Том Уэйтс: Невиновны во сне: Интервью / Сост. М. Монтандон

Мак Монтандон. Предисловие

В 1990 году у меня была не жизнь, а песня. Причем в самом буквальном смысле, но только если эту песню пел Том Уэйтс. Вот что тогда происходило. До мая я был лупоглазым студентом Нью-Йоркского университета. Однако к концу первого года магистерской программы стало до боли ясно, что столь высокая стоимость учебы себя не оправдывает — особенно если вспомнить любимый предмет, который я сам себе придумал: «крепкие напитки и ночные шатания». Поскольку в Нью-Йоркском университете мне было не выжить, оставалось два варианта: возвращаться домой в Балтимор, переведясь в университет Мэриленда, или скакать через всю страну в Лос-Анджелес к двоюродному брату Аарону, которого я почти не знал, но любил. Короче, я прыгнул.

Недели через две мы нашли жилье в Чероки, между Голливудом и Франклином. В сердцевине всех голливудских дел, недалеко от Вайн-стрит. Мы с Аароном были в этом городе новичками, без друзей и работы, а потому обустроили свою полуторакомнатную квартиру, как сказал бы редактор какого-нибудь журнала, со спартанским шиком. Я называл эту обстановку «два голых матраса от стены до стены».

Нищета, нужно отметить, была не такой уж опасной — белые парни из среднего класса, без пагубной привычки к наркотикам, имели высокие шансы выжить. И все же для нас это была низшая точка. И поскольку она пройдена, поскольку теперь мы стали старше и все это пережили, мне трудно бывает унять легкую волну ностальгического головокружения при воспоминании о невинном убожестве той сцены.

В конце концов мы с Аароном нашли дневную работу, снабжавшую нас карманными деньгами для случайного ночного пьянства. Как-то вечером нас занесло в «Ски-рум», и он стал нашим придворным баром. Кажется, я где-то читал, будто в этом заведении пил Буковски. Наверное, и Уэйтс тоже. А если и не в этом, то в другом, но очень похожем. Заведение было темным и дешевым, в нем доминировала обшарпанная деревянная стойка, тянувшаяся вдоль хребта всего зала. Обычно «Ски-рум» заполняли примерно наполовину средних лет мужики с разбитыми сердцами и помятыми шляпами. Они горбились над своими пивными кружками. Группка пожилых беззубых теток слишком громко над чем-то смеялась. Мы с Аароном носились между Чероки и «Ски-рум» на дохлом мотоциклике, купленном, чтобы ездить на работу, в день, когда испустил дух мой «дарт». Долговязый кузен неуклюже возвышался на этой воющей «ямахе», которая, казалось, вот-вот нас сбросит. Не иначе пойло помогало ей держаться вертикально.

Когда умер и этот байк, пришло время для чего-то более практичного. Я купил не очень старый «фольксваген-раббит» с окном в крыше и кассетным плеером. Кассетник все и решил. В этом «раббите» я впервые и послушал «Small Change» — блестящий и в чем-то недооцененный альбом, записанный Уэйтсом в 1976 году, в разгар его сотрудничества с «Эсайлем» («Asylum»). Ленту кто-то оставил в машине, а я сунул в кассетник. Просто так. Довольно быстро до меня дошло, какой это великий саундтрек к Лос-Анджелесу — как классно малолитражить под него мимо стрип-клубов пятидесятых, вроде «Клоунского зала Джамбо» или «Седьмой вуали», вкатываться под неоновые ворота голливудского бара «Веселая комната», смотреть на прекрасный ядовитый закат. У Уэйтса находились песни на любой лос-анджелесский случай. («Pasties and a G-String», «The Piano Has Been Drinking (Not Me)» и «I Can’t Wait to Get Off Work»[6]) отлично подходят к трем приведенным выше примерам.) Удивительно, но ко времени, когда в том же 1990 году я наконец-то стал всерьез слушать музыку Тома Уэйтса — и первым готов признать, что опоздал на эту вечеринку, — я уже жил его жизнью.

Многих возмутит сама эта мысль, однако я склонен считать «Small Change» квинтэссенцией всех альбомов Уэйтса. От обложки до списка участников он охватывает вселенную певца не менее сильно и плотно, чем любой другой альбом, который приходит мне в голову. Он служит крепкой подпоркой раннему воплощению Уэйтса — всеми покинутому, горланящему баллады менестрелю — и в то же время приоткрывает будущее. В «Стрингах» и в титульном треке можно услышать ту же бурю и блямканье, которые чаще ассоциируют с «рыбой-меч-трилогией» среднего периода: «Swordfishtrombones», «Rain Dogs» и «Frank’s Wild Years»[7]. При этом «I Can’t Wait to Get Off Work» и «I Wish I Was in New Orleans»[8] несут в себе романтику открытого сердца и ностальгию поздних, гораздо более мягких песен, таких как «Hold On»[9] с «Mule Variations»[10] и «Coney Island Baby»[11] с «Blood Money»[12].

Этим я хочу сказать, что если из всей накопленной в мире уэйтсовщины вам нужно выбрать что-нибудь для начала, то «Small Change» далеко не худший вариант. Я много где побывал с этой «Мелочью». Вверх и вниз по Чероки, вниз и вниз по Кахуэнге, взад и вперед через бульвар Санта-Моника, из нашего голливудского подвала — на работу в уличный торговый центр «Сенчури-Сити», где матроны Беверли-Хиллз примеряют косметику под присмотром собачек чихуахуа, высовывающих мокрые носы из сумочек «Фенди». Поразительно, но саундтрек работал и там.

Теперь, наверное, стоит поговорить о голосе. Трудно подобрать ему другое определение, кроме как наждачный, или скрипучий, или пропитанный виски. Мне ли этого не знать — я честно пытался. И не только я, другие тоже. И не только потому, что все мы — куча ленивых журналистов (вставьте сюда язвительный комментарий). А потому, что этот голос велик, а иногда громок и неохватен. Печален, одинок и доверчив. Он — чувство, а не слово. Его не познаешь, не услышав, а услышанный, он будет звучать — ну да — наждачно, скрипуче и пропито. Но кроме этого, нежно, меланхолично и влюбленно. Психотично, отчаянно и аварийно.

Но сценический имидж Уэйтса не только имидж: музыкант совершенно искренен. В беседе с Терри Гросс из «NPR», в третьей части этой книги, он рассказывает, как придумал себе в юности образ, который очень хотел воплотить в жизнь. Он купил в комиссионном магазине трость — просто так, для претензии. В тринадцать лет, по его словам, он «не мог дождаться, когда станет взрослым». Ходил домой к друзьям, чтобы прилепиться к их отцам, в конце концов засесть с теми в каморке и слушать пластинки Гарри Белафонте[13]. Таким он был — с тростью или без.

Это знакомо любому, кто хоть когда-то не мог найти своего места в мире. В этом плане мне было труднее всего те два года, что я жил в Лос-Анджелесе и начинал всерьез слушать Уэйтса. Время первой Войны в Заливе. Я наблюдал в телевизоре ее мерцание, лежа в кровати. Кровать (да, с ножками и всеми делами) принадлежала женщине старше меня, с которой я тогда встречался. Мы познакомились в торговом центре — работали вместе в магазине при музее «Метрополитен». Она немного напоминала Фэй Данауэй в «Китайском квартале»[14], — роман выходил голливудский. Мне было двадцать — двадцать один, ей тридцать два, и я до сих пор не могу понять или вспомнить, из-за чего она чувствовала себя одинокой настолько, что снизошла до меня. Должно быть, мы пили. Она была хрупка, печальна и, кажется, в серьезной ссоре с отцом. Мы заказывали еду, опускали шторы и смотрели войну из западно-голливудской кровати. Утром я ехал на «фольксвагене» в Чероки и крутил «Small Change», колеся по кварталу в поисках парковки.

Такова, значит, моя история того, как я узнал и полюбил музыку Тома Уэйтса. На самом деле она продолжается, и конца пока не видно. В настоящее время я потихоньку знакомлю свою восьмимесячную дочь с его странными и чудесными звуками.

На этих страницах вы найдете тридцать семь историй, в них много чего интересного, но в конечном итоге все они повествуют о том, как узнать и полюбить музыку Уэйтса. И раз уж вы держите в руках эту книгу, можно с уверенностью сказать, что у вас есть своя история. Если все же нет, сделайте милость, ради меня, — достаньте наушники и включите «All the World Is Green»[15] с «Blood Money». Если за две минуты эта песня вас не покорит, тогда, ну тогда я просто не знаю, что тут вообще можно сказать.

Бруклин, Нью-Йорк

Декабрь 2004 г.