитвы они долго, обнявшись, безмолвно сидели вместе и едва могли унять чувства безмерной радости. Пользуясь ослабленным лагерным режимом, друзья до глубокой полночи делились переживаниями пройденного этапа. Феофанов рассказывал, что дорога на рудник Бутыгичаг проходит через Атку, но по безлюдной тайге и через многие перевалы. Он тоже был назначен в эти ужасные места, но по старости и состоянию здоровья его никакой конвой не берет с собой. Брат Ковтун утратил по дороге глаз, и вот они вместе здесь отсиживаются, ожидая своей дальнейшей судьбы.
Несколько дней, проведенных вместе, пролетели как мгновение. Комарова ожидал дальнейший путь.
Брат Феофанов перед разлукой сказал:
— Братья мои, до этого места и дня в душе моей жила еще надежда, что я встречусь с моими братьями и поживу сколько-то времени на этой земле, а теперь я имею ясное свидетельство, что наше расставание на земле последнее. Сейчас я попрощаюсь с вами, а когда Бог приведет вам возвратиться к своим родным и друзьям, то передайте всем, что Феофанов, пресвитер ташкентской церкви, до конца был верен своему Искупителю. И последней моей молитвой будет молитва за мое дорогое русское братство, за мою дорогую церковь, моих друзей и мою семью, чтобы все они не опускали, кровью писанного, знамени Истины Христовой и не дерзнули передать его в чужие руки.
Пусть грядущий род примет его и самоотверженно понесет дальше.
Я рад обнять тебя, дорогой мой брат Женя, здесь, на арестантских нарах, и молить Господа, чтобы священный огонь, какой донесли до вас седые старцы, зажег ваши сердца к славе Божьей. Не забывайте вековой наказ, трижды произнесенный Богом, священнослужителям в глубокой древности:
«Огонь непрестанно пусть горит на жертвеннике и не угасает» (Лев.6:9,12,13).
Окончив свою краткую речь, брат отвернул свои арестантские рубища, в складках их достал последние 9 рублей и, разделив их, по три рубля каждому, закончил:
— Это последнее, чем я от души желаю послужить дорогим моим ближним, возьмите это во имя Господа Иисуса Христа, и пусть это мизерно-малое не оскудеет у вас на протяжении всего вашего скитальческого пути.
Сказав это, он пригласил к молитве, а молясь, благословил братьев на предстоящее будущее.
Комарова вызвали на этап в колонну более трехсот человек. Братья вышли проводить Женю в его неведомую даль. Выходя из поселка, Женя неоднократно оглядывался, наблюдая за братьями.
Долго еще, на фоне побеленного барака, он видел, как они стояли вдвоем, и могучая фигура Ковтуна была ему видна до тех пор, пока колонна не скрылась за первым перевалом.
Комаров шел позади колонны, так как чувствовал себя физически очень слабым. Дорога, проторенная по тайге, едва позволяла идти вдвоем и часто пересекалась наметенными сугробами, и более того, в оголенных от растительности местах, на сравнительно больших пространствах, была заметена вообще, так что приходилось вязнуть по колено в снегу.
Был декабрь месяц, и мороз крепчал с каждым днем. По предположению конвоя, им предстояло идти, в лучшем случае, месяц, а то и больше. В начале пути люди не представляли себе всех трудностей, шли изрядно нагруженные вещами, хотя в распоряжении конвоя было несколько санных повозок. Но часть из них была занята продуктами, а часть предназначалась для совсем изнемогших, больных и вещей заключенных. Поэтому, по мере продвижения вперед, по дороге стали попадаться брошенные вещи, громоздкие чемоданы, а в одном из них торчали сапожные колодки. Люди неохотно расставались с предметами обихода, хотя их и предупреждали об этом.
Кругом, громоздясь одна над другою, были видны сопки, до половины поросшие либо стлаником, либо лиственницей. Нигде, на протяжении всего пути, не было видно ни малейшего признака жилья. Широкая долина, в которой был расположен поселок Атка, давно осталась позади, и теперь люди двигались по распадкам, которые сужались до едва проходимых ущелий. Шли от темна до темна, а нередко и при лунном свете. Привалы для отдыха вначале были частыми, но потом люди уже привыкли к переходам, да и мороз подгонял, поэтому стали отдыхать реже. Ночевать приходилось большей частью у костров, в затишье, но изредка по дороге попадались, временно срубленные, бараки-зимовья, где заключенные могли, хотя в немного относительном тепле, привести себя в порядок: просушить и подремонтировать обувь и одежду, досыта напиться кипятку, протянуть измученные от усталости ноги и руки, перевязать, растертые от ходьбы и ноши, части тела.
Жутью сковало душу Жени Комарова, при виде этого нелюдимого края. Куда гонят их? Сколько тысяч людских ног прошли этой заснеженной тропой? А многие из них, уже не пройдут здесь обратно!
Все эти мысли до слез раздирали его душу, и он, выйдя за барак, в кустарнике выплакал все это в молитве Господу:
— Господи! Ведь — это только первые слезы, а сколько их и какие они будут впереди? Я верю, что они у Тебя сохранятся, в Твоих сосудах, но как они пока мучительно-горьки в моих глазах.
Дальнейший путь становился все тяжелее, тем более, что он проходил по узким распадкам, куда совсем не проникало солнце, а морозный ветер иглами пронизывал легкую, не зимнюю одежонку.
На пятнадцатый день пути, горы с одной стороны стали пологими, дорога пошла по мшистой, безлесной террасе и заметно на спуск. Путники почувствовали некоторое облегчение, но кто-то из возчиков заметил:
— Не больно радуйтесь, братцы, вот Ударный (название пади) пройдем, начнется горе-Мяунджа. — Так он назвал узкую, густо поросшую долину реки Мяунджи.
Действительно, не более чем через три часа пути, горы сблизились так, что проход между высоченными скалами был шириною не более восьмидесяти-ста метров. Дальнейший путь их проходил среди бурелома, по густой непроходимой тайге, местами, спускаясь на речной лед. В зимнее время, по свидетельству возчиков, сюда ни на минуту не проникает солнце. До конца дня они двигались по переметенной извилистой тропе, в гнетущем полумраке, понукаемые конвоем.
Последние силы покидали Женю и его товарищей. «Что скрыл Господь в этом полумраке от людских взоров, и оживут ли когда-либо эти мрачные места? Какую тайну хранят недра этой долины смертной тени», — думал про себя Женя, поднимая временами голову вверх, осматривая седые вершины диких, молчаливых сопок.
Проводники ободряли их тем, что скоро впереди откроется широкая долина красавицы-реки Армани, а в ее истоке — знаменитое Солнечное озеро. От одного только обещающего названия Женя ободрился, ожидая чего-то приятного. Наконец, уже на склоне дня, между деревьями, действительно, появилось просветление.
Тайга оборвалась сразу стеной, и люди, выходя из ущелья, почувствовали, что они как бы вышли за тюремные ворота. Впереди открывалась широкая долина, освещенная лучами заходящего солнца. Между кустарниками на снегу ярко отпечатались самые разнообразные следы: зайца, лисицы, росомахи, полярной куропатки. А рядом, среди обнаженных скал, то и дело из снега выбегали белоснежные, с черным венчиком на хвосте — соболята, и со свистом, пугливо скрывались в своей родной стихии.
На большом пространстве подледная вода, выжимаемая большими морозами, выступала сверху, заливая все кругом, образуя, так называемые, наледи. К весне, в некоторых местах, наледи, наслаиваясь, достигали 3–5 метров толщины. А иногда, поверх льда, последняя вода образовывала самое настоящее русло и протекала широкой полосою, извиваясь от одного берега к другому. На такую наледь вышли обессилевшие люди. Густой туман недвижимо висел над ледяной пустыней, так что заключенным было трудно продвигаться вперед, отыскивая сухие места на льду.
После непродолжительного отдыха этап двинулся вперед, в надежде заночевать где-то на берегу, ожидаемого Солнечного озера, которое в длину было до шести километров, в ширину не более двух. Оно служило истоком для двух больших речек Армани и Бахапчи. Первая из них, убегая на восток, впадала в Охотское море. Вторая, не менее полноводная, вбирала в себя множество притоков и, могучим потоком, на западе впадала в реку Колыму.
Голодные, изнемогшие люди едва добрались до западной окраины озера. На привале, к их счастью, находился зимовье-барак, вмещавший не более пятнадцати человек, а рядом с ним был сарай-конюшня.
В зимовье разместился конвой и обслуга из заключенных, среди которых оказался и Женя Комаров. После ночного отдыха, на следующий день он немедленно вышел к озеру и убедился, насколько оно соответствовало своему названию. Вся озерная гладь была покрыта льдом; солнце, алмазными брызгами; отражалось в бесчисленных снежинках и прозрачном воздухе. Черными точками на берегу рассеялись некоторые заключенные, вылавливая через пробитые луночки во льду красноперую мальву.
Несчастным был отведен целый день отдыха, как людям, так и лошадям. Сердце Жени наполнилось радостью и благодарностью Господу за то, что Он среди этого мрачного пути послал просветление и возможность отдохнуть телом и душою. Долго он рассматривал таинственное великолепие крайнего севера, размышляя над тем, для кого Господь создал все это? Кто в этом безлюдье может оценить красоту и величие Божьего творения, а оценив, прославить Самого Творца? Но не находя на это ответа, он, уединившись, предался молитве.
Женя не знал, что после него пройдут этим путем немало страдальцев Иисуса, которые также оценят творческое величие Бога, воспрянут при этом душой и прославят Его. Красота была, действительно, неподражаема!
Кроме несчастных этапников здесь, на перегонах, останавливались якуты-оленеводы со своими тысячными стадами оленей; семьями посещали эти места, как священные, охотники-тунгусы, да и просто отдельно проходящие. Среди безлюдного дикого края — это было единственное место, где проходил человек.
Покидая на следующий день Солнечное озеро, Женя с тревогой в душе подумал: «Будет ли мое возвращение проходить этими же местами, или его не будет, вообще?»
Привал на берегу Солнечного озера совпал у Комарова со встречей Нового 1938 года. Оставляя избушку, он написал на стене: «Предай Господу путь твой, и уповай на Него, и Он совершит. — Ж. Комаров».
На Бутыгичаг они прибыли через три недели, причем, от всего этапа — в триста человек — осталось около пятидесяти человек. Многие из них были с обмороженными лицами, руками и ногами и, безусловно, были нетрудоспособными. Более половины людей нашли себе могилу в вечной мерзлоте. Но это никого из администрации рудника не беспокоило.
Зима 1937–1938 годов была на всей территории Колымы необыкновенно чудовищной, так как для десятков, сотен тысяч заключенных была могилой, причем, для большинства — братской.
В то время судьбы заключенных были вверены легендарной личности — полковнику Гаранину. Сотни тысяч несчастных человеческих жизней были загублены по воле этого ужасного человека, его помощников и заместителей. Они погибли в этот год от голода, мороза, непосильного труда, а более всего — от массового расстрела. Голодный мизерный паек и непомерно завышенные нормы выработки доводили людей до полного, а часто — невосполнимого истощения. Эту чашу пришлось полностью испить и дорогому брату Жене Комарову.
По прибытии на рудник, несмотря на ослабленное здоровье с одной стороны, и наличие грамотности — с другой стороны, его со всеми вместе определили на общие тяжелые земляные работы. И без того истощенный организм, не получил никакой поддержки, а систематическое невыполнение нормы-задания определило для него, так называемую, штрафную пайку. Это значит: 200–300 граммов суррогатного хлеба в сутки и в день — один черпак горячей пищи, состоящей из жиденького супа.
От таких штрафных паек некоторые из обессилевших людей умирали прямо на ходу; другие — изъеденные вшами, еле двигались, лишенные человеческого облика. Таких людей администрация лагеря, через соответствующую комиссию, оформляла как контрреволюционных саботажников и массами расстреливала где-нибудь здесь же, невдалеке от поселка.
Женя, в числе обессилевших, с обезображенным, обмороженным лицом, в лохмотьях, умирал от голода, не имея никакой надежды на возвращение к жизни. Медицинская комиссия его списала с общих работ, как временно нетрудоспособного, а среди лагерников он оказался в армии «доходяг». Более того, его в бараке поместили на верхние нары, куда, без посторонней помощи, он не мог ни подняться, ни сойти вниз. Его духовная жизнь, при совершенно ограниченном сознании, сводилась только к мучительным, беззвучным стонам. Наконец, отчаяние овладело им так, что он однажды ночью, едва слышно, произнес в молитве к Богу:
— Боже мой, Боже мой, зачем Ты оставил меня!
Так, с застывшей слезой, он и уснул, но молитва его была услышана.
Утром, на следующий день, при помощи дневального его сняли с верхних нар и, по чьему-то указанию, привели на медицинскую комиссию. Осматривающий врач внимательно поглядел на него и удивился:
— Мне совершенно непонятно, чем может жить такой человек, у которого совершенно отсутствуют условия для жизни? Мне известно о скрытой жизненной энергии, которая удерживается в отдельных органах человеческого организма, но здесь, все резервы давно исчерпаны, в чем же может скрываться жизнь?
На все задаваемые вопросы, Женя был совершенно бессилен произнести какой-либо ответ, даже шепотом. Не моргающими, безразличными глазами он смотрел на врача. Вчерашняя молитва, к своему Богу, была его последними словами.
— Зачислите этого человека на двадцать дней У. П. (усиленное питание), обеспечьте его особым наблюдением и полным отдыхом, по окончании этого предоставьте мне его еще раз, — распорядился врач.
Сознание к Жене возвращалось очень медленно, медицинская обслуга с удивлением наблюдала за ним, выражая явное сомнение:
— Неужели он оживет?
Но он ожил, потому что его Бог был с ним. После какого-то кризисного момента, он быстро пошел на поправку и на десятый день, поднявшись с постели, уверенно подошел к дневальному с вопросом:
— Скажите, мне, случайно, не пришло ли письмецо от семьи?
Письма не было. Уже долгое время он не получал никакого известия ни от жены, ни от друзей. С возвращением к жизни у Жени возвращались и духовные чувства, и любовь к жене, и малютке.
По окончании 20 дней его привели к врачу, тот посмотрел на него и шутливо спросил:
— Ну как, «доходяга», ожил?
— Ожил, гражданин доктор! Слава Богу! — ответил ему Женя, — спасибо и вам.
— Ну вот, парень, — продолжал доктор. — Бог-то Бог, да сам не будь плох.
— Так-то так, доктор, но теперь, я хоть и не доктор, но скажу: как бы ни был плох, лишь бы был со мною Бог, — уверенно ответил Комаров.
— Молодец, мужик! Сохранишь эту веру, вера сохранит тебя, а теперь тебе придется понемногу работать. Последнее, чем я могу тебе помочь — это пристроить тебя на работу куда-нибудь, где полегче, а возможности у меня для тебя только две, выбирай одну из них: или ассенизатором по лагерю, или дежурить в мертвецкой.
— Я очень вам благодарен за такую заботу обо мне, — немного подумав, ответил Женя, — и считаю, что ассенизатором для меня, будет более подходяще.
На этом они расстались. Комаров, с запиской от врача, пошел к начальству, на вахту. Получив необходимый инвентарь, Женя обратился к Богу в молитве:
— Господи, этот труд, что определили для меня в этом месте, среди людей считается унизительным, но я от души благодарю Тебя, так как верю, что Ты, на этом месте, благословишь меня. Мне же — всякое унижение необходимо — от этого ни один христианин не имел ущерба.
Работу свою он производил ночью, чему был очень рад, так как имел возможность в ночной тишине размышлять над многими Словами Священного Писания. Относясь добросовестно к своим обязанностям, Женя за короткое время привел лагерную зону в соответствующий порядок, чем администрация была очень довольна и оказывала ему все большее расположение.
Но лютые морозы, однажды уже поразившие тело Комарова, продолжали поражать с большим успехом, и он по-прежнему ходил с опухшим, обезображенным лицом, а труд его был нелегок, так как он все нечистоты из лагеря вывозил на себе, впрягаясь в специальную повозку. Скудный паек, каким он мог довольствоваться, держал его все время впроголодь. Правда, Бог не без милости; и однажды, когда он проезжал ворота лагеря, вахтер-солдат проникся состраданием к нему:
— Эй, мужик, зайди сюда! Я вижу, ты уж очень стараешься, сколько я ни видел до тебя, на твоем месте никто так не старался. Брось, что ты надрываешь себя, все равно спасибо тебе никто не скажет.
— Гражданин надзиратель, я христианин, и на любом месте, где бы я ни оказался, должен быть христианином. Работаю я не перед людьми и не жду их похвалы, работаю перед Богом моим; не прославлю ли Его на этом месте.
— Ну, такого я еще не слышал, хотя и сам из православной семьи. Впрочем, ладно, я позвал тебя не за тем; на-ка, вот тебе краюшку хлеба и миску супа, ешь!
Комаров с жадностью скушал все, предложенное ему, остаток хлеба положил за пазуху и, благодаря вахтера, поспешил из дежурки. Провожая его, солдат сказал вдогонку:
— Когда я дежурю, ты всегда заходи, я ведь знаю, какой голод у вас.
Но однажды Жене пришлось пережить большое испытание. Его добросовестность очень понравилась одному человеку за зоной лагеря, в расположении Военизированной охраны (ВОХР); тот работал на кухне поваром и хозяйственником. По натуре своей — это был человек злой и очень ненавидел заключенных; даже было известно, что когда он водил этапы, то немало избивал заключенных «доходяг». Увидев обезображенного Комарова, он, хотя с пренебрежением, но дал указание, чтобы тот привел в порядок хозяйство и туалеты.
Женя на сей раз, хотя и был голоден, но распоряжение повара Нудного (такой была его фамилия) выполнил аккуратно и добросовестно. Закончив работу, он подумал: «Пойду попрошу чего-либо покушать, ведь у них много остается для свиней». Тем более, ему показалось, что повар не должен бы отказать. Не заходя на кухню, Женя робко постучал в дверь, и, когда повар Нудный вышел, он попросил:
— Гражданин повар, то, что вы приказали мне — я выполнил, можете посмотреть.
Нудный на мгновение окинул все кругом и грубо ответил:
— Ну, выполнил и выполнил, подумаешь, великий подвиг! На то ты и ассенизатор, — и, не докончив последних слов, захлопнул дверь перед носом Жени.
Женя или не понял тона, с каким к нему отнесся повар, или голод превышал сознание, но, спустя несколько минут, опять постучался. Нудный, распахнув дверь, озлобленно крикнул ему в лицо:
— Что такое? Чего надо? Марш, в зону!
Женя, посчитав, что повар просто не может понять его, тихо попросил:
— Вы знаете… я очень голоден и прошу вас, нет ли, хоть каких-либо остатков, покушать?
— Ах, покушать! Я тебя сейчас накормлю, ненасытная утроба, — взревел Нудный и быстро зашагал куда-то за угол здания.
Через несколько минут Женя увидел, как из-за угла, едва сдерживая огромную овчарку, с каким-то дьявольским огоньком в глазах, подбежал повар.
— Фасе! — крикнул он животному.
Комаров инстинктивно закрыл рукою глаза, слегка нагнулся, приготовившись к смерти, произнес вслух:
— Господи, будь милостив ко мне!
На его глазах был не один такой случай, когда эти животные, повинуясь своим повелителям, терзали человека до смерти, но… — о, чудо! С Женей не случилось того. Овчарка осторожно обнюхала свою жертву, возвратилась к Нудному и села у его ног. Тот крикнул ей что-то еще и, не получив желаемого, сильно хлыстнул ее поводком. Собака взвизгнула и, опустившись к ногам повара, легла совсем.
В бешенстве, Нудный ударил в лицо Комарова кулаком, сбив на землю. Женя на минуту притих, свернувшись в комок, но убедившись, что никакой экзекуции над ним не повторяется, с трудом поднялся на ноги. Из рассеченной губы сочилась кровь, и он, аккуратно смахнув ее ладонью, виновато произнес:
— Простите меня, если я вас так огорчил.
Пошатываясь, Женя тихо побрел к себе в лагерь, еле волоча свою повозку. Овчарка, поднявшись, тихо скулила вслед уходящему человеку. Нудный, как вкопанный, без движения стоял на месте, пока ворота лагеря не закрылись за Комаровым.
Голод в лагере увеличивался все больше, людей стали хоронить уже по несколько человек в день. Ужас объял сердце Жени. Однажды весной, по ночным заморозкам, привезя свой груз на отвал за зону, он упал на колени и с сильным воплем воззвал к Господу:
— Боже мой! Я окончательно изнемог от голода и от всех ужасов этой долины смертной тени. Я уже пресыщен презрением, горестью и мучениями. Будь милостив ко мне, или прерви мою жизнь, чтобы, найдя место среди трущоб, я успокоился от мытарств, или пошли мне избавление, как Ты послал Илье, в Сарепте…
Так, под лунным сиянием, низко склонившись к земле, изливал свою душу пред Господом Женя. Сбоку от себя он услышал шаги и, продолжая стоять на коленях, поднял голову от земли. Прямо перед собой увидел Нудного. Сердце как-то необыкновенно дрогнуло и мысль молниеносно потрясла его: «Вот и смерть пришла за мной».
— Что у тебя случилось, Комаров, или в семье что? Почему ты плачешь? — тоном какого-то близкого участия спросил его тот. Затем, наклонившись, бережно поднял его с колен и, глядя в глаза, волнуясь, произнес:
— Ты, наверно… да ладно, пойдем… Я накормлю тебя… — при этом, взяв тележку Комарова, поволок ее за собой.
— Что вы! Что вы! — отобрал Женя из его рук веревку.
Шли они молча, и Комаров никак не мог сообразить, действительно ли повар ведет его покормить, или опять его ожидает какое-то коварство. Заведя Комарова в комнату при кухне, Нудный распорядился:
— Ты не бойся меня больше, раздевайся, садись за стол, я буду кормить тебя досыта.
При этих словах он, действительно, поднял крышку с большущей миски, наполненной до краев горячим густым супом с мясом, и добавил:
— Хлеба я дам тебе немного, потому что ты ведь голодный и можешь испортить себя.
Женя молча, с жадностью кушал предложенное, а обидчик также молча, с каким-то умилением, смотрел ему в лицо. Один только Бог знал, какая большая борьба произошла в душе этого жестокого человека.
Отрезав от краюхи почти половину, Нудный наставительно сказал Жене, передавая хлеб:
— Ты сегодня не ешь его, а завтра можешь, и каждый день вечером приходи сюда, ко мне, не стесняйся!
— Спасибо! Пусть Бог воздаст вам, — ответил Женя и, ободрившись, заторопился к выходу.
После этого Комаров, действительно, заходил всегда к Нудному и стал замечать, что кроме него повар подкармливал и других, заводя их, под всяким предлогом, к себе в комнату.
Так Бог спасал Комарова Женю от голодной смерти, пока обстоятельства его не изменились. По лагерю, истощенных до крайности людей, смерть косила беспощадно. Особенно содействовала этому весенняя оттепель. Женя с глубокой скорбью смотрел на «доходяг» в грязных лохмотьях, бессознательно бродивших по территории лагеря, подбиравших все, что напоминало съестное, помня, что он относится к ним же, и только по милости Божьей, может отражать первые приступы голода. За пазухой у него всегда был лишний кусок хлеба, а в котелке, под замком, либо вчерашний суп, либо каша.
Из числа «доходяг», он обратил особое внимание на врача Горелик. Изможденное серое лицо его выражало глубокую скорбь, а широко раскрытые глаза неестественно горели от голода, напоминая что-то близкое к безумию. Через прожженные ватные штаны местами виднелись пятна синего тела, а на груди и спине из засаленного бушлата торчали клочья ваты. Единственным его имуществом была миска с алюминиевой ложкой в грязной торбе, которая находилась подмышкой, так как руки от холода были втиснуты в рукава. В таком положении он и передвигался, и ложился спать, и даже, когда спотыкался, падая на землю.
Женя подошел к нему как раз в тот момент, когда он неуклюже поднимался, со втиснутыми руками в рукава, из канавы, в какую попал по неосторожности.
— Эх, дружище, видно, дошел ты окончательно, коли ноги не держат, — помогая подняться, сочувственно сказал он Горелику. — Кто ты и откуда?
Напрягаясь мыслями, бедняга посмотрел на Комарова и, каким-то загробным голосом, ответил:
— Сам я теперь… не знаю… кто… Был когда-то врачом-терапевтом… Горелик, фамилия моя… А откуда… тоже затрудняюсь сказать… сказал бы с того света, да, видно, там нет таких…
— Да, дружище, таких, как мы с тобой, — ответил Женя — пожалуй, можно найти только здесь, на этом свете, если его можно назвать светом. Пойдем, я тебя покормлю немного.
Горелик, идя сзади, что-то пытался сказать, но у него не нашлось силы, чтобы одновременно идти и разговаривать. Комаров, приведя его в барак, приветливо усадил и, подогрев содержимое своего котелка на печи, угощал гостя с такой же предосторожностью, как когда-то предупреждал его Нудный.
Кушал тот с жадностью, медленно, долго, не отрываясь.
— Видно, Бог тебя послал, братец, ведь я не помню, когда кушал досыта последний раз. А это еще, что такое? — удивленно спросил он, увидев, что Женя протягивал ему еще целую пайку хлеба.
— А это возьми в барак с собою, перед сном еще покушаешь. Горелик, умоляюще посмотрел на своего благодетеля, и ответил:
— Отнимут, братец, в бараке такие как я, отнимут, нельзя.
Тогда Женя налил ему кружку кипятка, и тот, раскрошив хлеб в миске и размешав в кипятке, с не меньшей жадностью скушал и это. Долго еще Комаров, пользуясь расположением повара Нудного, помогал и другим, спасая их от голодной смерти.
К концу весны положение, оставшихся в живых, заключенных немного улучшилось, хотя их насчитывалось гораздо меньше. Люди, отогревшись на солнце, сбросили лохмотья, немного повеселели, отмылись от барачной копоти; а своего знакомца-врача Горелика, Женя почему-то нигде не встречал больше. При расспросах ему ответили, что его куда-то вызвали, и он больше не вернулся.
«Не расстреляли бы, а может взяли в санчасть или еще куда?» — думал Женя.
Дней через двадцать, утром, закончив свою работу, Женя шел в барак на отдых; у самой двери, в больничном халате и колпаке на голове, встретил его Горелик.
— Здорово, Комаров! Ты все еще со своей тележкой возишься? — обняв его с радостью, приветствовал оживший «доходяга».
Горелика, действительно, взяли в санчасть: отмыли, переодели, предоставили усиленное питание и, поместив в отдельную комнату, назначили дежурным врачом. После нескольких дней он заметно преобразился, сам не веря такой резкой перемене: на местах обморожения остались только пятна, стан выпрямился, голос окреп; а ожив, он сразу вспомнил о Жене.
— Бросай-ка ты, братец, свое грязное дело, я пришел за тобой, хочу забрать тебя в санчасть, — с улыбкой объявил он Комарову.
— Дело это не грязное, если оно в честных руках, — ответил Комаров, — оно мне жизнь спасло от голода, и я благодарю Бога, что Он это дело послал мне. Прежде всего, на него завистников нет и от людей не зависишь, да и за зону выход есть. А вспомните прошедшую зиму, сколько знатных унес голод и холод в могилу?
— Да-да, друг мой, и я согласен с тобою, что это не иначе, как Бог тебе послал. Ну, всему свое время, а теперь идем туда, где почище. Ты в медицине что-либо смыслишь? — спросил Горелик своего приятеля.
— Да, пожалуй, единственное: если человек простыл, то ему пятки надо мазать горчицей, — ответил ему Женя, и оба рассмеялись над таким заключением, радуясь тому, что они не среди замороженных мертвецов, какими всю зиму была завалена мертвецкая.
По настоянию врача Горелика, Женю Комарова приняли в санчасть медбратом, а оказавшись там, он, по его же настоянию, стал изучать латынь, надеясь на повышение. Ему очень понравилось это занятие, так как всеми силами души Женя хотел чем-либо помочь несчастным заключенным и делал это, не щадя себя, с неутомимой энергией. Женя изумлялся от души, как Бог давал ему необычайные способности и знания, богатейшую память, а вскоре осведомленность и удачу в составлении рецептов.
В очень короткое время: оказание первой помощи, самые сложные перевязки и определение диагноза болезней — стало для него не только обычным делом, но и увлекательным. Явный успех в его новой работе — в служении больным — казалось, был в его любезном, соболезнующем характере. Для врача он был незаменимым сотрудником, а скоро, даже и советником. Правда, Женя к тому времени много перечитал медицинской литературы, которая имелась в широком выборе.
Однажды, уже поздно вечером, в сопровождении двух бойцов ВОХРа, в тяжелом состоянии принесли в санчасть повара Нудного. При осмотре врачами определилось, что ему предстоит опасная и сложная операция. При виде его, у Комарова появились к нему такие чувства сострадания, что он принял все, зависящие от него меры, чтобы облегчить его муки. Операция длилась более трех часов, в течение которых Женя не отходил от хирургического стола, выполняя все требования врача.
Бледного, без сознания, больного перенесли в палату, и Женя почти не отходил от него.
Когда Нудный очнулся, Комаров любезно пожал ему руку и успокоил:
— Жив, дорогой! Ну и будешь жить, теперь поправляйся.
С нежностью и большим вниманием он ухаживал за ним: то переворачивая его, то поправляя подушки, пока тот заметно окреп и мог разговаривать. Всякий раз, наклоняясь над ним, Женя с любовью и участием спрашивал его о состоянии здоровья и ободрял.
Однажды, уже перед сном, Комаров с прежней лаской подошел к Нудному, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Он не спал и, слегка приподнявшись на локтях, прилег на подушке повыше.
Женя увидел, как струйками из его глаз по лицу стекали слезы, и он, вытирая их, внимательно глядел в лицо Комарова.
— Что такое? Случилось что-то? — с беспокойством спросил он больного.
Нудный взял его руки и, пожимая, как только мог, прерывистым голосом произнес:
— Прости меня… Женя… за то, что я… натравил тогда на тебя собаку… ведь я мучаюсь до сих пор.
Комаров не знал, как ответить на эту необычайную исповедь, закоснелого в злодеяниях, человека. В сознании отчетливо пробежали слова Павла: «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром» (Рим.12:21).
Вскоре повар Нудный после больницы был переведен куда-то в другое место. Женя не знал, как впоследствии сложилась судьба этого человека, но был твердо уверен, что жестокость, проявленная им, была последней в жизни Нудного. Несомненно, что этот грех был побежден и сломлен в нем до конца.
Так месяц за месяцем, шли и годы. Женя был счастлив, что среди тысяч смертей, Бог сохранил его, обогатил знаниями, опытностью и устойчивостью в характере христианина.
Однажды в санчасть с «материка» прибыл опытный врач — хирург. К своим обязанностям он приступал осторожно, с заключенными больными был официален, и видел в каждом из них, прежде всего, преступника, потому что был предупрежден особым отделом. Затем начал подбирать для работы соответствующий медперсонал, но так как выбор был ограничен, то ему, по рекомендации, пришлось принять к себе заключенного Комарова.
Женя с первых же дней произвел на хирурга очень хорошее впечатление, поэтому он заключил, что и среди преступников могут быть хорошие люди, только их надо изучить.
Вскоре хирург узнал, что Комаров — христианин, но это не изменило его предубеждения, хотя во всех поступках Жени, он не находил ничего искусственного или притворного. Что-то мешало довериться ему, и нужен был какой-то толчок. Однажды произошло одно событие, которое, коренным образом, изменило взгляды хирурга на людей вообще, и в частности, на Комарова.
В больницу привезли тяжелобольного, которому предстояло произвести очень сложную операцию, и он немедленно приступил к ней. Комаров, прислуживая ему, готовил хирургические инструменты и в ходе операции ловко, своевременно подавал их хирургу.
К концу операции врач, видимо от долгого напряжения, заметно нервничал. То и дело в кабинете слышалась краткая команда: «Пинцет… ланцет… тампон» — и т. д. В один из ответственных моментов ланцет оказался недостаточно острым, хирург, резко поднявшись над больным, осуждающе взглянул на Комарова и раздраженно, со всей силой, метнул ланцет на пол.
Женя вздрогнул, слегка издал какой-то шипящий звук, вроде: «Прошу прощения…», но немедленно подал врачу другой инструмент, застыв неподвижно на своем месте.
Операция вскоре была удачно закончена; хирург усталым, но довольным тоном, отдал последнее распоряжение:
— Слава Богу, удачно… можно наложить швы…
Намереваясь отойти от операционного стола, он машинально посмотрел под ноги, но остановился, взглянув на бледное лицо Комарова. Брошенный с силой ланцет, пробил тряпочный тапок Жени и, глубоко вонзившись в ногу, торчал, поблескивая никелированной рукояткой. Весь остаток операции Женя, преодолевая боль, оставался на своем посту, не подавая вида.
— Прости, парень… обработай спиртом… а следующий раз… — хирург, не договорив, махнул рукой и быстро скрылся у себя в кабинете.
Женя осторожно извлек острие из ноги, быстро сделал себе перевязку и, как ни в чем не бывало, отправил оперированного в палату.
Случай этот буквально потряс вольного хирурга. В его глазах, личность Комарова стала совсем другой; как будто какая-то пелена спала с его глаз, с предубеждением глядевших на заключенных.
— Ну, Женя, ты мне теперь доказал, что христианин не только честный, но и необыкновенный человек, — признался ему врач, зайдя к нему в тот же день. — Через тебя мне открылось, хотя и очень смутное, но правдивое представление о действительном Христе, чего я раньше не имел.
Впоследствии Комаров сделался для хирурга не только глубоко уважаемым, но близким, дорогим другом и братом.
Годы Отечественной войны 1941–1945 годы были тяжелыми не только на фронтах, но и за тысячи километров, особенно для арестантов-колымчан. Усилился режим содержания, а с ним возвратился и губительный его спутник — голод. Если до этого заключенные, живя в неохраняемых зонах, могли к своему голодному пайку добыть что-то на пропитание, то теперь, за колючей проволокой, они не могли этого сделать, поэтому умирали от страшного истощения.
В это время у Жени закончился срок заключения, но не кончились его скитания. Его вызвали в кабинет начальника лагеря:
— Ну что, Комаров, — обратился тот к нему — надоело уже, наверное, за проволокой торчать? Срок твой кончился, дальнейших предписаний нет, поэтому в зоне мы тебя держать не можем. Вот, распишись на этой бумажке, и поздравляю тебя с освобождением, — протянув руку, объявил ему начальник.
— Так что, теперь можно домой, к семье? — настороженно спросил его Женя.
— Нет, домой мы возвратить тебя не можем, собирай свои вещи и выходи, будешь жить теперь за зоной лагеря до особого распоряжения.
— Спасибо, начальник, за поздравление, но такое освобождение радости мне не принесло, потому что ваше «до особого распоряжения», как я понимаю, не что иное, как пожизненная высылка, — ответил Комаров начальнику лагеря и, расписавшись, вышел за дверь.
Холодной тоской сдавило грудь Жени. Ведь, когда ему дали пять лет, он еще чего-то ждал, а теперь, чего ждать?… Тем более, что, фактически, в его жизни ничего не переменилось. Также он продолжал работать в санчасти, находя единственное утешение, в уходе за больными. К его счастью, у него восстановилась переписка с женой, из нее он узнавал очень многое.
Лида, жена его, сильно тоскует о нем, а дочка растет, совсем не зная отца. От многих друзей нет никаких известий, в числе их Феофанов Н.Ф., Сапожников Ф.П. и другие. Молодые братья, взятые с их отцами, все отбывают свои сроки.
Яша Недостоев томится в Тайшете, переписывается с Наташей (как жених с невестой) и ждет, когда Бог позволит им соединиться для совместной жизни. Молодежь по-прежнему имеет постоянные общения, горячо молится, ожидая возвращения своих дорогих узников. Служители-старики, гонимые страхом, прячутся по домам и не показываются. Наташа постоянно помнит о нем и передает самый горячий привет.
Эти письма — единственное, что согревало его душу, вселяя надежду на светлое будущее. Однако летом, в июле 1942 года, суждено было произойти существенным переменам, которые изменили русло, течение однообразной, страдальческой жизни Комарова.
Женю вызвали в контору и объявили, что его перевозят в управление, в поселок Усть-Омчуг.