Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

Переправа через Волгу^*

На левом берегу Волги, как известно, от Самары вплоть до Белого моря пока еще нет ни одной железной дороги. После четырехсотверстного переезда по этому левому берегу, в конце ноября на лошадях я часов в двенадцать ночи добрался, наконец, до Казани. Назади уже были все эти запряжки: гуськом, врастяжку, бочком и уточкой, хорошо характеризующие наши зимние дороги. Сколько лишнего времени, сколько утомления, сколько лишних денег! Столько денег, что эти четыреста верст на лошадях дали бы мне возможность по железной дороге съездить по крайней мере в Париж.

Но вот и Казань. Теплая комната в гостинице, сознание конца утомительного переезда, свет и тепло от огня, и память о лишениях тает уж, как снег, занесенный мною со двора.

— Волга встала? — спрашиваю я прежде всего.

— Никак нет!

И мне рассказывают всякие ужасы о переправе, но я решаю все-таки ехать завтра дальше. Сознание конца отравляется немного этой переправой, но утомление берет верх, и, поев, я ложусь спать, приказав разбудить себя в пять часов утра, потому что поезд к Волге идет в шесть часов.

И зачем из конечного пункта назначен такой ранний час отправления?

Ведь при скорости в восемнадцать верст в час и остановках на тридцати станциях в среднем по двадцати минут, как не урвать бы на протяжении девятисот верст два-три часа времени и не назначить отход поезда в более удобный час?

Согласен, что вопрос мой праздный: что такое в самом деле удобства публики?

В пять часов утра постучали в дверь моего номера.

Я открыл глаза с ощущением человека, проехавшего тяжелый путь, утомленного и невыспавшегося, с тяжелой туманной головой. Вчерашние рассказы о нескольких катастрофах, о нескольких жертвах при переправах живо вспоминаются. Из газет я уже знал, что Общество дороги отклонило от себя всякую ответственность, а логика инженера говорила мне, что, пожалуй, в интересах даже Общества дороги этот шум и крик о невозможной переправе: тем скорей разрешат постройку моста.

Наскоро напившись чаю, опять облекшись в три шубы и валенки, так как предстояла переправа при двадцатипятиградусном морозе, я при пожелании со стороны швейцара всего лучшего вышел на подъезд.

Было еще совсем темно. Как из колодца там вверху виднелось нависшее темное небо, и что-то завывало там неприятно и зловеще.

Угрюмо и молча поехал я по темным улицам. Что собственно меня гонит? Зачем рисковать, не вернуться ли назад? Но вот я уже у маленького, подозрительно как-то сбоку приютившегося вокзала. Маленькое здание, сырое и промозглое, род не то кабачка, не то пивной… Я вхожу в вагон и засыпаю. Через полтора часа меня будят.

— Господин, приехали.

— Приехали?

— Да, переправа.

— Выносите вещи.

И я, еще в сонном угаре, спешу на площадку вагона. Все пассажиры — человек двадцать — уже толпятся у откоса возле десятка крестьянских дровней. Наши вещи кладут на переднюю часть дровней и нас по двое сажают спиной к лошадям. Я сижу в позе балерины, и как ни стараюсь, но шубы мои распахнулись, и меня и всех нас поддувает, выдувает и задувает… Ухабы, рытвины, толчки…

Еще один спуск, сильный толчок, и мы огибаем баржу: мы уже на льду. Волга с берега примерзла, и с полверсты переправа идет на санях. Глыбы желтого льда с изрытыми вершинами торчат во все стороны.

Сани ныряют с одного ухаба в другой. Иногда подымутся на расколотый гребень, и в щель видишь таинственную пустоту.

Увидеть хоть поскорей, что там впереди. Я делаю усилие и поворачиваюсь лицом вперед. Ветер рвет, желтый лед кончается, а там дальше свинцовая вода Волги и пар, подымающийся от воды, мешаются с падающим снегом. Того берега за метелью не видно, — все плоско и низменно на этом серо-желтом фоне, и только группа людей черными точками обрисовывается там, куда нам ехать. Подъехали. Выдвигается фигура полицейского, и он кричит подводчикам: «Стой!»

Мы все торопливо соскакиваем с саней. Что? Как?

— Лодки на этой стороне, — переправа кажется возможна.

Надо узнать, крепок ли лед, образовавшийся за ночь и отделяющий всех нас от тех лодок.

— Не двигайтесь. Стойте! Пойдет сперва заведующий.

Мы стоим, а от нас отделяется крестьянин с багром, а за ним длинный господин в черной шубе, валенках и барашковой шапке.

Мы смотрим на уходящих, как на героев. Они идут, и каждую минуту под ними может открыться бездна, тогда их ничто не спасет. Впереди идущий постоянно пробует багром. По мере того как они подвигаются, напряжение наше слабеет.

— Куда там провалиться! Осенний лед ведь! — говорит один.

— Двадцать пять градусов к тому же, — равнодушно соглашается другой.

Остановились те двое, что-то пробуют и кричат нам:

— Доски! Полицейский засуетился.

— Где рабочие? Двое выходят из толпы.

— Вы, что ль, наняты? Доску несите!

— А как провалимся?

— Ну?

Рабочие нехотя берут доску и несут. Одну, другую, третью. С лодок тоже уже вышли навстречу к этим двоим, и кучка людей растет там, где кладут доски. Становится скучно. Один, другой, третий пассажир, и все мы потянулись к лодкам.

— Не ходите, не ходите! — набрасывается блюститель порядка, — я протокол составлю! Я не отвечаю за вашу безопасность. За вашу жизнь!

Но всем хочется скорее на ту сторону, и никто не слушает полицейского. Я тоже иду и стараюсь сохранять дистанцию, но напрасный труд: меня обгоняют, и я рискую прийти последним. Тогда я тоже начинаю спешить и, чтоб обогнать других, иду другой дорогой…

Но передо мной полынья, то есть незамерзлое место, и я волей-неволей должен возвратиться к тому месту, где через нее настилают доски. Один уже успел, переходя, поскользнуться, и его едва удержали.

Мы все у воды.

— Не грудьтесь в кучу — лед обломится!

Но и это воззвание тщетно: у всех какое-то убийственное равнодушие и отсутствие всякого сознания опасности.

В первой лодке уже сидят и только ждут, чтобы пронесло громадную «чку». Чка — это льдина в несколько десятков саженей, которую несет по незамерзшему еще руслу. Иногда такая чка налетает на лед, уже примерзший к берегу, и тогда в воздухе раздается зловещий шип, треск, и желтый лед раскалывается и высокими глыбами в местах столкновения лезет вверх.

— Ну, господи благослови, — прошла, навались!

Сердце замирает в этот момент за тех отъезжающих, и мы, очередные, прыгаем в другую лодку. Один, другой, третий, десятый…

— Довольно, довольно!

— Что вы? Двести пятьдесят пудов подымает, — успокаивает жадный лоцман.

И опять прыгают и прыгают, а затем укладывают багаж и сундуки.

Еще один громадный, в дохе, ввалился, другой молодой, юркий, прыгнул взад к лоцману.

Я сижу в своей громадной шубе и переживаю тревожное и странное ощущение: эта зимняя картина, лодка и двадцать пять градусов мороза, и эта чка, что плывет теперь прямо на нас с каким-то вытянутым, узким хоботом!

— Скорей, скорей! Пока не загородило проход, а то затрет нас чкой!

— Скорей, скорей! — кричим мы все, но лодочники еще принимают один сундук, а мы кричим, и, наконец, лоцман, с сожалением окинув незабранный товар, сдается.

— Ну, дружней! Взяли весла.

— Навались!

Но, пока наваливались да поворачивались, хобот чки уже почти настиг нас. В нескольких саженях всего от берега положение наше сразу стало критическим, и, опрокинься мы, те, стоявшие на береговом льду без крючьев и багров, не спасли бы нас. Мы мчимся к все уменьшающемуся проходу. О, как невыносимо тяжело неподвижно сидеть и бессильно ждать решения! Но перевозчики рвут воду веслами, и сильными взмахами мы стрелой летим вперед. Уже назад нам нельзя попасть, чка уже ломит лед берега, и стоящие там на берегу бегут теперь подальше. Еще одно томительное мгновение, и мы уж на выходе, лодка захватывает уже свободный пролет, еще один удар весел… но весла бьют уже не по воде, а по налетевшей чке. Быстрее, чем мысль, летят в руках лодочников багры, и бешено бьют они ими об лед, и лодка мчится дальше, а сзади нас страшный треск и дикий, энергичный рев лоцмана:

— Навались!!.

Новый треск и страшный толчок, и, как сквозь сон, я вижу остановившимися глазами обнаженные головы моих крестящихся соседей. Но вся опасность уже назади, и мы все облегченно вздыхаем, и мой сосед, в дохе, говорит, надевая шапку:

— Ну, теперь и покурить можно.

Шуба моя распахнулась, я кутаюсь плотнее и удовлетворенно, спокойно смотрю на открытую перед нами водную даль. И буря, и снег, и ледяная Волга вокруг нас теперь не страшны. А Волга, точно расплавленная масса, почти вся застывшая тонким слоем льда. Мы качаемся из стороны в сторону, чтобы легче ломался молодой лед. Он ломится под дружными ударами весел, его режет нос лодки, и мы быстро подвигаемся к цели. Первая лодка уже пристает к береговому льду.

— Ишь, — куда их снесло, — говорит наш громадный лоцман.

— А мы где пристанем?

— Мы вверх подымемся, — вон, где сани стоят.

Тем лучше для нас: прямо в сани, а первым идти до них еще. Мы уже плывем вдоль берегового льда, и вся опасность как будто миновала. Даже жаль как-то, что так мало было ощущений. Но я рано пожалел…

— Никак чка!

Это была она, на этот раз громадных размеров, через всю почти Волгу. Она летела вдоль берега прямо на нас.

— Назад! — крикнул кто-то.

— Назад!! — быстро повторили и мы все.

Но лоцман и гребцы точно не слыхали наших криков. Мы уже слышим зловещий шум подгоняемой льдиной воды и тогда еще раз голосом, полным отчаяния, кричим:

— Назад!!

— Назад, подлец! — вскочил вдруг один из пассажиров.

— Такое ли время, чтобы ругаться, господин? — бросил горячему пассажиру лоцман.

Это было сказано таким спокойным и даже величавым тоном, что мы сразу смолкли. Время ли, действительно, ругаться? Тем более, что чка уж налетела, подхватила нас и несла теперь как-то боком, толкая перед собой нашу лодку как негодную щепку. Оказалось все не таким страшным.

— Ведь тут ничего же еще опасного нет, — объяснял севший последним в тяжелой дохе господин. Это теперь и мы видим.

— О да, ничего, ничего, — спешил согласиться па ломаном русском языке молодой человек, оказавшийся потом англичанином.

— Опасности нет, но этак мы и в Каспий попадем, если раньше где-нибудь не нажмет и не раздавит нас, — ответил какой-то пассажир.

Я тревожно оглядываюсь.

— Стой, братцы, — заговорил лоцман, — а ведь чка-то отходить хочет от берега… Ну-ка, упрись багром, подсунемся к краю!

Там, между льдиной и примерзлым берегом, начинало образовываться водное пространство. Вся чка, как на оси, начинала поворачиваться вокруг той точки, где были мы. План лоцмана был ясен всем: подойти поближе к этому пространству, воспользовавшись первым удобным случаем.

— Ну-ка, попробуй багром этот клинышек.

Да, отбив этот клин, мы проделаем себе отверстие. Но клин и сам уже ломится о береговой лед. В этот водоворот лоцман спешит направить лодку. И вдруг, прежде чем мы успели очнуться, произошло что-то непередаваемо быстрое, — раздалось: крра! Лодку подняло вместе со льдом, наклонило, я увидел на мгновение и клокочущую воду и туда дальше желтый лед, подумал, что там на льду спасенье, услыхал легкий вопль молодого англичанина и вылетел из лодки… туда на лед, подальше от воды. Впереди бежал англичанин все с тем же тихим воплем, бежал по молодому, неизвестному, может быть за несколько часов только образовавшемуся льду прямо на берег, за ним бежали и другие, а я, поднявшись и увидя, что лодка цела и невредима и опять стоит уже в воде, а чка, сделав свое дело, как какая-то страшная желтая птица, несется уже далеко от нас, возвратился и сел опять в лодку,

На душе было спокойно, мирно и тихо, ноги дрожали, сердце билось, и никогда, никогда я не был так спокоен и так глубоко не проникался прелестью жизни и мертвым ландшафтом этого плоского вида желтого льда и черной реки.

Мы благополучно доехали до того места, куда хотел пристать лоцман, пристали и высадились. Какие лица у всех радостные! Какие спокойные и удовлетворенные! Мы платим лодочникам, полицейским, подводчикам, мы с радостью раздаем то, что могло уже лежать там, на дне этой страшной реки. И разве жалко дать лишнее этим молодцам?

Каждый из нас ехал по своему делу, но они для нас ехали. Железная дорога умыла руки, полиция умыла, но они с нами были.

Скорее в сани и на вокзал, туда, где пара стальных рельсов свяжет меня опять со всеми живущими! Прочь от этого мученического бездорожья! Прочь скорее от всех этих: врастяжку, гуськом, утицей и бочком, а в последний момент и всё вместе — гуськом и утицей, и бочком, и врастяжку. Там, на вокзале, уж пьют чай и рассказывают друг другу приключения переправы. Смеются над собой, над переправой.

Только один пассажир из всех сердится:

— Это непростительно! Десятки миллионов истрачены на дело, а тысячу рублей пожалели на надежные лодки. Лоцман нам говорил после краха: «Передняя лодка не выдержала бы, потому что стара». Что это за организация — двое рабочих. Это издевательство. Да, где же, наконец, хоть водяные инженеры, их полиция, их инспекция?

— Ну! — машет весело рукой мой бывший сосед, и все смеются.

— Помилуйте, ведь они специалисты, они могут организовать, они должны!..

— Ну… давно ведь решенный вопрос, что специалисты — один предрассудок только, — отвечают ему.

Очевидно, компания в смешливом настроении. Хохот покрывает слова горячащегося. Я смотрю на эти лица — спокойные, довольные и тоже улыбаюсь. Чего еще? Живы ведь…

И вдруг яркая картина только что пережитого встала передо мной: нет, никогда не забуду этот желтый лед, черную реку, эту страшную птицу-чку, буран и все пережитое в эти короткие мгновенья. Нужны железные нервы русского человека, его железное здоровье, его равнодушие дикаря к жизни, нужна, наконец, и полная халатность русского человека и отсутствие всякой общественной мысли, чтобы мириться с такими переправами.